— Нет, когда же я, черт побери, освоюсь с этой фортификационной путаницей, да будут прокляты и полковник Колосов и его учитель Цезарь Кюи.

— Я должен объяснить, — медленно сказал Тревиц, — что корабль не приспособлен для молодоженов. Располагайтесь, как хотите, но учтите, что полного уединения у вас здесь не будет. Я думаю, Блисс, что вы это понимаете.

Сосед его по койке, скромный, тихий, благовоспитанный Прибиль, отличный пианист, сказал сочувственно:

— Есть дверь, — возразила Блисс. — И я надеюсь, что, когда она будет заперта, вы не будете нас беспокоить. Ну, за исключением чрезвычайных обстоятельств.

— Послушайте-ка, друг Александров, не сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело. Я уже давно замечаю, что у вас постоянные недоразумения и огорчения с фортификацией. Мне кажется, что я могу вам немножко помочь, если вы, конечно, позволите. Все дело в сущем пустяке, который можно в одну минуту удалить. Вот, например, мой портсигар (Прибиль вынул из кармана простенький, изящный портсигар из карельской березы). Предположим, что он вам очень понравился и вам хочется заказать мастеру совершенно точно такой же по качеству и по размерам. Что вы для этого делаете? Вы приходите к мастеру и говорите: «Любезный мастер, сделайте мне хороший портсигар из карельской березы, шести дюймов в длину, четырех в ширину и двух в толщину». Не так ли? Для того чтобы заказ лучше удержался в его памяти, вы можете взять листик бумаги, карандаш и разграфленную линейку и начертить все размеры, надписав: длина, ширина, толщина. Ведь не придет же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными красками или пастелью, хотя вы и отличный художник? Вы смотрите на фортификационные чертежи как на стереометрию, а они только планиметрия. Я видел, как вы тщетно корпели и возились над амбразурами. Очевидно, у вас из памяти не выходили старинные громадные амбразуры времен д\'Артаньяна и Вобановских укреплений. А теперешняя амбразура — это просто мелкая канавка, которую вы сами выкопали, чтобы не видно было вашего ружья. Положительно, вы делаете слишком много чести фортификации, и это вам идет во вред.

— Конечно. Но здесь нет звукоизоляции.

Он замолчал. Александров некоторое время сидел с полуоткрытым ртом. Наконец, со стуком закрыв его, он сказал:

— Тревиц, — сказала Блисс, — вы хотите сказать, что вам будут слышны все наши разговоры, все наши нежные слова и звуки?

— Прибиль, сделайте мне милость, назовите меня идиотом.

— Да, это я и пытался сказать. Я надеюсь, что, имея это в виду, вы будете сдержанны. Может быть, вам это не понравится, о чем я сожалею, но ситуация такова.

— Что вы, что вы, Александров. Бог с вами.

— Собственно, Голан, — откашлявшись, сказал Пелорат, — я уже сталкивался с этой проблемой. Вы понимаете, что все впечатления Блисс при общении со мной воспринимаются всей Геей.

— Нет уж, пожалуйста, назовите.

И так они пререкались до тех пор, пока стоявший рядом Жданов не произнес:

— Я об этом думал, Янов, — преодолевая неловкость, сказал Тревиц. — Я просто не хотел об этом говорить. На тот случай, если вам эта мысль не приходила в голову.

— Хотя и не верю своим собственным словам, но вы идиот, мистер Александров.

— Боюсь, приходила, — сказал Пелорат.

— Спасибо, Жданов. Ведь это просто невероятно, в каком я до сих пор был нелепом заблуждении. Теперь мне сразу точно катаракт с обоих глаз сняли. Все заново увидел благодаря волшебнику Прибилю (имя же его будет для меня всегда священно и чтимо).

— Не обращайте на это слишком много внимания, — сказала Блисс. — В любой момент на Гее найдутся тысячи людей, поглощенных любовью, миллионы тех, кто ест и пьет или получает еще какие-то удовольствия. Это создает общую атмосферу радости, которую ощущает Гея и все ее части. Свою долю в это ощущение вносят животные, растения, минералы, это ощущение неизвестно нигде, кроме Геи.

На другой же день, во время очередной репетиции, Александров дал своим сокурсникам небольшое представление.

— У людей на других планетах есть свои личные радости, сказал Тревиц, — которыми мы тоже можем делиться или, если захотим, оставляем их личными.

— Александров! — вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза и перо, казалось, уже готовились поставить привычную единицу, — потрудитесь начертить двойной траверс и указать все его размеры.

Александров подошел к доске (и все сразу узнали походку Колосова), вынул из кармана тщательно очищенный по колосовской манере мелок, завернутый аккуратно в чистую белую бумагу, и (все даже вздрогнули) совершенно колосовским, стеклянным голосом громко объявил:

— Если бы вы узнали наше ощущение радости, вы бы поняли, в какую нищету погружены вы, изоляты, в этом отношении.

— Двойной траверс.

— Откуда вы знаете, что мы чувствуем?

Он чертил замечательно скоро и уверенно. Линии у него выходили тоньше, чем у Колосова, и менее выпуклы, но так же красивы. Окончив чертеж и подписав все цифры, Александров со спокойной отчетливостью назвал все линии и все размеры, не произнеся ни одного лишнего слова, не сделав ни одного ненужного движения, спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза полковника.

— Даже не зная, можно предположить, что ощущение всепланетного счастья намного интенсивнее радости, которую может испытывать отдельный изолят.

Колосов помолчал. Впервые юнкера увидели на его каменном лице что-то похожее на удивление.

— Возможно. Но я хочу сохранить свои нищие радости и горести и быть собой, а не кровным братом ближайшего камня.

— Почему же раньше, — спросил он, — почему раньше ваши чертежи были похожи на какие-то пейзажи и вы постоянно путались в названиях и цифрах? Что такое с вами сделалось?

— Не стоит иронизировать, — сказала Блисс. — Вы цените все минеральные кристаллы в зубах и костях. Вы не согласились бы повредить даже один из них, хотя сознания в них не больше, чем в каком-нибудь кристалле горной породы того же размера.

— Я просто решил следовать до мельчайших подробностей вашим урокам, господин полковник.

— А может быть, вам надоели постоянные единицы?

— В общем, это верно, — неохотно признал Тревиц, — но мы сильно отклонились от темы. Мне все равно, разделяет ли Гея вашу радость, Блисс, но я ее разделять не хочу. Мы будем жить здесь в тесноте, и я не желаю, чтобы меня вынуждали участвовать в вашем личном общении.

