На остров пришла первая весточка — от Хироси: открытка с видом храма Киёмидзудэра.[6] Ее отправили из Киото срочной почтой, чтобы она успела прийти до возвращения экскурсантов. На обратной стороне стояла огромная фиолетовая печать в память о посещении храма. Еще не прочитав письма, мать стала сердито выговаривать:

— Какая расточительность! В этом возрасте дети еще не знают цену деньгам.

В открытке ничего не говорилось о достопримечательностях. Письмо читал Синдзи.




«В первый же вечер в Киото нас отпустили погулять. Я, Хадзимэ и Масару тут же отправились в ближайший кинотеатр. Это очень большое и красивое здание, похожее на дворец. Только вот сиденья неудобные — узенькие и жесткие, сидишь на них, как на насесте, никак не устроишься, даже попа занемела. Какой-то мужчина позади нас все время говорил сердито: „Ну-ка сядьте! Сядьте!\" Вот думаешь, кажется, уселся удобно, однако этот человек как нарочно стал поучать нас снова. А стулья-то оказались складными! Вот почему мы втроем то и дело проваливались, а потом чесали головы. Матушка, посидеть бы вам разок на таком же стуле, так сразу почувствовали бы себя императрицей!»




На последних строках мать разрыдалась. Положила письмо перед божницей и стала молиться за детей, за их успешное возвращение, за хорошую погоду. И Синдзи заставила. В тот момент она подумала, что младший сын, в отличие от старшего, который и писал, и читал из рук вон плохо, оказался весьма смышленым мальчиком. Именно эта мысль — что у нее подрастает умный ребенок — вызвала слезы умиления и радости. Она отправилась к родителям мальчиков показать письмо; затем пошла вместе с Синдзи в общественную баню, где встретила в клубах пара жену почтальона, и тотчас упала голыми голенями на пол, благодаря ее за вовремя доставленное письмо.



Синдзи закончил мыться раньше. Он стоял у входа в женское отделение и ждал мать. Под деревянным обшарпанным карнизом с надписями клубился пар. Ночь была теплой, море спокойным. В нескольких шагах от Синдзи стоял какой-то мужчина, задрав к карнизу голову. Засунув обе руки в карманы штанов, он ритмично постукивал по камню деревянной обувью. В темноте Синдзи различил на нем коричневую кожаную куртку. Он не помнил, чтобы кто-то еще носил на острове такие дорогие вещи, кроме Ясуо. Если Синдзи окликал его по имени, он вообще редко оборачивался. Синдзи рассмеялся. Ясуо сделал вид, что не слышит, и продолжал невозмутимо смотреть на карниз, а потом повернулся и пошел прочь. Синдзи решил не обращать внимания на зазнайство Ясуо, однако такая выходка показалась ему странноватой. Из бани вышла мать, и они отправились домой. Синдзи, как всегда, молчал.



В тот солнечный день после бури, когда Ясуо вернулся с моря, его неожиданно навестила Тиёко. Она сказала, что ходила за покупками в поселок вместе с матерью, которая по оказии зашла к председателю артели. Тиёко тоже решила заглянуть в дом Ясуо, жившего по соседству. Юноша весьма загордился. Весь вечер он предавался раздумьям по поводу визита Тиёко. На следующий вечер после бани Ясуо шел по деревенской дороге, и ему в глаза бросились развешанные на стенах домов графики водозабора.

На острове не хватало питьевой воды. В прошлом году колодец стал пересыхать, и в деревне из-за воды не прекращались ссоры. У истоков небольшой горной речки, что бежала через всю деревню по ступеням вдоль вымощенной улицы, выкопали единственный колодец. Во время «сливовых дождей»[7] или после сильных ливней, когда речка стремительно наполняется мутными потоками, женщины затевают большую стирку. На берегу поднимается шумная болтовня и перебранка. Тут же снуют дети, пуская самодельные деревянные кораблики по течению, что в засушливый сезон не могло бы унести и щепочки. В верховьях речки бьют родники. Дождевые потоки стекают по горным склонам, собираются в маленькие пруды. Других источников воды на острове не было.

Еще раньше местная администрация постановила брать воду по очереди — при этом график передвигался каждую неделю. За водой обычно ходили женщины. Во всей деревне только смотритель маяка накапливал и отстаивал дождевую воду в цистернах. Если очередь выпадала на ночное время, то некоторым семьям воды порой не хватало, и приходилось довольствоваться скудными запасами. Только спустя несколько недель очередь выпадала им на утренние часы, когда колодец снова заполнялся водой.

Графики водозабора обычно развешивали в людной части деревни. В списке на два часа ночи стояла фамилия Мияда. Стало быть, сегодня дежурит Хацуэ.

Ясуо прищелкнул языком. «Будь сейчас сезон на осьминогов, поднялся бы в любую рань ради такого дела!» — подумал он. Но в это время промышляли каракатиц. На место промысла нужно было идти через пролив Ирако; чтобы оказаться там до рассвета, ловцам приходилось вставать в три часа утра. В это время вся деревня просыпалась в готовила завтрак. Некоторые семьи, легкие на подъем, вставали и того раньше. В их домах дымились печи, разносился запах стряпни.

Хацуэ еще рано было идти за водой. Ясуо поклялся себе, что овладеет девушкой до выхода в море. Увидев график, он задумал подстеречь Хацуэ. В тот вечер, когда возле бани Ясуо встретил Синдзи, его стала жечь такая ненависть, что он забыл даже о собственном достоинстве. Вернувшись домой, он заглянул в столовую. Отец и старший брат пили сакэ, слушая по радио какое-то заунывное повествование в стиле «нанивабуси». Зайдя к себе в комнату на втором этаже, Ясуо тотчас задымил сигарой.

Его мысли текли в одном направлении. Он думал, что Синдзи уже притронулся к Хацуэ, что он, вне всякого сомнения, уже не девственник. На собраниях молодежной лиги этот паренек всегда сидит тихоней; внимательно, с улыбкой выслушивает мнения других; по нему видно, что он наверняка познал женщину. Вот какой хитрец! В глазах Ясуо честный и прямодушный юноша выглядел осквернителем девушек.



В постели Ясуо пощипывал себя за бедра, чтобы не заснуть, хотя нужды в этом вовсе не было. Распаляя ненависть, ему не давала покоя одна мысль о том, что его опередили.

У Ясуо были наручные часы со светящимся циферблатом, которыми он любил прихвастнуть перед друзьями. В этот вечер он залез в постель в свитере и брюках. Часы тоже были на руке. Время от времени он прикладывал циферблат к уху или смотрел на светящиеся цифры. Кажется, он стал пользоваться у местных девушек успехом только из-за этих часов.

В час двадцать ночи он выскользнул из дому. Ночью шум волн слышался особенно отчетливо. Светила ясная луна. Деревня спала. У центральной дороги горели только два фонаря — один на пристани, другой у колодца на косогоре. Кроме рейсового катера, на пристани стояли рыбачьи суда. Мачты были недвижимы, ни в одном доме не горел свет. Крыши под толстой черепицей ночью выглядели пугающе; кроме них, в поселке имелись и оцинкованные крыши; некоторые дома покрывали тростником, и ночью они не казались такими страшными.

На ногах у Ясуо были кеды. Он быстро и бесшумно поднялся по вымощенной камнем дороге, вскоре миновал вишневую аллею на школьном дворе. Недавно здесь расширили стадион, а вокруг него посадили выкопанные в горах деревья. Один саженец сакуры повалило ветром, его черный ствол на краю песочницы освещала луна.

По каменной лестнице Ясуо поднялся вдоль реки, затем пошел на плеск источника. Свет фонаря очерчивал контуры колодца. В расщелине между поросшими мхом скалами стоял каменный резервуар. Он наполнялся чистой родниковой водой; переливаясь через гладкие мшистые края не стремительным потоком, а еле-еле, словно скудное подаяние, вода напоминала тонкий слой красивой прозрачной глазури. Где-то в роще прокричал филин. Ясуо притаился за фонарем. Из кустов, мелко-мелко хлопая крыльями, выпорхнула пичуга. Парень прислонился к толстому стволу вяза, не спуская глаз с циферблата.

Хацуэ появилась в начале третьего. Она шла через школьный двор, на плечах — коромысло с ведрами. Лунное сияние очерчивало ее фигуру. Несмотря на то что ходить за водой по ночам никому не доставляло радости, все выполняли свои обязанности сами. Хацуэ была выносливой девушкой — все-таки ныряльщица. По ее походке не скажешь, что ночная работа ей в тягость. Она легко поднималась по лестнице, весело размахивая пустыми ведрами, словно ребенок.

