КНУТЪ ГАМСУНЪ

БРОДЯЧАЯ ЖИЗНЬ

РАЗСКАЗЪ

1. СТРАХЪ СМЕРТИ

Я, собственно, никогда не зналъ страха смерти до своего перваго пріѣзда въ Америку. Не потому, чтобы я былъ достаточно смѣлъ, а просто до этого не было случая проявитъ себя. Это было въ 1884 году.

Тамъ, далеко въ преріи, есть маленькій городокъ, называется онъ Маделіа, жалкое, скверное гнѣздо; дома тамъ отвратительны, вмѣсто тротуаровъ насыпаны опилки, люди непривѣтливы.

Здѣсь именно и былъ, наконецъ, пойманъ и убитъ кровожадный, прошедшій сквозь огонь и воды, американскій разбойникъ Іессія Джемсъ.

Здѣсь онъ укрывался; это вѣдь самое подходящее мѣсто для такого чудовища, которое въ теченіе многихъ лѣтъ наводило страхъ на вольные штаты своими нападеніями, грабежами и убійствами.

Сюда-то попалъ и я, но съ мирными намѣреніями помочь пріятелю въ затруднительномъ положеніи.

Американецъ Джонстонъ былъ учителемъ «средней школы» въ одномъ городѣ въ Висконсинѣ, гдѣ я познакомился съ нимъ и его женою. Спустя нѣкоторое время онъ бросилъ свое мѣсто и занялся торговлей, онъ отправился въ прерію, въ городъ Маделіа и открылъ тамъ дровяной складъ. Пробылъ онъ тамъ годъ, занимаясь этимъ, и прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ просилъ, чтобы я къ нему пріѣхалъ, если мнѣ можно, и присмотрѣлъ бы за его дѣломъ, пока онъ и его жена съѣздятъ на востокъ. Я былъ это время какъ-разъ свободенъ и поѣхалъ въ Маделію.

Позднимъ зимнимъ вечеромъ пріѣхалъ я на вокзалъ, гдѣ меня встрѣтилъ Джонстонъ, я отправился съ нимъ домой, тамъ онъ указалъ мнѣ мою комнату. Его домъ стоялъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ города. Большую часть ночи мы употребили на то, чтобы ознакомитъ меня съ финансовой стороной дровяного дѣла: я вѣдь мало смыслилъ въ этомъ. На слѣдующее утро Джонстонъ вручилъ мнѣ, шутя, револьверъ, а черезъ два часа сѣлъ съ женою въ вагонъ.

Какъ только я остался одинъ въ домѣ, вышелъ я изъ своей комнаты и сошелъ въ нижній этажъ, откуда мнѣ удобнѣе было распоряжаться всѣмъ домомъ. Воспользовался я и кроватью супруговъ.

Прошло нѣсколько дней. Я продавалъ тесъ и доски, вечеромъ носилъ вырученныя деньги въ банкъ, а квитанціи заносилъ въ свою книгу.

Итакъ, я былъ совсѣмъ одинъ въ домѣ. Обѣдъ я приготовлялъ себѣ самъ, убиралъ и доилъ двухъ коровъ Джонстона, пекъ хлѣбъ, жарилъ и варилъ. Первое мое печеніе хлѣба было неудачно: я взялъ черезчуръ много муки, хлѣбъ не пропекся и на другой же день онъ зачерствѣлъ какъ камень. Плохо мнѣ также удалась въ первый разъ молочная каша. Я разыскалъ въ лавкѣ полъ-шеффеля чудной ячменной крупы; она мнѣ показалась пригодной для каши. Я налилъ молока, засыпалъ крупы и принялся мѣшать. Но скоро увидѣлъ, что масса черезчуръ густа, я подлилъ еще молока, потомъ началъ опять мѣшать. Но каша варилась, шипѣла, кипѣла, зерна разбухли, сдѣлались какъ горохъ — тутъ опять молока оказалось слишкомъ мало; потомъ вся эта масса начала вылѣзать изъ горшка. Тогда я началъ выливать въ чашки, въ блюдечки. Все-таки вылѣзаетъ. Я вытащилъ еще чашекъ и блюдечекъ, — опятъ лѣзетъ. Но молока все не хватало, а каша осталась такой же густой, какъ камень. Не зная, какъ поступить, я опрокинулъ все на столъ, на простой деревянный столъ; каша вылилась лавой и застыла спокойной массой на столѣ.

Теперь у меня была, такъ-сказать, materia prima, и каждый разъ, какъ я собирался ѣстъ молочную кашу, я отрѣзалъ только кусокъ этой массы, подливалъ молока и все вмѣстѣ кипятилъ. Изо дня въ день, и въ обѣдъ и въ ужинъ, ѣлъ я кашу какъ герой, лишь бы ее истребить. Это была трудная задача, но я ни съ кѣмъ не былъ знакомъ въ городѣ, кто бы мнѣ могъ помочь ее съѣстъ, и въ концѣ-концевъ, я остался единственнымъ ея господиномъ.

Было довольно-таки уединенно въ этомъ большомъ домѣ для юноши двадцати одного года. Ночи были страшно темны, сосѣдей не было. Но я не боялся, мнѣ и въ голову не приходило бояться. Два вечера подъ рядъ я слышалъ подозрительный шорохъ у замка кухонной двери, я всталъ, взялъ лампу, осмотрѣлъ дверь снаружи и изнутри. Но ничего подозрительнаго въ замкѣ я не нашелъ. Револьвера у меня тоже не было въ рукахъ. Но въ одну изъ послѣдующихъ ночей мнѣ пришлось пережитъ такой страхъ, какого я не переживалъ никогда въ жизни. И очень долго потомъ я не могъ отрѣшиться отъ впечатлѣній этой ночи.

Однажды я былъ занятъ больше обыкновеннаго: я заканчивалъ нѣсколько важныхъ дѣлъ и работалъ до поздняго вечера. Когда я, наконецъ, подвелъ послѣдніе итоги, банкъ былъ уже запертъ и я не могъ снести дневной выручки. Я взялъ деньги, сосчиталъ, было 700–800 долларовъ.

Съ этотъ вечеръ, какъ всегда, я сѣлъ за свою работу; сидѣлъ я до поздней ночи. Вдругъ послышался у кухонной двери таинственный шорохъ, который я уже раньше слышалъ. Что такое? Въ домѣ были двѣ двери, одна въ кухнѣ, другая парадная, въ сѣняхъ передъ моей комнатой. Ее я для безопасности задвинулъ засовомъ. Занавѣски въ нижнемъ этажѣ были замѣчательны, такія плотныя, что лампы съ улицы никоимъ образомъ нельзя было разглядѣть. Итакъ, я ясно слышу шорохъ у кухонной двери.

Скотт Вестерфельд

Я беру лампу и иду туда. Прислушиваюсь, за дверью кто-то шепчется и по снѣгу ползаютъ взадъ и впередъ. Я стою цѣлую вѣчность, шопотъ продолжается, потомъ, кажется мнѣ, невѣрные шаги удаляются. Все смолкаетъ.

Движения ее глаз[1]

Я возвращаюсь и продолжаю писать.

Проходитъ полчаса.

Вдругъ я подскакиваю на мѣстѣ, кто-то ломится въ парадную дверь. Не только, замокъ, но и засовъ съ внутренней стороны двери сломанъ, и я слышу шаги въ сѣняхъ у моей двери. Сломать его можно было только сильнымъ натискомъ нѣсколькихъ человѣкъ сразу: засовъ былъ очень крѣпокъ.

История эта началась в далеком застывшем мире, среди каменных истуканов, замерших в мнимой неподвижности. Ее глаза — две розоватые луны под белесыми бровями; они не подвластны миру правил и логики. Искусственный разум звездолета на все глядел через призму ее сознания — и сам начал меняться.

Сердце у меня остановилось, затрепетало. Я не вскрикнулъ, замеръ, я слышалъ, какъ бьется сердце, горло мнѣ сжимала судорога, я не могъ дышать. Въ первую секунду на меня напалъ такой страхъ, что я еле сознавалъ, гдѣ я? Первою моею мыслью было спасти деньги; я пробрался въ спальню, вынулъ бумажникъ изъ кармана и спряталъ все это подъ матрацъ. Потомъ вернулся назадъ, это было дѣломъ одной минуты.



Целую минуту Ратер, не моргая, вглядывалась в изваяние. Картина затуманилась от скопившихся слез, но девушка терпела. Прошла еще минута, и в ритме сердцебиения задергался глаз.

У двери слышны были сдержанные голоса; замокъ трещалъ. Я принесъ револьверъ Джонстона и попробовалъ его; онъ дѣйствовалъ. Руки у меня дрожали, ноги подкашивались. Не лучше было и настроеніе духа.

Мои глаза были прикованы къ двери, она была необыкновенно прочная, массивная дверь съ крѣпкими поперечными перекладинами: плотничья работа, такъ-сказать, не столярная. Это меня успокоило, и я началъ думать, а до этого момента ночи не соображалъ. «Дверь отворялась наружу, разсуждалъ я, значитъ, ее нельзя распахнуть натискомъ. Кромѣ того, сѣни были слишкомъ тѣсны, нельзя было дѣйствовать съ разбѣгу».

Ратер не отводила взгляда.

