— Да ведь это просто формальность?

Как только музыканты кончили марш, все приглашенные на пикник разразились дружными аплодисментами. Они были в самом деле изумлены, потому что не далее как две недели тому назад эта площадка представляла собою косогор, усеянный редкими кустами…

— Формальность, но она может затянуться надолго.

Оркестр заиграл вальс.

— Сейчас ведь мирное время.

Бобров видел, как Свежевский, стоявший рядом с Ниной, тотчас же, без приглашения, обхватил ее талию, и они понеслись, быстро вертясь, по площадке.

— Конечно. Поэтому нас пропустят. Только сначала они будут решать, не нарушим ли мы экологический баланс. Он свой на каждой планете и везде его берегут. Потом они, естественно, проверят корабль на микроорганизмы и инфекции. Это разумная предосторожность.

Едва Нину оставил Свежевский, как к ней подбежал горный студент, за ним еще кто-то. Бобров танцевал плохо, да и не любил танцевать. Однако ему пришло в голову пригласить Нину на кадриль. «Может быть, — думал он, — мне удастся улучить минуту для объяснения». Он подошел к ней, когда она, только что сделав два тура, сидела и торопливо обмахивала веером пылавшее лицо.

— Мне кажется, у нас ничего такого нет.

— Надеюсь, Нина Григорьевна, что вы оставили для меня одну кадриль?

— Да. Это они и выяснят. Но помните, что Сейшелы не входят в Федерацию Сообщества, они постараются продемонстрировать нам свою независимость.

— Ах, боже мой… Такая досада! У меня все кадрили разобраны, — ответила она, не глядя на него.

— Неужели? Так скоро? — спросил глухим голосом Бобров.

Прилетел небольшой корабль, и на борт высадился сейшельский таможенник. Тревиц, вспомнив свои военные денечки, бодро отрапортовал:

— Ну да, — Нина нетерпеливо и насмешливо приподняла плечи. — Зачем же вы опоздали? Я еще в вагоне обещала все кадрили…

— \"Далекая Звезда\" с Терминуса. Корабельные документы. Не вооружен. Частная яхта. Мой паспорт. Один пассажир. Его паспорт. Мы туристы.

— Вы, значит, совсем позабыли обо мне? — сказал он печально.

Звук его голоса тронул Нину. Она нервно сложила; и опять развернула веер, но не подняла глаз.

Таможенник был наряжен в кричаще-яркую форму с преобладанием красного цвета, его щеки и верхняя губа были чисто выбриты, но он носил короткую бородку, разделенную на два пучка, торчащих по обе стороны подбородка.

— Вы сами виноваты. Почему вы не подошли?..

— Но ведь я только для того и приехал на пикник, чтобы вас видеть… Неужели вы шутили со мной, Нина Григорьевна?

— Корабль Сообщества? — спросил он, причем произнес «сообсества». Но Тревиц был осторожен и не позволил себе улыбнуться или поправить его, В Галактике было столько же разных диалектов галактического стандартного, сколько планет. Каждый говорил на своем, но пока люди понимали друг друга, это было неважно.

Она молчала, в замешательстве теребя веер. Ее выручил подлетевший к ней молодой инженер. Она быстро встала и, даже не обернувшись на Боброва, положила свою тонкую руку в длинной белой перчатке на плечо инженера. Андрей Ильич следил за нею глазами… Сделав тур, она села, — конечно, умышленно, подумал Андрей Ильич, — на другом конце площадки. Она почти боялась его или стыдилась перед ним.

Прежняя, давно знакомая, тупая и равнодушная тоска овладела Бобровым. Все лица стали казаться ему пошлыми, жалкими, почти комичными. Размеренные звуки музыки непрерывными глухими ударами отзывались в его голове, причиняя раздражающую боль. Но он еще не потерял надежды и старался утешить себя разными предположениями: «Не сердится ли она за то, что я не прислал ей букета? Или, может быть, ей просто не хочется танцевать с таким мешком, как я? — догадался он. — Ну что же, она, пожалуй, и права. Ведь для девушек эти пустяки так много значат… Разве не они составляют их радости и огорчения, всю поэзию их жизни?»

— Да, сэр, — ответил Тревиц. — Корабль Сообщества… в частном владении.

— Очень хорошо. Ваша загроска, пожалуйста.

Когда стало смеркаться, вокруг павильона зажгли длинные цепи из разноцветных китайских фонарей. Но этого оказалось мало: площадка оставалась почти не освещенною. Вдруг с обоих ее концов вспыхнули ослепительным голубоватым светом два электрические солнца, до сих пор тщательно замаскированные зеленью деревьев. Березы и грабы, окружавшие площадку, сразу выдвинулись вперед. Их неподвижные кудрявые ветви, ярко и фальшиво освещенные, стали похожи на театральную декорацию первого плана. За ними, окутанные в серо-зеленую мглу, слабо вырисовывались на совершенно черном небе круглые и зубчатые деревья чащи. Кузнечики в степи, не заглушаемые музыкой, кричали так странно, громко и дружно, что казалось, будто кричит только один кузнечик, но кричит отовсюду: и справа, и слева, и сверху.

— Моя что?

Бал длился, становясь все оживленнее и шумнее. Один танец следовал за другим. Оркестр почти не отдыхал… Женщины, как от вина, опьянели от музыки и от сказочной обстановки вечера.

— Ваша загроска. Что вы везете?

Аромат их духов и разгоряченных тел странно смешивался с запахом степной полыни, увядающего листа, лесной сырости и с отдаленным тонким запахом скошенной отавы. Повсюду — то медленно, то быстро колыхались веера, точно крылья красивых разноцветных птиц, собирающихся лететь… Громкий говор, смех, шарканье ног о песок площадки сплетались в один монотонный и веселый гул, который вдруг с особенной силой вырывался вперед, когда музыка переставала играть.

