Мистер Бейнс промолчал. Даниель поднялся из-за стола. Мистер Бейнс искоса наблюдал за ним. Даниель сунул руку в карман. Бейнс съёжился, готовый к страданиям. Даниель вытащил кулак, разжал и протянул на открытой ладони деревянные зубы мистера Бейнса.
Можно было поступить иначе: свернуть налево и углубиться в то, что на первый взгляд напоминало стихийное поселение перед замком крестоносцев, наскоро выстроенное голытьбой, которую не пустили внутрь к рыцарям и оруженосцам. Осью этих трущоб служила одна узкая улица. Слева от неё тянулся ряд старых казематов, как на языке военных называются укреплённые галереи. Смысл их состоял в том, что противника, прорвавшегося за внешнюю стену, расстреливали в спину якобы запертые позади защитники. В новых крепостях казематы помещали внутри земляных валов, защищающих от артиллерии, в старых — с внутренней стороны куртин. Казематы с левой стороны Минт-стрит были как раз такие: они доходили почти до верха внешней стены, полностью её закрывая; глядя на них, легко было забыть, что всё это выстроено intra muros[11]. С изобретением пороха они утратили оборонительное значение и теперь служили мастерскими и казармами Монетного двора.
Справа, так тесно, как только можно, но никогда не поднимаясь выше определённого уровня — словно мидии на камне, — тянулись дома, пристроенные к внутреннему поясу крепостных стен.
От башни Байворд это выглядело так, будто руины сгоревшего города сгребли в каменный жёлоб и оставили дожидаться ливня, который потушит пламя, прибьёт дым и унесёт мусор прочь. Только мерный стук, гулко отдававшийся по всей длине улицы, и подсказывал, что здесь происходит нечто осмысленное. Это, впрочем, не добавляло желания вступить на Минт-стрит, даже если знать (как знал Даниель), что стучат молоты, чеканящие монеты.
Напрашивалось забавное сравнение с Флитской канавой.
Поскольку Флит состояла из стихий Земли и Воды, а Минт-стрит — из Воздуха и Огня, Даниелю не пришло бы в голову их сопоставить, если бы он не смотрел недавно на одну, а теперь — на другую.
Подумав ещё, он рассудил, что роднит их самая малость: обе ведут к реке, обе замусорены и смрадны.
Даниель знал Исаака пятьдесят лет и нимало не сомневался, что тот свернёт от чистой, просторной Уотер-лейн в металлическое бурление Минт-стрит. Так Исаак и поступил к удовольствию Даниеля, никогда не бывавшего на улице Монетного двора дальше канцелярии при входе, на левой стороне Уотер-лейн. Разумеется, Исаак миновал её и пошёл дальше.
Лондонский Тауэр в плане имеет форму квадрата, хотя, если говорить совсем строго, излом северной стены превращает его в пятиугольник. Полоса между внешним и внутренним поясом укреплений тянется по всему периметру. Южная её часть, параллельная реке, зовётся Уотер-лейн; всё остальное — Минт-стрит, которая, таким образом, охватывает Тауэр с трёх сторон (точнее, с чётырех, если считать северный перегиб).
Как ни странно это может показаться в отношении города с одной улицей, здесь ничего не стоило заблудиться. Обзор заслоняли десять разных бастионов внутренней стены. Даниель, разумеется, знал, что находится в подковообразном континууме, но поскольку он сразу потерял счёт башням, проку от этого знания было мало. Честно идя вперёд или назад, он рано или поздно вышел бы к тому или иному краю подковы, в тот или другой конец Уотер-лейн. Однако длина Минт-стрит составляла четверть мили, что для лондонца было равнозначно дистанции от Осло до Рима. Столько же отделяло Флитскую канаву от здания Королевского общества или парламент от живодёрен Саутуорка. Пройдя вслед за Исааком мимо двух бастионов и повернув раз-другой, Даниель попал в город, диковинный, словно Алжир или Нагасаки.
Через двести футов проход частично перегораживал изящный полукруг башни Бошема. Прямо напротив к внутренней стене прижимались длинные казематы, где в огромных печах плавили золото и серебро. Дальше к северу начинались казематы чеканщиков. Здесь они с Исааком обогнули первый угол, сужение между башней Деверо и фортом на выступе внутренней стены, называемом горкой Легга. И башня, и форт были надёжно укреплены и снабжены гарнизоном (в них квартировался Блекторрентский гвардейский полк) для защиты от вечной угрозы — Лондона, подступавшего тут к Тауэру совсем близко.
Исаак замедлил шаг и посмотрел на Даниеля, как будто собирался что-то сказать.
Даниель с любопытством оглядел открывшийся впереди отрезок Минт-стрит. Его огорчило, что всё так тихо, почти покойно. Он надеялся, что улица Монетного двора будет чем дальше, тем жутче, подобно Дантову Аду, а в самом последнем тайном кругу сыщется огнедышащий горн, в котором Исаак творит из свинца золото. Однако теперь стало ясно, что пекло уже пройдено: всё большое, шумное и жаркое располагалось ближе к входу (что, если подумать, вполне объяснимо в рассуждении подвоза материалов), а северная часть вполне могла сойти за обычный жилой квартал. Инфернального здесь было не больше, чем в Блумсбери-сквер. Это лишь доказывало, что англичане могут жить где угодно. Отправь англичанина в ад, он разобьёт клумбу с петуньями и устроит лужайку для игры в шары на горящей сере.
Исаак что-то говорил. Точные слова не суть важны, общий же смысл сводился к тому, что дальнейшее присутствие Даниеля помешает Исааку в его тайных ночных занятиях, и не соизволит ли он валить на все четыре стороны. Даниель ответил какой-то любезностью. Исаак поспешил прочь, оставив Даниеля в одиночестве бродить по четверти мили Минт-стрит.