— Отчасти, господин полковник.

— Не о чем спорить, мой дорогой мальчик, — сказал Пелорат. — Я, как и вы, не хочу, чтобы ваше уединение нарушалось. Да и наше, если на то пошло. Мы с Блисс будем деликатны, правда, моя дорогая?

— Гмм. Теперь вы меня поставили в очень неудобное положение. Поставить вам двенадцать я не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире не существует. Одиннадцать — это самый высший балл, на который знаю фортификацию только я. Поэтому не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять. Можете сесть.

— Будет так, как ты хочешь, Пел.

Это была большая победа, окрылившая Александрова. После нее он сделался лучшим фортификатором во всем училище и всегда говорил, что фортификация — простейшая из военных наук.

— В конце концов, — сказал Пелорат, — может быть, мы будем больше находиться на планетах, чем в космосе, а там будут возможности для истинного уединения…

Текло время. Любовные раны зажили, огорчения рассеялись, самолюбие успокоилось, бывшие любовные восторги оказались наивной детской игрой, и вскоре Александровым овладела настоящая большая любовь, память о которой осталась надолго, на всю его жизнь…

— Меня не касается, что вы будете делать на планетах, но на корабле хозяин я.

Выветрилось понемножку и позорное сознание о злой неудаче в литературе. Верный инстинкт подсказал Александрову доброе противоядие: он опять вернулся к рисованию и живописи. Во все отпускные дни (а их теперь стало гораздо больше после победы над Колосовым) он ходил в Третьяковскую галерею, Строгановскую школу, в Училище живописи и ваяния или брал уроки у Петра Ивановича Шмелькова [5]. Множество картонов и блокнотов истратил он, делая портретные изображения карандашом, углем и акварелью со своих товарищей, начальников и учителей. Эта работа спорилась послушно и приятно. Новый клин окончательно вышиб клин старый.

— Конечно, — сказал Пелорат.

— Таким образом, разобравшись с этим вопросом, мы можем лететь.

Между прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже. Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обращении с фараонами. Потом курсовые офицеры начали подготовлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе полными боевыми патронами. В правом крыле училищного плаца находился свой собственный тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо огороженный от Пречистенского бульвара.

— Подождите, — Пелорат взял Тревица за рукав. — Куда лететь? Никто из нас не знает, где Земля. Да и ваш компьютер, как вы мне говорили, не имеет информации о Земле. Что вы намерены делать? Не можете же вы блуждать по всему космосу наугад, мой дорогой мальчик.

Туда каждый день с утра до вечера водили молодых юнкеров поочередно, по четыре, на стрельбу, следили за тем, чтобы юнкер при выстреле не зажмуривался, не вздрагивал при отдаче, глядел бы точно на мушку сквозь прорезь прицела и нажимал бы спуск не рывком, но плавным движением.

При этих словах Тревиц улыбнулся почти весело. Впервые стех пор, как попал в руки Геи, Он снова почувствовал себя хозяином своей судьбы.

В другом конце тира ставились картонные мишени с концентрическими черными окружностями, попадать надо было в центральный сплошной кружок. Благодаря малости помещения выстрелы были страшно оглушительны, от этого юнкера подолгу ходили со звоном в голове и ушах и едва слышали лекции и даже командные слова.

Но еще труднее с непривычки была чересчур сильная отдача ложа в плечо при выстреле. Она была так быстра и тяжела, что, ударяясь в тринадцатифунтовую берданку, чуть не валит начинающего стрелка с ног. Оттого-то у всех фараонов теперь правое плечо и правая ключица в синяках и по ночам ноют.

— Я заверяю вас, — сказал он, — что не намерен блуждать наугад, Янов. Я прекрасно знаю, куда направляюсь.

Но и домашнее обучение стрельбе окончено. «Умей чистить и протирать винтовку, чтобы она и снаружи и снутри у тебя блестела, как зеркало». Наступает утро, когда весь батальон, со знаменем, строгим строем, в белых каламянковых рубахах, под восхитительную музыку своего оркестра, покидает плац училища и через всю Москву молодецки марширует на Ходынское поле в старые-престарые лагери.



Воспоминание о них остается слабым и незначительным для Александрова. Каждый день стрельба и стрельба, каждый день глазомерные и компасные съемки, каждый день батальонные учения и рассыпной строй. Идут постоянные дожди, когда юнкера сидят по баракам и в тысячный раз перезубривают уставы и «словесность».

7

Но самое главное то, что унижает фараонов до нуля, — это громадная роль и всеподавляющее значение, которые теперь легли на господ обер-офицеров.



На днях выборы вакансий, производство, подпоручичьи эполеты, высокое звание настоящего обер-офицера. Фараоны где-то вдали, внизу, в безвестности и забвении. И они чрезвычайно были обрадованы, когда дня за три до производства старшего курса в первый офицерский чин их распустили в отпуск до конца августа.

Пелорат легонько постучал в дверь каюты пилота. Ответа не последовало. Пелорат тихо отворил дверь и вошел. Он увидел, что Тревиц поглощен пристальным созерцанием звездного поля.

— Голан, — сказал Пелорат и замолк.

Александров провел остаток лета вместе с мамой у своего шурина, мужа сестры Зины, в его чернореченском лесничестве, находящемся под Коломной. Там он много охотился, ловил рыбу и шлялся по лесам за ягодами и грибами.

Тревиц поднял голову.

Осталось одно неприятное и стыдное воспоминание о жене лесника Егора, Марье, красивой, здоровой бабенке, которая ему вскоре опротивела до смерти.

— А, Янов! — сказал он. — Садитесь. А где Блисс?

Вернулся он в училище настоящим обер-офицером, выросший чуть ли не на голову, с хриплыми басовыми нотами в голосе, загорелый, отрастивший настоящие усы в один миллиметр длиною.

— Спит… Насколько я понимаю, мы уже в космосе?

О, как ему знакомы, близки и жалки были беспомощные неуклюжести новичков, их растерянность, их неумение найти тон. Он никогда не забывал своих первых жутких впечатлений в училище, когда был, точно чудом, перенесен из игрушечной жизни в суровую и строгую настоящую жизнь.

— Совершенно верно. — Тревица не поразило некоторое удивление Пелората. В гравитическом корабле просто невозможно почувствовать взлет. При взлете нет инерционных эффектов, ускорения, толчков, шума и вибрации.