Бобров все время неотступно следил за Ниной. Раза два она чуть-чуть не задела его своим платьем. На него даже пахнуло ветром, когда она пронеслась мимо. Танцуя, она красиво и как будто беспомощно изгибала левую руку на плече своего кавалера и так склоняла голову, как будто бы хотела к этому плечу прислониться… Иногда мелькал край ее нижней белой кружевной юбки, развеваемой быстрым движением, и маленькая ножка в черном чулке с тонкой щиколоткой и крутым подъемом икры. Тогда Боброву становилось почему-то стыдно, и он чувствовал в душе злобу на всех, кто мог видеть Нину в эти моменты.

— Ах, мой карго! Вот подробный список. Только личная собственность. Мы не собираемся торговать. Как я уже сказал, мы просто туристы.

Началась мазурка. Было уже около девяти часов. Нина, танцевавшая со Свежевским, воспользовалась тем временем, когда ее кавалер, дирижировавший мазуркой, устраивал какую-то сложную фигуру, и побежала в уборную, легко и быстро скользя ногами в такт музыке и придерживая обеими руками распустившиеся волосы. Бобров, видевший это с другого конца площадки, тотчас же поспешил за нею следом и стал у дверей…, Здесь было почти темно; вся уборная — маленькая дощатая комнатка, пристроенная сзади павильона, — находилась в густой тени. Бобров решился дождаться Нины и во что бы то ни стало заставить ее объясниться. Сердце его часто и больно билось, пальцы, которые он, судорожно стискивал, сделались влажными и холодными.

Таможенник с любопытством огляделся.

— Довольно сложный корабль для туристов.

Через пять минут Нина вышла. Бобров выдвинулся из тени и преградил ей дорогу. Нина слабо вскрикнула и отшатнулась.

— Не по меркам Сообщества, — с юмором сказал Тревиц, — я богат и могу себе это позволить.

— Нина Григорьевна, за что вы меня так мучите? — сказал Андрей Ильич, незаметно для себя складывая руки умоляющим жестом. — Разве вы не видите, как мне больно. О! Вы забавляетесь моим горем… Вы смеетесь надо мной…

— Не предлагаете ли вы меня подбогатить? — таможенник бросил на Тревица быстрый взгляд и тут же отвел глаза.

Одно мгновение Тревиц размышлял, как истолковать это слово, и, и другое мгновение — как действовать. Он сказал:

— Я не понимаю, что вам нужно. Я и не думала смеяться над вами, — ответила Нина упрямо и заносчиво.

— Нет. Я не намерен вас подкупить. У меня нет причин подкупать вас, а вы не выглядите человеком, которого можно подкупить. Если желаете, можете осмотреть корабль.

В ней проснулся дух ее семейства.

— Нет необходимости, — сказал таможенник, пряча карманное записывающее устройство. — Вас уже проверили на специфическую контрабандную инфекцию, и вы прошли. Вашему кораблю приписана радиоволна, которая послужит наводящим лучом.

— Нет? — уныло спросил Бобров. — Что же значит ваше сегодняшнее обращение со мной?

Он отбыл. Вся процедура заняла пятнадцать минут.

— Какое обращение?

— Он мог причинить неприятности? Он действительно ждал взятки? — тихо спросил Пелорат.

— Вы холодны со мной, почти враждебны. Вы отворачиваетесь от меня… Вам даже самое присутствие мое на вечере неприятно…

— Мне решительно все равно…

Тревиц пожал плечами.

— Это еще хуже… Я чувствую в вас какую-то непостижимую для меня и ужасную перемену… Ну, будьте же откровенны, Нина, будьте такой правдивой, какой я вас еще сегодня считал… Как бы ни была страшна истина, скажите ее. Лучше уж для вас и для меня сразу кончить…

— Подкуп таможенников стар как Галактика, и я был готов дать взятку, если бы он предпринял еще попытку. Думаю, он предпочел не рисковать с кораблем Сообщества. Да еще с таким прекрасным кораблем. Так что старушка Мэр — пусть будет благословенна ее морщинистая шкура — не ошиблась, сказав, что нас везде защитит имя Сообщества. Могло уйти гораздо больше времени.

— Что кончить? Я не понимаю вас…

— Почему? Он, кажется, выяснил все, что хотел.

Бобров сжал руками виски, в которые лихорадочно билась кровь.

— Да. Он проверил нас дистанционным локатором. Но если б он захотел пройтись по кораблю с ручным устройством, он потратил бы на это несколько часов. Он мог посадить нас на карантин в госпиталь и продержать несколько дней.

— Нет, вы понимаете. Не притворяйтесь. Нам есть что кончить. У нас были нежные слова, почти граничившие с признанием, у нас были прекрасные минуты, соткавшие между нами какие-то нежные, тонкие узы… Я знаю, — вы хотите сказать, что я заблуждаюсь… Может быть, может быть… Но разве не вы велели мне приехать на пикник, чтобы иметь возможность поговорить без посторонних?

— Что? Дорогой мой!

Нине вдруг стало жаль его.

— Не волнуйтесь, он ведь этого не сделал. Это значит, что мы можем совершить посадку. Хорошо бы спуститься на гравитике, это заняло бы пятнадцать минут. Но я не знаю, где у них разрешенные посадочные площадки и не хочу доставлять хлопоты. Придется нам следовать радиолучу и спускаться в атмосфере по спирали. На это уйдет несколько часов.

— Да… Я просила вас приехать… — произнесла она, низко опустив голову. — Я хотела вам сказать… Я хотела… что нам надо проститься навсегда.

Пелорат обрадовался.