Он окинул её взглядом, просто чтобы перебороть ощущение покинутости. Северный отрезок начинался с двух домов, вероятно, служащих резиденциями главным чиновникам Монетного двора. Дальше слева тянулись казармы для рабочих, справа — какие-то машины, возможно, те самые, что наносят надписи по ободу монет, чтобы предотвратить подпиливание.
Даниель забрёл туда, где было много солдат, и думал уже, что заплутал, но сразу за поворотом вновь начались дома для рабочих слева и мастерские справа. Судя по всему, превращение военных казематов в монетный завод ещё не завершилось.
Следующий крутой поворот был зажат между Башней сокровищ и ещё одной оборонительной насыпью у внутренней стены. Дальше начинался восточный отрезок Минт-стрит, ведущий прямо на юг до Уотер-лейн. За уютными домиками вновь потянулись дымные, жаркие и зловонные мастерские. Судя по всему, это был Ирландский монетный двор.
Даниель должен был устать, однако неумолчный шум Монетного двора бодрил кровь, так что он прошёл всю улицу несколько раз, прежде чем почувствовал тяжесть долгого дня.
Он третий раз огибал северо-западный угол у горки Легга, когда во Внутреннем дворе колокол пробил полночь. Даниель счёл это знаком и юркнул во дворик у внешней стены. Какой-то чиновник Монетного двора придал своему каземату и дворику под окнами такой уютный и обжитой вид, какой только возможен на последнем оборонительном рубеже. Во всяком случае, тут была скамья. Даниель сел на неё и внезапно уснул.
Если верить его часам, было два, когда всех на Минт-стрит разбудило своего рода римское триумфальное шествие со стороны башни Байворд. Во всяком случае, звуки были такие же громкие и победные. Однако, когда Даниель наконец встал со скамьи, задеревенелый, как труп, и выглянул из дворика посмотреть, то увидел скорее похоронный кортеж.
Чарльз Уайт ехал на крыше чёрного фургона, который сопровождали всадники в плащах — курьеры королевы и пехотинцы: два взвода Собственных её величества блекторрентских гвардейцев, составляющих гарнизон Тауэра и обязанных (как заключил Даниель) являться к Чарльзу Уайту по первому зову. Чёрный фургон был теперь заперт снаружи.
Странный то получился парад, однако куда более подходящий этому подковообразному городу, чем любой праздничный марш в солнечный день, с музыкой и цветами. Даниель, не утерпев, пошёл рядом с фургоном.
— Итак! По всему сдаётся, что наш гость сказал правду! — воскликнул он и тут же почувствовал взгляд Уайта на лице, как солнечный ожог.
— Ясно только, что наша курочка прокудахтала и снесла яйцо, неизвестно пока, какое на вкус. Мы ждём ещё яиц, и если они не окажутся лакомыми, Джек Кетч разберёт курочку по косточкам!
Шутка была встречена с одобрением.
— Как велите подать вам свеженькое яичко, сэр? — спросил один из пехотинцев.
— Надо его прежде расколоть, — отвечал Уайт, — а там решим, зажарить его с салом, сварить вкрутую… или съесть живьём!
Новый взрыв смеха. Даниель пожалел, что не остался во дворике. Впрочем, они были уже на перегибе улицы, впереди показались новые здания и бастионы, а Чарльз Уайт утратил интерес к разговору.
— Мы его взяли! — прокричал Уайт, обращаясь, по всей видимости, к луне. Однако, проследив его взгляд, Даниель различил в узкой арке справа тёмный силуэт Исаака на фоне горящих факелов — или то был отблеск плавильной печи?
Фургон приближался к самой фешенебельной части Монетного двора — здесь по левую сторону улицы располагались дома директора и смотрителя. Исаак стоял на правой стороне, в арке прохода, ведущего во внутреннюю часть Тауэра.
— Он сражался, как Геркулес! — продолжал Уайт. — Даром что однорукий! И по той же причине мы не смогли надеть на него ручные кандалы!
Все рассмеялись.
— Однако отсюда не сбежишь! — Уайт хлопнул по крыше фургона.
Процессия остановилась под амбразурами Кирпичной башни. Теперь Даниель видел, зачем она выстроена: здесь сходились перед вылазкой самые отважные, самые пьяные или самые глупые рыцари Лондонского Тауэра. Приготовившись, они сбегали по каменной лестнице, круто поворачивали влево, преодолевали второй пролёт и через арку, в которой стоял сейчас Исаак, выскакивали на врага, пробившегося за внешнюю стену и не скошенного огнём из казематов. Что происходило дальше, покрыто мраком.
Всё это теперь представляло чисто исторический интерес, за одним исключением: под лестницей расположился большой каменный склад, а рядом с ним — конюшня, принадлежащая Монетному двору. Строения закрывали нижнюю половину Кирпичной башни и, насколько Даниелю удалось разглядеть, соединялись с нею сквозным проходом; впрочем, чего только не вообразишь, щурясь в два часа ночи на старые закопчённые здания.
Так или иначе, лошади, запряжённые в чёрный фургон, явно считали, что вернулись домой и труды их на сегодня окончены. Фургон вкатили в тёмное здание. Курьеры последовали за ним. Стражники разбрелись по казармам.
Даниель остался один на улице. По крайней мере, так он думал, пока не разглядел на другой стороне Минт-стрит прыгающий алый огонёк. Кто-то наблюдал за ним из тени под стеной, покуривая трубочку.
— Вы участвовали в аресте, сержант Шафто?
Он не ошибся в догадке: огонёк отделился от стены, и луна осветила сержанта Боба.
— Должен признать, что я уклонился, вашблагородь.
— Такие поручения вам не по душе?
— Надо дать молодым случай отличиться. Они не так часты теперь, когда война поутихла.
— В другой части города, — сказал Даниель, — говорят не «поутихла», а «закончилась».
