— Кое в чем стало лучше, — сказал он. — Кое-чем я вполне доволен. В каком-то смысле возвращаюсь к прежней работе. Шел разговор о том, чтобы перевести меня в финансовое ведомство. В Буэнос-Айресе есть полевое подразделение. Естественно, это обсуждению не подлежит. Я буду работать на денежном рынке, чтобы у нас всегда была под рукой валюта для некоторых операций.

Но дело не в том, что он сказал, а в том, о чем он умолчал. Он не сказал, что у него была страховка, когда он жил в Штатах. И он не напомнил мне, что это я уговорила его перевестись в английский филиал и жить здесь, наплевав на изменение условий контракта, потому что какое это имеет значение, когда вы влюблены? Он не упрекнул меня за то, что из практических соображений я не позволила ему включить в страховку новорожденного сына.

— Буэнос-Айрес — тепленькое местечко?

– В таком случае, если он заболеет, нам придется лететь в Америку, – говорила я. – И к тому же всем известно, что в Великобритании лучшая в мире система здравоохранения.

— Не знаю насчет температуры. Просто я чертовски рад, что мне дали такую возможность. В Управлении работают понимающие люди. Удивительно, насколько глубоко они понимают. Вот почему для некоторых из нас Управление не имеет никакого отношения к работе, организации, правительству. Мы, черт возьми, благодарны за понимание и доверие. Управление всегда готово увидеть человека в новом свете. Такова природа бизнеса. Есть тень, есть новый свет. Чем больше неопределенность, тем больше мы верим, тем крепче мы связаны.

Постепенно это перешло в разряд шуток, вроде того, почему британцы не умеют правильно делать бутерброды, а американцы не пользуются чайниками. Ведь все думают, что страховка им не понадобится никогда.

Мама забрасывает меня вопросами:

Поразительно, насколько часто он говорил с ней об этом. Управление — единственная неисчерпаемая тема для него. Центральное разведывательное. Берил считала, что это самая организованная церковь в христианском мире, их миссия — собрать и сохранить все, что когда-либо говорили люди, затем перевести в микроснимок и назвать это Богом. Ей нужно жить в безопасности маленьких пыльных комнат, замкнутых на себя, вдали от всего, что выбивает из колеи, от жара и света, от незнакомых мест, а Ларри необходимо убежище в огромном нефе Управления. Он считал, что невозможно познать до конца то, что связано с человеческими побуждениями и нуждами. Всегда находится новый уровень, новая тайна, сердце рождает столь таинственный и сложный обман, что его можно принять лишь за более глубокую правду.

– Этот доктор уверен, что сможет полностью удалить опухоль? Есть ли какие-либо побочные эффекты у этого лечения? Прилетит ли он сюда или вам придется везти Дилана в Америку?

На столе в вазе стояли анемоны. Зазвонил телефон, и Берил подошла к своему столу в гостиной, чтобы взять трубку. Звонил человек по имени Томас Стейнбэк. По голосу она поняла, что Ларри будет разговаривать наверху. Она просто остановилась в дверях. Увидев ее, он поднялся из-за стола. Она подождала, пока он поднимется в комнату для гостей, затем тихо положила трубку и отправилась пить кофе.

– В Америку, – говорю я, потому что у меня есть ответ только на последний вопрос. – Нам придется провести там около десяти недель.

— Слушаю, — сказал Парментер и стал ждать, когда Эверетт огласит первый вопрос из списка.

– Десять недель… О Господи. Впрочем, это не имеет значения. Главное, чтобы Дилан поправился.

— Когда планируется?

Я кусаю губы. В лице мамы непреклонная решимость, а ее глаза полны любви к внуку, ко мне, к Максу.

— Кажется, в середине ноября.

– Мама, что мне нравилось делать, когда я была в возрасте Дилана?

— Значит, время еще есть. Не терпится узнать, чем занят Мэкки.

Она медлит с ответом, понимая, почему я спрашиваю. Потом вздыхает.

— Он знает о Майами. Я не сказал только, когда.

– Ты любила кормить уток. Каждый день после твоего дневного сна мы ходили на пруд, и я держала тебя за капюшон, чтобы ты не прыгнула за ними в воду.

— Скажи прямо сейчас.

Воспоминание заставляет ее улыбнуться.

– А еще что?

— Не могу его найти, — ответил Парментер.

– Книги. Ты забиралась ко мне на колени и переворачивала страницы быстрее, чем я успевала их прочитать. – На последнем слове ее голос срывается.

Молчание в трубке.

– Что еще? – безжалостно продолжаю я, причиняя боль нам обеим.

— Его назначили на другую должность?

– Танцы, – тихо говорит она сквозь слезы. – Ты любила танцевать.

— Я провел очень тонкое расследование. Его нет ни на Ферме, ни там, где по логике вещей он мог быть. Ни следа. Мне начинает казаться, что он ушел в подполье.

Я с трудом сглатываю. Я представляю, как трехлетняя девочка в розовых балетных туфельках кружится в танце, бросает уткам хлеб, переворачивает книжные страницы, со смехом тыча в картинки, когда мама читает на разные голоса. Потом вспоминаю Дилана таким, каким он был, каким стал и каким может быть, если выживет.

Мама видит меня насквозь.

— Его перераспределили, — ответил Эверетт.

– У него будет совсем другая жизнь, – шепчет она, прижимая меня к себе. – Но это все же жизнь, его жизнь, Пипа.

— Я проверял, Уин. Я все, черт подери, облазил. Он не шифруется. Предполагалось, что сейчас он тренирует младших офицеров-стажеров, но там его нет.

А потом я рыдаю у нее в объятиях, жалея, что я уже не порхающая в танце трехлетняя девочка и мама больше не держит меня за плащ, чтобы я не свалилась в воду.