Бобров покачнулся, точно его толкнули в грудь. Даже в темноте было заметно, как его лицо побледнело.

— Проститься… — проговорил он, задыхаясь. — Нина Григорьевна!.. Слово прощальное — тяжелое, горькое слово… Не говорите его…

— Да ведь это прекрасно, Голан! Мы сможем при этом осмотреть планету? — он поднял свой портативный видеоэкран, отображавший крупномасштабную карту.

— Я его должна сказать.

— До некоторой степени, мы спустимся ниже облаков и скорость у нас будет несколько километров в секунду. Это, конечно, не полет на воздушном шаре, но планетографию вы увидите.

— Должны?

— Замечательно! Замечательно!

— Да, должна. Это не моя воля.

— А я вот думаю, — задумчиво сказал Тревиц, — долго ли мы пробудем на планете Сейшелы и стоит ли подстраивать корабельные часы под местное время.

— Чья же?

Кто-то подходил к ним. Нина вгляделась в темноту и прошептала:

— Это зависит от того, что мы будем делать. Как вы думаете, Голан, что мы будем делать?

— Вот чья.

— Наша задача найти Гею, а сколько времени на это уйдет, я не знаю.

Это была Анна Афанасьевна. Она подозрительно оглядела Боброва и Нину и взяла свою дочь за руку.

— Мы можем подстроить наши наручные планки, а корабельные часы не трогать.

— Зачем ты, Нина, убежала от танцев? — сказала она тоном выговора. — Стала где-то в темноте и болтаешь… Хорошее, нечего сказать, занятие… А я тебя ищи по всем закоулкам. Вы, сударь, — обратилась она вдруг бранчиво и громко к Боброву, — вы, сударь, если сами не умеете или не любите танцевать, то хоть барышням бы не мешали, и не компрометировали бы их беседой tete-a-tete…[8] в темных углах…

Она отошла и увлекла за собою Нину.

— Годится, — сказал Тревиц. Он посмотрел на планету, раскинувшуюся под ними. — Я настрою компьютер на наш луч, и он использует гравитику, чтобы изобразить обычный полет. Вот так… Спустимся, Янов, а там видно будет.

— О! Не беспокойтесь, сударыня: вашу барышню ничто не скомпрометирует! закричал ей вдогонку Бобров и вдруг расхохотался таким странным, горьким смехом, что и мать и дочь невольно обернулись.

Они разглядывали планету, а корабль начал движение по кривой, гладко подогнанной к гравитационному полю планеты.

— Ну! Не говорила я тебе, что это дурак и нахал? — дернула Анна Афанасьевна Нину за руку. — Ему хоть в глаза наплюй, а он хохочет… утешается… Сейчас будут дамы выбирать кавалеров, — прибавила она другим, более спокойным тоном. — Ступай и пригласи Квашнина. Он только что кончил играть. Видишь, стоит в дверях беседки.

— Мама! Да куда же ему танцевать? Он и поворачивается-то насилу-насилу.

Тревиц не бывал в Сейшельском Союзе, но знал, что весь последний век Союз проявлял враждебность к Сообществу. Его удивила и встревожила быстрота и легкость прохождения через таможню.

— А я тебе говорю: ступай. Он когда-то считался одним из лучших танцоров в Москве… Во всяком случае, ему будет приятно.

Это казалось необъяснимым.



Точно в далеком, сером колыхающемся тумане видел Бобров, как Нина быстро перебежала всю площадку и, улыбающаяся, кокетливая, легкая, остановилась перед Квашниным, грациозно и просительно наклонив набок голову. Василий Терентьевич слушал ее, слегка над ней нагнувшись; вдруг он расхохотался, отчего вся его огромная фигура затряслась, и замотал отрицательно головою. Нина долго настаивала, потом вдруг сделала обиженное лицо и капризно повернулась, чтобы отойти. Но Квашнин с вовсе несвойственной ему живостью догнал ее и, пожав плечами с таким видом, как будто бы хотел сказать: «Ну, уж ничего не поделаешь… надо баловать детей…» — протянул ей руку. Все танцующие остановились и с любопытством устремили глаза на новую пару. Зрелище Квашнина, танцующего мазурку, обещало быть чрезвычайно комичным.

40



Василий Терентьевич выждал такт и вдруг, повернувшись к своей даме движением, исполненным тяжелой, но своеобразно-величественной красоты, так самоуверенно и ловко сделал первое pas, что все сразу в нем почуяли бывшего отличного танцора. Глядя на Нину сверху вниз, с гордым, вызывающим и веселым поворотом головы, он сначала не танцевал, а шел под музыку эластичной, слегка покачивающейся походкой. И огромный рост и толщина, казалось, не только не мешали, но, наоборот, увеличивали в эту минуту тяжеловесную грацию его фигуры. Дойдя до поворота, он остановился на одну секунду, стукнул вдруг каблуком о каблук, быстро завертел Нину на месте и плавно, с улыбающимся снисходительно лицом, пронесся по самой середине площадки на толстых упругих ногах. Перед тем местом, откуда Квашнин взял Нину, он опять завертел свою даму в быстром, красивом движении и, неожиданно посадив на стул, сам остановился перед ней с низко опущенной головой.

Таможенника звали Джогорат Собхаддатра, и он прослужил на своей таможенной станции половину жизни. Ему нравилась эта служба, потому что она позволяла — один месяц из трех — просматривать книги и слушать музыку, находясь вдали от жены и сына.

Правда, последние два года его раздражал новый начальник: он был сновидцем. Трудно работать с человеком, который, вместо того чтобы логически обосновать свои странные распоряжения, заявляет, что получил указание во сне.

Его тотчас же окружили со всех сторон дамы, упрашивая пройтись еще один тур. Но он, утомленный непривычным движением, тяжело дышал и обмахивался платком.

