Лавиния в корне меняет свою жизнь.

За каждым домом должен стоять лес. За каждым.



Я встаю и иду к нему. Лес растёт на глазах, скоро достанет до неба. Куда тогда деревья будут расти дальше?

Не знаю, где у леса вход, и есть ли вообще у леса вход. Иду наугад.

Она выкладывает в Интернет фотографии восходов солнца над Ист-Ривер, утреннего неба, птиц в Центральном парке. Каждый день ходит в фитнес-центр (это видно, потому что приложение подгружается в «Фейсбук», когда она там) главным образом для того, чтобы по-иному выполнять упражнения из курса йоги, и время от времени загружает фотку своего с каждым разом все более стройного тела – в кадр всегда попадает татуировка – хотя лица ее обычно не видно. Выкладывает фото здоровой пищи (по большей части зелень, очень много соков). Редактирует статус, что она собирается на месяц-другой прекратить выпивать для того, чтобы сделаться здоровее, чтобы доказать самой себе, что она может. Она сообщает друзьям о своих успехах с одной-двумя вдохновляющими цитатами.

Когда я подхожу ближе, поднимается ветер – деревья шевелятся. Зовут они меня или прогоняют – мне не страшно. Я хочу быстрее войти в лес и найти того, кто поёт ту считалку.

Почти все, кто знает Лавинию, ставят ей «лайки».

– Я очень ей горжусь, – отвечает Луиза, когда ее спрашивают о Лавинии, что случается не так часто, как можно подумать, с учетом огромного количества поставивших лайки. – Конечно, мне не хватает ее на вечеринках. Но, по-моему, она все делает правильно, разве нет?

– Кира, вот ты где! Кто тебе разрешил уходить со двора?



Меня ведут за руку. Подальше от леса. К лесу задом, к дому – передом. Обедать.

Лавиния бывает во многих местах, о которых вы бы узнали, если бы заглянули в «Фейсбук» (и проследили бы документальные свидетельства). Она два-три раза в неделю снимает наличные, причем всегда по максимуму. Если бы вам по какой-то причине довелось увидеть кадры с камер видеонаблюдения, перед вами всегда оказалась бы очень красивая девушка в винтажной одежде, в темных очках и с бордового цвета губами, вынимающая из банкомата наличные. Каждое утро она ходит заниматься в фитнес-центр, как любая другая богатая белокурая белая девушка в Нью-Йорке, на которую никто особо не обращает внимания, и эти посещения синхронизируются с приложением и появляются на «Фейсбуке». Иногда она ходит на поздний завтрак и в бары, где заказывает минеральную воду (осторожности много не бывает) и всегда, всегда, расплачивается кредиткой, всегда, всегда оставляя щедрые и запоминающиеся чаевые. Время от времени она пишет Мими: «Скучаю, давай как-нибудь оторвемся», а Мими отвечает – сразу же – «Да, когда?», но у обеих всегда находятся какие-то дела, они отписываются «на следующей неделе» и никогда не строят конкретных планов.

На столе остывают щи со сметаной, а я смотрю в окно на новую девятиэтажку. Из леса снова ползёт считалка, но дальше начала расслышать я так и не могу:

Если бы разыскали ее в «Фейсбуке», вы бы к тому же узнали, что она подружилась со множеством новых прекрасных людей, у многих из которых профили заблокированы, или у которых размытые фотографии, но они часто ставят метки рядом с ней в веганских барах, ресторанах здоровой пищи или в центрах медитации на Джефферсон-авеню в Бушуике и пишут у нее на стене длинные и заумные комментарии о том, как здорово было с ней встретиться вчера вечером, как они ждут не дождутся, чтобы оторваться в очередной раз!

мы все идём в одном лесуза нами волка мы к ручьюспроси у бабушки зачемему всегда идти за намиживя огромными зубами…

В «Фейсбуке» есть и ее фотографии.

Нужно признать, что они появляются не так часто, как прежде (выясняется, что «Фотошоп» постигать очень трудно), и многие фотографии расплывчатые и неясные, или же сделаны так, что она не стоит лицом к камере, тогда как находится на расстоянии в очень изысканном наряде (это можно приписать естественной тягой к театральности, даже трезвая Лавиния всегда одевается так же, как и пьяная). Но появляются фото через некоторые промежутки времени, и тогда все ставят им «лайки» и комментируют, как же она с недавнего времени потрясающе выглядит.



Озеро Бохинь

Лавиния и родителям заявляет, что дела у нее идут очень хорошо.

Словения, сентябрь 2018



К середине пути озеро уже не кажется таким большим. Ещё немного – и я смогу завершить этот ритуал.

Дорогие мама и папа! (пишет она)

Надеюсь, у вас все хорошо. Вы правы. Думаю, что вскоре я буду готова вернуться к учебе. Мой роман почти закончен. Если бы я смогла каким-то образом выкроить еще немного времени, я бы с удовольствием его завершила и разослала бы по агентам. С радостью высылаю вам главу на пробу, чтобы вы убедились в моих способностях и преданности избранному пути (Луиза надеется, что Лавинии этого делать не придется, но она готова дописать роман, если уж так сложится).

Лавиния тонко и очень умно подчеркивает, что большой пробел в ее академической практике будет куда лучше объясняться продаваемым романом, нежели полной пустотой.