— Вдруг он вышел из игры? Мы не сможем действовать без Мэкки.

— Он готовится. Вот и все. Он выйдет на связь.

Би на самом деле зовут Бриджит. Имя ее матери, той женщины, что ведет программу «Воспитать Би», Эйлин Пирс, и живут они в маленьком таунхаусе на окраине Бата. В ответ на мое послание она прислала свой номер телефона, а когда я позвонила, ее голос был таким теплым и знакомым, что мне показалось, будто я разговариваю с давней подругой.

— Не может же он просто взять и уйти.

– Если тебе будет легче разговаривать за чашкой кофе, мы живем на окраине Бата, недалеко от… – Она прервалась. – Хотя ты, вероятно, не сможешь сорваться из больницы. Я все понимаю.

Я еще ни разу не оставляла Дилана. Была с ним на всех процедурах, сеансах химиотерапии и последующих осмотрах. Когда его перевели в палату интенсивной терапии, я перешла на новый режим. Вставала в пять тридцать, без десяти шесть была в машине и с семи утра до десяти вечера сидела с Диланом. Макс приезжал со мной, если работал дома, или присоединялся ко мне вечером, если работал в английском офисе. Мы возвращались в колонне, и Макс всегда настаивал, чтобы я ехала первой, словно мог защитить меня, просто держа в поле зрения. Когда мы проезжали освещенные торговые центры, я смотрела в зеркало заднего вида и видела там Макса, который посылал мне воздушный поцелуй или корчил рожи, чтобы меня рассмешить.

– Мне бы хотелось с тобой встретиться, – попросила я Эйлин.

Макс обещал приехать в больницу в семь, а мама согласилась посидеть с Диланом днем, чтобы муж мог показаться на работе. После двух часов езды я оказываюсь на тихой улочке, где в маленьком таунхаусе с мощеным двориком живет семья Эйлин. Но мне вдруг хочется развернуться и поехать обратно к своему мальчику.

Я сразу замечаю бетонный пандус, ведущий к двери, и серебристый фургон с наклейкой на задней двери: «Пожалуйста, оставьте место для моего инвалидного кресла!» Я вспоминаю, что сказала Максу о поездке сюда:

– Я еду с разведывательной целью. Было бы неплохо узнать, что нам понадобится, когда Дилан вернется домой.

— Он выйдет на связь. Ты ведь знаешь, на этого человека можно положиться.

– Хорошая идея, – ответил он. – Она может сообщить тебе, где достать необходимые приспособления.

— У меня дурное предчувствие, — сказал Эверетт.

Я никогда раньше не лгала Максу.

– Ты, наверное, Пипа?

— Он готовится. В одно прекрасное утро я подойду к своей машине и увижу его там. Он не меньше нашего хочет, чтобы все получилось.

Эйлин – высокая крепкая женщина с волосами цвета соли с перцем, заплетенными в длинную косу до середины спины. На ней джинсы и толстовка с закатанными рукавами.

— Последние несколько недель у меня ощущение, будто что-то не так.

– Фил на работе, а близнецы в школе, но Бриджит здесь, и ты можешь на нее посмотреть.

— Все так. Город, время, подготовка. На этого человека можно положиться без сомнений.

В доме беспорядок, входная дверь загромождена кучей обуви, а на крючках, прибитых к стене, висит одежда и физкультурная форма. Я следую за Эйлин и вижу открытую дверь, которая, должно быть, ведет в спальню Бриджит.

— Я верю в предчувствия.

– Раньше это была наша гостиная, но теперь это спальня Бриджит, а кухню мы переделали в ее душевую. В столовой у нас теперь кухня, а гостиная сейчас на втором этаже. Это обошлось нам дешевле, чем переезд в новый дом, но, боже мой, как нам пришлось попотеть! – смеется Эйлин.

Большую часть комнаты занимает больничная кровать с подъемным устройством. На стене напротив висит металлический шкафчик, рядом стоит кислородный баллон.

Ларри положил трубку. Спустился вниз, где за столом сидела Берил с газетой, кофе и ножницами. Газетные листы раскиданы поверх бокалов для вина и обеденных тарелок.

– Сейф для лекарств, – объясняет Эйлин, проследив за моим взглядом. – Когда в доме еще два ребенка, препараты нужно надежно прятать.

На окнах висят веселенькие занавески. Я улыбаюсь, глядя на висящие над кроватью диски, которые разбрасывают по комнате цветные радуги.

Он больше не обращал внимания на эту ее странность. Она говорила, что посылать друзьям свежие вырезки — весьма благоразумный способ переписки. Можно вырезать тысячу заметок, и каждая что-то говорит о ее чувствах. Он смотрел, как она читает и вырезает. Она сидела в полуочках и решительно орудовала ножницами. Она считала, что это ее собственный способ выражаться. Что не существует более личного и выразительного послания другу, чем заметка об изнасиловании, о сумасшедшем, о взорванном негритянском доме, о буддийском монахе, который сжег себя. Потому что все это говорит о нашей жизни.

– Это так трогательно, – говорю я, указывая на крутящийся модуль.



– Близнецы на все для нее готовы, – улыбается Эйлин. – К сожалению, зрение у Бриджит ухудшается, и я не знаю, как долго она сможет это видеть. Пойдем, я поставлю чайник, а ты сможешь с ней познакомиться.

Бриджит четырнадцать лет. Руки и ноги у нее настолько тонкие, что я могла бы обхватить их двумя пальцами. Они зафиксированы на кровати прочными черными ремешками. Голову поддерживает губчатый обруч.

– Это выглядит жестоко, я знаю, – быстро говорит Эйлин. – Но для Бриджит комфортнее, если ее тело в правильном положении. Тебе повезло, у нее сегодня хороший день, да, Бриджит?

