Филип К. Дик

«Если бы Бенни Цемоли не было»

Увидев появившуюся в небе махину, мальчишки, мчавшиеся по непаханому полю, заорали от восторга; все тип-топ, корабль опускается точно там, где и ожидалось, и они добрались к нему первыми.

— Ну и здоровый же, в жизни таких не видел! — задыхаясь, остановился первый из троих. — Это издалека, не с Марса. Совсем-совсем издалека, уж я-то знаю.

Только теперь разобравший истинные размеры корабля мальчик испуганно смолк. Подняв глаза к небу, он увидел, что опускается целая армада — все, как и ожидалось.

— Бежим, расскажем, — повернулся он к своим приятелям.

А тем временем на одном из ближних холмов Джон Леконт нетерпеливо ожидал, когда наконец шофер разогреет котёл его парового лимузина.

«Это же надо, — с плохо сдерживаемой яростью сказал он себе, — чтобы какие-то шпанята добрались туда первыми. А должен бы я».

Да и дети-то какие, все в лохмотьях, обычные крестьянские мальчишки.

— Ну а сегодня-то у вас телефон работает? — спросил он, не поворачиваясь.

Его секретарь мистер Фолл взглянул на переносной столик.

— Да, сэр. Связать вас с Оклахома-Сити?

Уже вид мистера Фолла — самого тощего сотрудника ведомства Леконта за все время существования этого ведомства — показывал, что себе он не берет ничего; этот человек просто не интересовался пищей. И на него всегда можно было положиться.

— Просто возмутительно, — пробормотал Леконт. — Надо сообщить в иммиграционную службу.

Он вздохнул. Все не так, все не так. Прошло десять лет, с Проксимы Центавра прилетела целая армада, и хоть бы одна из систем раннего предупреждения обнаружила её вовремя. И вот теперь Оклахома-Сити придется иметь дело с чужаками здесь, на своем поле, — ситуация получалась крайне невыгодная психологически, и Леконт ощущал это очень остро.

«И какая у этих поганцев техника, — думал он, глядя, как транспортники флотилии начинают разгружаться. — Рядом с ними мы все равно что сельские лопухи».

Если бы этому автомобилю не требовалось двадцать минут разогреваться, если бы...

А самое главное — если бы не существовало никакого ЦКОГа. Центаврианский Комитет Обновления Городов, обладавший, в дополнение к своим самым лучшим намерениям, еще и колоссальной, межзвездного масштаба властью, узнал о случившемся в 2170 году Несчастье и мгновенно рванулся в космос, словно некий фототропный организм, привлеченный вспышками водородных бомб. Однако Леконт прекрасно знал, что все тут значительно сложнее, что правительства Центаврианской системы поддерживали радиосвязь с планетами Солнечной системы и поэтому довольно подробно знают обстоятельства постигшей Землю трагедии. Из здешних форм жизни уцелело очень немногое. Сам Леконт происходил с Марса, семь лет назад он возглавил спасательную экспедицию, да так и остался на Земле — тут было очень много условий для роста, хотя, конечно, прочие условия...

«Сложно это, — сказал он себе, все еще ожидая, пока прогреется машина. — Конечно же, мы прилетели сюда первыми, но власти у ЦКОГа больше, нравится это нам или не нравится. Поработали мы хорошо, в этом я уверен. Конечно же, пока здесь совсем не то, что было раньше, но ведь десять лет — срок совсем небольшой. Дайте нам еще двадцать, и по рельсам побегут поезда. А облигации последнего займа на восстановление дорог продавались просто великолепно, можно было выпустить их и побольше, а так не всем желающим хватило».

— Вас вызывает Оклахома-Сити, сэр, — сказал мистер Фолл, протягивая трубку полевого телефона.

— Верховный уполномоченный Джо Леконт слушает, — громко произнес в неё Леконт. — Давайте, я вас слушаю.

— С вами говорят из Комитета партии. — Сухой, официальный голос, доносившийся с другого конца провода, был еле слышен за треском помех. — Многие десятки бдительных граждан Западной Оклахомы и Техаса сообщают нам о широкомасштабном...

— Они здесь, — прервал его Леконт. — Я их вижу. Я как раз собираюсь ехать, чтобы провести переговоры с их руководителями. Полный доклад вы получите в обычное время, так что не было никакой необходимости меня проверять.

Он был крайне раздражен.

— Армада сильно вооружена?

— Нет. — Хотя собеседник не мог его видеть, Леконт отрицательно покачал головой. — Насколько я понимаю, прилетели бюрократы да коммерсанты, одним словом — стервятники.

— Хорошо, — сказал партийный чиновник. — Поезжайте, и пусть они поймут, насколько нежелательно здесь их присутствие, как для местного населения, так и для Административного Совета по оказанию помощи пострадавшим от войны районам. Скажите им, что будет созвано законодательное собрание и что оно издаст специальный декрет, выражающий возмущение этим вмешательством межзвездной организации в наши внутренние дела.

— Знаю, знаю, — устало ответил Леконт. — Все это давно обсуждено, я все знаю.

— Сэр, — окликнул его шофер, — ваша машина уже готова.

— И доведите до их понимания, — заключил прерываемый тресками голос партийного чиновника, — что вы не уполномочены на ведение переговоров, что не в вашей власти допустить их на Землю. Это может сделать только Совет, а он, конечно же, твердо стоит против.

Повесив трубку, Леконт торопливо направился к машине.



Несмотря на противодействие местных властей, представитель ЦКОГа Питер Худ решил расположить свою штаб-квартиру прямо на развалинах НьюЙорка, прежней столицы Терры. Это должно придать дополнительный авторитет сотрудникам ЦКОГа, постепенно расширяющим область влияния своей организации. В конце концов эта область должна охватить всю планету, но на это могут потребоваться десятилетия.

А ко времени завершения этой задачи, думал Питер Худ, шагая среди развалин главного железнодорожного депо Нью-Йорка, сам он давным-давно уйдет на пенсию. От прежней цивилизации здесь осталось совсем немного, а местные руководители — все эти политические ничтожества, слетевшиеся сюда с Марса и Венеры (так вроде называются ближайшие к Терре планеты) — сделали крайне мало. И все же их усилия вызывают восхищение.

— А знаете, — обратился Худ к группе почтительно следовавших за ним подчиненных, — ведь они выполнили за нас всю самую трудную, черновую работу, мы должны в ножки им кланяться. Вы только подумайте, каково это — прийти на пустое место в полностью уничтоженную зону.

— Ну, они неплохо на этом поживились, — заметил один из сотрудников, Флетчер.

— Не важно, чем они руководствовались, — возразил Худ. — Результаты есть, и это самое главное.

Он вспомнил чиновника, встретившего их в своем паровом автомобиле. Изукрашенная какими-то сложными орнаментами и эмблемами, машина выглядела весьма импозантно и официально. А вот их, этих местных, их-то никто не встречал сколько-то там лет назад, когда они прилетели сюда, — разве что повываливались из подвалов какие-нибудь почерневшие, опаленные радиацией бедолаги и поразевали рты в немом изумлении. Стоит только подумать — мурашки по коже.