Я останавливаюсь поесть в деревне Уканц[39] на западной стороне Бохиня. Меж гор – белые дома с деревянными резными балконами, миниатюрные триглавы, посеянные у озера. Правая рука двускатной крыши прячет стену. Камень и дерево делают человека неуязвимым перед дождём, снегом и ветром.

Это, похоже, их успокаивает. Они отвечают, что она может взять еще один семестр, но не больше.

Они пишут, что Париж в это время года просто прекрасен.

На веранде гостилни[40] за толстыми деревянными столами – никого. Хочу суп. День прожит зря, если не ел суп. За соседний стол садится рыжий мужчина. Сделав заказ, он пересаживается так, чтобы видеть меня, не поворачивая шеи, и роется в смартфоне.

Они напоминают ей, ненавязчиво, но твердо, чтобы она не позорила их на вечеринках. Они надеются, что она больше не щеголяет в этих смехотворных нарядах. Они напоминают ей, какая она красивая – слишком красивая, подчеркивают они, чтобы растрачивать такое тело, такие волосы и такое лицо на всяких нелепых и гротескных сборищах, отчего люди лишь тайком издеваются над ней.

можешь хотя бы сказать,
в какой ты одежде, Эверетт?
На мне нет одежды.
голый идёшь?


Они напоминают ей, насколько для нее важно служить хорошим примером и оказывать благотворное влияние на Корделию.

Рыжий смотрит на меня и улыбается.

В конце концов, прямо они этого не говорят, но прозрачно намекают, что у Корделии еще есть будущее.

Что плохого в наготе?
Каким родился, таким и остался.
скажи хотя бы, сколько тебе лет.
Столько же, сколько тебе.
но я не называла свой возраст
Тебе тридцать шесть.




Рыжий суёт в рот зубочистку и снова на меня смотрит.

Разумеется, есть и масса проблем.

Откуда Эверетт знает мой возраст? Хотя это проще, чем заиметь чужое детское фото.

Не нравится мне этот рыжий.

Вроде той, что Луиза может выйти из дома лишь очень рано утром или очень поздно вечером – в то время, когда миссис Винтерс или кто-то из менее проницательных соседей с меньшей вероятностью откроют двери или выглянут в коридор. Лавиния привыкла заказывать еду в ресторанах «Симлесс» – каждый раз в разных – расплачиваясь кредитной карточкой и самую малость открывая дверь, когда приезжает курьер. Вроде того факта, что Луизе несколько раз в неделю приходится делать селфи, на которых не видно ее лица, а это означает сидеть несколько часов с щипцами для завивки и накручивать волосы на пальцы, чтобы те выглядели растрепанными и неприбранными. Вроде сообщений, которые Луизе нужно посылать Мими и Корделии, чтобы сохранять расплывчато-великолепное положение вещей, всякий раз придумывая сумасбродные и авантюристические причины, почему она не хочет приезжать в Париж в конце августа или в сентябре на постановку «Антигоны» в Экзетере, где Корделия играет главную роль, или в октябре в дивный музей восковых фигур, расположенный в бывшем бруклинском кинотеатре, куда хочет пойти Мими. Вроде сорванного крана, когда Луиза не спит до утра и сама чинит его по найденным в «Гугле» инструкциям, так что Лавинии не приходится вызывать сантехника.

Но Луиза справляется со всеми проблемами.

Заказываю йота юху – фасолевый суп. В нём плавает сало. Приходится вынимать его, игнорируя недоумение хозяина гостилни – двухметрового парня лет тридцати в длинных шортах и растянутой майке. Поговорив с официанткой, тот садится за стол и берётся за жареные сардины, вынимая изо рта каждую мелкую кость. Его тарелка походит на сортировочную базу, в одном углу которой лежат рыбьи кости поменьше, в другом – побольше. Между двумя кучами он складывает рыбьи головы. Свой телефон не трогает. Значит, не Эверетт; он мне уже в каждом встречном мерещится.



Когда я закончила с супом, хозяин молча поставил передо мной большую кружку пива «Laško» со Златорогом. Ручка кружки пахнет рыбой.

Сначала она твердит себе, что все это временно и ненадолго. Она откладывает почти все деньги, которые снимает со счета Лавинии. Она покупает фальшивые документы в питейном заведении около Нью-Йоркского университета, по которым становится Элизабет Гласс (двадцати трех лет), там фото немного симпатичной белой девушки с рыжими волосами, за которую она почти сможет сойти, и кладет их рядом с вещевым мешком и сменой одежды, которые она держит в изголовье кровати для того дня, когда все рухнет. Но вот в чем штука: этот день не наступает.

– Мало поела. Куда торопишься?



– В Любляну.

На самом деле, жизнь у Луизы лучше некуда.

– Не успеешь.

– Почему?

