– Пора тебе поупражняться снимать с девушки бюстгальтер.

Он взобрался на кровать и встал на колени рядом с ней. Хотя у него дрожали пальцы, оказалось очень просто вынуть крючки из петель. Она откинула одеяло и верхнюю простыню. Она смотрела ему прямо в глаза, как будто пытаясь не дать ему пялиться на свои груди.

– Залезай, – пригласила она. – Иди ко мне.

Она легла на спину, вытянув руку в сторону. Ей хотелось, чтобы он положил голову на эту руку или ей под мышку. Свободной рукой она натянула на них одеяло, повернулась на бок и притянула его к себе. Ему было неловко. Это все ему напоминало, как мать обнимает ребенка. И он подумал, что ему следует взять инициативу в свои руки. Потому он твердо решил не позволить ей обращаться с собой как с младенцем. Но насколько твердо? Ощущение того, что он оказался в ее объятиях, было похоже на внезапное, неожиданное блаженство. Так что выбора у него не оставалось. Она приблизила его лицо к своим грудям, и, видя только эти два полушария, он взял в рот ее сосок. Она содрогнулась и пробормотала: «О господи!» Он лихорадочно вдохнул воздух. Они лежали лицом к лицу и целовались. Она направила его пальцы себе между ног и показала, что делать дальше, а потом убрала руку. И прошептала:

– Нет, нежнее, медленнее, – и закрыла глаза.

И вдруг она отшвырнула одеяло и, оседлав его, выпрямилась – и тут все свершилось, закончилось. Так просто! Словно фокус с исчезающим узлом, завязанным на мягкой веревке. Он лежал в размягченном изумлении, ища ее руки, не в силах сказать ни слова. Вероятно, прошло всего несколько минут. Казалось, ему показали потайную складку в пространстве, которую удерживала защелка, застежка, и когда он ее расстегнул, то складка расправилась, смахнув нехитрую иллюзию, и он увидел то, что всегда там находилось. Их роли, учительницы и ученика, незыблемость и важность школьных правил, расписания, велосипедов, автомобилей, одежды, даже слов – все это было лишь уловками, которые отвлекали их всех от этого. Но просто смешно или трагично, что людей заставляют заниматься своими ежедневными делами и держаться в определенных рамках, когда всем им известно, что есть вот это. Даже директор школы, у кого есть сын и дочь, должен знать. Даже ее величество королева. Каждый взрослый знал. Ну и маскировка! Ну и притворство!

Чуть позже она открыла глаза и, устремив на него затуманенный взгляд, произнесла:

– Кое-чего не хватает.

Его голос еле слышно прошелестел, словно из-за стены коттеджа:

– Чего?

– Ты не назвал меня по имени.

– Мириам.

– Скажи это три раза.

Он повиновался.

Пауза. Потом она, чуть качнувшись, произнесла:

– Скажи мне что-нибудь. С моим именем.

Он недолго думал. Он стал сочинять ей любовное письмо. На полном серьезе:

– Милая Мириам, я люблю Мириам. Я люблю тебя, Мириам.

И когда он снова и снова это повторял, она выгнула спину, издала крик, красивый, долгий, стихающий выкрик. Ему тоже захотелось кричать, и он закричал следом, чуть отстав от нее, всего на короткий миг.

* * *

Он спустился минут через десять после нее. Голова у него была ясная, походка легкая, и, спускаясь по крутой лестнице, он перешагивал сразу через две ступеньки. Часы показывали не столь уж поздний час, и солнце еще высоко висело в небе. Еще не было и половины второго. Здорово будет сейчас вскочить на велик и помчаться обратно в школу, но по другому маршруту, через Харкстед, на скорости, держась ближе к сосновому бору, в чаще которого пряталось их секретное озеро. Там он в одиночестве вволю насладится сокровищем, которое у него никто не отнимет, снова ощутит его вкус, поразмыслит над ним, воссоздаст в воображении. И по-новому оценит себя, суть своей новой личности. Он мог бы даже поехать длинным путем, по сельским проселкам до Фрестона. Такая перспектива ему улыбалась. Но сначала надо попрощаться. Когда он вошел в гостиную, она собирала с пола разбросанные листки бумаги. Он был не настолько неискушен, чтобы не почувствовать смену ее настроения. Ее движения были быстрые и напряженные. Волосы зачесаны назад и туго стянуты на затылке. Она выпрямилась и, взглянув на него, сразу поняла.

– О нет, так нельзя!

– Что?

Она подошла к нему:

– Ни в коем случае!

Он начал:

– Я не пойму, о чем ты… – но она его перебила:

– Получил что хотел, а теперь готов дать деру. Ведь так?