Бэби Легран стояла на коленях в конце подиума, сомкнув руки за шеей, ударник барабанил в такт движениям ее таза, и одновременно она оглядывала зал клуба, различая фигуры за разноцветными огнями, целые жизни, которые она могла набросать за мгновение. Вот моряки и студенты, как обычно, еще официантка подносит обычные наборы алкашам, девчоночка в тесном наряде, который обтягивает грудь. Бэби пропустила перевязь между ног и медленно обмахнула ею фонарь на сцене. Она оглядела столик, за которым выходные полицейские пили свое уцененное пиво. Она видела, как парень-поденщик фотографирует «Поляроидом» клиентов, которым Джек подарит эти снимки. Вот люди в костюмах и галстуках, по делам в городе, и люди, которые приходят со спутницами потанцевать твист между отделениями. Бренда знает эту причудливую толпу. Ей нравятся молодые полицейские, если у них голубые глаза. Она различает мельчайшее пятно томатной пасты на самом узком галстуке, потому что единственная еда на всей улице — это пицца, которую разогревают в духовке. Тем временем ударник ускоряет ритм, и моряки кричат «давай, давай, давай». Она протаскивает перевязь через дым и пыль, пробегает взглядом по стойке бара, есть ли там нищие, бедолаги и бродяги, которых Джек из жалости приволок с улицы. И элемент азартной игры, или как там ее, торговый автомат и сицилийский элемент, мошенники, застывшие у задней стены клуба. Вот пятисекундный взгляд на «Карусель», и еще туристы из Топеки. Они кричат «давай, давай, давай». Требуют ее одежду. Им нужна шелковая перевязь, которая побывала у нее между ног. Они здесь, чтобы искупаться в плоти девушки-лунатика, девушки, которая просыпается нагая посреди колышущейся толпы. Так всегда кажется Бэби Л. Накатывает такое настроение среди ночи, будто ее заколдовали, и она просыпается в другом сне, обнаженная, где незнакомые мужчины хватаются за ее тело. Знает ли кто-нибудь из них глупую истину? Она хочет быть агентом по недвижимости и возить людей по округе в автомобиле с кузовом, раскрашенным под дерево. Быть преуспевающим риэлтором в зеленом костюме. Но она выгибается под рампой перед публикой, на животе и бедрах выступает пот, кисточки накладок на соски подпрыгивают в такт ударным.

Эйлин целует дочь в голову. Я жду какого-нибудь ответа – движения, улыбки или чего-то подобного, – но Бриджит совсем не реагирует.

– Привет, Бриджит, меня зовут Пипа, – улыбаюсь я девочке.

Она исполнила свой коронный номер с грудями — одна крутнулась по часовой стрелке, вторая против, — и быстро ушла.

Это немного странно – впервые увидеть ту, о которой я так много знаю. Я вспоминаю забавные истории, которые Эйлин рассказывает в своем блоге, и места, куда они с мужем ездили вместе с Би.

– Сегодня нет занятий?

Затем приняла душ, завернулась в полотенце, села в гримерной и закурила. В эти минуты сигарета казалась абсолютным счастьем.

Я знаю, что Бриджит глухая и не может читать по губам, но мне кажется невежливым разговаривать только с Эйлин, как будто Бриджит здесь нет.

Линетт в верхней одежде сидела у соседнего зеркала, погрузившись в журнал «Лук».

– О, у нас тут целая история, – говорит она, закатывая глаза. – Извини, я даже не спросила, пьешь ли ты молоко. Так нормально? – Она протягивает мне чашку чая с молоком.

— Будь у меня хоть немного ума, — сказала Бренда, — я взяла бы все, что мне причитается, и смоталась бы. У меня дети, семь и четыре года, и я так устаю, что большую часть времени нет сил даже поздороваться.

– Все отлично, спасибо.

Линетт перевернула страницу.

– Школа, где учится Бриджит, на прошлой неделе закрылась. В понедельник мы получили письмо, а в пятницу они уже захлопнули двери.

Эйлин садится за кухонный стол, заваленный книгами, ручками и остатками от завтрака. Я тоже сажусь.

— Знаешь, этот Бобби Кеннеди вполне в моем вкусе, — заявила она. — Бобби мог бы свести меня с ума. У него есть такой жесткий отсвет. Десять минут в его обществе — и крыша у меня поедет.

– Разве они могут это сделать?

— Для меня он ничего не делает.

– Похоже, что могут. Они предложили нам место в школе в нескольких часах езды отсюда или интернат в Сассексе. Нет уж, спасибо.

– И что вы намерены делать?

— Я от него просто в улете.

Впервые с тех пор, как я приехала, в голосе Эйлин звучит растерянность. Она пожимает плечами.

— Это где, Линетт?

– Честно говоря, я не знаю. Я как раз работаю в часы школьных занятий, иначе мы не сможем оплачивать счета. И хотя у Бриджит есть сиделки, они не должны находиться с ней без одного из нас. Ладно, как-нибудь выкрутимся. – Она улыбается. – Всегда выкручивались.

Мы допиваем чай, потом Эйлин извиняется и идет укладывать Бриджит спать, а я вызываюсь вымыть посуду. Позже, глубоко вздохнув, я задаю вопрос, которого Эйлин наверняка ждала:

— У него есть этот мелкий сволочизм, но он как бы этого не знает?

– Ты знала, что Бриджит родится инвалидом?

— Скорее всего, знает, — ответила Бренда. — Его брата я приму когда угодно. Джек был бы лучше в постели. Мне нравятся плечистые любовники. Не люблю я этих дохляков.

