Этой высокой награды Врангель был удостоен за бой 6 августа под восточнопрусской деревней Каушен. Там находилась немецкая двухорудийная батарея, которая наносила большой урон русским наступающим спешенным эскадронам. Описывая бой под Каушеном, командир лейб-гвардии Конного полка генерал-майор Б. Е. Гартман, сам раненный в том бою, вспоминал: «Врангель не находил себе места от нетерпения. Вести о потерях, об убитых товарищах доходили до него и лишь усиливали его протест против того, что ему приходится оставаться в тылу, когда его товарищи дерутся. И наконец он не вытерпел. К этому времени к начальнику 1-й гвардейской кавалерийской дивизии генералу Казнакову подъехал с наблюдательного пункта 1-ой Его Величества батареи поручик Гершельман и доложил, что орудие противника в тяжелом положении и что, если помочь спешенным частям свежими силами, то орудия можно будет захватить. Услыхав это, Врангель стал буквально умолять разрешить ему атаковать…»

Получив разрешение командира полка на захват батареи атакой в конном строю, он незаметно приблизился к немецким пушкам на расстояние километра и с первым полуэскадроном бросился на врага. Немцы, не ожидавшие конной атаки, не успели поднять прицел, так что во врангелевском эскадроне пострадали в первую очередь лошади. Тем не менее и людские потери оказались значительными: погибли все офицеры и более двадцати солдат из более чем ста, участвовавших в атаке. Тем не менее конногвардейцы ворвались на немецкие позиции, захватили два орудия, а затем выбили противника из Каушена. Последним артиллерийским выстрелом под Врангелем прямым попаданием картечи была убита лошадь. Он перелетел через ее голову, получив легкую контузию, но тотчас поднялся на ноги и добежал до орудий, где шла рукопашная схватка. Для Врангеля, по словам Гартмана, Каушен стал Тулоном[9].

Впоследствии Борис Егорович Гартман, участник Белого движения на юге России, будет назначен Врангелем начальником 5-го отдела Русского общевоинского союза в Бельгии.

Есть и другие мемуарные свидетельства той славной атаки. Так, великий князь Гавриил Александрович вспоминал: «6 числа был известный бой Гвардейской конницы под Каушеном, во время которого командир 3-го эскадрона Конной гвардии ротмистр барон Врангель… атаковал во главе своего эскадрона немецкую батарею… После боя наш эскадрон был назначен в охранение. Ясно помню, что когда полк собрался вместе, уже почти стемнело. Я стоял в группе наших офицеров, говорили, что Врангель убит; Гревс и Велепольский жалели убитого, как хорошего офицера, которого они знали еще по японской войне. Вдруг в этот момент появляется сам барон Врангель верхом на громадной вороной лошади. В сумерках его плохо было видно и он казался особенно большим. Он подъехал к нам и с жаром, нервно стал рассказывать, как он атаковал батарею…» Воистину — «черный барон», хотя тогда Петр Николаевич еще не носил черкеску.

А вот как описывает знаменитый бой князь В. С. Трубецкой: «6 августа 1914 г. под местечком Каушен в Восточной Пруссии даже был случай, когда один эскадрон лейб-гвардии Конного полка, входившего в состав нашей дивизии, атаковал в лоб (правда, разомкнутым строем) германскую батарею на позиции!.. В этой удивительной атаке (свидетелем которой был и пишущий эти строки и которая, как мне кажется, была единственная в этом роде за всю мировую войну), несомненно, сказались влияние и школа Красного Села[10]. Кстати, командиром эскадрона конногвардейцев был ротмистр барон Врангель, который благодаря этой атаке на батарею приобрел в гвардии большую известность и популярность и быстро пошел в гору».

Конные атаки силой эскадрона, а уж тем более полка или дивизии на европейских фронтах Первой мировой войны были большой редкостью. Протянувшиеся от моря до моря сплошные линии окопов, прикрытые несколькими рядами колючей проволоки и густо насыщенные артиллерией и пулеметами, стали смертным приговором кавалерии. Иная ситуация сложилась на некоторых азиатских фронтах — в Персии и Палестине, где из-за отсутствия сплошной линии фронта оказались возможны кавалерийские рейды полков и даже дивизий в неприятельский тыл. А во время Гражданской войны в России сплошных линий фронта не было почти ни на одном театре военных действий, за исключением польского. Плотность войск и огневых средств в этой войне была на порядок ниже, чем в Первой мировой. Поэтому кавалерия силой в десятки тысяч шашек могла совершать прорывы на сотни километров в тыл неприятеля. А атаковать в конном строю могли даже целые кавалерийские дивизии и корпуса (по реальной силе они примерно равнялись соответственно бригадам и дивизиям времен Первой мировой войны). Врангель же после успеха под Каушеном верил в успех атак в конном строю, и в Гражданской войне перед ним открылось широкое поле деятельности. Барон по праву считался одним из лучших кавалерийских командиров в белых армиях, но до этого было еще долгих четыре года.

Пока же Врангель впервые вкусил плоды всероссийской славы. Его фотография появилась на страницах «Летописи войны» — популярного иллюстрированного военного журнала. Бой под Каушеном широко освещался в русской и союзной прессе. Николай Егорович, находившийся в те дни в Париже, вспоминал: «Накануне нашего отъезда я получил телеграмму о блистательной конной атаке прусской батареи третьим эскадроном Конного полка. Батарея была взята, но, как значилось в телеграмме, при этом погиб цвет русской гвардии. Потери громадные. Этим эскадроном командовал наш старший сын… Жив ли он? Ранен? Телеграммы шли неделями, ответ в Париже я получить не мог. Мы отправились в путь. В английских газетах об атаке у Каушена трубили. Имена погибших офицеров были напечатаны. Слава богу, имени сына в этих списках не было».

Надо признать, что есть и иные оценки действий Врангеля под Каушеном. Т. А. Аксакова-Сиверс со слов великого князя Михаила Александровича писала в мемуарах: «Приходили вести о первых боях, в которых полегла значительная часть гвардии. Говорили о том, как Врангель, командуя эскадроном конногвардейцев, с безрассудной отвагой повел его в атаку и положил много людей. Впоследствии я слышала, что, подписывая награждение Врангеля Георгиевским крестом по статуту, государь сказал: „Никогда я не подписывал приказа с такой неохотой. Не погорячись Врангель, те же результаты могли быть достигнуты стоящей за ним артиллерией Крузенштерна, которая уже начала действовать. И люди были бы целы!“». Как знать, не дошли ли слухи о нелестном царском отзыве и до самого Врангеля? И, быть может, именно они послужили причиной того, что в первоначальном варианте своих воспоминаний Петр Николаевич весьма негативно отозвался о Николае II. Но перед публикацией он этот отзыв снял.

Что же касается обвинения Врангеля в излишних потерях, то таковые в русской армии никогда большим грехом не считались. В крайнем случае, число убитых и раненых в бою разбрасывалось на несколько дней, когда боев вообще не было. Неприятельские же потери обычно показывались превышающими собственные, независимо от того, какими они были в действительности. Что же касается вопроса, насколько была оправданна предпринятая Врангелем атака, мы сегодня лишены возможности объективно судить о том, было ли справедливым замечание императора, если оно вообще было сделано. Ведь ни в дневнике, ни в дошедших до нас письмах Николая II нет никаких упоминаний о Каушенском бое. Мемуаристка ссылается на великого князя Михаила Александровича, но он был расстрелян большевиками в 1918 году и воспоминаний не оставил.

Но даже если принять на веру, что царь действительно ругнул Врангеля за горячность и напрасные потери, оправданию Петра Николаевича могут служить следующие обстоятельства. Сегодня нам вряд ли удастся проверить, действительно ли в момент врангелевской атаки русская артиллерия уже развертывалась на позиции и вот-вот должна была выкурить неприятеля из Каушена. Вполне возможно, что ни Врангель, ни Гартман тогда еще не знали о прибытии артиллерии, и потому внезапная атака в конном строю казалась им оправданной. Кроме того, в случае, если бы немцы ушли из Каушена после обстрела русскими пушками, в руки их противников вряд ли попали бы два немецких орудия. И, наконец, мы не знаем, какие потери понесли немцы в Каушене в результате атаки 3-го эскадрона конногвардейцев. Вполне возможно, что они были не меньше, чем потери эскадрона Врангеля, или даже превышали их.

Тактический успех под Каушеном раздули потому, что он должен был отвлечь внимание русской публики от крупных неудач русских войск в Восточной Пруссии. 2-я армия генерала от кавалерии А. В. Самсонова попала в окружение под Танненбергом. Два ее корпуса были уничтожены, а командарм застрелялся. Вскоре немецкие подкрепления, прибывшие с Западного фронта, вытеснили из Восточной Пруссии и сильно потрепанную 1-ю армию Ренненкампфа. 18 ноября 1914 года за неудачные действия в ходе Лодзинской операции Ренненкампф был отстранен от командования армией. Конец его был печален. За отказ перейти на службу к большевикам Павел Карлович был убит 12 апреля 1918 года.

В газетной кампании, связанной с именем Врангеля, важную роль играло то обстоятельство, что он стал первым офицером, награжденным орденом Святого Георгия в только что начавшейся войне. Точно так же героем газетных статей стал донской казак Козьма Фирсович Крючков, получивший в этой войне первый солдатский Георгиевский крест. Кстати, служил он в той же 1-й армии генерала Ренненкампфа и Георгия 4-й степени заслужил на неделю раньше Врангеля — за бой с немецкими кавалеристами, состоявшийся 30 июля у польского города Кальвария. В том бою Козьма Фирсович будто бы лично уничтожил 11 немцев и был 16 раз ранен немецкими пиками. После такой славы бравому казаку, казалось бы, не составляло большого труда получить полный Георгиевский бант, а затем и офицерский чин. Но на самом деле до Февральской революции Крючков успел получить только еще одного Георгия, 3-й степени, и две георгиевские медали, 4-й и 3-й степеней. Его произвели только в подхорунжие, что соответствовало чину подпрапорщика в армейской кавалерии. Чтобы стать офицером, подпрапорщику надо было либо окончить школу прапорщиков, либо совершить какой-либо выдающийся воинский подвиг. Первый офицерский чин хорунжия Крючков получил уже в мае 1918 года, во время Гражданской войны, в которой он принимал участие на стороне белых. Для этого ему пришлось снять пост красных в шесть человек. Но всероссийская слава не спасла его от гибели в 1919 году. Врангель же был более удачлив, чем Козьма Фирсович, и в карьере, и в личной судьбе.

После боя под Каушеном Врангелю дали блестящую аттестацию: «Ротмистр барон Врангель — отличный эскадронный командир. Блестящая военная подготовка. Энергичный, лихой, требовательный и очень добросовестный. Входит в мелочи жизни эскадрона, хороший товарищ, хороший ездок. Немного излишне горяч. Обладает хорошими денежными средствами. Прекрасной нравственности. В полном смысле слова — выдающийся эскадронный командир». Стоит отметить, что столь лестная аттестация была вполне заслуженной. По свидетельству сослуживцев, Врангель очень заботился о своих подчиненных: никогда не садился ужинать, пока не убедится, что все солдаты эскадрона накормлены, а спать ложился последним в эскадроне.

Двенадцатого сентября 1914 года Петр Николаевич был назначен начальником штаба Сводно-Кавалерийской дивизии. Однако штабная работа Врангеля не привлекала, поэтому 23 сентября он получил назначение помощником командира полка по строевой части.

Десятого октября 1914 года состоялась аудиенция у императора. В этот день Николай II записал в дневнике: «После доклада Барка принял… ротм<истра> Л<ейб>-гв<ардии> Конного полка бар<она> Врангеля, первого Георгиевского кавалера в эту кампанию…» 27 октября Петр Николаевич был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Шестого декабря 1914 года царь назначил Врангеля своим флигель-адъютантом. Это давало барону право носить особый серебряный аксельбант и императорский вензель на погонах. Теперь он был причислен к свите императора и приглашался на проводимые монархом официальные приемы. То, что покровительствовавший Врангелю Ренненкампф оказался в опале, никак не сказалось на его карьере. 12 декабря Петра Николаевича произвели в полковники.

Двадцатого февраля 1915 года, во время Праснышской операции, Врангель во главе дивизиона успешно провел разведку, захватил переправу через реку Довину, а при дальнейшем наступлении бригады выбил две роты немецкой пехоты с трех укрепленных позиций, захватив при этом пленных и обоз. 13 апреля за отличие в делах против неприятеля он был награжден Георгиевским оружием.

Для Врангеля война была прежде всего способом проявить себя, сделать блестящую карьеру (в продвижении в чинах он уверенно обгонял всех своих сверстников). Бедствия войны, похоже, тогда его еще особенно не трогали. Это его брат Николай, с тонкой душой искусствоведа, будучи начальником военно-санитарного поезда, писал в дневнике: «Кошмар, который я видел сегодня, превосходит всё, что можно себе вообразить… Здесь в лазаретах на 200 человек помещается 2500 стонущих, кричащих, плачущих и бредящих несчастных. В душных комнатах, еле освещенных огарками свечей, в грязной соломе валяются на полу полумертвые люди… Узнав, что явилась возможность уехать из этого ада, все способные хоть кое-как двигаться, — часто безрукие, безногие, полуживые, — ползком, волоча свои тела, добрались до станции. Вопли и мольбы наполняли воздух ужасом и смертью. Этой картины я никогда не позабуду, сколько бы мне ни пришлось прожить». В мемуарах Петра Николаевича мы подобных сентенций применительно к событиям Первой мировой войны не найдем.

Восьмого октября 1915 года Врангель был назначен командиром 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска, сражавшегося на Юго-Западном фронте. Командир лейб-гвардии Конного полка при переводе Врангеля дал ему весьма лестную характеристику: «Выдающейся храбрости. Разбирается в обстановке прекрасно и быстро, очень находчив в тяжелой обстановке». Два месяца спустя, 8 декабря, барон был награжден орденом Святого Владимира 3-й степени с мечами.

Полк Врангеля входил в состав Уссурийской казачьей дивизии. Забайкальских казаков Петр Николаевич хорошо знал еще по Русско-японской войне, знал их сильные и слабые стороны. Первые заключались в удали и отваге, в том, что казаки были прирожденными разведчиками, любили и знали военное дело, знали и многие традиционные казачьи военные хитрости. Вторые состояли в недисциплинированности, склонности к грабежу; в случае неудачи казаки легко поддавались панике. Только сильный командир мог держать их в узде и заставить хорошо сражаться в любых условиях.

Врангель показал себя именно таким командиром. Неудивительно, что он неоднократно получает благодарности от начальника дивизии генерал-майора Александра Михайловича Крымова. Так, 29 и 30 июля 1916 года Нерчинский полк успешно выдержал трудный бой с германским 43-м пехотным полком, усиленным артиллерией. По словам Крымова, в сложной обстановке полковник Врангель показал «умелое маневрирование и управление боем». 22 августа, участвуя в атаке в Лесистых Карпатах, 1-й Нерчинский полк взял в плен 118 немцев, захватил большое количество оружия и боеприпасов, причем многие офицеры, включая Врангеля, были ранены. За это командир дивизии «от всей души» поблагодарил в приказе Петра Николаевича и его полк.