— Сэр, — четким военным салютом прервал размышления своего начальника один из младших чинов ЦКОГа. — Нам удалось обнаружить неповрежденное сооружение, в котором могли бы временно разместиться вы и ваш штаб. Оно расположено под землей. — На лице говорившего появилось смущение. — Это совсем не то, на что мы надеялись... но все более приличное уже занято местными.

— Да, — согласился Худ, — у них было более чем достаточно времени на осмотр этих развалин. Но я не возражаю, вполне сойдет и приведенный в порядок подвал.

— В этом сооружении, — продолжил его подчиненный, — прежде располагалась одна из главных гомеостатических газет, «Нью-Йорк Таймс». Она печатала себя прямо здесь, под нами. Во всяком случае — если верить картам. Пока что мы не нашли саму газету, гомеогазеты чаще всего закапывались под землю на целую милю, даже глубже. Поэтому мы пока не знаем, что там уцелело.

— Если она жива, — сказал Худ, — это было бы бесценным подарком.

— Да. Её терминалы разбросаны по всей планете; она, как я понимаю, ежедневно выпускала тысячи различных изданий. Какая часть из этих терминалов функционирует?.. Трудно поверить, — перебил он сам себя, — что местные политики даже не пытались восстановить хотя бы одну из десяти или одиннадцати всемирных гомеогазет, однако так оно, видимо, и есть.

— Странно, — согласился Худ. — Ведь это так облегчило бы их задачу.

Радиация в атмосфере затрудняла, делала почти невозможным прием радио- и телевизионных программ, так что работа по собиранию в клочья разбитой водородными взрывами цивилизации полностью ложилась на газеты.

— И это настораживает, — обернулся он к своим спутникам. — Может, они не очень-то и стараются? И вся их работа — чистое притворство?

— А что, если, — ответила Худу собственная его жена Джоан, — им попросту не хватает умения? Ведь запустить гомеогазету не так-то легко.

«Ты совершенно права, — подумал Худ. — Сомнение должно толковаться в пользу обвиняемого».

— Так что последние выпуски «Таймс» вышли как раз в день Несчастья, — сказал Флетчер. — И с того самого момента вся огромная сеть, собиравшая новости и передававшая их в газету, простаивает. И никто не заставит меня с уважением относиться к этим политиканам; совершенно очевидно, что даже основные, первичные принципы культуры — для них темный лес. Возродив гомеогазеты, мы сделаем для восстановления довоенной цивилизации больше, чем они десятком тысяч жалких своих проэктиков.

И лицо его, и голос были полны презрения.

— Не знаю, возможно, вы и ошибаетесь, — сказал Худ, — но пока оставим это. Хотелось бы найти цефалон газеты в сохранности, его нам сейчас не заменить.

Впереди уже зиял чернотой вход, расчищенный бригадой ЦКОГа. Вот это, решил эмиссар Центавра, и будет его первым шагом на опустошенной войной планете — надо вернуть прежние мощь и влияние этому огромному самообеспечивающемуся механическому организму. Возобновив свою деятельность, гомеогазета снимет с плеч Худа часть бремени, освободит ему руки для другой работы.

— Господи Исусе, — пробормотал один из продолжавших расчистку рабочих, — в жизни не видал столько хлама. Они его что, нарочно сюда натолкали?

От тяжело колотившейся в его руках всасывающей печи исходил тусклый красноватый свет. Весь попадающий в неё мусор печь преобразовывала в энергию, проход становился все шире и шире.

— Я хочу как можно скорее получить доклад о её состоянии, — обратился Худ к группе техников, ждавших возможности начать спуск под землю. — Сколько времени потребуется на восстановление, как много... — Он смолк, увидев две фигуры в черном. Служба безопасности, полицейские, прилетевшие на своем собственном корабле. В одном из подошедших Худ узнал Отто Дитриха, высокопоставленного следователя, сопровождавшего Центаврианскую армаду. Узнал и непроизвольно напрягся; это давно стало безусловным рефлексом — было видно, как все рабочие и техники мгновенно замерли, а затем понемногу вернулись к своим прерванным делам.

— Да, — сказал он Дитриху. — Очень рад вас видеть. Давайте пройдем сюда и поговорим.

Худ прекрасно знал, что нужно следователю, ожидал его прихода.

— Я не стану отнимать у вас много времени, — сказал Дитрих. — Я понимаю, насколько вы заняты. А что это здесь такое? — Он огляделся. Круглое, до блеска выбритое лицо светилось живым, настороженным интересом.

В небольшом боковом помещении, превращенном во временный кабинет, Худ обернулся к полицейским.

— Я против каких бы то ни было преследований, — сказал он тихо и спокойно. — Все произошло очень давно, не надо их трогать.

— Но что ни говори, военные преступления — это военные преступления, — задумчиво подергал себя за мочку уха Дитрих. — И тут не имеет значения — десять лет прошло, тридцать или сорок. Да и вообще — о чем тут можно спорить? Закон требует, чтобы мы нашли и наказали виновных. Ведь кто-то начал эту войну. Не исключено, что те же самые деятели и сейчас занимают ответственные посты, но это не имеет никакого значения.

— Сколько у вас людей? — спросил Худ.

— Двести.

— Значит, вы готовы к действиям.

— Мы готовы начать следствие. Наложить секвестр на относящиеся к делу документы и возбудить дело в местном суде и — да, мы готовы силой обеспечить сотрудничество местного населения, если вы именно это имели в виду. Во многих ключевых точках размещены наши опытные сотрудники. — Сделав паузу, Дитрих внимательно посмотрел на Худа. — Все это — необходимые меры, и я не понимаю, в чем тут, собственно, проблема. Ведь вы же не намерены укрывать виновных — использовать в своих целях их так называемые способности?

— Нет, — бесстрастно ответил Худ.

— Почти восемьдесят миллионов погибших, вот что такое Несчастье, — начал раздражаться Дитрих. — Разве можно забыть об этом? Или вы думаете, что если они — обычные аборигены, не знакомые нам с вами лично...

— Дело совсем не в этом, — сказал Худ. Он знал, что все эти разговоры бесполезны, у полицейских просто иначе устроена голова, общаться с ними практически невозможно. — Мои возражения были неоднократно изложены, я считаю, что организованные по прошествии столь долгого времени суды и казни не послужат никакой разумной цели. И не просите у меня для этих дел людей, я откажу на том основании, что все мои сотрудники заняты сверх головы — до самого последнего уборщика. Вы меня поняли?

— Ох уж эти идеалисты, — вздохнул Дитрих. — «Перед нами стоит сугубо благородная задача...» Восстановление, так? Вы либо действительно не понимаете, либо намеренно закрываете глаза на то, что однажды эти люди начнут все снова — если не принять нужных мер сегодня. На нас лежит ответственность перед грядущими поколениями, быть суровыми сейчас — это самое гуманное, если судить по большому счету. Скажите, Худ, что это за раскопки? Что пытаетесь вы возродить со столь похвальным рвением?

— «Нью-Йорк Таймс», — ответил Худ.

