Роберт Луис Стивенсон

Баллады

ВЕРЕСКОВЫЙ МЕД

Из вереска напиток

Забыт давным-давно.

А был он слаще меда,

Пьянее, чем вино.

В котлах его варили

И пили всей семьей

Малютки-медовары

В пещерах под землей.

Пришел король шотландский,

Безжалостный к врагам.

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

На вересковом поле,

На поле боевом

Лежал живой на мертвом

И мертвый — на живом.

Лето в стране настало,

Вереск опять цветет,

Но некому готовить

Вересковый мед.

В своих могилках тесных,

В горах родной земли

Малютки-медовары

Приют себе нашли.

Король по склону едет

Над морем на коне,

А рядом реют чайки

С дорогой наравне.

Король глядит угрюмо:

«Опять в краю моем

Цветет медвяный вереск,

А меда мы не пьем!»

Но вот его вассалы

Приметили двоих

Последних медоваров,

Оставшихся в живых.

Вышли они из-под камня,

Щурясь на белый свет,—

Старый горбатый карлик

И мальчик пятнадцати лет.

К берегу моря крутому

Их привели на допрос,

Но ни один из пленных

Слова не произнес.

Сидел король шотландский,

Не шевелясь, в седле.

А маленькие люди

Стояли на земле.

Питер Кэри

Гневно король промолвил:

МОЯ ЖИЗНЬ КАК ФАЛЬШИВКА

— Пытка обоих ждет,

Нашим сыновьям Сэму и Чарли
Если не скажете, черти,

Как вы готовили мед!

Я увидел бедолагу – жалкое чудище, сотворенное мной. Он приподнял полог кровати; глаза его, если можно назвать их глазами, не отрывались от меня. Мэри Шелли.«Франкенштейн, или Современный Прометей», 1818 г.
Сын и отец молчали,

1

Стоя у края скалы.

Старое аббатство, Торнтон, Беркшир, август 1985 г.

Вереск звенел над ними,

ДЖОНА СЛЕЙТЕРА Я ЗНАЮ ВСЮ ЖИЗНЬ. Его публичная свара с Диланом Томасом [1] еще не изгладились, наверное, из памяти, а кое у кого из читателей хранится на полке знаменитый томик «непристойных» стихов. В американском издании на внутренней стороне обложки вы найдете фотографию приятного на вид светловолосого юноши в белом спортивном костюме. «Песнь росы» была опубликована в 1930, когда автору едва сравнялось двадцать лет. Юный гений, так сказать.

В море катились валы.

В тот самый год появилась на свет я – Сара Элизабет Джейн, дочь красивой и дерзкой австралийки и не менее красивого и к тому же лощеного англичанина, лорда Уильяма Вуд-Дугласса, известного под кличкой «Бычок».

И вдруг голосок раздался:

Слейтер безукоризненным происхождением похвастать не мог, однако моя матушка – вообще-то сноб страшный – в данном случае оказалась не столь разборчива: Слейтера она относила к высшему классу и спускала ему проделки, совершенно недопустимые, с ее точки зрения, для выпускника Честерской средней школы, каковым он был на самом деле.

— Слушай, шотландский король,

Слейтер голыми руками, без ножа, распотрошил именинный торт на тридцатилетии моего отца; он въехал на коне в кухню, он привел к нам на ужин Юнити Мидфорд [2], в ту пору, когда она воровала канцелярские принадлежности из Букингемского дворца и носила с собой в сумочке мерзкого маленького хорька.

Поговорить с тобою

Признаться, я не догадывалась, какую роль он играет при моих родителях, и лишь когда мама покончила с собой – на редкость ужасным и живописным способом, – я заподозрила неладное. В последние минуты маминой жизни Джон Слейтер обеими руками обнял ее, и тут наконец я поняла – или возомнила, будто понимаю.

С того момента все мне стало в нем ненавистно: его эгоцентризм и агрессивно смазливая внешность, но более всего – эти ярко-синие глаза, которые запечатлелись в моем воображение как воплощение лжи.