— В какой такой части? — переспросил Боб, разыгрывая старческую непонятливость. — В Вестминстере? — произнёс он с безукоризненным выговором, но тут же вновь перешёл на жоховский кокни: — Вы ведь не о клубе «Кит-Кэт»?
— Нет, но в клубе говорят так же.
— Учёным, может, говорят так. Солдатам — иначе. Язык вигов раздвоен, как у змея-искусителя.
Какая-то нехорошая возня происходила в конюшне у основания Кирпичной башни, где, покуда доктор Уотерхауз и сержант Шафто разговаривали, успели зажечь факелы. Грохнули снимаемые замки, и тут же раздались крики, каких Даниель не слышал с медвежьей травли в Ротерхите. Здесь, на удалении, они звучали не слишком громко, но самая их пронзительность заставила Боба и Даниеля умолкнуть. Внезапно голоса стали выше и громче. Даниель втянул голову в плечи: ему подумалось, что узник вырвался. Застучали сапоги, раздался возглас-другой, и наступила короткая тишина, которую сменили вопли на языке из чудных гласных и непривычных слогов.
— Я слышал брань на многих языках, но этот для меня внове, — заметил Боб. — Откуда арестант?
— Из Московии, — заключил Даниель, послушав ещё немного. — И он не ругается, а молится.
— Если так московиты говорят с Богом, не хотел бы я услышать, как они чертыхаются.
После этого все движения в конюшне сопровождались звоном железа.
— На него надели ошейник, — с видом знатока объяснил Боб. Звуки стали тише, потом смолкли. — Теперь он в Тауэре. Да смилуется над ним Бог.
Боб вздохнул и посмотрел вдоль улицы в направлении полной луны, висевшей низко над Лондоном.
— Пойду-ка я отдохну, — сказал он. — И вам советую, если вы собираетесь туда.
— Куда?
— Туда, куда направит нас русский.
Даниель не сразу сообразил, что это подразумевает.
— Вы имеете в виду, его будут пытать… он сломается… и сообщит, где…
— Теперь, когда он у Чарльза Уайта в Тауэре, это вопрос времени. Идёмте, я найду вам место подальше от шума.
— От какого шума? — удивился Даниель, поскольку Минт-стрит в последние несколько минут была на удивление тиха. Однако, пока он шёл вслед за Бобом Шафто, из амбразуры Кирпичной башни начали доноситься крики.
Река Темза. На следующее утро (23 апреля 1714)
— В конце концов московит добровольно сообщил нужные сведения, — сказал Исаак.
Они с Даниелем стояли на юте «Аталанты». С того времени, как русского привезли в Тауэр, прошло двенадцать часов.
В первый из них Даниель тщетно пытался уснуть в офицерском помещении Собственного её величества блекторрентского гвардейского полка. Затем весь Тауэр подняли по тревоге. Во всяком случае, так показалось донельзя раздражённому старику, который мучительно хотел спать. На самом деле подняли только Первую роту. Для остальных обитателей Тауэра это была приятнейшая разновидность ночной тревоги — такая, что позволяет перевернуться на другой бок и вновь уйти в сон.
После недолгой суматохи, которую он почти не запомнил, потому что засыпал на ногах, Даниеля выпроводили из Тауэра тем же путём, каким сюда провели, и погрузили на «Аталанту». Отыскав каюту, он рухнул на первый же предмет, видом напоминавший койку. Некоторое время спустя его разбудило солнце; выглянув в окно, Даниель увидел, что они всё ещё в четверти мили от Тауэрской пристани. Обычное дело: их сперва торопили, теперь заставляют ждать. На пути к неведомой цели произошла какая-то заминка. Он натянул одеяло на лицо и снова уснул.
Когда он проснулся окончательно, разбитый, грязный и с дурной головой, и вышел на палубу помочиться за борт, то с удивлением увидел вокруг открытую местность. Судя по тому, что ширина реки здесь составляла не меньше мили, они приближались к концу отрезка между Иритом и Гринхайтом, то есть одолели почти половину расстояния от Лондона до моря.
Чтобы добраться до борта, ему пришлось с извинениями протискиваться через целую толпу драгун. На «Аталанту» погрузили всю Первую роту — более ста человек. Даже если половину затолкали в кубрик, на верхней палубе осталось столько, что солдаты не могли даже сесть. Матросы, чем пробивать себе дорогу, бегали, как пауки, по снастям над головой. По счастью, как на всех приличных кораблях, ют был отведён офицерам; этот высокий статус распространялся и на членов Королевского общества. Вскарабкавшись по трапу на ют, Даниель обрёл и свободу движений, и местечко у борта, чтобы подышать свежим воздухом, помочиться и сплюнуть липкую гадость, скопившуюся во рту за время сна. Юнга, возможно, встревоженный количеством жидкости, которую отправил за борт и без того иссохший старик, принёс ему черпак воды.
В довершение счастья вскоре подошёл Исаак.
— Добровольно… — повторил Даниель, старясь не выказать брезгливости.
— Ему предложили выбор: терпеть заточение и допросы в Тауэре до конца дней или сказать, что знает, и вернуться в Россию. Он выбрал Россию.
— Коли так рассуждать, то каждый, говорящий под пыткой, делает это добровольно, — заметил Даниель. В обычных обстоятельствах он поостерёгся бы колоть Исаака, но сейчас был совершенно разбит, а главное, лишь вчера оказал тому значительную услугу.
Исаак ответил:
— Я видел, как московит вернулся в камеру своими ногами. То, что с ним сделали, не страшнее — хотя, возможно, мучительнее — порки, которой вон тех солдат подвергают за малейшую провинность. Мистер Уайт умеет разговорить узников, не причиняя им непоправимых увечий.
— Так он вернётся в Московию с обоими ушами?
— С ушами, глазами, бородой и прочими частями тела, с которыми вошёл в Тауэр.