— Насколько я понимаю, у них должен быть архив. Мы сможем наводить в нем справки? Это неимоверно облегчит возбуждение судебных преследований.

— Я не имею права отказывать вам в доступе к материалам, которые мы обнаружим, — пожал плечами Худ.

— Подробное, день за днем описание политических событий, приведших в конце концов к войне, будет крайне любопытным чтением, — улыбнулся Дитрих. — Кто, к примеру, был носителем верховной власти в Соединенных Штатах к моменту Несчастья? У меня создалось впечатление, что ни один человек из тех, с кем мы беседовали, как-то не может этого припомнить. — Его улыбка стала еще шире.

На следующий день рано утром во временный кабинет Худа поступил отчет инженерного корпуса. Силовое снабжение газеты оказалось полностью уничтоженным. Однако цефалон, центральный кибернетический мозг, управлявший всей гомеостатической системой, остался, по всей видимости, неповрежденным. Если подвести один из кораблей поближе, можно будет попробовать присоединить его силовую установку к линиям питания газеты. Если это удастся, то выяснится гораздо больше.

— Говоря попросту, — сказал Флетчер, — то ли выйдет, то ли нет. — Втроем, вместе с Джоан, они завтракали прямо за письменным столом Худа. — Весьма прагматично. Подключим, попробуем; заработает — значит, мы выполнили свою работу. А если нет? Что тогда? Техники так все и бросят?

— По вкусу самый настоящий кофе, — задумчиво сказал Худ, рассматривая свою чашку. — Скажите им, чтобы подвели корабль и запустили эту гомеогазету. А если она и вправду заработает, принесите мне экземпляр, сразу.

Он снова отпил из чашки.

Часом позднее по соседству приземлился один из кораблей. Техники быстро сделали отводы от его энергетической установки, протянули кабели к гомеогазете, тщательно заизолировали все цепи.

Сидя в своем кабинете, Питер Худ услышал откуда-то снизу, из чрева земли, глухой низкий грохот. Там что-то зашевелилось — неуверенно, запинаясь, но — зашевелилось. Попытка оказалась удачной, газета возвращалась к жизни. Оттиск, принесенный вбежавшим в его кабинет рядовым, поразил Худа точностью описания событий. Даже пребывая в бездействии, газета каким-то образом сумела не отстать от жизни. Её рецепторы продолжали функционировать.

ЦКОГ ПРИЗЕМЛИЛСЯ

ПОСЛЕ ДЕСЯТИЛЕТНЕГО ПОЛЕТА

С ЦЕНТАВРА: ПЛАНЫ ВОССТАНОВЛЕНИЯ

ЦЕНТРАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Через десять лет после постигшего нас Несчастья ядерной войны межзвездный спасательный орган, ЦКОГ, произвел историческую высадку на поверхность Земли. Свидетели описывают эту высадку, производившуюся целой армадой кораблей, как зрелище, «потрясающее как своим масштабом, так и своим значением». Назначенный Центаврианскими властями верховный координатор, сотрудник ЦКОГа Питер Худ незамедлительно разместил свою штаб-квартиру в развалинах Нью-Йорка. После совещания с ближайшими помощниками он сделал заявление: «Я прибыл не для того, чтобы наказать виновных, а чтобы всеми доступными методами возродить планетную цивилизацию, а также восстановить...»



«Жутковато как-то», — думал Худ, читая передовицу. Разнообразные информационные рецепторы гомеогазеты проникли в его собственную жизнь, восприняли, переварили и использовали в передовой статье его беседу с Отто Дитрихом. Газета выполнила — выполняла — свою работу; её внимания не избегло ничто, достойное какого-либо интереса в качестве новости, даже приватный, без единого свидетеля разговор. Надо быть осторожнее.

Ну и, само собой, была другая статья, зловещая по своим интонациям, повествующая о прибытии карателей, полиции.

СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ ОБЕЩАЕТ НАЙТИ «ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ»

Следователь по особо важным делам капитан полиции Отто Дитрих, прибывший с Проксимы Центавра на одном из кораблей армады ЦКОГа, заявил сегодня, что лица, повинные в происшедшем десять лет назад Несчастье, «ответят за свои преступления» перед Центаврианским судом. Как стало известно «Таймс», две сотни одетых в черное полицейских уже занялись расследованиями, целью которых...



Газета предостерегала Землю в отношении Дитриха, и Худ невольно почувствовал некое мрачное удовлетворение. «Таймс» не собиралась служить оккупационному командованию. Она служила всем, в том числе и тем, кого Дитрих собирался судить. Каждый шаг полиции будет — без всякого сомнения — замечен и описан в мельчайших подробностях, что вряд ли приведет в восторг Дитриха, привыкшего работать в условиях полной тайны и анонимности. Но право решать, будет ли выходить газета, принадлежит Худу, и только ему.

А он не собирался её закрывать.

И тут его взгляд остановила еще одна статья, помещенная на первой полосе. Прочитав её, Худ нахмурился. Ему стало как-то не по себе.

Нагиб Махфуз

СТОРОННИКИ ЦЕМОЛИ БУНТУЮТ В СЕВЕРНЫХ ПРИГОРОДАХ НЬЮ-ЙОРКА

Дети нашей улицы

Сторонники Бенни Цемоли, собравшиеся в уже знакомых нам палаточных городках, постоянно ассоциируемых с этой колоритной политической фигурой, имели стычку с местными жителями, вооруженными молотками, лопатами и кольями. Каждая из сторон заявляет, что именно она победила в этом двухчасовом сражении, после которого двенадцать человек были госпитализированы срочно организованными пунктами скорой помощи, а еще двадцать получили более легкие повреждения. Цемоли, одетый, как и обычно, в похожий на тогу красный балахон, посетил пострадавших. Он пребывал в хорошем настроении, шутил и говорил своим сторонникам, что «теперь уже скоро» — явный намек на обещание организации устроить в ближайшее время марш на Нью-Йорк, чтобы установить, как выражается Цемоли, «социальную справедливость и истинное равноправие впервые в мировой истории». Нужно напомнить, что до своего заключения в Сан-Квентине...

Предисловие



Перед вами история нашей улицы, а точнее, ее предания. Я был свидетелем не всех событий, а только той их части, что пришлась на мой век. Я сложил воедино все, что рассказывали, а рассказчиков было не счесть. Каждый на нашей улице пересказывает эти сюжеты либо как услышал их в кофейне рядом с домом, либо как сами истории дошли до него через поколения, но других источников, кроме этих, у меня не было. А сколько находится причин, чтобы повторять эти предания! Когда у кого-то тяжело на сердце, когда кто-то страдает от притеснений и унижения, он указывает на Большой Дом в начале улицы со стороны пустыни и с болью произносит: «Это дом нашего предка. Все мы от плоти его. Мы его законные наследники. Почему же нам суждено страдать от голода и обид?». Затем он начинает рассказывать по памяти о жизни Адхама, Габаля, Рифаа, Касема и других славных сыновей нашей улицы.

— Флетчер, — сказал Худ, щелкнув тумблером интеркома, — проверьте, что происходит на севере округа. Там собралась какая-то политическая шайка, разузнайте о ней.