С глазу на глаз позволь!

Старость боится смерти.

После маминой смерти бедный Бычок на куски развалился. Он пил, плакал, выл, падал с лестницы, и после второго падения отправил меня в паршивый приют «Сент-Мэри» посреди Беркшира. Я сбежала, меня привезли обратно в почтовом фургоне, я воевала с учительницей и назло ей писала левой рукой – пусть помучается, разбирая загогулины. Столько сил уходило на подобные затеи, что наставницы даже не замечали моей одаренности. Двойки по английскому, однако, не помешали мне разгадать, что хваленая поэзия Слейтера – всего лишь будуар, обустроенный самцом ради секса. Имелись у меня и другие прозрения, о которых я отнюдь не постеснялась известить Великого Мужа. Где-нибудь в его архиве и по сей день хранятся свидетельства того, с каким вниманием я изучала его «Восточный Ориент»: мои дерзкие замечания и поправки, советы не нагромождать анжабеманы [3], и прочее, что, как я имела наглость писать, «могло помочь ему в работе».

Жизнь я изменой куплю,

В общем, кошмарная девица, из молодых да ранняя – неудивительно, что дружба у нас не сложилась. Но Лондон есть Лондон: живя в городе, я порой натыкалась на Слейтера, а поскольку он продолжал писать стихи, а я стала редактировать «Современное обозрение», у нас появилось множество знакомых, и мы с поэтом не раз сиживали за одним столом.

Выдам заветную тайну! —

Правда, со временем наши отношения не упрощались. Хуже того – чем старше я становилась, тем острее действовало на меня присутствие Слейтера. Нельзя назвать это манией, но когда мы оказывались вместе в чьей-то столовой или гостиной, я почти не сводила с него глаз – что-то меня и притягивало, и отталкивало одновременно. Сколько бы Великих и Знаменитых ни собралось за ужином, беззастенчивый нарциссист, громко выражавший свои пристрастия и бесстрашно ниспровергавший авторитеты, всегда управлял беседой, словно бард на пиру. А я, глядя на него, конечно же, вспоминала бедную, несчастную маму.

Карлик сказал королю.

Хотя мы оказались так тесно связаны с самого начала, потребовалось еще тридцать лет, чтобы мы со Слейтером вступили в настоящий разговор, а не просто обменялись любезностями. Слейтеру уже стукнуло шестьдесят два, и хотя ему более широкую известность принесли романы – «Амершемский сатирикон» и вовсе стал бестселлером, – обычно о нем упоминали как о «поэте Джоне Слейтере». И выглядел он соответственно: обветренный, загорелый, словно только что совершил поход по болотам или прошел вслед за Басе вплоть до Огаки [4].

Голос его воробьиный

Слейтер никогда не забывал о социальной стороне литературного ремесла, и вряд ли в Британии сыскался бы поэт или прозаик, которого бы Слейтер не имел права назвать своим приятелем, кому бы не оказал в тот или иной момент любезность. В особенности он крутился среди «фаберовской» [5] братии, и как раз на их ужине – у Чарльза Монтейта [6] – мы наконец-то разговорились. Помимо нашей неожиданной беседы мне мало что запомнилось из того мероприятия, разве что почетный гость вечера, Роберт Лоуэлл [7], прокололся: он явно не знал Слейтера. Вероятно, подумала я тогда, потому-то Слейтер в растерянности обернулся ко мне, заговорил настойчиво, причем назвал меня «Микс» – это было семейное прозвище невозвратного детства, времен Алленхерста и Хай-Уикома.

Резко и четко звучал:

Ничего личного он не сказал, кроме детского прозвища, но в голосе Слейтера (вероятно, оттого что прославленный американец с таким пренебрежением отнесся к его заслугам) прозвучали задушевные, печальные ноты, и я была тронута. Впервые за много лет я присмотрелась к Джону внимательнее: лицо его отекло, приобрело нездоровый серый оттенок. Когда он упомянул о намерении съездить в Малайзию – страну, где были написаны многие стихотворения из «Песни росы» и те, что пришли им вслед, – подумалось даже: это – прощание.

