— О боже, Тофоль! После стольких лет ты начинаешь терять свои хорошие манеры. — Улыбка сошла с её лица.

Если англичане справедливо считают отцом своей научной фантастики великого Уэллса, то американцы, по случайному стечению обстоятельств, возвели в этот ранг Хьюго Гернсбека, опубликовавшего в 1911 году довольно беспомощный роман «Ральф 124 С 41+».

— Неужели тебе не ясно, что означает то, что мы просыпаемся в одной постели?

Как причудливо складываются иной раз писательские судьбы! Нередко подлинные гении получают признание лишь много лет спустя после смерти. А тут молодой издатель научно-популярного журнала «Модерн электрикс», решив выразить в беллетристической форме свои мысли о будущем развитии науки и техники, стал публиковать из номера в номер главы торопливо написанного романа, неожиданно принесшего ему славу «первооткрывателя».

Она смотрела на него непонимающе.

В честь Хьюго Гернсбека в США с 1955 года присуждаются литературные премии за лучшие научно-фантастические романы, повести и рассказы. Премии «Хьюго» — изображение космической ракеты на изящном постаменте — удостоены почти все талантливые американские фантасты последнего десятилетия. А в 1964 году почетный приз «Хьюго» присужден самому Хьюго как одному из зачинателей жанра, основавшему в 1926 году первый специальный журнал научной фантастики «Amazing stories» («Удивительные истории»), существующий и в настоящее время.

— Это означает, — продолжал он, повышая голос, — что эти двое чёрных, которые занимают наши тела по ночам, проводят время, трахаясь, пока мы с тобой мирно спим. На этом основании я уже много раз просил тебя запираться в своей спальне, когда ты ложишься спать.

Впрочем, Гернсбеку нельзя отказать в известной прозорливости. Еще в 1911 году в предисловии к своему единственному роману он так определил его «сверхзадачу»: «Эта повесть, действие которой происходит в 2660 году… должна рассказать читателю о будущем с точностью, совместимой с современным поразительным развитием науки. Автору хочется особо обратить внимание читателя на то обстоятельство, что, хотя многие изобретения и события могут показаться ему странными и невероятными, они не невозможны и не выходят за пределы досягаемого в науке».

— Но что толку? Разве ты не понимаешь? Когда она просыпается, ей достаточно повернуть ключ — и готово.

— Если ты его спрячешь как следует, этого может не случиться.

— Я прячу его как следует, Тофоль. Ты бы его ни за что не нашёл. Но она, судя по всему, находит. И кроме того, — добавила она и подошла ближе, чтобы погладить его спину, — почему тебя это так интересует, любимый? У нас их тела, мы пользуемся их жизнью… в принципе, это ведь счастье, что они находят общий язык, что они, может, даже влюбились друг в друга. Представь себе, если бы они ненавидели друг друга и он бы по ночам бил её…

— Мы должны сказать охране, чтобы они не оставляли их одних.

Она вздохнула, потом присела к туалетному столику и несколько минут молчала. Она по опыту знала, что это успокаивающе действует на её мужа, и после этого разговор может продолжиться в цивилизованном русле. Тофоль закурил гаванскую сигару и открыл стеклянные двери на террасу.

— Тебе ведь не нравится, что я сказал про охранников, верно? — спросил он, всё ещё стоя к ней спиной.

— Мне это кажется излишне жестоким, и, кроме того, люди из охраны не могут различить, они это или мы.

— Этого ещё не хватало! — Старое лицо Тофоля налилось бы при этом кровью, а на шее надулись бы вены. Теперешнее же его лицо почти не изменило цвет, только глаза негодующе раскрылись.

— Не сердись, Тофоль, но охранники мне говорили, что довольно часто видят нас ночами на террасе: мы что-нибудь пьём и разговариваем по-каталански, как и днём. Откуда же им знать, кто есть кто?

Потрясённый такой новостью, Тофоль рухнул в плетёное кресло.

— С каких это пор они говорят по-каталански?

— Не знаю. Думаю, что с самого начала. Ты ведь тоже недавно обнаружил, что можешь бегать как антилопа.

— Это потому, что я снова молод.

— И ещё потому, что этот парень бегун. — Последовала долгая пауза, которой Анна воспользовалась, чтобы причесать щёткой волосы. Она знала, что её мужу требуется время на то, чтобы осознать новости, и теперь было важно, чтобы он переварил эту, прежде чем она угостит его следующей. Новостью, которой она собиралась поделиться с ним уже несколько дней, но всё не подворачивалось подходящего случая.

— Итак, что нам делать? Как ты думаешь?

— Ничего, дорогой. Мы ничего не будем делать. Пусть они используют свои немногие часы, как им больше нравится. В конце концов, они не делают ничего плохого. Они делают то же самое, что и мы. В принципе, ведь это безразлично, ты не находишь?

Нет, думал Тофоль. Как это безразлично? Разве ему всё равно, кто спит с Анной, женщиной, на которой он женат всю жизнь, — он или тот, другой? Конечно, та женщина, которая бывает с ним, вообще-то не его жена, а чужеземка, по случайности имеющая то же тело. Но у него не хватало воображения всё это осознать. Он родился в 1950 году и привык к тому, что в каждом теле есть душа, причём только одна. Неужели его начали одолевать религиозные сомнения — и это после того, как он всю свою жизнь отрицал любого рода теологическую чушь? Или его просто терзает ревность, примитивнейшее и вульгарнейшее движение души человека?

Анна встала из-за туалетного столика и вышла на террасу. Она примостилась у ног мужа и взяла его руки в свои. От сигары, которая тлела в пепельнице из слоновой кости, вилась в утреннем воздухе струйка голубого дыма.

— Тофоль, любимый, послушай. Вот уже несколько дней я всё собираюсь тебе кое-что сказать, но сегодня уже не могу откладывать. Ты меня слушаешь?

Он кивнул, чувствуя, как петля затягивается у него на шее. Всякий раз, когда Анна так начинала, это были плохие новости. Они жили вместе уже пятьдесят лет, и он хорошо изучил её.

— Я беременна.

— Что-о-о? — Он не представлял, что скажет ему Анна, но вот уж такого он никак не мог ожидать. Это был полнейший абсурд. Даже смешной. Совершенно немыслимый. — Не говори глупостей, Анна. Тебе почти восемьдесят лет.

— Теперь уже — нет, — произнесла она нежным голосом.

— Ты уверена, что?..

— Разумеется.

Повисла долгая пауза, во время которой они просто смотрели друг другу в глаза: он сверху вниз, она снизу вверх.

— Хорошо. Тогда придётся сделать аборт. Я не вижу никакой другой возможности.

— Почему?

— Как это почему?

— Да, почему? Теперь мы молодые, здоровые, сильные. Мы любим друг друга. Денег у нас больше, чем мы могли бы истратить за десять жизней. Почему мы должны отказывать себе в рождении ребёнка?

Некоторое время он сидел с раскрытым ртом, у него в голове не укладывалось, как это она не согласна с его мнением.

— Потому что ты даже не знаешь, от кого этот ребёнок! — взорвался он наконец.

Она встала, взяла его голову обеими ладонями и погладила по волосам, как она всегда делала в критические моменты.

— От кого же ему ещё быть, чудак-человек? Это наш ребёнок, — мягко сказала она. — Твой и мой.

— И их, — прошипел сквозь зубы Тофоль. — Ребёнок этой чёрной парочки, которую мы купили, как пару ботинок, даже не подумав о последствиях. Это их месть.

— Не говори глупостей! — Анна обиженно отвернулась. — Этот ребёнок мой. И твой. И он появился, как полагается появляться ребёнку: совершенно естественно. Без этих бесконечных визитов к гинекологам в Швейцарии. Без тех усилий, какие нам пришлось предпринимать для появления Монсте и Кейма. Или ты уже забыл, сколько нам стоило их появление?

Тофоль закрыл лицо ладонями и затих. Он сидел и смотрел в пол, не зная, что и думать.

— Мы его родим, — продолжала Анна, — и дадим ему всё, что родители могут дать своему ребёнку. Может быть, это будет сын, которого ты всегда хотел. Может, он возьмёт на себя управление твоими фирмами, ведь на Кейма, ты сам знаешь, в этом смысле никогда не приходилось рассчитывать. Как и на твоих внуков.

— Ну уж нет! — сказал Тофоль, не поднимая глаз. Тон его был полон презрения. — Чтобы чёрный руководил делом, которое я создавал всю мою жизнь!

— В настоящий момент им руководит тоже чёрный, разве нет?

— Но это я!

— И ты чёрный! Так же, как и я. Чтобы убедиться в этом, достаточно глянуть в первое попавшееся зеркало.

Она грубо схватила его за руку и потянула в спальню.

— Видишь? Но это неважно, Тофоль, важно то, что внутри. Ты. Я. Он. Или она, — добавила она, невольно улыбнувшись. — Но я думаю, это будет мальчик. Я это чувствую здесь, — она положила руку на свой плоский живот.

— Анна, дай мне об этом подумать, ради бога. Дай мне немного времени. Пожалуйста.

Анна обняла его, и они вместе упали на кровать, с влажными от слёз глазами.



Абрахам в ярости вскочил, бросился к двери гостиной и разом включил все лампы. Комната озарилась ярким светом.

— Ни в коем случае! — крикнул он вне себя. — Никогда! Ты слышишь? Ни за что! Скорее я убью тебя, а потом и себя самого.

Сара привыкла к виду разъярённых мужчин. За своё детство и юность она не раз видела, как мужчины отвечают на собственное бессилие и на безвыходное положение бешенством и разрушительной яростью. Она немного испугалась, но больше за ребёнка, чем за себя. Её собственный отец тоже иногда её поколачивал, но не очень сильно: она отделывалась парой синяков или царапин, сущие пустяки. Но теперь она впервые беременна, и она не знала, какой вред могут причинить её ребёнку побои. Поэтому она забилась в угол дивана и ждала, когда он накричится, разобьёт столько предметов, сколько необходимо, чтобы успокоиться, и снова сможет с ней разговаривать.