Сам-то Собхаддатра ничему такому не верил, но вслух этого не говорил, поскольку большинство людей на Сейшелах не одобряло антиспиритических настроений. Не стоило рисковать будущей пенсией.

Он погладил пучки волос у подбородка, один правой рукой, другой — левой, довольно громко откашлялся и сказал с вызывающей развязностью:

— Это был тот корабль, шеф?

— Довольно, mesdames… пощадите старика… — говорил он, смеясь и насилу переводя дух. — Не в мои годы пускаться в пляс. Пойдемте лучше ужинать…

Начальник, которого тоже звали по-сейшельски — Намарат Годхисаватта, не поднял глаз от компьютера.

— Какой корабль? — спросил он.

Общество садилось за столы, гремя придвигаемыми стульями… Бобров продолжал стоять на том самом месте, где его покинула Нина. Чувства унижения, обиды в безнадежной, отчаянной тоски попеременно терзали его. Слез не было, но что-то жгучее щипало глаза, и в горле стоял сухой и колючий клубок… Музыка продолжала болезненно и однообразно отзываться в его голове.

— «Далекая Звезда», корабль Сообщества, который я только что пропустил. Который сголографировали под всеми углами. Это его вы видели во сне?

Годхисаватта поднял глаза. Он был маленьким человечком, его темные глаза были окружены морщинками, происходившими отнюдь не от склонности улыбаться. Он сказал:

— Батюшка мой! А я-то вас ищу-ищу и никак не найду. Что это вы куда запропастились? — услышал Андрей Ильич рядом с собой веселый голос доктора. Как только приехал, меня сейчас же за винт усадили, насилу вырвался… Идем ужинать. Я нарочно два места захватил, чтобы вместе…

— Почему вы спрашиваете?

Собхаддатра вытянулся и сдвинул роскошные черные брови.

— Ах, доктор! Идите один. Я не пойду, не хочется, — через силу отозвался Бобров.

— Они сказали, что они туристы. Но я впервые вижу такой корабль, и, по-моему, они агенты Сообщества.

Годхисаватта откинулся на спинку кресла.

— Не пойдете? Вот так история! — Доктор пристально поглядел в лицо Боброву. — Да что с вами, голубушка? Вы совсем раскисли, — заговорил он серьезно и с участием. — Ну, уж как хотите, а я вас не оставлю одного. Идем, идем, без всяких разговоров.

— Слушайте, рядовой, как я ни стараюсь, не могу вспомнить, чтобы я спрашивал ваше мнение.

— Но, шеф, мой патриотический долг указать, что…

— Тяжело мне, доктор. Гадко мне, — ответил тихо Бобров, машинально, однако, следуя за увлекавшим его Гольдбергом.

Годхисаватта скрестил руки на груди и уставился на подчиненного, который (хотя и был внушительнее по росту и физической силе) съежился под этим взглядом.

— Рядовой, — сказал Годхисаватта, — если только вы понимаете, что для вас хорошо, вы будете выполнять свою работу БЕЗ комментариев. Если я еще раз услышу хоть что-нибудь по предмету, который вас не касается, я позабочусь, чтобы когда вы уволитесь, что случится очень скоро, вы не получили пенсии.

— Пустяки, пустяки, идем! Будьте мужчиной, плюньте… «Или есть недуг сердечный? Иль на совести гроза?» — неожиданно продекламировал Гольдберг, нежно и крепко обвивая рукой талию Боброва и ласково заглядывая ему в лицо. Я вам сейчас пропишу универсальное средство: «Выпьем, что ли, Ваня, с холода да с горя?..» Мы, по правде сказать, с этим Андреа уже порядочно наконьячились… Ах, и пьет же, курицын сын! Точно в пустую бочку льет… Ну, будьте мужчиной, милочка… Знаете ли, Андреа вами очень интересуется. Идем, идем!..

Собхаддатра тихо сказал:

— Да, сэр. — Затем подозрительно покорно добавил: — В пределах ли моих обязанностей доложить, что в зоне наших экранов находится второй корабль, сэр?

Говоря таким образом, доктор тащил Боброва в павильон. Они уселись рядом. Соседом Андрея Ильича с другой стороны оказался Андреа.

— Считайте, что доложили, — раздраженно ответил Годхисаватта, возвращаясь к своей работе.

Андреа, еще издали улыбавшийся Боброву, потеснился, чтобы дать ему место, и ласково догладил его по спине.

— Причем, — еще смиреннее сказал Собхаддатра, — по всем характеристикам очень похожий на тот, который я только что пропустил.

Годхисаватта поднялся, опираясь руками о стол.

— Очень рад, очень рад, садитесь к нам поближе, — сказал он дружелюбно. Симпатичный человек… люблю таких… хороший человек… Коньяк пьете?

— Второй?

Андреа был пьян. Его стеклянные глаза странно оживились и блестели на побледневшем лице (только полгода спустя стало известно, что этот безупречно сдержанный, трудолюбивый, талантливый человек каждый вечер напивался в совершенном одиночестве до потери сознания)…

Собхаддатра улыбнулся про себя. Этот незаконнорожденный распутник (он имел в виду начальника) явно не видел во сне двух кораблей.

— Да, сэр, — ответил он, — я возвращаюсь на свой пост и буду ждать дальнейших указаний. И надеюсь, сэр…

«А и в самом деле, может быть, станет легче, если выпить, — подумал Бобров, — надо попробовать, черт возьми!»

— Да?

Андреа дожидался с наклоненной бутылкой в руке. Бобров подставил стакан.

Собхаддатру не удержал даже риск лишиться пенсии. Он не мог устоять.

— И надеюсь, сэр, мы не пропустили не того?