– Поедем вместе! – сказал он вдруг.

— Тайну давно бы я выдал,

Я звонко расхохоталась. Слейтер ухватил меня за руку, приковал к месту взглядом этих чертовых синих глаз. Знаменитый Соблазнитель – от смущения я не знала, куда податься.

Если бы сын не мешал!

– Мы должны поехать вместе, – настаивал он. – Ведь так?

Боже, что означало это «должны», да и «мы», если на то пошло?

Мальчику жизни не жалко,

– Мы должны поговорить, – гнул он свое. – Ужасно, что мы так ни разу и не поговорили.

Это внезапное сближение казалось и насущным, и пугающим.

Гибель ему нипочем.

– У меня денег нет, – возразила я.

Мне продавать свою совесть

– У меня их более чем достаточно.

Я налила себе еще вина. Он пристально следил за каждым моим движением.

Совестно будет при нем.

– У тебя что, парень ревнивый? – спросил он.

Пускай его крепко свяжут

– Кошка у меня ревнивая.

И бросят в пучину вод,

– Обожаю кошек, – заявил он. – Я с ней объяснюсь.

А я научу шотландцев

Тут за ним подъехало такси – Слейтер спешил на другую вечеринку, самую что ни на есть гламурную, там ждали Джона Леннона. Он встал из-за стола, все бурно принялись прощаться с ним, и я подумала, что наш разговор – пустое, надо же было Слейтеру как-то рассеять обиду, нанесенную невзначай Робертом Лоуэллом.

Однако на следующий же день в восемь утра он позвонил мне домой, на Олд-Черч-стрит, и выяснилось, что путешествие в Малайзию – не сиюминутный каприз.

Готовить старинный мед!

Британский совет уже обещал оплатить дорогу для одного человека, а две тысячи слов для «Нова»[8] окупали второй билет. Все мои дорожные расходы Джон с готовностью брал на себя.

Сильный шотландский воин

За год до того умер отец; мы были в ссоре – вернее, я давно дулась и не хотела общаться с ним, а потому не столь уж нелепой казалась мысль, будто Слейтер приглашает меня в Малайзию для особого разговора, хочет что-то объяснить, рассказать о моем злосчастном семействе. Разумеется, ни о чем подобном он не упоминал, и даже теперь, спустя много лет, я не вполне уверена, каковы были его первоначальные планы. Во всяком случае, о сексуальном интересе и речи быть не могло. Позвольте мне сразу объясниться и покончим с этим: давным-давно всем известно, что секс не по моей части.

Мальчика крепко связал

– Джон, – сказала я. – Я – не турист. Не имею ни малейшего желания бродить по чертовым джунглям с биноклем. Я – редактор и больше ничего. Читаю книги. Из этого и состоит моя жизнь.

И бросил в открытое море

– Ты и поесть любишь, – заметил он. – Я видел, как ты уплетала карри.

С прибрежных отвесных скал.

– Карри было вкусное.

– Куала-Лумпур покажется тебе раем. Дорогая, К. Л. я знаю почти так же давно, как тебя.

Волны над ним сомкнулись.

Меня-то он вовсе не знал.

Замер последний крик...

– Чего ты, собственно, боишься? Что я стану к тебе приставать? Бога ради, Микс, всего одна неделя! Не так уж далек тот момент, когда все мы будем гнить в земле. Поехали, а?

И эхом ему ответил

Этим он меня добил – мыслью насчет «гнить в земле». После завтрака я залезла в сейф и забрала остатки журнальных денег. На Кингс-роуд купила себе сандалии и легкую юбку и сорок пять фунтов обменяла на дорожные аккредитивы. Снарядившись таким образом, я вошла в лабиринт, из которого и посейчас, тринадцать лет спустя, не могу выбраться.

С обрыва отец-старик.