Дед наш — та еще загадка! Он прожил дольше, чем мог желать или представить себе человек, и благодаря своему долголетию стал притчей во языцех. Уже давно состарившись, он уединился в своих покоях, и с тех пор его никто не видел. Возраст деда и его затворничество будоражат умы, но здесь наверняка не обошлось без фантазий и кривотолков. Как бы там ни было, зовут его аль-Габаляуи, и наша улица носит его имя. Он хозяин этой земли, каждого кустика на ней и всех прилегающих пустынных наделов, сдаваемых в аренду. Однажды я слышал, как кто-то говорил о нем: «От него пошла наша улица, а от нашей улицы Египет — Мать мира. Он жил здесь один, когда еще на этом месте была голая пустыня. Затем он завладел ею силой, воспользовавшись расположением тогдашнего наместника. Редко рождается человек такой мощи и характера, что звери дрожат от страха при одном упоминании его имени». Другой рассказывал: «Он был и правда крут. Но не как остальные. Никогда не брал дань силой, не хвалился своим имением, был милостив к слабым». По прошествии времени нашлись и те, кто отзывался о нем плохо, несмотря на его положение и могущество. Но так уж устроен мир!

— Сэр, — донесся из динамика голос Флетчера, — у меня тоже есть эта газета. И я прочитал материал про Цемоли. Туда уже отправлен корабль, он в пути, и вы получите доклад не позже чем через десять минут. — Динамик смолк.

— А как вы думаете, — неуверенно спросил Флетчер после долгой паузы, — нужно будет привлекать людей Дитриха?

Сегодня, как и раньше, я вижу, что рассказ о нем вызывает живой интерес. Это не раз заставляло меня прогуливаться вокруг Большого Дома в надежде удостоиться взгляда деда, но напрасно. А сколько раз я стоял перед огромной дверью, над которой висело чучело крокодила! Как часто я сидел в пустыне аль-Мукаттам вблизи глухой стены, окружавшей Дом, но увидеть я смог только верхушки тутовника, смоковниц и пальм, растущих вокруг Дома, да закрытые окна, за которыми не было признаков жизни. Разве это не трагедия и для него, и для нас — иметь такого деда и не видеться с ним? Не странно ли, что он скрывается в просторном особняке, а мы живем на помойке? Если вы спросите, как он, да и мы, дошли до такой жизни, то непременно услышите истории, в которых встречаются имена Адхама, Габаля, Рифаа и Касема, но в ответ не получите ничего вразумительного. Как я уже сказал, с тех пор как он заперся в доме, его никто не видел. Но этот факт никого не волновал, больше интересовались его имуществом и пресловутыми десятью условиями его завещания. С момента основания нашей улицы начались распри, которые накалялись с каждым поколением вплоть до сегодняшнего дня, а завтра станет еще хуже. Поэтому упоминание о родстве, связывающем жителей улицы, вызывает лишь горькую усмешку. Однако по сей день мы остаемся одной семьей, в которую чужому не войти. Каждый из нас знает всех мужчин и женщин улицы. И несмотря на это, такой яростной вражды нет ни в каком другом месте. Никакие разногласия не разъединяют людей так, как наши. А любое доброе начинание встречает сопротивление десятка бандитов, размахивающих дубинками и готовых броситься в драку. Так что народ привык покупать себе спокойствие деньгами, а безопасность заслуживать подчинением и покорностью. За малейшую провинность на словах или в поступках или даже за подобную мысль, отразившуюся на лице, нас настигает суровое наказание. И самое удивительное, что люди в ближайших от нас кварталах, таких как аль-Атуф, Кафар аль-Загари, аль-Дарраса, аль-Хусейния, завидуют нашим владениям и нашим суровым мужчинам. «Вот счастливцы! — говорят они. — У них и земли богатые, и мужчины богатыри». Все это верно. Только им неведомо, что мы стали нищими, как попрошайки, живем на помойках среди мух и вшей, довольствуемся крохами и ходим в рванье. Они видят, как наши мужчины бьют себя в грудь с гордостью, и это вызывает у них восхищение, но они забывают, что когда мужчины так поступают, нам ничего не остается, как подойти к Большому Дому и произнести сквозь боль и печаль: «Здесь живет аль-Габаляуи, владелец земли. Он наш дед, а мы его внуки».

— Надеюсь, что нет, — коротко ответил Худ.

Получасом позднее Флетчер зачитал поступившее с корабля сообщение. Не веря своим ушам, Худ попросил повторить. Однако все так и было. Экспедиционная группа ЦКОГа тщательно обследовала местность. Не обнаружилось ни палаточного городка, ни каких-либо иных признаков большого сборища людей. И ни один из допрошенных местных жителей никогда не слыхал фамилию Цемоли. Не оказалось также ни следов недавней стычки, ни станций скорой помощи, ни госпитализированных в них раненых. Только мирная, почти что сельская местность.

Я стал свидетелем последних лет жизни нашей улицы. На моих глазах произошли события, виновником которых стал любимый сын улицы Арафа. Заслуга того, что я смог изложить на бумаге историю улицы, принадлежит одному из его приятелей, который однажды обратился ко мне: «Ты один из немногих, кто умеет писать. Почему бы тебе не записать предания нашей улицы?.. Их рассказывают беспорядочно и каждый на свой лад, в зависимости от пристрастий. Будет полезнее, если ты соберешь их в одно целое. Так будет интереснее. А я расскажу тебе все новости и тайны, которых ты еще не знаешь». И я приступил к выполнению этой задачи, с одной стороны, убежденный в значительности нашей истории, а с другой — исполненный любви к тем, кто ее творил. Я был первым на нашей улице, кто превратил писательство в ремесло, вопреки всем насмешкам и презрению, которые оно навлекало на меня. Моей обязанностью было записывать петиции и жалобы нуждающихся и обиженных. Но несмотря на многочисленность просителей нашей улицы, потоком приходивших ко мне, моя работа не сделала меня выше этих нищих. Зато я узнал столько людских тайн и печалей, что они сдавливают мне грудь и болью отдаются в сердце. Однако стоп! Я пишу не о себе и не о своих бедах, которые ничто по сравнению с трагедиями улицы. Наша удивительная улица с ее невероятными событиями. Как она создавалась? Что здесь происходило? И кто они, сыновья нашей улицы?

В полном недоумении Худ перечитал статью. Вот она, здесь, на первой полосе «Таймс», черным по белому, рядом с передовицей о приземлении Центаврианской армады. Ну и что бы это значило?

АДХАМ

Странная ситуация не нравилась Худу, совсем не нравилась. А может быть, не надо было оживлять эту огромную старую гомеостатическую газету?

Ночью крепко спавшего Худа разбудил шум, исходивший, казалось, из самых недр земли, нетерпеливый лязг, становившийся все громче и громче, пока уполномоченный Центавра сидел на кровати, сонно моргал и пытался понять, что же, собственно, происходит. Машины ревели, время от времени раздавался глухой грохот — это автоматические цепи становились на нужное место, повинуясь указаниям самой замкнутой, не подвластной никому системы.