За эту атаку 1-й Нерчинский полк получил шефство цесаревича Алексея, и Врангель в середине ноября во главе депутации полка выехал в Петроград для представления «молодому шефу». Он обратил внимание на то, как изменилась обстановка в столице:

«Я выехал в Петербург в середине ноября; несколькими днями позже должны были выехать офицеры, входившие в состав депутации.

Последний раз я был в Петербурге около двух месяцев назад, когда приезжал лечиться после раны, полученной при атаке 22 августа. Общее настроение в столице еще ухудшилось со времени последнего моего посещения; во всех слоях общества чувствовались растерянность, сознание неизбежности в ближайшее время чего-то огромного и важного, к чему роковыми шагами шла Россия…»

Через несколько дней Врангель был назначен дежурным флигель-адъютантом. Во время дежурства произошла его встреча с Николаем II, которую барон описал в мемуарах:

«…Мне много раз доводилось близко видеть Государя и говорить с Ним. На всех видевших Его вблизи Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это впечатление являлось следствием отличительных черт характера Государя — прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой. Ум Государя был быстрый, Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а память его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал события, но и лица, и карту; как-то, говоря о Карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день! При этом бои эти происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем, и участок, занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное значение.

Я вступил в дежурство в Царском Селе в субботу, сменив флигель-адъютанта герцога Николая Лейхтенбергского. Государь в этот день завтракал у Императрицы. Мне подан был завтрак в дежурную комнату…

Обедали на половине Императрицы. Кроме меня, посторонних никого не было, и я обедал и провел вечер один в Семье Государя. Государь был весел и оживлен, подробно расспрашивал меня о полку, о последней блестящей атаке полка в Карпатах. Разговор велся частью на русском, частью, в тех случаях, когда Императрица принимала в нем участие, на французском языках. Я был поражен болезненным видом Императрицы. Она значительно осунулась за последние два месяца, что я Ее не видел. Ярко выступали красные пятна на лице. Особенно поразило меня болезненное и как бы отсутствующее выражение ее глаз. Императрица, главным образом, интересовалась организацией медицинской помощи в частях, подробно расспрашивала о новом типе только что введенных противогазов. Великие Княжны и Наследник были веселы, шутили и смеялись. Наследник, недавно назначенный шефом полка, несколько раз задавал мне вопросы — какие в полку лошади, какая форма… После обеда перешли в гостиную Императрицы, где пили кофе и просидели еще часа полтора.

На другой день, в воскресенье, я сопровождал Государя, Императрицу и Великих Княжон в церковь, где Они присутствовали на обедне. Маленькая, расписанная в древнерусском стиле церковь была полна молящихся. Видя, как молится Царская Семья, я невольно сравнивал спокойное, полное глубокого религиозного настроения лицо Государя с напряженным, болезненно экзальтированным выражением Императрицы. По возвращении из церкви я застал уже во дворце прибывшего сменить меня флигель-адъютанта графа Кутайсова».

В день праздника кавалеров ордена Святого Георгия, 26 ноября, все награжденные Георгиевскими крестами и Георгиевским оружием были приглашены в Народный дом на торжественный молебен и обед. Врангель, имея и орден Святого Георгия, и Георгиевское оружие, был среди приглашенных. Он описал церемонию в мемуарах:

«Громадное число Георгиевских кавалеров, офицеров и солдат, находившихся в это время в Петрограде, заполнили театральный зал дома. Среди них было много раненых. Доставленные из лазаретов тяжелораненые располагались на сцене на носилках. Свита и приглашенные стояли в партере вплотную к сцене. Вскоре прибыл Государь с Императрицей. По отслужении молебна генерал-адъютант Принц Александр Петрович Ольденбургский взошел на сцену, поднял чарку и провозгласил здравицу Государю Императору и Августейшей Семье. Государь Император выпил чарку и провозгласил „ура“ в честь Георгиевских кавалеров, после чего Он и Императрица обходили раненых, беседуя с ними. Я вновь, наблюдая за Императрицей, беседовавшей, наклонившись над носилками тяжелораненого, обратил внимание на болезненное выражение ее лица. Она, внимательно расспрашивая больного, в то же время, казалось, отсутствовала где-то. Видимо, выполняя что-то обязательное и неизбежное, Она мыслями была далеко».

Еще одна встреча Врангеля с императором, теперь уже посвященная представлению офицеров Нерчинского полка, в Царском днем 4 декабря, перед самым отъездом Николая II в Ставку:

«Отправив утром предназначенную быть подведенной Наследнику лошадь, поседланную маленьким казачьим седлом, я выехал с депутацией по железной дороге, везя заказанную для Наследника форму полка. Поезд наш должен был прибыть в Царское за полчаса до назначенного для представления Государю депутации часа, и я рассчитывал, что успею до представления депутации доложить Государю о моих офицерах, дабы Государю легко было задавать вопросы представляющимся.

Вследствие какой-то неисправности пути поезд наш опоздал, и мы едва успели, сев в высланные за нами кареты, прибыть к назначенному часу во дворец. Встреченные дежурным флигель-адъютантом, мы только что вошли в зал, как Государь в сопровождении Наследника вышел к нам. Я представил Государю офицеров, и сверх моего ожидания Государь совершенно свободно, точно давно их знал, каждому задал несколько вопросов; полковника Маковкина Он спросил, в котором году он взял Императорский приз; есаулу Кудрявцеву сказал, что знает, как он во главе сотни 22-го августа первым ворвался в окопы противника… Я лишний раз убедился, какой острой памятью обладал Государь, — во время последнего моего дежурства я вскользь упомянул об этих офицерах, и этого было достаточно, чтобы Государь запомнил эти подробности…

После представления Государь с Наследником вышли на крыльцо, где осматривали подведенного депутацией коня. Тут же на крыльце Царскосельского дворца Государь с Наследником снялся в группе с депутацией».

Об императоре и его семье, принявших мученическую смерть в Екатеринбурге, Петр Николаевич отзывается почти благоговейно, с любовью описывая мельчайшие детали быта царской семьи. Это и понятно — он был искренним, убежденным монархистом. В период, когда Врангель готовил свои мемуары к изданию, в русской монархической эмиграции продолжалась свара между двумя лагерями — приверженцами великих князей Николая Николаевича и Кирилла Владимировича[11]. Кроме того, монархисты подвергались жестоким нападкам со стороны либеральных и социалистических кругов. В этих условиях, добиваясь максимального сплочения монархического лагеря, Петр Николаевич создавал идеализированный образ последнего царя, стараясь не упоминать его негативных черт. Но со слов издателя его мемуаров А. А. фон Лампе известно, что в их рукописи содержались весьма резкие отзывы о последнем русском императоре, чья неспособность взять ситуацию под контроль и противостоять вредному, как считал Врангель, влиянию супруги, способствовала успеху революции. Но и в опубликованном тексте бросается в глаза, что к императрице Врангель относился неодобрительно, считая ее виновницей кризиса власти, приведшего к революции.

Вскоре после возвращения Врангеля из Петрограда Уссурийская дивизия была переброшена на Румынский фронт. Там, в Яссах, где находилась румынская королевская чета, Петр Николаевич встретился с великой княгиней Викторией Федоровной, сестрой румынской королевы, и узнал от нее об отсутствии сплоченности среди членов августейшей фамилии:

«— Я знаю Россию дольше и лучше тебя, — сказала Императрица Великой Княгине Виктории Федоровне, — ты слышишь только то, что говорится в Петербурге, среди испорченной и далекой от народа аристократии. Ежели бы ты поехала с Государем и со Мной в одну из поездок Наших на фронт, ты бы увидела, как народ и армия обожают Государя. — Императрица, открыв ящик стола, показала Великой Княгине пачку связанных писем. — Вот всё это письма офицеров и солдат, простых русских людей. Я получаю много таких писем каждый день, все они обожают Государя и просят об одном, чтобы Он был тверд и не уступал всем проискам Думы…

Великая Княгиня давала понять, что большинство членов Императорской Семьи и, главным образом, семья Великой Княгини Марии Павловны, признают необходимость изменить существующий порядок вещей и что в этом отношении с ними единодушен ряд наиболее видных членов Думы… Продолжительный разговор с Великой Княгиней Викторией Федоровной произвел на меня тягостное впечатление. Я, встречая Великую Княгиню постоянно в Петербурге, никогда к ней не был близок, и самое желание ее видеть меня и откровенное посвящение Ею во все эти подробности показались мне несколько странными.

Дальнейшие события и выступление Великого Князя Кирилла Владимировича во главе „революционного“ морского экипажа в один из первых дней переворота объясняют, быть может, многое».

Врангель, поддерживавший великого князя Николая Николаевича, прямо намекал на связь родни Кирилла Владимировича с думскими кругами, которые, по его мнению, и устроили Февральскую революцию. Петр Николаевич также давал понять читателям, что Александра Федоровна пребывала в мире иллюзий, верила, что народ и армия обожают императора, а воду мутит лишь жалкая кучка «думской общественности». Главный вред, по мнению Врангеля, состоял в том, что императрица внушала супругу эту далекую от реальности картину российской жизни, что мешало ему принять действенные меры для оздоровления ситуации в тылу и на фронте тогда, когда революцию еще можно было бы предотвратить.

О Распутине Врангель упомянул в мемуарах только в связи с его убийством: «Как-то на одном из переходов во время привала ко мне прибыл от генерала Крымова, шедшего в головном полку, ординарец и передал мне, что начальник дивизии просит меня к себе. Подъехав к голове колонны, я увидел группу офицеров штаба дивизии, гревшихся вокруг костра и разбиравших только что привезенную почту. Генерал Крымов, держа в руке несколько скомканных газет, нетерпеливыми большими шагами ходил в стороне. Увидев меня, он еще издали, размахивая газетами, закричал мне: „Наконец-то, подлеца Гришку ухлопали…“

В газетах был ряд сведений об убийстве Распутина. Прибывшие одновременно письма давали подробности.

Из трех участников убийства я близко знал двух — Великого Князя Дмитрия Павловича и князя Ф. Ф. Юсупова.

Какие чувства руководили ими? Почему, истребив вредного для Отечества человека, они не объявили об этом громко, не отдали себя на суд властей и общества, а, бросив в прорубь труп, пытались скрыть следы? Трудно верилось полученным сообщениям…»

Не исключено, что в неопубликованной части мемуаров Врангель прямо и более резко писал о связях Распутина с покойной императрицей. Ведь именно близость к Александре Федоровне позволила «святому черту» приобрести то влияние на государственную жизнь, которое он имел вплоть до самой смерти.

Двадцать четвертого декабря 1916 года Врангель был назначен командиром 2-й бригады Уссурийской конной дивизии, 13 января 1917-го произведен «за боевое отличие» в генерал-майоры, а 23 января временно принял командование Уссурийской конной дивизией, поскольку заболевший генерал Крымов выехал в Петроград. Производство в генералы на тринадцатом году службы стало самым быстрым в русской армии начала XX века.

В 20-х числах января Врангель возглавил переход дивизии походным порядком из Ясс в Кишинев, где сосредоточивалась вся конница Румынского фронта. Бессарабия была богата продовольствием и фуражом, и командование рассчитывало, что кавалеристы здесь хорошо отдохнут и подготовятся к предстоящему весной решающему наступлению. Петр Николаевич вспоминал:

«Небольшой, чистый и благоустроенный губернский город Кишинев, обыкновенно тихий и молчаливый, был необычайно оживлен. Помимо моей дивизии в ближайшем к городу районе расположены были весь конный корпус генерала Келлера, Туземная, так называемая дикая дивизия князя Багратиона… Масса офицеров всевозможных кавалерийских и казачьих полков наполняли театры и рестораны.

Радушное кишиневское общество радо было случаю оказать гостеприимство нашим частям и самому повеселиться. Представители местного дворянства и крупного купечества наперерыв устраивали обеды, ужины и балы, и военная молодежь после двух лет тяжелой походной жизни веселилась от души. Через несколько дней после прибытия дивизии кишиневское дворянство устроило для офицеров в Дворянском собрании бал. После танцев перешли в столовую, где на отдельных столах был сервирован ужин, причем дамы сами подавали, присаживаясь к тому или другому столику. Через неделю дивизия давала в том же Дворянском собрании ответный бал кишиневскому обществу. Из окрестных стоянок прибыло два хора трубачей и песенники. Разошлись только с рассветом. Среди беззаботного веселья и повседневных мелочных забот, казалось, отлетели далеко тревоги последних долгих месяцев и ничто не предвещало близкую грозу.

Одиннадцатого февраля прибыл из Петербурга генерал Крымов и дал новый повод местному обществу устроить в честь его ряд обедов и вечеров. Он так же был далек от сознания, что роковой час почти пришел и гроза готова разразиться. Негодуя на Ставку и правительство, осуждая „безумную и преступную“ политику, приводя целый ряд новых, один другого возмутительнее, примеров произвола, злоупотреблений и бездарности власти, он всё же не отдавал себе отчета, что капля, долженствующая переполнить чашу терпения страны, уже повисла в воздухе».

Однако ни во главе бригады, ни во главе дивизии толком повоевать в Первой мировой войне Врангелю не довелось. В тот момент на Румынском фронте было затишье, а потом грянула Февральская революция. Так что реальный боевой опыт сорокалетнего генерала ограничивался командованием полком. Разумеется, действия его 1-го Нерчинского полка никак не могли повлиять на исход армейских и тем более фронтовых операций. Но свои задачи полк выполнял успешно, и Врангель был на хорошем счету у командования. Он, как и подавляющее большинство генералов и офицеров русской армии, никак не ожидал революции. Наоборот, всё, казалось бы, шло к скорой победе над врагом. Войска больше не испытывали, как в 1915 году, снарядного голода. Русская промышленность теперь производила боеприпасы в достаточном количестве, да и поставки со стороны союзников помогли. Армия, хорошо вооруженная и обмундированная, готовилась к последнему, решающему наступлению, которое призвано было сокрушить австро-германский фронт.

Врангель, разумеется, не знал, что сосредоточение всех усилий на военном производстве привело к тяжелейшему кризису железнодорожного транспорта, который в феврале 1917 года находился на грани коллапса. Вследствие этого крупные города испытывали перебои с поставкой продовольствия, что в конечном счете привело к голодным бунтам в Петрограде и началу революции. Врангель не знал также, насколько многомесячное сидение в окопах осточертело простым солдатам. Для них цели этой войны никогда не были близки. Правда, в кавалерии недовольство ощущалось намного слабее, чем в пехоте. Кавалерийские дивизии по большей части пребывали в резерве и гораздо меньше времени, чем пехотные, проводили в окопах.

РЕВОЛЮЦИЯ

В конце февраля 1917 года в Кишинев приехала Ольга Михайловна, работавшая в полевом госпитале на Румынском фронте. По ее воспоминаниям, муж, несмотря на генеральский чин, лихо танцевал на балах, не отставая от юных поручиков.