В ту пору перелет от Лондона до Куалы-Лумпур занимал тридцать четыре часа, и нас еще задержали в Тегеране, потому что над аэродромом в Дубай висел туман, и в Сингапуре тоже пришлось ждать. Казалось бы, за сорок два часа мы по крайней мере могли завязать разговор, но Слейтер, как выяснилось, в самолете предпочитал спать, и так накушался фенобарбитала с виски, что в Сингапуре стюардесса приняла его за покойника.

— Правду сказал я, шотландцы,

Через малайский паспортный контроль Слейтера пришлось везти в кресле на колесиках, так что мое знакомство с городом началось в мучительных попытках запихнуть толстого и грузного старика в такси и доставить его в фантастически аляповатый вестибюль отеля «Мерлин». Там, славу богу, о Слейтере были наслышаны.

От сына я ждал беды.

Кроме жуткого золотого орнамента, которым пестрел «Мерлин», первые впечатления от иноземной столицы сводились к жаре, запахам – сточные воды, неведомые цветы, гниющие плоды – и всепроникающей сырости, которая впитывалась в тело и наполняла большой и почти пустой номер, где рядом с унитазом кто-то успел бледным карандашом написать: «Трахни утю».

Не верил я в стойкость юных,

На следующий день Слейтер не подходил к телефону, и я испугалась, не отдал ли он в самом деле богу душу. На всякий случай я позвонила портье и выяснила, что Джон покинул отель с вещами, не оставив никакого сообщения. Исчез – и дело с концом.

Не бреющих бороды.

Бывает же такое: обольстили, отымели и бросили. Не слишком-то приятное ощущение, и во мне опять зашевелилась прежняя неприязнь к Слейтеру. Я так обозлилась, что не могла читать, беспокойство мешало уснуть, и в результате я отправилась осматривать индийские галантерейные лавки на Бату-роуд. Я люблю пестрые ткани, но здесь ничто не привлекало внимания. Батик был простоват, подогнан под западный вкус, совсем не похож на тонкую индонезийскую работу. Тем не менее, как все путешественники, я приобрела отрез и пошла дальше, заглядывая в витрины и все отвергая, покуда на забрела на шумную улицу с китайскими магазинчиками. Именовалась она, как ни странно, Джалан-Кэмпбелл. Здесь мне тоже не понравилось, но спасибо хоть за сплошной навес, под которым можно было укрыться от жары. Если бы еще торговцы не устраивались прямо под ногами у прохожих со своими стульчиками, молотками и пластиковыми ведрами.

А мне костер не страшен.

И вот, заглянув нехотя в очередную лавчонку, я разглядела в сумраке среди кучи велосипедов китаянку, которая раскладывала в пластиковые пакеты ярко-красных рыбин, и немолодого белого мужчину в грязном саронге. Брови его были скошены, волосы острижены так коротко, что он походил то ли на заключенного, то ли на монаха. Более всего меня поразили алые язвы на мускулистых ногах. Мужчина сидел на сломанном пластмассовом стуле, рассеяно озирая улицу, и хотя я остановилась прямо перед ним, на лице его не промелькнуло и признака «расовой солидарности».

Пускай со мной умрет

Я подивилась мимоходом: как этот человек попал сюда, почему никто не лечит его? Но стояла такая жара, я вся вспотела, мне до смерти надоел азиатский запах рыбного фарша, и раздражение не давало ни о чем особо задуматься. Перебравшись на другой берег мутной реки Кланг, я вскоре возвратилась в затхлый, хоть и оснащенный кондиционерами «Мерлин» и занялась в меру талантливыми английскими поэтами. Я по-прежнему читала, когда в восемь вечера наконец-то позвонил Слейтер.

Моя святая тайна —

– Микс! – завопил он в трубку. – Великолепный город, а?

Мой вересковый мед!

Не могла же я сказать, что целый день сижу и его дожидаюсь. Это прозвучало бы как-то жалобно, по-детски.

– Что ты успела сегодня? Расскажи все.

РОЖДЕСТВО В МОРЕ

– Немного погуляла, – ответила я.