Это ободрило меня, я почувствовалъ вдругъ, что я храбръ какъ мавръ, я кричу, что убью всякаго, кто попробуетъ войти сюда. Теперь я настолько оправился, что сейчасъ же сообразилъ, что кричу по-норвежски, это глупо, я сейчасъ же повторилъ свою угрозу по-англійски. Отвѣта нѣтъ. Я погасилъ лампу, чтобы глаза мои привыкли къ темнотѣ, на случай, если окно будетъ выбито и лампа потухнетъ. Теперь я стоялъ въ потемкахъ, смотрѣлъ въ окно. Револьверъ у меня былъ въ рукахъ. Время шло, я становился все смѣлѣе, я рѣшилъ бытъ молодцомъ, и я кричу: «Эй, что вы тамъ замышляете? Или входите, или убирайтесь! А то я спать хочу!» Черезъ нѣсколько секундъ отвѣтилъ чей-то хриплый басъ: «Мы уходимъ, ты, тамъ, «hundsfot», и кто-то прыгнулъ въ снѣгъ. Выраженіе «hundsfot» это — національное американское ругательство, впрочемъ, и англійское. Я страшно разсердился на этихъ негодяевъ и хотѣлъ отворить дверь и стрѣлять. Но въ послѣдній моментъ у меня мелькнула мысль: очень возможно, одинъ удралъ, а другой ждетъ, когда я открою дверь, чтобъ напасть на меня. Тогда я подошелъ къ окну, поднялъ штору и выглянулъ. Мнѣ хотѣлось разглядѣть темное пятно на снѣгу. Я распахнулъ окно, прицѣлился въ темное пятно и выстрѣлилъ: бацъ! еще разъ: бацъ! Бѣшено разряжалъ я барабанъ, наконецъ, раздался послѣдній выстрѣлъ. Выстрѣлы гулко раздавались въ мерзломъ воздухѣ, и съ дороги я услышалъ крикъ: «Бѣги, бѣги!»

И вдругъ изъ сѣней выпрыгнулъ еще одинъ на снѣгъ, побѣжалъ вдоль дороги и пропалъ впотьмахъ. Я вѣрно угадалъ: ихъ было двое. Но этому я не могъ даже пожелать покойной ночи, послѣдній зарядъ уже выпустилъ.

— Ага! — наконец воскликнула она. — Я видела, как он двинулся.

Я зажегъ снова лампу, принесъ деньги и спряталъ ихъ у себя. И теперь, хотя все уже и прошло, я такъ трусилъ, что не отважился лечь въ эту ночь въ постель супруговъ. Подождавъ съ полчаса, пока разсвѣло, я одѣлся и ушелъ. Я какъ можно лучше забаррикадировалъ сломанную дверь, потихоньку пробрался въ городъ и позвонилъ въ гостиницѣ.

Кто были эти мошенники, я не знаю. Едва ли это были профессіональные воры: они старались вломиться черезъ дверь, а было два окна, черезъ нихъ удобнѣе было влѣзть. Но эти негодяи были настолько наглы, что не побоялись взломать замокъ и двери. Но никогда я не боялся такъ, какъ въ эту ночь, въ преріи въ городѣ Маделіа, притонѣ Іессіи Джемса. И позже нерѣдко приходилось мнѣ пугаться до судорогъ въ горлѣ, и это — послѣдствіе той ночи. Никогда раньше не испытывалъ я ощущенія страха, которое проявлялось бы такимъ страннымъ образомъ.

— Разве? — недоверчиво спросил голос в ее собственной голове.

2. УЛИЧНАЯ РЕВОЛЮЦІЯ

Ратер приоткрыла рот и ладошками потерла глаза: под веками вспыхивали яркие россыпи красных звезд. Она несколько минут моргала, искоса поглядывая на пыльную городскую площадь.

Разъ лѣтомъ въ 1894 году меня разбудилъ датскій писатель Свенъ Ланге; онъ вошелъ въ мою комнату на улицѣ Вожираръ и сказалъ:

— Въ Парижѣ вспыхнула революція.

— Его нога передвинулась, — заявила она. — Но, может… лишь на сантиметр.

— Что!? Революція!?

— Студенты хозяйничаютъ въ городѣ, вышли бунтовать на улицу.

В голове Ратер раздалось нечто похожее на тихий вздох, и стало ясно, что утверждение девушки если и отвергается, то не полностью.

Мнѣ хотѣлось спать, я былъ золъ и сказалъ:

— Выставьте пожарную кишку на улицу и облейте молодцовъ.

— Ну, быть может, лишь на миллиметр, — предположила она, с заминкой выговорив это слово: «миллиметр». Ратер не привыкла к малым измерениям, хотя отлично представляла такие связанные с работой отца величины, как световой год и мегапарсек.

Но Свенъ Ланге былъ на сторонѣ студентовъ, поэтому ушелъ, разсердившись.

Причина, изъ-за которой студенты принялись «хозяйничать», была слѣдующая.

— Это за три-то минуты? Возможно, на микрометр,[2] — предложил свою версию голос, звучащий в голове.

Извѣстное общество «Четырехъ изящныхъ искусствъ» устраивало балъ въ увеселительномъ заведеніи Moulin Rouge. Четыре дамы, которыя должны были олицетворять на этомъ балу изящныя искусства; явились почти голыми, — только вокругъ таліи у нихъ были шелковые пояса. Парижская полиція терпѣлива и ко всему пріучена, но тутъ вмѣшалась, балъ былъ запрещенъ, а учрежденіе закрыто. Художники протестовали; студенты Латинскаго квартала поддержали ихъ, и скандалъ разросся.

Спустя нѣсколько дней, по бульвару Сенъ-Мишель шелъ небольшой полицейскій отрядъ. Передъ однимъ изъ многочисленныхъ кабачковъ сидѣло нѣсколько студентовъ, они язвительно подсмѣивались и подзывали патруль. Парижская полиція терпѣлива и ко всему пріучена, но тутъ одинъ изъ полицейскихъ разозлился, — онъ схватываетъ тяжелую каменную спичечницу, стоящую на одномъ столикѣ на бульварѣ, и швыряетъ въ зачинщика. Онъ цѣлитъ очень неудачно: спичечница, разбивъ окно, влетаетъ въ кабачокъ и попадаетъ въ голову ни въ чемъ неповинному студенту, да такъ, что несчастный убитъ на мѣстѣ.

Изъ-за этого-то студенты и «хозяйничаютъ» теперь.

Ратер перекатывала слово во рту, будто пробуя на вкус. В ответ на безмолвный вопрос запустилась программа, и на шероховатых камнях площади возникло изображение: метр, на нем ярко-красным цветом светилась сотая его часть, а подробная таблица показывала, что такое сотая доля сотой, отмеченной красным. Затем появилась еще одна таблица, с величинами шести порядков между метром и микрометром. Рядом с последней ячейкой для наглядности был показан человеческий волос в поперечном сечении; выглядел он неровным и шишковатым, словно пораженное болезнью дерево.

Когда Свенъ Ланге ушелъ, я всталъ и вышелъ. На улицѣ неспокойно, множество народу, конная и пѣшая полиція. Протискиваюсь, добираюсь до своего ресторана; послѣ завтрака закуриваю сигару и направляюсь домой. Но толпа уже выросла и давка усилилась. Охранять порядокъ явилась теперь національная гвардія — пѣшая и конная. Когда она показалась на бульварѣ Сенъ-Жерменъ, толпа съ крикомъ начала бросать въ нее камнями. Лошадей невозможно было удержатъ, онѣ фыркали, становились на дыбы. Толпа ломала асфальтъ на улицѣ и швыряла имъ.

Какой-то господинъ, возмущаясь, спросилъ меня:

— Так мало?! — прошептала Ратер. Еле слышный вздох, расфокусированный взгляд, количество адреналина в кровотоке — все эти показатели, тщательно зафиксированные, говорили об искреннем благоговейном трепете перед столь малыми расстояниями и невероятно медлительными созданиями.

— Время ли теперь курить сигару?

— На самом деле вполовину меньше, — раздался голос в голове.

Я отвѣтилъ, что не французъ, и не догадываюсь, какая мнѣ предстоитъ опасность, — и это мнѣ извинительно.

— Ну, — пробормотала Ратер, отодвигаясь в прохладную тень каменной стены, — я-то знаю, что видела, как он двигался.

Но онъ кричитъ въ изступленіи:

— Революція! Революція!

Она вновь поглядела на каменное изваяние, и весь ее облик выразил торжество.

Тогда я бросилъ сигару.



Теперь уже поднялись не одни студенгы и художники, — со всѣхъ концевъ Парижа стекались лацарони, разные праздношатающіеся, неопредѣленные субъекты. Они выползали изъ всѣхъ угловъ, выныривали изъ боковыхъ улицъ и смѣшивались съ толпой. И у многихъ приличныхъ джентльменовъ пропадали часы.

Толпа увлекла меня. Тамъ, гдѣ скрещивались бульвары Сенъ-Мишель и Сенъ-Жерменъ, былъ главный пунктъ безпорядковъ, и возстановитъ спокойствіе тамъ казалось очень труднымъ. Толпа долгое время дѣлала все, что хотѣла. Одинъ омнибусъ переправлялся черезъ мостъ съ того берега Сены. Когда онъ приблизился съ площади Сенъ-Мишель, какой-то человѣкъ вышелъ изъ толпы, снялъ шляпу и сказалъ:

В ее белокурые длинные волосы были вплетены черные нити, шевелившиеся в неспешном танце, словно усики неведомого обитателя морского дна. Неугомонные волокна постоянно выискивали наилучшее расположение для того, чтобы зафиксировать недосказанные слова Ратер, движения ее глаз, секрецию кожи, выдающую чувства. Состоящие из необычных сплавов и сложных соединений углерода, нити обладали собственным интеллектом, управляющим их подвижностью и самообновлением. Линяя микроволновой связи соединяла сплетение нитей с настоящим разумом — ядром ИскИна, расположенного на борту звездолета, который стал для Ратер домом.

— Милостивыя государыни и милостивые государи, не будете ли вы такъ любезны выйти…

Пассажиры вышли.

Две черные извивающиеся нити тянулись прямо в уши девушки, где скручивались, непосредственно соприкасаясь с барабанными перепонками.

