— Реакция на частицы пыли и пыльцу растений. Раньше это было очень распространено. Доктор Томасин говорит, она всегда у меня присутствовала, но проявилась только здесь, на ферме.
— Будем надеяться, в следующей партии септетов он исправит эту оплошность, — язвительно заметила Меда.
— Думаю, да.
Когда она ушла, Кванта продемонстрировала нам воспоминание о Кэндес сразу после ее приезда. За месяц она выросла на пятнадцать сантиметров!
Скачок роста.
И сиськи выросли, — хихикнул Мануэль.
— Перестань.
Что-то не то с ней творится. Эта постоянная смена интерфейсов, аллергия, забывчивость…
Все остальные лишь пожали плечами.
Мы-то что можем сделать?
Сказать матушке Редд.
Однако нам просто некогда было всерьез задумываться о странностях Кэндес, и мы так и не собрались поговорить с матушкой Редд. Надо было кормить утят.
* * *
Через две недели мы начали выпускать птенцов во двор.
Смотрите! Если их разделить, они снова собираются в отдельные группы!
Я не понимала, в чем дело, пока Бола не поделился с нами тем, что видел. У него была пространственная специализация, и через секунду я увидела, как почти неотличимые друг от друга утята сбиваются в кучки, когда мы достаем их из клеток.
Может, все дело в импринтинге?
А кто знает, может, импринтинг и есть простейший способ построения цепочки?
Стром снова растащил утят по всему двору, а мы зачарованно глядели, как они упрямо собираются в группы. Затем мы пометили нескольких птенчиков краской и повторяли эксперимент снова и снова, наблюдая, как выводок из шести утят каждый раз собирается вместе.
Похоже, мы наконец напали на что-то стоящее!
Как оказалось, не только мы. Шестеро птенцов с пятнышками краски на спинках теперь ни на шаг не отходили от Строма. Стоило ему растащить их в разные стороны, как они тут же сбивались в кучу у его ног.
Кажется, они к тебе привязались.
— А разве они еще не успели привязаться друг к другу? — растерянно спросил Стром, окруженный утиным выводком.
Видимо, нет. Папочка.
Стром в ответ лишь беспомощно улыбнулся.
* * *
Когда утята переселились на озеро, у нас наконец появилось время для учебы и прочих дел. Правда, от ста пятидесяти уток (не считая тех, что ни в какую не желали отходить от Строма) на озере стало шумно и тесно, а нам все равно приходилось таскать к берегу пакеты с хлебом, чтобы вся эта прожорливая стая не умерла с голоду.
Удача по-прежнему была на стороне Кэндес и ее единственного выводка, в то время как наши результаты казались весьма сомнительными.
— Ох, опозоримся мы на ярмарке, — ворчала Кванта. — У нас же совсем ничего нет!
Отрицательный результат — это тоже результат.
— Вот только за такие результаты не дают голубых ленточек.
Мы и оглянуться не успели, как наступил день ярмарки, и вот мы уже едем в столицу округа. Трясемся в старом автобусе, вместе с матушкой Редд и, конечно же, Кэндес. Уток пришлось оставить дома, хотя ручной выводок Строма крякал ужасно жалобно.
— Ну почему нам нельзя было лететь на флаере? — обиженно спросила Меда. — Или хотя бы сесть за руль?
— Потому что, — отрезала матушка Редд.
До города — добрых сто километров. На флаере — всего ничего, а на этом древнем драндулете — два часа езды. Внутри тесновато для нас троих. Мы открываем окно, и становится немного легче.
Теперь, через три десятилетия после Исхода, необходимость в дорогах практически отпала. Удаленные фермы мало-помалу пришли в запустение. Мы проезжаем мимо заброшенных садов, где некогда четкие ряды деревьев скрылись в беспорядочных зарослях, а заботливо взращенные гибриды совсем одичали. Даже дорога — и та пришла в упадок и покрылась трупными пятнами рытвин.
— Трудно даже представить, что было здесь лет двадцать назад…
Кэндес смотрит на нас невидящим взглядом.
— Да… — рассеянно отзывается она. Кажется, она вообще не слышала наших слов.
— Волнуешься?