Об этом времени пишет сын Врангеля Алексей Петрович: «В Кишиневе рекой лилось шампанское, пары кружились в вальсе под музыку полкового оркестра, звучал смех, никто не замечал темных туч, сгустившихся над головой. Когда грянула гроза, все были застигнуты врасплох…»

Барон тем не менее не слишком удивился революции. «Я их всех хорошо знаю, — говорил он об императорской фамилии близким знакомым. — Они не могут править, потому что не хотят… Они потеряли вкус к власти». В мемуарах он сокрушался, что «опасность была в уничтожении самой идеи монархии, исчезновении самого Монарха»: «Что должен был испытать русский офицер или солдат, сызмальства воспитанный в идее нерушимости присяги и верности Царю, в этих понятиях прошедший службу, видевший в этом главный понятный ему смысл войны?..»

Временное правительство, «безвольное и бездарное», как считал Врангель, «позорно отдало Россию на милость победителя». Но не оно одно было виновно — «ответственность с ним разделяли и старшие военачальники, и весь русский народ». В возникновении смуты был повинен и сам Николай II: в начале 1917 года, по утверждению Врангеля, «армия, как и вся страна, отлично сознавала, что Государь действиями Своими больше всего Сам подрывает престол». Но когда Крымов зачитал царский манифест об отречении, Петр Николаевич в сердцах воскликнул: «Это конец, это анархия!»

Вскоре после опубликования 1 марта приказа № 1 Петроградского Совета, отменявшего единоначалие офицеров и вводившего в частях власть выборных комитетов, Врангель был направлен в Петроград своим начдивом с письмом к военному министру А. И. Гучкову[12]. Петр Николаевич передает содержание письма Крымова: «В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление… Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался… Он заканчивал письмо, прося А. И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что всё то, что будет сказано мною, он просит считать как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург».

Вид революционного города поразил барона:

«В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако никто не решился заступиться за нахала».

Первое, что бросилось в глаза барону в Петрограде, — это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам в расстегнутых шинелях безоружных солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты с кучерами, разукрашенными красными лентами, и седоками с приколотыми к шубам красными бантами. Врангель вспоминал:

«Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц Свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: „Что делать, я только одет по форме — это новая форма одежды…“ Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за всё это время не имел ни одного столкновения.

Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской Фамилии были тому примером. С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь. Великий Князь Кирилл Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил „явиться“ М. В. Родзянко. В ряде газет появились „интервью“ Великих Князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью. Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь компромиссов».

Гучкова в городе не оказалось. Врангеля принял министр иностранных дел П. Н. Милюков. Генерал заявил ему: «Сейчас война, и мы все воины, и офицеры, и солдаты, где бы мы ни находились: в окопах, в резерве или в глубоком тылу, — мы всё время, в сущности, несем службу и находимся „в строю“. Новые права солдата, требование обращения к солдатам на „вы“, право посещать общественные места, свободно курить и так далее хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на „ты“ и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски. Свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы».

Милюков возражал, что представители армейских комитетов дают другие сведения насчет настроения простолюдинов в серых шинелях. Барон и приват-доцент не договорились.

Возможно, Врангель в тот момент вообще служить не хотел — по крайней мере, на фронте. Он слишком хорошо понимал, что революция и приказ № 1 разлагают армию, ее боеспособность стремительно падает. Побед с такими солдатами не одержишь, а терпеть поражения он не привык.

Особенно неприятное впечатление произвел на Врангеля инцидент, случившийся 17 марта на празднике Амурского казачьего полка. В мемуарах он изложен следующим образом:

«Полком командовал… полковник Сычев. Подъехав к выстроенному для парада полку, я с удивлением увидел, вместо сотенных значков, в большинстве сотен красные флаги. Для флагов этих казаки, видимо, использовали „подручный материал“, и на флаг одной из сотен, очевидно, пошла юбка из красного ситца с какими-то крапинками. Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл марсельезу. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад, и услышал неожиданный для меня ответ — „казаки этого потребовали“. Я объявил полковнику Сычеву, что не допускаю никаких „требований“ подчиненных, что уставом ясно указано о порядке встречи старших начальников, что при встрече полк обязан играть полковой марш и что цвет значков каждой сотни установлен. Проехав по фронту, поздоровавшись с сотнями и поздравив с войсковым праздником, я, став перед фронтом полка, обратился к казакам:

— Я ожидал встретить славный ваш полк под старым своим знаменем, а сотни с их боевыми значками, вокруг которых погибло геройской смертью столько славных амурских казаков. Под этими значками хотел я собрать сегодня вас и выпить за славу Амурского войска и Амурского полка круговую чарку, но под красной юбкой я сидеть не буду и сегодняшний день с вами провести не могу.

Круто повернув коня, я поскакал домой.

В тот же день я отдал приказ по дивизии, где объявил выговор командиру Амурского полка за допущение беспорядков в строю. Полковник Сычев, поддержанный заведующим хозяйством есаулом Гордеевым, пьяницей и плохим офицером, пытался вызвать неудовольствие полка против меня, стараясь внушить офицерам и казакам, что я оскорбил полк и в лице его все амурское казачество, что я сам не казак, а потому и обижаю казаков — одним словом, раздался тот припев, который впоследствии напевали так часто вожди „самостийного“ казачества. Как только я узнал о недопустимых действиях командира полка и его помощника, я без лишних слов отдал приказ об отрешении обоих от должности и предписал им в тот же день выехать из пределов дивизии. Приехав в Амурский полк, я собрал офицеров, разъяснил им дело и высказал свой взгляд на вещи. В командование полком я приказал вступить Полковникову (в этой должности он был впоследствии утвержден по ходатайству генерала Крымова), а о действиях полковника Сычева и есаула Гордеева приказал командиру 2-ой бригады, генералу Железнову, произвести расследование для предания их суду».

Врангель оставался в убеждении, что командиры с твердой волей еще способны решительными действиями остановить прогрессирующее разложение. На самом деле его усилия можно сравнить с попытками спасти тонущий корабль, вычерпывая воду стаканами, когда мощные помпы уже вышли из строя. Противостоять революционной стихии барон не мог.

Тридцатого марта Крымов был назначен командиром 3-го кавалерийского корпуса, а Врангель стал начальником Уссурийской дивизии, которая была включена в его состав. Однако Врангель больше не хотел командовать казаками. В мемуарах он писал: «Надежд, возлагаемых генералом Крымовым на казаков, я не разделял. Прожив детство и юность на Дону, проведя Японскую войну в рядах Забайкальского казачьего полка, командуя в настоящую войну казачьим полком, бригадой и дивизией, в состав коих входили полки трех казачьих войск, — я отлично знал казаков. Я считал, что они легко могут стать орудием в руках известных политических кругов. Свойственное казакам испокон стремление обособиться представляло в настоящую минуту, когда значительная часть армии состояла из не казаков, а казачьи части были вкраплены в целый ряд регулярных дивизий, немалую опасность. Я считал, что борьба с развалом должна вестись иными путями, не ставкой на какую-либо часть армии, а дружным единением верхов армии и сплоченностью самой армии. Но генерала Крымова трудно было переубедить. Он весь увлечен новой идеей. Это с места учли некоторые элементы — в полках стало заметно среди офицеров деление на казаков и не казаков».

Врангель отказался служить под началом Крымова и по его предложению написал военному министру и начальнику штаба Верховного главнокомандующего рапорт с просьбой назначить его начальником регулярной конной дивизии. С этим рапортом Петр Николаевич 5 апреля выехал в Петроград (интересно, что в мемуарах он предпочитал именовать столицу по-старому — Петербургом). Здесь он застал антиправительственные выступления 20 апреля в связи с нотой Милюкова союзникам о намерении России продолжать войну. Это был первый кризис Временного правительства, преодоленный благодаря уходу из правительства Милюкова и кадетов и усилению представительства социалистических партий. Фактически было закреплено двоевластие правительства и Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Без согласия Петросовета Временное правительство не могло провести в жизнь никаких своих решений.

Врангель окончательно разочаровался в способности Временного правительства навести порядок в армии и стране. В Петрограде он попробовал создать подпольную военную организацию, которая в подходящий момент поддержала бы генерала Корнилова или какого-либо другого кандидата в военные диктаторы. Но ее члены дальше разговоров с критикой правительства так никогда и не пошли. Во главе организации стал однополчанин и друг Врангеля граф А. П. Пален. Сам же Петр Николаевич явно не торопился на фронт, ожидая, что здесь, в Петрограде, удастся организовать выступление с целью установления военной диктатуры.

Врангель вспоминал:

«Предстоящий переход в наступление скоро перестал быть секретом и для широкой публики, да, конечно, и для врага. Новый министр „революционной армии“ Керенский беспрерывно метался на фронте, произносил истерические речи и призывал „революционные войска спасать завоевания революции“. Маршевые пополнения шли на фронт, неся плакаты с призывами: „Война до победного конца“, „Все на фронт“, „Лучше смерть, чем рабство“ и т. д. Несмотря на „революционный порыв“, эти маршевые пополнения, большей частью, разбегались по дороге.

В середине июня я получил телеграмму за подписью дежурного генерала 8-ой армии полковника графа Гейдена, коей испрашивалось согласие мое на назначение меня „впредь до освобождения дивизии“ командиром бригады 7-ой кавалерийской дивизии. Я ответил согласием. Однако проходили дни, все более и более приближался час перехода армии в наступление, а приказа о назначении не было.

18-го июня армии Юго-Западного фронта атаковали противника, 8-ая армия генерала Корнилова вторглась в Галицию, фронт противника был прорван, наши войска овладели Галичем и Станиславом. Казалось, после долгих месяцев победа вновь озаряла русские знамена.

Наконец, 30-го июня я получил телеграмму о назначении меня командующим, но не бригадой, а 7-ой кавалерийской дивизией. Через день я выехал в Каменец-Подольск».

Надо заметить, что русское наступление планировалось еще весной, но из-за революции было отложено. В результате оно не было синхронизировано с активизацией англо-французских войск во Франции и Бельгии. Разумеется, за несколько месяцев о нем не могла не узнать немецкая разведка, выявившая концентрацию русских сил на Юго-Западном фронте. К тому времени, когда последнее русское наступление началось, немцы уже отразили атаки союзников. Однако германское и австро-венгерское командования не стали усиливать свои войска, противостоявшие русским частям, не без основания полагая, что имеющимися силами удастся сдержать натиск «революционной армии».

Врангель прибыл на Юго-Западный фронт уже после того, как последнее наступление русской армии полностью провалилось. 18 июня войска 11-й и 7-й армий пошли в атаку в направлении на Львов, но после занятия первых линий неприятельских окопов они начали митинговать, обсуждать приказы и отказывались идти вперед. Уже 20 июня движение пришлось прекратить. Более успешно проходило начавшееся 23 июня наступление 8-й армии под командованием генерала от кавалерии Л. Г. Корнилова на Калуш. Было взято семь тысяч пленных и 48 орудий. Армия Корнилова захватила Станислав, Галич и Калуш и к 30 июня вышла к реке Ломнице.

Австро-германские войска 6 (19) июля нанесли контрудар из района Злочева в направлении Тарнополя (современный Тернополь) и прорвали фронт 11-й армии, что вынудило и другие русские армии начать отход. Комиссары 11-й армии телеграфировали Керенскому: «Наступательный прорыв быстро исчерпался. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника. На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части… Сегодня главнокомандующий с согласия комиссаров и комитетов отдал приказ о стрельбе по бегущим».

Врангель приехал в штаб Юго-Западного фронта как раз в день начала австро-германского контрнаступления. Он вспоминал: «6 июля я прибыл в Каменец-Подольск. Здесь узнал я последние новости. „Прорыв революционной армии“ закончился изменой гвардейских гренадер, предательски уведенных с фронта капитаном Дзевалтовским. За ними, бросая позиции, стихийно побежала в тыл вся 11-я армия. Противник занял Тарнополь, угрожая флангу и тылу соседней 8-й армии генерала Корнилова. Геройская гибель ударных батальонов, составленных большей частью из офицеров, оказалась напрасной. „Демократическая армия“, не желая проливать кровь свою для „спасения завоеваний революции“, бежала как стадо баранов».

Врангель хотел поговорить с генералом Корниловым, с которым виделся единственный раз год назад в царской Ставке в Могилеве, и поехал на автомобиле через Черновицы в Коломыю, где располагался штаб 8-й армии. Лавр Георгиевич принял его утром 7 июля. В тот же день Корнилова назначили командующим Юго-Западным фронтом. Петр Николаевич так описал эту встречу: «Он нисколько не изменился с той поры: маленький, сухой, смуглый и загорелый, с небольшой бородкой и жесткими черными усами, с лицом заметно выраженного монгольского типа, он говорил выразительными отрывистыми фразами. В нем чувствовался особый порыв, какая-то скрытая, ежеминутно готовая к устремлению сила. Он очень спешил, уезжая через несколько часов в штаб фронта. Я вкратце сообщил ему о том, что известно мне было о положении в Петербурге, дал сведения о моей там работе и предложил использовать графа Шувалова для связи со столицей. Генерал Корнилов тут же приказал зачислить графа Шувалова ординарцем. Генерал пригласил меня обедать, и мы вместе пошли в столовую».

Восьмого июля Врангель прибыл в свою дивизию, расположенную в 25 верстах от Станислава. На следующий день штабу дивизии пришлось отступить в Станислав. Врангель получил приказ: прикрыть отход 8-й армии на реку Збруч. Для этого новый командующий армией генерал Черемисов 10 июля назначил его командиром Сводного конного корпуса, в который вошли 7-я кавалерийская и 3-я Кавказская казачья дивизия. Этот корпус должен был прикрыть стык 7-й и 8-й армий.

В ночь с 9 на 10 июля отступающие войска устроили в Станиславе еврейский погром, разграбив лавки и магазины. В городе начались пожары. Петр Николаевич с казаками, взявшими погромщиков в нагайки, сумел остановить бесчинства. Помог и полк польских улан, по приказу Врангеля расстрелявший нескольких грабителей.

Врангель был в расположении 7-й кавалерийской дивизии, когда ее позиции подверглись обстрелу немецкой тяжелой артиллерией. Чтобы не допустить паники, барон стал демонстративно пить с офицерами чай в дивизионном штабе, хотя рядом рвались снаряды. Он так описал этот эпизод: «У небольшого дома лесника я увидел группу офицеров. Из избы были вынесены стол, скамьи и стулья, и офицеры пили чай. Кругом полянки среди деревьев виднелись кони. Здесь стояла спешенная бригада. Едва я слез с лошади и направился к столу, как послышался характерный гул приближающегося снаряда. Мгновение — и раздался взрыв. Снаряд упал тут же за избой. Послышались стоны, по полянке со сбитым седлом и окровавленным крупом проскакала лошадь. Среди спешенных полков стало заметно движение. Отдельные люди с лошадьми потянулись в лес. Я понял, что еще минута, и начнется беспорядочный отход. В лесу шрапнельный огонь противника не мог быть очень действенным. Необходимо было сохранить порядок. Я скомандовал „смирно“ и, сев за стол, потребовал себе чая. Новый снаряд прогудел в воздухе и, ударившись где-то вблизи, разорвался. Один осколок, громко жужжа, упал около стола так, что я, не вставая со стула, мог, нагнувшись, его взять. Я поднял осколок и, повернувшись к ближайшему полку, крикнул солдатам: „Бери, ребята, горяченький, к чаю на закуску“, — и бросил осколок ближайшему солдату. В одну минуту лица просветлели, послышался смех, от недавней тревоги не осталось и следа. Выпустив еще два-три снаряда, противник прекратил огонь. Мы потеряли всего два человека и несколько лошадей ранеными».