Даниель всё ещё не повернулся, чтобы взглянуть Исааку в лицо. Вместо этого он смотрел за корму, на два плоскодонных реечных судёнышка, следующих в кильватере шлюпа. По большей части они были нагружены лошадьми и всем, что к лошадям прилагается: сёдлами, сбруей и конюхами. Немудрено, что отплытие так задержалось.
Покуда Даниель разговаривал с Исааком, шлюп обогнул болотистый выступ южного берега, заметно оторвавшись от барж.
Взглядам открылось место, где, милями двумя ниже по течению, на правом берегу, зелёные и белые меловые холмы сменялись поселением. Даниель знал, что это Грейвзенд. Матросы на вантах — крайне малочисленные по сравнению с солдатами — стали бегать быстрее, короткие, непонятные команды шкипера раздавались чаще. Значит, их высадят здесь. Да и как иначе, за Грейвзендом до самого моря один сплошной ил: нет смысла везти лошадей так далеко, чтобы утопить.
— Что, по-вашему, делает в Лондоне русский, и как он оказался связан с Джеком-Монетчиком? — спросил Даниель.
— Джека щедро поддерживает некий иностранный правитель, скорее всего король Франции, — отвечал Исаак. — Нельзя забывать, что английской коммерции завидует весь мир. Монархи, неспособные поднять свои страны до наших высот, думают, будто низведут нас до себя, сгубив нашу денежную систему. Если такие надежды лелеет король Франции, почему бы и русскому царю их не вынашивать.
— Вы считаете, что московит — царский агент?
— Это представляется самым правдоподобным.
— Вы сказали, у него борода?
— Очень густая и длинная.
— Как долго, по-вашему, он её отращивал?
— Если её намочить и растянуть, она бы дошла ему до пупа.
— Тогда он скорее раскольник, — сказал Даниель.
— Кто такие раскольники?
— Представления не имею. Но они ненавидят царя, в частности, за то, что он приказал им сбрить их густые длинные бороды.
Исаак ненадолго замолчал, переваривая услышанное. Даниель воспользовался его молчанием, чтобы добавить:
— Не так давно корабль, строящийся для царя в Ротерхите, сожгли при помощи адской машины, подброшенной ночью в трюм. Часовой механизм разбил склянку белого фосфора, который воспламенился при соприкосновении с воздухом. По крайней мере к такому выводу я пришёл, понюхав дым и порывшись в том, что осталось после пожара.
Исаак был так заворожён, что даже не спросил, какое отношение имеет Даниель к царскому кораблю.
— Тот же механизм, что взорвали в Крейн-корте!
— Вы поинтересовались этим событием?
— Я не оставил без внимания ваше предупреждение.
— Однорукий московит — не иностранный агент, — объявил Даниель, — а фанатик, покинувший Россию по той же причине, по какой мой прадед, Джон Уотерхауз, бежал в Женеву при Марии Кровавой. Оказавшись без средств в Лондоне, он каким-то образом примкнул к Джеку. Я уверен, что у него нет ни малейшего желания возвращаться в Россию.
— Вашу гипотезу опровергают свидетельства ваших собственных уст. — Теперь Исаак говорил тем высокопарным слогом, к какому прибегал в научных беседах. — Вы убедили меня, что шайка, подстроившая взрыв в Крейн-корте, сожгла царский корабль. Однако простые воры не участвуют в международных делах!
— Может быть, их наняли шведы, чтобы уничтожить строящийся корабль — это легче, чем топить его, спущенный на воду и вооружённый. А может, фанатик-московит устроил пожар по собственному почину — как пуритане стремились всячески навредить королю.
Исаак ненадолго задумался.
— Пустое занятие — предаваться спекуляциям о Джековой шайке.
— Почему?
— Через несколько часов он будет у нас в руках — тогда мы его и спросим.
— А! — сказал Даниель. — Я не знал, каков наш сегодняшний план: схватить Джека-Монетчика или высадиться во Франции.
Исаак издал звук, похожий на короткий смешок.
— Мы возьмём в осаду замок.
— Вы шутите!
— Оплот якобитов, — чуть насмешливо пояснил Исаак.
— То есть в каком-то смысле действительно вторгнемся во Францию, — пробормотал Даниель.
— Можно считать этот замок осколком Франции на берегу Темзы, — подхватил Исаак, демонстрируя вкус к шутке, который, мягко говоря, не шёл к его образу. Однако (судя по смешку и capказму) за два десятилетия в Лондоне он освоил несколько приёмов светской беседы.
Например, болтать о генеалогии знатных особ.
— Вы наверняка помните Англси.
— Как я мог их забыть? — отвечал Даниель.
И впрямь, при одном звуке этого имени он проснулся окончательно, как если бы услышал, что на горизонте замечен флот Чёрной Бороды.
Впервые с начала разговора Даниель посмотрел Исааку прямо в лицо.
В юности он знал Англси как опасных придворных криптокатоликов. Патриарх, Томас Мор Англси, герцог Ганфлитский, смертельно враждовал с Джоном Комстоком, графом Эпсомским, первым из знатных покровителей Королевского общества. Комсток был «К», Англси — первой «А» в «КАБАЛе», пятёрке вельмож, составлявших правительство Карла II.
В те дни Даниель по наивности не подозревал, как прочны связи Англси с королём. Позже он узнал, что оба сына Томаса Мора Англси, Луи (граф Апнорский) и Филип (граф Ширнесский) на самом деле — незаконные дети Карла II, прижитые им с французской графиней во время Междуцарствия во Франции. Томаса Мора Англси каким-то образом убедили на ней жениться и воспитать мальчиков. Воспитателем он оказался никудышным — возможно, потому, что был занят бесконечными интригами против Джона Комстока.