Она снова пишет для «Скрипача» (у нее масса свободного времени для писательства, когда ей не нужно переживать из-за уроков, работы онлайн, смен в баре, когда она снимает так много денег Лавинии). Она пишет рецензии на книги и очерки о Девоншире. Гевин уговаривает ее написать о том, как она притворялась студенткой, потому что эта история произвела фурор на дне рождения Хэла, и она пишет, и все в Интернете тоже думают, что это очень забавно. А потом начинает писать для печатных изданий, потому что после вечеринки у Хэла Луиза идет с Гевином на день рождения Индии в «Сохо Хаус», и там она знакомится с редактором печатного издания, который оказывается братом Индии. Он дает ей визитку и говорит «черкните мне как-нибудь по электронке». Она пишет для «Нового мужененавистничества» и просто «Мужененавистничества», хотя редакторы и не высказывают своего мнения. Она пишет рассказ о похитителе картин, который крадет полотно, но убеждается, что это подделка, идею рассказа они как-то раз обсуждали с Лавинией под грохот Вагнера, и Луиза не уверена, кому первой сюжет пришел в голову, возможно, что и сразу обеим, но полагает, что сейчас это не имеет никакого значения. Она посылает рассказ в литературный журнал «Белая цапля», где стажируется Беовульф Мармонт.

– Небо видишь, какое?

Она старается не думать о вечерах, когда они с Лавинией решали писать наперегонки, сидя на диване, когда Лавиния хватала ее за руку и твердила: «Мы станем великими, Луиза, обе», а Луиза отвечала: да, да и верила в это.

– Какое?

Луиза начинает писать для «Скрипача» рецензии на оперы, потому что спросила Гевина, может ли она это сделать, и поэтому получает бесплатные контрамарки для прессы.

– У меня тут дом. Туристам сдаю. Пятьдесят евро за ночь. Здесь за сорок евро только комнату сдают. А у меня – дом.



Иногда Лавиния вроде бы и не умирала.

– Слушай, а что заказал тот рыжий?

Иногда Луиза об этом забывает.

Иногда, в объятиях Рекса, когда тот ее целует и придумывает ей новые нежные прозвища, Луиза позволяет себе верить, что все выложенное Лавинией в Интернет – правда.

– Вегетарианское рагу.

Значит, тоже не Эверетт. Тот бы зашёлся по крайней мере чевапами.

Вот Лавиния читает Эдну Сент-Винсент Миллей, думает она.

Вот она готовит чай с шоколадом, фундуком, кокосом и шафраном и проливает его.

Рыжий снова смотрит на меня и утыкается в тарелку. Я расплачиваюсь и ухожу, рыжий встаёт, бросает деньги на стол и идёт за мной, пожёвывая зубочистку. Он идёт так же медленно. Для вида сажусь на камень и роюсь в рюкзаке. Рыжий останавливается и завязывает шнурок на ботинке. Поворачиваю к гостилне, а рыжий продолжает двигаться вокруг озера. Не Эверетт.

Вот она встречается на прекрасном празднике со своими прекрасными и непьющими друзьями.

Бохинь удлиняется и вытягивается. Озеро стало сначала морем, а теперь расширяется до океана, чтобы я застряла здесь надолго. Не выйдет. Я прибавляю шаг и не смотрю в сторону воды. Она не сможет на меня влиять. Иду быстрее, отчего озеро становится меньше.

Вот она улыбается своей дивной и апокалиптической улыбкой.

Через несколько минут набрасывается дождь. Если нет никакого камня или дерева, чтобы защититься от стихии, – лучше подчиниться.

Луиза явственно это видит, когда закрывает глаза.

– Я же говорил, не успеешь, – не удивившись, улыбнулся хозяин гостилны в Уканце, когда я вернулась туда переждать дождь. – Это одно из самых дождливых мест страны.



Его зовут Йоже. Исчезнув за дверью, он возвращается со старой белой майкой в руках.

По утрам, если у Рекса нет занятий, они отправляются в закусочную рядом с домом, поедают огромные порции яичницы, держатся за руки и обсуждают планы на день. Луиза придумывает очередных учеников, они идут по Томпкинс-сквер-парку, показывают на кажущихся им милыми собачек, а Рекс рассказывает, что они проходят. Она ночует у него, по крайней мере, четыре раза в неделю (разумеется, к ней ему никак нельзя) и преподносит это как дать Лавинии воздуха, но смешное, а может, и вовсе не смешное, но потрясающее Луизу состоит в том, что он ей верит.

– Переоденься, промокла.

И вот еще одна маленькая деталь.

Йоже вытирает стол и несёт яблочный шнапс.

Рекс никогда не говорит о голосовом сообщении.

Мы договариваемся на пятьдесят евро, и он ведёт меня в бело-коричневый дом – двухэтажный, с резным балконом.

На самом деле он больше ни разу не заговаривает о Лавинии.

– Готовить можешь на кухне. Или приходи в ресторан, постояльцам – скидка, десять процентов. Вот мой телефон. Будешь завтра выезжать, ключи брось в почтовый ящик. Можешь есть всё, что найдёшь в холодильнике. Осталось от прошлых гостей.

Луиза выполняет замысловатые синтаксические маневры, чтобы не упоминать ее имени, и часто говорит «ну, ты знаешь», когда описывает ее день. Рекс никогда об этом не просит.

Дом отделан деревом. Много старых фотографий. Коровы и сегодня стоят на тех же местах, звеня колокольчиками, больше похожими на колокола.