Он был хорошим обер-офицером, всегда готовым на помощь и на защиту фараону. Но старых адатов он не касался. Он чувствовал, что в них есть и надобность и скрепляющая сила.

Обладая способностью экранироваться от внешних гравитационных полей вплоть до полной изоляции, \"Далекая Звезда\" поднялась с поверхности планеты плавно, как будто плыла по некоему космическому морю. И во время этого подъема сила тяжести внутри корабля парадоксальным образом оставалась нормальной.

Он был пламенным поклонником темпа.

Пока корабль шел через атмосферу Геи, незачем было особенно ускоряться, поэтому не было вибрации и воя от встречного потока воздуха. Когда же атмосфера осталась позади, стало возможным ускорение, незаметное для пассажиров.

— Темп, — говорил он фараонам, — есть великое шестое чувство. Темп придает уверенность движениям, ловкость телу и ясность мысли. Весь мир построен на темпе. Поэтому, о! фараоны, ходите в темп, делайте приемы в темп, а главное, танцуйте в темп и умейте пользоваться темпом при фехтовании и в гимнастических упражнениях.

Это был предельный комфорт, и Тревиц считал, что никакие дальнейшие улучшения уже невозможны, если только когда-нибудь люди не откроют способ одним махом перемещаться через гиперпространство без кораблей, не заботясь о довольно опасных гравитационных полях.

Он и сам не подозревал того, что очень любившие его фараоны между собою называли его «обер-офицер Темп».

Пока же \"Далекой Звезде\" приходилось удаляться от солнца Геи в течение нескольких дней, чтобы ослабла напряженность гравитационного поля и можно было совершить Прыжок.

Ротный командир Дрозд, не стесняясь, говорил иногда, что он очень жалеет, почему Александров не дотянул на экзаменах до общего среднего балла, который дал бы ему возможность стать портупей-юнкером, командиром взвода.

— Голан, дорогой друг, — сказал Пелорат. — Можно мне немного поговорить с вами? Вы не очень заняты?

Но, увы! Полковник Колосов не мог простить ему воистину волшебного просияния в фортификации и к круглым десяткам упрямо присоединял прошлые единицы, тройки и пятерки, поставленные еще на репетициях, чем и понизил значительно шансы Александрова. Увы! Этот слишком земной человек не веровал в чудеса и не ценил их. Но это не огорчало Александрова. Он наслаждался спокойной военной жизнью, ладностью во всех своих делах, доверием к нему начальства, прекрасной пищей, успехами у барышень и всеми радостями сильного мускулистого молодого тела.

— Я не занят. Я отдал распоряжения компьютеру, и он управляет кораблем. Иногда он даже как будто догадывается о моих желаниях и выполняет их прежде, чем я их мысленно произнесу. — И Тревиц любовно погладил поверхность стола.

— Мы с вами, Голан, — сказал Пелорат, — успели подружиться, хотя знакомы совсем недавно. Впрочем, должен признать, что у меня такое чувство, будто мы знакомы очень давно. Столько всего произошло! Странно, когда я вспоминаю свою довольно долгую жизнь, то половина всех событий оказывается втиснутой в последние несколько месяцев. Или это мне только кажется? Я даже предполагаю…

Глава XVI

Тревиц поднял руку.

Дрозд

— Янов, — сказал он, — по-моему, вы отклонились от того, что хотели сказать. Вы начали с того, что мы очень подружились за короткое время. Да, подружились и по-прежнему друзья. Если на то пошло, то с Блисс вы знакомы еще более короткое время, а подружились с ней еще больше.

В четвертой роте числится сто юнкеров, но на рождественские каникулы три четверти из них разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто в Тифлис, кто в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто в старые деревенские имения. Им хорошо: сплошь две недели отдыха, веселия, приключений, охоты, поездок ряжеными; никакой заботы и памяти об училище. Они вернутся в него лишь десятого января, осипшие от дороги, загоревшие крепким зимним загаром, потолстевшие, с большим запасом домашних варений, солений, сухих яблоков, малороссийского сала, чурчхелы, бадриджанов и прочей снеди.

— Это, конечно, другое дело, — смущенно согласился Пелорат и закашлялся.

А вот коренным москвичам — туго. Изволь являться трижды в неделю в училище, да еще ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда (командира четвертой роты, капитана Фофанова) проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, также никуда не убежим, как и иногородние.

— Конечно, — сказал Тревиц. — И что же следует из нашей недавней, но тесной дружбы?

— Если, мой дорогой друг, мы по-прежнему друзья, как вы только что сказали, то я перейду к Блисс, которая, как вы тоже только что сказали, особенно дорога мне.

Приблизительно так бурчит про себя господин обер-офицер Александров, идя торопливыми большими шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андриевичей. Домой он вернулся только к пяти часам утра, а подняли его насилу-насилу в семь без двадцати. Ах, как бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска. Вот тебе и Рождество…

— Понимаю. Так что же?

Глаза у Александрова еще не совсем проснулись после краткого сна, в них чувствуется резь и усталость. Но запах снега так вкусен, мороз так весел, быстрое движение так упорно гонит горячую кровь по всему телу… Через две минуты Александров спрашивает самого себя с удивлением: «Где же моя усталость, недовольство и кислота?» Их нет, исчезли. Тело не имеет больше веса. Эта невесомость — одно из блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же не вызывает благодарности судьбе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его навсегда; так, лет через двадцать.

— Я знаю, Голан, что вы относитесь к Блисс без восторга, но как бы я хотел, чтобы ради меня…

— Погодите, Янов, — подняв руку, сказал Тревиц, — я не очарован Блисс, но и ненависти к ней не испытываю. Я, собственно, вообще не испытываю к ней неприязни. Она привлекательная молодая женщина, но и без этого я ради вас признал бы ее привлекательной. Я не люблю Гею.

Снег тонко скрипит под его лакированными сапожками. Снег скрипит под ногами у всех пешеходов. Он визжит под полозьями саней, оставляющих за собою в нем блестящие, скользкие полосы, а на заворотах он крепко хрустит, смятый полозьями. Изо всех труб высоко над домами стоят, неподвижно устремясь в зеленое небо и там слегка курчавясь, белые прямые столбы дыма. Вот налево Савостьянов, булочная, а наискосок Арбатской площади — белое длинное здание Александровского училища на Знаменке, с золотым малым куполом над крышей, знак домашней церкви. Слава богу, минута в минуту. Не опоздал.