Тогда распрягли лошадей и съ радостными криками опрокинули омнибусъ на тротуаръ. Слѣдующіе экипажи подверглись той же участи. Конки, проходящія мимо, задерживались и опрокидывались въ одно мѣсто, такъ что скоро отъ одного тротуара къ другому протянулась высокая баррикада. Всѣ сообщенія были прерваны; тѣмъ, кому нужно было пробраться дальше, не могли ничего подѣлать, ихъ увлекла за собой волнующаяся толпа, ихъ оттѣсняли въ боковыя улицы или оттискивали къ дверямъ.

— Каменные истуканы движутся всегда, — сказал ей голос. — Но очень медленно.

Я случайно очутился опятъ у ресторана, откуда вышелъ, — меня несло все впередъ, пока я не очутился у высокой желѣзной рѣшетки, которая окружала музей, и здѣсь я прочно утвердился. Мнѣ чуть не оторвали рукъ отъ тѣла, но я держался крѣпко.

А затем напомнил, что не стоит так долго находиться на солнцу.

Вдругъ — выстрѣлъ, за нимъ другой. Паника охватила толпу; съ криками ужаса она бросилась въ боковыя улицы; полиція воспользовалась случаемъ разогнать толпу по разнымъ направленіямъ, опрокинуть ее и саблями прорубиться самой.

Ратер была очень белокожей.

Въ этотъ моментъ было похоже на войну. Счастіе, что я держался за рѣшетку, — никакая давка меня не пугала. Какой-то задыхающійся безумецъ налѣзъ на меня. Онъ держалъ высоко надъ головой визитную карточку, совалъ мнѣ ее въ руку и умолялъ о пощадѣ: онъ думалъ, я его убью. На карточкѣ было: докторъ Іоханнесъ. Онъ мнѣ объяснялъ, дрожа какъ осиновый листъ, что онъ армянинъ, пріѣхалъ въ Парижъ съ научной цѣлью, а въ Константинополѣ онъ врачомъ. Я пощадилъ его жизнь и не отнялъ ее у него. Живо помню его разстроенное лицо съ черной рѣдкой бородой и большими промежутками между зубами на верхней челюсти.



Теперь прошелъ слухъ: стрѣляли изъ сапожной лавки, или, собственно, изъ мастерской при ней. Будто бы это были «итальянскіе» рабочіе, которые хотѣли стрѣлять по полиціи, — ужъ, конечно, виноваты были итальянцы. Теперь толпа опять ободрилась и снова устремилась на бульваръ. Конная полиція пыталась отрѣзать главный пунктъ отъ толпы, прибывавшей изъ другихъ частей города. Но толпа, замѣтивъ эту уловку, начала бить окна газетныхъ кіосковъ, бросать камнями въ фонари и ломать желѣзныя прутья, которые защищаютъ каштановыя деревья, — все, чтобъ помѣшать загородить это пространство. Когда это не помогло, удалось совсѣмъ взбѣситъ лошадей полицейскихъ — онѣ ужъ и такъ становились на дыбы. Для этого принялись поджигать баррикады изъ опрокинутыхъ омнибусовъ. Кромѣ того, продолжали выламывать и швырять куски асфальта, а такъ какъ работа эта была тяжелая, да и самое главное оставалось совершенно не защищеннымъ, то взялись за другія средства. Вывороченные желѣзные прутья изъ каштанновой аллеи разломали, изсѣкли въ куски, сносили перила у лѣстницы и скоро очередь дошла до моей большой, отличной желѣзной рѣшетки. И тутъ начали разорять, швырять, всѣ бѣжали куда-то и опятъ возвращалясь. Такъ шло время. Тогда блюстители порядка получили подкрѣпленіе изъ Версаля — появились войска. Толпа, заволновалась. Надъ полиціей и надъ національной гвардіей смѣялись и придумывали злыя шутки, но когда показались войска, раздалось: «Да здравствуетъ армія! Да здравствуетъ армія!» Офицеры, отдавая честь, благодарили за вѣрность. Но какъ только войска прошли, опятъ начались безчинства съ полиціей, съ рѣшетками, битье стеколъ, и все пошло попрежнему.

Отправляясь на прогулки в одиночестве, Ратер по настоянию отца непременно брала с собой устройство с искусственным интеллектом — ментор. Даже здесь, на Петравейле, это условие являлось обязательным, несмотря на то что город был безопасен и населен в основном учеными, наблюдающими необычные и на редкость медлительные местные формы жизни. Сами по себе литоморфы не могли представлять какой-либо угрозы: каждый из них стоял на месте, практически не двигаясь, около ста лет. А Ратер говорила, что ей уже почти пятнадцать, — на ее родной планете это означало совершеннолетие. Но нянька из ментора вышла отменная, хоть он и использовал для обработки бортовой ИскИн.

Поэтому Исаак стоял на своем.

Наступилъ вечеръ.

— Что, так уж обязательно мне носить его? — спрашивала Ратер.

Вдругъ студенты закричали:

— Помнишь, что случилось с твоей матерью? — вопросом на вопрос отвечал отец.

— Оплевать Лозе!

Что было, то было. Ратер пожимала плечами и позволяла черным нитям ментора заползти в свои волосы. Звучавший в ушах девушки голос непрестанно предупреждал об опасности сгореть на солнце и строго-настрого запрещал кое-какие виды наркотиков, но в целом он был неплохим компаньоном. К тому же знал он премного.

Лозе былъ префектъ полиціи. Тогда организовалось огромное шествіе къ дому префекта, чтобъ «оплевать Лозе». Шествіе двинулось. А оставшіяся сзади тысячи продолжали безчинствовать. Мнѣ казалось, что сегодня ничего интереснаго больше я не увижу, поэтому я отправился въ ресторанъ, поѣлъ и вернулся дальней дорогой домой.



Но дни шли, а безпорядки продолжались. Теперь на улицѣ можно было видѣть и слышать много удивительнаго. Разъ вечеромъ я отправился въ ресторанъ поужинать. Шелъ небольшой дождь, и я захватилъ дождевой зонтикъ. Вдругъ наполдорогѣ меня останавливаетъ какая-то банда, она занималась разрушеніемъ баррикады, выстроенной на время, — эта баррикада должна была изолировать улицу отъ толпы. Она была выстроена изъ бревенъ и досокъ. Я выглядѣлъ сильнымъ и былъ имъ нуженъ, они въ очень опредѣленномъ тонѣ просятъ меня помочь имъ разрушить баррикаду. Я зналъ, сопротивленіемъ не поможешь; я отвѣтилъ, что радъ имъ помочь. И начали мы и ломать и швырять. Но ничего не помогало. Насъ было, вѣроятно, человѣкъ пятьдесятъ, но мы работали недружно и не могли совладать съ баррикадой. Вдругъ меня осѣнила мысль затянуть пѣсню, какъ это дѣлаютъ норвежскіе каменьщики, когда поднимаютъ тяжесть. Это помогло. Скоро бревна начали трещать, и черезъ нѣсколько минутъ баррикада обрушилась. Мы закричали: ура!

— А сколько времени понадобится, чтобы вот так вот ползти микрометрами? — спросила Ратер.

— Смотря куда ползти. — Несмотря на тесную связь, ИскИн не мог читать ее мысли. Но работал над этим.

Я хотѣлъ уже итти въ ресторанъ, вдругъ ко мнѣ подходитъ какой-то оборванецъ и, ни слова не говоря, беретъ мой дождевой зонтъ, который я поставилъ тутъ же, — и разгуливаетъ съ нимъ. Онъ и не думаетъ его отдавать, говоря, что дождевой зонтъ принадлежитъ ему. Я позвалъ своихъ товарищей по баррикадѣ, чтобы они засвидѣтельстовали, что этотъ зонтикъ былъ со мной, когда я пришелъ.

— Чтобы добраться до самой Северной Гряды. Наверное, миллион лет? — осмелилась предположить девушка.

— Вѣрно, — отвѣтилъ человѣкъ. — Но развѣ теперь не революція?

Бортовой компьютер, для которого каждая секунда соответствовала производительности 16 терафлопс, ежедневно проводил долгие минуты в библиотеке планеты, чтобы справиться с лавиной вопросов Ратер.

Тутъ всѣ замолчали, и онъ воспользовался своимъ правомъ.

Никто не знал, как размножаются литоморфы, но предполагалось, что это происходит в глубоких пещерах Северной Гряды.

Но я этого не одобрилъ, я взялъ силой мой зонтъ, а такъ какъ я это сдѣлалъ не особенно ласково, то намъ обоимъ, ему и мнѣ, пришлось кубаремъ покатиться по улицѣ; онъ началъ кричать о помощи. Въ это время подошли товарищи, и онъ началъ жаловаться, что я его повалилъ; я отвѣтилъ:

— По крайней мере сто тысяч лет, — сказал ИскИн.

— Вѣрно! Но развѣ теперь не революція?

— Длинный путь… Какой он?

Послѣ этого я взялъ свой зонтикъ и продолжалъ путь.

ИскИн углубился в педагогические программные средства визуализации, задействовал громадные возможности по обработке данных (достаточные для загадочных расчетов космической навигации) и показал Ратер долгое, медленное путешествие. Она смотрела, как, ускоряясь, проходят дни и мелькают звезды, превращаясь в незримые трепещущие вспышки. Чувствовала пульсирующую смену времен года, видела бег вод в реках, непрестанно меняющих русла: все это сопровождало неспешный, но все-таки различимый танец обитателей здешних гор.

Разъ вечеромъ, кончивъ дневную работу, вышелъ я, по обыкновенію, изъ дому и держался отъ шума вдалекѣ. Улицы были темны: всѣ почти газовые фонари были разбиты, свѣтили только окна магазиновъ. Гвардейцы скакали по тротуарамъ, ихъ большія лошади казались великанами при слабомъ освѣщеніи, и безъ перерыва стучали желѣзныя подковы объ асфальтъ. На сосѣдней улицѣ галдѣли что-то.