Наконец девушка дошла до источника и опустила на землю ведра. Ясуо не отваживался выйти из своего укрытия. Он решил подождать, пока Хацуэ наберет воды, и приготовился выскочить в удобный момент. Левой рукой он держался за высокую ветку, мышцы застыли от напряжения. Парень окаменел. Девушка шумно черпала воду большими, чуть покрасневшими от холода руками. В воображении Ясуо рисовал ее крепкое тело.

На запястье руки — той самой, которой он держался за ветку, — негромко и отчетливо тикали часы, предмет его гордости. Из дупла на ветке, где обосновалось осиное семейство, вылезли встревоженные осы. Самая отважная выбралась наружу, перелетела на часы и, боязливо ощупывая их, ползала по холодному и скользкому стеклу циферблата. Следом послышалось жужжание: выполз жук-носорог, ошеломленный возней. Вероятно, он принял осу за своего противника и, бросившись обороняться, вонзился в запястье парня.

Ясуо вскрикнул, и Хацуэ резко обернулась. Она не стала поднимать шум, проворно сняла с коромысла ведра и взяла его наперевес, наклонившись вперед. Ясуо появился перед девушкой. На его лице была наглая ухмылка. Не меняя позы, Хацуэ сделала шаг назад, затем еще один. Ясуо глупо рассмеялся, желая все превратить в шутку:

— Что, испугалась? Подумала, что это оборотень, да?

— Это ты, Ясуо, что ли? В чем дело?

— Хотел напугать тебя, вот и спрятался.

— И что это тебе взбрело в голову шляться в такую рань?

Девушка не осознавала собственного очарования. Если бы она хоть раз задумалась о своей привлекательности, то сразу поняла бы его намерения. Хацуэ и впрямь поверила, что Ясуо спрятался только для того, чтобы напугать ее. Вдруг он схватился одной рукой за коромысло, а другой — за ее правое запястье. Кожаная куртка на нем скрипела и потрескивала.

Кое-как к нему вернулось самообладание. Ясуо пристально посмотрел в глаза девушки, представляя, как поступил бы Синдзи в этой ситуации, если бы захотел овладеть ею.

— Ха-ха! Твоя тайна всем известна. Синдзи все рассказал.

У Хацуэ вспыхнули щеки, перехватило дыхание.

— Руки убери! И что же ты услышал от него?

— Ну, не прикидывайся! Всем известно, что ты крутишь с ним любовь. Он успел обскакать меня.

— Выдумки все это — ничего у нас не было!

— Да все об этом знают, не только я! Во время шторма вас видели в горах. Чем вы там занимались? Вот тем же и со мной займешься! Ведь тебе это не впервой! Не все ли равно с кем?

— Не надо, отпусти!

Хацуэ попыталась вырваться из его рук, но Ясуо вцепился в нее накрепко. Он понял, что если упустит ее, то она непременно пожалуется отцу. А если он овладеет ею, то она уж точно ничего не посмеет рассказать. Ясуо был охоч до чтения исповедей падших женщин, истории которых частенько публиковались в дешевых столичных журнальчиках. Ему было бы сладостно причинить боль, о которой девушка не могла бы никому рассказать.

Ясуо кое-как повалил девушку на землю рядом с родником. Во время этой возни опрокинулось ведро с водой. Свет уличного фонаря освещал лицо девушки, ноздри ее раздувались, глаза закатились, волосы намокли, губы дрожали. По подбородку у Ясуо потекла слюна. Он прижался лицом к щеке девушки, чувствуя, как под ним вздымается ее грудь. Все больше и больше его охватывала похоть.

В этот момент он неожиданно вскрикнул. Наваждение прошло. В затылок его ужалила оса. Он вскочил и, махая руками, стал злобно отбиваться от насекомого. Пока он прыгал в сумасбродном танце, Хацуэ помчалась со всех ног к лестнице.

Ясуо не знал, что делать. Сначала в порыве гнева он хотел пуститься вдогонку за осой, чтобы прихлопнуть ее, но вспомнил о девушке и опешил. Как поступить? Он помчался за Хацуэ и, когда поймал ее, снова повалил на землю, но в тот же момент разъяренная оса опустилась на его ягодицу и глубоко вонзила жало сквозь ткань штанов.

Ясуо дернулся, Хацуэ вырвалась и скрылась за родником. Нырнув под ветви деревьев среди высоких папоротников, она подобрала на бегу камень. Занеся его обеими руками над головой, она кое-как отдышалась; затем огляделась. Хацуэ не понимала, как ей удалось спастись, ведь она не призывала на помощь богов. Однако, с опаской наблюдая из укрытия за насильником, который пританцовывал, как сумасшедший, на краю родника, она догадалась, что спаслась благодаря осе. Ясуо махал руками, отбиваясь от насекомого. Она заметила, как оса пролетела под фонарем, сверкнув золотистыми крыльями.

Наконец оса улетела. Ясуо остановился в нерешительности, вытер носовым платком пот. Он огляделся по сторонам: Хацуэ нигде не было видно. Ясуо приложил руки ко рту, как горнист, и боязливо, тихим голосом позвал девушку. Та нарочно пошелестела листьями папоротника, переминаясь с ноги на ногу.

— Эй, спускайся сюда, я ничего тебе не сделаю.

— Нет, лучше не стоит!

— Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Иди же!

Он шагнул вперед, и девушка замахнулась камнем. Ясуо тотчас попятился.

— Чего тебе надо? Берегись!

Парень льстиво умолял девушку спуститься.

— Зачем мне к тебе идти? Все расскажу отцу!

Возникла пауза.

— Не надо, не говори!

— Тогда набери воды и тащи вместо меня до дому!

— Ты что, серьезно?

— Да!

— А старик-то небось сердиться будет.

Ясуо замолчал. Вот что по-настоящему смешно: в нем пробудилось нечто вроде чувства долга перед девушкой. Он поднял опрокинутые ведра, набрал в них воды, пропустил веревочные дужки через коромысло, положил его на плечи и пошел вперед. Пройдя немного, обернулся: девушка шла за ним по пятам. На ее лице не было и намека на улыбку. Ясуо остановится, Хацуэ тоже; Ясуо спустится на ступеньку, и девушка спустится на ступеньку.

Деревня спала, крыши казались влажными от лунного света. До рассвета было еще далеко, но в деревне тут и там раздавались крики петухов.

глава десятая

Младший брат Синдзи вернулся на остров. Все матери вышли на причал встречать своих детей. Моросил дождь. Море занавешивала пелена. В ста метрах от берега из тумана стали вырисовываться очертания рейсового катера. Матери выкрикивали имена детей. С палубы махали фуражками и носовыми платками.

Катер причалил. Школьники, едва свидевшись с родными и не успев их порадовать, разбежались по друзьям. На людях они просто стеснялись быть ласковыми с матерями. Хироси вернулся домой — возбужденный и непоседливый. Он ни словом не обмолвился о достопримечательностях, рассказывал только о каких-то пустяках. Хироси пожаловался, что однажды ночью его разбудил один трусоватый приятель, который постучался в дверь, чтобы его проводили по малой нужде. На следующее утро Хироси с трудом проснулся.

Он не умел рассказывать о сильных впечатлениях. Ему вспоминались лишь какие-то мелкие события прошлогодней давности — например, как однажды они смеялись над учительницей, которая поскользнулась в коридоре, где полы были натерты воском. Куда исчезло все то, что еще недавно вызывало восторг и удивление: сияющие огни высоких зданий, неоновая реклама, проносящиеся мимо поезда и автомобили? Он вернулся в родной дом, где все оставалось по-прежнему: буфет для чайной посуды, настенные часы, алтарь, обеденный столик, трюмо. Мама. Очаг. Отсыревшие татами. В окружении привычных вещей мир вновь стал понятным без слов — вот только мама продолжала донимать его расспросами об экскурсии.