– Нет. Честно. Я хочу остаться.

– Ты правду мне говоришь?

– Да!

– Да, мисс.

Он внимательно посмотрел ей в лицо, чтобы понять, не насмехается ли она над ним. Невозможно понять.

– Да, мисс.

– Хорошо. Когда-нибудь чистил картошку?

Он кивнул, не осмеливаясь ответить «нет».

Она привела его в кухню. Рядом с раковиной стояла оловянная миска, где лежали пять крупных грязных картофелин. Она дала ему картофелечистку и дуршлаг.

– Ты вымыл руки?

Он ответил с холодком:

– Да.

– Да, мисс.

– Мне казалось, тебе хочется, чтобы я называл тебя Мириам.

Она взглянула на него с преувеличенной жалостью и продолжала:

– Когда ты их почистишь и промоешь, порежь на четыре части каждую и положи в эту кастрюльку.

Она нацепила на ноги какие-то тапки и вышла в садик, а он приступил к работе. Он был словно в западне, растерян и в то же время чувствовал, что многим ей обязан. Разумеется, он поступил бы крайне невежливо, проявил бы вопиющую невоспитанность, если бы сразу от нее ушел. Но даже если бы это было правильно, он просто не знал, как ей противостоять. Она вечно его пугала. И он не забыл, какой она могла быть жестокой. А теперь ситуация еще больше усложнилась, все стало хуже, и он виноват в том, что стало хуже. Он подозревал, что нарушил какой-то фундаментальный закон мироздания: такое удовольствие должно неизбежно быть связано с ущербом для его свободы. Такова была его цена.

Первая картофелина чистилась очень медленно. Это напоминало ему резьбу по дереву, в которой он никогда не был силен. Но, дойдя до четвертой, он подумал, что наконец-то овладел навыком. Тут главное было не обращать внимания на мелочи. Он ополоснул очищенные картофелины, разрезал на четыре части и сложил в кастрюльку с водой. Потом подошел к застекленной двери в сад за домом посмотреть, чем она там занята. Сад был залит золотым солнечным светом. Она волокла через лужайку к сараю кованый столик. Останавливалась передохнуть и снова волокла. В ее движениях чувствовалось раздражение, даже злость. Ему в голову пришла ужасная мысль, что она, может быть, нездорова. Заметив его через стекло, она помахала ему, приглашая выйти.

Когда он подошел ближе, она сказала:

– Нечего просто глазеть. Эта штуковина жутко тяжелая.

Вместе они внесли столик в сарай. После чего она, вложив ему в руки грабли, приказала сгрести листья и заложить их в компостную яму на дальнем краю сада. Покуда он сгребал листья от росшего на границе с соседским участком бука, она подрезала секатором кусты вдоль тропинки. Так прошел час. Он уже сваливал последнюю порцию палой листвы в компостную яму. Вдалеке за полем виднелся кусочек реки, часть затона в оранжевых бликах. Он мог перешагнуть низкую ограду и оказаться в поле, подойти к фасаду коттеджа, тихо выкатить велик на дорогу и уехать. И больше сюда не возвращаться. Какая разница, если все равно скоро наступит конец света. Он вполне мог бы так поступить. Но это было бы слишком просто – и он не мог. Поползновение улизнуть удивило его не меньше, чем неспособность это сделать. Элементарная вежливость требовала ей помочь, остаться на обед. Он проголодался, и баранья ножка, которую он заметил на кухне, – лакомство куда аппетитнее, чем любое блюдо в школьном меню. А несколькими минутами позже его положение облегчила, или, вернее, упростила, просьба Мириам сгрести листья еще и в саду перед домом. Ничего не поделаешь. А когда он обернулся к ней, чтобы выразить согласие, она схватила его за воротник рубашки и, притянув к себе, поцеловала в щеку.

Она пошла готовить обед, а он положил грабли в тачку и покатил ее по боковому проходу, чтобы начать сгребать листья в саду перед домом. Это оказалось труднее. Листья скопились между и позади розовых кустов с колючками, окаймлявших основную тропинку. Грабли были слишком широкими. Ему приходилось вставать на четвереньки и руками выгребать листья из-под кустов. Он собрал пустые цветочные горшки, конфетные фантики и прочий мусор на земле. Перед калиткой стояла ее красная машинка, к которой был прислонен его велик. Он постарался туда не смотреть. Наверное, он был таким раздражительным из-за голода. Из-за этого и из-за утомительной скукоты данного ему задания.

После того как Роланд наконец покончил со всем и вернул тачку и грабли в сарай, он вошел в дом. Мириам поливала баранину соком.