— Мало того, что они нас купили, как скотину на рынке, они теперь хотят забрать ещё и наших детей! Они думают, им всё можно, потому что у них есть деньги. Деньги — это их единственный бог! Но с этим у них ничего не выйдет! Этого я не допущу!

Он сделал несколько шагов к дивану, схватил её за руку и рванул вверх, ставя на ноги.

— Идём! Пойдём к морю и уплывём! Это будет сладкая смерть. Мы ничего не почувствуем.

Она изо всех сил вцепилась в диван, плакала и мотала головой.

— Нет, нет, нет! Пожалуйста, Абрахам, ради бога, я прошу тебя. Это самоубийство, это убийство, ты не сделаешь этого! Ты не можешь убить своего ребёнка!

— Это не мой ребёнок, неужели ты не понимаешь? Это ребёнок этих белых, которые купили нас за пригоршню евро и обманули нас и наши семьи. Это чёртово дитя.

— Все дети от Бога.

Он мрачно хохотнул.

Что касается некоторых технических прогнозов, то они действительно оправдались, особенно в области радиотелевизионной связи, и значительно раньше предусмотренного автором 2660 года. Но вот события — гениальный изобретатель с положительным индексом, пускающийся в погоню за марсианином, похитившим его прелестную невесту, — трудно совместить с какими бы то ни было представлениями о будущем, хотя подобные нагромождения космических авантюр, можно сказать, предвосхитили целое направление в американской фантастике — так называемую «космическую оперу».

— Да, ещё бы. Истинно африканское мышление. «Все дети от Бога». И ради чего? Чтобы все они перемёрли, как мухи, не дожив и до двух лет. Либо от голода, либо от болезней.

Не преуменьшая заслуг Хьюго Гернсбека и как прозорливого писателя, продолжившего традиции Жюля Верна в научной фантастике, и как энергичного пропагандиста этого вида литературы, мы не можем согласиться с американскими литературоведами и критиками, которые, продолжая воздавать почести «патриарху», почему-то умаляют значение более давних традиций своей национальной литературы. А традиции эти восходят к Эдгару По, впервые в американской литературе выдвинувшему тему науки и ее будущих возможностей.

— Этот ребёнок наверняка не умрёт от голода, Абрахам. Он вырастет как принц — в семье европейских миллионеров. Наш ребёнок получит всё, чего у нас с тобой никогда не было. И когда он вырастет, он, может быть, поможет нашим.

— Когда он вырастет, снаружи он будет чёрный, но внутри белый, Сара, не обманывай себя. Он будет таким же, как они, и он купит себе новое тело, когда его собственное уже не будет достаточно хорошим. Но к тому времени законы уже будут такие, что разрешат полное подавление исходной личности.

Экспедиция Артура Гордона Пима к Южному полюсу перелет на управляемом аэростате через Атлантический океан, путешествие Ганса Пфалля на Луну — в этих и других сюжетах, разработанных «гениальным поэтом человеческих странностей» (так Жюль Верн называл Эдгара По), несомненно, можно усмотреть зачатки научной фантастики, несмотря на то что писатель не стремился подчинить свою необузданную фантазию законам природы и достоверным фактам.

— Ты думаешь? — спросила Сара очень тихо.

Фантастические повести и рассказы создавали и такие американские классики, как Натаниел Готорн и Амброз Бирс, но к интересующему нас жанру их произведения не имеют прямого отношения — эти авторы никак не связывают с наукой мотивировки необыкновенных явлений и причудливых событий.

— Я не такой наивный, как ты.

В дверях террасы послышалось покашливание, и они обернулись.

Еще задолго до Хьюго Гернсбека научно-фантастические сюжеты спорадически возникали в творчестве почти забытых ныне американских писателей. Например, Эдвард Хейл в 1869 году опубликовал рассказ «Кирпичная Луна», где изображен искусственный спутник Земли, запущенный на орбиту посредством мощной катапульты. Позже, в 1894 году, Джон Джекоб Эстор не без влияния Фламмариона написал роман «Путешествие к другим мирам», в котором еще до Уэллса («Первые люди на Луне») говорится о силе антигравитации: движение межпланетного энергетического корабля основано на отталкивании от планет. Наряду с описанием приключений героев на Юпитере и Сатурне автор рисует картину преображенной Земли 2000 года. Инженерам удалось «выпрямить» ее ось с помощью гигантских гидротехнических сооружений. Этот интересный роман был издан в русском переводе.

— Извините, что-то случилось? — спросил охранник из службы безопасности, который с каждой ночью становился всё беспокойнее.

— Больше не смейте нам мешать, не то вам придётся подыскивать себе другую работу! — крикнул Абрахам по-испански.

На исходе XIX века образование крупных капиталистических монополий вызвало в США подъем рабочего движения и обострение классовой борьбы. «Последний буржуазный рай на земле, писал Энгельс, — быстро превращается в чистилище, и от превращения в ад, подобный Европе, его сможет удержать лишь бурный темп развития едва оперившегося американского пролетариата».

— Извините, дон Кристофоль. Я лишь стараюсь следовать вашим указаниям, но это… это становится всё труднее.

В этот период в США публикуются первые социальные утопии, в которых будущие общественные преобразования не отделяются от научно-технического прогресса. Тем самым появляется новый плацдарм для формирования научной фантастики, еще не ставшей, однако, самостоятельной отраслью литературы. Иначе говоря, уже наметилась тенденция, получившая свое дальнейшее развитие в наше время: слияние в одном русле социальной и научно-технической фантастики.

— Не беспокойтесь, Рикард. У нас с мужем обыкновенная супружеская размолвка. Ничего страшного. Спокойно продолжайте обход, — вмешалась Сара.

К таким произведениям относится и нашумевший в свое время роман Эдварда Беллами «Взгляд назад» (1888), известный также под заглавием «Через сто лет». Пробудив своего героя, Джулиана Уэста, от летаргического сна, автор переносит его в Бостон 2000 года, когда монополистические тресты, подчинившись государственному контролю, механически и безболезненно превратились в свою противоположность — «в одну огромную деловую корпорацию», организованную на социалистических началах. Все граждане несут трудовую повинность. Рабочая сила распределяется в соответствии с потребностями промышленности. Все работники независимо от профессии и квалификации получают за свой труд одно и то же вознаграждение. При этом много внимания автор уделяет описанию бытового комфорта, одинаково доступного всем гражданам.

— Да, сеньора. Извините ещё раз.

Своей прекраснодушной мещанской утопией Беллами оказал дурную услугу молодому рабочему движению Америки, стяжав вместе с тем необыкновенную популярность среди буржуазной интеллигенции и рабочей аристократии, которых вполне устраивали такие наивные представления о социализме, а главное столь легкий способ перехода к нему: мирным путем, в результате реформистской деятельности гигантских капиталистических трестов.

В изнеможении и замешательстве Абрахам опустился в кресло.

— Четыре часа в день мы будем воспитывать нашего ребёнка, Абрахам. Это немного, я знаю, но большинство детей проводят со своими родителями ещё меньше времени. Мы позаботимся о том, чтобы он понимал, откуда он, кто он и какая на нём лежит ответственность.

И в то время как английский социалист Уильям Моррис, автор утопического романа «Вести ниоткуда» (1890), выступил с обстоятельной критикой «мещанского рая» Беллами, в США нашлись литераторы, которым его книга показалась чересчур радикальной. Один из них, Эдмунд Буагильбер, писавший под псевдонимом Игнатиус Донелли, опубликовал в 1890 году фантастический роман «Колонна Цезаря», поставив своей целью дискредитировать революционную борьбу пролетариата как бессмысленную, жестокую и не оправдывающую тех многочисленных жертв, которых она требует. Книгу Донелли, так же как и романы англичан Перси Грэга «Через Зодиак» и Дэвида М.Пэрри «Багровое царство», мы отнесли бы сейчас к разряду «антиутопий».

— Нам не победить, Сара, — устало сказал он. — У них есть всё, у нас — ничего.

Нельзя вычеркнуть из истории американской фантастической литературы и «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена, и социально-фантастический роман Джека Лондона «Железная пята», и такие его повести, как «До Адама» и «Алая чума».

— У нас есть время и любовь.

Этим, конечно, далеко не исчерпывается перечень американских писателей, которых можно считать предшественниками научной фантастики XX века, какой она сложилась в США после первой мировой войны и в последующие десятилетия.

Они смолкли. Воздух между ними вибрировал от напряжения.

— Знаешь, мы с Анной переписываемся уже две недели.

2

Он озадаченно поднял голову.

— Эта идея осенила меня внезапно, после того как я прочитала дневниковую запись Анны о беременности. Она тоже хочет ребёнка, понимаешь? А он нет.

— Что? — Его глаза снова вспыхнули от гнева.

— А ты об этом никогда не думал? У нас нет другого выхода, кроме смерти, но у них-то много возможностей. Если они не хотят ребёнка, они могут просто пойти в клинику и избавиться там от него. Всего-то и дел, что на четверть часа. И, естественно, нас они перед этим спрашивать не станут.

Небывалые успехи науки и техники вызвали к жизни особую разновидность фантастического рассказа, иллюстрирующего ту или иную техническую идею в ее последующем развитии либо выдвигающего какое-нибудь парадоксальное допущение. Рассказы такого типа, печатавшиеся обычно на страницах многочисленных научно-популярных журналов, появлялись почти во всех странах, не исключая, конечно, и Америки. Однако авторы «прикладной» научной фантастики, лишенной, как правило, всяких художественных достоинств, не оставили в литературе сколько-нибудь заметного следа.

— Такое они не могут нам сделать, — пролепетал он. — Это наш ребёнок. Они не могут за нас решать.

Первым американским фантастом XX века, стяжавшим мировую известность, был Эдгар Райс Берроуз (1875–1950), написавший около шестидесяти романов из них 23 посвящено приключениям Тарзана, 12 «марсианских», 4 «венерианских», несколько «подземных», «лунных» и других.