– Отлично, отлично, превосходно. Вот что, дорогая, – продолжал он, – я собирался поужинать с тобой во вторник, но малость подзастрял тут. У тебя найдется время для меня в среду вечером?

Снасти обледенели, на палубах сущий каток,

– Сегодня понедельник, Джон.

Шкоты впиваются в руки, ветер сбивает с ног —

– Да-да. Понимаешь, я сейчас в Куале-Кангсар. Только что приехал. Форпост, знаешь ли.

С ночи норд-вест поднялся и нас под утро загнал

– Куала – как?

– Я же говорил, что поеду в Куалу-Кангсар.

Взалив, где кипят буруны между клыками скал.

Можете мне поверить – он об этом и словом не обмолвился. Я и название этого «форпоста» слышала впервые. Тогда, как и сейчас, я была уверена: Слейтер повиновался некоему зову – и отнюдь не разума. Безответственность и гедонизм вскормили многообещающий гений Слейтера – и сгубили его на корню. Если б он больше времени проводил за письменным столом и поменьше блудил и пил, Лоуэлл, наверное, его бы узнал.

Бешеный рев прибоя донесся до нас из тьмы,

– В общем, – сказал он, – в среду к ужину я точно вернусь. Поброди вдоволь по К. Л. Знаешь, я тебе завидую: ты впервые видишь все это.

Но только с рассветом мы поняли, в какой передряге мы.

И дело с концом. Ни извинений, ни вопросов, как я там одна. Вот когда я посочувствовала бедной Лиззи, его второй жене, которую в итоге увезли в «Сент-Барт» с алкогольным отравлением.

Вся беда в том, говорила мне бедная Лиззи, красавица с несчастной судьбой, вся беда в том, что лапочка Джонно, дорогуша, всегда делает только то, что ему вздумается, черт бы его побрал.

«Свистать всех наверх!» По палубе мотало нас взад-вперед,

Как я уже упоминала, турист из меня никакой, однако в тот вечер я так обозлилась, что не могла усидеть в дурацком отеле. На уличном рынке в малайском квартале Кампонг-Бару поблизости от «Мерлина» я с трудом впихнула себе в горло сатэ [9].

Но мы поставили топсель и стали искать проход.

И на следующий день я потащилась осматривать пещеры Бату, мавританский вокзал, вонючие китайские рынки на воде. Более всего меня измучили запахи, и не только вонь рыбных рынков, но и вся окружавшая меня чужеродная смесь дыма и специй, сточных вод, мотоциклетных выхлопов, сладковатый аромат плесени, которым тянуло от тропической листвы. Приятней было пройтись спозаранку, по утренней прохладе, когда банковские охранники-сикхи ели прямо на улице сладкий барфи [10], запивая его своим любимым напитком – коровьим молоком. Изящные дождевые деревья свешивали над Джалан-Тричер тяжелые зеленые листья и желтые цветы. Лишь увидев паренька, который срезал банановые грозди острым мачете, я вспомнила, как всего три года назад миляги из Кампонг-Бару резали своих соседей-китайцев. Те глубокие сточные канавы, мимо которых я теперь шла, тогда текли кровью.

Весь день мы тянули шкоты и шли на Северный мыс,

Ко мне почти не приставали. 1972 год, как никак – разве что на восточном побережье туземцы пришли бы в возбуждение от короткой юбки или голого плечика.

Весь день мы меняли галсы и к Южному вспять неслись.

С «колониальным прошлым» еще не вполне покончили: стоило свернуть с Бату-роуд и заглянуть в «Колизей», чтобы на каждом столике с белой скатертью обнаружить вустерский соус. Достопримечательностей хватало, но, как я и сказала Слейтеру, главное для меня – работа, и вся моя жизнь сводилась тогда к «Современному обозрению». Чем бродить по городу, я предпочитала сидеть в номере и читать – не только стихи, присланные в редакцию, но и «Потерянный рай», который, вопреки мистеру Ливису [11], всегда напоминал мне о деле, которому я себя всецело посвятила. И после обеда я продолжала служить искусству: написала три длинных письма трем членам издательского совета – лорду Антриму, Уистану Одену [12] и чудесной миссис Маккей, бывшей жене одного манчестерского промышленника, чья щедрость не раз спасала наш журнал. В каждом письме я, ни на что особо не рассчитывая, упоминала неоплаченный счет из типографии. Все трое неоднократно выручали меня и, похоже, начали уже разочаровываться в журнале, так и не оправдавшем наших общих надежд.