— Та-ак? — протянул Андреа, высоко подымая брови.



41

— Так, — ответил Бобров с печальной и кроткой улыбкой.



— Ладно! До которых пор?

\"Далекая Звезда\" проносилась над планетой Сейшелы, и Пелорат смотрел как завороженный. Облачный слой был тоньше и ровнее, чем на Терминусе, и, в соответствии с картой, суша была обширнее и компактнее. Судя по рыжему цвету, большая часть континентальной территории была пустынной.

Не видно было никаких признаков жизни. Казалось, это был необитаемый мир пустынь, серых равнин, бесконечных морщин — горных районов — и, разумеется, океана.

— Стакан сам скажет.

— Она выглядит безжизненной, — пробормотал Пелорат.

— Прекрасно. Можно подумать, что вы служили в шведском флоте. Довольно?

— С этой высоты невозможно заметить признаки жизни, — возразил Тревиц. — Когда мы спустимся, вы увидите, что суша местами позеленеет. А еще раньше вы увидите на ночной стороне ландшафт с мерцающими огоньками. Человеческие существа имеют пристрастие освещать свои планеты с наступлением темноты. Из этого правила не бывает исключений. Так что первые признаки жизни, которые мы увидим, будут не только человеческими, но и технологическими.

— Люди, — задумчиво сказал Пелорат, — существа преимущественно дневные. Мне кажется, что самой первой задачей развивающейся технологии должно было быть превращение ночи в день. Наверно, развитие технологии планеты можно проследить по увеличению света на ее поверхности. Как вы думаете, сколько времени должен занять переход от полной темноты к сплошному свету?

— Лейте, лейте.

Тревиц усмехнулся.

— Друг мой, но вы, вероятно, выпустили из виду, что это Martel под маркой VSOP — настоящий, строгий, старый коньяк.

— У вас странные мысли, наверно оттого, что вы мифолог. Я не думаю, что планета может достигнуть когда-нибудь сплошного свечения. Свет на ночной стороне повторяет картину плотности населения, и континенты будут искриться узлами и нитями. А, например, Трантор в пору расцвета, когда он был одним огромным городом, выпускал свет на поверхность лишь в редких точках.

— Лейте, не беспокойтесь…

Как предсказывал Тревиц, суша позеленела, а на последнем витке он указал Пелорату на пятнышки городов.

И Бобров подумал с злорадством: «Ну что ж, и буду пьян, как сапожник. Пусть полюбуется…»

— Не очень-то урбанизированный мир. Я не бывал в Сейшельском Союзе, но компьютер выдает мне информацию. Этот мир цепляется за прошлое. Технология в глазах всей Галактики теперь связана с Сообществом, и везде, где оно непопулярно, люди цепляются за прошлое. Кроме, конечно, военной технологии. Уверен, что в этом отношении Сейшелы вполне современная планета.

Стакан был полон. Андреа поставил бутылку на стол и стал с любопытством наблюдать за своим соседом.

— Ах, Голан, не будет ли у нас неприятностей? Мы ведь из Сообщества, и находясь на враждебной территории…

— Это не враждебная территория, Янов, не бойтесь. Сообщество здесь просто непопулярно и все. Они позволяют себе роскошь не любить нас, гордятся независимостью и стараются не вспоминать, что они гораздо слабее нас.

Бобров залпом выпил вино и весь содрогнулся от непривычки.

— Наверно, нам тут будет не по себе, — подавленно сказал Пелорат.

— Дитя мое, у вас червяк? — спросил Андреа, серьезно поглядев в глаза Боброва.

— Да нет, — ответил Тревиц, — я ведь, Янов, говорю об официальном отношении сейшельского правительства. Остальные люди — просто люди, и, если мы будем вежливы, не будем строить из себя хозяев Галактики, они тоже будут вежливы. Мы прибыли сюда не для того, чтобы устанавливать власть Сообщества. Мы просто туристы, интересующиеся Сейшелами. И если ситуация позволит, некоторый отдых нам положен. Мы можем позволить себе задержаться здесь на несколько дней и познакомиться со здешней жизнью получше. У них может оказаться интересная культура, интересная природа, интересная еда и, если все остальное нам не понравится, интересные женщины. И деньги у нас есть.

Пелорат нахмурился.

— Да, червяк, — уныло покачал головою Андрей Ильич.

— Дорогой мой…

— Послушайте, — сказал Тревиц, — не настолько уж вы стары. Неужели вас это не интересует?

— В сердце?

— Я не говорил, что когда-то не играл эту роль, как положено, но сейчас не время. У нас миссия, мы хотим добраться до Геи. Я не возражаю против развлечений в самом деле, но если мы в них пустимся, будет трудно оторваться. — Он покачал головой и нерешительно добавил: — Вспомните, вы боялись, что я не смогу оторваться от Библиотеки на Транторе. По-видимому, Библиотека для меня — это то же, что для вас привлекательная девица. Или несколько девиц.

— Да.

— Я не распутник, Янов. Но и аскетом стать не намерен. Хорошо, обещаю вам, что мы займемся Геей. Но если по пути мне встретится что-нибудь симпатичное, нет причин в Галактике, по которым я не мог бы на это нормально реагировать.

— Гм!.. Значит, вы хотите еще?

— Если вы просто поставите Гею на первое место…

— Поставлю. И запомните, никому не говорите, что мы из Сообщества. Это для всех, конечно, будет очевидно, так как у нас кредитки Сообщества и мы говорим с сильным терминусским акцентом, но если мы об этом промолчим, они могут сделать вид, будто считают нас скитальцами без родины, и будут дружелюбны. А если мы будем подчеркивать, что мы из Сообщества, они будут вежливы, но ничего нам не покажут, не расскажут, никуда не поведут и бросят нас на произвол судьбы. Пелорат вздохнул.