— Ещё как могут, Абрахам. Ты сам это знаешь. Но она хочет, чтобы ребёнок родился. Ночью я оставила ей записку, и мы теперь друг друга поддерживаем. Она верит, что ей удастся его убедить. А я хочу убедить тебя.

— Почему он не хочет ребёнка?

Первая книга Берроуза «Тарзан среди обезьян» (1914) была задумана как не лишенная пародийности своеобразная вариация на тему киплинговской «Книги джунглей». Неожиданно для автора она превратилась в «бестселлер», и это заставило его сочинять все новые н новые продолжения баснословных похождений и подвигов Тарзана. Несмотря на поразительную легковесность и нагромождение всевозможных нелепостей, Берроуз завоевал читателей своей неуемной фантазией и умением строить поистине головокружительные сюжеты. По признанию американского критика С.Московица, книги Берроуза были проданы в большем количестве экземпляров, чем библия!

Сара фыркнула и запрокинула голову на спинку дивана.

Из того же теста, что и Тарзан, слеплены Берроузом и два других героя-супермена — Джон Картер и Карсон Непир. Первый из них избирает ареной действия Марс, второй — Венеру. В этих космических романах фантазия обогащается элементами техники — фигурируют межпланетные корабли, различные автоматические устройства, лучевые пистолеты, фабрика воздуха, вырабатывающая на Марсе атмосферу, и т. д. Преодолевать немыслимые препятствия и нокаутировать марсианских силачей, обладающих к тому же многими таинственными свойствами. Картеру помогает необыкновенно развитая мускулатура, которая в условиях ослабленного притяжения делает его чудо-богатырем.

— А ты как думаешь?

Он молчал. Она продолжила:

Именно Берроузу суждено было стать одним из родоначальников того этапа развития американской научной фантастики, который вошел в историю литературы под названием «космической оперы». Для этой школы, сложившейся в 20-х годах, характерны буйство фантазии, романтическая приподнятость, масштабкость действия, ареной которого служат безграничные просторы Вселенной, отсутствие какой бы то ни было растерянности и страха перед тайнами мироздания, героизация образа человека Земли, обладающего всеми свойствами супермена, хорошо знакомого читателям по ковбойским и детективным романам.

— Во-первых, потому что ребёнок будет чёрный. Во-вторых, потому что гены у него будут наши. С их стороны он получит только воспитание — часть воспитания. Он не хочет его просто потому, что это не его ребёнок.

Школу «космической оперы» в какой-то степени можно противопоставить модернистской литературе со свойственными ей настроениями пессимизма и безнадежности, которыми после первой мировой войны была охвачена значительная часть буржуазной интеллигенции. Вместе с тем «космическая опера» — это и своеобразное обновление колониального романа. К 20-м годам в основном закончился период крупных географических открытий, и теперь «освоение» новых земель как бы выносится в космическое пространство. Отсюда и замена приевшейся земной экзотики воображаемой экзотикой чужих миров. Только книги Берроуза и его последователей были рассчитаны на менее взыскательные вкусы, нежели колониальные романы Киплинга, Лоти или Фаррера.

— Не его?

Писатели, относящиеся к «космической опере», — а имя им легион! населили околосолнечное пространство чудовищами с глазами, как у жуков (сокращенно их называют ВЕМ, то есть Bug Eyed-Monsters), зловещими шарами из протоплазмы, кровожадными растениями, ненасытными вампирами и другими химерическими порождениями ничем не ограниченной фантазии, с которыми приходится вступать в борьбу бесстрашным пришельцам с Земли. Все эти инопланетные монстры, несомненно, являются близкими или далекими потомками зловещих марсиан из «Борьбы миров» Уэллса.

— Он твой, Абрахам. И мой. Он от Бога. — Она сделала паузу, чтобы эта мысль как следует укоренилась в его мозгу. — Я попросила Анну назвать его Исааком, если это будет мальчик. Подарок Бога престарелой супружеской паре и вместе с тем дитя Сарры и Авраама. Наше дитя.



Расцвет «космической оперы» приходится на 20- 30-е годы, но она продолжает существовать и позже, правда в несколько модифицированном виде, наряду с другими направлениями американской «Science Fiction».

Исаак Пейро Саладрига родился 7 апреля 2033 года в клинике «Nuestra Señora de la Concepcion» в Барселоне. Чёрные глаза, тёмная кожа. Три с половиной килограмма. Пятьдесят четыре сантиметра. Естественными родами.

Следует упомянуть в этой связи Эдварда Эльмара Смита, автора «Ленсменов» и «Скайлара» — двух серий приключенческо-космических романов. Доктор философии, химик по специальности, Э.Э.Смит создает в своих произведениях значительно более правдоподобную научную декорацию и более логические мотивировки, нежели Берроуз. Бесконечно расширяя сферу действия своих героев, он распространяет ее и на соседние Галактики. Основная идея Смита — борьба доброго и злого начала среди разумных существ во Вселенной надолго утвердилась затем в мировой научно-фантастической литературе. С этой темой связаны, в частности, романы современного французского писателя Франсиса Карсака («Пришельцы ниоткуда», «Этот мир наш» и др.). Одним из первых, еще задолго до возникновения кибернетики, Э.Э.Смит ввел понятие о гигантской машине-роботе, которой надлежит наводить порядок в целой Галактике. В наши дни американские фантасты постоянно эксплуатируют подобные сюжеты, варьируя их на тысячи ладов.

Он был первым в Европе ребёнком, родившимся от отца и матери с донорскими телами. А на сегодняшний день в Евросоюзе состоялось уже 3386 трансферов личности, и эти пары родили на свет 514 детей, — роды от смешанных пар, лишь с одним трансферированным родителем, в расчёт не принимались. Все эти дети принадлежат к высшим социальным слоям. Законы, регулирующие трансфер, до сих пор пока не изменились, но в Европарламенте регулярно ведутся дебаты о том, чтобы повысить долю времени, контролируемую покупателями.

Можно еще упомянуть и писателя Кларка Аштона, автора романов «Город поющего пламени», «Пленники Андромеды». «Женщины-цветы» и др. Сами названия этих книг, эффектные и выспренние, весьма типичны для «космической оперы».

Население африканского континента продолжает уменьшаться; население азиатского остаётся стабильным. Средний возраст людей в Европе заметно увеличился за счёт развития новейших технологий, хотя стоимость трансфера ежегодно вырастает на 55 процентов.

С середины 20-х годов начал печататься Эдмонд Гамильтон, написавший сотни романов, повестей и рассказов, причем некоторые в соавторстве со своей женой, писательницей Ли Брекетт. Не выдвигая никаких серьезных проблем, он сосредоточивает все внимание на невероятных приключениях в космосе, перенося на просторы Галактики чудовищные войны миров, политические интриги, дворцовые перевороты, заговоры, шпионаж, гангстеризм — весь реквизит полицейско-авантюрных романов. Правда, в последующие годы под влиянием новых веяний в научной фантастике Гамильтон осложняет свои крепко сколоченные сюжеты социальными и морально-психологическими мотивами. Это уводит его от «чистой» «космической оперы», хотя в общем он и сейчас остается близок «старой школе». Представление о творчестве Гамильтона могут дать такие его поздние романы, как «Звездные короли» и «Город на краю света», рассказ «Профессионал», повесть «Сокровища громовой Луны» (переведена на русский язык).

В девяноста шести процентах случаев судебные процессы, возбуждённые наследниками изначальных пар, связаны с лишением новорождённых наследства. Истцы добиваются признания, что малыши имеют другое генетическое строение, хотя с юридической точки зрения являются детьми тех же родителей. Никто из новорождённых ещё не достиг совершеннолетия.

В стандартную продукцию «космической оперы» некоторое обновление вносит образ гениального изобретателя или ученого-одиночки, противопоставляющего себя обществу. Появился даже специальный термин MS (Mad Scientist), то есть «безумный ученый». Этот традиционный со времени поздних романов Жюля Верна образ, воскрешенный в США профессором математики Эриком Темплом Беллом, писавшим под псевдонимом Джон Тэйн, покончил с монополией космических тарзанов.

Все европейские университеты расширили свои юридические отделения, внедрив ещё одну специализацию, которая занимается трансфером личности, а все медицинские факультеты предлагают будущим врачам возможность специализироваться на трансфере. Католическая церковь продолжает отрицательно относиться к трансферу личности, однако предложение епископов третьего мира отлучать от церкви тех, кто произвёл трансфер, до сих пор так и не проведено в жизнь.

Новое направление в американской научной фантастике четко обозначилось с середины 30-х годов, когда молодой физик Джон Кэмпбелл, в период кризиса попытавший силы на новом поприще, стал редактировать журнал научной фантастики «Astounding science fiction» и писать в этом жанре под псевдонимом Дон Стюарт. Для творчества самого Кэмпбелла и писателей, группировавшихся вокруг его журнала, характерно более серьезное отношение к научным гипотезам, а также внимание к социальным и психологическим проблемам.

И это вполне объяснимо в годы, ознаменованные, с одной стороны, небывалыми успехами науки и техники и, с другой мировым экономическим кризисом, разрушившим иллюзии о прочности американского «просперити». В этой обстановке писателям-фантастам пришлось задуматься не столько о феерических похождениях своих героев в космосе, сколько о будущем Земли и судьбах человечества. И надо сказать, что прогнозы были далеко не утешительные. Неурядицы и не благополучие реальной жизни получали в зеркале фантазии обобщенно-гипертрофированное отражение, доходя иной раз до зловещих символов и аллегорий.

Паси Яаскеляйнен

Например, тот же Кэмпбелл в дилогии «Перед рассветом» и «Ночь» рисует деградацию человечества, потерявшего стимул к дальнейшему прогрессу и уже не способного к созидательной деятельности. Единственно, что удается герою, внушить любознательность машинам, которые собирают сохранившиеся знания, но не могут обратить их на пользу людям: потухающее Солнце обрекает на гибель все живое, и машины остаются одни, продолжая свою бессмысленную работу.

Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1

К началу 40-х годов школа «космической оперы» стала изживать самое себя, перейдя в разряд полубульварной беллетристики. Кэмпбелловская линия укреплялась, находя все больше приверженцев среди ведущих писателей-фантастов.


Предыдущая история заканчивается рождением ребёнка в необычных обстоятельствах. Естественнее всего продолжить антологию историей, в центре которой стоит необычная судьба ребёнка. Эта история перенесёт нас из Испании прямо в Финляндию.
Население, читающее по-фински, не так велико, и финских писателей, зарабатывающих себе на хлеб только литературным трудом, практически нет. Наиболее признанного финского автора в области научной фантастики зовут Паси Яаскеляйнен, ему 37 лет, и он живёт в маленьком доме посреди леса, в двадцати километрах от ближайшего города Ювяскила, где преподаёт в гимназии финский язык. Своей славой он обязан десяти коротким рассказам, которые в разные годы были опубликованы в финских журналах научной фантастики «Portti» или «Tahtivaeltaja» и четыре из которых, каждый в своё время, завоевали первый приз в ежегодном конкурсе коротких рассказов журнала «Portti», важнейшем в финской научной фантастике литературном конкурсе; это было в 1995-м, 1996-м, 1997-м и 1999-м годах. Помимо этого, Яаскеляйнен три года подряд — с 1998-го по 2000-й — выигрывал приз «Atorox» за лучший финский научно-фантастический или фэнтезийный рассказ. В 2000 году уже опубликованные рассказы, дополненные прежде не издававшейся повестью, вышли, наконец, отдельной книгой под названием «Missa junta kaantyvát» («Где разворачиваются поезда»), которая пока что остаётся первой и единственной книжной публикацией Яаскеляйнена.
Книга получила восторженные отзывы критики. Стиль и язык Паси Яаскеляйнена сравнивают со стилем Габриэля Гарсия Маркеса. Один из критиков писал: «Если бы эти рассказы были музыкой, я мог бы отбивать под них чечётку под дождём, как Джин Келли». Самая влиятельная ежедневная газета Северной Финляндии, «Калева», назвала книгу «событием». В конце концов она получила премию «Tahtivaeltaja» как лучшая научно-фантастическая книга года, опубликованная в Финляндии: таким образом, Паси Яаскеляйнен стал единственным финским научно-фантастическим автором, которому удалось завоевать эту премию, прежде всегда достававшуюся переводам с других языков.
Успех за пределами Финляндии, по крайней мере на сегодняшний день, довольно умеренный. Есть перевод собрания его рассказов на эстонский язык; вышедший в 2002 году рассказ, давший книге название, впоследствии был переведён на курдский язык. И всё же — хотя профессия, которая его кормит, оставляет мало времени на писательство, — Паси Яаскеляйнен уже несколько лет неутомимо работает над своим первым романом.
Кое-что из всех этих жизненных обстоятельств, как мне кажется, нашло отражение в рассказе, который следует ниже.
История девочки, которая стоит у окна — и которая всё же стоит не у окна…


О растущей популярности научной фантастики в США свидетельствует прежде всего увеличение количества периодических изданий, сборников и антологий. Достаточно сказать, что если в 1938 году выходило пять журналов научной фантастики, то в 1939 году их было уже тринадцать, а в 1941 — двадцать.

* * *

Научная фантастика превратилась в новую отрасль литературной индустрии.

При виде этого ребёнка сразу вспоминается душещипательная копия «Маленького больного», выполненная голодающим художником. Девочка стоит, как обычно, на своём излюбленном месте в углу, у окна, выходящего на улицу, прижавшись личиком к самому стеклу.

Вступление США во вторую мировую войну на несколько лет затормозило развитие этого вида литературы.

В своих жалких лохмотьях она кажется бесцветной, худой и нескладной; один из гостей как-то договорился до того, что она якобы похожа на кое-как сляпанное огородное пугало, неспособное спугнуть даже слабонервного птенца. Её вишнёвое платье когда-то было красивым, но со временем потеряло цвет и форму и теперь больше походило на серый комок пыльной паутины. И причина была совсем не в том, что его слишком редко или плохо стирали!

Но прежде чем говорить о ее современном состоянии, следует остановиться на некоторых особенностях английской научной фантастики первой половины нашего века.

С другой стороны к оконному стеклу приникал звеняще-морозный день, который слабое мартовское солнце тщетно пыталось согреть до весенней температуры. Однако тёмные оленьи глаза девочки отражали совсем другую реальность — вообще говоря, девочка просто отсутствовала, хотя физически находилась в комнате.

3

Всё это ужасало госпожу Янсон, и с каждым днём всё больше. Она прилагала неимоверные усилия к тому, чтобы любить свою бедную племянницу, зная, что больная маленькая девочка особенно нуждается в любви и заботливом понимании. Но, на свою беду, она уже не могла избавиться от страха, который всё чаще охватывал её в присутствии девочки. Ясный день вблизи неё омрачался, превращаясь в тёмные, голодные часы тоскливого ожидания. Но если бы она преодолела этот страх, нагнулась к малышке и, задержав дыхание, прислушалась, то до неё донеслись бы глухие удары сердца, которые гремели, словно бой часов.

Страна старейшего капитализма стала родиной первых классических утопий. Выдающиеся английские философы, социологи и публицисты, от Томаса Мора до Уильяма Морриса, оставили немало серьезных утопических произведений, оказавших воздействие на прогрессивную общественную мысль и за пределами Англии.

— Идём, поешь чего-нибудь, хорошая моя, — позвала её госпожа Янсон из кухни, когда ужин был готов; сегодня она приготовила мясные тефтели с пюре, что ещё пару лет назад было любимым блюдом девочки. Слова, пробившись сквозь звон посуды и стук столовых приборов, добрались до слуха девочки, но не возымели никакого действия.

Женщина устало поцокала языком, подошла к ней и осторожно обняла за плечи. «Как будто вешалку держишь», — горестно подумала она.

После промышленного переворота зарождается кардинальная тема мировой фантастической литературы — взаимоотношения человека с машиной, К произведениям, навеянным предчувствиями разрушительных сил, которые могут быть вызваны к жизни с помощью науки, следует отнести знаменитый роман Мэри Шелли «Франкенштейн» (1818), предвосхитивший, хотя и в полумистической форме, трагическую антитезу современной научной фантастики Запада. И недаром этот роман об искусственном человеке, восставшем против своего создателя, так часто упоминается английскими и американскими писателями наших дней, а имя Франкенштейна стало нарицательным.

Тёплая вязаная кофта, которую госпожа Янсон некоторое время назад накинула на девочку, опять валялась на полу. «Если и дальше так пойдёт, она подхватит воспаление лёгких. Кажется, она даже не понимает, что на дворе зима и стоит ледяной холод. Кажется, ей мерещится жаркий летний день! Бедная, погружённая в себя, несчастная птичка, заплутавшая в своих внутренних мирах, — может, она испуганно бьётся там о твёрдое стекло между действительностью и фантазией, не понимая, что ранит сама себя?» — печально думала госпожа Янсон.

Революционные выступления пролетариата и возникновение научного коммунизма не могли не привлечь внимания к проблеме «человек и машина». Но если чартистский поэт Эрнст Джонс, разделявший взгляды Маркса и Энгельса, видел в науке освободительную силу, которую приведет в действие победоносная пролетарская резолюция (утопическая поэма «Новый мир»), то его соотечественники, далекие от коммунистических идеалов, придерживались прямо противоположной точки зрения.

В порыве жалости женщина нежно погладила свою племянницу по волосам, которые за последние месяцы потеряли свой кофейно-коричневый цвет, и даже попыталась обнаружить в её глазах хотя бы искорку ответного участия, просто чтобы найти в себе силы продолжать любить её и заботливо опекать, как и подобает хорошей тёте. Но мутные, как лужицы, глаза ребёнка (когда-то они были небесно-голубыми, припомнила госпожа Янсон, и щёки её задрожали), широко распахнутые, смотрели в далёкую пустоту, а то и ещё дальше, и если они и видели что-то, то уж точно не плачущую женщину или зимний сад, или что-то ещё в этом мире.

Блестящий сатирик викторианской эпохи Самюэл Батлер в утопическом романе «Эреуон» (1872)[1] рисует патриархально-демократическое государство, преднамеренно обходящееся без всяких машин. Гражданская война в этой вымышленной стране закончилась победой разрушителей машин и принятием декрета, категорически запрещающего их применение.



С аргументами Батлера могли бы вполне согласиться многие из современных фантастов Запада. Машина, утверждает он, представляет для человека потенциальную угрозу, так как, непрерывно совершенствуясь, она примет в конце концов человеческий облик и поработит своих творцов: «Слуга неизменно превращается в хозяина; уже сейчас достигнута такая стадия, когда человек будет очень страдать, если он вдруг лишится услуг, оказываемых машинами.

Макс, Генри, Альбин и золотоволосая Генриетта во весь опор мчались по Ракетно-фабричной улице.

Они бежали, как дети всегда и всюду бегают в такие летние дни, когда двери школы надолго закрываются и солнце выжигает все краски до неправдоподобного света, так что вся округа становится похожей на яркую счастливую картинку без всяких теней и тёмных пятен.

…Не превышает ли теперь количество людей, ухаживающих за машинами, число тех, кто заботится о людях? Разве не мы сами создаем себе преемников в верховной власти над Землей, ежедневно совершенствуя машины, наделяя их красотой и тонкостью, ежедневно придавая им все больше ловкости и увеличивая ту саморегулирующую и самодействующую силу, которая будет превосходить всякий интеллект?»

Генриетта хромает на левую ногу, и ей тем больнее, чем быстрее она пытается бежать. Мальчишки бегут слишком быстро для Генриетты, она не поспевает за ними, и гримаса напряжения не сходит с её лица. Жилистые тонкие ноги мальчишек мелькают так, что их почти не видно, совсем как в глупых мультяшках про чокнутого зайца Банни, которые старый Зундстром крутит по воскресеньям в своём кинотеатре.