Весь день мы зазря ладони рвали о мерзлую снасть,

Слейтер вернулся в четверг – возник ниоткуда и нагнал меня, на мосту, когда я шла к Джалан-Кэмпбелл в очередной раз полюбоваться пьяными краснорожими плантаторами и послушать, как они будут хамить, воображая себя раджами.

Чтоб не угробить судно да и самим не пропасть.

Слейтер, в походных шортах и крепких ботинках, выглядел таким жизнерадостным и нераскаявшимся, что мне вновь показалось: он давно забыл наш разговор на «фаберовском» обеде. Может, он и в самом деле думал, что мне нравится бродить в одиночку по душному азиатскому городу.

Мы избегали Южного, где волны ревут меж скал,

– Микс, – заговорил он. – Я хотел тебе сказать…

Я было встрепенулась, но вместо извинений он пустился в подробное описание путешествия по джунглям в компании китайского поэта-англофила. Интересно, думала я, с какой стати он полез в джунгли, нацепив короткие штаны, рискуя ободрать себе всю кожу? Лишь бы продемонстрировать свои прекрасные ноги?

И с каждым маневром Северный рывком перед нами вставал.

– Ты заметила? – перебил он сам себя. – Нет? Это же «Сонеты к Орфею» [13], 1923 года, издательство «Инзель-Ферлаг». Ей цена минимум сто фунтов.

Мы видели камни, и домики, и взвившийся ввысь прибой,

– Она продается?

– Вот дурочка! Там, в той жуткой лавчонке, мимо которой мы прошли. Давай вернемся. Сама посмотришь.

И пограничного стражника на крыльце с подзорной трубой.

Не хотелось во всем подчиняться Джону Слейтеру, но его здоровенная лапа уже сжала мой локоть и волей-неволей пришлось вновь заглянуть в ту веломастерскую, хозяева которой так заинтересовали меня в понедельник. Белый мужчина с язвами на ногах сидел все на том же сломанном пластиковом стуле под голой лампочкой и действительно читал «Сонеты к Орфею».

Белей океанской пены крыши мороз белил,

– Видишь, – сказал Слейтер.

Услышав это, мужчина поднял кроткий взор, с минуту присматривался к Слейтеру, а потом неторопливо приподнял руку, приветствуя нас.

Жарко сияли окна, дым из печей валил,

– Господи… – пробормотал Слейтер.

Доброе красное пламя трещало по всем очагам,

И, крепко сжимая мою руку, силой поволок меня дальше.

– Вы его знаете?

Мы слышали запах обеда, или это казалось нам.

Слейтер обернулся, играя желваками, словно пытаясь прожевать что-то очень невкусное.

На колокольне радостно гудели колокола —

– Его? – сердито переспросил он. – Откуда?

Сразу было видно, что Слейтер солгал, и с этой лжи все и началось.

В церковке нашей служба рождественская была.

Я должен открыть вам, что беды напали на нас с Рождеством

2

И что дом за домиком стражника был мой отеческий дом.

ХОТЯ РЕДАКТОРЫ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ журналов предпочитают сравнивать себя с миссионерами, путешествуют они скорее как разъездные торговцы и всегда пакуют вместе с носками и нижним бельем образцы щеток; ничего экстравагантного, что и я прихватила с собой в Малайзию несколько экземпляров «Современного обозрения». В одном из номеров имелся прекрасный перевод Стефана Георге [14], который, по моему разумению, мог заинтересовать любителя Рильке, и потому на следующее утро, примерно в половине седьмого, я обернула журнал в нарядную бумагу и отправилась обратно на Джалан-Кэмпбелл. Не могла же я предположить, что прогулка длиной в полумилю изменит всю мою жизнь. Если б с утра я понежилась в постели, не попала бы в паутину тайн, из которой, похоже, не выпутаюсь уже никогда.