Младший из двух бастардов, Луи, великолепно фехтовал и в бытность студентом Тринити-колледжа оттачивал своё умение на пуританах. Он учился там одновременно с Даниелем, Исааком и другими занятными образчиками человеческого рода, включая Роджера Комстока и покойного герцога Монмутского. Позже Луи заинтересовался алхимией. Даниель и сейчас считал, что именно он вовлёк Исаака в эзотерическое братство. Впрочем, винить его было поздно: граф Апнорский пал четверть века назад в битве при Огриме, отбиваясь рапирой от натиска сотни пуритан, датчан, немцев и прочих, пока его не уложили выстрелом в спину.
К тому времени его якобы отец, герцог Ганфлитский, давно отошёл в мир иной. Под конец жизни герцога преследовали неудачи. Разделавшись наконец с Серебряными Комстоками — вынудив Джона уехать в поместье, а остальных ещё дальше, в Коннектикут — и заняв их дом на Сент-Джеймс-сквер, он вскорости разорился по причине собственных неудачных финансовых афер, карточных долгов, наделанных сыновьями (тем более обидных, что они были даже не его сыновья), а главное, из-за Папистского заговора — своего рода эпидемии политико-религиозного бешенства, прокатившейся по Лондону в 1678 году. Ему пришлось уехать со всем семейством во Францию, а лондонский дворец продать Роджеру Комстоку, который тут же снёс всё до основания и затеял на этом месте новое строительство. Во Франции герцог и умер — когда, Даниель не знал, но, видимо, порядочное время назад. Остался только Филип, граф Ширнесский, старший из двух бастардов.
Граф Ширнесский. Титулы Ганфлит, Апнор, Ширнесс относились к землям в устье Темзы, пожалованным Англси Карлом II за какие-то заслуги во времена Реставрации. Даниель с трудом припомнил некоторые подробности. Томас Мор Англси участвовал в незначительной стычке у Ширнесской отмели, потопил десятка два несгибаемых пуритан (или что-то в таком же роде), провёл свой корабль к Норскому бую и собрал там роялистский флот.
Норская отмель расположена на слиянии Темзы и Медуэя, перед самым выходом в море. Буй в нескольких милях от форта Ширнесс служит предупреждением входящим судам. Здесь шкипер должен решить: поворачивать ему влево, чтобы, если будет на то милость Божья и приливов, подняться по Медуэю, под пушками форта Ширнесс и замка Апнор, к Рочестеру и Четему, или направо, по Темзе к Лондону. Англси не первым и не последним из захватчиков избрал Норский буй точкой рандеву. Через несколько лет то же проделали голландцы. Сторожевым кораблям на этом отрезке реки даже вменялось в обязанность при первых признаках опасности уничтожить буй, чтобы противник не мог его отыскать.
Во времена Реставрации голландская война была ещё впереди, а названия «Ширнесс» и «Апнор» звучали гордо. Однако для всякого англичанина, который к её началу уже родился и ещё не впал в детство (в том числе, безусловно, для Исаака и Даниеля), слова «Ширнесс» и «Норский буй» стали синонимами постыдного поражения, неспособности Англии защититься от вторжения с моря.
Упоминание Исааком герцога Ширнесского было типографской краской, вся предыдущая история — бумагой, на которой она оттиснута.
Двигаясь в том же направлении, они через несколько часов увидели бы Норский буй.
— Вы шутите! — выпалил Даниель.
— Если бы я наблюдал не звёзды, а людей, и философствовал не о тяготении, а о мыслях, я бы написал трактат о том, что видел на вашем лице в последние тридцать секунд, — сказал Исаак.
— Не знаю, не слишком ли большая дерзость с моей стороны вообразить, будто Уотерхаузы такие же участники истории, как Англси или Комстоки. Стоило мне подумать, что всё наконец в прошлом…
— Как вы оказались на корабле, следующем в Ширнесс, — закончил Исаак.
— Просветите меня, что сталось с Англси, — попросил Даниель.
— Теперь это французский род, с французскими титулами, унаследованными от матери Филипа и Луи. Они живут в Версале и иногда ездят в Сен-Жермен на поклон к Претенденту. Только Филип успел оставить потомство: он родил двоих сыновей, прежде чем в 1700 году жена его отравила. Сыновьям теперь за двадцать; оба ни разу не ступали на нашу землю и не знают ни слова по-английски. Однако старший по-прежнему владеет несколькими клочками земли в окрестностях Ширнесса, на обоих берегах Медуэя.
— И он, разумеется, якобит.
— Расположение его поместий идеально для контрабанды — и для высадки французских агентов. В частности, ему принадлежит замок на острове Грейн, куда можно попасть прямиком из Франции, минуя таможни её величества.
— Это всё сообщил русский? Я не стал бы ему доверять.
— О том, что Англси во Франции, знают все. Про Шайвский утёс рассказал московит.
— Минуту назад вы утверждали, что Джек-Монетчик — агент французского короля и получает щедрую финансовую поддержку. Теперь вы хотите сказать, что Шайвский утёс…
— Предоставлен Джеку, — закончил Исаак. — Там его ставка, центр его преступной империи, сокровищница и потайной ход во Францию.
«И оправдание тому, что Джек так долго не даётся вам в руки», — подумал Даниель. Однако он знал, что, если сказать это вслух, Исаак вышвырнет его за борт.
— Вы думаете, он там?
Исаак долго смотрел ему в лицо, не мигая. В конце концов Даниелю стало не по себе.
— Если Соломоново золото доставляют на корабле, как полагаете вы, — начал он, чувствуя, что Исаак ждёт каких-то слов, — то его и впрямь разумнее всего разгружать и хранить в уединённой сторожевой башне, вдали от таможен и фортов её величества.
— Надеюсь, вы будете об этом молчать. Надо быть крайне осторожными, пока золото не окажется в Тауэре.
— И что тогда?
— Простите?
— Положим, вы найдёте Соломоново золото, доставите в свою лабораторию, извлечёте философскую ртуть — тогда всё и случится, верно?
— Что «всё»?