1

— Сэр, — прозвучал в темноте голос Флетчера. Через мгновение помощник Худа нашел наконец выключатель, и под потолком вспыхнула лампочка. — Я подумал, что стоит вас разбудить. Извините, мистер Худ.

— Я и сам проснулся, — пробормотал Худ. Поднявшись с кровати, он надел халат и шлепанцы. — Что это она задумала?

Место, где пролегла улица, было пустошью, продолжением пустыни, которая брала начало у подножия аль-Мукаттама и уходила за горизонт. Здесь не было ничего, кроме Большого Дома, воздвигнутого аль-Габаляуи будто для того, чтобы бросить вызов страху, одиночеству и бандитам. Высокая толстая стена дома огораживала большой надел земли, в западной части которого был разбит сад, а в восточной построен трехэтажный дом. И вот однажды владелец всего этого пригласил своих сыновей в нижний зал, откуда открывался выход в сад. Все его дети — Идрис, Аббас, Радван, Джалиль и Адхам — пришли в шелковых галабеях[1] и встали перед ним, не смея из почтения взглянуть на него, разве что украдкой. Он приказал им сесть, и они опустились вокруг него. Отец быстро бросил на них острый, как у орла, взгляд, затем встал и направился в сторону сада. На пороге у громадной двери он застыл и вгляделся куда-то вглубь, где густо росли деревья тутовника, смоковницы и пальмы, обвитые лавсонией[2] и жасмином, а в их ветвях чирикали птицы. Сад гудел, наполненный пением, в то время как в зале зависла тишина. Братьям даже почудилось, что владелец забыл про них. Исполинского роста, с широкими плечами, он казался сверхчеловеком, спустившимся с другой планеты. Они вопрошающе переглянулись. Он был хозяином положения, и им не давало покоя, что они были ничто по сравнению с ним, с его властью на этой части земли. Он обернулся к ним, не сходя с места, и произнес уверенным глубоким голосом, отдавшимся эхом в углах зала со шторами и коврами на высоких стенах:

— Она печатает специальный выпуск.

— Я думаю, будет лучше, если кто-то станет вести дела вместо меня…

— Господи боже, — широко зевнула Джоан. — Что там могло случиться такого экстренного?

Он еще раз вгляделся в их лица. Но они ничего не выражали. Управление имуществом не прельщало его сыновей, любивших пустое времяпрепровождение. И потом, ведь Идрис, старший сын, — первый кандидат на наследство. Поэтому никто из них не удивлялся происходящему. Идрис же про себя подумал: «Только этого не хватало! Бесконечные заботы и эти назойливые арендаторы!»

Сидя на кровати, она пыталась пригладить свои всклокоченные белокурые волосы.

Аль-Габаляуи продолжал:

— Нам придется привлечь местных руководителей, — сказал Худ. — Проконсультироваться с ними. — Он уже догадывался, о чем сообщит специальный выпуск, который с ревом выбрасывали печатные машины. — Доставьте сюда Леконта, этого самого политика, который встретил нас при посадке. Разбудите его и притащите, он нам нужен.

— Свой выбор я остановил на вашем брате Адхаме. Под моим надзором он будет управлять имуществом…

Потребовался чуть ли не целый час, чтобы обеспечить присутствие высокомерного, церемонного местного князька; он и один из его помощников, оба в своей сложной опереточной форме и оба — кипящие от возмущения, были наконец доставлены в кабинет Худа. Они молчали, ожидая услышать, для чего их сюда привели.

От неожиданности на лицах появилась растерянность. Братья мгновенно обменялись встревоженными взглядами. Только стеснительный Адхам смущенно опустил глаза. Аль-Габаляуи повернулся к ним спиной и беспристрастно закончил:

Худ так и не сменил халат и шлепанцы на что-нибудь более пристойное; стоя перед письменным столом, он в который уже раз перечитывал специальный выпуск «Таймс»:

— Вот зачем я вас пригласил…

ПО СВЕДЕНИЯМ НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ПОЛИЦИИ, ЛЕГИОНЫ ЦЕМОЛИ ПРИБЛИЖАЮТСЯ К ГОРОДУ, ВОЗВОДЯТСЯ ЗАГРАЖДЕНИЯ, НАЦИОНАЛЬНАЯ ГВАРДИЯ ПОДНЯТА ПО ТРЕВОГЕ.

Идриса охватила ярость, казалось, он опьянел от возмущения. Братья недоуменно смотрели на него. Каждого из них, кроме Адхама, естественно, одолевала злоба за ущемленную честь. Это был молчаливый протест против того, что обошли Идриса, а также их самих. Что касается Идриса, то он произнес спокойным, но будто не своим голосом:

— Кто этот человек? — Повернув газету, он показал заголовки молча стоявшим землянам.

— Я... я не знаю, — чуть запнулся Леконт.

— Но, отец…

— Бросьте, мистер Леконт, — сказал Худ.

Аль-Габаляуи резко прервал его, развернувшись в их сторону:

— Дайте я посмотрю, — нервно попросил Леконт. Он торопливо пробежал глазами статью; руки, державшие газету, заметно дрожали.

— Что «но»?!

— Интересно, — сказал он в конце концов. — Но я могу сказать только одно — для меня это такая же новость, как и для вас. Вы должны понять, что после Несчастья у нас очень мало каналов получения информации, поэтому вполне возможно появление политического движения, о котором мы ровно ничего...

И все потупили взгляды, опасаясь, что он прочитает что-то в их глазах. Идрис же проявил характер.

— Прошу вас, — прервал его Худ. — Не стройте из себя дурачка.

Леконт густо покраснел.

— Я же старший…

— Вы меня вытащили из постели посреди ночи, — сказал он, заикаясь от возмущения (или страха?). — И я пытаюсь помочь вам, чем только могу.

— Мне ли не знать этого, ведь я породил тебя! — ответил аль-Габаляуи с сарказмом.

Послышались шаги, и через открытую дверь кабинета вошел, скорее влетел, Отто Дитрих. Выглядел он крайне мрачно.

И тут Идрис потерял самообладание:

— Худ, — торопливо, ни с кем не здороваясь, сказал полицейский. — Рядом с моим штабом есть киоск» «Нью-Йорк Таймс», и в нем только что появилось вот это.

— Все права у старшего сына! Только я сам могу отказаться…

Отец долго и пристально смотрел на него, словно предоставляя шанс одуматься, потом сказал:

Его рука сжимала тот же самый специальный выпуск.

— Уверяю вас, что, делая выбор, я соблюдал интересы всех…

— Чертова машина вовсю печатает эту бумажку и распространяет её по всему свету, так ведь? И в то же самое время наши ударные отряды, находящиеся на месте, не видят ровно ничего — ни перекрытых шоссе, ни передвижения военизированных частей, да и вообще — никакой активности, заслуживающей внимания.