— Лейте, — сказал Бобров покорно и печально.

— Никогда я не пойму людей.

— Ничего особенного тут нет. Нужно только внимательно посмотреть на себя, и вы поймете любого другого, мы ничем не отличаемся. Разве мог бы Селдон разработать свой План, как бы ни была тонка его математика, если бы он не понимал людей. И как бы ему это удалось, если бы людей не было легко понять? Покажите мне человека, который не понимает людей, и я покажу вам человека, который построил ложный образ самого себя. Я не имел в виду никого задеть.

Он с жадностью и с отвращением пил коньяк, стараясь забыться. Но странно, — вино не оказывало на него никакого действия. Наоборот, ему становилось еще тоскливее и слезы еще больше жгли глаза.

Между тем лакеи разнесли шампанское. Квашнин встал со стула, держа двумя пальцами свой бокал и разглядывая через него огонь высокого канделябра. Все затихли. Слышно было только, как шипел уголь в электрических фонарях и звонко стрекотал неугомонный кузнечик.

— Я не обиделся. Подтверждаю, что я неопытен и прожил довольно эксцентричную и ограниченную жизнь. Может быть, я и не смотрел никогда на себя как следует. Поэтому там, где дело касается людей, будьте моим гидом и советчиком.

Квашнин откашлялся.

— Хорошо. Сейчас мой совет — любуйтесь пейзажем. Скоро посадка, мы с компьютером обо всем позаботимся и, уверяю вас, вы ничего не почувствуете.

— Милостивые государыни и милостивые государи! — начал он и сделал внушительную паузу. — Я думаю, никто из вас не усомнится в том искреннем чувстве признательности, с которым я подымаю этот бокал! Я никогда не забуду сделанного мне в Иванкове радушного приема, и сегодняшний маленький пикник благодаря очаровательной любезности посетивших его дам останется для меня навсегда приятнейшим воспоминанием. Пью за ваше здоровье, mesdames!

— Не сердитесь, Голан, если какая-нибудь девица…

— Забудьте об этом. Дайте мне заняться посадкой.

Он поднял кверху свой бокал, сделал им в воздухе широкий полукруг, отпил из него немного и продолжал:

Пелорат отвернулся и стал смотреть на планету, к которой корабль приближался по спирали. Первая чужая планета, на которую ступит его нога. Эта мысль почему-то наполнила его предчувствием чего-то необычного, несмотря на тот факт, что все миллионы обитаемых планет Галактики были колонизированы людьми, родившимися не на них.

— К вам, мои ближайшие сотрудники и товарищи, обращаю слово. Не осудите, если оно будет носить характер поучения: по летам я старик, сравнительно с большинством присутствующих, а на старика за поучение можно и не обижаться.



42

Андреа нагнулся к уху Боброва и прошептал:



— Посмотрите, какие рожи делает этот каналья Свежевский.

Космопорт по меркам Сообщества был небольшим, но содержался хорошо. Тревиц проследил, как «Далекую Звезду» завели на место стоянки и заперли. Им выдали замысловатую шифрованную квитанцию.

Пелорат тихо спросил:

— Мы ее так просто оставим здесь?

Свежевский действительно выражал своим лицом самое подобострастное и преувеличенное внимание. Когда Василий Терентьевич упомянул о своей старости, он и головой и руками начал делать протестующие жесты.

Тревиц кивнул и ободряюще положил руку на плечо Пелората.

— Не волнуйтесь, — так же тихо сказал он.

— Я все-таки повторю старое, избитое выражение газетных передовых статей, — продолжал Квашнин. — Держите высоко наше знамя. Не забывайте, что мы соль земли, что нам принадлежит будущее… Не мы ли опутали весь земной шар сетью железных дорог? Не мы ли разверзаем недра земли и превращаем ее сокровища в пушки, мосты, паровозы, рельсы и колоссальные машины? Не мы ли, исполняя силой нашего гения почти невероятные предприятия, приводим в движение тысяче-миллионные капиталы?.. Знайте, господа, что премудрая природа тратит свои творческие силы на создание целой нации только для того, чтобы из нее вылепить два или три десятка избранников. Имейте же смелость и силу быть этими избранниками, господа! Ура!

Они сели в наземный автомобиль, взятый напрокат, и Тревиц углубился в карту города, башни которого виднелись на горизонте.

— Город Сейшелы, — сказал он. — Столица этой планеты. Город, планета, звезда — все называется Сейшелы.

— Ура! Ура! — закричали гости, и громче всех выделился голос Свежевского.

— Я беспокоюсь о корабле, — настаивал Пелорат.

Все встали со своих мест и пошли чокаться с Василием Терентьевичем.

— Не о чем беспокоиться. Мы вернемся вечером, потому что даже, если задержимся здесь больше, чем на день, ночевать будем на корабле. Кроме того существует межпланетный кодекс этики космопортов. Он никогда не нарушался, даже во время войны. Корабли, приходящие с миром, неприкосновенны. Без этого никто не будет в безопасности и невозможна торговля. Если бы нашлась планета, на которой нарушили кодекс, космические пилоты всей Галактики объявили бы ей бойкот и она оказалась бы в изоляции. Я вас уверяю, ни одна планета не пошла бы на такой риск. Кроме того…

— Кроме того?

— Гнусная речь, — сказал доктор вполголоса.

— Ладно, признаюсь. Я настроил компьютер так, что всякий непохожий на вас или меня будет убит, если попытается подняться на борт «Далекой Звезды». Я позволил себе объяснить это начальнику Космопорта. Я очень вежливо объяснил ему, что в виду отличной репутации Космопорта города Сейшелы хотел бы выключить это устройство. Но я не знаю как его выключить, потому что этот корабль — новая модель.