Английский историк-марксист А.Л. Мортон, автор известной у нас книги «Английская утопия», считает антибуржуазную сатиру Батлера одной из последних социальных утопий старого типа.

Генриетта старается не думать о боли в ноге, но быстрее от этого всё равно не получается. Это так несправедливо. Генриетта хочет догнать мальчишек. Она представляет себе крылатого коня и пытается заставить тело лететь силой своей мысли, как благородный конь Пегас, но глупая её нога не понимает этого и натыкается на каждую неровность дороги!

Противоречия эпохи империализма вызвали к жизни иные представления о будущем и новую форму социально-фантастического романа.

Генриетта не смеет попросить мальчишек, чтобы они подождали её. Она не хочет привлекать внимание к своей дурацкой ноге, которая так и норовит привязать её к материнскому подолу, как несчастную больную. Если бы всё решал её подлый брат Генри, он бы уже давно прогнал её домой к матери. Она держится в команде только потому, что Альбин, чудесный Альбин, красивый и обаятельный, так распорядился. Но всем известно, что Альбин терпеть не может бесхарактерных тряпок, и Генриетта не хочет рисковать его расположением.

На рубеже двух столетий Герберт Уэллс соединил в одном комплексе утопию, сатиру и науку. Впервые на английской почве он подвел под социальную фантазию научно-технический фундамент. Творчество Уэллса так хорошо известно, что мы не будем на нем особо останавливаться. Созданная им традиция фантастического романа нового типа определила высокий художественный критерий и одновременно усложнила творческие поиски писателей, пытавшихся создавать серьезные произведения. Шагать в ногу с Уэллсом было нелегко. Основатель социально-философского направления в мировой научной фантастике обладал разносторонней эрудицией и огромным реалистическим талантом. Даже такие крупные писатели, как Эдвард Морган Форстер и Олдос Хаксли, выступившие с полемическими произведениями, направленными против социально-утопических идей Уэллса, не только не смогли противопоставить ему сколько-нибудь позитивной программы, но и подняться до уровня его художественных обобщений.

Альбин крутой парень и, конечно, сам никогда не признается, но Генриетта всё же думает, что немного нравится ему, а может, он даже чуть-чуть влюблён в неё. Самой-то Генриетте Альбин очень нравится. Он такой красивый в своей коричневой куртке с блестящими пуговицами, которая делает его похожим на предводителя большого войска, — ему недостаёт только шпаги на поясе. «Какой харизматичный мальчик», — говорят люди, когда видят его, и Генриетта согласна с этим. Хотя вообще-то она не знает точно, что такое харизматичный, но ей кажется, что это обозначает всё великолепное, особенное, достойное восхищения.

Чрезвычайно распространенный мотив буржуазной фантастики — боязнь машинизации общества со всеми вытекающими отсюда последствиями: нивелированием индивидуальности, притуплением интеллекта, потерей нравственных устоев и чувства прекрасного — особенно отчетливо прозвучал в рассказе Э.М. Форстера «Машина останавливается». Это сумрачное произведение, написанное еще в 1911 году как ответ на технократические фантазии Уэллса, увидело свет лишь семнадцать лет спустя. А несколькими годами позже появился роман О.Хаксли «Прекрасный новый мир» (1932), направленный своим ядовитым острием против идей социализма и доведший до кошмарной гиперболы мальтузианскую доктрину. Этот и особенно поздние, откровенно реакционные романы Хаксли, о которых у нас достаточно много писали, утвердили в новейшей буржуазной фантастике антиутопический жанр.

Альбин говорит, что Генриетта не должна стесняться своей больной ноги. Он и другим не разрешает дразнить её. Макс однажды попытался, эта жирная свинья Макс, уж кому бы, но только не ему отпускать шуточки насчёт внешности других. Но Альбин сразу дал ему в нос так, что пошла кровь, и после этого уже никто не смел говорить что-нибудь неприятное про больную ногу Генриетты. Кроме Генри, разумеется, но Генри — её брат, и Альбин думает, что братья имеют что-то вроде кровного права мучить своих младших сестёр. В известных границах.

Альбин — самый чудесный мальчик, какого Генриетта только встречала, и она верит, что когда-нибудь даже станет женой Альбина.

По существу, последней и наиболее значительной утопией в английской литературе XX века был и остается роман Уэллса «Люди, как боги» (1923). В дальнейшем в английской социальной фантастике место утопии заняли антиутопии и романы-предупреждения. Но даже и в «чистой» научной фантастике 20-30-х годов англичане более последовательно, нежели американцы, проводят социальные идеи. В то время как в американской фантастике почти безраздельно царила «космическая опера» с ее буйной экзотикой, бездумной развлекательностью и перенесением центра тяжести с изображения характеров на развертывание динамического действия, в Англии пользовался большим успехом такой серьезный писатель, как Олаф Степлдон (1886–1950), автор беллетризо ванных фантастических трактатов о далеком будущем — «Последние и первые люди» (1930), «Создатель звезд» (1937) и др. Степлдон попытался развить свою причудливую концепцию о последующих ступенях биологической и социальной эволюции человечества в масштабах солнечной системы, а в дальнейшем — и всей Галактики. Хотя сам он считал себя атеистом, его мысль об искусственном происхождении Вселенной, которая является якобы результатом грандиозного эксперимента всемогущего, но не всеведущего разума, не свободна от своеобразного богоискательства.

Но чтобы стать ею, Генриетта должна беречь его благосклонность. И если Альбин терпеть не может жалких плакс, Генриетта ни в коем случае не будет жалкой плаксой. Она не плакала даже тогда, когда какой-то дурак бросил в неё огромный камень, только потому, что она была одна и случайно забрела на соседнюю улицу Тройного прыжка. Нога долгое время болела так, что Генриетта поначалу боялась, что она почернеет и совсем отпадёт. (Если верить Генри, так конечности, подбитые камнем, всегда чернеют, немеют и под конец совсем отваливаются.) Но и тогда она не плакала. Не хотела вызвать неприязнь Альбина, не хотела погубить свою мечту стать его женой и уж совсем не хотела быть привязанной к маминому подолу, к дому, где пахнет табаком и мрачными раздумьями, уж лучше молча страдать и терпеть.

Характерно, что гипотезы о наличии сверхцивилизаций, способных преобразовывать целые звездные системы, в последние годы перестали быть достоянием только фантастов и находят сторонников среди ученых. Так, например, советский астрофизик И.С.Шкловский в статье «Множественность обитаемых миров и проблема установления контактов между ними» («Наука и жизнь», 1965, № 1) стремится обосновать, но, конечно, без ссылки на вмешательство «божественного начала», а лишь посредством математической логики поражающую воображение гипотезу.

Генриетта не любит оставаться с матерью дольше, чем это необходимо. Мать так много плачет и выражается так странно. Генри говорит, что скоро за ней приедут и увезут её в рубашке с длинными рукавами, которые завяжут узлом, а потом запрут навсегда в сумасшедшем доме на другом конце города. Генри говорит, что у мамы закатились шарики за ролики и это очень плохо. Генри, правда, много чего говорит и просто так, по злобе, но маме ведь действительно нехорошо. С тех пор как ей приснилось, что фабрика фейерверков взорвётся, и за завтраком она всех напугала своими жуткими историями, она уж больше не была собой. Может, её шарики закатились за ролики именно после этого сна.

Но мама не единственный человек со странностями на Ракетно-фабричной улице; большинство взрослых в последнее время какие-то притихшие и усталые, как будто больше не знают, кто они такие и что с ними происходит. Альбин говорит, это оттого, что они много работают. В последнее время на фабрике много сверхурочных часов, она день и ночь работает с полной загрузкой. Ещё никогда за всю историю этой фабрики они не делали такого количества хлопушек и пиротехнических пакетов всех размеров и цветов. Хозяин фабрики сказал, что надо срочно выполнить большой и особо важный заказ, а потом все будут вознаграждены, и каждый сможет отдыхать сколько захочет, но только после этого, никак не раньше.

«Для проблемы установления радиоконтактов возможность существования сверхцивилизаций, располагающих энергетикой ~1033 и даже ~1043 эрг/сек, имеет решающее значение. Н.С.Кардашев недавно высказал исключительно смелую идею, что, может быть, некоторые источники космического радиоизлучения, которые сейчас наблюдаются, имеют искусственное происхождение. Мыслимы два типа таких источников: сверхцивилизации, освоившие производство энергии ~1033 эрг/сек и имеющие размеры порядка размеров планетных систем (1012–1015 см), или же еще более развитые цивилизации, освоившие и преобразовавшие свои звездные системы».

У людей с Ракетно-фабричной улицы, которые всегда работали на этом предприятии и, видимо, будут делать это и впредь, нет другого выбора, кроме как делать то, что им скажут. На самом деле они должны благодарить фабрику фейерверков за свою судьбу, поскольку из тех, кто не живёт на этой улице, большинство не имеет никакой работы, а если не имеешь работы, тебе нечего есть, а если тебе нечего есть, ты умрёшь с голоду, говорит мать, когда не бормочет что-то неразборчивое и не плачет. Вся улица в долгу у хозяина фабрики, и если он чего-то требует, то лишь у немногих поворачивается язык сказать «нет» или хотя бы подумать об этом. Хозяин фабрики не особо расположен выслушивать отговорки, даже если они правдивы.

Когда встречаешь столь смелые мысли в статье известного ученого, не приходится удивляться тому, что изменилась масштабность представлений, с которыми сталкиваешься в мировой научной фантастике последних десятилетий.

— Догоняй, Хромая, — рычит Генри, злясь оттого, что должен таскать за собой сестру. — Или, может, ты хочешь домой, посмотреть, не вернулась ли мама со смены? Может, наша малышка лучше останется дома, чтобы послушать, как мама скулит?