— Да!.. — завороженно произнесла Ратер слегка охрипшим голосом.

Между тѣмъ студенты, увидя, какой оборотъ приняли безпорядки, выпустили прокламаціи — гдѣ снимали съ себя отвѣтственность за безпорядки и преступленія.

ИскИн с удовлетворением отметил ее расширенные зрачки и яркий румянец, паутинкой проступивший на нежных щеках. Затем вновь проглядел свое творение, пытаясь понять, какие законы разума и физиологии связывают мелькающие изображения с реакцией девушки.

Теперь это были ужъ не студенты, протестовавшіе противъ появленія полиціи въ Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного, — прекратить все.

— На самом деле это не они такие медлительные, — прошептала Ратер. — Просто мир уж слишком скор…

Прокламаціи во многихъ экземплярахъ были прибиты къ деревьямъ бульваровъ.



Исаак, отец Ратер, прохаживался между изваяниями Петравейла.

Но ихъ благоразуміе, конечно, не имѣло теперь ни малѣйшей цѣны. Теперь добирались до полиціи. Выступали большимъ походомъ на префекта Лозе, чтобъ «оплевать» его. Вездѣ, гдѣ только возможно было, швыряли въ полицейскихъ камнями, стрѣляли по нимъ, и когда разъ поздно вечеромъ какой-то несчастный констэбль шелъ съ приказомъ черезъ мостъ Сены, толпа поймала его и бросила въ рѣку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли въ моргъ. Разъ вечеромъ на бульварѣ Сенъ-Мишель произошло нѣчто, заставившее обратить на себя вниманіе. Констэбль прогуливался въ толпѣ одинъ по тротуару. Вдругъ какой-то господинъ выхватилъ длинный дуэльный револьверъ изъ кармана и убилъ констэбля наповалъ. На шумъ явилась полиція, поспѣшно задавала вопросы и выслушивала отвѣты, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. Послѣ выстрѣла убійца поспѣшно сдѣлалъ два шага назадъ, толпа сомкнулась, и онъ скрылся. Близстоящіе видѣли, что онъ имѣлъ орденъ Почетнаго Легіона. Имъ казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотѣли, такъ какъ человѣкъ этотъ былъ знаменитостью, его зналъ весь Парижъ, Франція и вообще чуть ни весь свѣтъ. Итакъ, онъ хотѣлъ въ тотъ вечеръ убить человѣка: жажда крови и революціонные инстинкты французовъ пробудились и разгорѣлись въ немъ.

Громадные фигуры столпились на городской площади. Ими был усеян видимый из города склон высокой вулканической горы. Их омывали реки, которые текли через черные экваториальные равнины, окрашиваясь цветом ржавого металла.

Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ «асфальтовой фабрикѣ». Шелъ я спокойно по улицѣ и натолкнулся на кучу людей, которые чѣмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дѣло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ, — и я жалѣлъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дѣйствовали, и мы дружно отдѣляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. «Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцѣлѣли бы». Вдругъ мы услышали команду:

Когда Исаак впервые появился здесь много лет назад, он заметил, что во время коротких дневных дождей из глаз изваяний текли слезы и несли с собой черную грязь. Высыхая на солнце, она искрилась цветными завитушками.

— Въ штыки!

Мы замерли.

Исполинские фигуры — живые, это выяснилось несколько десятилетий назад. С тех пор как стало известно об их бесстрастной, целенаправленной и, возможно, даже осмысленной жизнедеятельности, ученые взялись подробнейшим образом изучать на редкость медлительных существ. Рядом с каждым литоморфом установили что-то вроде мемориальной доски, отмечающей продвижение каменного исполина за последние сорок лет: дюжину шагов, поворот головы к проходящему рядом собрату, несколько слов на неспешном языке жестов.

Тотъ же голосъ закричалъ:

Большая часть каждого существа находилась под землей, и главные тайны выявлялись с помощью радиолокаторов, замерявших ее плотность. Надземная часть изваяний представляла собой своего рода глазной стебелек. Или, возможно, она была подобна спинному плавнику скользящего под водой дельфина.

Исаак прилетел сюда, чтобы выведать их тайны. Он был охотником за сенсациями.

— Впередъ, въ штыки!



И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побѣжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу всѣ пули, весь нашъ драгоцѣнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я… припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолѣпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стѣны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захрипѣлъ. Конечно, я перегналъ почти всѣхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замѣшательствомъ и благополучно удралъ съ «асфальтовой фабрики».

— Как долго мы здесь пробудем? — спросила Ратер.

Никогда я не возвращался больше туда. Нѣсколько недѣль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недѣли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидѣтельствовали долгое время о безпорядкахъ послѣдней французской революціи. Безпорядки имѣли одно ощутимое послѣдствіе: префектъ полиціи, «оплеванный» Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.

— Это уж как отец решит, — ответил ИскИн.

— А когда же он решит?

— Когда найдется подходящая сенсационная новость.

3. ПРИВИДѢНІЕ

— А когда она найдется?

Большую часть дѣтства я провелъ у своего дяди въ пасторатѣ на сѣверѣ. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рѣдко, вѣрнѣе никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости; мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ видѣ исключенія оказывался свободный часъ, я бѣжалъ въ лѣсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.

Такие кружные вопросы некогда ставили в тупик диалоговые системы ИскИна. Манера речи Ратер скорее подошла бы ребенку младшего возраста, и виной тому были путешествия по смутным Внешним мирам вместе с молчаливым отцом и ИскИном, составлявшими все ее окружение. Мать Ратер исчезла много лет назад. Девочка была не в состоянии кратко сформулировать интересовавшую ее тему: вместо этого она сыпала множеством вопросов во всевозможных направлениях. Они были похожи на стаю проворных хищников, атакующих крупную добычу. ИскИну оставалось лишь парировать каждый отдельный вопрос, пока Ратер не оказывалась удовлетворенной (подчас весьма неожиданно).

— Когда твой отец раздобудет достойную историю, мы улетим отсюда, — разъяснил ИскИн.

Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подлѣ Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пѣнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бѣжалъ то на югъ, то на сѣверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенѣлъ онъ свою вѣчную пѣснь, и вода бѣжала одинаково быстро и лѣтомъ и зимой.

— Какую такую историю?

Наверху, на холмѣ стояла церковь и кладбище. Церковь была старая деревянная часовня, на кладбище деревьевъ не было, могилы безъ цвѣтовъ; только у каменной стѣны росла роскошная малина, прекрасныя, сочныя ягоды, вскормленныя жирной землей мертвецовъ. Я зналъ каждую могилу, каждую надпись, видѣлъ, какъ начиналъ наклоняться крестъ, поставленный еще совсѣмъ новымъ и, въ концѣ концовъ, валился въ одну изъ бурныхъ ночей. Цвѣтовъ тамъ не было, но лѣтомъ зато росла высокая трава по всему кладбищу, такая высокая и жесткая, что я часто сидѣлъ тамъ и прислушивался, какъ вѣтеръ шелеститъ въ этой удивительной травѣ, доходившей мнѣ до колѣнъ. И среди этого свиста вертѣлся флюгеръ на колокольнѣ, и его желѣзный, ржавый звукъ жалобно разносился по пасторату. Казалось, точно этотъ кусокъ желѣза — живой и скрежещетъ зубами.

— Он пока еще не знает.

Когда работалъ могильщикъ, я разговаривалъ съ нимъ иногда. Это былъ человѣкъ серьезный, улыбался онъ рѣдко, но ко мнѣ относился дружелюбно, и часто, копая могилу, просилъ меня посторониться: у него на заступѣ большой кусокъ бедренной кости или оскаленный черепъ.

Ратер кивнула. По изменению кожно-гальванической реакции, постепенно замедляющемуся сердцебиению и сузившимся зрачкам ИскИн знал, что ответ утолил любопытство девушки. Но последнее слово все же осталось за ней:

Часто находилъ я кости и пучки волосъ на могилахъ; я ихъ закапывалъ въ землю, какъ меня училъ могильщикъ. Я такъ привыкъ къ этому, что совершенно не боялся, когда наталкивался на эти человѣческіе останки. Въ одномъ изъ угловъ церкви былъ склепъ, въ немъ лежали кости; иногда я игралъ тамъ, складывая на полу разныя фигуры изъ обломковъ скелета. А разъ на кладбище я нашелъ зубъ.

— Так почему же ты сразу так не сказал?

Это былъ сверкающей бѣлизны крѣпкій передній зубъ. Не отдавая себѣ отчета, я его спряталъ. Мнѣ хотѣлось его обточить и сдѣлать какую-нибудь удивительную фигурку, какія я вырѣзывалъ изъ дерева.



Я взялъ зубъ домой. Это было осенью, темнѣло рано. Я долженъ былъ еще кое-о чемъ позаботиться, и прошло часа два, прежде чѣмъ я могъ спуститься въ людскую работать надъ зубомъ. Въ это время взошла луна; мѣсяцъ былъ на ущербѣ.

В Экспансии обмен информацией происходил не быстрее грузоперевозок, и охотники за сенсациями обогащались, первыми являясь с новостями. Для обычной передачи данных люди использовали небольшие быстрые беспилотные аппараты, которые перемещались между звездами согласно установленному расписанию. Они размеренно и бесстрастно разносили информацию по Экспансии, собирали ее в специальные центры и передавали в соответствии с графиком. Охотники же за сенсациями, такие как Исаак, отличались непредсказуемостью. Что самое важное, они были готовы добыть информацию любыми способами. Не задерживаясь на узловых станциях, они опережали следующие по расписанию звездолеты и срывали свой куш.