По словам Врангеля, с этого дня между ним и его солдатами установилось невидимое духовное единение: «…я почувствовал, что полки у меня в руках, что та психологическая связь между начальником и подчиненными, которая составляет мощь каждой армии, установилась».

Корнилов прислал Врангелю телеграмму: «Прошу принять лично и передать всем офицерам, казакам и солдатам Сводного конного корпуса, особенно же кинбурнским драгунам и донцам, мою сердечную благодарность за лихие действия корпуса 12 июля, обеспечившие спокойный отход частей на стыке армий. Корнилов». 15-го числа русские войска отошли к реке Збручу, потеряв с начала июньского наступления убитыми, ранеными и пленными 1968 офицеров и 56361 солдата.

Временное правительство разрешило награждать солдат орденами Святого Георгия, а офицеров — солдатскими Георгиями. 24 июля 1917 года по постановлению наградных дум частей Сводного конного корпуса, утвержденному командующим 8-й армией, Врангель был награжден солдатским Георгиевским крестом 4-й степени за обеспечение силами вверенного ему корпуса отхода русской пехоты к реке Збруч в период с 10 по 20 июля 1917 года.

Восемнадцатого июля Корнилов был назначен Верховным главнокомандующим. 25 августа он, по договоренности с главой Временного правительства Керенским, направил 3-й конный корпус генерала Крымова в Петроград для подавления возможного восстания большевиков, а 27-го числа Керенский под давлением Петроградского Совета объявил Корнилова мятежником и сместил с поста. В тот же день Врангель приехал верхом в штаб 8-й армии. Он был свидетелем получения сразу двух взаимоисключающих телеграмм: Корнилова — о «предательстве» Керенского и Керенского — с объявлением Корнилова вне закона. Командующий армией генерал-лейтенант Соковнин и начальник штаба генерал Ярон пребывали в растерянности, но всё же не отменили приказ об отправке 2-й бригады 3-й Кавказской дивизии на соединения с Туземной (Дикой) дивизией 3-го корпуса неподалеку от Пскова, в районе станции Дно.

Однако осуществить эту переброску не удалось. Вечером к Врангелю прибыл начальник 3-й Кавказской дивизии генерал Одинцов и сообщил, что комитет 8-й армии получил телеграмму Керенского. Поскольку командующий и штаб армии устранились от руководства войсками, командование фактически перешло к армейскому комитету. Одинцов предложил Врангелю поднять по тревоге корпус, арестовать штаб армии и принять командование. Но Петр Николаевич не пошел на эту авантюру. Он понимал, что исход дела решается в Петрограде, а к исходу 27 августа уже возникли серьезные сомнения в том, что выступление Корнилова приведет к успеху. Настроения в подчиненных Врангелю войсках были не такими, чтобы он мог арестовать армейский комитет. Утром 28-го ему доложили, что войсковой комитет 3-й казачьей дивизии вызывает в дивизию членов комитета 7-й дивизии. Туда также прибыли представители комитета 8-й армии, а генерал Одинцов по их требованию задержал отправку к Петрограду одной из бригад своей дивизии. Врангель прибыл в штаб 3-й дивизии, но ему не удалось предотвратить принятие резолюции в поддержку Керенского. 7-я дивизия не приняла никакой резолюции — ни за Керенского, ни за Корнилова. 29 августа был получен приказ штаба армии об установлении контроля войсковых комитетов: отныне все приказания начальников вступали в силу лишь после их скрепления подписью одного из членов соответствующего комитета.

В беседе с глазу на глаз Врангель заявил Соковнину: «Это приказание, ваше превосходительство, я считаю оскорбительным для начальников. Выполнить его я не могу. Прошу немедленно отчислить меня от командования корпусом… Ежели вы меня не отчислите, то мне не остается ничего другого делать, как по тревоге поднять 7-ю дивизию и говорить непосредственно с комитетчиками». Испугавшийся не на шутку Соковнин обещал тут же переговорить с комитетом армии. Через час ординарец принес Врангелю приказание командарма, где пункт предыдущего приказа о визировании членами комитетов распоряжений начальников отменялся. Однако контроль комитетов над войсковой связью продолжался.

Вернувшись к себе в штаб, Врангель приказал перенести в свою квартиру телеграфный и телефонный аппараты.

Тем временем контрреволюционное выступление полностью провалилось. 2 сентября Корнилов был арестован, а Крымов застрелился. Корниловщина привела к полной дезорганизации армии. В борьбе с Корниловым Керенский вынужден был опереться на помощь большевистских агитаторов. Теперь большевики и их союзники левые эсеры получили преобладание в Советах Петрограда и Москвы, а также во фронтовых и армейских комитетах ближайших к столице Северного и Западного фронтов. В большинстве частей офицеры полностью утратили влияние на солдат. Наблюдались случаи расправ над теми, кого обвиняли в сочувствии Корнилову. Многие офицеры покидали полки, опасаясь за свою жизнь.

Пятого сентября был полковой праздник Белорусского гусарского полка 7-й кавалерийской дивизии. Врангель решил отпраздновать его с размахом, чтобы поднять моральный дух частей. Командир корпуса отправил интендантов через границу в Румынию купить вина, по бочонку на эскадрон. Гусарам в честь праздника выдали новые красные рейтузы-чакчиры. После молебна Врангель произнес патриотическую речь, воодушевляя гусар на ратные подвиги. Петр Николаевич прошел по эскадронам и в каждом выпил чарку, говорил с людьми, после чего был банкет в Офицерском собрании.

На следующий день Врангелю было приказано прибыть в Яссы к главнокомандующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д. Г. Щербачеву, бывшему начальнику Академии Генштаба. Дмитрий Григорьевич объяснил, что вызвал Врангеля, зная о его письменных сношениях с арестованным генералом Корниловым. Щербачев опасался, что Петру Николаевичу из-за этого могут грозить неприятности, а в Румынии мог гарантировать ему безопасность. Русские войска Румынского фронта благодаря его стараниям, а также присутствию румынской армии и администрации, не допускавших в страну большевистских агитаторов, в наименьшей степени подверглись разложению и вплоть до Октябрьской революции сохраняли боеспособность.

Через два дня после приезда Врангеля в Яссы из Ставки пришла телеграмма о его назначении командиром 3-го конного корпуса с приказом нового Верховного главнокомандующего Керенского от 9 сентября. Сводный же конный корпус был расформирован. Однако скоро выяснилось, что на ту же должность назначен и генерал от кавалерии П. Н. Краснов. Врангель вспоминал:

«Всё последнее время я жил под тяжелым нравственным гнетом. Участь генерала Корнилова, самоубийство генерала Крымова, возглавление армии „революционным главковерхом“, „заложником демократии“ во Временном правительстве адвокатом Керенским, все события последних дней глубоко потрясли армию. Остановившийся было процесс разложения возобновился, грозя совсем развалить фронт, а с ним и Россию. Однако решение генерала Алексеева принять должность начальника штаба Верховного Главнокомандующего, казалось, говорило, что не всё потеряно. Если генерал Алексеев решил стать начальником штаба „главковерха из Хлестаковых“, то, видимо, есть еще надежда на какой-то исход. В минуту, когда я мог ежечасно ожидать ареста, назначение мое командиром корпуса, расположенного в окрестностях столицы, корпуса, в состав которого входила родная мне Уссурийская дивизия, казалось мне перстом Провидения. Я не знал, насколько еще уцелели от разложения части корпуса и удастся ли мне взять корпус в руки; не знал, какая участь постигла объединенные графом Паленом офицерские организации в столице. Я решил немедленно ехать в Петербург.

Я прибыл в Петербург утром. Заехав домой переодеться, я отправился в штаб округа. В дверях штаба я столкнулся с генералом Красновым, старым знакомым моим еще с японской войны, последнее время командовавшим 2-ой сводной казачьей дивизией. Он был чрезвычайно удивлен, узнав о назначении моем командующим 3-м конным корпусом. Оказалось, что он почти одновременно со мной тоже допущен Ставкой к командованию этим корпусом и уже в командование вступил. В последнее время при массовой смене лиц командного состава такие недоразумения случались часто. Я ничего не имел против неожиданного осложнения и решил не торопиться с принятием корпуса, предварительно ознакомившись с обстановкой».

Командующим Петроградским военным округом был назначен полковник Полковников, бывший начальник штаба Уссурийской дивизии. Он тоже принимал участие в корниловском выступлении во главе Амурского полка, но вовремя перешел на сторону Керенского. Полковников объяснил Врангелю, что, поскольку приказ о его назначении последний по времени, именно он и должен принять корпус. Петр Николаевич ответил, что не может ставить Краснова в неловкое положение, поэтому будет в Петербурге ждать разрешения вопроса.

Врангель поинтересовался, каким образом Полковников, участвовавший в наступлении Корнилова на Петербург, мог быть назначен командующим войсками Петербургского округа. В ответ он услышал: «Вы же назначены командиром 3-го корпуса, чего тоже, очевидно, совершенно не ожидали».

Вероятно, в пользу Врангеля сыграл тот факт, что он прямо не участвовал в выступлении Корнилова.

Вечером барон встретился с графом А. П. Паленом. Тот рассказал, что в первые дни после разрыва корниловской Ставки с правительством Керенского большинству его офицеров-подпольщиков пришлось скрываться или бежать из города во избежание начавшихся арестов. Сам Пален пережидал эти дни в Рябове, имении своего знакомого Всеволожского под Петроградом.

Вечером Полковников связался с Врангелем по телефону и попросил зайти в штаб округа. Там генерал узнал, что «по условиям политического момента и ввиду его политической фигуры» военный министр Верховский не находит возможным его назначение командиром корпуса, расположенного в окрестностях столицы. Полковников добавил, что Верховный главнокомандующий Керенский с ним согласился и Врангелю будет предложено другое назначение. Петр Николаевич, однако, заявил, что никакого другого назначения не примет и будет ходатайствовать об увольнении в отставку.

Полковников заметил, что отставка старших начальников ныне не производится — имеется приказ военного министра, запрещающий возбуждение таких ходатайств. Тогда Врангель поехал за уточнением в министерство, где полковник Самарин подтвердил, что отставку ему получить не удастся.

Для решения вопроса Врангелю оставалась Ставка. Однако нового начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Духонина он совсем не знал, как и генерал-квартирмейстера, и дежурного генерала в Могилеве. Зато помощником начальника штаба по гражданской части состоял В. В. Вырубов, приятель барона по студенческим годам и времени службы вольноопределяющимся в Конногвардейском полку. И Врангель послал Вырубову телеграмму, прося помочь получить отставку.

На следующий день Петр Николаевич узнал, что прибывший в Петроград командующий Северным фронтом генерал Черемисов желает его видеть и просит приехать к полудню в Зимний дворец, где он должен быть у Керенского. Черемисов предложил Петру Николаевичу поступить в его распоряжение и ехать с ним в Псков. Однако барон подтвердил, что твердо решил оставить службу.

По приезде в Могилев Врангель явился к генералу Духонину, которого увидел впервые. Он так описал эту встречу и свое последовавшее за ней решение: «Среднего роста, полный, румяный, с густыми вьющимися черными волосами, чрезвычайно моложавый, он производил впечатление очень мягкого, скромного человека. Он стал уговаривать меня отменить мое решение, доказывая, что при настоящих условиях долг старших начальников оставаться в армии, что только их присутствие в армии еще дает возможность бороться с развалом. Я твердо стоял на своем. В тот же день я подал на имя генерала Духонина рапорт. Я писал, что, будучи назначен командиром 3-го корпуса, к командованию корпусом допущен не был. Ввиду всей прежней моей службы причину этого могу видеть лишь в моих политических убеждениях, „не всем угодных“, что „убеждений своих никогда не менял и в угоду кому бы то ни было менять не буду“, и ходатайствовал об увольнении меня в отставку».

Несомненно, монархические убеждения Врангеля не были тайной ни для кого, включая Керенского, поэтому-то новый главковерх и не хотел давать ему должность, связанную с командованием крупными воинскими соединениями.

Несколько дней спустя Духонин через Вырубова передал Врангелю, что Керенский не считает возможным уволить в отставку одного из старших кавалерийских начальников. Петру Николаевичу была предложена должность командующего войсками Минского округа, но он отказался.

Продолжая добиваться официальной отставки и в то же время прекрасно понимая, что в военное время никто ее не предоставит, Врангель поселился в вагоне Вырубова в Могилеве, обедал и ужинал вместе с ним у общего приятеля графа К. А. Бенкендорфа, состоявшего при военных представителях иностранных держав. Как-то за столом зашел разговор о необходимости реорганизации армии. Вырубов рассказал, что этим как раз сейчас и занимаются в Ставке. Предполагалось организовать армию по территориальному принципу в надежде, что части, состоящие из земляков, будут более упорно сражаться и меньше подвергнутся разложению. Врангель стал горячо доказывать, что территориальная система может лишь расчленить армию на национальные контингенты и будет способствовать сепаратизму национальных окраин. Да и переход на территориальную систему в военное время практически неосуществим. Он предложил другой план. В мемуарах он писал:

«По моему мнению, для оздоровления армии, если еще не поздно, необходимо прежде всего, чтобы правительство отказалось от так называемой „демократизации армии“ и „революционной дисциплины“, чтобы была проведена в жизнь так называемая „Корниловская программа“. При этих условиях я видел возможность начать в армии работу. Пользуясь зимним затишьем и оттяжкой германцами значительных сил на западный фронт, можно было, оттягивая постепенно часть корпусов в тыл, выделить из частей наиболее слабый элемент; остающимися пополнить выделенные в дивизиях ударные батальоны, кои могли быть развернуты в полки и бригады. По этому расчету число пехотных дивизий должно было уменьшиться, сколько мне помнится, вдвое, но зато дивизии эти были бы боеспособны. Выделенные из полков негодные элементы могли бы быть сведены в рабочие роты с особо строгой дисциплиной. Эти роты могли бы употребляться на тыловую службу, и возвращение из них обратно в строй должно было быть допускаемо по прошествии некоторого времени и с соответствующей аттестацией начальства. Служба в строю, по моей мысли, должна была быть обставлена рядом служебных и материальных преимуществ по сравнению с тыловой. Конечно, все эти меры могли дать соответствующие результаты лишь при условии изменения общего порядка в армии».

Вырубову план понравился, и он доложил о нем H. H. Духонину и генерал-квартирмейстеру Ставки М. К. Дитерихсу. Те чрезвычайно заинтересовались. Дитерихс просил Врангеля подготовить письменный доклад о реорганизации армии. Барон взял себе в помощники подполковника Генштаба Яковлева и через десять дней представил Дитерихсу и Вырубову текст. Они внесли ряд изменений, однако принципиальные положения плана возражений не вызвали. Врангелевский проект направили на утверждение в Петроград.