Она пожимает плечами. Она очень бледна, светлые волосы растрепались.
— Дать тебе расческу?
— Со мной все в порядке! — вдруг срывается она на крик. — Оставь меня в покое!
Наверное, это просто волнение. Сказать по правде, у нас у самих поджилки трясутся.
— Прости.
Одна из матушек Редд за рулем, две другие оборачиваются к нам. В ответ на неадекватную реакцию Кэндес Мануэль недоуменно пожимает плечами, и матушка Редд снова переключает внимание на дорогу.
Пока мы глазеем по сторонам, Бола изучает программу ярмарки.
В секции юниоров заявлено сто презентаций! Это немало: по одной на каждую ученическую цепочку в округе. Бола зачитывает вслух темы докладов.
— «Сверхэффективный водородный двигатель с платиновым катализатором».
Мы это делали в третьем классе.
— «Исследование вакцины для риновируса AS234».
Лекарство от редчайшей простуды, — ехидно комментирует Стром.
— «Производительность холодных сплавов в сверхпроводящих амальгамах».
Это никогда не будет работать.
И ничего о генетике птиц — кроме нашего проекта и работы Кэндес.
Вдоль дороги тянется ряд опустевших зданий — маленькие трехэтажные домики, почти вплотную прилепившиеся друг к другу.
— Только посмотрите! И как это люди помещались раньше в такой тесноте?
Должно быть, почуяв наше удивление, матушка Редд замечает:
— В каждом таком доме жила одна семья — всего четыре или пять человек. Вам трудно в это поверить, но население Земли уменьшилось на три порядка в течение какой-то пары лет. До Исхода цепочки составляли меньше одной десятой процента от всего человечества. А теперь мы управляем всем миром. И это огромная ответственность.
Кванта перегибается через проход, чтобы взглянуть на Кольцо. Кэндес отодвигается, когда Кванта оказывается рядом, и свирепо зыркает на нас.
На бледном, будто выцветшем небе ни облачка, и в вышине, изгибаясь поперек небосвода, виднеется Кольцо — символ Сообщества, безжизненное напоминание о его величии.
— Они неудачники, — говорит Кэндес (на этот раз не интерфейс, а мужское звено). — Тупиковая ветвь.
— Точно так же, как и мы. Согласно твоим собственным теориям, — парирует Меда. — Мы ведь не можем размножаться напрямую.
Не дразни ее, — посылаю я. — Она и так еле живая.
Меда бросает на меня смущенный взгляд.
— Извини, Кэндес, — говорит она. — Хочешь — поболтаем… или еще что-нибудь?
Та даже не оборачивается. Взгляд ее прикован к Кольцу.
Зря стараемся, — раздраженно посылает Мануэль.
Возразить на это мне нечего, и мы снова отворачиваемся к окну, за которым проплывает пустынный пейзаж.
* * *
Научная ярмарка проходила в громадном здании постройки прошлого века. В него набились толпы людей, почти как в школе, цепочка на цепочке. В воздухе — такая концентрация феромонов и химиомыслей, что думать практически невозможно. После летнего уединения на ферме находиться в такой толчее непривычно. А через несколько недель — снова в школу…
Мы нашли свой павильон, зарегистрировались, а потом отправились бродить по ярмарке. Наша очередь подходила еще нескоро — во второй половине дня, сразу за презентацией Кэндес.
И снова она нас опередила!
К трем часам пополудни в павильоне для юниоров яблоку негде было упасть, и не только из-за числа участников. Здесь присутствовали и матушка Редд, и доктор Томасин, заметили мы и нескольких преподавателей из Института, в том числе доктора Теккерея и Ха-рона.
Мы выступали в биологической секции, так что у нас уже в глазах рябило от белых мышей и хлорофилла, когда наконец очередь дошла до Кэндес.
Она поднялась по ступенькам на трибуну, бледная и сгорбленная.
Все еще болеет, — подумали мы, касаясь друг друга ладонями, чтобы не мешать окружающим.
Кэндес тем временем вставила в прорезь свой кубик, и позади нее на экране возникло название проекта.
У нее ошибка в слове «генетический»!
— Тише!
— Простите.
— Я… — начала Кэндес. — Я… я Кэндес Тергуд.