Въ людской было темно, я былъ совсѣмъ одинъ. Лампу зажечь я не рѣшился, ждалъ кого-нибудь изъ работниковъ; да съ меня довольно свѣта и изъ вьюшки, если хорошенько раздуть огонь. Поэтому я пошелъ въ сарай принести дровъ. Въ сараѣ было темно. Когда нагнулся взять дрова, я почувствовалъ легкій ударъ по головѣ, будто бы однимъ пальцемъ.

Я быстро обернулся — никого.

Если Исаак узнавал, что открытие имеющего промышленное значение астероида здесь может повлиять на рынок тяжелых элементов там, он напрямик бросался к тому второму месту, на несколько бесценных часов опережая более быстрые, но следующие определенным курсом беспилотные корабли. Успешный охотник знал рынок многих планет, был знаком с энергичными инвесторами и беспринципными биржевыми дельцами. Порой сенсационную новость о смерти знаменитости, неожиданном браке или же аресте можно было продать за солидную сумму, соответствующую ее важности. Некоторые охотники за сенсациями были также информационными пиратами. Сам Исаак издал много романов своего любимого писателя Сетмаре Виина, которые еп route[3] переводил ИскИн. В некоторых системах версии Исаака появлялись несколькими неделями раньше официального выхода романов в свет.

Я обвелъ кругомъ себя рукой, тоже никого. Я спросилъ, есть ли тутъ кто-нибудь, — отвѣта не получилъ. Я растерялся, схватился за мѣсто, гдѣ меня тронули, и почувствовалъ что-то на рукѣ холодное, какъ ледъ, я сейчасъ же отдернулъ ее.

Жизнь Исаака и Ратер проходила в странствиях по Экспансии, но они всегда возвращались на Петравейл. Исаак интуитивно чувствовал, что здесь происходит нечто важное. Литоморфы, чрезвычайно медлительные коренные жители Петравейла, несомненно, что-то делали. И Исаак проводил на планете по нескольку недель, а порой и месяцев, наблюдая за каменными истуканами и пытаясь определить, чем же они заняты. Этого он никак не мог понять, но чувствовал, что однажды тайна раскроется.

«Вотъ странно!» подумалъ я. Попробовалъ опять провести по волосамъ — холодная дорожка.

И это станет настоящей сенсацией.

Я думалъ:



«Что бы это холодное могло капнутъ сверху мнѣ на голову?» Я захватилъ цѣлую охапку дровъ, вернулся въ людскую, затопилъ печь и ждалъ, пока, изъ вьюшки будетъ мнѣ свѣтитъ.

— Сколько живут литоморфы?

Потомъ я принесъ зубъ и подпилокъ. Кто-то стукнулъ въ окно, я взглянулъ. Крѣпко прильнувъ лицомъ къ окну, стоялъ человѣкъ: чужой, я не зналъ его, но вѣдь я зналъ весь приходъ. У него была большая рыжая борода, шерстяная красная повязка вокругъ шеи, зюдвестка на головѣ.

Тогда я не сообразилъ, и только потомъ мнѣ пришло въ голову, какъ я могъ его разглядѣть ясно въ темнотѣ, какъ-разъ на той сторонѣ дома, которая была въ тѣни? Я видѣлъ лицо съ ужасающей отчетливостью, оно была блѣдно, почти бѣло, и глаза неподвижно уставились на меня.

Прошла минута.

— Никому неизвестно.

И вдругъ человѣкъ захохоталъ. Это былъ негромкій прерывистый смѣхъ, однако, ротъ былъ раскрытъ, а глаза уставились на меня — человѣкъ смѣялся.

— Что они едят?

Я бросилъ, что у меня было въ рукахъ; холодная дрожь пронизала меня съ головы до пятъ. Въ ужасной пасти смѣющагося лица передъ окномъ я увидѣлъ вдругъ черное отверстіе въ ряду зубовъ — не хватало одного. Я сѣлъ, окоченѣвъ отъ ужаса. Прошла еще минута, лицо стало мѣняться, оно стало ярко-зеленымъ, потомъ ярко-краснымъ, улыбка, однако же, оставалась. Чувства я не лишился, я замѣчалъ все, что кругомъ дѣлалось; огонь освѣтилъ достаточно ярко черезъ вьюшку, онъ бросалъ полоску свѣта, которая тянулась до другой стѣны, гдѣ стояла лѣстница. Я слышалъ тиканье часовъ въ сосѣдней комнатѣ. Все я видѣлъ такъ отчетливо, что даже замѣтилъ зюдвестку на головѣ человѣка передъ окномъ — она была выцвѣтшаго чернаго цвѣта съ зеленымъ кантомъ.

Вдругъ онъ откачнулъ голову отъ оконной рамы, началъ опускаться все ниже, скрылся наполовину въ окнѣ. Онъ точно соскользнулъ подъ землю. Больше я его не видѣлъ. Я былъ страшно перепуганъ, дрожь пробирала меня. Я искалъ зубъ на полу, но не смѣлъ оторвать глазъ отъ окна, — вдругъ лицо покажется опятъ.

— На самом деле они вообще не едят. Они…

Найдя зубъ, я рѣшилъ сейчасъ же снести его на кладбище, но не хватало смѣлости. Я все сидѣлъ и боялся шевельнуться. Я слышу на дворѣ шаги, я думаю, что это одна изъ служанокъ стучитъ своими деревянными туфлями, но крикнутъ не рѣшаюсь, — шаги удаляются. проходитъ вѣчность. Огонь въ печкѣ начинаетъ потухать, и не откуда ждать спасенія.

— А что делает вот этот?

Тогда, стискивая зубы, я встаю. Открываю дверь и вхожу, пятясь, изъ людской, не спуская глазъ съ окна, у котораго стоялъ человѣкъ. Очутившись на дворѣ, бросаюсь въ конюшню, чтобъ кто-нибудь изъ рабочихъ проводилъ меня черезъ кладбище.

Рабочихъ тамъ нѣтъ. Здѣсь, подъ открытымъ небомъ, я становлюсь смѣлѣе, я рѣшаюсь итти одинъ на кладбище; кромѣ того, я не попался бы въ когти дядѣ. Итакъ, я пошелъ одинъ на церковный холмъ.

Ментор вошел в планетную библиотеку и занялся просмотром десятков исследований по литоморфам. Но по меркам Ратер он был немногим проворнее живых изваяний: не успел ответить, как девушка выстрелила новыми вопросами:

Зубъ я несъ въ носовомъ платкѣ. Наверху передъ церковными воротами я остановился — мужество покинуло меня. Кругомъ — тишина, только и слышенъ вѣчно бушующій Глимма. На кладбище вела арка, подъ которой нужно было проходитъ; въ ужасѣ остановился я передъ ней и съ осторожностью просунулъ голову впередъ: смогу ли я итти дальше? Вдругъ я опускаюсь на колѣни. По ту сторону воротъ, между могилами, стоялъ мой человѣкъ въ зюдвесткѣ. Лицо у него было опять бѣлое, онъ повернулся ко мнѣ, но сейчасъ же указалъ впередъ, на кладбище. Я видѣлъ въ этомъ приказаніе, но итти за нимъ не рѣшился. Долго лежалъ я тамъ и смотрѣлъ на него, я умолялъ, а онъ стоялъ неподвижно.

— Что они о нас думают? Могут ли нас видеть? На них у ИскИна ответов не было.

Вдругъ я слышу — внизу, въ конюшнѣ возится и насвистываетъ работникъ; эти признаки жизни подѣйствовали на меня ободряюще, я поднялся. Тогда человѣкъ началъ постепенно удаляться, онъ не шелъ, онъ скользилъ по могиламъ, указывая все впередъ. Я вошелъ въ ворота. Онъ манилъ меня дальше. Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и остановился; больше я не могъ. Трясущимися руками вынулъ я бѣлый зубъ изъ платка и изо всей силы бросилъ его на кладбище. Въ этотъ моментъ желѣзный флюгеръ повернулся и пронзительный визгъ его проникъ мнѣ до мозга костей. Я бросился къ воротамъ, съ холма, домой. Когда я пришелъ въ кухню, мнѣ сказали, я былъ бѣлѣе снѣга.

Быть может, литоморфы заметили копошащихся поблизости шумных созданий или, что вероятнее, увидели вокруг площади временные постройки. Но реакция на нежданное человеческое вторжение выражалась лишь в смутном беспокойстве, вроде осознания того, что через несколько миллиардов лет произойдет гибель звезды.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но я помню каждый пустякъ. Я вижу себя на колѣняхъ передъ входомъ на кладбище, вижу рыжебородаго человѣка.

Но Ратер верила, что литоморфы понимают гораздо больше, чем кажется людям. В воображении девушки они были ее наставниками и друзьями — такими же, как и сам ментор ИскИн.

Возрастъ его опредѣлить я не могу. Ему могло быть и двадцать, и сорокъ лѣтъ. Тогда я видѣлъ его не въ послѣдній разъ, потомъ я еще думалъ объ этомъ вопросѣ; и все-таки не знаю, что сказать о его возрастѣ.

Иногда по вечерамъ, и ночью, человѣкъ приходилъ опять. Онъ являлся, смѣялся своимъ широко раскрытымъ ртомъ, въ которомъ недоставало зуба, и пропадалъ. Выпалъ снѣгъ, и я не могъ итти на кладбище и закопать его въ землю. Въ теченіе всей зимы человѣкъ показывался, но все рѣже и рѣже, съ большими промежутками. Мой ужасъ къ нему проходилъ, но все же жизнь мою онъ дѣлалъ очень несчастной, несчастной безгранично. Иногда съ радостью думалъ я, что мое мученіе кончится, если я брошусь въ Глимму. Пришла весна, и человѣкъ пропалъ совсѣмъ.