Идрис получил пощечину, переполнившую чашу его терпения. Он знал, что отец не приемлет возражений и что, если он будет упорствовать, то получит еще более резкий отказ. Однако ярость мешала ему думать о последствиях, и он набросился на Адхама. Приблизившись к брату, Идрис напыжился как индюк, демонстрируя всем разницу в сложении, цвете кожи и статности между ними. Он не сдержался, как невозможно было бы жаждущему сдержать текущую слюну:

— Знаю, — отозвался Худ; он чувствовал себя очень усталым. А снизу, из-под земли, все так же доносился глухой рокот; газета печатала свой специальный выпуск, информируя весь мир о походе сторонников Бенни Цемоли на Нью-Йорк — призрачном, иллюзорном походе, возникшем, по всей видимости, прямо в цефалоне, мозге газеты. Выключите её, — сказал Дитрих.

— Я и мои братья — мы дети уважаемой женщины, а этот — да он же от черной рабыни…

— Нет, — покачал головой Худ. — Нет. Я хочу узнать больше.

— Это не причина, — возразил Дитрих. — Совершенно очевидно, что она неисправна. Серьезно повреждена, плохо функционирует. Придется вам подыскать что-нибудь другое для организации всемирной пропагандистской системы. — Он бросил газету на стол.

Изменившись в лице, Адхам не шелохнулся. Аль-Габаляуи взмахнул руками и угрожающе произнес:

— А до войны, — повернулся Худ к Леконту, — известно вам что-нибудь о деятельности Бенни Цемоли до войны?

— Имей уважение, Идрис!

Однако Идриса уже охватила буря эмоций, в том числе безумный гнев, он кричал:

Наступила напряженная тишина. Леконт молчал, молчал и его помощник, мистер Фолл. Бледные, с плотно сжатыми губами, они искоса переглядывались.

— Он к тому же младше нас! В чем причина?! Почему не я?! Или пришли времена слуг и рабов?!

— Прикуси язык или пеняй на себя!

— Я не самый большой сторонник полицейских методов, — сказал Худ, обращаясь к Дитриху, — но в данном случае вам стоило бы вмешаться.

— Лучше лишиться головы, чем сносить такой позор!

— Вполне с вами согласен, — мгновенно оценил ситуацию Дитрих. — Вы двое находитесь под арестом. Если, конечно, у вас не появилось еще желания поговорить немного откровеннее об этом агитаторе, этом фантоме в красной тоге. — Он подал знак двум полицейским, стоявшим около двери кабинета.

Радван поднял голову и сказал отцу с мягкой улыбкой:

— Мы все твои дети. И мы вправе огорчаться, если видим, что ты нами недоволен. Ты господин, все в твоих руках… Но мы по крайней мере имеем право знать…

— Если подумать, — сказал Леконт, не ожидая, пока полицейские подойдут к нему, — такой человек существовал. Однако он был крайне непримечательной личностью.

Едва сдерживая гнев, аль-Габаляуи повернулся от Идриса к Радвану:

— До войны? — спросил Худ.

— Адхаму знакомы нравы арендаторов, многих из них он помнит по именам, и потом, он умеет писать и считать…

— Да, — медленно кивнул Леконт. — Это был клоун, всеобщее посмешище. Насколько я помню, а вспоминается уже с трудом, толстый безграмотный шут из какого-то захолустья. Было у него чтото вроде маленькой радиостанции, откуда он вел передачи. А еще он торговал какой-то такой антирадиационной коробочкой — устанавливаешь её у себя дома, и она якобы защищает тебя от радиоактивных осадков, — ну тех, которые появляются при ядерных испытаниях.

Идрис так же, как и остальные братья, растерялся от слов отца. С каких это пор знакомство со всяким сбродом считается достоинством и влияет на предпочтение одного человека другому? И причем тут начальная школа?! Разве мать Адхама послала бы его учиться, если бы не отчаялась в том, что ее сын сможет преуспеть в мире сильных? Идрис спросил, насупившись:

— Этого недостаточно, чтобы объяснить, почему ты хочешь меня унизить!

— Теперь и я вспомнил, — заговорил молчавший до того мистер Фолл. — Он ведь даже баллотировался в сенат ООН. Провалился, само собой.

— Такова моя воля! — ответил аль-Габаляуи, раздраженно. — А ты должен лишь выслушать и подчиниться!

— И это было последнее, что вы о нем слышали? — спросил Худ.

— Что скажете? — резко обратился он к братьям с вопросом.

— Да, — ответил Леконт. — Вскоре он умер от азиатского гриппа. Он мертв уже пятнадцать лет.

Аббас не выдержал взгляда отца и, бледнея, произнес:

— Слушаюсь и повинуюсь!

Вертолёт медленно кружил над местностью, упоминавшейся в статьях «Таймс». Худ хотел лично, собственными глазами убедиться, что здесь нет никаких признаков политической активности. Не сделав этого, он не мог до конца поверить, что газета и вправду утратила всякое представление о действительности. Реальная ситуация ровно ничем не напоминала ситуацию, описываемую в статьях «Таймс», это было очевидно, и в то же время гомеостатическая газета продолжала стоять на своем.

Джалиль тут же опустил глаза со словами:

— У меня тут с собой третья статья, — сказала сидевшая рядом с мужем Джоан. — Почитай, если хочешь.

— Как прикажешь, отец.

Она держала в руках последний выпуск газеты.

— Будет как скажешь, — ответил Радван, сглотнув слюну.

— Нет, — отвернулся Худ. — Не хочу.

На это Идрис злобно расхохотался, черты его исказились настолько, что лицо стало уродливым, и он закричал:

— Тут написано, они уже на окраинах города, — продолжала Джоан. — Они прорвали полицейские заграждения, и губернатор обратился за помощью в ООН.

— Трусы! Ничего другого от вас и не ждал, только унизительного поражения. Из-за вашей слабости вами будет командовать сын черной рабыни.

Аль-Габаляуи нахмурился, глаза гневно сверкали:

— А вот у меня появилась мысль, — задумчиво сказал Флетчер. — Один из нас напишет письмо в «Таймс», лучше всего вы сами, Худ.

— Идрис!

Худ вопросительно посмотрел на своего помощника.

Однако злоба лишила того остатков разума.

— И я могу точно сказать, — объяснил Флетчер, — как оно должно выглядеть. Пусть это будет обычный запрос. Вы следили за публикациями о движении Цемоли. И вот вы пишете редактору, — он сделал паузу, — что прониклись сочувствием и хотите присоединиться к этому движению. И хотите узнать, как это сделать.

— Какой же ты отец?! Всевышний сотворил тебя сильным и дерзким. И ты ничего не хочешь признавать, кроме своей силы и власти. С нами, родными детьми, ты поступаешь, как со своими многочисленными жертвами.

«Другими словами, — подумал Худ, — попросить газету связать меня с Цемоли. Да, в уме ему не откажешь, мысль блестящая, при всей своей дикости. В каком-то смысле Флетчер сумел ответить на сдвиг в мозгах газеты аналогичным — хотя на этот раз намеренным, хорошо продуманным — уходом от здравого смысла. Принять участие в этом бреде газеты. Если предположить, что Цемоли жив, здоров и руководит происходящим прямо сию минуту движением на Нью-Йорк, такой запрос будет вполне разумным».