Затем на глазах у всех она поменяла интерфейс и начала заново.
— Я Кэндес Тергуд, и мой проект… — Она оглянулась на экран и замолчала. Затем снова сменила лица. По залу поползло недоумение. — Я Кэндес Тергуд, и вот тема моего д-доклада.
Ее всю трясло, бескровное лицо блестело от пота. Она нажала на кубик, и на экране побежали кадры видеофильма. Возможно, она и собиралась как-то комментировать происходящее на экране, однако это оказалось выше ее сил. Кэндес просто стояла, и все.
О, нет… Ну что же она застыла!
Прошло шестьдесят секунд, прежде чем доктор Томасин поднялся со своего места. Кэндес смотрела не отрываясь, как он поднимается по ступеням. Я со своего места чувствовала феромоны уверенности, которыми он пытался ее успокоить. Однако страх Кэндес оказался сильнее. Прежде чем доктор успел до нее добраться, она сбежала вниз по лесенке и бросилась к двери.
Скорее! — послала я. — Мы должны ей помочь.
— Следующий докладчик — Аполлон Пападопулос.
Наша очередь!
Но ей нужно…
Мгновенное согласие — и мы взошли на помост.
* * *
Вечером на ферму возвращались только мы шестеро и матушка Редд.
— Я лишь хотела помочь, — сказала Меда, когда мы расселись по местам.
— Доктор Томасин и без вас сделает все, что нужно.
— Понятно.
Я была уверена, что матушка Редд почувствовала наши угрызения совести. То, что мы не бросились вслед Кэндес, лежало на душе тяжким грузом. Она попала в беду, и, несмотря на все ее занудство, никакая голубая ленточка не стоила слез друга.
Она нам не друг.
Я обернулась к Мануэлю, дав волю своей злости. Он шарахнулся в сторону, но тут же призвал цепочку к согласию.
Ну и что! Все равно ей нужна наша помощь! — гневно заявила я и запустила в него своей ленточкой. Снаряд не попал в цель, плавно спланировав на переднее сиденье. Матушка Редд строго посмотрела на ленту, а потом на нас. Но мне было наплевать, даже когда воздух наполнился сконфуженными феромонами Строма.
Никто во всем зале не пришел ей на помощь. Никто! А ведь мы должны были.
Новая волна смущения — от Мануэля и остальных.
Она переволновалась и убежала, потому что помочь ей было некому. А теперь она вообще пропала!
В конце концов они со мной согласились. Оставшуюся дорогу до фермы мы просидели в молчании.
А дома в электронном почтовом ящике обнаружили счет за такси.
— Она здесь! Добралась на такси!
Мы заглянули в ее комнату, потом обшарили весь дом… Никого. Тогда мы проверили сарай и лаборатории. Матушка Редд стала звонить доктору Томасину, а мы побежали к озеру, но остановились, когда выводок Строма громким кряканьем возвестил о своем желании присоединиться к нам. Пришлось выпустить уток из вольера. Птицы тут же заковыляли к озеру.
— Куда это они?
— Похоже, папочка им больше не нужен.
На озере Кэндес тоже не оказалось. Мы остановились, оглядываясь в шести направлениях и пытаясь уловить хоть какой-нибудь знак, хоть намек на то, где она прячется.
Надеюсь, с ней ничего не случилось.
— Смотрите!
Из леса показалась целая утиная стая — это были наши утки, все до одной.
— Что это с ними?
Доковыляв до нас, птицы с громким кряканьем столпились вокруг наших ног.
— Час от часу не легче! Теперь у нас целое стадо привязавшихся уток!
Птицы оглушительно галдели, однако издавали не обычные нестройные звуки, а крякали дружно, в унисон, с равными промежутками и во все нарастающем темпе. Потом они вдруг развернулись и толпой направились к лесу. Мы двинулись следом.
Стадная цепочка?!
Вслед за утками мы пробирались сквозь ветки кустарника, стараясь не отставать от их неуклюжего строя. Впрочем, птицы ковыляли под кустами куда проворнее, чем мы продирались сквозь заросли. Довольно скоро мы вышли к поляне, где прямо на земле лежала Кэндес.