С минуты на минуту с моря должен был вернуться старший брат, и Хироси понемногу угомонился. Поужинал раньше матери и брата, после чего раскрыл тетрадь и наспех стал записывать впечатления. Мать и брат выслушали рассказ Хироси, остались довольными и больше не приставали к нему. Жизнь вернулась в прежнее русло. И буфет, и настенные часы, и мама, и старший брат, и старая закопченная печь, и шум моря — весь этот привычный мир — не нуждались в словах. В окружении этих вещей Хироси уснул крепким сном…

Заканчивались весенние каникулы. Хироси не пропускал ни одного дня, чтобы не побегать вдосталь. На острове ребятам было где разгуляться. Хироси с товарищами увлекся новыми играми. Они подражали вестернам, которые впервые увидели в кинотеатрах Киото и Осаки, носились вокруг бухты на полуострове Сима. Если где-то белели клубы дыма, значит, там расположилась их индейская стоянка.

В это время года на Утадзиме редко встречаются большие бакланы — только непрестанно распевают в кустах камышевки.[8] Горный перевал, что сразу за средней школой, местные жители прозвали Красный Нос. В любой день, даже самый погожий, там непрерывно свищут ветра. Если зимой кто-нибудь задерживается на этом перевале, то его нос моментально краснеет. И вот там, за перевалом, на южной оконечности мыса Красавицы проходили детские баталии.

Западное побережье мыса Красавицы состоит из сплошных известняков. Если идти вдоль берега, можно вскоре набрести на самое таинственное место острова — пещеры. Внутри грот постепенно разветвляется на три хода. Когда выходишь из кромешной темноты, ослепительно яркий свет бьет по глазам, и кажется, что на дне зрачков застаивается тьма. Однако выход из пещеры, что пронизывает весь мыс глубоко под землей, находится на восточном побережье. Во время прилива выход заливает водой.

Держа свечи обеими руками, ребята полезли в пещеру.

— Ой, страшно!

Хироси, Хадзимэ и Масару переглянулись. В пещеру они полезли отважно, но в полумраке им стало жутко. Всплески пламени покрывали их лица тенями, словно театральным гримом. Ни на одном лице еще не росла щетина.

Они вышли на поиски индейских сокровищ, якобы спрятанных в глубине пещеры. Возглавлял эту экспедицию Хадзимэ. Когда он поднялся во весь рост, вся его голова оказалась в липкой паутине.

— Смотрите, смотрите! Как у индейского вождя! — воскликнули почти в один голос его спутники.

Со свечами в вытянутых руках они стояли у мшистой стены, на которой были выцарапаны какие-то знаки.

Слышался грохот прилива, что свирепо бился о скалы, заливая ходы со стороны восточного побережья. Вся пещера рычала, рев воды разносился в стенах известнякового грота; рокот прибоя и эхо перекрывали друг друга. Ребята вдруг вспомнили легенду о том, что с давних пор в этот грот заплывают семь белых акул. Их охватил страх.

В своих играх подростки легко менялись ролями: они могли быть и «нашими», и «врагами». Когда Хироси и Масару назвали Хадзимэ вождем, тем самым они отвели себе второстепенные роли, от которых раньше отказывались. Теперь ребята вопрошали вождя о звуках в гроте. Хадзимэ напустил на себя важный вид и, скрестив ноги, присел под скалой, где горела свеча.

— Вождь, что означает этот страшный грохот?

— Это сердятся духи.

Хадзимэ выглядел торжественно.

— Что нужно сделать, чтобы утихомирить духов? — спросил Хироси.

— Надо принести дары и молиться.

Каждый подросток пришел со своим гостинцем — кому-то дала мать, кто-то стащил сам. Печенье сэмбэй и булочки с фасолевой начинкой мандзю возложили на скалу.

Двое спутников Хадзимэ расступились перед вождем, когда тот спокойным шагом прошел к алтарю, упал ниц на известняковые камни, воздел руки вверх и, непрестанно кланяясь, стал нараспев провозглашать тут же выдуманные заклинания. Хироси и Масару стояли на коленях позади вождя, покорно повторяя за ним странные слова. Хироси представлял себя одним из героев фильма. Он дрожал от холода, проникавшего через ткань его штанов на коленях.

Кажется, духи перестали гневаться; волны стихли. Ребята уселись в кружок и приступили к трапезе. И сэмбэй, и мандзю казались в десять раз вкуснее обычного. Прибой загрохотал сильнее прежнего. В устье грота высоко взметнулись белые брызги, которые в полумраке выглядели призраками. Море громыхало, заставляя содрогаться и пещеру, и подростков; самозваным индейцам, сбившимся в кучку, мерещилось, что они вот-вот опустятся на дно моря вместе с гротом.

Хадзимэ, Хироси и Масару перепугались. Вдруг ворвался ветер, пролетел понизу вдоль стены с надписью, всполошил пламя свечей. Одна свеча погасла, ребят охватил страх. Однако подростки храбрились и подтрунивали друг над другом. По негласным правилам игры, Хироси и Масару отводились роли трусоватых спутников индейского вождя. Эту роль им почти не нужно было играть.

— Ой, мне страшно! Вождь, почему духи рассердились?

Хадзимэ вернулся на каменный трон и, восседая на нем, как подобает вождям, сотрясался величественной дрожью. Его озадачивали настойчивые вопросы спутников, и он невольно вспомнил сплетни, которые последние дни люди нашептывали по всему острову. Без всякого злого умысла он решил ими воспользоваться. Хадзимэ откашлялся и важно произнес:

— Это из-за распутства! Из-за беззакония людей!

— Из-за чего? — переспросил Хироси.

— Хироси, разве ты не знаешь? Твой старший брат Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ, дочерью старика Мияды. Вот почему духи гневаются!

Сообразив, что речь идет о бесчестии старшего брата, Хироси вне себя от ярости стал напирать на самозваного вождя:

— Куда это вступил Синдзи с Хацуэ? В какое такое деяние?

— Разве ты не знаешь? Вступить в прелюбодеяние — это когда мужчина спит с женщиной.

Больше Хадзимэ ничего не знал. Его слова были оскорбительны, поэтому Хироси, вспылив еще больше, налетел на Хадзимэ. Схватил его за плечи, ударил в скулу, но на этом драка закончилась — свечи упали со стены и погасли. Пещеру поглотил сумрак, мальчишки почти не различали друг друга. Хироси и Хадзимэ, стоя лицом к лицу, шумно пыхтели, пока не поняли, что эта ссора грозит им обоим большими неприятностями.

— Ну-ка прекратите! Убьётесь еще! — крикнул Масару, стараясь примирить товарищей.

Все трое чиркнули спичками, зажгли свечи, затем, почти не сговариваясь, поползли из пещеры. Их лица залил яркий солнечный свет. Они карабкались на вершину скалы, а по пути вновь успели подружиться. Теперь мальчишки шли по узкой тропинке, как ни в чем не бывало распевая песню о побережье Гори — одном из живописных мест острова.

На взморье возвышается огромная скала высотой примерно с двухэтажный дом. Ее называют островом Восемь Ярусов. На вершине скалы пышно разрослась изломанная ветрами приземистая сосна; оттуда махали руками какие-то озорники. Их было пять человек, и они что-то громко кричали. В ответ им ребята тоже стали размахивать руками. Вдоль тропинки между сосен кое-где цвели в траве красные цветы.

— Глядите, вон лодки! — сказал Масару, показывая на восток.

Там, в красивой бухточке Нива, неподвижно стояло три лодки. Рыбаки ждали прилива, чтобы войти в порт. Вода прибывала, и работа шла споро.

Взглянув в ту сторону, Хироси прищурил глаза от ярких вспышек света на волнах. Он вспомнил, что Хадзимэ сказал в пещере о его брате. На душе стало тягостно. И чем дальше, тем сильнее он чувствовал эту тяжесть на сердце.

Под вечер Хироси проголодался. Он вернулся домой, держась руками за пустой живот. Старшего брата еще не было. Мать одиноко сидела у печи, подбрасывала в нее валежник. Только в эти часы, когда по дому разносился горьковато-сладкий запах дров, охваченных шумным пламенем, запахи отхожего места исчезали. Хироси прилег на татами и раскинул руки:

— Мам, а мам?

— Что еще?

— Люди говорят, что Синдзи вступил в прелюбодеяние с Хацуэ. Что это значит?

Мать мгновенно отползла от печи и присела рядом с Хироси. В ее глазах вспыхнул огонек. С распущенными непричесанными волосами она выглядела страшновато.

— Хироси, кто тебе сказал такое? От кого ты слышал?

— Хадзимэ сказал.

— Все это отвратительные сплетни! Не надо повторять глупости о брате, он старше тебя все-таки и к тому же кормит всех нас!