– На двадцатой неделе УЗИ показало у нее расщепление позвоночника. Все остальное было сюрпризом, – криво усмехается Эйлин.

– А ты…

— Бобби — атлет.

Эйлин сказала, что я могу задавать ей любые вопросы. Но я не могу. Не могу.

— Президент зрелый человек, он может иметь дело с женщинами вроде нас. Правда, я не готова с ним обосноваться.

– Все равно ее родила? – продолжает она за меня.

— Тебе нужна такая же пышная прическа, как у Джеки.

Я киваю, стыдясь того, что подразумеваю под своим вопросом.

— Мне нужно не только это.

– Я не это имела в виду…

– Все в порядке. Это важные вещи, о которых необходимо говорить.

— У тебя есть сиськи, Бренда.

Наклонившись вперед, она складывает ладони и смотрит на свои большие пальцы.

— Сиськи, сиськи. Это моя ахиллесова пята. Слишком много достоинств напоказ. Что означает кучу проблем.

– Никогда даже речи быть не могло о том, чтобы прервать беременность. Конечно, это было большим ударом, но мы уже дали ей имя, ждали, когда она появится на свет, и уже любили ее. Ради этой девочки я была готова броситься в огонь – и временами мне кажется, что именно это я и делаю.

— А чем вообще он занимается, этот генеральный прокурор?

– Значит, ты никогда не жалела, что родила ее?

Эйлин поднимает глаза.

— Ты что, не знаешь? Он же главный коп.

– Я этого не сказала.

— Главный коп или главный поп?

Посмотрев через дверь в комнату Бриджит, она говорит так тихо, будто никогда раньше не произносила таких слов:

— Один черт, — сказала Бренда.

– Люди говорят, что мы жертвуем собой, ставя потребности Бриджит выше своих и давая ей жизнь даже в ущерб кому-то из нас. На самом деле все наоборот. Я родила ее, потому что хотела этого ребенка.

В зале началось какое-то волнение. Прозвучали голоса, разбился стакан или бутылка. Линетт перевернула страницу.

Эйлин замолкает, и я, затаив дыхания, жду продолжения ее исповеди.

— А ты веришь этим байкам, будто по точному времени рождения про тебя могут вычислить все?

– Бриджит сделала мою жизнь богаче, как и жизнь всех, кто ее знает, – а их миллион. Но если бы я знала, какой тяжелой будет ее собственная жизнь, если бы знала, что моменты радости будут так малы и мимолетны среди припадков, операций и лекарств…

— Как говорится, чую здесь подвох.

Эйлин выпрямляется, и взгляд ее становится сосредоточенным.

Шум в зале усилился. Такое чувствуешь сквозь стены. Бренда накинула халат, прошла в конец коридора и выглянула в зал. Между баром и входом мелькали руки и тела. Четверо мужчин, и Джек в их числе, толкали парня, который выглядел так, будто причесывался петардами. Оказалось, что Джек хочет спустить парня с лестницы. А остальные пытаются этот беспредел прекратить. Бренда дождалась, когда поденщик выбрался из живого клубка и отошел в сторону, тряся рукой, которую, наверное, ушибли.

– Я не знаю, была бы я такой эгоисткой.

— В чем дело? — спросила она.

— Этот тип как бы ухватил за задницу одну официантку. Ну, тесно так прижался.

Глава 12

— У нас теперь за это убивают?

— Вы же знаете, Джек не выносит, когда обижают его девчонок. Он просто беситься начинает.

Лейла

Джек вырвал парня из рук остальных, и они вдвоем сбежали вниз по узкой лестнице, совсем не соображая, стукаясь о перила, почти вырываясь на улицу.

Прошло пять дней с тех пор, как Лейла попросила Макса и Пипу Адамсов сделать выбор, которого не пожелаешь никому из родителей. Она каждый день общалась с ними, отвечала на их вопросы и всегда была в зоне досягаемости. Лейла не торопила их с ответом, но рано или поздно им все равно предстояло принять решение, поэтому, когда Макс попросил о встрече, она невольно почувствовала облегчение.

Шумная толпа ринулась следом, колонной по одному. Бренда глубоко затянулась и отправилась обратно, продолжить беседу.

– Мы приняли решение, – объявляет Макс.

На улице Джек повалил парня на землю. Затем принялся бить его ногами, причем как-то брезгливо, словно пытался стряхнуть с ботинка собачье дерьмо. Парень откатился и побежал по улице, прорвался сквозь ряд зевак перед соседним клубом, где шло любительское ночное стрип-шоу. Джек рванул за ним, следом пять или шесть посетителей «Карусели». Парень бежал быстрее, но на полпути развернулся и приготовился к драке. Никто не понял, зачем это, и Джек разозлился еще сильнее. Он врезался в парня с разбегу. Столь мощный натиск сбил того с ног. Джек два раза пнул его, парень схватил Джека за лодыжку и в замедленном движении уложил на мостовую. Затем пополз к знаку парковки. Джек, стоя на коленях, ухватил парня за ногу, чтобы не дать добраться до столба. Кто-то попытался разжать его хватку, мягко уговаривая. Парень вырывался, продолжая ползти к знаку. Было ясно, что происходит. Главное — добраться до знака. Двое посетителей бара разняли дерущихся, но Джек два раза пнул парня по ребрам. Тот встал, глядя в сторону. Штаны его были расстегнуты. Джек крепко ударил его по голове через плечи людей, которые разнимали их, парень выскочил на проезжую часть и остановился там, машинам приходилось огибать его. Поправил штаны. Так и стоял посреди потока машин, не глядя на тротуар, где люди тяжело отдувались после бега и потасовки.

На нем строгий костюм, что как-то не вяжется с бесформенным свитером его жены, манжеты которого растянулись и покрылись катышками от того, что она беспрестанно теребит их трясущимися пальцами.