— О, нет!
Она была белая как мел и липкая от пота. Пульс едва прощупывался.
Смотрите, как запали щеки…
И кожа словно бумага.
На висках Кэндес просвечивали синие жилки вен.
Пока мы осматривали ее, утки продолжали толпиться вокруг.
Нужно отнести ее в дом.
Мы отыскали дорогу попроще и перенесли всю цепочку на ферму, по три звена за раз и мальчика последним. Нам ужасно не хотелось разлучать их, но они лежали без сознания и другого выхода не было.
— Батюшки! — всплеснула руками матушка Редд и тут же велела нам отнести Кэндес в лабораторию. Было так странно видеть ее в роли медика… Раньше матушка Редд лечила людей, хотя теперь ее специальностью была экология. Думаю, она и по сей день в душе оставалась врачом, даже несмотря на потерю звена. Но сколько необходимых навыков она потеряла вместе с этой частью?
— Кладите ее на стол. И скорее несите остальных.
Когда мы вернулись со следующей тройкой, матушка Редд уже проводила анализы: измерение уровня гормонов, анализы крови, генная карта… Когда мы втащили в лабораторию последнего из цепочки Кэндес, матушка Редд как раз говорила по видеофону с доктором Томасином.
— В генной карте серьезные отклонения от нормы. Похоже, Кэндес вводила себе какие-то метаморфанты, причем не далее как неделю назад. В результате — шок, почечная недостаточность, обмороки… Возможно, частичная амнезия. Я уже вызвала неотложку.
Доктор Томасин казался совершенно ошарашенным.
— Но зачем она это сделала?!
Он морочит нам голову.
Не знаю, откуда взялась эта мысль, но как только она прозвучала в моей голове, цепочка тут же со мной согласилась. Мы доверяли своей интуиции. Ни один из нас до этого и не думал в чем-то подозревать доктора Томасина, но то, что сейчас он неискренен, было ясно как день.
— Я подъеду в течение получаса.
Тут в разговор вмешалась Меда:
— Как могло случиться, чтобы личный доктор Кэндес не знал, что она балуется со своим геномом? Она ведь все лето была не в себе.
Сказано это было негромко, но достаточно отчетливо, чтобы услышала матушка Редд. Одна из них обернулась и пристально на нас посмотрела. Мы твердо встретили этот взгляд. Она чуть заметно кивнула.
— «Скорая» уже здесь, — сказала она доктору Томасину. — Мы едем в окружную больницу.
— Встретимся там, — кивнул он и отключился.
Матушка Редд обернулась к нам:
— Ждите меня здесь.
— Но…
— Я сказала, ждите.
Мы повиновались, а чтобы скоротать время, занялись поиском юридической и медицинской информации о послеродовом генетическом манипулировании. Да, дети в нашем обществе создаются искусственно — это факт. Но индивидуум (а точнее цепочка) — понятие священное и неприкосновенное. Однако доктор Томасин, создавший Кэндес, решил изменить ее, модифицировать свое творение.
Он не имел права.
В этом мы не сомневались.
Когда прибыл флаер «скорой помощи», матушка Редд отправилась не в окружную больницу, а в клинику Института.
* * *
В последнюю минуту она все же смягчилась и позволила нам сопровождать ее. Она, разумеется, и близко не подпустила нас к управлению, хотя у нас были водительские права и рефлексы раз в десять лучше, чем у нее.
Пока матушка Редд разговаривала с врачами из Института, мы ждали в коридоре. В институтской клинике мы почти не бывали, только в прошлом году проходили курс анатомии в одном из ее многочисленных корпусов. Специализировались мы больше на технических науках, а болели редко, да и не настолько серьезно, чтобы не справиться с хворью самостоятельно.
Время было позднее, но спать не хотелось совершенно. Мы то и дело поднимались на этаж А-1, чтобы справиться о состоянии Кэндес. Оно оставалось прежним.
Мануэль смотрел в окно на темные, неосвещенные корпуса. Институт, казалось, вымер: до начала осеннего семестра оставалось три недели, и сейчас здесь не было ни души — ни студентов, ни преподавателей.