Я видел родную столовую, где тихий шел разговор,

Но я выступила в путь, и ничто не могло меня спасти от меня самой. Та одержимость, которая помогла мне стать хорошим редактором, теперь обратилась на заброшенного белого человека. Не будет мне покоя, если я не узнаю, кто он, и не в праздном любопытстве дело, ведь я уже решила, что он – «заблудшая овца», и мечтала помочь ему, утолив тем самым собственный комплекс вины.

Блики огня золотили старый знакомый фарфор;

Лавку я нашла без труда и довольно далеко углубилась в пропахшее маслом помещение, прежде чем поняла, что мой белый человек куда-то отлучился. Вместо него я увидела китаянку, которая в прошлый раз паковала рыбу в целлофановые пакеты. Теперь я рассмотрела ее вблизи: маленькая, с плоским и круглым свирепым лицом, изуродованным двумя зигзагообразными шрамами.

Я приветствовала ее, как предписывал разговорник:

Я видел старенькой мамы серебряные очки

– Селамат паги, – но она сверялась с другим словарем:

И такие же точно серебряные отца седые виски.

– Чиво нада?

Я знаю, о чем толкуют родители по вечерам,—

Я не нашла ничего лучше, как предъявить свой драгоценный журнал.

– Это чиво?

О тени дома, о сыне, скитающемся по морям.

– Английская поэзия, – пояснила я. – Для мужчины. Для оранг. Он читает по-английски?

Какими простыми и верными казались мне их слова,

Губы ее искривила агрессивная неприязнь – к поэзии, к Англии, к потеющей белой женщине, кто разберет?

– Поэзия?

Мне, выбиравшему шкоты в светлый день Рождества!

– Будьте добры, передайте ему.

Вспыхнул маяк на мысе, пронзив вечерний туман.

– Нет щас тута, – сказала она, откладывая мой подарок в сторону с таким видом, будто собиралась при случае подтереть им задницу.

«Отдать все рифы на брамселе!» — скомандовал капитан.

– Селамат тингал, – попрощалась я и ушла из магазина, чувствуя себя полной дурой. Возвращаясь в гостиницу с поджатым хвостом, я жалела, что полезла в не свое, не имперское дело. Да и журнал зря отдала.

Первый помощник воскликнул: «Но корабль не выдержит, нет!»

Если бы колесо не скрипело так пронзительно, цепляясь за раму, я бы не заметила поклонника Рильке. В уличной сумятице, среди машин, грузовиков, мотоциклов, я не сразу разобрала, кто там толкает по обочине сломанный велосипед. Воздух на улице был влажен и скрипуч; белый человек казался еще одной фигуркой, согнувшейся под бременем набухшего неба. Поскольку беседа в лавке исчерпала мои ресурсы общительности, я бы не собралась с духом окликнуть моего незнакомца, однако он сам остановился.

– Это был Джон Слейтер? – спросил он.

«Возможно. А может, и выдержит», — был спокойный ответ.

По гнусавому акценту я сразу же узнала австралийца.

И вот корабль накренился, и, словно все оценив,

– Вчера, – напомнил он. – Тотматт сале с фотоаппаратом?

– Да, – подтвердила я.

Он точно пошел по ветру в узкий бурный пролив.

Он высоко вздернул жидкие черные брови, но больше ничего не сказал.

День штормовой кончался на склонах зимней земли;

– Вы его знаете? – спросила я.

Мы вырвались из залива и под маяком прошли.

Пока он обдумывал ответ, я всматривалась в его лицо: резко разошедшиеся под углом брови, намек на улыбку в складках печального рта. Кости и мускулы. Немного меланхоличен, привык держаться в тени.