Джек направился обратно. Дойдя до группы посетителей соседнего клуба, он принялся пожимать всем руки и раздавать визитки с названием «Карусели» и часами работы. Затем сел в свой белый «олдсмобиль» и поехал проветриться.

Лейла уже знает их ответ – жесткая линия подбородка и металл в глазах Макса красноречивее слов. Но она ждет, когда он прозвучит.

– Мы не готовы отказаться от своего сына.

Автомобиль Джека являл собой передвижной хламовник. Собаки погрызли сиденья и коврики. Выпотрошили набивку заднего сиденья, так что из него торчали пружины. На стеклах отпечатки собачьих лап. На самом сиденье громоздятся восемь пустых коробок от спиртного. Банки из-под газировки перекатываются по полу при каждом торможении или повороте. На приборной доске лежат две сотни долларов, завернутые в обертку от мяса с пятнами бараньей крови. В бардачке еще «Прелюдии» и шапочка для душа, куча неоплаченных квитанций, записных книжек, несколько презервативов, кастет и программа телевидения.

Взяв жену за руку, Макс поглаживает ее пальцы, словно демонстрируя свою поддержку.

Он включил радио и начал искать диск-жокея Скирда-Борода. Чтобы успокоиться, ему нужно слышать знакомый голос.

– Мы осознаем его состояние и понимаем, что он инвалид, но, если есть хоть малейший шанс продлить ему жизнь, мы делаем выбор в пользу жизни.

Он поколесил по центру Далласа. Нечасто приходится вышибать кого-то из парней, которые безобразничают в клубе. Стоит им тебя настолько запугать, считай, твои дни сочтены. Он нащупал в пиджаке револьвер 38-го калибра, засунутый в мешочек для денег Торгового банка вместе с недавней выручкой, тремя тысячами долларов, туго стянутыми розовыми резинками.

Лейле нечасто приходилось слышать, чтобы родители на пороге трагедии говорили столь гладко и уверенно. Макс Адамс совсем не похож на убитого горем отца. Его речь, отшлифованная и отрепетированная, скорее напоминает выступление перед клиентами. Но так принято в его мире. За маской самоуверенной невозмутимости он прячет растерянность и страх. И, присмотревшись, можно заметить, что галстук у него съехал набок, рубашка слегка помята, а его щеку подергивает тик.

Возможно, именно из-за разговора с Джеком Карлински его так разозлил парень, который лапал эту девицу, как ее там, Ему нужно взять эти деньги. Других источников нет. Он по уши в долгах и других неприятностях. Даже будь у него завтра на руках сорок тысяч, и то он не решил бы всех проблем. Ему нужно поднимать свое дело. Им недоволен профсоюз по поводу девочек. И еще этот давнишний вымогатель с Западного побережья, который отказал дать ему ссуду, а теперь и Карлински клонит туда же.

– Я понимаю вас.

Значит, пиджак мохеровый. Надо было два купить. На один гадить, другим прикрывать.

Лейла еще не была матерью, но ее руки держали много младенцев. Она принимала роды, помогая появиться им на свет. На ее глазах умирали дети, и она видела боль в глазах их родителей. Лейла тоже не отказалась бы от своего ребенка.

Он долго добирался до места, где бросаешь жетон в автомат, и он тебе моет машину Его брат Сэм продал одну из двух своих моек и с интересом поглядывал на эту этого не случится, но всякое бывает. Он пробовал торговать разными вещами с разными братьями, от солонок и перечниц до симпатичных бюстов Рузвельта. Продавал бижутерию, лекарство от подагры и приспособления для сеялок от Чикаго до Сан-Франциско.

– Мы хотим, чтобы Дилан прошел курс протонно-лучевой терапии.

Тридцать лет подряд кость у нее в горле.

Такого поворота Лейла не ожидала, но он ее ничуть не удивил. Адамсы не первые, кто уповает на эту методику, хотя Лейла предполагала, что речь пойдет о новом курсе химиотерапии.

Скирда-Борода вещал:

– Государственная служба здравоохранения имеет соглашения с центрами в США, – заявляет Макс.

— Я знаю, о чем вы думаете. Будто я все сочиняю. Но я не сочиняю. Все, что говорю вам я, — правда. Ребята, мы — настоящие. А теперь вопрос, который останется с вами на ночь. Кто настоящий, а кого подослали записывать? Вы сидите там, в глубине ночи, и слушаете тайком, а почему тайком? Потому что не знаете, кому верить, кроме меня. Мы единственные, кто не из них. Этот маленький радиоприемник — путь к истине. Я не придумываю. В мире есть только две вещи. То, что истинно. И то, что истиннее истины. Нам нужна эта тайная тропа, где мы можем встречаться. Потому что есть Большой «Д» — то есть «Думай как я». Я понятно выражаюсь? Мое послание доходит? Мы — это хитрая маленькая тайна, которую хотят открыть. Думаете, я сочиняю? Нет, не сочиняю. Скирда-Борода говорит вам — ешьте кашу вилкой. Делайте уроки в темноте. Верьте радио больше, чем маме.

Со стороны может показаться, что тон его резок и чересчур снисходителен.

Джек понятия не имел, о чем говорит этот парень. Он с усилием проглотил свой «Прелюдии». После него перестаешь медлить и делаешь то, что задумал.

Но Лейла не сторонний наблюдатель. Она знает, что Макс, как и многие родители, чьи дети лежат в реанимации, находится на грани срыва. Он пытается контролировать ситуацию, которая ему неподвластна, и Лейла не собирается ему мешать.

– В Лондоне и Манчестере планируется создать такие же центры, но пока мы ничего вам предложить не можем.