Где-то резко хлопнула дверь. Мы оглянулись: в конце коридора показался запыхавшийся доктор Томасин. Видимо, не дождавшись, пока спустится лифт, он пробежал шесть пролетов по лестнице.
Мы машинально сгруппировались за спиной Строма в защитной позиции.
— Я думал, вы отвезли ее в окружную больницу, — сказал доктор Томасин.
— Нам все известно, — отрезала Меда. — И матушке Редд тоже.
— О чем ты? — удивился он.
Однако теперь эти уловки уже не могли нас обмануть.
— Вы целое лето изменяли ДНК Кэндес. Вы ее чуть не убили!
— Согласен, у нее есть определенные проблемы с ДНК. Но я тут ни при чем. Где она?
Он попытался обойти нас, но мы перестроились и загородили проход. Тут он по-настоящему разозлился.
— Прочь с дороги, щенки!
— Мы не щенки. И не подопытные кролики. Мы — люди, со своими правами, так же, как и Кэндес. Хотя вас, похоже, это не волнует.
В какую-то секунду мне показалось, что он вот-вот бросится в драку. Я почувствовала, как Стром выбирает наилучшую защиту, то есть нападение. На мгновение мы превратились в матрицу готовых реализоваться возможностей, в фалангу потенциалов.
— Джорджи, тебе лучше уйти. — Это матушка Редд появилась в дверях палаты Кэндес.
— Я только хотел взглянуть на нее!
— Нет.
— Но я же хотел как лучше! Я пытался создать совершенство, как ты не понимаешь!
— Я все понимаю.
— Это моя ответственность перед будущим, — горячо продолжал он. — Нам необходим жизнеспособный вид. Мир стоит на грани! Мы сейчас ближе к вымиранию, чем когда-либо! Я должен был спасти нас!
— Спасение человечества ценой человека — это слишком большая ответственность, — возразила матушка Редд.
— Вы отвечали за Кэндес, — сказали мы. — Но вы не справились. На нас самих вдруг навалилась огромная тяжесть ответственности: за друзей, за самих себя, за наших уток, наконец… Чувство, в котором переплетались долг и привязанность. Доктор Томасин глянул на нас.
— Я хотел создать что-то не хуже тебя.
— Вы это сделали.
Наши взгляды встретились, и мы ощутили его мысли. Через минуту он, кивнув, ушел.
* * *
После того как Кэндес выписали из больницы, мы виделись с ней лишь раз. Она приехала на ферму, и мы продемонстрировали ей утиную цепочку — сто пятьдесят семь уток как одно целое. Мы рассказали, что собираемся опубликовать статью, и хотели предложить ей соавторство.
— Нет, спасибо. Мне нечего добавить к вашей работе.
Мы не нашлись, что сказать, только пристыженно кивнули. У нас как-то вылетело из головы, что с последней генетической модификацией Кэндес частично лишилась памяти.
— Чем планируешь заняться теперь?
— Думаю поступать в медицинский. Конечно, многое придется начинать с нуля, но оно того стоит.
— Отличная мысль. Уверены, у тебя все получится.
Ее интерфейс обнялась с Медой, после чего Кэндес отправилась собирать вещи. На взлетной площадке произошло довольно неловкое прощание. Мы, разумеется, обменялись адресами и пообещали друг другу писать, но мне почему-то казалось, что письма от Кэндес мы так и не дождемся. Думаю, больше всего на свете ей хотелось забыть это лето, как страшный сон.
Мы проводили взглядом поднявшийся в небо флаер. Похоже, пора кормить уток. И когда только они наедятся!
Перевела с английского Зоя ВОТЯКОВА
© Paul Melko. Singularity Children. 2006. (Общий заголовок предложен автором специально для журнала «Если».)
© Paul Melko. Singletons in Love. 2002.
© Paul Melko. Strength Alone. 2004.
© Paul Melko. The Summer of the Seven. 2005. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov\'s SF» в 2005 г. Печатается с разрешения автора.