И, когда на открытое море нацелился нос корабля,

– Не очень-ла [15].

– Вы сами – поэт?

Все облегченно вздохнули, все, — но только не я.

Он вроде бы удивился.

Я думал в черном порыве раскаянья и тоски,

– Так и думал, что Слейтер, – сказал он, смаргивая. – Поразительно, до чего же некоторые люди не меняются, а? Лицо все одно-ла.

– Передать ему привет от вас?

Что удаляюсь от дома, где стареют мои старики.

– А-а, он меня и не признает, – ответил мой незнакомец и, кивнув на прощанье, двинулся дальше, толкая скрипящий велосипед по ненадежному краю сточной канавы.

Разговор закончен, и я побрела в гостиницу, гадая, какие невероятные события могли привести образованного австралийца в ремонтную мастерскую на улице Джалан-Кэмпбелл.

3

В ХИТРОУ ДЖОН СЛЕЙТЕР СУЛИЛ МНЕ КРАБА С ЧИЛИ И карри на банановых листьях, но Слейтера никак не назовешь человеком слова. Он бросил меня в одиночестве, и в поисках местных деликатесов я забрела на пыльные улочки Кампонг-Бару, где нашелся небольшой рынок – не на самой улице, а на парковке под сенью гигантских манговых деревьев. Возвращалась я уже в темноте. Дождя не было, хотя, насколько я могла понять, именно этот сезон мой отец, отслуживший в Индии, именовал «манговыми ливнями». В желтых гало карбидных ламп, висевших над ларьками и тележками уличных торговцев, влага была наглядно видна, ее аромат смешивался с запахами сандала и сатэ и с едва уловимым, неизбежным привкусом гниения. Натриевые фонари торчали в стороне, а из жидкой темноты, разливавшейся под манговыми деревьями, лишь трусовато поблескивали глаза малайских мужчин и мальчишек. Они пялились на высокую белую женщину и видели разорванную одежду и раздвинутые ноги огромных кинематографических американок. Ты откуда?

Никакой угрозы, только навязчивость, но в конце концов мне стало не по себе.

Где твой муж?

Выходя из гостиницы, я злилась на Слейтера, но мне стало намного легче, когда я разглядела его за столиком под манго.

Завидев меня, он поднялся на ноги, высоко вскинул длинные руки, словно много часов сидел тут, дожидаясь. Без ложной скромности должна сказать: выглядела я, словно чучело, – старомодная хлопчатобумажная юбка, ни шляпы, ни косметики, да и стриглась я самостоятельно при помощи двух зеркал и маникюрных ножниц. Много лет назад, в «Сент-Мэри», я выработала этот стиль.

Белая Богиня [16], да и только.

Глупо, да? Но ладонь, сжавшая мою руку, ободряла. Не знаю, почему – оттого ли, что руки у Слейтера были такие большие, теплые, словно нагретая солнцем речная галька. Я до смешного обрадовалась ему.

Джон, как всегда, засуетился, галантно пододвинул мне стул, заказал пива, с видом знатока растолковал, как есть с бананового листа.

– Я прямо завидую тебе, Микс, ты все это видишь впервые. Ты должна вести дневник. Знаешь, как говорил Лафкадио Хирн [17]? «Не упускайте первые впечатления, записывайте их поскорее». Почти карлик, этот Хирн, странный такой на вид. «Впечатления испаряются, они к вам не вернутся вновь».

Быть может, Слейтер выучил никчемные цитаты только что и с единственной целью: произвести на меня впечатление. Вполне в его духе вообще-то. Но когда он крепко сжал мою руку, я безусловно поверила в его искренность и даже в то, что, оставив меня одну в чужом городе, Джон преподнес мне изысканный и щедрый дар, который я по малодушию не сумела оценить. Гнев улетучился без следа, и я тут же пустилась рассказывать о встрече с австралийцем.

– Он сказал, что знаком с вами.

– Еще что?

– Что вы его не признаете.

Слейтер глянул куда-то через плечо – не слишком вежливо.