Совсѣмъ? Нѣтъ, не совсѣмъ, но на цѣлое лѣто. Только разъ онъ показался, потомъ пропалъ надолго.

Их неторопливость научила девушку замечать малейшие движения: перемещение минутной стрелки часов, игру перистых облаков высоко в небе, медленное скольжение садящегося за северные горы древнего красного солнца. Безмолвные существа научили ее читать по губам, шероховатой поверхности камня и металлу, текущему медленно, как горные ледники. В самих позах литоморфов Ратер видела невозмутимую иронию. Они были мудры, но не мудростью древней реки или дерева. Скорее, они обладали осторожностью молчаливого гостя.

Черезъ три года, послѣ первой встрѣчи съ нимъ, я уѣхалъ съ сѣвера и годъ отсутствовалъ. Вернувшись, конфирмировался, сталъ взрослымъ, какъ мнѣ казалось. Я жилъ теперь въ домѣ отца и матери, а не у дяди въ пасторатѣ.

Бортовому ИскИну девушка рассказывала о литоморфах всевозможные истории. Свирепые побоища, супружеские измены, тайные козни против колонистов Петравейла людей… Сюжеты длились тысячелетиями, каждая глава исчислялась сотнями лет.

Разъ вечеромъ, осенью, засыпая, я почувствовалъ холодную руку на своемъ вискѣ. Я открылъ глаза, — передо мной стоялъ человѣкъ. Онъ сѣлъ на постель и сталъ смотрѣть на меня. Въ комнатѣ я былъ не одинъ, со мной спали двѣ; сестры; несмотря на это, я не крикнулъ. Почувствовавъ холодное прикосновеніе, я отмахнулся рукой и сказалъ: «Убирайся». Сестры спросили со своихъ кроватей, съ кѣмъ я говорю.

Первое время ИскИн осторожно прерывал Ратер и пытался объяснить факты с научной точки зрения. Литоморфы слишком далеко отстояли от человека, чтобы их можно было понять. Люди изучали этих неведомых существ четыре десятилетия — лишь секунды истории по меркам литоморфов. Но на доводы разумного компьютера Ратер не обращала ни капли внимания. Существам она дала имена, выдумала секретные миссии, которые разворачивались, пока люди спали: статуи просыпались к жизни, лишь когда их никто не видел…

Посидѣвъ нѣкоторое время спокойно, онъ началъ раскачиваться. Потомъ началъ все больше и больше расти и доросъ почти до потолка, дальше расти было некуда; тогда онъ поднялся, неслышными шагами прошелъ черезъ всю комнату и пропалъ въ печкѣ. Я все время провожалъ его глазами. Въ первый разъ подошелъ онъ ко мнѣ такъ близко; я смотрѣлъ ему прямо въ лицо. Взглядъ его былъ потухшій, онъ смотрѣлъ въ мою сторону, но какъ будто мимо, смотрѣлъ черезъ меня въ другой міръ. Я замѣтилъ, что у него сѣрые глаза. Лицо было неподвижно, и онъ не смѣялся. Когда я оттолкнулъ его руку и сказалъ: «Уходи вонъ!» онъ медленно отвелъ ее. Въ продолженіе тѣхъ минутъ, когда онъ сидѣлъ на моей постели, онъ ни разу не моргнулъ.

В конце концов истории Ратер покорили недоверчивого ИскИна. Он поддался воображению девушки, наделившей литоморфов мыслями и пылкими чувствами, оживившей их по своему велению. Педагогическая программа ИскИна не возражала против разгула фантазии, и он тоже принял участие в игре Ратер. Он скользнул в незримый медлительный мир. Следуя его законам и логике, компьютер запоминал имена, фабулы и места действия. Мало-помалу, отбросив сомнения, он сам поверил в эти истории, и они стали такой же неотъемлемой частью ИскИна, как контроль над ненанесением ущерба или логические аксиомы программы.

Нѣсколько мѣсяцевъ позже, когда наступила уже зима и я уѣхалъ опять изъ дому, я поселился у одного купца В., въ конторѣ котораго служилъ. Здѣсь встрѣтилъ я моего человѣка въ послѣдній разъ.

Я вхожу разъ вечеромъ въ свою комнату, зажигаю лампу и начинаю раздѣваться; какъ всегда, выставляю свои сапоги прислугѣ, отворяю дверь.

Тем временем Исаак потерял надежду отыскать сенсацию на Петравейле. Литоморфы продолжали свой вечный танец в полной тишине. Во Вселенной неподалеку дело шло к выборам, а в такое время всегда возникают неожиданные и непредвиденные ситуации…

Вотъ онъ, стоитъ въ коридорѣ; прямо передо мной, рыжебородый человѣкъ. Я знаю, въ сосѣдней комнатѣ люди, поэтому я и не трушу. Я бормочу: «Опять ты тутъ!» Человѣкъ раскрываетъ свой огромный ротъ и хохочетъ. Но меня это больше не пугало, я былъ на этотъ разъ внимательнѣй — зубъ былъ на своемъ мѣстѣ.

В ночь, когда их звездолет покинул Петравейл, ИскИн успокаивал Ратер рассказами о том, как дальше происходило действие в ее выдуманных историях, словно каменные истуканы внезапно перешли к жизни с человеческой скоростью. И, управляя маленьким звездолетом Исаака, ИскИн предложил девушке следующее: она была гостем на краткий миг, но история продолжается.

Можетъ-быть, его кто-нибудь закопалъ въ землю, или онъ за эти годы искрошился, превратился въ пилъ и смѣшался съ землей, откуда былъ взятъ. Одинъ Богъ знаетъ это.



Человѣкъ опять закрылъ ротъ, повернулся и пошелъ съ лѣстницы, гдѣ исчезъ безслѣдно.

Съ тѣхъ поръ я его никогда не видалъ, и теперь прошло уже много лѣтъ.

На высокой орбите ближайшей планеты таможенная проверка показала, что бортовой ИскИн увеличил коэффициент Тьюринга:[4] он оказался равен 0,37. Исаак удивленно поднял бровь. Тесная связь ИскИна с Ратер каким-то образом повлияла на его развитие. Увеличение коэффициента Тьюринга говорило о том, что роль наставника и товарища устройство выполняет отлично. Но когда они вернутся домой, придется понизить его интеллект. Если позволить коэффициенту Тьюринга машины добраться до отметки 1,0, то она станет личностью и по закону уже не сможет никому принадлежать. При одной мысли об этом Исаак побледнел: стоимость замены ИскИна поглотила бы прибыль от всего рейса.

Этотъ человѣкъ, этотъ рыжебородый посланецъ изъ страны смерти, внесъ много мрака въ мое дѣтство, причинилъ мнѣ много вреда. Я не разъ галлюцинировалъ, не разъ сталкивался съ неизъяснимымъ, но ничто меня такъ не поражало, какъ это.

Он решил записывать показатели коэффициента Тьюринга на каждом пункте таможенного контроля.

И все-таки онъ мнѣ не причинилъ особеннаго вреда, — эта мысль часто приходитъ мнѣ въ голову. Онъ первый научилъ меня скрежетать зубами и владѣть собой. Въ жизни мнѣ много разъ пришлось примѣнять его уроки.

Несмотря на новый повод для беспокойства, Исаак был восхищен тем, как ИскИн провел вход в почти жидкую атмосферу планеты. При посадке он использовал новую гидропланарную конфигурацию, трансформировав обычную форму, которую звездолет принимал при снижении в такой атмосфере.

Пока они проходили через следующие один за другим слои сжатых газов, пилотирование ИскИна было воистину превосходным: на каждой стадии он вносил в летательный аппарат коррективы и тонкие изменения, позволившие в итоге сэкономить массу драгоценного времени. Выборы были не за горами.

Пока звездолет приближался к куполам торгового порта, рассчитанным на высокое давление, Исаак размышлял о странности того, что общение с четырнадцатилетней девочкой смогло настолько улучшить мастерство пилотирования компьютера. Эти мысли вызвали полную отеческой гордости улыбку на губах Исаака; но вскоре он опять обратился к политике.

4. ВЪ ПРЕРІИ



Цѣлое лѣто 1887 г. работалъ я въ одномъ изъ хуторовъ Дальрумиля, на огромной фермѣ въ долинѣ Красной рѣки въ Америкѣ. Кромѣ меня, было тамъ двое другихъ норвежцевъ, одинъ шведъ, Десять-двѣнадцать ирландцевъ и одинъ американецъ. Насъ было около двадцати человѣкъ въ нашей партіи, — ничтожная горсть въ сравненіи съ сотнями рабочихъ всей фермы.

Они собирались купаться.

Желто-зеленая, неизмѣримая, какъ море, растилась прерія. Ни одного дома не было видно, кромѣ нашихъ собственныхъ конюшенъ и навѣсовъ для ночлега посреди преріи. Ни дерева, ни куста, — пшеница и луга, пшеница и луга, — насколько хватаетъ взоръ. Цвѣтовъ нѣтъ, только среди пшеницы желтыя мутовки дикой горчицы, единственнаго цвѣтка преріи. Съ этимъ растеніемъ мы боролись, вырывали его съ корнемъ, высушивали, возили домой и сжигали.

В то время как Ратер сбрасывала одежду, ИскИн задействовал программу проверки безопасности. Ментор покрыл белую кожу девушки узором черных кружев. Пока Ратер натягивала скафандр, ментор тщательно его проверял. Он не обнаружил ни одного повреждения, ни единой трещины в герметичных швах.

Пшеница ходитъ волнами подъ вѣтромъ. ни птицъ, никакого признака жизни, единственное, что мы слышали, — вѣчное стрекотаніе милліоновъ кузнечиковъ — единственная пѣснь преріи.