Аль-Габаляуи сделал в его сторону два медленных шага и произнес низким голосом, при этом от негодования лоб его покрылся морщинами:

— Простите мое невежество, — прервала его размышления Джоан, — но каким образом посылают письма в гомеогазету?

— Попридержи язык!

— Это я уже выяснил, — ответил Флетчер. — Каждый газетный киоск имеет щель для писем, она рядом с отверстием, куда кладешь монету при покупке газеты. Так было установлено законом, десятилетия назад, когда гомеогазеты только организовывались. От вашего мужа не нужно ничего, кроме подписи, письмо уже готово.

Засунув руку в карман куртки, он вытащил оттуда конверт.

Однако Идрис не унимался:

Худ прочитал письмо. «Интересно, — мелькнула у него мысль, — значит, мы хотим присоединиться к восторженной толпе поклонников толстого шута».

— Я не боюсь! Ты знаешь, я не из пугливых. Если ты решил поставить сына рабыни выше меня, не буду слушаться, не покорюсь!

— Ты понимаешь, что последует за этим неповиновением, ничтожный?!

— А не появится ли завтра заголовок «ГЛАВА МИССИИ ЦКОГ ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ К ПОХОДУ НА СТОЛИЦУ ЗЕМЛИ?» — спросил он Флетчера. Черный юмор ситуации начинал доставлять ему какое-то странное удовольствие. — Ведь предприимчивая, знающая свое дело газета просто обязана вынести такое письмо на первую полосу.

— Сын рабыни — вот кто истинно ничтожен.

Флетчер был озадачен. О таком повороте он, по всей видимости, не подумал.

Отец, срывая голос, прохрипел:

— Пусть это письмо подпишет кто-нибудь другой, так, пожалуй, будет лучше, — неохотно признал он, немного помолчал и добавил: — Кто-нибудь из ваших сотрудников. Ну, например, я.

— Она моя жена, негодяй! Имей уважение, или я от тебя мокрого места не оставлю!

— Вот так и сделайте, — согласился Худ, возвращая Флетчеру письмо. — Интересно, какая будет реакция, если она вообще последует.

Братья, и в первую очередь Адхам, зная жесткость отца, пришли в ужас. Но Идрис уже настолько не помнил себя от злобы, что не чувствовал опасности и как безумный бросался на огонь.

«Письма редактору, — думал он. — Письма огромному, неимоверно сложному электронному организму, погребенному где-то в недрах земли, не ответственному ни перед кем, руководствующемуся исключительно указаниями собственных же управляющих цепей. Как этот механизм прореагирует на такое вот внешнее подтверждение его горячечного бреда? Вернется ли газета к действительности?»

— Ненавидишь меня?! — орал он. — Вот не думал! Ты ненавидишь меня без зазрения совести. Может, это рабыня настроила тебя против нас? Господин пустыни, владелец имения, грозный богатырь! А рабыня смогла вертеть тобой. Уже завтра о тебе будут сплетничать люди, властелин округи!

— Сказал же тебе, держи язык за зубами, негодяй!

Словно все эти годы вынужденного своего молчания газета спала и видела сны, а теперь, пробудившись, материализовала часть этих снов на своих страницах рядом с точными, продуманными описаниями действительного положения вещей. Какая-то дикая смесь беспочвенных фантазий и сухого, ни на йоту не отходящего от фактов репортажа. Какая часть этой смеси одержит верх, вытеснит другую? Без всяких сомнений, в ближайшее время сага о Бенни Цемоли доставит этого облаченного в красную тогу чародея, словом своим околдовывающего тысячные толпы, в Нью-Йорк — ведь заранее ясно, что героический поход увенчается успехом. Ну и что тогда? Как согласовать это с прибытием ЦКОГа, со всей его мощью и межзвездной властью? Как ни крутись, газете придется выбираться из этих противоречий.

— Не унижай меня из-за Адхама! Как только земля тебя носит?! Ты будешь проклят! Твой выбор сделает нас всеобщим посмешищем.

— Долой с глаз моих! — закричал аль-Габаляуи так, что было слышно и в саду, и в гареме.

Одному из двух отчетов о текущих событиях суждено исчезнуть... Только у Худа было неуютное предчувствие, что гомеогазета, десять лет питавшаяся одними снами, вряд ли захочет так вот просто расстаться со своими фантазиями. «Возможно, — думал он, — информация о нас, о ЦКОГе и его проектах возрождения Земли постепенно исчезнет со страниц «Таймс». День ото дня нам будет уделяться все меньше внимания, мы будем отодвигаться на последние страницы газеты, а в конечном счете останутся одни подвиги и приключения Бенни Цемоли». По не совсем понятной причине такая перспектива очень тревожила Худа. «Словно, — думал он, — мы реальны только тогда, когда «Таймс» о нас пишет, словно от нее зависит само наше существование».

— Это мой дом. Здесь моя мать. Она полноправная хозяйка здесь.

Через двадцать четыре часа регулярный выпуск «Таймс» напечатал письмо Флетчера. На газетной странице письмо это выглядело довольно странно. Худу оно показалось до крайности натянутым и искусственным, трудно было поверить, что гомеогазета попалась на такую неуклюжую подделку — однако вот оно, черным по белому, непостижимым образом умудрившееся пройти все стадии подготовки газеты:

— Тебя здесь больше не увидят. Никогда!



Лицо аль-Габаляуи помрачнело, как чернеет Нил в пик разлива. Сжав огромные кулаки, он глыбой двинулся на сына. В это мгновение всем стало ясно, что Идрису пришел конец и что это будет еще одна трагедия, молчаливым свидетелем которых стал этот дом. Сколько раз лишь одно слово здесь превращало беспечную госпожу в несчастную бродяжку! А сколько мужчин, прослужив долгие годы, покидали этот дом, еле держась на ногах, со следами ударов кнута, концы которого утяжелял свинец, с текущей по спине и из носа кровью. Когда хозяин дома благодушен, каждый обласкан им, но как он страшен в ярости! Поэтому все поняли, что Идрис пропал. Хотя он был первенцем аль-Габаляуи и ровней отцу по силе и стати, ему было несдобровать. Аль-Габаляуи подошел ближе со словами:


«Уважаемый Редактор.
Ваше освещение героического похода на твердыню насквозь прогнившей плутократии Нью-Йорк зажгло в моем сердце энтузиазм. Каким образом может обычный, рядовой гражданин стать частью этой у нас на глазах вершащейся истории? Сообщите мне, пожалуйста, ибо я горю желанием присоединиться к Цемоли, чтобы делить с его сторонниками и их невзгоды, и их победы.
С наилучшими пожеланиями,
Рудольф Флетчер»


— Ты мне не сын, я тебе не отец, и это не твой дом! Нет у тебя больше здесь ни матери, ни братьев, ни слуг. Вот перед тобой порог. Иди! Пусть тебя везде преследуют мой гнев и мое проклятье! Жизнь проучит тебя. Посмотрим, как ты проживешь без участия отца и его покровительства!



Идрис топнул ногой по персидскому ковру и завопил:

— Это мой дом! Я отсюда — никуда!