Мать была весьма снисходительна к любовным забавам молодых. Она не выносила и обычных женских пересудов у костра, когда в сезон промысла ныряльщицы собираются вместе посудачить. Однако речь зашла о любовных приключениях ее сына, и она решила выяснить подробности. Ночью, когда Хироси уснул, она подошла к постели старшего сына и принялась шептать ему на ухо. Ее голос был низкий, но сильный.

— Ты слышал, что о Хацуэ поговаривают люди?

Синдзи покачал головой и покраснел. Мать смутилась, но не отстала от него.

— Ты спал с ней?

Синдзи снова покачал головой.

— Значит, это правда?

— Правда.

— Ну, хорошо. Что сделано, то сделано. А люди всегда болтливы. Не бери в голову.

…Не все шло хорошо. На следующий вечер мать Синдзи пошла в женский клуб на собрание, посвященное празднику Сёмэнконго.[9] Едва она вошла, как все женщины вдруг замолчали, сделав вид, будто они ни о чем не говорили. Понятно — сплетничали.

На следующий вечер Синдзи тоже посетил молодежное собрание в «ночлежке», где группа сверстников сидела за столом, ярко освещенным голой электрической лампочкой. Они что-то пылко обсуждали, но, завидев его в дверях, мгновенно оборвали разговор. Все замерли. Казалось, только шум прибоя плескался в убогой комнатенке, что дрейфовала по волнам без единой человеческой души. Синдзи прислонился спиной к стене, обхватил руками колени и, как всегда, сидел тихо. Вскоре все оживились. Как ни в чем не бывало ребята стали разговаривать уже на другую тему, а председатель молодежного кружка Ясуо, ко всеобщему удивлению, даже поклонился Синдзи из-за стола. Синдзи доверчиво ответил ему простой улыбкой.

Как-то в море на катере «Тайхэй» во время обеда Тацудзи выпалил:

— Синдзи, не сердись! Ясуо говорил про тебя что-то очень скверное.

Синдзи по-мужски промолчал, только усмехнулся. Катер мягко покачивало на весенних волнах. Спустя время бригадир Дзюкити, обычно молчаливый, вмешался в разговор.

— А, понятно, понятно! Ясуо просто-напросто ревнует! Этот мальчишка любит прихвастнуть своим отцом, да и вид у него какой-то дурацкий. А взгляните-ка на Синдзи — вон какой красавец! И любовник небось ого-го! Ясно дело, ревность взыграла. Синдзи, не принимай близко к сердцу! Если он будет досаждать, я за тебя вступлюсь.



…Сплетни, которые распускал Ясуо, обсасывали на каждом перекрестке маленького острова, однако до ушей старика Мияды они не доходили. И вот однажды вечером произошла стычка, разговоров о которой хватило на целый год. Это случилось в общественной бане.

На острове даже зажиточные семьи не обзавелись собственной ванной, поэтому Мияда Тэруёси, как и все, ходил в общественную баню. Входя в помещение, он надменно отбрасывал головой занавеску над входом, рывком снимал рубаху и швырял ее в корзину; иногда промахивался, рубаха и пояс разлетались в разные стороны. Презрительно взглянув на беспорядок, он громко щелкал языком и, захватив вещи пальцами ноги, опускал их в корзину. И хотя односельчане посмеивались над его выходками, у старика уже не было иной возможности продемонстрировать перед публикой, что в его пороховницах порох еще есть.

Впрочем, его старческое тело по-прежнему было привлекательным. Ноги и руки — крепкие, глаза — зоркие, а на голове стояли дыбом седые волосы. Бывало, что от рисовой водки его лицо краснело, и тогда он выглядел комично. Его крепкие мышцы, которым долгое время не находилось полезного применения, еще не утратили упругости; когда он играл ими, казалось, что в скалы бьются волны.

Тэруёси гордился своим положением на Утадзиме. Энергичный, грубоватый и неуступчивый по характеру, он разбогател внезапно. Его уважали зажиточные люди, но отнюдь не чиновники из муниципалитета. Вспыльчивый и непреклонный в свои старческие годы, он нередко бывал раздражительным и жестоким к людям. Ни один старожил острова не помнил в истории деревни большего хвастуна, чем этот самонадеянный старик, который, надо сказать, был опытным моряком и рыбаком. К тому же он славился удивительной природной смекалкой. Фигурой он был колоритной, его могли бы даже из бронзы отлить. Если бы не спесивый характер.

Тэруёси отодвинул сёдзи и вошел в офуро. В густых клубах пара призраками сновали голые люди. Плеск воды, приглушенные удары в деревянные бадьи, смех и вздохи эхом разносились под потолком.

Тэруёси не имел обыкновения ополаскивать тело перед тем, как окунуться в купальню. Прямо с порога он широким гордым шагом направлялся к лохани и опускал в нее ноги. Какой бы горячей вода ни была, он не придавал этому значения.

Он шумно влез в офуро, в лица людей полетели брызги. Те не возмутились, зная манеры Тэруёси, — только поприветствовали его кивками. Старик погрузился в воду до подбородка. Рядом намыливали друг друга двое молодых рыбаков. Они не заметили, как пришел старик, и без стеснения продолжали вслух перемывать ему косточки.



— Сдается мне, наш старик-то, Мияда, совсем выжил из ума. Его дочь попортили, а ему хоть бы хны!

— Ловок же этот Синдзи! Вроде бы ребенок, тихоня тихоней, а сливки успевает снимать!

Люди в купальне отвели глаза от Тэруёси, забеспокоились. Старик покраснел, словно его ошпарили кипятком. Он выскочил из купальни, вылил на себя два ведра воды. После чего подошел к обидчикам и одним махом плеснул им в физиономии холодной водой, а затем пихнул обоих в спину.

Парень с намыленным лицом и полузакрытыми глазами тотчас размахнулся, но, распознав в противнике старика Тэруёси, отступил назад. Старик схватил обоих парней за мыльные шеи, силой поволок к лохани. Столкнув парней лбами, он окунул их в воду и, продолжая крепко держать толстыми пальцами, принялся полоскать зубоскалов, словно белье. А потом, бросив злой взгляд на ошеломленных посетителей, старик поспешил из купальни немытым.

глава одиннадцатая

Как-то во время обеда на катере «Тайхэй» бригадир Дзюкити вынул из портсигара сложенный в несколько раз листок бумаги и с ухмылкой протянул его Синдзи:

— На, возьми! И обещай, что не забудешь про работу, когда прочтешь!

— Что я, не мужчина, что ли? — ответил Синдзи.

— Хорошо! Вот это по-мужски! Сегодня утром я проходил мимо дома старика Тэруёси. Вдруг навстречу мне выскочила Хацуэ, всучила в руку какую-то бумажку и тут же убежала, не сказав ни слова. Ну, я и подумал, что это любовное письмо мне от молодой девушки! Сразу настроение поднялось, открываю его, а там… Что бы ты думал, Синдзи? Это тебя касается! Читаю и ничего не могу понять. Что за чушь? Хотел разорвать записку и чуть не выбросил ее в море, но вовремя опомнился. Нет, думаю, не годится. И вот принес тебе.

И бригадир, и Тацудзи рассмеялись, когда Синдзи брал письмо. Нерасторопными пальцами он осторожно развернул тоненький листик, стараясь не порвать его. Из складок почтовой бумаги в ладонь просыпались табачные крошки. Иероглифы плясали перед глазами. Несколько строк в начале письма были написаны авторучкой, дальше чернила стали иссякать, и письмо продолжалось тонким карандашом.




«Вчера вечером отец ужасно рассердился, услышав обо мне в бане скверные разговоры. Он велел мне больше не встречаться с тобой. Как бы я ни оправдывалась перед ним, но такой уж он человек, что ничего не хочет слышать. Ни вечером, когда рыбаки возвращаются с моря, ни утром, когда они уходят на промысел, он строго-настрого наказал мне не выходить из дому. Даже за водой по вечерам — и то не велит ходить, а попросил одну старушку, нашу соседку, дежурить вместо меня. Ничего не сделаешь, все нельзя. Если б ты знал, как мне тоскливо! Отец не спускает с меня глаз по выходным, караулит целыми днями. Синдзи, придумай что-нибудь, чтобы встретиться с тобой. Я буду прятать свои письма под крышкой кувшина, который стоит перед кухней. И ты клади туда свои ответы, а по почте не посылай! Синдзи, ты сам за письмами не приходи, опасно, лучше попроси друга, которому полностью доверяешь. Я живу недавно на острове, поэтому не знаю, на кого можно положиться. Синдзи, давай не будем падать духом! Я каждый день молюсь за твое здоровье, чтобы с тобой ничего худого не случилось, а также за упокой моей матушки и старшего брата. Я верю, что Будда поймет мои переживания и непременно заступится за меня».