– Еще не готово, – сказала она и взглянула на него. – Ты только погляди на себя. Штаны в грязи. – Она взяла его за руку. – Весь в царапинах. Бедняжечка. Снимай ботинки. И марш в душ!

Он послушно пошел за ней вверх по лестнице. Тыльные стороны его ладоней и впрямь были расцарапаны в кровь колючками розовых кустов. Ему было приятно, что о нем заботятся, и он даже немного чувствовал себя героем. Войдя в ее спальню, он разделся догола у нее на глазах.

В ее голосе слышалась нежность:

– Да вы только поглядите на него! Снова вырос!

Она притянула его к себе и стала его ласкать, пока они целовались.

В душе было не сказать что приятно. Вода еле текла из лейки, а стоило ему чуть повернуть кран, как вода становилась или обжигающе горячей, или леденяще холодной. Когда он вернулся в спальню, обернувшись полотенцем, то сразу заметил, что его одежда исчезла. На лестнице послышались ее шаги: она поднималась.

Не успел он задать вопрос, как она его опередила:

– Одежда в стиральной машине. Ты не можешь вернуться в школу перемазанный в грязи.

Она дала ему серый свитер и свои бежевые штаны.

– Не беспокойся. Я не стану одалживать тебе свои трусики.

Ее одежда пришлась ему впору, хотя штаны на бедрах по-девчачьи топорщились. На штанинах болтались странные петли-резинки, которые надо было натянуть на ступни. Но он оставил их болтаться. Когда они вдвоем спускались по лестнице вниз, он поймал себя на мысли, что они оба босые, – и эта мысль ему понравилась. Наконец настало время позднего обеда, она налила себе бокал белого вина, которое, по ее словам, предпочитала пить при комнатной температуре. Он понятия не имел, как правильно нужно пить вино, но кивнул с видом знатока. Она налила ему в стакан домашнего лимонаду. Поначалу они ели молча, и он нервничал, потому что стал понимать, как быстро менялось у нее настроение. Его также тревожило, что он сидел не в своей одежде. Стиральная машина глухо урчала за стенкой, иногда издавая жалобные стоны. Но довольно скоро ему стало все равно, потому что перед ним на тарелке лежал кусок жареной баранины, розовой, местами даже с кровью, что было ему в новинку. А еще семь крупных долек жареной картошки и изрядная горка цветной капусты в растаявшем масле. Когда она предложила добавки мяса, он не отказался, как и еще от одной добавки, и, кроме того, с аппетитом съел пятнадцать долек картошки и много-много цветной капусты. Он с удовольствием взял бы наполненный до половины соусник и выпил все, что там было, потому что она наверняка бы вылила остатки соуса. Но он знал правила приличия за столом.

Наконец она заговорила о важном, затронув единственную имевшую значение тему. Поскольку это и было поводом для его визита к ней, он как-то машинально решил, что эту тему можно не поднимать.

– Ты ведь вряд ли читаешь газеты.

– Читаю, – поспешно заявил он. – Я знаю, что происходит.

– И что ты об этом думаешь?

Он задумался. Он так налопался и к тому же теперь был новой личностью, фактически мужчиной, что в этот момент ни о чем не мог думать. Но тем не менее он произнес:

– Мы можем все умереть завтра. Или сегодня ночью.

Она отодвинула тарелку и сложила руки на столе.

– Да что ты? Но ты не выглядишь до смерти напуганным.

Охватившее его равнодушие тяжким бременем легло на душу. Он силился вспомнить, каково ему было вчера днем или накануне ночью.

– Я в ужасе.

И затем, внезапно ощутив великолепную ауру своей новой зрелости, он вернул ей ее же вопрос тоном, каким никогда бы не заговорил ребенок:

– А что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что Кеннеди и вообще Америка ведут себя как капризные дети. Глупые и беспечные. А русские – лжецы и бандиты. Так что ты правильно боишься.

Роланд был изумлен. Он еще ни разу в жизни не слышал ни одного плохого слова об американцах. Что бы Роланд ни читал, везде американский президент изображался богоподобным существом.

– Но ведь это русские разместили свои ракеты…

– Да, да. Но и американцы разместили свои прямо у советской границы с Турцией. Они всегда говорили, что стратегический баланс – единственный способ сохранить мир в безопасности. Им обоим следует сдать назад. Но вместо этого они затеяли дурацкие и очень опасные игры в море. Они ведут себя как мальчишки!

Его удивило, с какой страстностью она это проговорила. Ее щеки раскраснелись. А у него забилось сердце. Он никогда еще не чувствовал себя таким взрослым.

– И что произойдет дальше?