Однако Петр Николаевич мало верил в возможность воплощения в жизнь всех намеченных мер. Предлагая их, он лишь рассчитывал войти в непосредственный контакт с ударными батальонами, которые состояли из добровольцев, главным образом офицеров. Действительно, в условиях разложения армии и всевластия солдатских комитетов никто не остался бы в каторжных «рабочих ротах», да их и некому было бы охранять. Добровольческих же ударных батальонов было так мало, что они никак не смогли бы удержать фронт даже против значительно ослабленных австро-германских войск. Спасение, быть может, было в немедленном заключении сепаратного мира, но эту идею единодушно отвергали и Керенский, и Духонин, и Врангель, и подавляющее большинство русских офицеров и генералов, считавших бесчестным изменять союзническому долгу и отрекаться от трех лет доблестной борьбы с врагом. Замирение с немцами означало бы для Врангеля, как и для десятков тысяч офицеров, утрату смысла жизни и понятия чести. Потому-то они столь резко осудили впоследствии Брест-Литовский мир.

Шестого октября 1917 года Керенский утвердил представленную Вырубовым докладную записку, в основу которой лег проект генерала Врангеля по реорганизации армии. Но никаких шагов в этом направлении Временное правительство предпринять уже не успело — 25 октября к власти пришли большевики.

Врангель вспоминал:

«1-го ноября Керенский бежал, предав своих товарищей по кабинету, армию и Россию, 5-го ноября декретом совнаркома Верховным главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко. В Ставке делали еще потуги сформировать „демократическое правительство“, председателем правительства намечался В. М. Чернов. Я сидел у Вырубова, когда доложили о его приходе. Желая избегнуть встречи с этим господином, я поспешил выйти из кабинета. Одновременно с Черновым прибыл и бывший военный министр генерал Верховский. Я имел случай его видеть, и он произвел на меня впечатление самоуверенного ничтожества.

В день, когда мне стало известно о назначении Верховным главнокомандующим прапорщика Крыленко, я решил уехать из армии. Генерал Духонин меня более не удерживал. Получив нужные бумаги, я зашел к Вырубову попрощаться. Я застал его сильно расстроенным, он только что вернулся от Духонина, который получил известие об отданном Крыленкой приказе войскам „вступить в переговоры с противником“, при этом Крыленко телеграфировал Духонину, требуя сдачи должности начальнику гарнизона, генералу Бонч-Бруевичу. Бездарный, тупой и на редкость беспринципный — Бонч-Бруевич успел втереться в доверие могилевского совдепа. Генерал Духонин предложил генералу Дитерихсу и Вырубову освободить их от связывающего слова не оставлять друг друга. Вырубов отказался, решив до конца разделить участь с главнокомандующим, Дитерихс же, хотя и решил остаться, но в качестве „частного человека“, заручившись приказом за подписью Духонина об откомандировании в Кавказскую армию. По словам Вырубова, генерал Духонин решил Ставку переносить в Киев.

С тяжелым чувством я выехал из армии. Восемь месяцев тому назад Россия свергла своего Монарха. По словам стоявших у власти людей, государственный переворот имел целью избавить страну от правительства, ведшего ее к позорному сепаратному миру. Новое правительство начертало на своем знамени: „Война до победного конца“. Через восемь месяцев это правительство позорно отдало Россию на милость победителю. В этом позоре было виновато не одно безвольное и бездарное правительство. Ответственность с ним разделяли и старшие военачальники, и весь русский народ. Великое слово „свобода“ этот народ заменил произволом и полученную вольность претворил в буйство, грабеж и убийство».

После большевистского переворота, 10 ноября, Врангель от службы отказался. Но характерно, что он не принял участия в движении на Петроград 3-го конного корпуса, с помощью которого Керенский хотел подавить большевистское восстание. Барон явно не собирался восстанавливать «главноуговаривающего» у власти. Не пытался он и убедить Духонина организовать сопротивление приближавшимся к Могилеву отрядам большевиков. Не советовал Врангель и освобождать Корнилова и других арестованных, содержавшихся в тюрьме Быхова, недалеко от Ставки. Корнилов, Деникин и другие участники контрреволюционного выступления во многом были для Петра Николаевича чужими людьми, ведь они являлись «февралистами» и республиканцами, а тот же Корнилов в начале революции арестовывал царскую семью. Врангель еще не был готов вместе с ними вступить в борьбу с большевиками — он предпочел уехать в Крым, чтобы отсидеться и подождать прояснения политической обстановки.

С ДОБРОВОЛЬЦАМИ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

В Крыму у семьи Врангеля была дача в Ялте, на Нижне-Массандровской улице.

Большевистская революция пришла в Ялту не сразу. Она уже победила в Севастополе, но на южном берегу местное татарское население было враждебно к большевикам. Порядок в городе поддерживался состоявшим из татар эскадроном Крымского конного полка.

Морской офицер С. А. Мацылев вспоминал, как встретился с Врангелем 26 ноября 1917 года:

«…Георгиевский праздник… отмечался торжественным молебном в соборе и вечером благотворительным концертом в гостинице „Россия“.

После молебна в ограде собора в отдельных группах живо обсуждалось происшествие последней ночи (пьяный комендор со вспомогательного крейсера „Король Карл Румынский“ пальнул по городу из орудия, а матросы разграбили несколько лавок. — Б. С.). В одной из них, состоящей по преимуществу из офицеров, выделялась высокая, стройная фигура молодого генерала с энергичным, худым, резко очерченным лицом. Одет он был в офицерское пальто мирного времени, в петлице которого виднелась Георгиевская ленточка. Он громким голосом говорил, что всем офицерам необходимо теперь же сорганизоваться, чтобы в случае нужды дать соответствующий отпор всякой попытке произвести беспорядок. Его внимательно слушали…

— Кто это такой? — спросил в другой группе старичок генерал Прибыльский, постоянный житель Ялты, георгиевский кавалер и ветеран Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

Молодой генерал посмотрел в его сторону, потом решительными шагами подошел к нему, отдал честь и громким, несколько резко звучащим голосом сказал: „Ваше Превосходительство, вы спрашиваете, кто я такой, — позвольте представиться: командующий сводным кавалерийским корпусом генерал-майор барон Врангель…“

Вечером в гостинице „Россия“ состоялся назначенный концерт. Ему предшествовали переговоры устроителей с судовым комитетом крейсера, который дал заверение, что порядок нарушен не будет и для его поддержания пришлют наряд матросов…

В первом ряду кресел выделялась высокая фигура Врангеля, он скрестил на груди руки, и в его взгляде можно было прочесть и боль за Россию, и презрение к происходящему…»

Пьяные матросы для барона были «взбунтовавшимися хамами», но пока что в противодействии им он не шел дальше разговоров.

Татарское правительство Крыма предложило Врангелю должность командующего, пытаясь противостоять большевикам. Петр Николаевич вспоминал: «По примеру Дона и Украины перед лицом надвигающейся красной волны решили сорганизоваться в лице „Курултая“ и крымские татары. Вновь сформированное татарское правительство носило коалиционный характер, хотя преобладала „демократическая политика“, ярким представителем которой был председатель правительства и военный министр Сайдамет, по примеру господина Керенского также из адвокатов… В распоряжении правительства имелась и горсточка вооруженной силы: занимавший гарнизоны Симферополя, Бахчисарая и Ялты Крымский драгунский полк, укомплектованный крымскими татарами, несколько офицерских рот, кажется, две полевые батареи. Гарнизон Севастополя и севастопольская артиллерия были уже в явно большевистском настроении. В Симферополе, местопребывании Курултая, был спешно сформирован и штаб армии, начальником которого состоял Генерального штаба полковник Макуха. Совершенно для меня неожиданно я получил в Ялте телеграмму за подписью последнего, сообщающего мне, что крымское правительство предлагает мне должность командующего войсками. Для переговоров мне предлагалось прибыть в Симферополь. В тот же день в Крыму была объявлена всеобщая мобилизация, долженствующая, по расчетам штаба, позволить в кратчайший срок сформировать целый корпус и развернуть кавалерию в бригаду. Я решил приехать в Симферополь и на месте выяснить обстановку, прежде чем дать какой-либо ответ на сделанное мне предложение. В Симферополе, столице Крыма, застал я оживление необычайное: шла регистрация офицеров, какие-то совещания, беспрерывно заседали разные комиссии. Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он, видимо, был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной керенщиной: предполагая опереться на армию, штатский крымский главковерх, так же как и коллега его в Петербурге, мыслил иметь армию демократизованную с соответствующими комитетами и комиссарами. С первых же слов моего свидания с Сайдаметом я убедился, что нам не по пути, о чем откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях я принять предлагаемую мне должность не могу. Сайдамет учел, по-видимому, бесполезность меня уговаривать и лишь просил до отъезда не отказать присутствовать на имеющем быть вечером в штабе совещании. На этом совещании должен был быть рассматриваемым предложенный Генерального штаба полковником Достоваловым план захвата Севастопольской крепости. Меня по этому вопросу просили дать заключение. Если бы я еще доселе и колебался в своем отказе принять командование над войсками крымского правительства, то после этого совещания все сомнения мои должны были исчезнуть. Хотя предложенный и разработанный полковником Достоваловым план и был всеми присутствовавшими на совещании военными лицами, в том числе и мною, и начальником штаба полковником Макухой, признан совершенно неосуществимым, тем не менее „военный министр“, выслушав присутствовавших, заявил, что соглашается с полковником Достоваловым, и предложил начальнику штаба отдать немедленно распоряжение для приведения предложенного полковником Достоваловым плана в исполнение. Наутро я выехал в Ялту».

Врангелю, монархисту и приверженцу «единой и неделимой России», совсем не улыбалось стать командующим татарскими национальными формированиями. К тому же в их способности противостоять Красной гвардии он сильно сомневался. В тот момент барон еще не исповедовал принципа, провозглашенного им в том же Крыму три года спустя: «Хоть с чертом, но против большевиков». Он еще не решил, как будет жить дальше. Не исключено, что он не отвергал для себя и какого-то, хотя бы временного, консенсуса с большевиками, о которых еще очень мало знал.

В первые месяцы после Октябрьской революции особенно ярко проявилась слабость всех антибольшевистских движений. У них не было ни общепризнанного вождя, ни привлекательных для народа лозунгов, ни сколько-нибудь разработанной и реалистичной программы, ни поддержки из-за рубежа, ни легитимной преемственности с какой-либо из добольшевистских властей. Последний глава Временного правительства А. Ф. Керенский дискредитировал себя полной неспособностью справиться с всё углублявшимся кризисом. Поэтому никакого широкого движения за возвращение его к власти не могло возникнуть. И даже эсеры, к чьей партии формально принадлежал Александр Федорович, не рискнули сделать его своим лидером. Однако и монархисты не пытались выдвинуть лозунг возвращения к власти Николая II, его брата Михаила или какого-либо другого претендента на престол. Идея монархии была основательно опорочена в России в царствование Николая II и Кровавым воскресеньем, и неспособностью решить насущные проблемы страны, прежде всего аграрную, и неэффективным ведением войны. А мощная антимонархическая пропаганда после Февральской революции еще больше подорвала уважение и доверие к монархии. Да и сам факт отречения понижал акции последнего императора в глазах искренних монархистов. Кроме того, царь и большинство его ближайших родственников находились под контролем Совнаркома и в любой момент могли быть уничтожены, что и произошло в июле 1918 года с царской семьей, великим князем Михаилом Александровичем, а чуть позднее и со многими другими представителями династии. Однако пока император был жив, выдвижение другого претендента на престол не имело смысла, а после гибели Николая II и большинства его ближайших родственников у монархистов просто не осталось ни одной бесспорной кандидатуры. Самый авторитетный из Романовых, царский дядя Николай Николаевич, бывший Верховный главнокомандующий, по совету генерала Деникина уехал из страны, поскольку тот не без оснований опасался, что выдвижение монархистских лозунгов еще больше расколет Белое движение.

Большинство народа если и не поддержало большевиков, то восприняло их приход к власти спокойно. Крестьяне думали, что все вопросы, в том числе и главный для них земельный, решит Учредительное собрание, выборы в которое произошли вскоре после Октябрьского переворота. Когда же большевики легко разогнали Учредительное собрание после первого же заседания, у народа не осталось сколько-нибудь отчетливого и позитивного образа данного института. Поэтому никакого массового движения в его защиту не возникло, а созданный в Самаре под охраной чехословацких штыков Комуч (Комитет членов Учредительного собрания) так и не приобрел авторитета в народе.

Генерал Лавр Георгиевич Корнилов, безусловно, был популярен среди части офицеров. Но созданная им и Алексеевым Добровольческая армия ничего не могла предложить народу, кроме обещания после победы над большевиками созвать новое Учредительное собрание, которое должно решить все насущные вопросы, в том числе о форме государственного устройства России. Кроме того, добровольцы выступали за возобновление войны с немцами, что уж вовсе не могло привлечь в их ряды только что вернувшихся из опостылевших окопов солдат.

Врангель пока не видел сколько-нибудь боеспособных антибольшевистских сил и не имел представления о том, как их можно создать. Поэтому он выжидал — и из-за своего выжидания чуть не погиб.

Разрозненные силы Курултая были легко разбиты подошедшими из Севастополя революционными матросами и солдатами. 8 января 1918 года Красная гвардия взяла Ялту, и войска Курултая отступили в горы.

На дачу к Врангелям ближе к ночи явились шестеро матросов, обвешанных пулеметными лентами и гранатами, с мандатом на обыск. Петр Николаевич успел надежно спрятать всё имевшееся в доме оружие в подвале и на чердаке. Его только волновало, чтобы матросы чего-нибудь не украли во время обыска. Как вспоминал Врангель, «сам я во время обыска, дабы избегнуть необходимости разговаривать с проходимцами, сел за карточный стол и начал играть в пикет со своим сынишкой, совершенно не обращая внимания на шаривших по столам и комодам матросов. Последние всячески, видимо, старались вывести меня из себя, делая вслух дерзкие замечания, намеренно производя шум и передвигая мебель. Но, убедившись, что ничто не действует, оставили нас в покое».

Покой, однако, длился недолго. Следующим утром пришли другие матросы, и их было человек пятнадцать. Врангель вспоминал:

«Кто здесь старший? — спросил я.

Вышел какой-то матрос.

— Вот, заявляю вам, что я генерал, а это, — указал я на моего шурина, — тоже офицер — ротмистр. Знайте, что мы не скрываемся.

О нашем присутствии матросы, видимо, уже знали.

— Это хорошо, — сказал назвавший себя старшим, — мы никого не трогаем, кроме тех, кто воюет с нами.

— Мы только с татарами воюем, — сказал другой. — Матушка Екатерина еще Крым к России присоединила, а они теперь отлагаются…

Как часто впоследствии вспоминал я эти слова, столь знаменательные в устах представителя „сознательного“ сторонника красного интернационала».

Но неприятности семейства Врангелей на этом не закончились.

Утром 11 января в спальню Врангеля ворвались шесть матросов с винтовками. Петр Николаевич описал визит незваных гостей:

«Двое из них, подбежав к кровати, направили на меня винтовки, крича: „Ни с места, вы арестованы“. Маленький прыщавый матрос с револьвером в руке, очевидно, старший в команде, отдал приказание двум товарищам встать у дверей, никого в комнату не пропуская.

— Одевайтесь, — сказал он мне.

— Уберите ваших людей, — ответил я, — вы видите, что я безоружен и бежать не собираюсь. Сейчас я оденусь и готов идти с вами.

— Хорошо, — сказал матрос, — только торопитесь, нам некогда ждать.