Синдзи обрадовался искреннему письму девушки, но вскоре загрустил. Разлука — вещь тяжелая. Его лицо то озарялось, то вдруг мрачнело, словно в ясный день на солнце набегали облака. Ему не понравилось, что Дзюкити прочитал его любовное письмо. Бригадир перечитал письмо вслух для Тацудзи — в той заунывной манере старинного сказания, какой обычно дома читал газеты. При этом в его голосе проскальзывали неприятные нотки, хотя невозможно было понять, намеренно это получалось или нет. Синдзи стало грустно. Ему казалось, что Дзюкити насмехается над чувствами его девушки.

Однако письмо тронуло и бригадира — он вздыхал и отводил взгляд в сторону. Вдруг полуденную тишину моря на сотни метров вокруг взорвало его громкое восклицание:

— Какая смышленая девушка!

Дзюкити стал донимать Синдзи расспросами. Посторонних в лодке не было, и юноша мало-помалу рассказал свою простую историю. Он не был искусным рассказчиком, все время повторялся, упускал самое главное. На сбивчивый рассказ ушла уйма времени. Бригадир, редко улыбавшийся даже во время обеденного перерыва, долго заливался хохотом, когда откровение Синдзи кое-как достигло кульминации. Его рассмешило, как двое влюбленных, прижимаясь голыми телами друг к другу, не смогли совершить самого главного дела.

— На твоем месте я бы не растерялся, непременно бы сделал ее! Что ж ты? Экая жалость! Если не познаешь женщину, ничего и не поймешь. Девчонка и впрямь неглупа, коль смогла выскользнуть из твоих рук. Притом что разговоров-то в деревне было сколько! Ну, ничего! Когда женишься, наверстаешь упущенное, будешь отрабатывать в день раз по десять.

Парни делали вид, что не понимают намеков, но Тацудзи прикидывался более искусно. Первая влюбленность не сделала Синдзи ранимым. Это свойственно только нервозной столичной молодежи. Его нисколько не смутил громогласный хохот бригадира — скорее отрезвил. Тихие волны покачивали лодку. На море во время работы он отдыхал душой.

Тацудзи поручили забирать письма из-под крышки кувшина каждое утро, когда будет спускаться по тропинке мимо дома Тэруёси по дороге в порт.

— Стало быть, ты со вчерашнего дня стал начальником почты! — вдруг произнес скупой на шутки Дзюкити.



Почту Синдзи теперь доставляли каждый день: теперь рыбакам было о чем посудачить во время обеденного перерыва. Письма девушки вызывали у всех и жалость, и возмущение. Второе письмо заставило всех негодовать сильнее всего. В нем подробно говорилось о том, как поздней ночью, около источника, Ясуо напал на Хацуэ, как принудил ее молчать и как сам же начал распространять по деревне грязные слухи, хотя девушка не выдала обидчика ни единым словом. Хацуэ не выдержала и все без утайки рассказала отцу после того, как он запретил ей встречаться с Синдзи. И все же отец не стал поднимать шум, преследовать Ясуо и более того — поддерживал приятельство с его семьей, захаживал к ним в гости. Хацуэ писала, как противно ей смотреть в глаза Ясуо, а в заключение добавила, что вовсе не держит на него зла, потому что хочет жить спокойно.

Тацудзи никогда не приходилось видеть разгневанного друга, и он тоже вспылил.

— Ничего не поделаешь, я всего лишь бедняк… — вздохнул Синдзи.

Прежде он не жаловался на свою бедность. Не столько из-за бедности, сколько от стыда, что он проявил слабость и пожаловался, глаза его заплыли слезами. Стараясь удержаться, юноша спрятал лицо. Мышцы его напряглись.

На этот раз Дзюкити не смеялся.

У него была привычка попеременно, через день, курить то табак, то папиросы. Сегодня настала очередь папирос. Раньше он набивал табаком латунную трубку и имел обыкновение постукивать ею о борт катера, отчего на ней образовалась небольшая вмятина; позднее он собственноручно выстрогал трубку из сосны.

Дзюкити отвернулся от напарников и, держа в зубах папиросу, молча смотрел на безмятежное море. Бухту сплошь затянуло туманом, вдали проступал только краешек мыса Мородзаки на полуострове Тита. Грубое, как рогожа, черное от загара, иссеченное глубокими морщинами лицо бригадира сияло глянцем. Его взгляд был острым, но глаза давно утратили юношеский блеск и, как бы ярко ни светило солнце, оставались тусклыми и суровыми.

Он продолжал молча попыхивать папиросой. Это умение терпеливо выдерживать паузу он обрел с возрастом, а также с рыбацким опытом.

— Ну, ваши замыслы мне понятны! Вы небось уже задумали поколотить этого Ясуо, не так ли? Если дойдет до битья, то, стало быть, этого не миновать. И все же плюньте вы на него, ребята! Я знаю, тебе сейчас тяжело, Синдзи, но наберись терпения, все уладится само собой. Ведь ты же рыбак все-таки, умеешь быть терпеливым. Правда — какая бы она ни была, даже безмолвная — все равно победит. И старик Тэру — тоже неглупый человек. В конце концов, он поймет, кто прав, а кто нет. Не трогайте этого негодяя, сила всегда за правдой.



С опозданием на день деревенские слухи дошли до служителя маяка. Эти слухи принесли вместе с почтой и провиантом. Известие о том, что старик Тэруёси запретил своей дочери встречаться с Синдзи, заставило Тиёко задуматься. В ее голове блуждали темные мысли. Она пыталась делать вид, будто бы ничего не знает, но когда Синдзи в очередной раз принес на маяк рыбу, Тиёко смутилась и не посмела поднять на него глаза. Ее родители, в свою очередь, тоже растерялись; они недоумевали, почему у дочери вдруг изменилось настроение.

Заканчивались весенние каникулы, пришел день отъезда Тиёко в столичный пансион. Ее изводило какое-то нелепое двойственное чувство: она не могла уехать в Токио без прощения Синдзи и не поделиться своей тайной. Она надеялась, что Синдзи и не будет особенно сердиться на нее, если она попросит у него прощения не объясняя, в чем виновата перед ним.

Накануне отъезда она напросилась на ночлег к начальнику почтового отделения, а на рассвете, когда рыбаки собираются выходить в море, поспешила на берег. Небо было усеяно звездами, начиналась рабочая суета. Рыбаки заносили на борт снасти, перекидывались шутками. В темноте белели только полотенца и носовые платки, повязанные на головы мужчин.

Тиёко шла в гэта, которые увязали в песке. Нога проваливались по самые щиколотки; когда она делала шаг, холодный песок осыпался по ее ступням. Никто не обращал на Тиёко внимания, каждый был занят своим делом. Перед этими людьми Тиёко было немного стыдно.

После захода луны стало еще темнее. Пристально всматриваясь в предрассветную темень, Тиёко рыскала глазами в поисках Синдзи. Все мужчины выглядели одинаково, их лица были неразличимы. Вдруг одна лодка покачнулась, волна захлестнула ее. Тиёко непроизвольно сделала шаг к этой лодке, затем негромко окликнула по имени молодого человека с белой повязкой на голове. Он как раз собирался запрыгнуть в лодку. Юноша обернулся. Точно, это был Синдзи. Тиёко узнала его по ослепительной белозубой улыбке.

— Я уезжаю сегодня, пришла попрощаться.

— Вот как! — произнес Синдзи и замолчал, не представляя, о чем говорить дальше. Кое-как он выдавил из себя: — Ну, прощай!

Зная, что Синдзи торопится, Тиёко тоже поспешила было уйти, ничего более не сказав, без признания. Она закрыла глаза, словно перед молитвой. В них по-прежнему стоял образ Синдзи. Она поняла, что пришла не за прощением, вовсе нет! Ее преследовали другие мысли. Она нуждалась в его утешении, не более того.

В чем же была вина Тиёко? Она была уверена, что родилась уродливой. Эта мысль, словно заноза, саднила ей сердце. Решительно повернувшись лицом к Синдзи, она неожиданно проговорилась о том, что всегда причиняло ей боль:

— Неужели я настолько уродлива, Синдзи?

— Чего? — переспросил он.

По его лицу невозможно было понять, о чем он думает.

— Что, разве мое лицо так уродливо?