Она думает, что как же странно, что он о ней не заговаривает после всей той вины, что он испытывал, хотя она иногда пытается поднять эту тему, не упоминая при этом Лавинию. «Как же здорово прийти к соглашению, так ведь?» – спрашивает она после того, как рассказывает историю о парне, который в свое время писал в соцсети от ее имени, а два года спустя столкнулся с ней в Проспект-парке, а он улыбается, кивает, сжимает ее ладонь, но не говорит того, что она хочет от него услышать.

Подумать только: единственный раз, когда вообще заговаривают о Лавинии – однажды вечером, когда Луиза роется в сумочке, и оттуда выпадают ключи.

Когда ходишь по комнатам чужого дома, не понимаешь, куда можно смотреть, а куда нет. Движешься как по чужой кишке. Чужой быт трогать неприятно.

– Она разрешила тебе их иметь?

Она пугается от того, как он произносит слово «она», поскольку там слышится огромное благоговение. Даже теперь.

Быт обустраивают, чтобы спастись. Я же бытом отвлечься никогда не могла. Только начинала мыть полы, как засматривалась на дневной свет из окна, перемещающий пыль от плинтусов к центру комнаты. Пыль падала тяжело и прозрачно, и никакая, даже самая мокрая тряпка, не могла её остановить. Только начинала мыть посуду, как заглядывалась на воду, её невидимый скелет, – и губка выпадала из рук.

– Она наконец-то сделала мне дубликат, – отвечает Луиза, словно это пустяки, словно Лавиния – обычный и заурядный человек, немного страдающий неврозом, который недавно пролечился и никак не может им навредить.

Здесь быт когда-то был обустроен крепко, хотя условия в доме вполне бэкпэкерские. Видимо, тут никто, кроме туристов, не живёт. Смогла бы я жить в таком? Стал бы дом – моим?

* * *

И вот еще деталь. Тоже очень маленькая.

Рекс разблокировал Лавинию в «Фейсбуке».

Он не добавил ее в друзья, но он появляется на панели «Вы можете их знать», а это означает, что он ее «разбанил», так что она может его видеть и, если захочет, добавить в друзья.

Когда несколько дней назад была в Домжале – городке недалеко от Любляны, – мне сказали, что там нечего смотреть. Но там было, что слушать. Местный почтальон уже поставил жёлтый велосипед у крыльца и кричал: «Пошта! Пошта!», – а хозяйка так и не выходила. Он кричал ещё громче: «Пошта!», – но снова никто не откликнулся. Как найти выход из собственного дома, чтобы хотя бы получить почту? Как найти выход из собственного дома? Идти на голос почтальона? «Пошта! Пошта!» Вправо, влево или прямо? «Пошта! Пошта!» С какой стороны громче? В какую сторону ни пойди – везде чей-то дом, везде – Домжале. «Пошта! Пошта!» Наконец, женщина в старом платье появилась на крыльце и спустилась к почтальону.

Она не хочет.

– Ты принёс мне сегодня письмо, Драган?



Он вручил ей журнал. Она положила его на веранду поверх стопки остальных. На обложке – радостная старуха держит в руках огромную тыкву. У неё в этом году хороший урожай.

Луиза не ревнует. Ей это не нужно. Они с Рексом очень счастливы. Она – идеальная подружка. Оттого, что она прочитала все до единого письма, написанные Лавинии Рексом, что Рекс любит пикники, и тем летом они побывали в очень многих местах, и в сентябре тоже. Она знает, что он любит джаз, и поэтому они ходили на джазовый фестиваль под открытым небом, а раз в две недели они захаживают в «Цинк бар» и Вест-Виллидж. Она знает, что он любит корейскую кухню, и в октябре делает ему сюрприз на день рождения, ведя его в изысканный ресторан в Адской кухне. Она даже расплачивается, хотя там очень дорого – она на этом настаивает – и платит наличными, как оказывается, потому что прошло много времени, и Луиза думает, что ей не придется пускаться в бега ни завтра, ни на этой неделе, ни на следующей.

Когда сюда приезжаешь, чужие дома находишь сразу. Когда здесь живёшь, свой дом – ещё поискать. С балкона вид на горы такой, что, прекрати сейчас дождь, я нашла бы причину остаться.

Она пытается не очень думать о том, какое у него было выражение лица, когда она попросила его сходить с ней в Новую галерею, или как он на нее посмотрел, когда она явилась на вечеринку к Хэлу в платье Лавинии.



В холодильнике пахнет мохантом[41] и пршутом. Убираю мясо в морозилку, чтобы оно не попадалось мне на глаза. А вот банка радлера – кстати.

Просто иногда – нечасто, а иногда – Рекс что-то сделает или скажет, отчего Луиза гадает, думает ли он по-прежнему о ней. Он может сказать какую-то мелочь – вроде как однажды на рынке в Челси он обмолвился, что любит персиковое варенье, а потом Луиза принимается думать (потому что она читала все написанные им письма), что когда-то она с Лавинией ели персиковое варенье во французском кафе в Челси под названием «Бергамот», и гадать о том, что думает ли он о ней сейчас, когда держит ее за руку и прижимается губами к ее щеке, лбу или плечу.

Кто такой этот Эверетт? Я сюда не за тем приехала, чтобы играть с ним в загадки; у меня есть дела поважнее.

Вот как теперь, ранней осенью.

Пароль от вайфая занимает целую строчку, ввести его верно с первого раза не получается. Никогда не понимала, зачем в отелях и гостевых домах делают такие длинные пароли.