— Но ведь Блисс — Гея.

Портупей-юнкер Золотов — круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменяет фельдфебеля четвертой роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров в учебной галерее в одну шеренгу и делает им перекличку. Все в порядке. И тотчас же он командует: «Смирно. Глаза налево». Появляется с левого фланга Дрозд и здоровается с юнкерами.

— В этом все дело, Янов. Пока я думаю о Блисс как о человеке, все нормально. Но если я думаю о ней как о Гее, дело усложняется.

— Вы беспощадны к Гее, Голан… Позвольте, старина, мне кое в чем признаться. Когда мы с Блисс наедине, она иногда позволяет мне минуту участвовать в ее сознании. Больше нельзя, потому что, как она говорит, я слишком стар, чтобы приспособиться к этому… Ах, не улыбайтесь, Голан, вы для этого тоже слишком стары. Если изолят вроде вас или меня пробудет частью Геи больше одной-двух минут, он может помешаться. А за пять-десять минут помешательство может стать неизлечимым… Если бы только вы могли испытать это, Голан!

Мальчишеские прозвища удивительно метки. Капитан Фофанов вислоплеч и длиннонос. Его худощавое лицо смугло и румяно. Черные волосы на голове разделены косым четким пробором; легкой красиво-неуклюжей перевалочкой и боковым наклоном головы, при внимательном и быстром взгляде, он действительно напоминает птицу, и именно черного дрозда. Он очень требователен и суров в делах службы и строевого учения. «Без отпуска», карцер, дежурства и дневальства вне очереди так и сыпятся из него в несчастливые для юнкеров дни. И все это с величайшей вежливостью: «Юнкер Александров, будьте любезны отправиться на двое суток под арест, с исполнением служебных обязанностей». Но вне условий, требующих крутой дисциплины, он фамильярный друг, защитник и всегдашняя выручка. Эти его милые черты хорошо знакомы всем проказливым юнкерам четвертой роты и особенно Александрову, самому неистовому баловнику. Но зато Дрозд ненавидит малейший оттенок лжи и требует от провинившегося юнкера мгновенного и точного признания.

— Неизлечимое помешательство? Нет, спасибо.

Однажды юнкер Александров был оставлен без отпуска за единицу по фортификации. Скитаясь без дела по опустевшим залам и коридорам, он совсем ошалел от скуки и злости и, сам не зная зачем, раскалил в камине уборной докрасна кочергу и тщательно выжег на красной фанере огромными буквами слово «Дрозд».

— Голан, вы нарочно придираетесь к моим словам, вы прекрасно поняли, что я имею в виду короткое мгновение единства. Вы не представляете, чего лишены. Это неописуемо. Блисс называет это ощущение радостью. Это все равно, что назвать радостью то, что вы чувствуете, когда вам дадут глоток воды после того, как вы чуть не умерли от жажды. Я не могу даже попытаться начать вам описывать, на что это похоже. Вы разделяете радости, которые ощущает миллиард отдельных людей. Это не постоянный восторг, будь он таким, вы быстро перестали бы его ощущать. Этот восторг вибрирует, мерцает, у него захватывающий пульсирующий ритм. Это высший восторг, доступный человеку. Я чуть не плачу, когда она закрывает дверь передо мной…

В понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская роты, выдержав паузу, капитан спросил, по обыкновению протягивая перед некоторыми словами длинный ять (он был чуть-чуть заикой):

Тревиц покачал головой.

— Э-какой это болван э-начертил в нужнике э-какую-то похабщину?

— Вы очень убедительны, мой добрый друг, — сказал он, — но ваши описания здорово смахивают на описание действия псевдендорфина или другого наркотика, который ненадолго погружает вас в восторг, чтобы потом надолго оставить в нескончаемом ужасе. Это не для меня! Я не отдам свою индивидуальность за короткое ощущение восторга.

Александров в ту же секунду громко крикнул из строя:

— Я не потерял свою индивидуальность, Голан.

— Я, господин капитан!

— Надолго ли она у вас останется, если вы будете продолжать эту практику, Янов? Вы будете снова и снова просить свою порцию наркотика, пока ваш мозг наконец не повредится. Вы не должны позволять Блисс делать это с вами… Может быть, лучше я поговорю с ней об этом?

Командир совсем по-птичьи окинул юнкера боковым взглядом и произнес с презрительным равнодушием:

— Нет! Не надо! Вы не очень тактичный человек, знаете ли, а я не хочу, чтобы ее обижали. Уверяю вас, что она заботится обо мне больше, чем вы можете себе представить. Она боится, что я помешаюсь, больше, чем я. Не беспокойтесь об этом.

— Э-так я и знал. — И скомандовал роте: — Разойдитесь!

— Ладно, тогда я поговорю с вами. Не делайте больше этого, Янов. Вы прожили пятьдесят два года со своими радостями и огорчениями, ваш мозг способен переносить их. Не предавайтесь новому и необычному пороку. За это придется расплачиваться, если не сразу, то впоследствии.

Вечером, перед чаем, когда все зубрили, сидя на своих койках, уроки к завтрему, юнкер Александров увидел Дрозда, проходившего по галерее, и подбежал к нему. Юнкер весь день томился, подавленный великодушием начальника.

— Хорошо, Голан, — тихо ответил Пелорат, рассматривая носки своих ботинок. — Может быть, вы посмотрите на это вот каким образом. Что, если бы вы были одноклеточным существом…

— Господин капитан, позвольте мне попросить у вас прощения.

— Я знаю, что вы хотите сказать, Янов. Не будем об этом. Мы с Блисс уже обсуждали эту аналогию.

— Э-дурачок, — протянул Дрозд. — Э-пустяки. Ступай заниматься, э-чертежник ты этакий!

— Нет, вы представьте себе. Пусть вы одноклеточный организм, обладающий сознанием и мышлением человека. И представьте, что вы столкнулись с возможностью стать многоклеточным организмом. Разве не стали бы одноклеточные организмы сопротивляться включению в многоклеточный организм и оплакивать свою индивидуальность? И были бы они правы? Разве может отдельная клетка представить себе возможности и могущество многоклеточного человеческого мозга?

И слегка толкнул его ладонью в спину. Но в голосе Дрозда и его прикосновении юнкер почувствовал теплоту.