Чуть пониже письма следовал ответ гомеогазеты; Худ буквально впился в него глазами.

Не успел он и глазом моргнуть, как отец схватил его, словно клещами, и стал выталкивать вон. Идрис отступал, сопротивляясь. Они переступили через порог в сад, спустились по лестнице. Идрис спотыкался. Отец протащил его по дорожке, обсаженной кустами роз и лавсонии с жасмином, до главных ворот, вышвырнул наружу и грохнул засовом. Аль-Габаляуи крикнул так громко, чтобы каждый в доме слышал:



— Смерть тому, кто впустит его или поможет! — он повернул голову к зашторенным окнам гарема: — Разведусь с той, которая на это осмелится!


«Вербовочный пункт сторонников Цемоли расположен в нижнем Нью-Йорке по адресу: Нью-Йорк 32, Бликмен-стрит, 460. Обратитесь туда — если, конечно, полиция не успела еще запретить, ввиду текущего кризиса, балансирующую на самой грани закона деятельность этого пункта».


2



Нажав кнопку, Худ напрямую соединился со штаб-квартирой полиции.

С того трагичного дня Адхам каждое утро отправлялся в контору, находившуюся в гостиной справа от входа в дом. Он старательно собирал плату за аренду, распределял доходы между претендентами и предоставлял счета отцу. В обращении с клиентами он проявлял любезность и дипломатичность. И те были довольны им, какими бы неприятными и грубыми людьми ни были. Условия наследования оставались тайной, кроме отца о них никто не знал. Поэтому выбор Адхама в качестве управляющего посеял страх, что это было началом его вступления в права наследства. По правде говоря, до этого дня отец одинаково относился ко всем своим детям. Благодаря его великодушию и справедливости братья жили в согласии друг с другом. Даже Идрис, несмотря на силу, красоту и ветреность, оставался доброжелательным ко всем своим братьям. Он был щедр, ласков в обхождении, приветлив и вызывал лишь восхищение. И хотя четверка братьев наверняка ощущала разницу между собой и Адхамом, они не выказывали это ни словом, ни жестом, ни поступком. Возможно, Адхам не меньше их понимал эти различия, сравнивая светлый оттенок их кожи со своей смуглостью, их крепкое сложение со своей хрупкостью, высокомерие их матери с безропотностью собственной. Скорее всего, глубоко в душе он страдал и мучился, однако дом, наполненный ароматом душистого базилика, подчиняющийся силе и мудрости отца, не давал укорениться злу в его душе, и он рос с открытым сердцем.

— Дитрих, — сказал он, услышав голос следователя, — мне нужна группа ваших людей; нам предстоит небольшая поездка, в ходе которой могут возникнуть осложнения.

Отправляясь в контору, Адхам сказал матери:

Последовала напряженная пауза.

— Благослови, мама! Возложенное на меня дело — трудное испытание для нас обоих.

— Так, значит, благородная задача восстановления цивилизации — это еще далеко не все, — сухо сказал в конце концов Дитрих. — Ну что же, мы уже послали человека присматривать за этим домом по Бликмен-стрит. Правду говоря, я восхищен вашей последней выдумкой, вполне возможно, что она достигла цели. — Полицейский коротко хохотнул.

— Пусть тебе сопутствует удача, сынок! — ответила мать. — Ты хороший мальчик, а такие достойны награды.

Примерно через час вертолет с Худом и четырьмя одетыми в черную форму центаврианскими полицейскими на борту уже кружил над развалинами Нью-Йорка, пытаясь с помощью карты найти то, что было когда-то Бликмен-стрит. Еще через полчаса улицу нашли.

Под пристальными взглядами, устремленными на него из зала, сада и из окон, Адхам прошел в гостиную, сел в кресло управляющего и приступил к работе, которая считалась самой опасной в этой пустынной местности между аль-Мукаттамом и Старым Каиром. Он избрал своим девизом честность и стал первым, кто регистрировал в журнале каждый грош. Адхам вручал братьям их долю с таким уважением, что те забывали затаенную обиду, затем со всеми оставшимися доходами он направлялся к отцу. Однажды отец спросил его:

— Как тебе твои новые обязанности, Адхам?

— Здесь, — указал вниз капитан полиции, командовавший патрулем. — Думаю, вам нужен вон тот дом, где овощная лавка.

— Поскольку работа поручена мне, я считаю ее своим долгом, — ответил Адхам с почтением.

Вертолет начал опускаться.

Лицо отца просияло. Хотя он и отличался суровым нравом, слова лести были ему приятны. Адхам любил сидеть напротив него, бросая украдкой взгляды, полные восхищения и любви. А как ему нравилось слушать, когда отец рассказывал им с братьями о делах давно минувших дней и приключениях своей отчаянной молодости, когда он ходил по округе, устрашающе размахивая дубинкой, завоевывая так каждую пядь, на которую ступала его нога!

Это и вправду был магазин. Худ не заметил внизу никаких признаков политической активности, никаких неизвестно чем занятых личностей, никаких флагов и транспарантов. И все же — что-то зловещее было во всей этой заурядной обстановке. Ящики с овощами, сваленные на тротуаре, измученные, некрасивые женщины в длинных, потертых пальто, копающиеся в подгнившей картошке, немолодой хозяин в грязном белом переднике, шваброй подметающий тротуар. Все слишком уж просто и естественно. Слишком заурядно.

После изгнания Идриса Аббас, Радван и Джалиль по-прежнему собирались на крыше дома, ели, пили и резались в азартные игры. Адхаму же по душе было только сидеть в саду. Он давно полюбил проводить время здесь за игрой на свирели. И это вошло у него в привычку, как только он взял на себя обязанности управляющего, хотя уже и не распоряжался своим временем. Как только он заканчивал дела, расстилал у ручья коврик, прислонялся спиной к пальме или смоковнице либо устраивался под кустом жасмина и прислушивался к пению птичек, которых здесь было множество, порой наблюдал за голубями. Как красивы они были! Он прикасался к инструменту и подражал их щебетанию, воркованию и переливам. И у него получалось! Иногда устремлял взгляд сквозь ветви к прекрасному небу. Как раз в такой момент мимо него прошел Радван. Брат уставился на него и усмехнулся:

— Садиться? — спросил капитан.

— Это так ты управляешь имением?

— Да, — ответил Худ. — И будьте наготове.

— Передать бы твои слова отцу, только не хочется его расстраивать, — ответил Адхам, улыбаясь.

— Слава Всевышнему, что у нас полно свободного времени!

— На здоровье!

— А не хочешь снова стать как мы? — прикрыл раздражение улыбкой Радван.

Увидев приземляющийся рядом вертолет, хозяин аккуратно прислонил швабру к стене и пошел навстречу выскакивавшим на землю полицейским. Усатый грек (так определил национальность хозяина Худ) с седыми, чуть волнистыми волосами смотрел на неожиданных гостей с какой-то врожденной опаской, словно знал заранее, что ничего хорошего ждать от них не приходится. И все же он решил встретить их со всей вежливостью, он их не боялся.