Стоит дивный октябрьский воскресный день, и Рекс только что начал учиться на предвыпускном курсе. Они сидят в квартире Рекса и скучают (они уже занялись сексом, попили пива и посмотрели по Интернету «Третьего человека»), Рекс глядит в окно и нехотя готовится к семинару, а Луиза лениво перебирает пластинки, ища, что бы поставить.

Они слушают классическую музыку, потому что Рекс любит классику, и Луиза тоже начинает ее ценить.

Вспоминаю, что в автобусе до озера бронировала следующий свой отель, и там зачем-то спросили мой возраст. Может, этот Эверетт ехал в этом же автобусе и слышал?

Они слушают «Травиату», Берлиоза и Шопена. Луиза моет на кухне посуду. Она смахивает с кухонного стола остатки кимчхи.

О Лавинии она даже не думает. Если она позволяет себе думать, то думает о Лавинии так же, как о Лавинии думают все (четвертый месяц трезвости и вникание в мистицизм творчества Симоны Вейль). Ей хорошо удается не думать о том, что она сделала.

Так что, когда вступает музыка, медленная, мрачная, скорбная и романтичная, в которой есть три повторяющихся ноты, звучащих, как вой, Луизе сначала кажется, что она слышит что-то знакомое, не вспоминая, что это за произведение, и даже когда она медленно, с каждым тактом все увереннее осознает, что это «Грезы любви» Листа, она не паникует. Фортепиано взмывает вверх, падает вниз, звучит тише и мрачнее, и Луиза не думает: Рекс и Лавиния лишились девственности в гостинице в «Утюге», думая об этой музыке (а может, может, может, и думает), но мыслей не высказывает, пока не видит лица Рекса.

Он очень, очень бледен. Нервно кусает губы.

У него такой вид, думает Луиза, как будто он привидение увидел.

откуда ты знаешь, что мне тридцать шесть?
ехал со мной в одном автобусе из Любляны?
Нет, в автобус меня вряд ли бы пустили.
если тебя даже в автобус не пускают,
то и я тебя к себе не подпущу.
пока не скажешь, кто ты.
Предлагаю наконец
посмотреть мне в лицо.
Скинь уже геолокацию.
ещё раз, специально для мутных, —
больше тебе писать не буду,
пока не скажешь, кто ты.


– Слушай, Луиза?

У него хорошо получается делать вид, что это его не беспокоит. Луиза видит его насквозь.

На первом этаже что-то грохнуло. Йоже вернулся? Хлопает дверца холодильника. Я спускаюсь по лестнице, возня не прекращается.

– Не возражаешь музыку выключить?

– Конечно, – отвечает Луиза.

– А я думал, сегодня здесь никого.

Она стоит на пороге кухни. Изучает его лицо. Глядит, как он ерзает, глядит на свой лэптоп и Лёбовское издание «Медеи», потом снова смотрит на стереосистему и становится еще бледнее, и хотя Луиза чувствует такой прилив адреналина, что ей кажется, что она в жизни никогда больше не уснет, она не трогается с места.

Усатый мужчина с круглым животом стоит у открытого холодильника, пожёвывая пршут.

Она ощущает странное, болезненное могущество неподвижности. Она чувствует себя так, словно что-то ему доказывает.

– Кто хранит пршут в морозилке? Да ты не бойся, сейчас уйду. Хлеба нет у тебя? Хле-е-еба!

– Да черт же подери!

Он говорит медленно, с трудом подбирая слова на английском.

Это единственный раз, когда Рекс на нее срывается.

– Не понимаешь? Хлеба, говорю, нет у тебя?

– Что такое?

– Что вы тут делаете?

– Ничего. Ничего. Просто… Пытаюсь поработать, хорошо?

Спускаюсь на кухню.

Луиза безупречно изящна, спеша к стереосистеме.

– Что я делаю в своём доме?

– Хорошо, – говорит она и выключает музыку.

– Но я сняла этот дом у хозяина…

Разумеется, Рекс не любит Лавинию. Рекс провел так много времени, не любя Лавинию, убегая от Лавинии, отдаляясь от Лавинии.

– Хозяин здесь – я. Выгнал отца и стал сдавать, не спросив.

Именно поэтому он предпочел любить соседку Лавинии, не имеющую с Лавинией ничего общего.

– То есть вы здесь живёте?

– Спасибо, – говорит Рекс, когда музыка умолкает.

– Живу я в том сарае, – показал он на маленькую постройку, которую видно из окна. – Выгнал меня. Сам у матери живёт, а дом сдаёт. Но это дом моего отца. А теперь видишь – придумал, что это его дом. Хлеба нет, значит? А запить чем – есть? Да ты не бойся, уйду скоро. Поем только. Меня Алеш зовут. А ты откуда? – он снова исчезает в холодильнике.

Он целует ее в лоб.

– Из России.

– Ты чудесная, – произносит он, а она отвечает: – Ты тоже.

Алеш улыбается и переходит на русский.



– Всегда хотел побывать. Даже учил русский язык, правда, многое забыл. Но ты меня понимаешь? Понимаешь ведь? Собирались с женой съездить в Москву, Петербург. Когда ещё вместе были. Может, и съезжу. С домом вот только разберусь. Ты мне телефон свой оставь.