Матросы вышли, и я, быстро одевшись, прошел в коридор и, окруженный матросами, пошел к выходу. В дверях я увидел жавшихся в кучу, плачущих наших служащих. В саду, у подъезда, нас ждали еще человек десять матросов и с ними недавно выгнанный мною помощник садовника; пьяница и грубиян, он незадолго перед этим на какое-то замечание жены моей ответил грубостью. Я как раз в это время выходил в сад и, услышав, как грубиян дерзил жене, вытянул его тростью. На следующий день он был уволен и теперь привел матросов.

— Вот, товарищи, этот самый генерал возился с татарами, я свидетельствую, что он контрреволюционер, враг народа, — увидев меня, закричал негодяй.

С балкона, в сопровождении двух матросов, спускался брат моей жены, также задержанный. Пройдя садом, мы вышли на улицу, где ждали присланные за нами два автомобиля; кругом стояла толпа народа. Слышались ругань и свист, некоторые соболезновали. Какой-то грек, подойдя к матросам, пытался за нас заступиться:

— Товарищи, я их знаю, — показывая на нас, сказал он, — они ни в чем не виноваты, и в бою не участвовали.

— Ладно, там разберутся, — отстранил его один из матросов. Мы стали садиться в автомобиль, когда, расталкивая толпу, появилась моя жена. Подбежав к автомобилю, она ухватилась за дверцу и пыталась сесть, матросы ее не пускали. Я также пробовал уговаривать ее остаться, но она ничего слушать не хотела, плакала и требовала, чтобы ее пустили ехать со мной. „Ну ладно, товарищи, пусть едет“, — сказал наконец один из матросов. Автомобили помчались по улице по направлению к молу. Там виднелась большая толпа, оттуда слышались крики. Два миноносца, стоя у мола, изредка обстреливали город. Автомобили остановились у пришвартовавшегося миноносца. „Вот они, кровопийцы. Что там разговаривать, в воду их“, — послышались крики из толпы. Мне бросились в глаза лежавшие на молу два трупа, кругом стояла лужа крови… Стараясь не смотреть на окружавшие нас зверские лица, я быстро прошел по сходням на миноносец, вместе с женой и шурином. Нас провели в какую-то каюту. Почти тотчас же в каюту вошел какой-то человек в морской офицерской форме, но без погон. Он поразил меня своим убитым и растерянным видом. Жена бросилась к нему и стала спрашивать, что с нами будет; он пытался ее успокоить, отрекомендовался капитаном миноносца и обещал сделать все, чтобы скорее разобрать наше дело:

— Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и, вероятно, отпустят, — говорил он, но ясно было, что сам не верит в свои слова…

Шум и топот раздались близ каюты, и толпа матросов появилась в дверях. Они требовали выдачи нас и немедленной расправы. С большим трудом капитану и пришедшим к нему на помощь двум-трем матросам удалось уговорить их уйти и предоставить нашу участь суду».

Больше всего Врангеля угнетала мысль, что его могут растерзать свои же, русские солдаты и матросы. Петр Николаевич стал убеждать Ольгу Михайловну вернуться в Ялту: «Здесь ты помочь мне не можешь, а там ты можешь найти свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе».

В конце концов она поддалась на уговоры. При расставании Врангель отдал жене часы-браслет, которые она подарила ему еще в бытность невестой. Барон сказал супруге: «Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их могут отобрать».

Петр Николаевич не надеялся больше встретиться с любимой и хотел только, чтобы она не видела, как его будут убивать.

Дальше, по его словам, события развивались следующим образом:

«Она взяла часы и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица:

— Я поняла, всё кончено, — сказала она, — я остаюсь с тобой. На ее глазах только что толпа растерзала офицера». Врангели стали ждать скорой смерти. Барон впоследствии записал:

«Около пяти часов в каюту вошли несколько матросов и с ними молодой человек в кепке и френче, с бритым лицом, державшийся с большим апломбом. Обратившись к сидевшему с нами полковнику, он объявил ему, что он свободен. „Вы же, — сказал он, обращаясь ко мне и к моему шурину, — по решению судового комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в помещение арестованных“. Полковник вышел, но минут через десять мы увидели его вновь. Он горячо спорил с сопровождавшим его матросом: „Я требую, чтобы мне вернули мои часы и мой бумажник, в нем важные для меня документы“, — горячился он. Матрос казался смущенным. „Я ничего не знаю, — говорил он, — обождите здесь, сейчас приглашу комиссара.“ Он вышел.

— Моего освобождения потребовали мои служащие — портовые рабочие. За вас также пришла просить толпа народа, — быстро проговорил полковник, — не беспокойтесь, Бог даст, и вам удастся отсюда выбраться…

Пришел комиссар, и полковник вышел с ним.

Вскоре за нами пришли. Под конвоем красногвардейцев нас повели в здание таможни, где содержались многочисленные арестованные. Было темно, дул холодный ветер и шел дождь. Толпа разошлась, и мы беспрепятственно прошли в нашу новую тюрьму. В огромном зале с выбитыми стеклами и грязным заплеванным полом, совершенно почти без мебели, помещалось человек пятьдесят арестованных. Тут были и генералы, и молодые офицеры, и студенты, и гимназисты, и несколько татар, и какие-то оборванцы. Несмотря на холод и грязь, здесь на людях всё же было легче. Хотя все лежали, но никто, видимо, не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи. На лестнице стояла толпа матросов и красногвардейцев, и оттуда доносилась площадная ругань. Вскоре стали вызывать к допросу. Допрос длился всю ночь, хотя допрашивали далеко не всех. Вскоре вызвали меня. Допрашивал какой-то студент в пенсне, маленький и лохматый. Сперва задавались обычные вопросы об имени, годах, семейном положении. Затем он предложил вопрос, признаю ли я себя виновным.

— В чем? — вопросом ответил я. Он замялся.

— За что же вы арестованы?

— Это я должен был бы спросить вас, но думаю, что и вы этого не знаете. О настоящей причине я могу только догадываться, — и я рассказал ему о том, как побил нагрубившего жене помощника садовника, из мести ложно донесшего на меня. — Я не знаю, есть ли у вас жена, — добавил, — думаю, что если есть, то вы ее также в обиду бы не дали».

Комиссар не нашел что ответить и отправил Врангеля в камеру к другим арестованным. Около восьми вечера туда явился высокий красивый блондин с интеллигентным лицом, одетый в матросскую форму. Это оказался председатель Ревтрибунала «товарищ Вакула». Он опять задал Врангелю сакраментальный вопрос: «За что арестованы?»

Петр Николаевич в который уже раз ответил: «Вероятно за то, что я русский генерал, другой вины за собой не знаю».

Дальше последовало настоящее театральное представление, описанное Врангелем в мемуарах:

«— Отчего же вы не в форме, небось раньше гордились погонами. А вы за что арестованы? — обратился он к моей жене.

— Я не арестована, я добровольно пришла сюда с мужем.

— Вот как. Зачем же вы пришли сюда?

— Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до конца.

Вакула, видимо предвкушая театральный эффект, обвел глазами обступивших нас арестованных.

— Не у всех такие жены — вы вашей жене обязаны жизнью, ступайте, — он театральным жестом показал на выход».

Думается, что это был заранее задуманный Вакулой театральный спектакль. Он уже понял, что Врангель никак не участвовал в борьбе на стороне татар, а стал жертвой доноса обиженного помощника садовника. Он также знал, что вместе с Врангелем «самоарестовалась» его жена, и решил продемонстрировать гуманность новой власти, помнящей о подвиге жен декабристов. Однако освобождение Врангеля совершенно не означало, что его товарищам по камере больше не грозила бессудная смерть. Тем более что и чету Врангелей освободили не сразу. Им еще пришлось провести в камере ночь. За окнами слышались залпы — это расстреливали. Впоследствии Врангелю говорили, что в ту ночь и следующие два дня расстреляли более ста человек. Трупы, в том числе и соседа Врангелей по камере, молодого князя Мещерского, топили в море. Всего, по оценке Петра Николаевича, красные тогда расстреляли в городах Крыма более тысячи человек, главным образом офицеров. Среди них был и храбрый полковник А. Г. Макухин (Макуха). Погибли почти все офицеры, составлявшие штаб крымских войск. Если бы Врангель согласился возглавить его, он вряд ли уцелел бы.

Живший неподалеку от Ялты, в Биюк-Ламбате, председатель Таврического губернского земства князь В. А. Оболенский вспоминал:

«В Севастополе шли массовые расстрелы, в Ялте офицерам привязывали тяжести к ногам и сбрасывали в море, некоторых после расстрела, а других — живыми. Когда после прихода немцев водолазы принялись вытаскивать трупы из воды, они оказались на дне моря среди стоявших во весь рост, уже разлагавшихся мертвецов. В Евпатории подвергали убиваемых страшным пыткам, которыми распоряжались две женщины-садистки. В Симферополе тюрьма была переполнена, и ежедневно заключенных расстреливали „пачками“. И вокруг нас по дачам рыскали севастопольские матросы, грабили, а кое-кого и убивали».

Возможно, жуткая картина стоящих под водой рядов мертвецов — это преувеличение ради усиления трагического эффекта. Ведь сам Владимир Андреевич не видел извлеченные тела, опирался на слухи. Потом он, кстати сказать, перешел на описание жертв красного террора в Крыму в 1920–1921 годах, когда никакие водолазы уже не работали. И упомянутые женщины-садистки — это, скорее всего, легенда. Аналогичный вымысел попал даже в труды деникинской Особой комиссии по расследованию красного террора. Эта комиссия, оценив число жертв большевиков в 1918–1919 годах в 1 миллион 700 тысяч человек, писала о чекистке Доре, будто бы с особым садизмом казнившей всех приговоренных к смерти в Одесской чрезвычайной комиссии. На самом деле в кровавую чекистку превратилась героиня художественного фильма, снятого об Одесской чрезвычайке по заказу деникинского Освага[13]. В действительности в Одесской ЧК, как и в аналогичных ведомствах других городов и губерний, недостатка в палачах никогда не было. Так в свидетельствах как о красном, так и о белом терроре причудливо переплетались реальные задокументированные факты, вплоть до эксгумации трупов жертв, и слухи, достоверность которых трудно проверить, а также очевидные легенды (именно последние, кстати сказать, обычно являются наиболее эффектными и живучими).

С раннего утра Петр Николаевич с женой ничего не ели. К счастью, мать Ольги Михайловны прислала им через тюремщика холодную вареную курицу, а также плед и две подушки, иначе пришлось бы хлебать малоаппетитную тюремную баланду и спать на голом полу.

Здоровье Врангеля пошатнулось. «Пережитые сильные волнения, — вспоминал он, — отразились на моей старой контузии. Своевременно я пренебрег ею и, не докончив курса лечения, вернулся, несмотря на предупреждения врачей, в строй. С тех пор всякое сильное волнение вызывало у меня сердечные спазмы, чрезвычайно мучительные. Последние полгода это явление почти прекратилось, однако теперь под влиянием пережитого болезненное явление повторилось вновь. Всю ночь я не мог заснуть и к утру чувствовал себя столь слабым, что с трудом держался на ногах. Наконец, в одиннадцать часов нас освободили и мы пешком, в сопровождении одного красногвардейца, вернулись домой. Я слег немедленно в постель и пролежал целую неделю». Эти сердечные спазмы, появившиеся после контузии, полученной во время боя то ли под Каушеном в 1914 году, то ли в Лесистых Карпатах в 1916-м, еще сыграют свою роль во время последней болезни Петра Николаевича.

Вполне возможно, что освобождению Врангеля способствовало то обстоятельство, что кампания репрессий в Ялте пошла на убыль из-за протестов татар, составлявших большинство населения города. По утверждению С. А. Мацылева, «татарское население начало глухо волноваться, большевики были вынуждены прекратить бессудные казни и освободить часть арестованных, в том числе и Врангеля, который у татар пользовался большой популярностью…».

Налеты приплывавших из Севастополя на миноносцах матросов продолжались, и никто не мог гарантировать, что в следующий раз комиссары окажутся столь же милосердными. Описывая жизнь в Ялте, Петр Николаевич признавался: «Мы почти не выходили из дому. Вид улицы с толкающимся „революционным пролетариатом“ был настолько противен, что без особой нужды не хотелось выходить». Чувствуется, что барон очень не любил пролетариат. Он вообще воспринимал народ только в двух категориях: в качестве своих слуг и в качестве подчиненных на военной службе — солдат и казаков. Врангель привык господствовать, хотя та же военная служба заставляла его смирять амбиции и подчиняться своим начальникам.

Генерал вспоминал:

«Мы решили переехать куда-либо в окрестности Ялты, дабы быть дальше от города, где особенно остро чувствовалась пята хама. Жене удалось устроить мне гражданский паспорт, где я значился горным инженером, и мы в конце февраля перебрались в Мисхор. Хотя в ближайшей татарской деревушке Кореиз был также введен советский строй и имелся свой совдеп, но татарское население, глубоко враждебное коммунизму, приняв внешние формы новой власти, по существу осталось прежним. Единственной разницей была введенная для покупки продуктов карточная система, весьма стеснительная. Продуктов вообще, с прекращением подвоза из Северной Таврии, в Крыму стало очень мало. Мы отпустили большую часть своей прислуги, оставив лишь совершенно верных нам людей, и поселились в маленькой дачке, ведя замкнутую жизнь и почти никого не видя, хотя кругом жило много знакомых…

В Мисхоре, Алупке и Симеизе большевистская пята ощущалась несравненно менее, нежели в Ялте. За два месяца, которые мы прожили в Мисхоре, было всего два-три обыска у некоторых лиц, и то произведенные приехавшими из Ялты красногвардейцами. Мы совершенно избегли обысков…

Кажется, в среду или в четверг, выходя из церкви, я встретил только что прибывшего из Ялты графа Ферзена. Он сообщил мне, что в Ялте в прошлую ночь был произведен вновь ряд обысков; между прочим, искали и меня, пришли на нашу дачу и едва не растерзали жившего там князя Гагарина, допытываясь, где нахожусь я».

С. А. Мацылев оставил портрет Врангеля в те месяцы, когда он переехал из Ялты, спасаясь от повторного ареста: «Изредка можно было встретить на набережной характерную фигуру Врангеля. Он был одет в статское платье, явно с чужого плеча и так к нему не шедшее, и быстрыми шагами проходил по улице, стараясь не останавливаться и не разговаривать со знакомыми. Жил он за городом на Симферопольском шоссе и редко спускался в город».

Об аресте и других злоключениях Врангеля в «красном» Крыму сохранилась еще пара свидетельств. Николай Егорович Врангель отметил в мемуарах:

«Благополучно бежавший из Крыма граф Муравьев-Амурский рассказал мне, что и он был арестован и вместе с сыном и братом жены сына содержался в Ялте в каком-то пакгаузе, где был заключен всякий сброд. Офицеров было приказано кормить только остатками, собранными из мисок прочих арестантов. Большинство из офицеров были приговорены к смерти, расстреляны или брошены в море. К расстрелу был приговорен и сын. Когда его увозили к месту казни, его жена, которая в течение всей войны на фронте была сестрой милосердия, встала перед автомобилем, требуя, чтобы они сперва ее убили, со слезами умоляла пощадить ее мужа и брата — и опять, как при атаке у Каушена, случилось невозможное. Публика вмешалась, и сын был спасен.