— Он, конечно, не поверил?

После Квашнина поднялся Шелковников и закричал:

— Еще бы. Но ему пришлось сделать вид, что поверил. Иначе он оказался бы униженным, а этого он не хотел.

— Это еще один пример того, как устроены люди?

— Господа! За здоровье нашего уважаемого патрона, нашего дорогого учителя и в настоящее время нашего амфитриона: за здоровье Василия Терентьевича Квашнина! Ура!

— Да. Вы привыкнете, Янов.

— Ура-а! — подхватили единодушно все гости и опять пошли чокаться с Квашниным.

— Откуда вы знаете, что в этом автомобиле нет жучков?

Потом началась какая-то оргия красноречия. Произносили тосты и за успех предприятия, и за отсутствующих акционеров, и за дам, участвующих на пикнике, и за всех дам вообще. Некоторые тосты были двусмысленны и игриво-неприличны.

— Я подумал об этом. Поэтому, когда мне предложили автомобиль я выбрал наугад другой. Если же они все с жучками… Что уж такого страшного мы сказали?

У Пелората был несчастный вид.

Шампанское, истребляемое дюжинами, оказывало свое действие: сплошной гул стоял в павильоне, и произносившему тост приходилось каждый раз, прежде чем начать говорить, долго и тщетно стучать ножом по стакану. В стороне, на отдельном маленьком столике, красавец Миллер приготовлял в большой серебряной чаше жженку… Вдруг опять поднялся Квашнин, на лице его играла добродушно-лукавая улыбка.

— Не знаю, как сказать… Наверно, невежливо на это жаловаться, но мне не нравится здешний воздух. Здесь чувствуется… аромат.

— В автомобиле?

— Мне очень приятно, господа, что наш праздник как раз совпал с одним торжеством семейного характера, — сказал он с обворожительной любезностью. Поздравимте от всей души и пожелаем счастья нареченным жениху и невесте: за здоровье Нины Григорьевны Зиненко и… — он замялся, потому что позабыл имя и отчество Свежевского… — и нашего товарища, господина Свежевского…

— Собственно, начиная с Космопорта. Я думал, что таков запах космопортов, но автомобиль везет его с собой, можно открыть окно?

Крики, встретившие слова Квашнина, были тем громче, что сообщаемая им новость оказалась совсем неожиданной. Андреа, услышавший рядом с собою восклицание, более похожее на мучительный стон, обернулся и увидел, что бледное лицо Боброва искривлено внутренним страданием.

Тревиц хохотнул.

— Я, наверно, смогу сообразить, какая часть приборного щитка произведет этот трюк, но открытые окна не помогут. Воняет планета. Что, очень плохо?

— Коллега, вы еще не все знаете, — шепнул Андреа. — Послушайте-ка, я сейчас скажу пару теплых слов.

— Не так уж сильно, но заметно и довольно неприятно. Разве такой запах на всей планете?

Он уверенно поднялся, уронив при этом свой стул и рукоплескав половину бокала, и воскликнул:

— Я все время забываю, что вы никогда не были на другой планете. У каждой обитаемой планеты свой аромат. Его создает преобладающая растительность, хотя, подозреваю, свой вклад вносят животные и даже люди. Насколько я знаю, никому не нравится запах планеты, на которую попадаешь впервые. Но вы привыкнете, Янов. Ручаюсь, что через несколько часов вы перестанете это замечать.

— Конечно, вы не имеете в виду, что так пахнут все планеты.

— Милостивые государи! Наш многоуважаемый хозяин из весьма понятной, великодушной скромности не докончил своего тоста… Мы должны поздравить нашего дорогого товарища, Станислава Ксаверьевича Свежевского, с новым назначением: с будущего месяца он займет ответственный пост управляющего делами правления общества… Это назначение будет, так сказать, свадебным подарком для молодых от глубокоуважаемого Василия Терентьевича… Я вижу на лице нашего высокочтимого патрона неудовольствие… Вероятно, я нечаянно выдал приготовленный им сюрприз и потому прошу прощения. Но, движимый чувством дружбы и уважения, я не могу не пожелать, чтобы наш дорогой товарищ, Станислав Ксаверьевич Свежевский, и на новом своем поприще в Петербурге оставался таким же деятельным работником и таким же любимым товарищем, как и здесь… Но я знаю, господа, никто из нас не позавидует Станиславу Ксаверьевичу (он остановился и с едкой насмешкой посмотрел на Свежевского)… потому что все мы так дружно желаем ему всего хорошего, что…

— Нет. У каждой планеты свой запах. Если бы мы обращали на это серьезное внимание или у нас были бы более чуткие носы — например, как у анакреонеких собак — мы с одного вздоха определяли бы на какой мы планете. Когда я поступил во флот, я никогда не мог есть в первый день на новой планете. Потом я научился старому космическому средству — во время посадки дышать через платок, пропитанный ароматом данной планеты. К тому времени, когда выходишь из корабля, уже не замечаешь запаха. А через некоторое время привыкаешь ко всему и перестаешь обращать внимание… Самое худшее — это возвращение домой.

— Почему?

Речь его была внезапно прервана громким лошадиным топотом. Из чащи точно вынырнул верхом на взмыленной лошади какой-то человек без шапки, с лицом, на котором застыло, перекосив его, выражение ужаса. Это был десятник, служивший у подрядчика Дехтерева. Бросив на средине площадки лошадь, дрожавшую от усталости, он подбежал к Василию Терентьевичу и, фамильярно нагнувшись к его уху, стал что-то шептать… В павильоне сделалось вдруг страшно тихо и, как раньше, слышно было только шипение угля и назойливый крик кузнечика.