— Ты говорил, что здешняя атмосфера может раздавить человека до состояния желе, — сказала Ратер. — Как же этот тонюсенький костюм может меня защитить?

Мы стремились въ тѣнь. Когда намъ привозили обѣдъ, мы ложились на землю подъ лошадь, чтобы хоть немного быть въ тѣни, пока глотаешь обѣдъ. Солнце жгло невыносимо, мы были въ шляпахъ, рубашкахъ, штанахъ и башмакахъ, — вотъ и все, легче нельзя было, насъ бы обожгло. Напримѣръ, если во время работы прорвешь дыру въ рубашкѣ, сейчасъ же вскакиваетъ волдырь.

Сверяя состояние костюма с загруженными утром спецификациями безопасности, ИскИн попутно объяснял Ратер физику полей сопротивления. О девушке он заботился очень старательно.

Во время жатвы пшеницы работали мы по шестнадцати часовъ въ сутки. Десять жатвенныхъ машинъ ѣздили каждый день на полъ-акрѣ. Сжавши одинъ четырехугольникъ, переѣзжали на другой, сжинали и его.

И дальше, все дальше, а въ это время десять человѣкъ идетъ за нами, вяжетъ снопы.

Утром Ратер видела квазибегемотов за завтраком. Грани искусственных алмазов в окнах купола дополнительно увеличивали и без того громадных зверей. Вдалеке, в нескольких километрах, оставляя на воде мерцающий след, плавали две самки и детеныш. Ментор не упустил из виду легкий вздох, расширившиеся зрачки и внезапное учащение сердцебиения девушки. Быстро запросив местные системы услуг, ИскИн нашел агентство проката скафандров и на утренней прогулке по обитаемым уровням купола повел туда Ратер.

Сверху, сидя на лошади, съ револьверомъ въ рукахъ, слѣдитъ за ними смотритель — ничто отъ него не укроется. Каждый день загонялъ онъ двухъ лошадей. Случится гдѣ-нибудь несчастіе, сломается, напримѣръ, машина, — онъ тутъ какъ тутъ, исправитъ или отошлетъ. Часто дорога, была дальняя, но все же, если онъ замѣчалъ гдѣ-нибудь безпорядокъ, сейчасъ же являлся, а если не было ни какого дѣла, то весь день объѣзжалъ кругомъ густую пшеницу, и лошадь взмыливалась отъ пота.

Въ сентябрѣ и октябрѣ дни были невыносимо жарки, а ночи холодны. Мы просто замерзали. И потомъ, мы часто не досыпали; насъ будили въ три часа утра, когда еще не разсвѣтало. Пока мы задавали кормъ лошадямъ, ѣли сами, совершали длинный путь до мѣста работы, начинало разсвѣтать, и работа закипала. Мы зажигали копну сѣна, чтобы растопитъ масло для смазки машинъ, да; къ тому же грѣлись немного и сами. Но, конечно, продолжалось это недолго, намъ нужно было къ машинамъ.

Реакция девушки на голографические рекламные картинки, украшавшие стены агентства, была точь-в-точь как и предполагал ИскИн: широко раскрытые глаза, замедленный шаг, кратковременная гипервентиляция… Сохраненная в компьютере модель Ратер — часть педагогического программного обеспечения — день ото дня становилась все более подробной и точной. Программы были написаны для школьных учителей, которые общаются со своими подопечными всего лишь по нескольку часов в день, но ведь Ратер и ИскИн постоянно находились вместе. Связь девушки и машины крепла с каждым днем.

Праздниковъ мы не соблюдали. Воскресенье было какъ понедѣльникъ. Но во время дождя мы не могли работать и тогда лежали въ сараѣ. Играли въ «Казино», болтали и спали. Былъ у насъ ирландецъ, вначалѣ онъ казался мнѣ очень страннымъ; одинъ Богъ зналъ, что онъ такое въ концѣ-концевъ. Во время дождя онъ лежалъ и читалъ романы, которые привезъ съ собой. Это былъ высокій, красивый малый, лѣтъ тридцати шести, говорилъ онъ очень громкимъ голосомъ, зналъ и нѣмецкій языкъ. Этотъ человѣкъ пришелъ въ шелковой рубашкѣ на ферму и выѣзжалъ въ ней все время на работу. Когда одна изнашивалась, онъ надѣвалъ другую. Онъ не былъ дѣльнымъ работникомъ, у него не было «ухватки» на работу, но это былъ удивительный человѣкъ.

— Звали его Эвансъ.

Пока урчал и шипел пневматический затвор, ментор наслаждался своим новым расположением. Тонкие нити сетью окутывали тело Ратер; никогда прежде ИскИн не мог подобраться к ней столь близко… И теперь, словно томимый жаждой, осциллограф жадно впитывал показатели: расширение капилляров, кожную электропроводимость, дрожь и напряжение каждого мускула

Про норвежцевъ нечего говорить, одинъ изъ нихъ удралъ, не могъ вынести рабства — другой выдержалъ, онъ былъ изъ Фальдерса.

Замок загудел, и они, слившись в единое существо, выплыли в наводнявший планету океан.

У молотилокъ мы старались становиться какъ можно дальше отъ паровой машины: пыль, мякина и песокъ падали, какъ снѣжные хлопья, и летѣли изо всѣхъ отверстій и лопастей машины. Два дня я былъ въ самомъ пеклѣ, я попросилъ надсмотрщика дать мнѣ другое мѣсто, что онъ и сдѣлалъ. Онъ далъ мнѣ отличное мѣсто въ полѣ при нагрузкѣ возовъ. Онъ никогда не забывалъ, что я ему сдѣлалъ вначалѣ.



Вотъ какъ это было:

Исаак мерил шагами маленький звездолет. Выборы, похоже, обернутся или золотой жилой, или бедствием. По рейтингу лидировала партия радикальных сепаратистов, обещающая перекрыть межзвездную торговлю. В случае их победы новостей будет предостаточно. По всей Экспансии изменятся и цены, и торговые отношения. Даже поражение радикалов отразится на территориально отдаленных рынках, которые до сих пор тщательно защищали от них капиталы. Люди там смогут наконец-то вздохнуть спокойно.

У меня была форменная куртка съ блестящими пуговицами съ того еще времени, какъ я служилъ въ Чикаго на Конно-желѣзной дорогѣ. Эта куртка съ прекрасными пуговицами очень нравилась смотрителю; онъ любилъ наряды, какъ настоящій ребенокъ, а здѣсь, въ преріи, ихъ не было. Я ему сказалъ разъ, что онъ легко можетъ получить куртку; онъ мнѣ хотѣлъ заплатить за нее, я долженъ только сказать, что я за нее хочу. Но когда я подарилъ ее ему, онъ объявилъ, что вѣчно будетъ мнѣ благодаренъ. Когда кончилась жатва и онъ увидалъ, что у меня нѣтъ куртки, онъ мнѣ подарилъ другую хорошую куртку. Разъ, когда я былъ при нагрузкѣ пшеницы, со мной произошелъ эпизодъ.

На изрядный куш слетелось очень уж много желающих. Охотники за сенсациями, такие же как Исаак, сновали повсюду, при этом многие транспортные ассоциации направили сюда своих представителей. Их корабли один за другим выстроились на орбите, ощетинившейся, словно дикобраз, связными беспилотными звездолетами.

Съ возомъ пришелъ шведъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, штаны были запрятаны въ голенища. Мы идемъ нагружать. Онъ работалъ, какъ волъ, и я просто не зналъ, какъ мнѣ его придержать. Онъ все наддавалъ; наконецъ, это меня стало сердить, тогда и я началъ работать изо всѣхъ силъ.

Каждая копна состояла изъ восьми сноповъ, и обыкновенно мы брали одинъ пшеничный снопъ на вилы и подавали на возъ, теперь я бралъ четыре. Я затоплялъ шведа снопами, прямо-таки засыпалъ. Въ одномъ изъ тяжелыхъ сноповъ, которые я подавалъ шведу, оказалась змѣя. Она проскользнула ему въ сапожное голенище. Я ничего не предполагалъ, вдругъ слышу ужасный крикъ, и, вижу, шведъ соскакиваетъ съ воза, змѣя съ темными пятнами свѣшивается у него изъ голенища. Положимъ, она его не укусила, а выпала изъ сапога и моментально исчезла въ жнивѣ. Мы оба гнались за ней съ вилами, но не могли нагнать. Оба мула, запряженные въ возъ, дрожали всѣмъ тѣломъ.

Исаак тяжело вздохнул, вглядываясь во тьму планетарного океана. Похоже на то, что время свободных охотников за сенсациями подходит к концу. Бурные дни ранней эпохи освоения Экспансии казались уже отдаленным прошлым. Как-то Исаак читал, что придет время, и беспилотные летательные аппараты уменьшатся до размера пальца, и каждая система будет ежедневно запускать их в космос сотнями. Или же в метакосмосе откроют такую волну, посредством которой новости будут распространяться во всех направлениях, словно информационные пучки, летящие со скоростью света.

До сихъ поръ слышу я крикъ шведа и вижу его въ воздухѣ, когда онъ прыгаетъ съ воза. Мы сговорились на будущее время — онъ не будетъ такъ усердствовать, а я буду подавать по одному снопу.

Когда это произойдет, рентабельность маленького звездолета Исаака будет исчерпана, он сгодится разве что на игрушку для какого-нибудь богача. Исаак запросил данные о своих накоплениях. Как он близок к тому, чтобы звездолет стал его! Еще одна-две достойные сенсации — и можно возвратиться к странствиям по спокойным мирам, заняться поисками пропавшей жены, а не метаться между войнами и чрезвычайными ситуациями. Может, это путешествие…

Следя за ежечасными результатами подсчета голосов по избирательным пунктам, Исаак забарабанил пальцами по столу, словно врач, наблюдающий кончину безнадежного пациента.