Он подъехал к гастроному «Ритц» и припарковался на улице. Открыл багажник и бросил туда мешочек с деньгами и револьвером, иначе потом забудет это сделать. Багажник был слегка переполнен: гантели, гири, летний костюм, банка краски, рулон туалетной бумаги, игрушки и печенье для собак, кобура, туфля для гольфа с долларовой банкнотой внутри и около сотни глянцевых снимков Наездницы Рэнди, которые он привез из Нового Орлеана. Это можно назвать моей жизнью, потому что дома ничуть не чище.

Лейла замечает, что Пипа забирает свою руку из руки мужа и обхватывает себя за плечи. Она уступает инициативу мужу, и Лейла задумывается, не усугубляет ли это его надрыв.

Он зашел в «Ритц» и заказал дюжину сэндвичей, побольше горчицы и майонеза. С жареным мясом, солониной, ломтиками индейки, языком, соленьями с укропом, резаной капустой, приправами, картофельный салат, черешневая газировка, имбирное пиво и так далее. Попросил, чтобы все приготовили тщательно, потому что сэндвичи направляются в полицейский участок.

– Но вы же можете отправлять пациентов в Штаты.

Джек вернулся в машину. Наши копы заслуживают самого лучшего, потому что они рискуют жизнью каждый раз, как выходят за порог Это город убийств. Туфта. Надо не забыть вернуться потом в клуб, забрать таксу Шебу снять кассу и взять шляпу. Он не любил ходить без шляпы, потому что всем сразу видно лысину. Он лечил кожу головы, и вроде помогало, хотя Джек и сомневался.

– Чтобы решить, показана ли Дилану протонно-лучевая терапия, я должна проконсультироваться с онкологами.

Он двинулся к зданию полиции и суда. Левое колено пронзила боль, и он задрал штанину. Ничего себе ссадина. Уличная драка так захватывает, что целый час не замечаешь крови. Он ехал с задранной штаниной. Ни одна надежная компания не даст ему денег, потому что он раздает выпивку всякому отребью, приводит с улицы людей и собак. Джек выбрался из машины, опустил штанину и зашел в старую часть здания, пройдя между высокими колоннами.

– Показана.

Он ехал в лифте на третий этаж, держа в руках коробку с едой и напитками и размышляя, что если ничего не предпримет в ближайшее время, бизнес навсегда пойдет в убыток, если вообще куда-то пойдет, если его не превратят в окончательное ничтожество. Выйдя из лифта, он направился по коридору в отдел несовершеннолетних. Кровь затекала в ботинок. Но как только он увидел этих чисто выбритых мужчин в форме, ему захотелось сказать — больше всего в жизни я горжусь тем, что дружу с полицией самого американского города в мире.

Макс ведет себя агрессивно, и Лейла чувствует, как в ней поднимается раздражение. «Его сын умирает», – напоминает она себе. За эти годы она научилась прощать родителям многое. Оскорбления, обличительные выпады и даже, один раз, сильный толчок в плечо от матери, чье сердце она рассекла надвое приговором: «Мне очень жаль, но мы сделали все, что могли».

Раввин много раз повторял ему: «Не будь таким впечатлительным».

– Раз вы настаиваете на других методах лечения…

– Мы настаиваем на протонной терапии.

– …мы можем разработать дальнейший план действий.

Лейла смотрит на Пипу, свернувшуюся в собственных объятиях. Ей придется запротоколировать этот разговор, а для этого нужно мнение обоих родителей.

– Миссис Адамс, вы хотите что-нибудь добавить?

В Далласе

Посмотрев на мужа, Пипа Адамс произносит так тихо, что Лейле приходится наклониться вперед:

В полночь Ли Освальд сидел в прачечной, ждал, когда высушится его одежда, и читал Герберта Уэллса. Кроме него там был еще один посетитель — тучный, жуткого вида человек, в туфлях, надрезанных спереди, чтобы его раздутым ногам было посвободнее. Воздух спертый и затхлый. Ли сгорбился над первым томом «Краткого очерка истории» и грыз большой палец. Книга лежала на коленях.

Временами он жил отдельно от Марины и малышки Джун.

– Нет.

Пришел ночной дежурный, долговязый негр, и пропел:

– Хорошо.

— Закрываем, закрываем, все домой.

Но что-то в выражении лица Пипы заставляет Лейлу усомниться в услышанном.

В большой красной авоське он нес чьи-то простыни.

– Вы хотите сказать: «Нет, я не хочу ничего добавить»?

Тучный посетитель поднялся и подошел к сушке за своими вещами. Ли читал, согнувшись над книгой, теперь он грыз кулак. Посетитель проковылял к выходу.

Одинокая слеза скатывается по щеке Пипы Адамс. Еще раз нервно взглянув на мужа, она с трудом произносит:

Прошло минуты три. Сушка с вещами Ли остановилась. Он сидел, не отрываясь от книги. Он знал, что дежурный сверлит его с дистанции в пятнадцать футов очень пристальным взглядом. Перевернул страницу и дочитал главу, то есть до конца разворота. Читал он медленно, стараясь уловить смысл, голую правду, спрятанную в этих слогах.

– Нет, не это. Я передумала. Я не хочу, чтобы Дилана лечили дальше.

— Слышь, малый! У меня нервы не железные, да?

Макс Адамс смотрит на нее с открытым ртом.

Греки и персы. Ли поднял взгляд. У дежурного была отвисшая нижняя губа, цвет лица с оттенком ржавчины, россыпь веснушек на скулах, эти болтающиеся руки, и Ли подумал «Япония» прежде, чем всплыло имя или обстоятельства. Через секунду он вспомнил. Бобби Дюпар, его сокамерник на гауптвахте в Ацуги.

– Что?!