— Конец света. Апокалипсис. Вы разрешите загадку, обнаружите присутствие Божие на земле, обретёте вечную жизнь… в таком случае весь наш разговор пустой, не так ли?
— Трудно сказать, — проговорил Исаак тем голосом, каким успокаивают безумцев. — Мои расчёты, сделанные по Книге Откровения, показывают, что конец света наступит лишь в 1876 году.
— Неужто?! — зачарованно переспросил Даниель. — Так не скоро? Через сто шестьдесят два года! Быть может, чудесные свойства Соломонова золота сильно преувеличены.
— Соломон им владел, — заметил Исаак, — и мир не кончился. Сам Господь Иисус Христос — Слово, ставшее плотью, — ступал по земле на протяжении тридцати трёх лет, и даже сейчас, семнадцать веков спустя, она по-прежнему прозябает в мерзости и язычестве. Я никогда не думал, что Соломоново золото станет для мира панацеей.
— Тогда кой чёрт вы его ищете?
— Хотя бы для того, — отвечал Исаак, — чтобы достойно встретить немца, когда он сюда заявится.
С этими словами он повернулся к Даниелю спиной и ушёл в каюту.
Дом наместника, Лондонский Тауэр. День
Генерал-лейтенант Юэлл Троули, наместник Тауэра, изрёк:
— Нижайше прошу прощения, милорд, но я просто не понимаю.
Его гость и узник, Руфус Макиен, лорд Жи, уставил единственный глаз на багровую физиономию Троули. Лорду Жи было всего тридцать, однако выглядел он устрашающе из-за огромного роста, щетины и множества боевых шрамов. Очень чётко и раздельно он повторил свои последние слова, которые, если перевести их на общепонятный язык, звучали бы так: «Славно сработан этот ваш стол! Нонешнему столяру таких тесин уже не добыть — он шлёт работников в деревню выкапывать из мусора щепки и пускает в ход обрезки, которые выбросил бы его дед».
Юэлл Троули вынужден был оборвать речь гостя и сделать новый заход.
— Милорд, мы оба с вами люди военные и многому научились в походах. И пусть превратности судьбы сделали вас узником, а меня — начальником Тауэра; за годы службы я узнал, и вы, вероятно, тоже, что бывает время, когда надо отбросить любезности и говорить начистоту, как мужчина с мужчиной. В этом нет ни позора, ни унижения. Могу ли я так говорить с вами?
Лорд Жи пожал плечами и кивнул.
Жи — река под Аррасом. В те дни, когда он ещё звался просто Руфусом Макиеном, будущий лорд как-то под влиянием порыва переплыл на другой её берег и зарубил французского джентльмена (а может, двух) пятифутовым клеймором, или, как сказали бы англичане, двуручным шотландским палашом. Француз оказался графом и полковником, плохо ориентирующимся на местности. Удар клеймора определил исход битвы. Макиен стал пэром Англии и лордом Жи.
— Я знал, что могу положиться на вас, милорд, как на своего брата-служивого, — продолжал генерал-лейтенант Юэлл Троули. — Прекрасно. Есть некоторые всем известные вещи, о которых в приличном обществе не говорят. Если мы закроем на них глаза — сделаем вид, будто их нет, — вместо приятной встречи нас ждёт сплошное мучение. Вы понимаете, о чём я, милорд?
Лорд Жи произнёс три короткие фразы. Судя по тону, первая выражала сильные чувства, третья — неприкрытый сарказм. О содержании второй Троули мог только гадать, означала же она (для тех, кто владеет шотландским): «Где здесь сортир?»
— Классический образец! — вскричал Троули. — К тому я и вёл, милорд: вы не говорите по-английски.
Наступила неловкая пауза. Руфус Макиен набрал в грудь воздуха, чтобы ответить, но Троули его опередил:
— О, вы превосходно понимаете английский язык. Но говорите вы не на нём. Можно вежливо сказать, что у лорда Жи горский акцент, шотландский говорок и тому подобное. Однако вежливые слова бессильны изменить правду: вы не говорите по-английски. Хотя при желании можете. Умоляю вас, милорд Жи, говорите по-английски, и я буду счастлив принять вас за своим столом.
— О столе-то я и говорил, — произнёс лорд Жи на языке, значительно больше напоминавшем английский, чем всё сказанное им ранее, — пока вы не придрались к моему акценту.
— Это не акцент, милорд. К чему я и клоню.
— Шестнадцать месяцев я в Тауэре, — продолжал лорд Жи очень медленно, вставляя шотландские словечки не чаще, чем через два на третье, — и впервые здесь. Я всего лишь хотел похвалить мебель.
Шотландец двумя руками ухватил столешницу и на полдюйма оторвал стол от пола, пробуя его вес.
— Таким впору от пушечных ядер загораживаться.
— Весьма польщён, — отвечал Троули, — и нижайше умоляю простить за то, что пригласил к себе только сейчас. Как вам известно, по древнему обычаю наместник Тауэра угощает у себя знатных лиц, находящихся в этих стенах. Как собрат по оружию я с нетерпением ждал нашей совместной трапезы. Никто лучше вашего, милорд, не знает, что первый год заточения вас пришлось держать в кандалах, прикованным к полу в башне Бошема. Об этом я искренне скорблю. Однако с тех пор мы не слышали обещаний всех здесь убить и перекалечить, а может быть, слышали, но не поняли. Вас перевели в дом стражника, как остальных гостей. Полагаю, вы с мистером Даунсом прекрасно ладите?
И Руфус Макиен, и Юэлл Троули разом посмотрели на дородного бородатого стражника, который препроводил арестанта в наместничий дом. Стражник излучал довольство — собственно, излучал его с той самой минуты, как четверть часа назад распахнул дверь своего домишки и повёл гостя через луг в сопровождении боевого клина вооружённых солдат.
— Так ладим, — серьёзно отвечал лорд Жи, — словно нас чёрт верёвочкой связал.