Вы удивитесь, как легко проходит время вот в такой жизни. Когда не работаешь, разве что пописываешь для «Скрипача», «Белой цапли» и различных вариантов «Мужененавистничества». Когда проводишь ночи в чьих-то объятиях. Когда рано утром ходишь заниматься фитнесом под именем девушки, которую убила.

Достав сыр, он кладёт его на стол и лезет по кухонным шкафам.

Вот разве что вы знаете, знаете о Луизе одну вещь. Вот какую: она всегда, всегда все облажает.

– Tristo kosmatih medvedov[42], куда он их прячет? Вот зараза! Ага! Нет, это пусть туристы пьют, – он возвращает бутылку черничной Боровнички в шкаф. – Ты смотри, ничего не оставил, всё попрятал!

Вот каким образом:

Из нижнего шкафа его руки выуживают две банки пива «Union».

Луиза иногда пользуется кредитной карточкой Лавинии. Вам об этом известно. Она ходит туда же, куда и Лавиния, чтобы засвидетельствовать свое присутствие, в одежде Лавинии (на всякий случай), в ее макияже и в ее темных очках.

– Imam močnega mačka![43] Пива хочешь? А пршут?

Но однажды декабрьским вечером Луиза расслабляется. Она устала, ей хочется выпить, она расстроена, потому что Рекс попросил ее посмотреть вместе с ним «Возвращение в Брайдсхед», хотя он, наверное, достаточно хорошо знает Лавинию, чтобы помнить, как ей нравится этот сериал, так что вместо похода в веганский бар или туда, где подают очень дорогой чай, Луиза снова отправляется в «Бемельманс», чтобы выждать, пока не станет достаточно поздно, чтобы не беспокоиться о том, что миссис Винтерс заметит ее приход, и протягивает Тимми кредитную карточку Лавинии (не забывайте, что прошло четыре месяца, и никто даже не заметил, что Лавиния мертва, так что может, может, никому и дела нет).

Алеш разваливается за столом.

– Я мясо не ем.

Луиза сидит в «Бемельмансе» одна. Выпивает бокал просекко, потом еще один. Она в платье Лавинии 1940-х годов из черного крепа, которое она надевает с небольшим бархатным болеро тех же времен с золотым шитьем и заостренными накладными плечами, в миниатюрной плетеной шляпке с нарциссом. Губы у нее накрашены бордовой помадой Лавинии, которая так красиво на ней смотрится. Она надушилась духами Лавинии – хотя ни одно алиби в мире не требует пахнуть, как мертвец, хотя пузырек уже на исходе. Она пьет, пока не пьянеет до такого состояния, чтобы решиться ехать домой.

– На диете, что ли?

– Ой, зайка. – Афина бросает на табурет у стойки белую шубу. – Классно тебя здесь встретить.

– Нет.

Она усаживает рядом, даже не спросив разрешения.

– И что же – я теперь для тебя не человек, если мясо ем? Того нельзя, этого нельзя. Жизнь слишком коротка. Траву есть предлагаешь? Траву пусть коровы жуют. Жаль, ты не застала Коровий бал, который здесь недавно был. Посмотрела бы на бохиньских коров Cika[44]. А я каждый день мясо ем. В понедельник Анка продала мне окорок, ел его на обед. Меня мясо успокаивает. Сплю хорошо. Во вторник что? А, нашёл тут в холодильнике забытую нарезку, пожарил её с яйцами. Колбаса была не похожа на мясо. Нужно самим делать колбасу. В среду соседи жарили чевапи, меня позвали. Подгорели, правда, пока мы с Янезом за пивом ходили, но ничего – сойдёт. Так, что в четверг? В четверг мяса не было, в Любляну уезжал, там мы дом на заказ строим. В Любляне много кто мясо не ест. Снобы, считающие всех, кто из Марибора, недалёкими провинциалами. Ноги бы моей в этом логове не было, если бы не работа. Да, я из Марибора – и горжусь этим!

– Тыщу лет, блин, тебя не видела. – Она мажет Луизу кремом-пудрой, целуя ее в щеку.

– Когда я в Любляне спрашивала у местных, куда лучше поехать в Словении, многие говорили: только не в Марибор. Сразу туда захотелось.

Луиза бормочет что-то нечленораздельное.

– Я же говорю – снобы. Словенцы никогда не покажут тебе свой «марибор». Да, в Мариборе втрое меньше жителей, чем в Любляне, но это не значит, что у нас ничего нет. Мечтаю туда вернуться. На чём я остановился? А, пятница! В пятницу я ел бограч, брат с женой угощали. В субботу брат ещё говядину замариновал и сказал, что сегодня зажарит её с перцем и луком. Скоро пойду к ним. С мясом надо жарить много лука. А сестра моя какую кровяную колбасу делает! Разъехались мы из Марибора кто куда. Они в деревне с мужем живут, километров тридцать пять от Ново Место, там река Кирка. Когда свинью забивают и колбасу делают, меня зовут. Вся семья съезжается, праздник. Коров-то больше не разрешают дома забивать, они свиней держат. Сосед их крольчатину держит – они обмениваются.

– Ты здесь с ней?