Дюпар не сразу узнал его. Пристально вгляделся, заметил волосы Освальда, поредевшие с левой стороны, где пробор, ввалившиеся щеки, трехдневную щетину, рубашку с разошедшимся швом у воротника; заметил многое, плюс еще четыре года возмужания, эмиграции, трудной жизни. Кролик Оззи. Узнавание отразилось на лице Дюпара сложной гримасой.

– Я не могу этого сделать.

— Я-то больше не разглядываю белых. Так что сразу и не могу определить, с кем конкретно разговариваю.

Пипа начинает плакать, и у Лейлы сжимается сердце.

Они не говорили о Японии. Они обсуждали Западный Даллас, где Бобби жил с сестрой и ее тремя маленькими детьми, в районе с сотнями домов казарменного вида, расположенных между рекой Тринити и бульваром Синглтон. Район называли «жилым парком». Обнесенный забором, изолированный от города, с дырявым водопроводом, проложенным по слякотным газонам. Бобби работал в прачечной шесть дней в неделю, с семи вечера до полуночи. Дважды в неделю ходил на курсы черчения в техническом колледже Крозье в центре города. Иногда работал с полудня до четырех в пекарне, замешивал тесто, заменяя больных или отсутствующих работников. Домой возвращался в одежде, припорошенной белым. Мать его умерла. Отец жил в другой части района. Бобби не знал, где именно. Из окна 52-го автобуса он постоянно видел, как его старик сидит перед авторемонтной мастерской и потягивает пиво из банки. Марки «Большой кот». Бобби понимал, что если подойдет к отцу и поздоровается, тот его не узнает. Заговорит с ним так же, как и с любым другим, начнет вещать о своих беседах с Богом.

– Чего ты не можешь? – говорит Макс слишком громко для этой комнаты.

Таков Западный Даллас. Дым от свинцовых плавильных печей. Прерывистые жизни.

Его лицо белеет, и, хотя он все еще сидит, все мышцы его напряжены, как будто он готовится к прыжку. Он смотрит на жену, и его голос срывается, когда он снова спрашивает, на этот раз тише:

У Бобби теперь росла редкая клочковатая бородка. Глаза утратили тревожный блеск. Он смотрел на Ли, наклонившись, спокойный и неподвижный, медленно кивал, отмечая реплики.

– Не можешь спасти Дилану жизнь?

Ли рассказал, что ушел в подполье. Он уволился с последней работы, не сказав ни слова. Съехал с последнего места проживания. У него есть почтовый ящик. Его брат не знает, где именно в Далласе он живет. Мать до сих пор считает, что он в Форт-Уорте. С женой они поссорились, и она поселилась у своих друзей. Он работает в фирме графического оформления. Но не упомянул о том, что работа связана с секретностью. Ничего не сказал о Марионе Коллингзе. Тот через Джорджа де Мореншильдта выпытывал у него подробности бесед с органами безопасности СССР. Сам он избегал Коллингза. Избегал почтальонов. Скрывался от федералов. Заполняя любую бумажку, указывал фальшивый адрес. Он рисовал плакаты после работы и отсылал их Социалистической рабочей партии. Шпионский фотоаппарат он прятал в брезентовом мешке на дне шкафа.

В глазах Пипы столько боли, что сердце Лейлы начинает колотиться вдвое чаще, словно ему стало слишком тесно в груди.

Он не рассказал о Марине, о том, как скучает, как она нужна ему, и как его злит то, что он осознает это и пытается подавить — еще одно скрытое чувство, которое он не может подавить.

– Я не могу заставить его жить такой жизнью, которую не пожелала бы себе.

Никакой Японии. Бобби рассказывал о Юге, о полицейских псах и зажигательных бомбах, интеграции «Старого Миса».[12] Практически каждый день — ролик по телевизору о ярости сегрегационистов, толпы негров — демонстрантов отступают под натиском полиции, их рассеивают на группки поменьше. Демонстрантов бьют по лицу, швыряют в них камни. Кто-то падает, белые парни подскакивают и бьют его ногами. Копы хватают дубинки за оба конца, сильно сгибают Посмотри им в глаза. Посмотри на этих пожарников, что выпрыгивают из фургонов. Они включают шланги, и словно гнев из преисподней отбрасывает всех назад.

И она, стиснув зубы, смотрит на Лейлу.

По всему району стояли самодельные мангалы для барбекю — пятидесятипятигаллонные нефтяные бочки, разрезанные пополам и установленные на металлические ножки вниз дном. Валил дым, из шлангов по телевизору била вода.

– Я хочу его отпустить.

Вещи крутились в дюжине сушилок.

Глава 13

— Все устроено так, чтобы унизить черных, — сказал Бобби. — Надрывайтесь за гроши, пейте дешевое вино. Вот, что нам уготовано. Знаешь, как у меня, Оззи? Когда я читаю криминальную сводку в газете, то смотрю на фамилии, чтобы понять, белый преступник или черный. Некоторые по фамилии настоящие негры. Я внимательно проверяю. И говорю — давай, браток. Давай, наподдай им. Ведь что у нас есть сильнее ненависти?

Макс

— Я не хочу утомлять белого своей способностью страдать, — сказал он. И еще: — Я пытаюсь выучиться ремеслу, чтобы не сойти с ума.

Когда я в первый раз остался у Пипы, она попросила меня спасти паука, свалившегося в ванну.