Слушая этот рассказ Муравьева, я невольно припомнил наивное изречение солдата эскадрона сына. В самом начале войны этот солдат привез нам письмо и очень картинно и живо рассказал об одном кровопролитном деле.

— Как его (т. е. сына) не убили? — сказала моя жена.

— Это никак невозможно, Ваше превосходительство! — с убеждением сказал солдат.

— Как невозможно?

— Немцу их не убить.

Приходится предположить, что это действительно „невозможно“ не только для немца, но и для большевиков, поскольку после этого случая ему удавалось избежать смерти не раз.

После этого случая вооруженные проверки в Ялте стали обычным делом, и мой сын со своей семьей прятался в горах. Об этих проверках нам из Ялты написали, но писали так, будто это было самым обыденным происшествием в жизни. Наша семилетняя внучка во время одного из ночных обысков, пытаясь продемонстрировать свое гостеприимство, протягивала матросам сладости и просила родителей разбудить младшего брата, чтобы он увидел, как они мастерски собирают все вещи. „Дорогая бабушка, — написала она моей жене. — Как ты? Нас покорил большевик. Он приходил к нам и забрал у мамы все туфли. Бог его, наверно, накажет. А что ты думаешь об этом?“».

Приводимый Николаем Егоровичем рассказ Муравьева-Амурского довольно сильно отличается от воспоминаний самого Петра Николаевича. Граф не упоминал, что вместе с Врангелем в пакгаузе (таможенном складе) находилась его жена, и утверждал, будто Петра Николаевича уже приговорили к расстрелу и в последний момент только заступничество жены спасло его. Возможно, Муравьев-Амурский сидел в камере не в одно время с Врангелем (барон не упоминает его среди сокамерников) и передал рассказ об обстоятельствах его освобождения с чужих слов. Не исключено также, что слова председателя Ревтрибунала Вакулы о том, что Врангель только своей жене обязан жизнью, граф истолковал в том смысле, что трибунал его уже приговорил к расстрелу. Надо учитывать и вероятность того, что Николай Егорович не совсем точно передал в мемуарах рассказ графа Муравьева-Амурского и представил ту сцену, когда Ольга Михайловна присоединилась к арестованному и увозимому на автомобиле мужу, как более эффектную: жена вымаливает прощение для мужа, увозимого на расстрел.

Дочь Врангеля Наталья Петровна Базилевская (та самая девочка, писавшая бабушке, как их «покорил матрос») вспоминала: «Как-то вечером в наш ялтинский дом, где находились мы с родителями (к тому времени… отец вышел в отставку), вломилась толпа матросов. Парня, который арестовал отца, я смогла бы узнать и сегодня. Такой бледный, весь в веснушках. Мама сказала, что пойдет с отцом. Ночь родители вместе с другими офицерами провели в каком-то помещении, а наутро было назначено судебное разбирательство. Если, конечно, так можно назвать то, что происходило тогда. Заседавшие „просеивали“ людей на две группы: одних — налево, других — направо. Когда подошла очередь отца отвечать на вопросы, он сказал, что не имеет никакого отношения к военным (что на тот момент было сущей правдой), а является инженером. „А вы за что арестованы?“ — спросили мою мать. „Я не арестована. Я просто хочу быть с моим мужем“, — ответила она. И это так поразило большевиков, что они приказали отпустить родителей. „Видите, какие они — русские женщины!“ — сказали большевики».

Свидетельство Натальи Петровны в основном совпадает с историей отца. Она, несомненно, основывалась не столько на собственных детских воспоминаниях (что она могла запомнить в неполных семь лет?), сколько на рассказах родителей. Но она явно заблуждается насчет того, что при аресте Петр Николаевич назвался только горным инженером, утаив, что является генералом русской армии. В Ялте, где Врангеля хорошо знали, скрыть его воинское звание не было никакой возможности, тем более что арестован он был по доносу собственного садовника. Вот в Мисхоре, куда семья переехала из Ялты, Врангель действительно представлялся горным инженером, а о своем генеральстве не упоминал. Вероятно, у Натальи Петровны произошла аберрация памяти и она перенесла на более ранний период жизни в Ялте то, что происходило позднее в Мисхоре, где отец действительно скрывал, что являлся царским генералом.

В целом не приходится сомневаться, что заступничество Ольги Михайловны за мужа действительно имело место, как и факт ее пребывания вместе с ним в тюремной камере. Можно также быть уверенным в том, что именно поведение жены повлияло на судьбу Врангеля. Хотя одно только благородство супруги, последовавшей за арестованным бароном в узилище, вряд ли разжалобило бы комиссаров. Тут действовал комплекс объективных и субъективных обстоятельств. Большевики, несомненно, выяснили, что к вооруженным формированиям Курултая Врангель действительно не имел никакого отношения. Но ведь далеко не все из более чем тысячи жертв красного террора в те дни действительно воевали на стороне татар. Само по себе неучастие в боях отнюдь не гарантировало жизни. Для расстрела хватало доноса, а иногда достаточно было просто не понравиться кому-то из творивших расправы матросов. Не исключено, что поведение Ольги Михайловны, пошедшей в тюрьму за мужем не раздумывая, убедило председателя Ревтрибунала в его невиновности. Матрос Вакула мог решить, что она рискнула самоарестоваться, поскольку была уверена, что муж ничем не проштрафился перед новой властью. А может быть, большевики к тому же имели свои виды на Врангеля как крупного военного специалиста. Ведь в тот момент большевикам главными противниками в Крыму казались татары. А с ними, как они могли думать, русский генерал будет сражаться. Вспомним, начальнику Врангеля, генералу Ренненкампфу, предлагали вступить в Красную армию, и только отказ привел Павла Карловича к гибели. Но арестовали его в Таганроге, куда вот-вот могли подойти немцы или казаки-повстанцы, а расстреляли в апреле 1918 года, когда немцы заняли Украину и уже активно действовала Добровольческая армия. Врангеля же арестовали в Крыму, когда красные праздновали победу над татарами, а на германском фронте соблюдалось перемирие. В таких условиях советские власти могли позволить себе подождать, пока генерал Врангель решит, служить большевикам или нет, и не расстреливать его сразу. Ведь вполне возможно, что отвергнуть подобное предложение с ходу Петр Николаевич не рискнул.

Так или иначе, Врангель и на этот раз избежал смерти. Наверняка потом его противники очень жалели, что тогда, в январе 1918-го, не прикончили в Крыму будущего «черного барона». Ведь впоследствии Врангель доставил красным массу хлопот и, быть может, на целых полгода затянул Гражданскую войну в Европейской России. Впрочем, если бы судьба распорядилась иначе и Петр Николаевич погиб в Крыму еще в 1918 году, в 1920-м во главе остатков белой армии на полуострове вместо Деникина, скорее всего, встал бы соперник Врангеля Я. А. Слащев. В мемуарах Яков Александрович утверждал, что он вообще на год отсрочил падение белого Крыма. Наверное, об «острове Крыме» во главе со Слащевым можно было бы написать роман в жанре «альтернативной истории», не менее увлекательный, чем тот, что принадлежит перу Василия Аксенова.

Пребывание в красном Крыму должно было навести барона на мысль, что в начинавшейся Гражданской войне для него, генерала и представителя древнего аристократического рода, одинаково опасно как оставаться вне борьбы, так и служить в рядах слабых антибольшевистских армий. В первом случае красные могли репрессировать его за одно только баронство и офицерство, во втором — он имел все шансы попасть в руки большевиков после разгрома подобной армии и погибнуть как человек, открыто боровшийся против новой власти, как и произошло с подавляющим большинством офицеров, перешедших на сторону татарского Курултая.

В долгосрочной перспективе относительную безопасность могло обеспечить вступление в ряды какой-либо сильной антибольшевистской армии, которая даже в случае поражения не утратила бы полностью свою организацию и боеспособность.

В апреле 1918 года такой силой были немцы, только что занявшие Крым. Но в германскую армию барон вступать не собирался. Несмотря на остзейское происхождение, российские Врангели давно уже обрусели. Петр Николаевич был патриотом и православным человеком. И к немецким военным в Крыму у него было двойственное отношение. В мемуарах Врангель писал: «Я испытывал странное, какое-то смешанное чувство. Радость освобождения от унизительной власти хама и больное чувство обиды национальной гордости».

С одной стороны, барон вынужден был признать:

«Надо отдать справедливость немцам, они вели себя чрезвычайно корректно, стараясь, видимо, сделать присутствие свое для обывателей наименее ощутимым. С их приходом были отменены все стеснительные ограничения, введенные большевиками, — карточная система, закрытие текущих счетов и проч., но обязательное получение пропусков для выезда и въезда в Крым осталось в силе.

Немецкая комендатура оказывала всяческое содействие к восстановлению в правах тех владельцев имуществ или квартир, кои были захвачены большевиками. Некоторые из местных большевиков, не успевшие эвакуироваться, были по жалобам потерпевших арестованы и заключены в тюрьму немецкими властями. С другой стороны, замешкавшимся в Крыму более видным большевистским деятелям немцы, несомненно, сами дали возможность беспрепятственно убраться восвояси.

На следующий день по занятии Кореиза представители немецкого командования посетили Великого Князя Николая Николаевича в имении „Дюльбер“, где находились все Члены Императорской Семьи. Великий Князь Николай Николаевич через состоящего при Нем генерала барона Сталя передал прибывшим, что, если они желают видеть Его как военнопленного, то Он, конечно, готов этому подчиниться; если же их приезд есть простой визит, то Он не находит возможным их принять. Приехавшие держали себя чрезвычайно вежливо, заявили, что вполне понимают то чувство, которое руководит Великим Князем, и просили указать им, не могут ли быть чем-нибудь полезны. Они заявили, что Великий Князь будет в полной безопасности и что немецкое командование примет меры к надежной Его охране. Барон Сталь, по поручению Великого Князя, передал, что Великий Князь ни в чем не нуждается и просит немецкую охрану не ставить, предпочитая охрану русскую, которую немцы и разрешили сформировать».

Несомненно, для русских аристократов, собравшихся в Крыму, немцы были освободителями от большевистского гнета.

Но, с другой стороны, приход на русские земли вчерашних врагов угнетал русских офицеров и генералов, которые чувствовали себя едва ли не военнопленными.

Как раз в апреле 1918 года немцы произвели переворот на Украине, сместив правительство Центральной рады и поставив у руля власти гетмана Павла Петровича Скоропадского, генерал-лейтенанта царской свиты и бывшего командира лейб-гвардии Конного полка. Он также командовал в 1914 году Сводной конной дивизией, когда Врангель в течение месяца исполнял там должность начальника штаба. Петр Николаевич описывал его в мемуарах:

«Среднего роста, пропорционально сложенный, блондин, с правильными чертами лица, всегда тщательно, точно соблюдая форму, одетый, Скоропадский внешним видом своим совершенно не выделялся из общей среды гвардейского кавалерийского офицерства. Он прекрасно служил, отличался большой исполнительностью, редкой добросовестностью и большим трудолюбием. Чрезвычайно осторожный, умевший молчать, отлично воспитанный, он молодым офицером был назначен полковым адъютантом и долгое время занимал эту должность.

Начальники были им очень довольны и охотно выдвигали его по службе, но многие из товарищей не любили. Ему ставились в вину сухость и замкнутость. Впоследствии в роли начальника он проявил те же основные черты своего характера: большую добросовестность, работоспособность и настойчивость в достижении намеченной цели.

Порыв, размах и быстрота решений были ему чужды».

В воспоминаниях Петр Николаевич объяснял побудительные мотивы своей поездки в Киев: «Трудно верилось, что, стоя во главе края в это, исключительное по трудности время, Скоропадский мог бы справиться с выпавшей на его долю непомерно трудной задачей. Вместе с тем, среди моря анархии на всем огромном пространстве России как будто образовался первый крепкий островок. Он мог бы, может быть, явиться первой точкой приложения созидательных сил страны, и в этом мне хотелось убедиться. Я решил проехать в Киев. Одновременно я хотел побывать в нашем минском имении, оккупированном польскими войсками, управляющий которого писал нам, прося прибыть для решения целого ряда дел».

Думается, Врангель действительно рассматривал гетманскую Украину как некий островок стабильности среди бушующего моря российской анархии. Здесь он надеялся обрести безопасность для себя и своей семьи, а заодно и попытаться сделать карьеру в украинской армии. Но реальность его разочаровала.

Барон сразу же почувствовал опереточный характер «гетманской державы», опиравшейся исключительно на германские и австро-венгерские штыки. Претила ему и «украинизация» армии, когда русских офицеров пытались заставить говорить на чужом для них языке. Но, что еще важнее, Врангелю, да и подавляющему большинству русских офицеров, были чужды идеи независимости Украины и раздельного существования украинского и русского народов. Поэтому если они и шли в гетманскую армию, то либо из-за пайка и жалованья, либо в надежде, что гетман только играет в «украинизацию», а на самом деле мечтает о восстановлении Российской империи и в подходящий момент двинет свою армию на Москву, чтобы восстановить монархию. Именно над этими надеждами иронизировал Михаил Булгаков в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных».

Петр Николаевич вспоминал:

«В приемной мне бросился в глаза какой-то полковник с бритой головой и клоком волос на макушке, отрекомендовавшийся полковым писарем „Остраница-Полтавец“. Он говорил исключительно на „украинской мове“, хотя и был кадровым русским офицером. Дежурным адъютантом оказался штабс-ротмистр Кочубей, бывший кавалергард. Мы разговорились. Он рассказал мне о перевороте, о той, будто бы бескорыстной, помощи, которую оказывают Украине немцы, о популярности Скоропадского. По его словам, в самом непродолжительном времени будет сформирована большая армия, средства на которую обещали немцы. Во главе армии должен был стать военный министр генерал Рагоза, бывший командующий IV армией. Начальником генерального штаба состоял полковник Сливинский, способный офицер, которого я знал по Румынскому фронту. Другие области управления находились в руках лиц, мне большей частью совершенно неизвестных, главным образом связанных с Украиной. Я был чрезвычайно поражен, услышав среди имен членов правительства имя товарища министра иностранных дел Палтова, по словам Кочубея, имевшего на гетмана исключительное влияние. Палтов был личностью с весьма темным прошлым, замешанный в чрезвычайно грязных денежных делах, за что своевременно лишен был камергерского мундира.

Я не успел закончить разговора, как вошел Скоропадский. Мы расцеловались и отправились завтракать. За завтраком разговор имел исключительно частный характер. Скоропадский рассказал о себе, я передал ему о том, что пережила моя семья, вспомнили общих знакомых.

После завтрака мы перешли в кабинет. Скоропадский стал рассказывать о последних событиях на Украине, о работе его по устройству края, о намеченных формированиях армии.

— Я очень рассчитываю на тебя, — сказал он, — согласился ли бы ты идти ко мне начальником штаба?

Я ответил, что, не успев еще ознакомиться с положением дела, не могу дать какого-либо ответа, но что во всяком случае мог бы работать исключительно как военный техник.

— Не будучи ничем связанным с Украиной, совершенно не зная местных условий, я для должности начальника штаба, конечно, не гожусь.