Наместнику Тауэра и стражнику одинаково не понравилось сравнение. Вновь наступила неловкая тишина. Лорд Жи заполнил её, мурлыча себе под нос что-то удручающе бессмысленное — какой-то древний гэльский распев.
Дом наместника на юго-западном углу внутреннего двора был тюдоровский и отличался от других допожарных лондонских построек преимущественно тем, что не сгорел. Даунс, Троули и Макиен стояли в видавшей виды гостиной. Лакей и горничная Троули заглядывали из коридора, ожидая указаний. Ещё одна девица — служанка лорда Жи, пришедшая с ним и с Даунсом, — осталась в прихожей с накрытой платком корзиной. Несколько вооружённых гвардейцев дежурили перед входом. Впереди, на лугу, было тихо, только с Тауэрского холма доносились крики сержантов и барабанный бой — там шла муштра. Порою до слуха долетал перестук молотков — плотники сколачивали помост, на котором через семь дней голове Руфуса Макиена предстояло отделиться от тела.
— Прекрасно, — слабым голосом проговорил Троули. — Так и докладывал мне мистер Даунс. Я счастлив, что могу предложить вам своё гостеприимство перед… э… нашим расставанием.
— Минуту назад вы упомянули о древнем обычае. — Лорд Жи выразительно посмотрел на Даунса. Тот, в свою очередь, поглядел на девушку в прихожей, и та стремительно вошла. Юэлл Троули поднял бровь и заморгал: девица была рослая, жилистая, а её копны рыжих волос хватило бы на три обычных головы. Она, почти не замедляя шага, сделала реверанс и метнула в Троули улыбку.
— На Раннохской пустоши хилые не живут, — объяснил Макиен.
— Так вы, значит, выписали… э… с родины… женщину из своего клана, чтобы о вас заботилась?
— Чтобы я о ней заботился, сэр. Сиротка она у нас. Трагедь, если хотите знать.
Макиен прочистил горло. Рыжая девица вытащила из корзины бутыль, вручила её Даунсу и попятилась к двери. Жи сказал ей что-то ласковое и двумя руками нежно принял у Даунса бутыль.
— Я приготовил спич! — объявил он почти на таком же английском, на каком изъяснялся Троули. Все от изумления замолчали. — Сэр, вы обходитесь с нами, осуждёнными изменниками, по-доброму. В Тауэре не держат на хлебе и воде — по крайней мере тех, кто не буянит. Здесь отличный кошт, и многие лэрды, осуждённые на казнь, едят в Тауэре сытнее, чем ели свободными людьми в Лондоне. Мне объяснили, что по древнему обычаю узники делят со стражами и высшим начальством Тауэра те блага, которыми вы щедро нас осыпаете. Я уже угостил обоих ваших помощников, но только не вас, поскольку лишь сегодня удостоился чести свести знакомство.
Он поднял бутыль.
— Вы говорили о моём неподобающем поведении в первый год. Каюсь, я был упрям и несговорчив. Доставил вам хлопоты. Вёл себя не так, как пристало горскому джентльмену. Однако горскому джентльмену туго обходиться без того, что мы называем водою жизни, или асквибо. Когда мне стали его давать, я сразу подобрел и сделался учтивее. Но сегодня у меня осталось больше воды, чем жизни, ибо в моём светском календаре значится свидание с неким Джеком Кетчем на Тауэрском холме через семь дней. Я хочу вручить эту бутыль вам, генерал-лейтенант Троули. Мне привёз её товарищ только вчера. Как видите, она ещё не откупорена.
Троули поклонился, хотя бутыль не взял, потому что Руфус Макиен ещё не вручил её официально. Он удовольствовался тем, что прочёл этикетку:
— Гленко, двадцать два года выдержки! Ба, да этой воде столько же, сколько девице, которая её принесла!
Даунс подхихикнул начальственной шутке. Лорд Жи отнёсся к сказанному серьёзно.
— Вы очень проницательны, сэр. Им и впрямь поровну годков.
— Милорд, некоторые лондонские джентльмены разбираются в асквибо, как французы — в бургундском. Сознаюсь, я не отличу «Глен то» от «Глен сё», но способен понять, что напиток двадцатидвухлетней выдержки должен быть исключительно хорош.
— О, это редкость. Его осталось мало, очень мало. Сам Бог велел вам стать ценителем асквибо, сэр. Тауэру предстоит принять ещё много якобитов, среди которых будет немало горцев. Вы станете настоящим знатоком и коллекционером.
— Так положим начало моему обучению и коллекции! Дэвид! — крикнул Троули лакею, поджидавшему в коридоре, затем вновь обратился к Макиену: — Что вы расскажете об этой бутылке? Чем она примечательна?
— О, сэр, вам следует обратить внимание не только на возраст, но и на место изготовления. Шотландия велика и разнообразна, земля её изрезана, как моё лицо. Ни одна долина не похожа на другую. В каждой свой климат, своя почва, своя вода. Мы зовём воду вином Адама. Я знавал горцев, которые, заплутав в тумане, узнавали место по глотку воды из ручья или из озера.
— Или по рюмашке асквибо из ближайшей винокурни! — вставил генерал-лейтенант Троули, изрядно повеселив Даунса.
Руфус Макиен выслушал шутку хладнокровно, однако под спокойным взглядом его единственного глаза, очень голубого и ясного, смешки англичан оборвались сами собой.
— Так и есть! Асквибо — дочь холодной чистой воды, что плещет в горных ручьях.
— Милорд, вы по своей чрезвычайной скромности не отдаёте должного людям, живущим в этих долинах. Ведь наверняка есть секреты мастерства — мало просто смешать несколько природных ингредиентов.
Руфус Макиен выгнул брови и поднял указательный палец.
— Ваша правда, сэр, и спасибо, что дали мне случай пропеть дифирамб.
Даунс и Троули рассмеялись. Дэвид поставил на стол серебряный поднос с крохотными — на восьмую часть унции — рюмочками для асквибо.