– Либо какой-нибудь заигравшийся в морской бой идиот допустит ошибку и взорвет весь мир, чего ты боишься. Либо все же будет заключено соглашение, что, как добропорядочные государственные деятели, они должны были сделать десять дней назад вместо того, чтобы толкать нас всех на грань катастрофы.

– То есть ты думаешь, что война и вправду может начаться?

– Это вполне возможно, да.

Он молча вытаращился на нее. Его заявление о том, что они все могут умереть сегодня ночью, по большому счету, было чисто риторическим.

Так говорили в школе его друзья и ученики шестого года. И его утешало, что это говорили все. Но сейчас, когда он услышал эти слова от нее, они стали для него шоком. Она ему казалась очень умной. Газеты писали о том же, но для него они значили куда меньше. Это же были газетные статьи – что-то вроде развлекательных рассказов. Он ощутил легкую дрожь.

Она положила руку ему на запястье, повернула его ладонь к себе, нащупала его пальцы и сцепила с ними свои.

– Послушай меня, Роланд. Это очень, очень маловероятно. Они, может быть, и дураки, но обеим сторонам есть что терять. Ты это понимаешь?

– Да.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – Она ждала его ответ.

– Чего?

– Мне бы хотелось подняться вместе с тобой наверх. – И она добавила шепотом: – Помочь тебе ощутить себя в безопасности.

И они, не разнимая рук, встали из-за стола, и в третий раз за тот день она отвела его в спальню. В меркнущем свете раннего вечера все повторилось снова, и он снова удивился самому себе, тому, как раньше ему ужасно хотелось сбежать отсюда, отступить и остаться тем же мальчуганом на велике. А потом он лежал на ее руке, и его лицо находилось вровень с ее грудями, и он ощущал, как его обволакивает накатывающая сонливость. Он сонно слушал, то внимательно, то вполуха, что она ему тихо говорила:

– Я всегда знала, что ты придешь… Я была очень терпелива, но я знала… а ты не знал. Ты меня слушаешь? Хорошо. Потому что теперь, когда ты здесь, тебе следует знать. Я ждала очень долго. Но ты об этом никому не рассказывай. Даже самому близкому другу, и хвастаться этим не надо, как бы тебе этого ни хотелось. Это ясно?

– Да, – проговорил он. – Это ясно.

Когда он проснулся, за окном стемнело, ее не было рядом. Воздух в спальне холодил ему нос и уши. Он лежал на спине и нежился в удобной кровати. Снизу раздался стук отворенной и захлопнутой входной двери, а потом он услышал знакомое тиканье, но не смог определить, откуда оно доносится. Так он с полчаса пролежал в полудреме, ныряя в обрывки снов. Если конец света отменится, то конец семестра обязательно наступит через пятьдесят четыре дня. Он поедет в Германию, чтобы провести с родителями рождественские каникулы, и такая перспектива его и радовала, и казалась неимоверно скучной. Зато ему нравилось думать о разных этапах путешествия: поезд от Ипсвича до Мэннингтри, где река Стаур уже не разливается от приливов; там пересадка на Харвич, потом ночной паром до Хук оф Холланд, потом нужно перейти через железнодорожные пути рядом с пристанью, сесть на поезд до Ганновера и всякий раз, делая пересадки, ощупывать внутренний карман школьного блейзера и удостоверяться, что он не потерял паспорт.

Он быстро надел одежду, которую она дала ему поносить, и спустился вниз. Первое, что бросилось ему в глаза, – его велосипед, прислоненный к маленькому роялю. Она была в кухне и заканчивала мыть посуду.

Она крикнула:

– Тут твой велик будет целее. Я говорила с Полом Бондом. Ты знал, что я занимаюсь с его дочкой? Ты вполне можешь остаться здесь на ночь.

Она подошла к нему и поцеловала в лоб.

На ней было голубое вельветовое платье с большими синими пуговицами спереди. Ему нравился ее уже знакомый парфюмерный аромат. И ему показалось, что он впервые по-настоящему оценил, какая она красивая.

– Я сказала ему, что мы упражняемся в исполнении дуэта. Ведь так оно и есть.

Он выкатил велосипед через кухню в сад и поставил его у сарая. Ночь была звездная, в воздухе чувствовалась близкая зима. На лужайке, которую он очистил от палой листвы, виднелась первая изморозь. Она хрустела под подошвами, когда он шагал прочь от освещенного окна кухни, чтобы рассмотреть в небе смазанную развилку Млечного Пути. Вселенная даже не обратит внимания на Третью мировую войну.

Мириам позвала его из раскрытой кухонной двери:

– Роланд, ты же закоченеешь! Иди в дом!