Я поспешил повидать всех тех, кто мог мне дать интересующие меня сведения. Все эти сведения только подтвердили мои сомнения. У Сливинского я подробно ознакомился с вопросом формирования армии. Немцы, всё обещая, фактически никаких формирований не допускали. Сформированы были лишь одни войсковые штабы и, кажется, одна „хлеборобская“ дивизия. Никакой правильной мобилизации произведено не было, да и самый мобилизационный план не был еще разработан. Ни материальной части, ни оружия для намеченных формирований в распоряжении правительства не было».

Что ж, кавалергард Кочубей и полковник Остраница-Полтавец вполне могли бы послужить прототипами поручика Шервинского в «Днях Турбиных», лейб-гвардейца и гетманского адъютанта, пытающегося говорить на «мове». И перспективы формирования на Украине мощных антибольшевистских армий Михаил Булгаков оценивал примерно так же, как и Врангель, — стоит припомнить диалог Шервинского и Алексея Турбина:

«Алексей. Одну минуту, господа!.. Что же, в самом деле? В насмешку мы ему дались, что ли? Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух. И самый момент! Там, говорят, кошек жрут. Он бы, мерзавец, Россию спас!

Шервинский. Немцы бы не позволили формировать армию, они ее боятся.

Алексей. Неправда-с. Немцам нужно было объяснить, что мы им не опасны. Конечно! Войну мы проиграли! У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще всё на свете: у нас большевики. Немцам нужно было сказать: „Вам что? Нужен хлеб, сахар? Нате, берите, лопайте, подавитесь, но только помогите нам, чтобы наши мужички не заболели московской болезнью“. А теперь поздно, теперь наше офицерство превратилось в завсегдатаев кафе. Кафейная армия! Пойди его забери. Так он тебе и пойдет воевать. У него, у мерзавца, валюта в кармане. Он в кофейне сидит на Крещатике, а вместе с ним вся эта гвардейская штабная орава».

Примерно так же думал и Врангель. Вероятно, барон надеялся, что Скоропадский сможет сформировать сильную армию из десятков тысяч осевших на Украине кадровых военных, но после встречи с гетманом и бесед со знакомыми офицерами эти надежды рухнули. Кроме того, Врангель уже не сомневался, что Германия должна в скором времени проиграть войну: «Я считал, что выступление Америки с огромным запасом живой силы и средств должно было склонить весы победы в сторону наших бывших союзников».

Скоропадскому же он сказал: «Я думаю, что мог бы быть наиболее полезным в качестве военачальника, хотя бы при создании крупной конницы. К сожалению, поскольку я успел ознакомиться с делом, я сильно сомневаюсь, чтобы немцы дали тебе эту возможность. Многое из того, что делается здесь, для меня непонятно и смущает. Веришь ли ты сам в возможность создать самостоятельную Украину?»

Скоропадский в ответ стал доказывать, что Украина имеет все предпосылки стать жизнеспособным самостоятельным государством, что стремление к независимости давно жило в украинском народе и что в этом направлении много поработала Австрия. Павел Петрович прямо заявил: «…объединение славянских земель Австрии и Украины и образование самостоятельной и независимой Украины, пожалуй, единственная жизненная задача», продемонстрировав тем самым полное отсутствие чувства политической реальности. Разумеется, Германия и Австро-Венгрия никак не могли позволить Скоропадскому присоединить к Украине австрийские Восточную Галицию и Северную Буковину и венгерское Закарпатье. Такую «Великую Украину» могли бы, чисто теоретически, поддержать только страны Антанты, да и то лишь в случае, если бы они отказались от идеи восстановления России в довоенных границах. Но для того, чтобы Англия, Франция и США выступили за присоединение к Украине бывших провинций Австро-Венгрии, необходимо было, чтобы Германия и ее союзники потерпели поражение в Первой мировой войне. А германские и австрийские штыки были единственной опорой, на которой держался режим Скоропадского. И не было никаких оснований полагать, что Антанта захочет его поддержать. Без труда можно было найти более популярного у местного населения политика, хотя бы С. В. Петлюру, чтобы поставить его во главе независимой Украины.

Врангель же не собирался строить независимую Украину ни со Скоропадским, ни с Петлюрой, ни с кем-либо еще, до конца жизни оставаясь приверженцем «единой и неделимой России», пусть и не всегда открыто выдвигая этот лозунг.

В мемуарах Петр Николаевич признавался: «Я не пережил в рядах армии полного развала войсковых частей, и только здесь я отдал себе в полной мере отчет о тех страданиях, лишениях и унижениях, которые пережили за последние месяцы русские офицеры. Бестрепетно выполняя свой долг до конца, большинство офицеров, сплотившись вокруг родных знамен, видело смерть родных частей, предательство и трусость тех самых солдат, которых они еще недавно водили к победам, злобу и оскорбление со стороны недавних своих подчиненных, с которыми вместе переживали радости и невзгоды боевых дней».

Врангель вообще всю жизнь стремился уберечь себя от присутствия при катастрофах. Ему это удалось и в 1917 году, и позднее, когда терпели крах деникинские Вооруженные силы Юга России.

Пока что барон решил поселиться в своем имении под Бобруйском, в Минской губернии — благо этот район тоже входил в зону германской оккупации. Перед отъездом он встречался с собравшимися в Киеве офицерами и из бесед с ними вынес довольно скептическое отношение к Добровольческой армии. В мемуарах, объясняя, почему он сразу не присоединился к Белому движению, Врангель в свое оправдание писал: «Здесь, в Киеве, жадно ловили они каждую весть о возрождении старых родных частей. Одни зачислялись в Украинскую армию, другие пробирались на Дон, где только что казаки очнулись от большевистского угара и выбрали атаманом „царского“ генерала Краснова, третьи, наконец, ехали в Добровольческую армию. О последних почти ничего известно не было. Имена генералов Алексеева, Корнилова и Деникина давали основание думать, что начатое ими на Кавказе дело несет в себе зародыши действительного возрождения чести и достоинства России. Однако доходившие с разных сторон сведения представляли добровольческое движение как безнадежные попытки, обреченные заранее на неуспех за отсутствием средств, поддержки широких слоев и отсутствием единства между руководителями».

В этом мнении Врангеля, по его словам, убедила также встреча с генералами, побывавшими на Северном Кавказе и на Дону. Он сообщает в мемуарах: «Однажды я получил приглашение от бывшего командира 2-ого конного корпуса князя Туманова приехать к нему на чашку чая. Только что прибывший с Дона генерал-лейтенант Свечин должен был делать у него доклад об обстановке на Дону и Кавказе. Сведения Свечина были мало утешительны. Правда, Дон, испытав ужасы большевистской волны, ныне опамятовал. Казаки отвернулись от красного знамени, и вновь выбранный атаман генерал Краснов горячо и успешно работал по формированию армии и восстановлению порядка в стране. Однако, по словам Свечина, движение на Дону носило шовинистический характер. Не только старшие начальники, но и младшие офицеры, не казаки, неохотно принимались генералом Красновым. Что же касается Добровольческой армии, то Свечин считал это дело, бывшее и без того безнадежным, ныне, после смерти генерала Корнилова, обреченным на близкий конец. Остатки армии, всего несколько тысяч человек, потерпев на Кубани неудачу, ныне отошли в Донскую область. Ни средств, ни оружия нет. Среди старших и младших начальников будто бы политические разногласия… Доклад Свечина произвел на меня самое тяжелое впечатление, рассеяв немногие надежды».

Вероятно, истинными причинами, по которым Врангель не торопился присоединиться к Добровольческой армии, были как неверие в силы добровольцев, так и их слишком левые, с точки зрения Петра Николаевича, политические взгляды. Можно также сказать, что между Врангелем и вождями Добровольческой армии была настоящая сословная пропасть. Скоропадский, представитель старинного дворянского рода, потомок украинского гетмана, был для Врангеля своим. Незадача была только в том, что настоящая армия у гетмана Павла Петровича Скоропадского так и не появилась. Деникин же, Алексеев и Корнилов отнюдь не принадлежали к столбовым дворянам, а были сыновьями офицеров, выслужившихся из солдат. Остзейскому барону с родословной, восходящей к началу XIII века, вероятно, не очень хотелось служить под началом таких генералов, которых он не без оснований подозревал в отсутствии сочувствия делу восстановления монархии в России. Алексеева, к примеру, Врангель считал одним из главных виновников того, что Николай II после начала Февральской революции не получил помощи со стороны армии и вынужден был отречься от престола.

Только в июле — начале августа Врангель из писем знакомых и сослуживцев узнал, что, по его словам, «Добровольческая армия, передохнувши на Дону, возобновила борьбу, кубанцы восстали и под прикрытием Дона, казалось, готовится подняться весь Кавказ. В Сибири также разгоралась война». Так как его дела в имении были закончены, оставаться безучастным зрителем начинавшейся борьбы он не мог и в начале августа вернулся в Киев. К тому времени немцы уже потерпели решающие поражения на западноевропейском фронте, а в немецких частях, дислоцированных на Востоке, явно проступали признаки разложения. Врангель понимал, что дни власти Скоропадского сочтены. Теперь он хотел пробраться на Северный Кавказ. Добровольческая армия уже казалась ему серьезным предприятием.

В Киеве до Врангеля дошла весть о гибели царской семьи. В Южную (Астраханскую) армию, формируемую немцами под монархическими лозунгами, он вступать не стал, будучи уверен, что все начинания, связанные с оккупантами, теперь точно обречены на провал и что Астраханская армия способна лишь отвлечь поток офицеров, стремящихся встать под знамена Добровольческой армии, сохранившей верность старым союзникам.

Перед поездкой в Добровольческую армию Врангель заручился важной протекцией. Он узнал, что к Алексееву и Деникину собирается проживавший в Киеве генерал А. М. Драгомиров. Встреча с ним стала судьбоносной, выбор был сделан: «Наш разговор решил мою участь. Генерал Драгомиров передал мне, что он только что получил письмо от генерала Алексеева. Генерал Алексеев получил предложение объединить русские противобольшевистские силы на сибирском фронте, ему обещана широкая поддержка союзных держав. Генерал Алексеев приглашал генерала Драгомирова ехать с ним, и последний через несколько дней выезжал в Екатеринодар. Он звал меня с собой, но мне необходимо было заехать к семье в Крым, и мы решили встретиться в Екатеринодаре.

Через пять дней я был уже в Ялте, а через пятнадцать, вместе с женой, решившей разделить мою судьбу, выехал пароходом в Ростов».

Врангель действовал как расчетливый карточный игрок, долго выбирающий, на какую карту выгоднее поставить.

Добровольческая армия в то время насчитывала около тридцати пяти тысяч штыков и шашек с восьмьюдесятью орудиями, 256 пулеметами, пятью бронепоездами, восемью броневиками и семью самолетами. Всё это вооружение было захвачено в качестве трофеев у красных, снаряды же получали от донского атамана П. Н. Краснова в обмен на продовольствие. Фронт Добровольческой армии протянулся на 300–400 километров. Противостоявшие ей силы красных на Северном Кавказе под командой командарма И. Л. Сорокина имели 80 тысяч штыков и шашек при ста орудиях.

В Екатеринодар, где размещался штаб Добровольческой армии, Врангель с семьей прибыл 25 августа 1918 года. В штабе армии барон встретил немало знакомых. Петр Николаевич вспоминал: «Начальника штаба генерала Романовского и и<сполняющего> д<олжность> генерал-квартирмейстера полковника Сальникова я не знал, но в числе офицеров штаба оказалось несколько моих старых знакомых, между прочим исполнявший должность старшего адъютанта штаба 1-ой гвардейской кавалерийской дивизии, в бытность мою в ее составе, полковник Апрелев, старый сослуживец мой по гвардии. Теперь он занимал должность начальника связи. В составе разведывательного отделения оказался бывший офицер моей 7-ой кавалерийской дивизии поручик Асмолов. Асмолов и Апрелев участвовали в борьбе Добровольческой армии с самого начала и оба принимали участие в так называемом „Ледяном походе“[14]. От Апрелева я узнал, что генерал Корнилов еще в Ростове делал попытки разыскать меня и дважды писал мне в Петербург, зовя в армию. Ни одно из этих писем до меня не дошло».

Этому свидетельству Врангеля можно верить. Полковник Георгий Петрович Апрелев действительно входил в ближайшее окружение генерала Корнилова. В момент публикации врангелевских мемуаров он был жив, и никакого опровержения по поводу того, что Корнилов хотел привлечь Врангеля в Добровольческую армию, от него не последовало.

По рекомендации Драгомирова Врангель явился на прием к Деникину (Алексеев в тот день был болен и не смог его принять).

Петр Николаевич передает ход разговора:

«Командующий армией напомнил мне о нашем знакомстве в Маньчжурии, сказал, что слышал обо мне не раз от генерала Корнилова:

— Ну как же мы вас используем. Не знаю, что вам и предложить, войск ведь у нас не много…

— Как вам известно, ваше превосходительство, я в 1917 году командовал кавалерийским корпусом, но еще в 1914 году я был эскадронным командиром и с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не стать во главе эскадрона.

— Ну, уж и эскадрона… Бригадиром согласны?

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Ну, так зайдите потом к Ивану Павловичу, — сказал генерал Деникин, указывая на начальника штаба, — он вам всё расскажет».

На следующий день выяснилось, что Врангелю предлагают не бригаду, а дивизию. Барон стал временным начальником 1-й конной дивизии вместо генерала И. Г. Эрдели, откомандированного в Грузию. При этом ему сразу дали понять, что Эрдели будет отсутствовать длительное время, а по возвращении получит новое назначение, так что временная должность фактически является постоянной. На Врангеля работало то, что он был одним из немногих в Добровольческой армии кавалерийских генералов еще дореволюционного производства и имел, пусть и небольшой, опыт командования конной бригадой и дивизией. Подавляющее большинство генералов-«первопоходников» было из пехоты.

Врангель оставил описание Деникина:

«Среднего роста, плотный, несколько расположенный к полноте, с небольшой бородкой и длинными, черными, с значительной проседью усами, грубоватым низким голосом, генерал Деникин производил впечатление вдумчивого, твердого, кряжистого, чисто русского человека. Он имел репутацию честного солдата, храброго, способного и обладающего большой военной эрудицией начальника…

По мере того как я присматривался к генералу Деникину, облик его всё более и более для меня выяснялся. Один из наиболее выдающихся наших генералов, недюжинных способностей, обладавший обширными военными знаниями и большим боевым опытом, он в течение Великой войны заслуженно выдвинулся среди военачальников. Во главе своей Железной дивизии он имел ряд блестящих дел. Впоследствии, в роли начальника штаба Верховного Главнокомандующего в начале смуты, он честно и мужественно пытался остановить развал в армии, сплотить вокруг Верховного Главнокомандующего всё русское офицерство… Он отлично владел словом, речь его была сильна и образна.

В то же время, говоря с войсками, он не умел овладеть сердцами людей. Самим внешним обликом своим, мало красочным, обыденным, он напоминал среднего обывателя. У него не было всего того, что действует на толпу, зажигает сердца и овладевает душами. Пройдя суровую жизненную школу, пробившись сквозь армейскую толпу исключительно благодаря знаниям и труду, он выработал свой собственный и определенный взгляд на условия и явления жизни, твердо и определенно этого взгляда держался, исключая всё то, что, казалось ему, находилось вне этих непререкаемых для него истин.