— Прошу садиться, милорд.
— Спасибо, я постою, как пристало учителю перед учениками.
Оба англичанина несколько смутились, но шотландец жестами показал, что они должны сесть, и даже придвинул Даунсу стул. Он объяснил:
— В небольшом дельце при Мальплаке, о котором вы, может быть, слыхали, меня маленько двинули прикладом, я упал с лошади и сломал копчик. — Он упёрся руками в почки и выгнулся вперёд. Было слышно, как хрустит его позвоночник.
— Верно, его милость никогда не сидит, а сводит меня с ума своими хождениями, — вставил Даунс.
В конце концов Троули и Даунс уступили настояниям Макиена: сели и приготовились слушать.
— Как земля Шотландии состоит из гор и лощин, так и мой народ делится на множество кланов, а кланы — на семьи. Секреты изготовления асквибо хранят наши старики. И как кланы и семьи различны между собой, так различны винокурни, тайны мастерства, а, значит, и сам напиток.
— Так поведайте нам о клане и семье, обитающих там, откуда эта бутыль! — попросил Троули. — Почему-то слово «Гленко» кажется мне знакомым. Впрочем, за годы войны у меня в голове скопилось столько чудных названий, что и не разобрать.
— Удивительно, что вы спросили, сэр, ведь это мой клан и моя семья!
Даунс и Троули от души рассмеялись такому трюку — явно просчитанному заранее. Теперь они во все глаза смотрели на лорда Жи, видя его в совершенно другом свете, как славного малого и доброго собутыльника.
Шотландец легчайшим намёком на поклон отметил, что ценит их восхищение, и продолжил:
— Вот почему я вручаю вам этот дар, генерал-лейтенант Троули. Для горца живая вода из родной лощины — всё равно что кровь собственных жил. Я дарю её вам, чтоб она жила и после того, как топор опустится на мою шею.
Он наконец протянул бутыль Троули. Тот, как всякий англичанин, чтил церемониальный жест, потому молодцевато вскочил и с поклоном принял бутылку. Когда наместник опустился на стул, сел наконец и Макиен.
— Однако, милорд, ваша скромность вновь мешает вашим обязанностям наставника. Мы должны узнать что-нибудь о людях Гленко, прежде чем пить… э…
— Воду их жизни, сэр.
— О да.
— Мало что можно рассказать о Макиенах из клана Макдональдов, — молвил лорд Жи. — Мы немногочисленны, особенно в последнее время. Гленко лежит к северу от Аргайла, неподалёку от Форт-Вильяма. Это холодная и бесприютная долина на склоне Грампианских гор, у залива Лох-Линнс, что омывает брега острова Малл. К нам редко кто забредает, и то больше по ошибке, заплутав на пути в Крианларих. И все равно мы стараемся принять путников, как дорогих гостей. Увы, гостеприимство — опасная вещь. Никогда не знаешь, как за него отплатят.
— Много ли виски производят в Гленко?
— Насколько мне известно — ни унции, вот уже много лет. Если в вашей коллекции будет Гленко, то лишь очень старое.
— Как так?
— Винокурня бездействует. Никто не гонит там воду жизни.
— Коли так, сдаётся, что Макиенам Макдональдам выпали трудные времена, — серьёзно проговорил Троули.
— Воистину. Когда все мы, сидящие здесь, были ещё детьми, вышел указ короля Вильгельма, что вожди горских кланов должны подписать присягу, отречься от верности Стюарту, которого вы называете Претендентом. Алистер Макиен Макдональд, мой вождь, подписал, что от него требовали. Однако, добираясь из нашей отдаленной долины в лютые зимние холода, он опоздал к некоему сроку. Вскоре после этого Гленко завалило снегом по самые крыши. И тут к нам забрела рота солдат из Форт-Вильяма, заплутавших в снежную бурю, полумёртвых от голода и холода, синих, чисто покойники на кладбище. Нас не пришлось упрашивать. Мы жалостливы и мягкосердечны, всегда готовы приветить путника. Мы поселили их у себя, и не в хлевах со скотиной, а в собственных, пусть и скромных домах. Ибо для нас то были не чужаки, а братья-шотландцы, пусть из другого клана. Мы устроили пир. Вот куда ушло всё наше асквибо! В глотки этих ракалий! Но нам было не жалко.
И тут случилось чудо: снаружи донеслись звуки волынки.
Дом наместника располагался в углу Внутреннего двора, так что фасад у него был фахверковый, а заднюю стену составляла куртина Тауэра. Из окон в верхней её части наместник мог смотреть на Уотер-лейн, внешний пояс укреплений, пристань и реку. И пристань, и Уотер-лейн в дневные часы были открыты для всех. Видимо, экономка Троули, проветривая спальни, распахнула окна верхнего этажа. По совпадению бродячий волынщик на улице как раз заиграл горский мотив в надежде получить монетку от прохожих или солдат. Тот же самый мотив напевал себе под нос лорд Жи несколькими минутами раньше.
Сильные чувства проступили на лице Макиена, покуда он рассказывал о заблудившихся солдатах и пире, который закатили пришельцам его родичи в сугробах Гленко. При звуках волынки в глазу шотландца блеснули слезы, и он принялся тереть повязку, скрывавшую другой.
— Мне надо промочить горло. Вам трудно её откупорить, сэр?
— Признаюсь, милорд, столько слоев воска, свинца и проволоки хранят содержимое этой бутыли надёжно, как стены Тауэра.
— Тут я с вами поспорю: куда надёжнее! — воскликнул лорд Жи. — Дайте-ка её мне, я знаю трюк.
Троули протянул ему бутыль.
Последние несколько минут Даунс сидел с кислой миной.
— Не могу смолчать, милорд. Ваш рассказ затронул печальную струну в моей памяти. Я не помню подробностей, но уверен, это не конец.