Он тотчас пошел к ней. В тот вечер они снова играли сонату Моцарта в четыре руки, и на этот раз он играл более выразительно и в точности соблюдал все знаки динамических оттенков. В медленной части он постарался повторить ее отточенное плавное legato. А играя allegro molto, так энергично дубасил по клавишам, что весь коттедж, казалось, затрясся. Но это не имело значения. Они оба только посмеялись. Под конец она стиснула его в объятиях.

Наутро он спал допоздна. Когда он спустился вниз, уже и обедать было поздновато. Мириам на кухне готовила омлет. На кресле и на полу валялись страницы воскресной газеты «Обсервер». Ничего не изменилось, кризис продолжался. Заголовок был недвусмысленный: «Кеннеди: никаких договоренностей, пока кубинские ракеты не будут выведены». Она дала ему стакан апельсинового сока и заставила сыграть с ней еще один дуэт Моцарта, на сей раз фа-мажор. Он играл с листа. Потом она сказала:

– Ты играешь полуторные ноты как джазовый музыкант.

Это был упрек, который он воспринял как похвалу.

Когда они наконец сели за стол и она включила радиоприемник, чтобы послушать новости, сюжет получил развитие. Кризис миновал. Они слушали рокочущий голос с властными интонациями, который сообщил о разрешении конфликта. Между лидерами обеих держав произошел обмен важными посланиями. Русские корабли отправились восвояси, а Хрущев должен был приказать вывести с Кубы ракеты. Согласно общему мнению, президент Кеннеди спас мир. Премьер-министр Гарольд Макмиллан позвонил ему и передал свои поздравления.

День осеннего равноденствия уже миновал, и низкое предзакатное солнце на безоблачном небе сияло сквозь застекленную часть кухонной двери, освещая крохотную гостиную и разбрасывая золотые блики по столу. Поедая свою порцию омлета, Роланд опять почувствовал предательское желание поскорее уехать отсюда по уже мысленно выбранному маршруту. Не выйдет. Ему уже было сказано, что, покуда она гладит его выстиранные вещи, он должен вымыть посуду. Она заслужила право указывать ему, что делать. Но так уж у них повелось с самого начала.

– Такое облегчение! – несколько раз повторила она. – Ты рад? По твоему лицу не скажешь.

– Рад! Честно. Это так здорово! Такое облегчение!

Но она его видела насквозь. Где-то под слоем наигранной веселости таилось не осознававшееся им самим чувство, что его обманули. Мир будет существовать, как и раньше, и он не испарится. И ему ничего не пришлось делать.

* * *

Мистер Клэр, старший преподаватель музыки, занятый своей постановкой оперы «Мамаша Кураж», для которой он сочинил оригинальную партитуру, сообщил Роланду, что он снова будет заниматься музыкой с мисс Корнелл.

– Она знает о твоих успехах, что ты умеешь читать с листа и прочее. И она с радостью займется с тобой. И она также будет проводить полтора часа дополнительных бесплатных занятий. За эти упражнения будет платить школа. А у меня дел по горло. Надеюсь, ты понимаешь. Ты же хороший парень.

Было очевидно, чья эта инициатива, хотя она об этом Роланду ни слова не сказала. Она только проинформировала его, что они будут исполнять «Фантазию» Шуберта и дуэт Моцарта на концерте в Норвиче. А через неделю он увидел афишу. В ней сообщалось о школьном рождественском концерте, который состоится 18 декабря. В программе после Бранденбургского концерта № 5 значился Моцарт, а ниже стояли имена исполнителей – его и Мириам. Соната для двух фортепьяно ре-мажор, К. 448.

– А ты бы отказался, если бы я тебе сказала. Я же учитель, а ты мой ученик, и я хочу, чтобы ты готовился к этим концертам. А теперь хватит об этом! Иди ко мне!