Роберт Дж. Xау
Подруга энтропии
Знаете, в чем разница между Юджином, штат Орегон, и Манхэттеном? В Манхэттене о приезде «Грейтфул Дед» узнаешь по внезапному скоплению у Мэдисон-сквер-гарденс фэнов, рвущихся на концерт. А Юджин лежит на реке Уильяметт (через трассу I-5 от своего рабочего города-побратима Спрингфилда), долина которой кишит стареющими хиппи в футболках цвета дерюги и фашистами от здорового образа жизни, раскатывающими на «вольво». Юджин — убежище «белых воротничков»: желая преобразить свою жизнь, оторваться от корней и стать новыми людьми, они не вступают в Иностранный легион, а оказываются на левом берегу Уильяметта.
Здесь же очутился и я — через год после развода, полностью опустошенный и беспредельно одинокий. Это случилось еще до того, как калифорнийцы мигрировали на север ради дешевой земли в Орегоне, поэтому приезжему из Нью-Йорка было не так трудно найти работу. Я подвизался на ниве криминальной хроники в «Реджистер Гвард», благодаря чему и познакомился со Старр.
В те дни серьезных преступлений в Юджине было немного: патрульные еще квалифицировали кражу велосипедов как разбой на большой дороге, и по большей части мне приходилось писать о нарушении правил пьяными водителями и облавах в мелких наркопритонах.
Труп уже увезли, но суеты и крови хватало. Вся квартирка состояла из двух крошечных комнат, и мебель в ней, помимо кровати (на самом деле, это был просто брошенный на пол матрас) и одного складного стального стульчика, состояла из картонных коробок, набитых одеждой и мелким хламом. Ковер, засыпанный песком, скрипел под ногами. Обои покрыты разводами, одна стена — в потеках воды и пятнах плесени. Я так старался не наступить в лужу крови («Пожалуйста, не смажьте нам картину преступления», — просил сержант), что нечаянно опрокинул установленный судмедэкспертами галогеновый софит. Лампочка не просто разбилась, а взорвалась наподобие гранаты, усеяв всю комнату осколками стекла.
Я не смел вздохнуть, ожидая, что меня вышвырнут отсюда еще до того, как я получу хоть одно слово комментария, и уже «предвкушал» нравоучительную беседу с заведующей редакцией в духе «как вы дошли до жизни такой?». Где эта дама работала раньше? Не иначе, в концентрационном лагере.
Детектив, высокая представительная женщина с темно-русыми коротко стриженными волосами, одетая в армейского покроя штаны и спортивный вельветовый пиджак, уперев руки в бока, неожиданно улыбнулась.
— Ух ты! — вырвалось у нее. — Никогда не видела, чтобы лампочки так взрывались. — Да ты ее на атомы разнес.
Я начал извиняться, потом до меня дошел смысл ее слов.
— Что вы сказали?
— Разнес ее ко всем чертям. Встань позади меня. Попытаемся закончить работу, не развалив все здание.
Ее звали Старр Бэннер-Бенди, и она не походила на копов, которых я знал. Во время осмотра места преступления она говорила через плечо. Жертва — белая женщина, возраст — между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Даже не задав ни единого вопроса, я заполнил три страницы заметками на тему «кто, что, когда и почему».
— Господи, ничему их жизнь не учит! — заключила она, выпрямляясь.
— Их?
— Нас, женщин. — Она стянула резиновые перчатки. — Мы закрываем дверь на два засова, запираем все окна, не вносим в телефонную книгу имена, только фамилии, но при этом живем с мужиками, которые используют нас как боксерскую грушу.
— И кто ее убил? Друг? Муж?
— Ну, сто против одного. Знаешь, что говорят студентам-медикам? Когда слышите стук копыт, думайте про лошадей, а не про зебр. Все боятся очередного Теда Банди или Убийцы с Зеленой реки. Но столкнуться с маньяком-убийцей так же просто, как выиграть в лотерею. Скорее, в тебя ударит молния. Гораздо вероятнее, что тебя зарежет в дрянной квартирке сожитель-алкоголик. — Она решительно швырнула перчатки в мешок для мусора.
Я поплелся за Старр, на ходу придумывая заголовок. Был типичный мартовский день, плаксивый и хмурый. Солнца я не видел, кажется, с Хэллоуина. Перед входом в здание нас встретили почти все шишки юджинской полиции. Любое убийство здесь поднимает с кровати шефа полиции. Перед нами стоял здоровяк лет пятидесяти, в «докерсах» и рубашке-поло.