— Нет, — Тревиц решительно покачал головой. — Это ложная аналогия, Янов. У одноклеточных организмов не может быть сознания и мышления. Говорить, что они теряют индивидуальность, значит говорить, что они теряют то, чего у них никогда не было. Однако человек обладает сознанием и мышлением. Он может потерять индивидуальность и независимость мышления. Так что ваша аналогия не годится.

Так воспитывал Дрозд своих девятнадцатилетних птенцов в проворном повиновении, в безусловной правдивости, на широкой развязке взаимного доверия.

Они замолчали, наступила почти гнетущая тишина. Наконец, пытаясь сменить тему разговора, Пелорат спросил:

Дрозд, заложив руки за спину, медленно, неуклонно идет вдоль фронта, зорко оглядывая каждое лицо, каждую пуговицу, каждый пояс, каждый сапог. Рядом с Александровым стоит крепко сбитый широкоплечий чернявый Жданов. Он нехорошо бледен, и белки его глаз слюняво желтоваты.

— Что вы ищете на обзорном экране?

— Э-нездоров? — спрашивает Дрозд.

— Привычка, — скупо улыбнувшись, ответил Тревиц. Компьютер говорит мне, что нас не преследуют геянские корабли и сейшельский флот не вылетает навстречу. Но я все равно всматриваюсь, хотя знаю, что датчики компьютера в сотни раз чувствительнее, чем мои глаза. Компьютер способен ощущать свойства пространства, совершенно недоступные человеку… Я это знаю, но все равно смотрю…

— Никак нет, господин капитан. Здоров.

— Голан, — сказал Пелорат, — если мы в самом деле друзья…

Дрозд поводит туда-сюда острым подозрительным носом.

— Обещаю вам, что я постараюсь ничем не огорчать Блисс.

— Э-какую гадость вчера пил? — спрашивает он брезгливо.

— Я не об этом. Вы скрываете от меня, куда мы летим, как будто не доверяете мне. Вы знаете, где Земля?

Юнкер жмется, но тотчас отвечает:

— Простите, — сказал Тревиц и посмотрел на Пелората, подняв брови. — Вы считаете, что я скрываю это от вас?

— В гостях давали ананасный ликер, господин капитан.

— Да, но почему?

— Ффу, какая мерзость! — морщится Дрозд. — Э-это не ликер, а дерьмо. И зачем тебе пробовать э-ликеры. Ну, выпей стакан красного вина, и э-довольно с тебя. А лучше и э-совсем не пей. Пьют от скуки паршивые неудачники, а перед тобою э-целый мир впереди. Будь весел и пьян э-без вина.

— Не знаю, — сказал Тревиц. — Действительно, почему? Не из-за Блисс ли?

Подходит к концу докучный осмотр. У юнкеров чешутся руки и горят пятки от нетерпения. Праздничных дней так мало, и бегут они с такой дьявольской быстротой, убегают и никогда не вернутся назад!

— Блисс? Вы не хотите, чтобы она узнала? Право, старина, ей можно полностью доверять.

Но Дрозд выходит на середину фронта, достает из отворота рукава какую-то бумажку и не спеша ее разворачивает. «Да поскорее ты, Дроздище!» — мысленно понукает его Александров.

Дрозд начинает читать, мучительно растягивая свои яти:

— Не в этом дело. Какой смысл не доверять ей? Я думаю, что она, если захочет, сможет выудить из моего разума любую тайну. Я думаю, причина совсем детская. Я чувствую, что вы обращаете внимание только на нее, а я для вас будто не существую.

— По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть в Екатерининском женском институте, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой роты. От четвертой роты поедут юнкера:

— Да что вы, Голан! — Пелорат был потрясен.

Он делает небольшим молчанием двоеточие, совсем маленькое, всего в полторы секунды, но в этот короткий промежуток сотни тревожных мыслей пробегают в голове Александрова.

— Я знаю. Я пытаюсь проанализировать свои чувства. Вы пришли ко мне с опасениями за нашу дружбу, и выяснилось, что у меня тоже были опасения. Я сам себе в этом не признавался, но, вероятно, ревновал. Кажется, я пытался отомстить вам, заводя секреты и злясь без причины. Как ребенок.

Сегодня его день так полно и счастливо занят, что даже совсем не остается места для семейных радостей. К десяти часам он должен ждать в Зоологическом саду Наташу Манухину. Они будут кататься с великолепных ледяных гор. Какое острое наслаждение нестись стремительно вниз на маленьких салазках по отвесной сверкающей дороге, подвернув левую ногу под себя, а правой, как рулем, давая прямое направление волшебному лету. Правда, Наташа придет не одна, а в сопровождении скучной англичанки, похожей на птицу марабу. Но, к счастью, гувернантка не любит кататься с гор и, кажется, считает это одним из русских варварств. Она будет торчать на вышке, кутая в широкое обезьянье боа свой красный британский нос. А Наташа назло ей будет требовать еще и еще, и в последний раз еще и в самый-самый последний. Лицо Александрова слегка щекочет Наташина котиковая шубка, и как сладко пахнет эта шубка мехом и тонкими неизъяснимыми духами, и сама Наташа, наверно, гордится своим кавалером: «Как ловок и смел этот милый Александров и, кажется, немного влюблен в меня». Ах, Наташа, совсем не немного, наоборот: до безумия.

— Голан!

— Я же сказал, это ребячество. Но покажите мне человека, который иногда не вел бы себя по-детски. Однако мы выяснили, что мы с вами по-прежнему друзья, и я больше не намерен играть в эти игры. Мы направляемся на Компореллон.

В час завтрак у Шпаковских, а после завтрака веселая репетиция водевиля «Не спросясь броду, не суйся в воду», где Александров играет Макарку, а также и в живых картинах. Должно быть, и потанцуют немного. В этом большом, уютном, безалаберном доме две девочки, три барышни и всегда множество их подруг всяких возрастов. Там с утра до вечера поют, танцуют, устраивают игры, едят, влюбляются и звонко смеются. Александрову часто кажется, что он влюблен в младшую из барышень, в белокурую розовую Нину. Впрочем, все любви Александрова так многочисленны и скоропалительны, что сестра в шутку зовет его — господин Сердечкин.

— Компореллон? — протянул Пелорат, вспоминая.