В этот момент они лежали в постели. Было шесть утра. Иногда он украдкой выходил из общежития в пять утра, брал велик и крутил педали как сумасшедший в кромешной тьме, мчась по слякотным дорогам. Поначалу дорога занимала у него пятнадцать минут, потом – четырнадцать. Входная дверь в ее коттедж была приоткрыта, и из щелки струился манящий желтый свет. А потом он мчался назад, уже после рассвета, и незаметно смешивался с толпой мальчиков, шедших на завтрак в половине восьмого. Если Марлоу сноровисто обращался с бизань-мачтой в бурных морях, то Роланд был столь же ловок со своим великом. В свободные дни он ездил после обеда в Эрвартон и по выходным, если ему не надо было участвовать в матче. Он клал тетрадь с внеклассным заданием в пакет с ручками, вешал на руль и вез к ней домой, но редко когда открывал эту тетрадь у нее. По воскресеньям он обычно ездил к ней на обед. Теперь он прямо говорил директору, куда едет: упражнения перед концертом, репетиции – к таким занятиям в школе всегда относились уважительно. Перед отъездом от нее она всегда называла точный день и час, когда ему нужно будет приехать снова. Она его от себя не отпускала. Он частенько выезжал из школы с неохотой – когда ноябрь вот-вот должен был обернуться декабрем и деревья стояли голые, сбросив всю листву под порывами ветров, которые, как говорили, дули из самой Сибири, преодолевая на своем пути все преграды, так что ни одна гора не могла их сдержать. Он реже проводил время с друзьями, он больше не ходил в фотолабораторию проявлять пленки. Среди одногодков за ним закрепилась репутация увлеченного, а потому скучного пианиста. Никто не интересовался, где он пропадает. Он стал с опозданием сдавать задания. Его сочинение о «Повелителе мух», которое он планировал написать вдвое длиннее, чем нужно, вышло слабеньким словесным потоком, написанным второпях крупным почерком на жалких трех листках с широченными интервалами между строк. Красная буква «С» с двумя минусами[35] – таков был суровый вердикт м-ра Клейтона, вдохновенного учителя английского языка и литературы.

– Ты вообще читал книгу? – только и заметил он.

Ему было трудно заставить себя выйти из своего хорошо отапливаемого корпуса, к тому же надо было делать школьные упражнения. Ему ужасно не хотелось выходить на холодный моросящий дождь. В ее коттедже была только угольная печка и два небольших калорифера. Для его велосипедных поездок она купила ему лыжную куртку и вязаную шапку. Наверху у нее был помпон, который он сразу срезал перочинным ножом. Но проблема заключалась не только в ее власти над ним. Он сам был для себя проблемой. Стоило ему выехать из ворот школы и помчаться по дороге к Шотли, как у него начиналась эрекция. Но ему пришлось смириться с тем, что они не занимались сексом в каждый его визит. И он не смел выразить свое разочарование. Он считал, что в половине случаев ему везло. Она много времени посвящала хлопотам по дому и хотела, чтобы он ей помогал. А еще она настаивала на долгих занятиях музыкой. После чего ему было пора возвращаться в школу. Иногда она говорила, что просто рада быть с ним вместе и хорошо, что он с ней, а не с кем-то еще. Но когда она приводила его в свою спальню, он нырял там в море наслаждения, о каком не мог и мечтать. В школе, в спальне общежития после отбоя он выслушивал лживые хвастливые россказни своих одноклассников и точно знал, что у них никогда не было даже намека на то, что было у него сейчас. Он был влюблен, его любила красивая женщина, которая учила его науке любви, как ее трогать, как ее медленно возбуждать. Она испортила его своими похвалами. Она называла его «гением, который читает с листа своим языком». Он понял, что ему неприятно, когда она брала его в рот. Он не мог объяснить, чем это его так напрягало. А она говорила, что ей нравится. Когда они засыпали, она обхватывала его, прижимая к себе, как ребенка. Она часто обращалась с ним, как с ребенком, наставляя его, делая ему замечания, отправляя мыть руки, напоминая, что он еще должен сделать.

Когда же на ранней стадии он воспротивился, она сказала:

– Но, Роланд, ты же еще ребенок. И нечего дуться. Подойди и поцелуй меня.

И он подходил к ней и целовал. В этом было все дело – он не мог устоять перед ней, ее лицом, ее голосом, ее телом, ее жестами. Подчинение – такова была цена, которую он ей платил. Кроме того, она всегда могла его обыграть, она пугала его своими внезапными сменами настроения. Несогласие, а тем более неповиновение сразу выводило ее из себя. И вся ее обезоруживающая нежность исчезала, как по команде.

Как-то в воскресенье он к ней приехал, и они целый час упражнялись, репетируя дуэты для будущего концерта, насколько это было возможно без двух фортепьяно. После занятий она ушла на кухню сварить себе кофе – ему она не разрешала пить кофе, – а когда вернулась, он достал из своего пакета брошюрку и протянул ей. Это были новенькие ноты «Около полуночи» Телониуса Монка, которые он купил за два шиллинга. Она села рядом с ним, взглянула на обложку и пробормотала:

– Какая-то ерунда. Убери!

Он рисковал, но ему нужно было встать на защиту того, что ему нравилось. Он сказал не очень громко:

– Нет, это действительно хорошая вещь.

Она выхватила тетрадь у него из рук, поставила на пюпитр и заиграла. Она намеревалась испортить впечатление от музыки, и ей это удалось. В ее исполнении, в точности так, как было написано в нотах, мелодия звучала невыразительно, простенько, точно детская песенка. Она резко оборвала мелодию:

– Нравится?