Возвращаясь к английской фантастической литературе, мы должны отметить и ее художественное своеобразие. Еще со времени Свифта английские фантасты обладали искусством создавать иллюзию достоверности с помощью реалистической конкретизации обстановки действия и умением доводить до логического конца любое парадоксальное допущение. Эти особенности сохранились и в творчестве наиболее одаренных научно-фантастических писателей современной Англии (Джон Уиндем, Артур Кларк, Брайан Элдисс, Уильям Тэнн, Джеймс Мак-Интош и др.).

— Отстань от неё, Генри, — рявкнул Альбин и остановился посреди улицы.

Мальчишки вперились друг в друга свирепыми взглядами, и Генриетте показалось, что они похожи на двух разъяренных животных перед схваткой. Лев и бешеный волк. Альбин пристально смотрит на Генри с той суровой миной, которая предвещает бурю. У Генриетты по коже при этом пробегает приятная дрожь.

Однако уже в годы, предшествующие второй мировой войне, начинается процесс нивелировки: английские фантасты все больше теряют свое национальное своеобразие, растворяясь в мощном потоке конкурирующей американской фантастики. Этому способствует и издательская практика. Книги, написанные на английском языке, одновременно издаются в США, Англии, Канаде и Австралии. Многие писатели-англичане живут или проводят большую часть времени в США. Покупая новый фантастический «покетбук», читатель не знает, кто автор этой книги — англичанин или американец. Практически после второй мировой войны приходится говорить не об английской или американской фантастике, а об англо-американском направлении в научно-фантастической литературе.

Они стоят напротив лавки мясника. Сейчас лавка, согласно вывешенному объявлению, работает всего час в день, утром с семи до восьми. Потом и мясник идёт на фабрику, — с тех пор как там запарка, хозяину фабрики дороги любые рабочие руки.

— Нам некуда спешить, дом-привидение от нас никуда не денется, — говорит Альбин. Его голос звучит мягко, как бархат, но ни от кого, тем более от Генри, не скрыта угроза, которая таится за его словами. Тщетно мальчик пытается выдержать этот взгляд и в конце концов отводит глаза.

4

Генри что-то бурчит про себя и в сердцах пинает урну, из которой на дорогу выкатывается яблочный огрызок и ещё вываливается куча всякой дряни. Видно, что Генри терпеть не может подчиняться Альбину, но даже ему приходится смиряться с непреложным фактом: у Альбина есть бицепсы, а у Генри нет, так что и впредь вожаком команды останется Альбин.

Закончилась вторая мировая война. Как всегда, после гигантских потрясений появились новые надежды — надежды на спокойное существование, на длительный и прочный мир. Но почти без всякого перерыва после ужасов Хиросимы были приведены в действие тайные пружины «холодной войны». Могущественные силы, действующие в интересах монополистических картелей и синдикатов, настойчиво навязывали мысль о беспомощности людей перед ходом истории, о неизбежности термоядерной войны как единственного способа «разрешения противоречий» между капиталистическим Западом и социалистическими государствами. Эта фаталистическая концепция, призванная идейно, политически и морально разоружить народы, нашла своих теоретиков среди буржуазных философов, социологов и экономистов.

Дома Генри хвастался перед Генриеттой, как он накачает свои мускулы: в один прекрасный день он так врежет Альбину в нос, что у того голова слетит с плеч и докатится аж до улицы Тройного прыжка, где потом большие бандюги будут играть ею в футбол. Ещё Генри говорил, что после того, как снесёт Альбину башку, первым делом он, пожалуй, казнит свою тупую хромую сестру, а её изувеченный труп зароет в муравьиной куче на задах велосипедной мастерской: Генриетта ведь так любит муравьёв.

В англо-американской фантастической литературе те же пессимистические идеи получили свое отражение как в прямой, так и в завуалированной форме. Наиболее беспринципные литераторы, не гнушаясь развязной антисоветской пропаганды, печатают десятки фантастических «боевиков», наполненных дикими вымыслами о воинственных планах кремлевских лидеров, о красных шпионах в космосе, о диверсантах, засылаемых в страны «свободного мира», и т. д.

Но Генриетта не принимает это всерьёз. Она хоть и видит, что её брат время от времени делает силовые упражнения, но эти тренировки не оказывают никакого действия на его мальчишеские руки, похожие на неуклюжие конечности какой-нибудь голенастой птицы.

Генриетта догоняет остальных и улыбается Альбину.

Оставляя все эти пропагандистские фальшивки на совести закулисных покровителей поставщиков подобного чтива, мы хотим рассказать о творчестве серьезных н честных писателей, которые под влиянием господствующих настроений нередко пишут книги, проникнутые отчаянием и страхом перед будущим. Авторы многих фантастических произведений помышляют о том, как спасти остатки земной цивилизации, чудом уцелевшей после тотальной атомной войны, но даже не задумываются над возможностью ее предотвращения. И, несомненно, этим неизбывным ужасом перед завтрашним днем навеяна едва ли не самая распространенная в последние десятилетия тема космических катастроф и всеобщей гибели. Бесчисленные романы, повести и рассказы заполнены описаниями трагических последствий угасания или разогревания Солнца, оледенения Земли, губительных вспышек сверхновых, истребительных межгалактических войн, вторжения инопланетных агрессоров и т. п.

— И вовсе не надо меня ждать, — говорит она, ловя ртом воздух. — Я бегаю так же быстро, как и вы. Просто у меня шнурок развязался.

— Я не из-за тебя остановился, — говорит Альбин как истинный джентльмен. — Просто эта гонка ни к чему. Мы уже не мелюзга, чтобы всюду носиться сломя голову. Как будто пешком нельзя дойти. Что за ребяческая спешка?

По-видимому, прав был американский писатель Филипп Уайли, заявивший в своей статье «Научная фантастика и здравомыслие в эпоху кризиса» (1953): «Многие из нас кое-чему научили людей, но только малую часть. В основном мы научили людей бояться, потому что большинство из нас на самом деле боится, хотя и не всегда признается в этом. Но мы не научили тому, что Человек — это созидающая сила, развивающаяся и созревающая, ответственная за свои действия и способная при желании исправить их последствия».

— Да, уж лучше пошли пешком, — сипит Макс, которому трудно говорить, а в горле у него свистит, и Генриетту это забавляет: конечно же, этому свинтусу Максу лучше ходить пешком, а бегать — слишком детское занятие! Может, у Генриетты одна нога и хромая, зато у Макса две толстые ноги, на которых трясутся комья жира, как будто они сделаны из мятного желе тёти Евлалии.

— Надевайте плащ, Шантерен, — сказал мне мой друг Флери-Мор. — Становится свежо, а я хочу показать вам свои грибные плантации.

В послевоенные годы в Англии и США еще больше увеличился спрос на научно-фантастическую литературу. Выходят многотиражные журналы с параллельными изданиями в разных странах, огромное количество сборников и антологий; ежегодно выбрасывается на рынок около двухсот новых книг; функционируют десятки клубов и объединений любителей «Science fiction», которые выпускают свои бюллетени, устраивают международные и региональные конференции, присуждают премии за лучшие романы, повести, рассказы, пьесы, фильмы, телевизионные постановки. Научная фантастика стала также весьма доходной отраслью киноиндустрии.

— Хромая уж, верно, в штаны наложила, — тихо бормочет Генри. — Иди домой, и дрожать не придётся.

— А это далеко?

— Я не боюсь! — огрызается Генриетта. — В отличие от тебя. Ты только до двери дошёл, и я точно помню, что ты был бледнее, чем ласка, которая утонула в белильном растворе у нас во дворе.

— В двух шагах. Там, наверху. — Геолог показал па вершину холма. — Видите эту шишку? Она заслуживает того, чтобы быть знаменитой. Из ее камня сложен Реймсский собор, во всяком случае частично. Гора буквально пронизана подземными галереями; это заброшенные каменоломни. Две из них я использую для разведения грибов; они открываются по другую сторону холма. Можете взять ружье, мне здесь дано право охоты. Идемте!

Но количественный рост сам по себе еще не служит показателем объективного состояния литературы. Неудержимый поток этой печатной продукции разливается на множество русел, имеет свои глубинные течения, выбрасывает на поверхность предостаточно мутной пены. Ошеломляет исключительная пестрота и разнородность господствующих тенденций, что одинаково относится и к форме, и к содержанию.

Генри выпучил глаза и побледнел — то ли от гнева, то ли от страха, который вернулся вместе с воспоминаниями. Или от того и другого вместе. С тех пор как он недавно побывал у двери дома-привидения, Генри был неразговорчив. Альбин сказал, не надо к нему приставать, сам расскажет, когда придёт время.

— Уже поздно… четвертый час…

Безвестные авторы развлекательных романов продолжают худшие традиции «космической оперы», доводя «динамику» действия до уровня примитивных комиксов. Издаются и так называемые «fantasy» (фантазии) — сплошь и рядом откровенно мистические книги с привидениями, призраками, вампирами и всякой потусторонней чертовщиной. Наряду с этим, но, конечно, в очень небольшом количестве, выходят действительно первоклассные произведения, попадающие в антологии, сборники и даже школьные хрестоматии. Это относится, в частности, к Рэю Бредбери, чьи лучшие рассказы ставятся в один ряд с прозой Хемингуэя, Стейнбека, Фолкнера, Сарояна.

— Слушай, Генриетта, тебе не обязательно сегодня проходить испытание на смелость, — говорит Альбин. — Ты можешь пройти его и завтра, или послезавтра, или когда захочешь. И я вообще не знаю, такая ли уж это хорошая идея — зайти внутрь дома. Твой брат дошёл до двери, и уже одно это чего ему стоило. Ведь могло случиться что угодно. Даже я не стал бы подходить к дому слишком близко. Понимаешь, ведь мы не знаем, что может произойти. Мы вообще ничего не знаем про этот дом! Может, он пожирает людей или что-нибудь в этом роде…

— Мы успеем вернуться до наступления темноты. Ну, в путь!

Поведение Альбина становится всё более неуверенным.

Я взял свое ружье двенадцатого калибра и сумку. Честно говоря, я ничего не имел против экскурсии — мне, давнему любителю природы, никогда не надоедает наблюдать сумерки.