Потом обед у Калмыковых, и тоже танцы. А затем — самое главное — вечером знаменитая елка в Благородном собрании, на которую съезжается вся молодая Москва: дети, подростки, барышни и юноши. Туда он обещал сопровождать трех приехавших из Пензы землячек: Машеньку Полубояринову, Сонечку Аничкову и Зою Скрипицыну. Бал, на котором танцуют, после того как детей увезут по домам, до тысячи молодых людей. И, если говорить по правде, уже не в Машеньку ли влюбился, по-настоящему и мгновенно, несчастный юнкер в тот вечер, когда она играла Шопена, а он стоял, прислонившись к пианино, и то видел, то не видел ее нежное лицо, такое странное и такое изменчивое в темноте.

— Вы ведь помните моего друга-предателя Мунна Ли Компора и нашу встречу с ним на Сейшелах?

«Только не меня. Дорогой, золотой Дрозд, только, пожалуйста, не меня», — мысленно умоляет Александров.

— Конечно, помню. Компореллон — планета его предков. Лицо Пелората просветлело.

— Э-Рихтер, — произносит капитан, — Жжданов, Бутынский, Карганов, Прибиль…

— Если это правда. Я не склонен верить всему, что говорил Компор. Но Компореллон — известная планета, а Компор сказал, что там знают о Земле. Мы полетим туда и выясним. Может быть, это нас ни к чему не приведет, но это наша единственная зацепка.

«Пронеси, пронеси, пронеси!» — умоляет судьбу Александров, изо всех сил стискивая зубы и кулаки. И вот падает холодно и непреклонно:

Пелорат откашлялся и спросил с сомнением:

— О, мой дорогой друг, вы уверены?

— И э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание — до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы — московская гвардия и должны отличаться не только блеском души, но и благородством сапог. Тьфу, наоборот. Затем вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю вас. Разойдитесь.

— Моя уверенность или неуверенность здесь ни при чем. У нас нет выбора.

На лестнице Александров догоняет Дрозда. Последняя, отчаянная попытка.

— Но если мы берем за основу то, что нам рассказал Компор, то надо учитывать все, что он рассказал. Я вспоминаю, что он утверждал, что на Земле нет жизни, что вся ее поверхность радиоактивна. И если это правда, тогда мы напрасно летим на Компореллон.

— Господин капитан!



8

Дрозд останавливается на ступеньке, в птичий недоверчивый полуоборот к юнкеру.

— Э-что еще?

— Господин капитан, позвольте вам сказать, что я катался на коньках, и у меня подвернулась нога. Прямо ступить нельзя, такая боль.



— Э-врешь. Пойди в лазарет и принеси свидетельство.

Они сидели втроем за вторым завтраком, с трудом уместившись в столовой.

— Неплохо, — удовлетворенно сказал Пелорат. — Это из наших терминусских запасов?

Душа Александрова катится вниз, как с ледяной горы в Зоологическом.

— Нет, — ответил Тревиц. — Те запасы давно кончились. Это мы загрузили на Сейшелах, перед тем как отправиться на Гею. Необычно, правда? Что-то морское и хрустящее. А вот это я, когда покупал, считал капустой, но по вкусу не похоже.

— Господин капитан, — говорит он смущенно. — Положим, я могу себя осилить. Но у меня другие, важные причины.

Блисс молчала. Она осторожно ковырялась в своей тарелке.

— Ну?

— Ты должна поесть, дорогая, — мягко сказал Пелорат.

— Нет перчаток.

— Я знаю, Пел. Я ем.

Дрозд хмурится.

— У нас же есть геянская еда, Блисс,- сказал Тревиц. В голосе его был оттенок раздражения, который он не сумел скрыть.

— Да, я знаю, — ответила Блисс. — Но лучше ее поберечь. Неизвестно, сколько мы пробудем в путешествии, в конце концов мне все равно придется есть пищу изолятов.

— Э-покажи руки.

— Чем же эта пища плоха? Или Гея может есть только Гею?

Юнкер поворачивает обе руки ладонями вверх. Дрозд делает то же самое и сверяет руки свои и его.

— Совершенно верно. — Блисс вздохнула. — У нас говорят: \"Когда Гея ест Гею, ничего не теряется и ничто не появляется.\" Только сознание переходит на другой уровень — вниз или вверх. То, что я съедаю на Гее, в ходе обмена веществ в основной своей части становится мной, оно по-прежнему остается Геей и получает возможность участвовать в сознании Геи на более высоком уровне. А какая-то часть, превращаясь в отходы, переходит на низший уровень сознания. — Блисс положила кусок в рот, решительно разжевала, проглотила и сказала: — Это часть глобального круговорота. Растения вырастают, их едят животные, мы едим их. Организмы, которые умирают, встраиваются в клетки гнилостных бактерий и так далее. В этом круговороте сознания участвует и неорганическая материя. И все в этом круговороте может участвовать в сознании более высокого уровня.

— Ерунда. У нас одинаковый размер. Семь или семь с половиной, э-небольшая разница. Вечером я тебе пришлю мои, спросишь у фельдфебеля. Ступай. Ну, что же ты стоишь?

— Это, — заметил Тревиц, — можно сказать о любой планете. Во мне каждый атом имеет долгую историю, за время которой он был частью многих живых существ, включая людей;

— Господин капитан, — робко говорит юнкер, вновь тронутый великодушием этого чудака. — Положим, перчатки у меня есть, только очень грязные, но я их могу вымыть. Но я должен вам сказать правду (сейчас Александров подпустит маленькую лесть). Я знаю, что вы все можете простить.

может быть, долгие годы находился в море, или в куске каменного угля, или в скале, или был частицей ветра.

— Но на Гее, — сказала Блисс, — все атомы — это часть планетарного сознания, о котором вы не имеете представления.

Дрозд перебивает его, угрожающе вздернув подбородок вверх.

— А что произойдет с овощами, которые вы едите сейчас? спросил Тревиц. — Они тоже становятся частью Геи?

— Становятся… очень медленно. Но все, что меня покидает, теряет контакт с Геей. Оно лишается даже того гиперпространственного контакта, который как элемент с высоким уровнем сознания могу поддерживать с Геей я. Такой контакт заставляет негеянскую пищу становиться Геей, когда я ее съедаю, хотя и очень медленно.

— Э-далеко не все.

— Простить очень многое, если вам говорят правду.

— Но не становится ли негеянской пища, которую мы запасли на Гее? Тогда вам лучше есть ее сейчас, пока можно.

— Об этом не беспокойтесь, — сказала Блисс. — Геянские запасы обработаны специально. Они останутся Геей долго.