– Играть надо совсем не так.

Опасно было такое ей сказать. Она встала, взяла чашку с кофе, пересекла с ней комнату, вышла в кухню и потом в сад, но, пока она шла, он играл для нее пьесу Монка. Безумная была затея, но ему хотелось продемонстрировать ей, что он знал, как это надо исполнять, применяя фирменное притворно-неуклюжее монковское синкопирование. И теперь он понял, как мудро поступил, скрыв от нее свое тайное увлечение. Он намеревался организовать с двумя старшими мальчиками джазовое трио. И ударник, и бас-гитарист были неплохими музыкантами.

Он смотрел, как она шла в дальний конец сада и там стала смотреть на далекие поля за оградой, грея ладони о горячую чашку. Постояв там, она развернулась и решительным шагом направилась обратно. Он снял руки с клавиатуры и дожидался, что она скажет. Без вопросов, он зашел слишком далеко.

Подойдя к роялю, она произнесла:

– Тебе пора.

А еще полчаса назад она намекала ему о посещении спальни. Он начал было возражать, но она, повысив голос, перебила его:

– Уезжай! И не забудь свой пакет!

Она встала у входной двери и рывком ее распахнула. Все зашло слишком далеко, так что он ничего бы не потерял, покажи, что и сам может разозлиться. Он взял свои ноты, вложил их в пакет, подхватил лыжную куртку и, не взглянув на Мириам, молча прошел мимо нее. Его переднее колесо спустило, но он не собирался подкачивать шину у нее на глазах. Он покатил велик по дороге. Они не договорились о следующей встрече.

Целую неделю он страдал от раскаяния, неведения и тоски. Он не осмеливался поехать к ее коттеджу без приглашения, чтобы не подвергать себя риску быть окончательно отвергнутым. Его потуги написать ей письмо с извинениями ни к чему не привели, да и само письмо вышло неискренним. Он все еще считал ее отношение к «Около полуночи» неправильным. Почему ей не согласиться, что у них могут быть разные вкусы? Ему хотелось лишь одного: чтобы она позвала его вернуться. Он понятия не имел, как это можно устроить, потому что не имел понятия, за что должен был извиняться перед ней. В чем его преступление? Ну да, он ей сказал, что эту пьесу надо играть не так, – это же не преступление! Но что сказано, то сказано. И ведь он прав. Записать нотами джазовую мелодию – это только полдела, это только общие указания для исполнителя. Нельзя играть джаз так же, как «Чакону» Пёрселла[36].

Он нерешительно походил вокруг маленькой телефонной будки под лестницей в главном корпусе. В ладони он сжимал монетки для оплаты местного звонка. Но если он ей позвонит, все могло закончиться очень плохо, этот разговор мог бы стать их последним. Но он все же вошел в будку, вложил монетки в щель, уже собрался было набрать ее номер – но нажал кнопку возврата монет и выбежал. Он зашагал по территории пансиона, вышел за ограду и пошел по тропинке мимо зарослей красных, как ржавчина, папоротников к берегу реки, где они с друзьями, облачившись в комбинезоны, любили играть во время прилива. Там, присев под голый дуб, что стоял на поросшем травой пригорке с видом на первые мутные лужицы, образовавшиеся в пойме реки, он позволил себе роскошь расплакаться от отчаяния и безнадеги. Вокруг не было ни души, поэтому он дал волю слезам, что-то лопоча сквозь рыдания, потом набрал полные легкие воздуха и заорал от досады и бессилия. Он сам довел все до катастрофы. Он мог бы держать язык за зубами и не обсуждать с ней Телониуса Монка. И зачем он ее спровоцировал? Величественное здание рухнуло, храм чувственности, музыки, домашнего уюта лежал теперь в руинах. Он рыдал не оттого, что лишился радостей секса. Он рыдал от острой тоски по дому, которая никогда не выдавливала из него ни слезинки.

И все же. И все же в ту неделю он переписал сочинение о «Повелителе мух», и через два дня оно вернулось от Нила Клейтона. Он поставил ему А с плюсом[37]. Его высшая оценка за все годы обучения. Ладно, ты себя реабилитировал. Умно использовал идеи книги «Цивилизации и ее тяготы». Но не слишком увлекайся Фрейдом. На него нельзя полагаться. И помни, что тут все не сводится просто к аллегории, ведь Голдинг одно время работал директором школы и целыми днями разбирался с проказами ужасных мальчишек.