Тяготение к серьезной, мы бы сказали, проблемной научно-фантастической литературе — характерная черта послевоенного периода.

Было 26 октября 1907 года.

— Но я всё равно туда пойду, — говорит Генриетта, надеясь, что по ней не заметно всех тех дурных предчувствий, которые её одолевают. — Я пойду в дом-привидение, и пойду сегодня. Даже если он пожирает людей и искрошит меня на мелкие кусочки, а потом снова выплюнет аж на улицу Тройного прыжка.

В Англии и США рецензируют новинки и занимаются разработкой теории жанра не только профессиональные критики и обозреватели, но также крупные ученые и писатели. Например, известный английский философ Бертран Рассел снабдил своим предисловием одну из антологий фантастических новелл, а его соотечественник, талантливый романист Кингсли Эмис, посвятил научной фантастике большую работу «Новые карты ада» (1960).

Генри восхищённо хихикает. И теперь Генриетта жалеет, что произнесла эту фразу вслух. Альбин и Макс смотрят на Генриетту с уважительным молчанием, почти скорбно.

Тропинка полого поднималась среди убранных виноградников и спаржевых плантаций. Крестьяне собирали опавшую листву и складывали в кучи, чтобы сжечь; повсюду мелькали огни, и в тихом воздухе стояли столбы дыма. Мы не спеша поднимались к полосе леса, окрашенного в цвета осени. Я часто поглядывал через плечо на открывавшуюся внизу лощину. Когда мы подошли к опушке, тропинка, сделав крутой поворот, открыла всю лощину сразу — широкий, уходящий вдаль полукруг, прекрасную картину начала брюмера — месяца туманов. Несмотря на неприветливую, холодную погоду и тусклое небо, па дымку, слишком рапо затянувшую болотистые дали, покров пожелтевшей листвы сверху казался освещенным солнцем. Поднимаясь все выше, мы прошли лес. Ни одно дуновение не шевельнуло ветвей. Иногда только внезапно осыпалось дерево, и тяжелый шорох листвы походил на шум дождя. Ощущалось непреодолимое замирание природы, предвестник зимы; осень подходила к концу…

Генриетта вспоминает вестерн, который она однажды видела в кинотеатре Зундстрома. Группа жителей посёлка бежит от кровожадных краснокожих, и когда ситуация принимает такой оборот, что становится ясно — им не уйти, один из них с деланой беззаботностью говорит: «Скачите дальше, а я останусь и задержу индейцев, а после догоню вас».

Проведенное несколько лет назад в США обследование читательских интересов показало, что около 35 % работников науки и техники увлекаются фантастической литературой, и это не могло не сказаться на ее интеллектуальном уровне. Обращает на себя внимание еще и такой любопытный факт. Среди многочисленных авторов научно-фантастических произведений мы находим нередко виднейших ученых Запада. Достаточно назвать Норберта Винера, Лео Сциларда, Грея Уолтера, Фрэда Хойла, Джорджа Смита, Чэда Оливера. В то же время некоторые из ведущих писателей-фантастов успешно совмещают литературную деятельность с научной (Айзек Азимов, Артур Кларк). То же самое наблюдается сейчас почти повсеместно — ив Советском Союзе, и в Японии, и в других странах.

Дорога спустилась в какую-то песчаную выемку, похожую на траншею. Но прежде чем двинуться дальше, мы поговорили о тумане, дымка которого, словно серая плесень, сгущаясь на глазах, уже затянула почти все внизу. Над Кормонвиллем нависло плоское облако; невидимые руки ткали из конца в конец долины паутинные покрывала, неподвижные п все более плотные, а на равнине возникали, неведомо откуда, все новые длинные дымные полосы. Не успели мы сделать и несколько шагов, как они уже затянули все вокруг до самого края обрыва, откуда вскоре должна была подняться ночь.

— А ты уверена, что он тебя снова выплюнет? — спрашивает Макс, — и торжественности момента как не бывало. — А если он тебя проглотит и ни одна живая душа тебя больше не увидит?

На первый план выдвинулась социальная и психологическая фантастика, которую меньше всего занимает обоснование всякого рода наукообразных гипотез. Допущение необычного — всего лишь литературный прием, позволяющий создать логическую мотивировку, и только в редких случаях — средство художественной популяризации конкретной научно-технической проблемы, что было характерно, например, для Жюля Верна. Тем не менее любой писатель-фантаст нашего времени, на каких бы позициях он ни стоял, исходит из идеи решающего влияния науки на жизнь общества.

— Спасибо, Макс, — язвительно говорит Генриетта. — А то я об этом даже не подумала.

— Поторопимся, — сказал Флери-Мор. — Так недолго и простудиться.

— Заткнись, Макс, — прорычал Альбин, и Генриетте почудилось, что она увидела на его лице глубокую тревогу, а то и страх.

Я спустился следом за ним в выемку.

В англо-американской фантастике послевоенного периода критика выделяет, называя «первыми среди первых», около сорока даровитых авторов. Кроме хорошо известных у нас Бредбери, Азимова и Кларка, в любой статье и обзоре упоминаются американцы Пол Андерсон, Роберт Хайнлайн, Теодор Старджон, Джеймс Блиш, Роберт Шекли, Клиффорд Саймак, Мюррей Лейнстер, Альфред Ван Фогт, Сирил Корнблат, Фреде, рик Пол, Спрэг де Камп, Артур Порджес, Мак Рейнольдс, Эрик Франк Рассел, Генри Каттнер, Филипп Жозе Фармер, Фредерик Браун, Фриц Лейбер, Джек Уильямсон и некоторые другие. В Англии ведущую группу составляют Джон Уиндем, Джеймс Мак-Интош, Джон Кристофер, Уильям Тэнн, Джим Баллард, Брайан Элдисс и др.

Но этого не могло быть. Никогда.

Через минуту мне показалось, что все вокруг становится призрачным. Я провел рукой по глазам, но дымка не исчезала. Это был туман. Своей кисеей он уже окутал и нас.

Каждый из перечисленных писателей обладает своим индивидуальным творческим почерком, своими склонностями и пристрастиями, своим отношением к жизни, науке и человеку.



— Вы не боитесь заблудиться в тумане? — спросил я.

Среди детей Ракетно-фабричной улицы испытание на смелость — священный обычай: все знают, что никто не может стать полноценным членом команды, если он не совершил какой-нибудь великий поступок, получивший признание других, и тем самым не доказал, что заслуживает уважения и доверия как товарищ. Когда-то, ещё в начале лета, Альбин вычитал про такой обычай в одной приключенческой книжке для мальчишек, которую нашёл на чердаке. В этой книжке была примерно такая же команда, как у них, и он решил стать первым, кто по новому обычаю подвергнется испытанию на смелость.

Мы шли между стенами прослоенного рыхлой землей песчаника. Мой спутник взял горсть этой земли, растер между пальцами и показал мне. Я увидел множество известковых частиц, крохотных осколков аммонптов и других доисторических представителей морской фауны; некоторые из них благодаря своей миниатюрности сохранились в целости.

В этой сфере тоже есть свое «разделение труда» и своя узкая специализация. Например, Уиндема больше всего занимает изображение глобальных катастроф, а Лейнстер отдает предпочтение приключенческим космическим сюжетам. Одного привлекают фантастические коллизии, вытекающие из нарушения законов времени (Лейбер), другого — социальные последствия того или иного необычного открытия (Тэнн). Один выступает как убежденный иррационалист, сторонник теории «потока сознания» (Ван Вогт), другой, наоборот, строит фантастические романы исходя из строго логических предпосылок (Спрэг де Камп). Если Каттнер, придумывая поразительную фабулу, бьет преимущественно на внешний эффект, то Фредерик Пол обращает главное внимание на раскрытие внутреннего мира своих героев и т. д.

— Ну, что я вам говорил утром?

Кто-то предложил есть червей и пить из лужи, кто-то — выбить окно мяснику и другие детские, не такие уж смелые дела, но Альбин держал в уме кое-что другое: он решил отнять кость у злой цепной собаки мясника, которую все дети с улицы боялись пуще смерти. Вообще-то пса звали вполне безобидно — Отто, но кличка Чёрт, как называли его дети, подходила ему гораздо больше.

В несколько парадоксальной манере, но, как нам кажется, довольно правильно, оценивает своеобразие лучших, по его мнению, американских фантастов известный литературный критик Альфред Бестер. В статье, опубликованной в мартовском номере «Fantasy and Science Fiction» за 1961 год, он характеризует одного за другим семерых, совершенно непохожих друг на друга авторов, чтобы затем создать воображаемый портрет, своего рода эталон несуществующего идеального писателя.

Я прекрасно помнил все, что услышал от него, п сейчас опять, словно бы со стороны, увидел, как наш автомобиль вырвался из Арленского леса. Это было так неожиданно, как если бы снова взошло солнце. Насколько хватал глаз, перед нами раскинулась равнина Шампани — белесая от меловых отложений, всхолмлениая крупными красивыми складками; казалось, они движутся, будто волны. Разбросанные кое-где селения походили на скалистые островки. Сосновые рощицы темнели своими, как по шнурку протянутыми прямоугольниками. Вдали виднелась дорога, она была такой прямой, что ее можно было принять за причал.

Альбин сказал, что одолеет пса, и сделал это, своим примером установив великое правило, которому должны были следовать и другие. Никому из них не забыть, как Альбин едва не погиб, но в конце концов он вышел со двора, который охраняла могучая овчарка, вознёс над головой вонючую кость и потрясал ею так, будто это была самая большая добыча всех времён.

Роберт Хайнлайн, по словам Бестера, — это Киплинг современной научной фантастики, со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Проходящая лейтмотивом через все его творчество тема борьбы за жизнь выражается прямолинейно и однотонно. При этом Хайнлайн излишне героизирует своих персонажей, несущих в космосе «бремя белого человека».