— Вы думаете, Терминус не пахнет?

— А разве пахнет?

Красное от вина лицо Квашнина побледнело. Он нервно поставил на стол бокал, который держал в руке, и вино из бокала расплескалось по скатерти.

Конечно. Когда вы адаптируетесь к запаху другой планеты, такой как Сейшелы, вы удивитесь зловонию Терминуса. Я помню, как каждый раз после продолжительной командировки, когда на Терминусе открывались люки, вся команда кричала: «Здравствуй, родимая помойка!»

Пелората передернуло. Башни города приблизились, но взгляд Пелората был прикован к местам, которые они проезжали. В обоих направлениях шли другие наземные автомобили. Иногда над ними пролетали воздушные автомобили. Но Пелорат изучал деревья.

— А бельгийцы? — спросил он отрывисто и хрипло.

— Здесь странные растения, — сказал он. — Как вы думаете, они местного происхождения?

— Сомневаюсь, — рассеянно ответил Тревиц. Он изучал карту и старался скорректировать программу автомобильного компьютера. — Местной жизни мало на любой человеческой планете. Колонисты всегда завозят растения и животных во время освоения планеты. Или позже.

Десятник отрицательно замотал головой и опять зашептал что-то под самым ухом Квашнина.

— Это странно.

— Нельзя ожидать, что на разных планетах будут одинаковые виды, Янов. Мне как-то рассказывали, что люди, составляющие галактическую энциклопедию, выпустили атлас видов. Он занимал восемьдесят семь толстых компьютерных блоков, притом был неполным и все равно устарел ко времени, когда его закончили.

— А, черт! — воскликнул вдруг Квашнин, вставая с места и комкая в руках салфетку. — Надо же было… Подожди, ты сейчас же отвезешь на станцию телеграмму к губернатору. Господа, — громко и взволнованно обратился он к присутствующим, — на заводе — беспорядки… Надо принимать меры, и… и, кажется, нам лучше всего будет немедленно уехать отсюда…

Наземный автомобиль въехал на окраину, и город поглотил их. Пелорат даже поежился.

— Мне не очень нравится архитектура этого города.

— Так я и знал, — презрительно, со спокойной злобой сказал Андреа.

— Каждый сходит с ума по-своему, — сказал Тревиц с безразличием бывалого космического путешественника.

— А куда мы едем?

И в то время, когда все засуетились, он медленно достал новую сигару, нащупал в кармане спички и налил себе в стакан коньяку.

— Я пытаюсь заставить компьютер подогнать эту штуку к туристскому центру, — с ноткой отчаяния сказал Тревиц. — Надеюсь, что компьютер знает улицы с односторонним движением и дорожные правила, потому что я их не знаю.

— Что нам там делать, Голан?

XI

— Во-первых, мы туристы. И если мы хотим выглядеть естественно, а не подозрительно, мы должны ехать именно туда. А во-вторых, где бы вы хотели получить информацию о Гее?

— В Университете, в антропологическом обществе, в музее… Во всяком случае, не в туристском центре.

— Ну, так вы не правы. В туристском центре мы будем интеллигентами, которые желают получить перечень Университетов, музеев и тому подобного. Тогда мы решим, куда отправиться, найдем консультантов по античной истории, галактографии, мифологии, антропологии и всему, что вы еще сможете придумать… Но начнем с туристского центра.

Началась бестолковая, нелепая сумятица. Все поднялись с мест и забегали по павильону, толкаясь, крича и спотыкаясь об опрокинутые стулья. Дамы торопливо надевали дрожащими руками шляпки. Кто-то распорядился вдобавок погасить электрические фонари, и это еще больше усилило общее смятение… В темноте послышались истерические женские крики.

Пелорат молчал, а автомобиль ехал по замысловатому маршруту, влившись в поток машин. Они нырнули в боковую улицу и проехали мимо дорожных знаков и указателей, но буквы были выполнены шрифтом, который они не могли разобрать.

К счастью автомобиль знал дорогу, и когда он въехал на стоянку, там оказалась вывеска: «СЕЙШЕЛЬСКОЕ ИНОПЛАНЕТНОЕ БЮРО» такими же неразборчивыми буквами, а под ней «СЕЙШЕЛЬСКИП ТУРИСТСКИЙ ЦЕНТР» прямым легко читаемым стандартным галактическим шрифтом.

Было около пяти часов. Солнце еще не всходило, но небо заметно посветлело, предвещая своим серым, однообразным тоном начало ненастного дня. Бледный, тусклый, однообразный полусвет занимающегося утра, так быстро и неожиданно сменивший яркое сияние электричества, придавал картине общего смятения страшный, удручающий, почти фантастический характер. Человеческие фигуры казались привидениями из какой-то фантастической, бредовой сказки. Измятые бессонной ночью, взволнованные лица были страшны. Обеденный стол, залитый вином и беспорядочно загроможденный посудой, напоминал о каком-то чудовищном, внезапно прерванном пиршестве.

Они вошли в здание, которое внутри оказалось меньше, чем обещал фасад. Оживленным это место назвать было нельзя.

Там был ряд кабинок для ожидания, в одной сидел человек, читавший полоску новостей, выползавшую из маленького принтера. В другой находились две женщины, которые как будто играли в какую-то сложную игру с картами и домино.

Около экипажей суматоха была еще безобразнее: испуганные лошади храпели, взвивались на дыбы и не давались зануздывать; колеса сцеплялись с колесами, и слышался треск ломающихся осей; инженеры выкрикивали по именам своих кучеров, озлобленно ругавшихся между собою. В общем, получалось впечатление того оглушительного хаоса, который бывает только на больших ночных пожарах. Кого-то переехали или, может быть, раздавили. Был слышен вопль.