Темень после захода луны скрадывала невзрачные черты Тиёко, желавшей хоть в этот час выглядеть немного привлекательной Море на востоке уже начинало белеть.

Синдзи не замедлил с ответом. Он спешил. Если бы ответ прозвучал запоздало, это ранило бы чувства девушки.

— Ты красивая! — выпалил он в тот момент, когда его руки уже уперлись в корму, а ноги пружинили, чтобы запрыгнуть в лодку. — Ты красивая! — повторил юноша.

Все знали, что Синдзи не способен на лесть. Просто на быстрый вопрос он дал такой же быстрый ответ. Лодка покачнулась, поплыла. Он весело помахал рукой. Вскоре на берегу никого не осталось, кроме счастливой девушки.



…В то утро попрощаться с Тиёко спустились с маяка ее родители; они заметили между собой, что их дочь как-то повеселела, на лице появился румянец. «С какой это стати дочь радуется возвращению в Токио?» — не без подозрения удивлялись супруги.

Когда от пристани отчалил рейсовый катер «Камикадзе», Тиёко осталась на палубе одна. Солнце припекало. Ощущение счастья, вдруг обретенного сегодня утром, переполняло ее. «Он сказал, что я красивая! Я ему нравлюсь!»

Она без устали повторяла: «Я не ослышалась, он действительно сказал, что я красивая! Мне этого вполне достаточно. На большее я не надеюсь. И вправду ведь сказал! Нет, не стоит мне надеяться на то, чтобы он еще и полюбил. Я счастлива только от одного его признания. Ведь у него уже есть любимая девушка. Что же я натворила, что же!.. Какое несчастье навлекла я на него из-за своей ревности! И это меня он назвал красивой, отблагодарил свою предательницу! Если не искупить своей вины, если у меня не хватит смелости ответить…»

Над волнами зазвучал красивый напев. Тиёко очнулась, огляделась. Из пролива Ирако навстречу им плыло множество лодок с поднятыми красными флагами. Это пели люди на лодках.

— Что это? — спросила она у молодого помощника капитана, наматывавшего швартов.

— Паломники. Плывут в Исэ, вон оттуда, из селений Энею и Якэцу, что на побережье залива Цуруга. В Тоба плывут. Рыбаки вместе с семьями вышли в море. Видишь флаги над макрельными лодками? На флагах названия лодок. Веселится народ, пьет да развлекается…

Вскоре быстроходные лодки паломников настигли «Камикадзе», стали отчетливо видны красные флаги над ними, все громче зазвучали подхваченные ветром песни.

Тиёко, как заведенная, повторяла про себя: «Он сказал, что я красивая…»

глава двенадцатая

Весна заканчивалась. Деревья зазеленели, остров запестрел цветами, однако для хамаю пора цветения еще не настала. Эти цветы растут кустиками на скалах восточного побережья. Дети пошли в школу, некоторые женщины уже вышли на промысел: ныряли в студеное море, собирали ламинарию. В деревне на целый день многие дома оставались без присмотра — окна были открыты настежь, двери не запирались на ключ. Только пчелы вольготно хозяйничали в опустевших помещениях; со звоном врезались в зеркала и рассерженно кружили в поисках выхода.

Ничего дельного на ум Синдзи не приходило. Он ломал себе голову, на кого бы положиться, как устроить встречу с Хацуэ. Их любовные свидания случались редко, а когда случались, он умел скрывать свои чувства от посторонних. Не имея возможности встречаться с девушкой часто, Синдзи стал дерганым, хотя поклялся бригадиру держать себя в руках.

Он вынужден был работать без выходных. Каждый вечер на обратном пути с моря выжидал, пока на улице не останется ни души, и просто слонялся вокруг дома старика Тэруёси — он не был изобретателен.

Иногда окно на втором этаже распахивалось, и голова девушки высовывалась в ночь, но ее лицо, как назло, скрывала тень, хотя светила луна. Впрочем, зрение у юноши было острым, он смог бы разглядеть ее даже сквозь слезы. Из боязни перед соседями Хацуэ не отваживалась позвать юношу, да и Синдзи робел, пялился на нее молча, притаившись за каменной оградой вокруг небольшого рисового поля за их садом. В этих бесплодных свиданиях было больше горечи; однако полученное на следующий день через Тацудзи подробное послание вмиг окрыляло девушку, еще накануне подавленную и молчаливую. Ее голос оживлялся, плечи распрямлялись.

Синдзи тоже было тяжело после этих свиданий. Ночами, избегая людей, он бродил в одиночестве по острову. Он исходил его вдоль и поперек, пытаясь развеять печаль. Порой ноги доносили юношу до древнего захоронения принца Дэки на юге острова. Время стерло границы кургана. На его вершине росло семь сосен, между ними стояли невысокие ворота и небольшая молельня.

Предание о принце Дэки весьма скудно. Неизвестно, какому языку принадлежит это редкое имя. Однажды на празднике старого Нового года одна пожилая супружеская пара лет шестидесяти заглянула под крышку старинного сундучка. В нем среди прочих вещей они заметили скипетр или нечто похожее на скипетр, но никто не может достоверно сказать, имеют ли эти таинственные сокровища какое-либо отношение к принцу. Исстари говорили, что рожденные на этом острове дети, обращаясь к своим матерям, называли их «эя» — словом, которое привилось в языке местных жителей с тех пор, как малолетний сын принца, повторяя за отцом, переиначил на свой лад имя матери, которую звали Хэя.

Правда это или сказки, но предание говорит, что принц приплыл на остров на золотом корабле в незапамятные времена из неведомой далекой страны. Он взял в жены местную девушку, а когда умер, его похоронили в императорской усыпальнице. Память людей не сохранила даже предания о жизни принца. Его имя не встречается ни в одной драме. Вероятно, принц прожил на острове счастливо, раз о его жизни не было сложено даже повести, если эта легенда и вправду родилась из подлинных событий.

Кто знает, быть может, принц был ангелом, спустившимся с небес на неизведанные земли? Земная жизнь принца прошла незаметно для потомков, но его не покидало счастье и благоволение небес. О нем напоминает только курган, где погребено его тело.



С печалью в сердце юноша бродил вокруг молельни, а когда уставал, присаживался на траву и, обхватив колени руками, смотрел задумчиво и рассеянно на освещенное лунным сиянием море. Луна была в короне, назавтра ожидался дождь.

На следующее утро Тацудзи пришел забрать письмо; чтобы спрятанная под деревянную крышку кувшина бумага не промокла, ее накрывали перевернутым вверх дном металлическим тазиком. В обеденный перерыв, укрывшись дождевиком, Синдзи развернул письмо. Он разбирал иероглифы кое-как. Это письмо девушка писала сегодня утром, в постели — без света, на ощупь. Если бы она включила электричество, то отец что-нибудь заподозрил бы. Как правило, она писала днем, между домашних дел, но сочиненное вчера письмо показалось ей слишком длинным, и она порвала его; взамен прежнего утром пришлось наспех написать коротенькую записку, чтобы успеть опустить ее в «почтовый ящик» до отплытия рыбаков в море. В записке Хацуэ рассказала о своем счастливом сне. Ей явился дух-прорицатель, который будто бы узнал в Синдзи перевоплощенного принца Дэки и предсказал, что тот с радостью женится на ней и у них родится чудесный ребенок.

Девушка не знала, что прошлой ночью Синдзи забрел на курган принца Дэки. Юношу потрясло удивительное совпадение. Кажется, его молитвы услышаны. Он решил сегодня же вечером написать обстоятельное письмо, чтобы рассказать о совпадениях и объяснить сон девушки.



Синдзи стал зарабатывать деньги, матери больше не нужно было заниматься подводным промыслом. Море оставалось еще довольно прохладным. Теперь мать собиралась промышлять только в июне. Однако с каждым днем погода становилась все теплей, и мать, непоседливая и влюбленная в море женщина, уже не могла заниматься одними домашними хлопотами. На себя она никогда не тратила времени, даже если выпадала небольшая передышка.

Мать с болью в сердце наблюдала, как ее сын переживает свое несчастье. Еще три месяца назад он выглядел совершенно другим человеком, хотя и тогда был немногословен; но если раньше его лицо светилось юношеской радостью, то теперь оно померкло.