Они проговорили в прачечной до двух часов ночи. Спустя два вечера они снова беседовали, пока Бобби загружал машинки и складывал вещи для тех, кто отлучился. На следующий день Ли ушел с работы пораньше, они с Бобби встретились в центре, рядом с чертежными курсами, сели на автобус и поехали в Оук-Клифф, где находилась прачечная. Там же обитал и Ли — в районе меблирашек и ржавых остовов машин среди высоких сорняков. Они съели коробку пончиков и поговорили еще. Вечером того же дня Ли прошел шесть кварталов от своей квартиры до прачечной, и они проговорили до закрытия. Говорили о политике, о расах, о Кубе, стиральные машины работали, и поздние посетители бросали охапки вещей в бурлящую пену.

– Только осторожнее, не сломай ему ножки, – напутствовала она меня, когда я нес его в сад.

На следующий день им пришла в голову мысль. Над₀ пальнуть в башку генералу Уокеру.

Я остолбенело смотрю на нее. Пипа плачет над объявлениями о пропаже собак, посылает деньги жертвам катастроф, собирает улиток с асфальта, чтобы на них никто не наступил. Она не может видеть, как страдает любое живое существо. Что она говорит?



– Но мы же решили…

Марина качала маленькую Джун на руках. Он убрал квартиру к ее возвращению. Он был рад ее видеть. Взял дочь и заговорил с ней на придуманном японском, покачивая головой. Все трое рассмеялись.

– Нет, это ты решил. Он столько страдал, Макс. Я не хочу, чтобы это продолжалось еще.

Он стал изучать расписание автобусов. Номер 36, автобус на Престон-Холлоу, останавливался в полутора кварталах от дома генерала. Он прошел мимо этого дома, который стоял далеко от улицы и совсем рядом с Тёртл-Крик в зарослях тополей и вязов, в глубоком спокойствии. Даже просто пройдясь по этой улице, он почувствовал себя неприкасаемым. Запомнил номер машины у подъездной аллеи и записал в блокнот. В блокноте хранились записи о времени на дорогу, расстояниях, и другие наблюдения.

– Но ведь протонно-лучевая терапия может полностью излечить от рака. Она спасет ему жизнь!

Она спросила, будет ли он теперь учить ее английскому.

– Какую жизнь?

Он заказал у «Сипорт Трейдерс» револьвер 38-го калибра с укороченным стволом, марки «смит-вессон», известный как двухдюймовый «коммандо». В бланке заказа написал имя «А.Дж. Хайдел» и указал адрес — ящик 2915, Даллас, Техас.

Пипа плачет, и меня переполняют противоречивые чувства. Мне хочется ее утешить, но я потрясен тем, что слышу.

На следующий день он пошел на курсы машинописи. Это было его первое занятие. Он сел в последнем ряду, ни с кем не разговаривал, изучал клавиатуру своей машинки. Китайская грамота. Он вставил лист бумаги, положил пальцы на клавиши, пытаясь понять, почему буквы расположены именно так. Олицетворение его позора. Девять долларов за курсы. Джордж сказал, если он научится печатать, однажды получит хорошую работу.

Шел самый конец января 1963 года.

– Кормление через трубку, катетеры, канюли, отсосы… это не жизнь, Макс, а существование.



– Возможно, вам потребуется еще время, чтобы все обсудить… – произносит доктор Халили.

Он стоял в темной комнате с другим стажером, Дэйлом Фицке, калекой. У Дэйла один каблук был выше другого. Передвигался он, ритмично покачиваясь, лицо у него было мягкое и чистое, такое гладкое, что он казался двенадцатилетним.

– Тут нечего обсуждать, – бросаю я. – Я не откажусь от своего сына.

Они стояли плечом к плечу у проявочных кювет. Люди входили и выходили, протискиваясь за их спинами. В тусклом красном свете комната казалась радиоактивной.

– Вы можете поговорить. Я даю вам столько времени, сколько понадобится.

— Что ты за человек? — спросил Дэйл. — Я вот в семье что-то вроде отщепенца. Они наконец перестали ждать чего-то великого.

Она уходит, а я встаю и подхожу к окну, спиной к Пипе.

— А чего они ждут?

– Не могу поверить, что ты на такое способна.

— Они затаили дыхание, в сексуальном смысле. Что тебе больше всего нравится в темных комнатах? Такой была комната у меня, когда я в детстве болел. Детские болезни — это лучшие времена. У меня всегда была высоченная температура. А как тебе в этой компании?

– У меня просто сердце разрывается.

— Мне здесь нравится. Интересная работа, по сравнению с некоторыми.

– Тогда…

— Просто у меня такое чувство, что всякие разные задания — не единственное, что происходит здесь. Вот например. Хочешь услышать пример?

Я поворачиваюсь, и мои протянутые к ней руки говорят за меня. Но она качает головой.

– Если бы на его месте было животное – к примеру, искалеченная лошадь, которая не могла бы ходить, не могла бы пастись, – ты бы не сомневался. Ты бы сказал, что это акт милосердия.

– Но наш сын не животное! – выкрикиваю я, возмущенный сравнением, но Пипа не отступает.

– Пожалуйста, Макс. Избавь его от страданий. Дело не в нас и не в том, что мы будем чувствовать, если потеряем его. Это ради Дилана. А нам нужно просто смириться. Все, мы в конце пути.

— Какой? — спросил Ли.

– Нет.

— Мне говорят, что нельзя подходить к рабочим столам наборщиков. Запрещено. Не подглядывать.

Я пересекаю комнату и открываю дверь. Меня больше не мучают противоречивые эмоции. Я больше не чувствую желания вытирать ей слезы.

— Можно и подглядеть. Никто ничего не скажет. Я все время смотрю.

– Я никогда, никогда не откажусь от своего сына.

— Я тоже, — ответил Дэйл, голос его сорвался. — Я скажу тебе, что видел, если ты скажешь.

Сколько бы времени вы ни провели с человеком, как бы хорошо вы его ни знали, он все равно еще может оставаться для вас незнакомцем.

— У них списки названий для военно-картографической службы.