— Что у нас там, Бенди? — спросил он, не обращая на меня ни малейшего внимания.
Старр выдала ему то же резюме, что и мне, только без красочного комментария.
— Похоже на семейную ссору, — завершила она. — Одна колотая ножевая рана в грудь. Владелец или управляющий зданием еще не появлялся. На почтовом ящике значится «Л.Забо». Это, скорее всего, жертва, но ни при ней, ни вообще в квартире нет никаких удостоверений личности.
— Это ваш напарник? — спросил, кивнув на меня, шеф полиции.
— Нет, Декстер остался опрашивать соседей. Это Лари Уируон, репортер из «Ред Гвард».
Нашу газету то и дело называют «Ред Гвард» — за якобы левый уклон. На самом деле «Реджистер Гвард» не радикальнее банковского менеджера-пресвитерианца. И уклон у нас в бизнес. Если бы министра торговли застали с пистолетом над телом стриптизерши, наш заголовок гласил бы: «Голая танцовщица порочит репутацию бизнесмена».
Осознав, что перед ним репортер, менеджер «Уолл-марта» сделался елейно-врадчивым.
— Оставьте нас на минутку, ладно? — попросил он.
Его явно смутило, что он обнаружил незнание личного состава, и компенсировал это фальшивой улыбкой.
Но я все равно торопился сдавать репортаж и потому с извинениями удалился. Назад в редакцию ехал разочарованный — на прощание Старр удостоила меня едва заметного кивка — и одновременно озадаченный: какое значение это обстоятельство имеет в сравнении с убийством женщины?
Стоило мне переступить порог дома, Гус исполнил «танец счастливого пса»: бешеное кружение на месте, прыжки и возбужденное тявканье. Как всегда, я почувствовал себя виноватым, что оставил его на целый день одного. У него была собачья дверка на задний двор и миска для воды размером с бассейн для олимпийских заплывов, но собакам нужна стая. Для Гуса стаей был я. Раньше стая состояла из меня, Мойры и Гуса, и он хандрил еще долго после того, как мы с ним переехали в Юджин. Временами, когда я открывал ящик комода или чемодан, он засовывал туда голову целиком, стараясь вынюхать малейшие следы Мойриного запаха. Я гладил пса, приговаривая: «Бедный Гус». Комок стоял в моем горле.
Сняв рабочие штаны, я надел такие же, но домашне-собачьи, и мы с Гусом пошли гулять на реку. Гус бросался к каждому дереву, фонарю и кусту, словно преследовал вора, а потом долго и трепетно обнюхивал поверхность, перед тем как оставить собственную весточку на собачьей доске объявлений.
У Мойры обычно не хватало терпения во время таких прогулок.
— Господи Боже! — раздраженно говорила она мне. — Просто иди дальше, ведь Гус на другом конце поводка!
Поначалу я спорил.
— Собаку выводят для ее удовольствия, а не для того, чтобы успеть по своим делам, — как-то сказал я. — Мы его кастрировали, да и ест он только собачий корм. Пусть хотя бы такой малости порадуется, ладно?
Но со временем я говорил все меньше и меньше, а бесконечные мелкие стычки давали метастазы: как нужно загружать посудомоечную машину, как полагается платить по счетам, почему моим друзьям не стоит заходить после девяти вечера. В доме постоянно что-то билось — вот это уже было серьезно.
Я не сознавал, какой груз невысказанных обид во мне накопился, пока однажды утром стоявший рядом на перроне подземки парнишка не спросил:
— Эй, мужик, что это за звук?
Это был мой зубовный скрежет.
Потом я несколько раз пытался — мы оба пытались — всерьез обсудить происходящее, но к тому времени ставки настолько выросли, что любой откровенный разговор грозил вылиться в ссору, на которую ни у одного из нас не хватало духа.
День, в который я узнал про любовника Мойры, был последним, когда я заходил в квартиру. Единственное, чем я дорожил, был Гус, ну еще блокноты и охапка книг — ведь почти все остальное выбирала Мойра. Я упаковал вещи, и мы с Гусом отправились к моему брату на Стейтен-Айленд, хотя с середины моста Верразано-Нэрроуз нас пришлось тащить на буксире — машина сломалась.