Дрозд с сомнением косится на юнкера.

— Что произойдет, — вдруг спросил Пелорат, — если мы станем есть геянскую пищу? И, кстати, что произошло с нами, когда мы ели вашу пищу на Гее?

На лице Блисс промелькнула грусть, она покачала головой.

— Э-попутай, попутай у меня еще!

— Все, что вы съели, пропало для нас. Вернее, пропало все, усвоенное вашими тканями. С другой стороны, ваши отходы остались на Гее и постепенно стали ею, так что в целом баланс сохранился. Но вследствие вашего визита многие атомы Геи перестали быть Геей.

— Почему же? — с любопытством спросил Тревиц.

— И вот я вам должен признаться откровенно, что…

— Потому что вы бы не перенесли превращения. Даже частичного. Вы наши гости, вас, так сказать, заманили на Гею против воли, и мы были обязаны защитить вас даже ценой потери каких-то фрагментов. Мы пошли на это сознательно, хотя и неохотно.

— Мы сожалеем об этом, — сказал Тревиц, — но уверены ли вы, что негеянская пища вам не повредит?

— Э-девчонки, должно быть?

— Не повредит, — сказала Блисс. — Съедобное для вас съедобно и для меня. Просто у меня возникает дополнительная проблема — не только усвоить пищу, но и превратить ее в Гею. Это создает психологический барьер, из-за которого я не получаю удовольствия от пищи и вынуждена есть медленно, но я со временем это преодолею.

— Точно так, господин капитан. Барышни. Приехали только на две недели в Москву из Пензы. Мои родственницы. Обещался быть в Благородном собрании на елке. Дал честное слово. Ужасно обидно будет обмануть их и подвести.

— А инфекция? — вдруг воскликнул Пелорат, и его голос зазвенел от тревоги. — Не понимаю, как я мог не подумать об этом! Блисс! На любой планете полно микробов, от которых у тебя нет защиты, и ты умрешь от какой-нибудь обычной болезни. Голан, мы должны вернуться!

— Не паникуй, дорогой, — улыбаясь, сказала Блисс. Микробы, попадающие в мое тело, тоже ассимилируются Геей. А став Геей, они не повредят мне.

Но Дрозд упрямо трясет головою.

Трапеза подходила к концу. Пелорат потягивал разогретую смесь фруктовых соков с пряностями.

— Мои дорогие, — сказал он, облизывая губы, — нам пора сменить тему. Кажется, мое основное занятие на борту корабля менять темы разговоров. Отчего это?

— Оттого, — ответил Тревиц, — что мы с Блисс начинаем спорить на любую затронутую тему чуть не до драки. И только от вас, Янов, зависит, сохраним ли мы рассудок. Так о чем вы хотите говорить, старина?

— Э-все равно поедешь. А женскую душу я знаю лучше тебя. Опоздал, не пришел — пускай сердится: в следующий раз будет ждать еще нетерпеливее. И кроме того, я тебе скажу (тут его голос смягчается), что бал Благородного собрания, это — толкучка, рынок, открытый вход, открытый для всех: купеческие дочки из Замоскворечья, немки, цирюльники, чиновники и другие шпаки всякие. А в Екатерининский институт на бал можно попасть лишь по строгому выбору, по именному, личному приглашению. В Екатерининском, э-дружок мой, учатся девицы лишь из самых древних, самых настоящих, дворянских фамилий. Истинная, столбовая русская аристократия не в Петербурге, голубчик, а в Москве, у нас. Не пропускай случая. Летом выйдешь в офицеры. Придется тебе надолго, если не навсегда, законопатиться в каком-нибудь Проскурове или Кинешме, и никогда ты в жизни не увидишь подобной прелести и красоты. Ну, разве воинская доблесть вытянет тебя вверх или чудом попадешь в Академию, тогда — может быть… Но вернее всего, что навсегда нынешний бал останется для тебя, как прекрасный и э-неповторимый сон. И я тебе твердо говорю, что в пятницу ты сам же поблагодаришь меня. Э-иди, иди, юнкер.

— Я просмотрел свои материалы по Компореллону. Эта планета и весь сектор богаты древними легендами. Компореллонцы относят заселение планеты к далекому прошлому — первому тысячелетию гиперпространственных путешествий. На Компореллоне даже есть рассказ об основателе этой планеты, Бенболли, хотя не сообщается, откуда он явился. В моих материалах говорится, что первоначально Компореллон назывался планетой Бенболли.

— По-вашему, это правдоподобно, Янов?

Он ласково концами пальцев потрепал Александрова по плечу и поспешно стал спускаться по лестнице.

— В этих легендах может содержаться истинное ядро, но кто знает, что в него входит?

— Я никогда не встречал в истории имя Бенболли, а вы?

— Я тоже, но знаете, во времена Поздней Империи доимперскую историю умышленно скрывали и уничтожали. Императоры последних беспокойных веков Империи стремились уменьшить местный патриотизм, они считали — и не зря — что местный патриотизм оказывает дезинтегрирующее влияние. Поэтому почти во всех секторах Галактики история с датами и точными записями начинается с тех времен, когда стало заметным влияние Трантора и данный сектор присоединился к Империи или Империя его захватила.

«Что же, — подумал Александров. — Видно, так и быть. Хорошо еще, что не на весь день оставил в училище. Все-таки кое-куда поспею. А Машеньке Полубояриновой пошлю записку с посыльным. Да вот еще: пораньше вымыть замшевые перчатки… Ну и Дрозд! Все-таки с ним можно жить. На все смотры, парады, встречи и церемонии, когда назначают юнкеров по выбору, он неизменно посылает и Александрова. О, тут большая ревность! Все училище помнит, по старому преданию, о том, как застрелился в курилке юнкер Кувшинников, будучи не включенным в те двенадцать рядов со знаменем, которые были наряжены в почетный караул для встречи государя. Здесь дело чести! Да и правда, юнкер Александров не особенно красив, — признается сам себе Александров, — скажем, даже совсем некрасив. Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на турнике, он отличный строевик, в танцах у него ритм и послушность всех мускулов, а лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище: юнкер роты его величества Чхеидзе и курсовой офицер третьей роты поручик Темирязев… А красота? Что такое мужская красота?»

— Не думал, что историю так легко урезать.