И вот однажды, вскоре после полудня, когда все вещи были перештопаны, в ее утомленной и рассеянной голове мелькнула неожиданная мысль: «Не похлопотать ли за сына, не помочь ли ему как-то справиться с бедой?» На дворе стояла поздняя весна, и хотя над островом простиралось безоблачное небо, солнце не жаловало теплыми лучами их жилище, заслоненное крышами соседских амбаров. С мыслью, что надо действовать, мать вышла из дому. У волнолома она остановилась посмотреть, как волны разбиваются о камни. И мать, и сын частенько приходили советоваться с морем, если возникала нужда поразмыслить о чем-то важном.

С причала свисала ловушка для осьминогов, одна сторона веревки уже подсохла на солнце. На побережье почти не было суденышек — лишь рыболовные сети растянуты для просушки. Вдруг из-за сети выпорхнула бабочка и по какой-то своей прихоти полетела к волнолому. Мать проводила ее долгим взглядом. Видимо, бабочка искала среди снастей, песка и бетона какой-нибудь свеженький цветок, потому и прилетела на побережье, быстро охладев к скудным поселковым цветам. В деревне и садов-то никто не разводил, если не считать огражденных камнями клумб, устроенных вдоль дорожек.

С наружной стороны волнолома, где всегда бурлили мутные волны, вздымавшие со дна ил и песок, вода была желтовато-зеленого цвета. При каждом накате волны эта муть разлеталась брызгами. Перепорхнув через волнолом, бабочка едва не намочила крылья, но вовремя взметнулась высоко над водой. «Какой забавный мотылек! — подумала мать. — Будто уточка…»

Ее занимала мысль о бабочке, которая, кажется, собиралась покинуть остров навсегда и, сопротивляясь порывам соленого ветра, поднималась все выше и выше. Ее слабенькие крылья с отчаянным мужеством бились против ветра, который время от времени внезапно утихал. И вот она взметнулась высоко над островом. Мать пристально следила за полетом, пока бабочка не превратилась в черную крапинку на ослепительном небе. Вскоре бабочка, очарованная бескрайней широтой и солнечным мерцанием моря, отчаявшись долететь до соседнего острова, очертания которого ей казались невероятно близкими, повернула назад к причалу; но на этот раз, утомленная перелетом, порхала над морем низко-низко. Затем присела передохнуть в тени подсохшей веревки, при этом ее крылья отбросили тень, похожую на толстый узел.

Мать не была суеверной женщиной, никогда не придавала значения ни приметам, ни знакам, но пока наблюдала за тщетными усилиями бабочки, ее сердце наполнилось мрачным предчувствием. «Какая глупенькая! — думала она. — Коль собралась на тот берег, лучше было б сесть на какое-нибудь судно». Она и сама-то уже много лет не покидала остров, да и надобности в этом не возникало.

Вдруг непонятно с чего сердце матери переполнилось отчаянной, безрассудной храбростью. Быстрым решительным шагом она покинула причал. Она была так занята своими мыслями, что даже не ответила на поклон односельчанки, тоже ныряльщицы. Та стояла в недоумении: «Куда же это Кубо спешит?»



Крепкие хозяйства, как у Мияды Тэруёси, на острове можно пересчитать по пальцам. Правда, его недавно отстроенный дом, покрытый черепицей, выделялся из ряда соседских всего-навсего новизной. Перед ним не стояли ворота, и двор не был вымощен камнями. Слева — уборная и выгребная яма, справа — летняя кухня. Эти стандартные постройки, словно львы по обеим сторонам ворот, делали его дом похожим на все остальные. Дом притулился на склоне, подвал из прочного бетона обустроили под погреб с оконцем, выходящим прямо на тропинку.

Возле дверей кухоньки стоял кувшин — в нем при желании мог разместиться взрослый человек. Деревянная крышка кувшина, под которой прятали письма, могла укрыть воду от мусора, но не от комаров и листоедов, которые летом проникали внутрь — на свою погибель.

Мать Синдзи нерешительно остановилась у дверей. Она не зналась с семейством Мияда. Если бы кто видел, что она наведалась к старику, по деревне пошли бы кривотолки. Мать огляделась: вокруг не было ни души. Во дворе копошились куры, за домом росли невзрачные кустики азалии. Из темно-зеленой листвы скромно выглядывало несколько цветочков.

Мать поправила рукой прическу: ветер спутал ее волосы. Она вынула из кармана целлулоидную расческу с выломанными зубцами и наспех причесалась. Мать Синдзи не пудрилась, ее лицо и шею покрывал загар. На ней было домашнее платье, поверх него — длинный залатанный фартук, достигавший сандалий, надетых на босу ногу. Ее ноги были сплошь покрыты порезами от донных ракушек. Ногти затвердели, стали острыми и загнутыми. Ее походка была решительной и твердой.

Она вошла в дом. На земляном полу в беспорядке стояло несколько пар деревянной обуви. Одна сандалия валялась кверху подошвой. В гэта с красным ремешком, судя по налипшему мокрому песку, недавно ходили на побережье. Было совершенно тихо, из уборной тянуло запашком. Во всех комнатах стояли сумерки, и только окно дальней комнаты было солнечным, будто его занавесили шафрановым платком.

— День добрый!

Мать замерла, подождала немного. Никто не отвечал. Она еще раз громко поздоровалась. На боковой лесенке появилась Хацуэ.

— А, тетушка! — воскликнула она.

На ней был фартук серого цвета, волосы перехвачены желтой лентой.

— Какая у тебя милая ленточка! — польстила женщина.

В эту девушку страстно влюблен ее сын! Мать придирчиво посмотрела на нее: лицо выглядело немного бледным — то ли от усталости, то ли от неприветливости. Черные зрачки у девушки были ясными и глубокими. Она смутилась и покраснела. Мать, женщина не робкая, пришла в дом Тэруёси поделиться своими переживаниями, пожаловаться на клевету, добиться позволения влюбленным встречаться. «Ведь ничего хорошего не получится, если родители не поговорят по душам, по-товарищески, о своих детях», — думала она…

— Отец дома?

— Дома.

— Передай отцу, что у меня есть к нему разговор.

— Хорошо.

Не зная, что подумать, девушка поднялась по лестнице. Мать присела на пороге. Она заждалась. «За это время, — подумала она, — можно было бы выкурить одну сигаретку». Пока она ждала хозяина, мужество покинуло ее сердце. Только сейчас она осознала, до какого сумасбродства довели ее собственные фантазии. Наконец послышался скрип лестницы — это спускалась Хацуэ. Она не стала сходить вниз, остановилась на полпути и, слегка наклонившись вперед, произнесла:

— Он передал, что не может встретиться с вами. Полумрак скрывал опущенное лицо девушки.

— Не может?

— Нет.

Отказ больно кольнул самолюбие женщины. Она почувствовала, как ее унизили, и пришла в ярость. Эта вспышка гнева вновь вселила в нее почти иссякшее мужество. В голове пронеслась вся ее долгая, полная лишений жизнь…

— Ну, хорошо! — воскликнула она, уже почти за порогом, едва не брызгая слюной. — Значит, он не хочет встречаться с бедной вдовой! Моя нога больше не переступит порог этого дома! Так и передай своему отцу! Никогда!

Матери не хотелось, чтобы сын узнал о ее злополучном посещении дома Мияда. Она невзлюбила Хацуэ, стала нелестно отзываться о ней, ни с того ни с сего ругать ее. В конце концов между сыном и матерью произошла стычка. Они не разговаривали весь следующий день и помирились только день спустя, когда мать неожиданно со слезами призналась сыну в том, что в доме Тэруёси ей было указано на дверь. О том, что мать приходила в гости, он уже знал из письма Хацуэ; правда, чтобы не расстраивать Синдзи, та умолчала о скандале, когда его мать с бранью покидала их дом; и мать об этом не говорила.

То, что матери отказали в гостеприимстве, задело самолюбие Синдзи, но он был мягкосердечным, поэтому смирился с унижением. Раньше он не скрывал от матери своих переживаний; однако наказал себе еще раз, что впредь никого больше не станет посвящать в свои отношения с Хацуэ — только мать и Тацудзи. И все-таки мать чувствовала себя одинокой и не находила покоя из-за этого скандала.

Наступил май, а свидеться с Хацуэ так и не удалось; выходные были не в радость — казалось, им не будет конца. Синдзи горевал все эти дни, но однажды Тацудзи принес письмо, которое воодушевило юношу.