Следующим на очереди подвергнуться испытанию на храбрость был Макс. Макс хотел доказать своё безмерное мужество, съев дождевого червя или гусеницу, но остальные отвергли это предложение: Макс так и так ест всякую дрянь. Может, вместо этого Макс съест испорченное мясо из отбросов мясника, предложил Генри — всего лишь в шутку, как он уверял впоследствии, когда Максу долгое время было по-настоящему плохо и уже начались поиски виноватого.

«Мы делаем по семьдесят пять километров», — сказал тогда Флери-Мор. А мне хотелось услышать: «Мы делаем, по сорок узлов», — настолько все вокруг внушало иллюзию моря.

Шутка или нет, а Макс, ко всеобщему отвращению и ужасу, ухватился за эту идею и больше и слышать не хотел о том, чтобы испытать себя на храбрость каким-то другим, менее отравляющим способом.

Теодора Старджона критик считает тонким психологом и, может быть, самым человечным из всех американских фантастов. С этим можно согласиться, прочитав его рассказ «Особая способность», представленный в нашем сборнике. Образ ученого Слопса, тщедушного, неуклюжего человечка, ставшего мишенью для насмешек всего экипажа космического корабля, написан очень выразительно. В самый трудный момент неудачник Слопс совершает то, на что не отважился ни один из членов экспедиции, отправленной на Венеру за чудесными кристаллами. Этим рассказом Старджон утверждает попранное человеческое достоинство.

«Конечно! — воскликнул Флери-Мор, когда я сказал ему об этом. — Шампань похожа на океан, как дочь на отца. Все говорит о ее бывшей принадлежности Нептуну, о том, что на ее месте в древности было море. И смотрите: вон те холмы стали первой сушей — это произошло в эпоху эоцена, когда море постепенно отступило…»

Макс не справился со всеми отбросами мясника, но два первых больших куска, воняющих падалью, он сожрал, предварительно согнав с них целый рой мух. Приняв во внимание, что Макс упал в обморок от боли в животе и некоторое время вообще стоял у врат небесных, находясь в когтях пищевого отравления, его достижение после короткого совещания было единогласно признано.

Блестящего фабулнста Роберта Шекли А.Бестер упрекает за то, что он становится все более однообразным, часто повторяя те же ситуации и перенося из рассказа в рассказ два-три одинаковых характера.

Вот о чем я вспомнил сейчас.

Генри, как водится, хотел взять на себя слишком много. Поскольку Альбин одолел Чёрта и тем самым вошёл в историю Ракетно-фабричной улицы, Генри должен был найти для себя что-нибудь ещё более страшное и поразительное. Он решил постучаться в дверь дома-привидения.

— Все это очень хорошо, друг мой, — сказал я. — Но этот туман! Вы не боитесь заблудиться, если он станет гуще?

Джеймс Блиш, как ему кажется, олицетворяет собой и силу, и слабость современной научной фантастики. Сила Блиша в том, что он всегда старается подняться над событиями и быть объективным. Но при этом, рассуждая об идеях, писатель забывает о живых людях. Он интересуется тайнами Вселенной гораздо больше, чем теми, кто ее исследует или населяет.

О привидениях можно услышать много чего, но не надо думать, что дом-привидение по адресу: Ракетно-фабричная улица, строение 1 — просто ветхая, заброшенная развалюха, какие есть почти в каждом квартале и каким приписывают что-то потустороннее только шутки ради или чтобы попугать детей. Перед тем как в одичавшем саду в начале улицы появился дом-привидение, этот участок был незастроенным, если не считать гнилого сарая. И участок всё ещё стоит пустой, по крайней мере, большую часть времени. Этот дом появляется и исчезает, именно это и делает его домом-привидением. В какой-то момент времени смотришь туда — и видишь незастроенный участок с дикими яблонями, кустами смородины, крапивой и бурьяном. А в следующий момент — там большой белый дом, стоящий посреди сада так, будто он всегда тут был. Потом проморгаешься, глядь — а он опять исчез.

— Ничуть! Я знаю эти места как свои пять пальцев. Я дошел бы до плантаций с закрытыми глазами! Впрочем, туманы у нас никогда не бывают густыми. Если хотите, мы ускорим шаг и быстро выйдем из него.

Если Блиш намеренно не обращает внимания на характеры, предпочитая жонглировать идеями, то Айзек Азимов — подлинный классик научной фантастики, добросовестный, широко эрудированный ученый — переносит основное внимание с характеров на идеи по той причине, что у него, как полагает А.Бестер, не хватает внутреннего драматизма и эмоциональности. И это приводит к тому, что художественное произведение превращается иной раз в беллетризованный научный трактат.

Действительно, миновав выемку, дорога сделалась круче, и дымка вокруг нас стала прозрачнее. Я воспользовался этим, чтобы осмотреться, и увидел, что внизу, под нами, туман стал еще гуще и уже совсем скрыл Кормонвилль. Клубы тумана заполняли всю долину.

Наконец мы поднялись на усеянную щебнем горную террасу, поросшую можжевельником. Это место показалось мне очень печальным, было даже как-то неловко находиться здесь не в трауре и отчаянии. Уединение, тишина и неподвижность всего вокруг дополняли впечатление. Местность, овеянная какой-то тайной меланхолией, напоминала готовый растаять пейзаж, написанный пастелью.

Приведенная оценка творчества Азимова нам кажется не вполне объективной, во всяком случае ее нельзя распространить на все его произведения, особенно на те, что изданы в русском переводе. Вспомним прежде всего сборник рассказов «Я, робот». Несмотря на то что главными героями здесь выступают не люди, а высокоорганизованные, думающие машины, они наделены многими положительными свойствами, которых так часто недостает людям. Разве не подлинно драматична ситуация с временно вышедшим из повиновения роботом Спиди? Он не только спасает своего хозяина от неизбежной гибели, но и полностью осознает невольную вину, отягощающую его «совесть» («Хоровод»). А разве не насыщен тончайшими эмоциями рассказ «Робби», в котором робот-няня относится с тротательной нежностью к девочке Глории и в критическую минуту приходит ей на помощь? Те же, кто читал рассказ Азимова «Уродливый мальчуган», этот вдохновенный гимн материнскому чувству, конечно, никогда не забудут Эдит Феллоуз, совершившую подвиг самопожертвования во имя любви к маленькому безобразному неандертальцу, фантастическим способом переброшенному в наше время.

Участок принадлежит семье хозяина фабрики. И он планирует там строительство нового, роскошного дома для всей семьи, что живёт сейчас в квартире в южной части города. Уже подыскивают рабочих для строительства, говорит Макс, у которого отец плотник — или, по крайней мере, был плотником до того, как устроился на фабрику. Кому и для чего охота строиться на участке с привидением — это другой вопрос. Альбин говорит, что это хорошая идея — построить похожий дом таких же размеров, тогда бы этот дом-привидение больше никому не бросался бы в глаза.

Флери шел не останавливаясь. Наши башмаки топтали жесткую, режущую траву.

Продолжая свою характеристику «великолепной семерки», А.Бестер останавливается на творчестве Филиппа Жозе Фармера, считая его самым смелым из всех авторов. Он, по мнению критика, пожалуй, единственный из фантастов, кто не боится довести любую идею до логического конца, как бы ни был неприятен этот конец.

Впервые этот дом появился за несколько дней или, самое большее, за две недели до испытания мужества Генриетты — точную дату назвать трудно, ведь никто же не считает дни. Это всегда так бывает, когда двери школы закрываются, от жары краска на стенах домов идёт волнами, а сонное солнце медленными жёлтыми толчками плывёт по пенному белому небу. Одним таким жарким днём кто-то пробегал мимо участка, протёр глаза, остановился, раскрыв рот, и потом отважился спросить своих товарищей, видят ли они то же самое, что и он: большой белый дом, который возвышается посреди пышно разросшегося сада так, будто всегда там и стоял.

— Черт! Это все-таки странно! — воскликнул мой проводник.

Затем следует оценка Рэя Бредбери, которого Бестер называет «мастером протеста». «Его произведения напоминают размытые акварели. Это — тончайшее искусство, и художник не позволяет себе резких штрихов. Но прочесть подряд сборник Бредбери нелегко — слишком уж много нюансов, и порою кажется, что не хватает настоящей, пусть даже грубой пищи. Тем на менее Бредбери удалось произвести настоящий переворот в научной фантастике».

Без сомнения, это настоящий дом с привидениями, хоть и не вполне обычный. Привидения в целом всегда связаны со смертью, в той или иной форме. Каким же образом тогда смерть связана с этим домом? Что, сам дом мёртвый? И если да, то как это может быть? Ведь дома́, во всяком случае, по местным представлениям, не могут ни рождаться, ни жить, ни, следовательно, умирать?

Глядя отсюда, можно было подумать, что Шампань превратилась в огромную снежную равнину. Все исчезло, поглощенное арктическим покровом, который отсвечивал под тусклым солнцем. И самым удивительным здесь было острое чувство одиночества. У меня было ощущение, что этот пушистый всемирный потоп пощадил только нас на нашей вершине. Полную иллюзию нарушали лишь голоса дровосеков, странно звучавшие где-то ниже этого непроницаемого для глаза слоя.

Оценка этого крупнейшего американского писателя кажется нам в общем справедливой, но недостаточно полной: многозначительная формула «мастер протеста» осталась нераскрытой. К Бредбери мы еще вернемся.

— Здесь и устроил я свои грибницы.

Но как бы там ни было, а взрослым об этом — ни словечка, даже если бы у них нашлось внятное объяснение этому явлению. Оставить родителей в полном неведении было решено единогласно, а затем торжественно объявлено, что того доносчика, который нарушит это решение, затолкают во двор мясника, чтобы Чёрт растерзал его там на куски.

Если бы появился идеальный, отвечающий всем требованиям Бестера писатель-фантаст, то в нем соединились бы «драматическое мужество Хайнлайна, гуманизм Старджона, блеск Шекли, объективность Блиша, энциклопедический энтузиазм Азимова, смелость Фармера и высокий стиль Бредбери».