Когда он дошёл до субботы, тошнота уже подступила к горлу, а на колбасе и крольчатине я ринулась к раковине. Такое ощущение, что это я жрала мясо, и сейчас меня вывернет не только всем съеденным Алешем за неделю, но и крольчатиной соседей его сестры.

– Если бы! – пожимает плечами Луиза, словно это для нее легко (если честно, то со временем это стало гораздо легче). – Теперь она заявляет, что не пьет до самого Нового года.

– В вашем возрасте колбасу уже вообще нельзя есть!

– Господи боже – умереть не встать! Надеюсь, ты ей сказала, чтобы она пила на празднике в «Макинтайре».

– В каком – моём возрасте? Дорогая моя, ты думаешь, сколько мне лет?

– Может, она сделает исключение, – отвечает Луиза.

– Лет шестьдесят пять.

– Господи, ты погляди-ка… блин… ты такая худая, что я уже забеспокоилась.

Алеш встаёт из-за стола и исчезает в гостиной. Вернувшись с фотографией в облезшей рамке, он ставит её на стол. Я с трудом узнаю́ на снимке его и Йоже. Они и молодая женщина – видимо, жена Алеша, – стоят мокрые у моря и ёжатся от ветра. Стройный юноша держит сына за руку, а тот улыбается, как улыбаются люди, которые всегда ходят хмурыми, но уж если улыбаются – то улыбаются.

– Спасибо, – говорит Луиза.

– Разве я изменился?

– У меня не жизнь, а сплошная хрень, – заявляет Афина. Она заказывает им по бокалу. – Я два месяца встречалась с этим парнем. Оказывается, он ниже меня! Вот ты веришь, нет?

– Я бы вас не узнала.

– В смысле…

– Мне пятьдесят только исполнилось, а ты – шестьдесят пять. Ты на пузо моё не смотри, я вон какой стройный был. Каждое лето ездили в Хорватию, на море.

– Мужики, – объявляет Афина. – Все они одинаковы. Все до единого.

– Это ваша жена?

И тут бармен приносит счет.

– Бывшая. Йоже постарался. Выгнал меня. И дом деда хочет себе забрать. Денег хочет, а отец ему мешает. Я был против открытия гостевого дома, зато мать с ним заодно. Она теперь живёт здесь, на озере, в Рибчев Лазе, а он пристроился под мамкину юбку.

– Вильямс? – спрашивает он, толкая по столу карточку.

– Не мог же он вас просто так выгнать?

Вот оно, думает Луиза. Сейчас рухнет мир.

– Он ещё и не такое может. Я ведь любил Марьяну. Люблю до сих пор, заразу!

* * *

Алеш открывает ещё одно пиво.

Луиза с Афиной переглядываются. Потом смотрят на карточку, черную с тисненой надписью «ЛАВИНИЯ ВИЛЬЯМС».

– Одна здесь?

Афина ухмыляется.

– Одна.

– Ну… – начинает она.

– И что ты тут делаешь?

– Я объясню…

– Иду вокруг озера.

– Ты и умница, а?

– Вокруг озера можно пройти за три часа.

Спокойно, твердит себе Луиза. Отсюда ты тоже выпутаешься. Она всегда, всегда отовсюду выпутывается.

– Дождь пошёл.

– Вообще-то, – обращается Луиза к Тимми, чуть наклонив голову (на Афину она не смотрит). – Может, нам еще парочку?

– Уже кончился.

И толкает ему по столу карточку.

– Темнеет.

– Теперь по шампанскому, – говорит она.

– Болтаетесь туда-сюда… Молодые повёрнуты на путешествиях. Чего вам дома не сидится? Слоняетесь по свету, как бездомные. Дети есть у тебя?

Афина так расплывается в улыбке, что помада попадает ей на зубы.

– У моей прабабушки было десять детей, у бабушки – восемь, у её детей – по два ребёнка, у меня – ни одного.

– Нет, ты только погляди, – произносит она.

– Так и думал.

– Слушай. – Луиза осушает свой бокал, как Афина – не морщась. – Она ей не пользуется. – Поднимает бокал, когда подают шампанское. – Я же тебе говорила. Она не пьет. И спать ложится в восемь вечера.

– Вы всегда так нагло лезете в частную жизнь?

Афина фыркает.

– Нет у человека никакой частной жизни, дорогая моя. Она заканчивается в тот момент, когда он выходит из утробы. Там, внутри, он мог вести какую угодно частную жизнь, а вылез – добро пожаловать в мир! Добро пожаловать к остальным. Шатаетесь, как… как… не знаю. Места, что ли, у вас нет своего? Чего не хватает? Зачем куда-то ехать? Вы люди, которые… которые… даже определения вам не могу дать. Нет такого слова.

– Знаешь, – говорит она, – ты бы поосторожнее. Она же заметит – рано или поздно.

– Вы так говорите, как будто у нас нет имен. Как будто мы просто «люди, которые».

– Просто места у вас своего нет. Фамилия – это что? Место, где родился. Есть у тебя своё место? С цепи сорвались – будто надо за один год мир объездить, а то путешествовать запретят. Все теперь ринулись в горы – мужчины, женщины, старики, детей туда тащат… Но если все уйдут с равнины на гору, то равнина останется пустой и зарастёт. Потом придётся возделывать её заново. Кому жать, кому – молотить? Я тут много таких насмотрелся. Один за другим идут. Куда идут? Сами не знают.