— Во многих отношениях это невозможно, — согласился Пелорат. — Но сильное и решительное правительство может многое из истории изъять. После этого история начинает зависеть от разрозненных материалов и склонна вырождаться в устные предания. А предания обязательно наполняются преувеличениями, в которых доказывается, что данный сектор очень древний и был когда-то могущественным. И какой бы глупой ни была легенда, вера в нее среди местных жителей становится вопросом патриотизма. У меня есть предания со всех концов Галактики, которые рассказывают о первой колонизации непременно с самой Земли, хотя ее не всегда называют этим именем.

Восемь без пяти. Готовы все юнкера, наряженные на бал. («Что за глупое слово, — думает Александров, — «наряженные». Точно нас нарядили в испанские костюмы».) Перчатки вымыты, высушены у камина; их пальцы распялены деревянными расправилками. Все шестеро, в ожидании лошадей, сидят тесно на ближних к выходу койках. Тут же примостился и Дрозд. Он дает последние наставления:

— А как еще называют?

— По-всякому, иногда Единственной, иногда Древнейшей. Или называют \"Подлунным миром\", что, согласно некоторым авторитетам, указывает на гигантский спутник. Другие утверждают, что это означает \"Подлинная планета\", в смысле первоначальная, от которой все пошло.

— Следите за своим ножом и вилкой и опрятностью на тарелке, если позовут вас ужинать. Рыбу — только вилкой; можете помогать хлебной корочкой. Птицу в руки не брать. Ешь небольшими кусками, чтобы не быть с полным ртом, когда соседка обратится к тебе с разговором. Девчонкам глупостей не врать, всякие чувства побоку и э-к черту-с. Начальнице и генералам кланяться придворным поклоном, как учил танцмейстер. Если начальница протянет руку, приложись, но, склонившись, не чмокай. За старшего Рихтер. Вот и все. Завидую вам.

— Остановитесь, Янов, — мягко сказал Тревиц. — А то вы будете рассказывать до бесконечности. Вы считаете, что в этих легендах заключена правда?

— Поехали бы с нами, господин капитан, — говорит Александров.

— О да, мой дорогой друг. Безусловно. Достаточно познакомиться с ними, чтобы почувствовать, как люди по своему обыкновению, начав с зерна истины, окружили затем его слой за слоем разными выдумками. Совсем как устрицы Рампоры, которые строят жемчужины вокруг песчинки. Эта метафора пришла мне в голову, когда я однажды…

— Э-куда мне. Стар.

— Янов! Подождите! Скажите, компореллонские легенды отличаются чем-нибудь от остальных?

— А? — Пелорат непонимающе посмотрел на Тревица. Отличаются? Они утверждают, что Земля относительно близко, и это необычно. На большинстве планет о местонахождении Земли — или как ее там называют — высказываются неопределенно или помещают ее в какой-нибудь несуществующий край. — Да, — заметил Тревиц, — вроде того, как нам сказали на Сейшелах, что Гея находится в гиперпространстве.

Довод печальный, но для юнкеров убедительный. Дрозду тридцать шесть лет. Действительно, в эгоистичном измерении юнкеров, это — глубокая старость. Александров, например, твердо решил дожить только до тридцати лет, а потом застрелиться. Стоит ли продолжать жить древним старцем, хладеющим развалиной?

Блисс хихикнула, и Тревиц бросил на нее быстрый взгляд.

— Это правда, — сказал он. — Нам так сказали.

— Вы еще совсем молоды, господин капитан, — говорит с лицемерным сочувствием цветущий армянин Карганов.

— Я не сомневаюсь. Просто это смешно. Нас, конечно, устраивает, что на Сейшелах в это верят. Мы хотим, чтобы нас оставили в покое, а какой может быть для этого лучший способ, чем поселиться в гиперпространстве? И неважно, где мы живем на самом деле, если сейшельцы верят, что мы там!

Дрозд машет рукой.

— Да, — сухо сказал Тревиц. — И точно так же что-то заставляет людей верить, что Земли нет, или что она очень далеко, или что ее поверхность радиоактивна.

— Где уж!.. куда уж!..

— С тем лишь отличием, — вставил Пелорат, — что компореллонцы полагают, что Земля находится в их секторе Галактики.

Уедут юнкера туда, где свет, музыка, цветы, прелестные девушки, духи, танцы, легкий смех, а Дрозд пойдет в свою казенную холостую квартиру, где, кроме денщика, ждут его только два живых существа, две черные дворняжки, без признаков какой бы то ни было породы: э-Мальчик и э-Цыган. Говорят, что Дрозд выпивает по ночам в одиночку.

— Но при этом наделяют Землю радиоактивной поверхностью. Так или иначе, все народы в своих мифах считают Землю недоступной. — добавил Тревиц.

Служитель быстро взбегает по лестнице и навытяжку останавливается перед Дроздом:

— Это более или менее верно, — сказал Пелорат.

— Лошади поданы, ваше высокоблагородие.

— На Сейшелах, — продолжил Тревиц, — многие думали, что Гея недалеко. Некоторые даже правильно указывали ее звезду, но все же считали, что Гея недостижима. Может быть, есть компореллонцы, которые верят, что Земля мертва и недостижима, но могут показать ее звезду. Тогда, какой бы недостижимой они ни считали Землю, мы ее достигнем. Как было с Геей.

— Ну, с богом, — говорит Дрозд, вставая. — Верю, что поддержите блеск и славу родного училища. После танцев сразу на мороз не выходите. Остыньте сначала. Рихтер, ты за этим присмотришь.

— Но Гея стремилась вас заполучить, Тревиц, — сказала Блисс. — Вы были в наших руках, хотя мы не собирались причинять вам вреда. А что, если Земля так же могущественна, но недоброжелательна?

— Слушаю, господин капитан.

— Я должен добраться до нее во что бы то ни стало. Впрочем, это моя проблема. Когда я узнаю, где Земля, то, перед тем как направиться туда, высажу вас на ближайшей планете Сообщества или, если хотите, верну на Гею, а дальше полечу один.

А служитель, коренной, всезнающий москвич, возбужденно шепчет сбоку юнкерам:

— Мой дорогой друг, — сказал Пелорат огорченно, — не говорите так. У меня и в мыслях не было покинуть вас.

— Четыре тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю жизнь помнить будут». Вы уж там, господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.

— Как и у меня покинуть Пела, — сказала Блисс. Она протянула руку и ласково погладила Пелората по щеке.

— Что ж, прекрасно. Скоро мы сможем совершить Прыжок к Компореллону, а потом, будем надеяться, и к Земле.