«…Завтра вечером к нам наведаются важные гости из префектуры. Они приедут с ночлегом, отец будет привечать их сакэ, сам изрядно выпьет и рано пойдет спать. После этого я постараюсь тайком выскочить из дому. Жди меня возле храма Хатидай около одиннадцати…»




После моря Синдзи переоделся в новую рубашку. Он не стал ничего объяснять матери, с любовью наблюдавшей за сыном. Эти сборы напомнили ей то дождливое утро, когда он собирался на свидание, невзирая на тайфун. Ему было невыносимо каждое мгновение разлуки, поэтому он выскочил из дому, едва мать и брат легли спать, хотя до одиннадцати было еще целых два часа.

«Скоротаю время в клубе», — подумал Синдзи. Из окон хибарки на побережье, где собиралась молодежь, сочился тусклый свет, слышался разговор. Синдзи остановился поодаль. Кажется, перемывали косточки ему.

Юноша вышел на мол, подставил лицо ночному бризу. Вдруг его охватило странное волнение, похожее на то, когда бригадир впервые упомянул имя девушки. Синдзи вспомнил силуэт белого корабля на пылавшем вечерними облаками горизонте. Юноша не знал, что это за корабль, и, пока любовался им на расстоянии, его сердце оставалось спокойным; но стоило представить себя членом его команды, отправляющейся в дальнее плавание, как на Синдзи волнами обрушились смятение, отчаянье, скорбь.

Вместо того чтобы ликовать от радости, он поник духом. Очевидно, сегодня вечером, когда они повстречаются, от него потребуется какое-то отважное решение. Какое? Тайно бежать? На острове не спрячешься! Если бежать на лодке, то где же ее найти? Ни лодки, ни денег у Синдзи, конечно, не было. Что же, так и скрываться? На острове были и другие тайные любовники, но Синдзи и Хацуэ были слишком молоды и упрямы, чтобы скрывать свои чувства. Ни на одно мгновение мысль о самоубийстве не возникла в голове юноши — ведь ему нужно содержать семью.

Всякое пришлось передумать Синдзи. Время прошло быстро. К своему удивлению, юноша, не склонный к долгим размышлениям, неожиданно обнаружил нехитрую пользу от этого занятия, а именно — скоротать время. Впрочем, Синдзи был парнем с характером, хоть и молодым, и враз прогнал из головы все свои мысли. Если бы от них был какой-нибудь прок, юноша наверняка втянулся бы в новую привычку к раздумьям, но от них сквозило откровенной опасностью.



Синдзи не обзавелся наручными часами. В них, собственно, не было никакой нужды. Он обладал удивительным даром — врожденным чувством времени, определяя его интуитивно или по звездам. Он не знал, как перемещаются светила, но ориентировался по их круговращению и днем, и ночью. Все его существование зависело от природных циклов, и немудрено, что он мало-мальски разбирался в их элементарных законах.

Синдзи сидел на ступеньках храмовой канцелярии. Настенные часы в доме давно пробили 10.30. Священник и его семья мирно спали. Юноша прислушивался к меланхоличному бою часов за оконными ставнями и считал удары. Когда пробило одиннадцать, Синдзи поднялся и пошел под сводами темных сосен, затем поднялся на двухсотую ступень лестницы. Все небо застилала тонкая пелена облаков. Луны не было видно, только изредка проклевывались звезды. Казалось, что белокаменные известняковые ступени, ниспадавшие величественным каскадом под ногами юноши, впитали все сияние нынешней ночи до самого крохотного проблеска. Все великолепие залива скрывала ночь, два полуострова -

Тита и Ацуми — освещались блеклыми огоньками, а огни у подножия горы Удзи сливались в безудержный поток вдоль всего побережья.

Синдзи гордился своей новенькой рубашкой. Даже издали, на двухсотой ступени, ее необычайная белизна могла броситься в глаза какому-нибудь недоброжелателю. Слева и справа над сотой ступенью лестницы нависали сосновые ветви с их мохнатыми тенями. Вскоре у подножия лестницы появилась фигурка девушки. У юноши радостно заколотилось сердце. Раздавалось громкое эхо ее шагов: девушка торопилась и запыхалась.

Синдзи хотел броситься ей навстречу, но сдержался. Он терпеливо ждал, пока она поднимется наверх; кое-как удержался, чтобы не окликнуть ее по имени. Наконец он стал различать черты ее лица. На какой ступени она — на сотой? Вдруг позади нее раздался странный возглас. Кто-то звал девушку.

Хацуэ остановилась, ее грудь вздымалась. Из тени сосен появился отец и схватил дочь за руку. Завязалась перепалка. Синдзи наблюдал за ними сверху, замерев как вкопанный. Старик даже не обернулся в его сторону: крепко держа дочь за руку, он силой потащил ее вниз. Не зная, что делать, юноша продолжал неподвижно стоять наверху, словно истукан. Он ничего не понимал. Две фигуры спустились вниз, затем повернули налево и скрылись в темноте.

глава тринадцатая

Сезон ловли жемчуга и моллюсков девушки-островитянки встречали с таким же волнением, как их городские сверстницы — школьные экзамены. Девочек приучали к морю с младших классов. Сначала они забавлялись тем, что доставали со дна моря камни, и так, шаг за шагом, учились навыкам ныряльщиц. Постепенно их беспечные забавы превращались в работу — утомительную, но не опасную. Девочки взрослели и каждый приход весны встречали с неохотой, а уже к началу лета начинали изрядно уставать.

Холод, судороги, удушье, резь в глазах, порезы на ногах, свинцовая тяжесть и вялость после погружении, внезапная паника, когда пальцы случайно касаются моллюска «гигантское ушко», — все это вспоминалось, мерещилось, бросало в жар, заставляло девушек метаться во сне и вскакивать с постели, вглядываться в пустоту ночи.

У взрослых замужних ныряльщиц все иначе. Всякий раз, перед тем как опуститься на дно моря, женщины распевают песни, смеются во все горло, громко болтают. Работа и развлечения у них — в едином ритме. Наблюдая за ними, молодые девушки, пока не уверенные в своих силах, спустя несколько сезонов, к своему удивлению, обнаруживали, что тоже стали опытными ныряльщицами.

Шестой и седьмой месяцы — сезон промысла. База ныряльщиц с Утадзимы разбита на восточном побережье Нива, на мысе Бэнтэн. Лето еще не пришло по-настоящему. В самый полдень, когда обычно жарко, на берегу развели костер. Южный ветер относил дым к кургану легендарного принца. Нива — это побережье с небольшой бухточкой, выходящей на Тихий океан. Высоко над морем проплывали летние облака.

И правда, эта небольшая бухточка чем-то напоминала сад, как бы оправдывая свое название. Вдоль всего побережья протянулись отполированные волнами известняковые скалы, которые обживали местные ребятишки, играя в индейцев. Небольшие выбоины на известняках крабы и насекомые приспособили для своих укрытий. Окружавшие скалы песчаники были белыми. На вершине одного утеса — того, что слева, как раз напротив моря, — буйно разрослись цветы хамаю: запрокинули белые головки расцветающих бутонов в синее-синее небо, словно спросонья.

Женщины, возбужденные весельем, сидели вокруг костра. Песок еще не настолько накатился, чтобы обжигать ноги, вода тоже была прохладной, поэтому, выскочив из моря и накинув на себя ватную одежду, женщины спешили погреться. Все громко смеялись, горделиво выставляли друг перед другом обнаженную грудь. Одна женщина приподняла свои груди обеими руками.

— Нет, нет! Так не пойдет! Руки опусти-ка, подруга! Ты нас не проведешь!

— Что ни говори, а грудь кого угодно проведет, хоть поддерживай ее руками, хоть нет!

Шутливо хвастаясь, у кого грудь красивее, женщины отдыхали. Их груди были сплошь загорелыми, без белых полосок. Не было видно даже синих прожилок вен. Их кожа никогда не покрывалась от ветра мурашками, на солнце она приобрела медовый оттенок, стала как бы полупрозрачной. Даже у сосков не было отчетливого контура — их естественный цвет, стушевываясь, сливался с цветом загорелой груди, обделенной запретной таинственностью.

Если у кое-кого груди и начали увядать, то лишь на сосках, похожих на огрубевшие виноградины. Однако у большинства они выглядели крепкими и упругими. Женщины трудились целыми днями под солнцем и без всякой стыдливости шутили, что их груди созревают, словно плоды.

У одной девушки левая грудь была больше правой. В кругу своих подруг она чувствовала себя неловко и стеснялась. Одна пожилая ныряльщица решила по доброте своей души утешить девушку:

— Да не переживай! Вот заведешь любовника, тот помнет тебя, и все будет в порядке.