Потомъ мы пахали и сѣяли, косили и свозили сѣно, косили, молотили пшеницу, наконецъ, мы свободы и получаемъ расчетъ. Съ легкимъ сердцемъ, съ деньгами въ карманѣ, отправились мы, двадцать здоровыхъ молодцовъ, въ ближайшій городъ преріи, чтобы по желѣзной дорогѣ ѣхать на востокъ. Смотритель поѣхалъ насъ провожать, ему хотѣлось распить съ нами на прощанье стаканчикъ-другой; на немъ была куртка съ блестящими пуговицами.

Кто не присутствовалъ при разставаніи рабочихъ въ преріи, тотъ врядъ ли имѣетъ понятіе, какъ пьютъ при этомъ. Каждый ставитъ «кругъ», значитъ, на каждаго приходится по двадцати стакановъ. Можетъ-быть, вы думаете, что этимъ и заканчивается?.. Жестоко ошибаетесь, между нами есть, ей-Богу, джентльмены, они на нашу долю предлагаютъ по пяти круговъ. И помилуй Богъ, если хозяинъ сдѣлалъ бы попытку протестовать противъ излишества. Его бы сейчасъ же выгнали изъ собственнаго кабачка.



Такая банда сельско-хозяйственныхъ рабочихъ разноситъ все, что ей попадется по дорогѣ, она уже при пятомъ кругѣ хозяйничаетъ въ городкѣ, уже съ этого момента она правитъ имъ безъ всякаго сопротивленія.

Равнодушные к политике Ратер и ИскИн каждый день отправлялись поплавать и следовали мерцающим путем квазибегемотов. За огромными животными оставался поток светочувствительных водорослей, которые они использовали в качестве балласта. Когда Ратер проплывала сквозь эти светящиеся микроорганизмы, волны от ее продвижения активировали их фотохимические реакции. Каждый гребок девушки порождал целую вселенную вращающихся галактик.

Мѣстная полиція превосходна, она дѣйствуетъ заодно съ бандой, вмѣстѣ пьетъ съ ней. И по крайней мѣрѣ два дня и двѣ ночи пьютъ, дерутся, кричатъ и играютъ.

В фосфоресцирующей среде Ратер творила причудливые вихри. Ее путь лежал сквозь мириады микроорганизмов, чьи возможности были скрыты, пока пловчиха не будила их. Вслед за ней они вспыхивали сверкающими барельефами и каскадами. Ратер так прокладывала траектории своего перемещения, что за ней оставались чудесные движущиеся скульптуры, сотканные из светящегося планктона.

ИскИн обнаружил, что не способен предвидеть эти танцы и объяснить, каким образом девушка выбирает идеи для создания фигур. Без подготовки, без определенных параметров, без каких бы то ни было моделей, которым она могла бы следовать, Ратер создавала из хаотичного роя завихрений некий порядок. Тут не помогло даже педагогическое программное обеспечение ИскИна.

Мы, рабочіе, становимся другъ съ другомъ необыкновенно любезны. Лѣтомъ между нами любви особенной не было; теперь же, при разставаніи, вражда забывалась. Чѣмъ больше мы пили, тѣмъ добрѣе становились; мы угощались до тѣхъ поръ, пока не теряли сознанія, тогда приходилось тащить другъ друга на рукахъ. Поваръ, старый, горбатый человѣкъ съ бабьимъ голосомъ и безъ бороды, увѣрялъ меня, икая, что онъ — норвежецъ, какъ и я, а причина, почему онъ раньше не сообщилъ мнѣ объ этомъ, — общая нелюбовь янки къ норвежцамъ. Онъ часто во время обѣда слышалъ, какъ я и Фальдерселъ говорили о немъ и понималъ каждое слово, теперь же все забыто, прощено, — мы добрые малые. Да, онъ потомокъ смѣлыхъ сыновей Старой Норвегіи и родился онъ 22 іюля 1845 года въ Іовѣ. И поэтому станемъ друзьями и partners; пока говоримъ по-норвежски. Мы обнялись съ поваромъ. Никогда наша дружба не кончится. Всѣ рабочіе обнимались, взялись за руки — руки у насъ были жесткія — и въ восторгѣ закружились хороводомъ.

Но он видел, как хороши скульптуры, и следствием их красоты было расширение капилляров Ратер, импульсы, пробегающие по нейронам ее спинного мозга, слезы в глазах, когда светящиеся водоросли угасали, вновь превращаясь в темноту.

Обыкновенно, мы спрашивали другъ у друга: «Чего ты хочешь еще выпить? Здѣсь нѣтъ ничего порядочнаго для тебя!» И затѣмъ опятъ шли въ кабачокъ раздобыть чего-нибудь получше. Мы снимали съ полокъ бутылки съ дорогими этикетками, онѣ стояли тамъ для украшенія, а мы распивали все это въ дружеской компаніи и платили до смѣшного дорого

Эвансъ пристрастился ставить круги. Его послѣдняя шелковая рубашка выглядывала теперь печально; свѣтлыя краски выгорѣли отъ солнца и вылиняли отъ дождя, рукава лоснились. Самъ же Эвансъ загордился и съ важностью заказывалъ кругъ за кругомъ. Онъ сталъ хозяиномъ кабачка, — всего свѣта. Мы, остальные обыкновенно платили круглую сумму въ три доллара, за кругъ, Эвансъ же спрашивалъ коротко и ясно, нельзя ли составить разные круги по шести долларовъ. Потому что, говоритъ онъ, онъ находитъ, что въ этомъ дрянномъ сараѣ нѣтъ ничего хорошаго для такихъ господъ, какіе у него теперь. Тогда мы должны были браться за чудесныя бутылочки, тамъ наверху, брать достаточно дорогой товаръ.

ИскИн вошел в базу данных местной сети, посвященную искусству, и попытался понять, какие законы определяли подобные творения. С самой Ратер он обсуждал светоносные чудеса, сравнивая их недолговечные эфемерные формы с причудливыми структурами Камелии Паркер или гоминидами Генри Мура. Он показывал девушке всевозможные скульптуры, накопившиеся за тысячелетия истории, оценивал ее реакцию, пока в крайне общих чертах не получил некое подобие модели вкусов Ратер. Она оказалась весьма замысловатой, тревожно ветвистой, с пробелами и противоречиями. Было похоже, что искусства, которое лучше всего отвечало бы вкусам Ратер, никогда прежде не существовало…

Необыкновенно любезно приглашалъ онъ и ни на зиму въ лѣса Висконсина рубить дрова. Пока у него не будетъ нѣсколько новыхъ рубашекъ, пары панталонъ, дюжины романовъ, до тѣхъ поръ онъ поработаетъ въ лѣсахъ, говорилъ онъ. Останется тамъ до весны, а когда наступитъ весна, потащится куда-нибудь въ прерію. Въ этомъ его жизнь. Двѣнадцать лѣтъ провелъ онъ между преріей и лѣсомъ и такъ привыкъ, что и говоритъ объ этомъ нечего.

Когда же я спросилъ, почему онъ избралъ эту дорогу, онъ отвѣтилъ не такъ, какъ обыкновенно пьяные — длинно и мрачно — онъ сказалъ въ двухъ словахъ:

— Обстоятельства.

ИскИн часто и всегда успешно строил многосложные астронавигационные модели. Метакосмос предсказуем, и модели предвосхищали действительность с высокой степенью вероятности. Соозданная же машиной схема эстетических воззрений Ратер оказалась весьма посредственной. Она напоминала чуть более сложную модель ее бессознательных реакций, которая ставила больше вопросов, нежели давала ответов.

— Какъ такъ? — спросилъ я.

— Обстоятельства, — повторилъ онъ. Сказать откровеннѣе онъ не пожелалъ.

Пока Ратер спала, компьютер задавался вопросом, каково это: обладать интуицией.

Позже я видѣлъ его въ сосѣдней комнатѣ кабачка, тамъ играли въ кости. Эвансъ проигрывалъ.

Онъ былъ достаточно-таки пьянъ и денегъ не считалъ. Когда я вышелъ, онъ показалъ мнѣ нѣсколько золотыхъ и сказалъ:



— У меня есть еще деньги! Посмотри! — нѣкоторые совѣтовали ему прекратилъ игру; одинъ его землякъ, ирландецъ О\'Бріенъ, говорилъ, — лучше бы ему приберечь золото для желѣзной дороги. Эвансъ обидѣлся.

— Нѣтъ, деньгами на дорогу ссудишь меня ты, — сказалъ онъ. О\'Бріенъ коротко отказалъ и вышелъ изъ комнаты.

Прошли выборы, и радикалы вместе с союзниками победили с незначительным перевесом голосов. Исаак ликовал, а его звездолет взмывал ввысь сквозь океан. Наконец-то! Вот она, долгожданная сенсация! Он держал курс на дальнюю и мрачную систему, специализирующуюся на добыче руды, и безжалостно расходовал топливо, стремясь первым поспеть туда с новостями.

Эванса это обидѣло. Онъ поставилъ сразу всѣ деньги и проигралъ. Онъ отнесся къ этому спокойно. Онъ закурилъ сигару и, ухмыляясь, сказалъ:

Ратер стояла подле радостного отца и с легкой грустью провожала взглядом удаляющийся океан. Рассеянно провела рукой по плечу и коснулась нитей ментора, все так же покрывавших ее тело.

— Не хочешь ли ссудить меня деньгами на дорогу? — Я былъ еще въ туманѣ отъ послѣдней выпивки, — мы пили изъ тѣхъ бутылокъ, наверху, — я разстегнулъ куртку и передалъ Эвансу бумажникъ со всѣмъ, что тамъ было.