Механик брата сказал, что мотор сдох.
— Как будто у тебя двадцатилетний мотор в пятилетней машине, — сказал Томми. — Все сношено донельзя.
Мы с Гусом купили новую машину, пересекли всю страну и прибыли в Орегон.
Гибель Линды Забо попала на первую страницу: сенсация для городка, где убийств в среднем за год происходит меньше, чем в Нью-Йорке за день. Я уговорил редактора оставить цитату про зебру. Меткое высказывание, к тому же хотелось таким образом польстить Старр.
Я сидел у себя в кабинке в редакции (сплошь затянутые серой тканью стены, завешенные внахлест газетными вырезками и карикатурами, точно модернистская вариация пещеры Альтамира с настенной живописью бронзового века), когда позвонила Старр.
— Ты не поверишь, — сказала она.
— Во что?
— Помнишь вчерашнюю покойницу? Линду Забо? Она была профессором в Орегонском университете.
— На пенсии? — поинтересовался я.
— Нет. На штатной должности. Преподавала физику.
Пришлось немного пошевелить мозгами, спешно меняя мнение о покойнице: она ведь жила в дыре всего на ступеньку выше приюта для бездомных.
— Тогда почему… — начал я, но Старр меня опередила:
— Понятия не имею. Зарабатывала она неплохо, и на счету одиннадцать тысяч. Имела приличную машину, «вольво» предпоследней модели. Хотя, кажется, дама была чуть не в себе.
— Подозреваемые уже есть? — спросил я, отчаянно царапая заметки в блокноте.
— Нет. И сдается, это все-таки не любовник. Она жила одна, соседи говорят, гости к ней не захаживали.
И тут я вспомнил про зебру.
— Не знаю, видела ли ты газету, — забормотал я. — Я процитировал твои слова…
— Видела. Про копыта.
— Извини, что так вышло.
Вместо того чтобы польстить, я выставил ее глупой.
— Не извиняйся. Я сказала о любовнике, зная, что ты это процитируешь. Мне и раньше случалось ошибаться.
Закончив разговор, я собрал блокноты, ручки и ключи и направился в Орегонский университет. Все равно надо получить пару-тройку фраз от коллег Забо для продолжения репортажа. А еще мне хотелось узнать, есть ли у них какие-нибудь соображения, почему преподавательница жила как бродяга.
Я уже бывал в университете по поводу разнообразных мелких преступлений: сексуальные домогательства, незначительные злоупотребления и ритуальные кражи талисманов футбольной команды противника. Оставив машину за кампусом (чтобы не пришлось обращаться в отдел по связям с общественностью за пропуском), я направился к Уильяметт-холлу, где располагался физический факультет.
В просторной приемной было слишком жарко, и главное место в ней занимал деревянный стол, который выглядел так, словно его наспех сколотили из упаковочных ящиков. Дверь справа вела в помещение поменьше. За столом восседала студентка лет двадцати с волосами воронова крыла, постриженная под Бетти Пейдж, что напомнило мне о Мойре, и с броским пирсингом, который уж никак ее не напоминал. Когда я вошел, студентка листала глянцевый журнал.
Представившись, я спросил у девушки, знала ли она профессора Забо. Она ответила, мол, только мельком и, как полагается в подобных случаях, печально вздохнула. По ее мнению, мне лучше поговорить с профессором Шенком, тоже преподавателем физики.
Она провела пальцем по расписанию на доске.
— До десяти минут двенадцатого у него занятия. Потом до двух приемные часы.
Записав номер кабинета на желтой бумажке, она протянула ее мне.
— Подниметесь на один этаж, а потом, кажется, налево. Но у него могут быть студенты.
Эдгар Шенк оказался кругленьким англичанином в спортивных штанах, кроссовках и оранжевой вязаной кофте, настолько яркой, что резала глаз. Он был один в своем кабинетике, больше похожем на стенной шкаф; восседал за серым стальным столом на деревянной вертящейся табуретке, которую, кажется, купили на распродаже после пожара.
Я представился. Он, конечно же, уже знал, что Линду Забо убили.