– Ты думаешь, она расходы проверяет?

– Не куда, а откуда.

– А ее родители могут.

– Я тут не виновата, – очень спокойно отвечает Луиза. – Она все время теряет кошелек. Если бы я не подбирала за ней карточки, она бы забывала их в каждом баре по паре. Вот тут на днях оставила «Американ Экспресс» в аптеке.

– Даже трезвая? – вздергивает бровь Афина.

– Была тут одна на прошлой неделе. С ребёнком. Откуда – не помню. Пристегнула сына на живот, как сумку, и ходит, значит, по холмам. Я говорю: ты ребёнка оставь, няню можно позвать. Нет, она лезет с ним в горы, и всё! Кого только нет. Один месяц дом снимал. Я, говорит, школу хочу открыть. Школу радости. Что за Школа радости? Чему он там будет учить? Еле выперли его отсюда. Писатель один был, три месяца жил, писал книгу на балконе, шуметь не разрешал. А я кепку тогда свою найти не мог, думал, на балконе оставил. Захожу, а он там сидит – ноги в ледяном тазу. Льда из холодильника насыпал и сидит. Так, говорит, пишется лучше. Что у них в башке? Кемпинг проходила уже? Там ещё один такой сидит. Британец. Месяца три тут. Приехал на фургоне и живёт у озера. С ежом. Взрослый мужик живёт с ежом, представляешь? Мир сошёл с ума! Спрашивал его: у тебя дома, что ли, своего нет? Есть, говорит. Сдаю, говорит, в аренду, чтобы на фургоне путешествовать. И долго ты так качаться собираешься, спрашиваю. А он мне: не хочу полжизни платить ипотеку. А чего ты хочешь? Не знаю, говорит. Вот и сын мой тоже: семьи нет – нихрена нет. Словения – страна, где семья ещё хоть что-то значит. А этот – заработает на гостевом доме, и как с цепи срывается: всё ему ехать надо. Займитесь уже своей страной!

– Именно что, – отвечает Луиза. – Даже трезвая. – Поднимает бокал. – За пробивных девчонок, – говорит она Афине. – Пей.

– И у вас не бывает клаустрофобии от долгого нахождения в одной стране?

Афина одним махом выпивает шампанское.

– Какая клаустрофобия? В Словении всё есть! Хочешь – море, хочешь – горы. За четыре часа можно страну пересечь. Скучно станет – за пару часов можно удрать в Италию или Австрию. А твоя страна вообще вон какая большая – края не видно!

– За пробивных девчонок, – повторяет она.

– Не могу долго быть в одном месте. Когда приезжаю в новый город, во мне что-то меняется. Другой ландшафт. Дышу по-другому. В одном и том же месте не можешь дышать полной грудью. Дышишь как бы рывками. А в других – получается. Ты этого не замечаешь, потому что – получается. В каждом городе даже пахнет по-разному.

– Да, я тут вспомнила, – продолжает Луиза. – Ты ведь в оперу хотела сходить, верно?

Афина широко улыбается.

– Сын ни разу в Мариборе не был – зато в Нью-Йорке был! На родине отца – в Мариборе – не был, представляешь? Мог бы больше зарабатывать, но он mamin sin! Под юбкой ему хорошо. Живёт у неё, как в гостинице, на всём готовом. Hotel Mama![45] Учится и учится. Сначала учился на фотографа. Потом на шеф-повара. Потом на культурного управленца. С девчонкой его всего один раз видел, да и та его бросила. Ныл потом, ныл. Ходил под её окнами, на качелях катался. Да ещё упёрся в этот гостевой дом. Но с другой стороны – больше заработаешь, больше налогов отдашь. Поэтому не особенно хочется лезть в бизнес. Вот и уезжают в другие страны. Этот в Берлин хочет поехать учиться… Кому он там нужен? Страна у нас, видите ли, маленькая д ля его амбиций. А что ты собой представляешь? Колупаешься тут в своём отельчике, доме, который отнял у отца. Да, маленькая. Да, все друг друга знают. И что? Зато меньше проходимцев. Кого попало не пускают. И вот такие как они – пошатанцы – страну окончательно и погубят. А то как-то на флаг страны замахнулись. Давайте менять, чтобы не путали с флагом Словакии и России. Чтобы в мире нас лучше узнавали. Уродство какое-то предложили с полосками. Узор Триглава отражается в воде, а ты хоть видишь, что в итоге получается? Обёртка от шоколада, а не флаг. Но народ взбунтовался, и хода новому флагу не дал. Pojdi se solit![46] А эти бы всё поменяли, им только волю дай.

– Я завтра иду туда с Рексом и Хэлом. У нас есть лишний билет (билета нет, но у Луизы есть кредитная карточка). Хэлу нужна спутница.

Порывшись в шкафу, Алеш находит хлеб и отрезает большой кусок сыра.

– Конечно, нужна, – соглашается Афина. – У него жуткий рот. И он придурочный.

– Черепаху уже видела?

– Не хочешь пойти?

– Какую?

– Пойду, – отвечает Афина.

– В озере живёт.

Луиза сглатывает, когда просит счет.

Алеш глотает пиво, закидывает ноги на стул и принимается за сыр.

Луиза расплачивается.