Джазовое трио провело первую репетицию. Ударник и бас-гитарист были застенчивыми одинокими парнями, которые без возражений подчинялись наставлениям мальчишки на два года их младше. На первых порах у них получался сумбур вместо музыки. Бас-гитарист только и мог что читать табулатуру[38], а ударник слишком громко колотил по барабанам. Роланд предложил ему в следующий раз использовать не палочки, а щетки. Сам он сфальшивил, когда они исполняли простенький блюз на трех аккордах. Но после репетиции все трое признались друг другу, что для первого раза получилось здорово. Еще он отлично сыграл в теннис на холоде против своего партнера по летним парным матчам и почти выиграл. Он снова общался со старыми приятелями. Они кучковались у теплых радиаторов в коридоре перед столовой – по негласному правилу, эти радиаторы предназначались исключительно для учащихся четвертого года обучения. Ребята беззлобно подтрунивали над Роландом, который так увлекся игрой на фортепьяно, что даже вставал до завтрака и шел репетировать. Он им во всем признался. У него бурная любовь со взрослой женщиной. Все расхохотались. Но, обратив свои правдивые слова в плохо скрываемую шутку, он почувствовал укол досады. Кроме того, в ту неделю он показал четвертый результат в тесте по физике, где надо было вычислить коэффициент трения, и получил на уроке хорошую оценку за перевод без словаря пяти абзацев из «Гаврского нотариуса» Жоржа Дюамеля. И еще в ту неделю он всегда вовремя сдавал все свои внеклассные задания.

А в субботу к нему подошел махонький опрятный мальчуган с торчащим, как у мышки, носиком и передал сложенный клочок бумаги. Один из ее учеников, предположил Роланд. В записке было три слова: «Воскресенье, 10 утра». Теперь отчаяние сменилось ужасом и надеждой. В тот же день после обеда он самозабвенно играл против команды Норвича. Все восемьдесят минут он месил слякоть на регбийном поле, рядом с которым высился храм, и не думал о ней. Норвич славился своими щедрыми послематчевыми чаепитиями. Так что еще на двадцать минут она была отлучена от его мыслей, покуда он сидел со своей командой и командой противника и уписывал сэндвичи. А потом была долгая поездка обратно в школьном автобусе. Он сидел на первом ряду и устало думал о своем, не обращая внимания на обычную скабрезную болтовню ребят. Он только недавно услышал выражение «слабак с безвольным подбородком», носившее явно обидный смысл. И теперь, когда автобус в сгустившемся мраке мчался в южном направлении обратно в Саффолк, он, глядя на свое отражение в окне, огорченно отметил, что у него тоже почти нет подбородка. И, проведя указательным пальцем от нижней губы до кадыка, удостоверился, что подбородок у него не выдается вперед, а представляет собой плавную равнину. И она, добрая душа, никогда не обращала на это внимания. Он еще несколько раз провел пальцем, слегка надавливая на кожу, по еле заметному подбородку. А потом попытался рассмотреть в подрагивающем автобусном окне свой профиль. Не получилось. Шансов у него никаких. Лучше, наверное, не напрашиваться к ней. Он даже представить себе не мог, что будет, когда она откроет дверь и увидит его на пороге. Им же придется вернуться к разговору о Монке. Он был готов уступить ей во всем. А если ей станет известно о его джазовом трио и она потребует от него бросить это дело, он подчинится.

К концу поездки он решил преподнести ей подарок, сувенир на память, который скажет ей все, и ему не придется подбирать нужные слова. На уроке художественного творчества он вылепил глиняный горшок – единственный, который не раскрошился во время обжига в печи. Он расписал его зелеными и голубыми кольцами. Рядом с его корпусом был разбита цветочная клумба, за которой ухаживал его приятель Майкл Бодди, одаренный художник, мастерски рисовавший акварелью свои растения. Он рисовал их все подряд, не пропуская даже самые невзрачные на вид. Но сможет ли подарок сгладить дефект внешности Роланда?

Он первым выскочил из автобуса, остановившегося около главного корпуса. Встав перед большим зеркалом в туалете общежития с позаимствованным у кого-то карманным зеркальцем, он за минуту смог убедиться, что у него самый что ни на есть нормальный подбородок. Больше никогда в жизни столь же острая для него личная проблема не будет так легко разрешена. Он вынужден был признаться себе, что пребывает в довольно странном состоянии.

На следующий день после завтрака он выкатил велосипед к клумбе Бодди и выбрал самое неприглядное растение без цветов, высотой сантиметров десять, не больше. Там было немало таких же. Высыпав в горшок пару пригоршней земли, он высадил в него растение. Он поставил горшок в свой пакет с ручками и сверху прикрыл шариками скомканной бумаги. Свернув с главной дороги направо и после Челмондистона выехав на проселок, Роланд понял, что если она его прогонит прочь, то по этому маршруту он едет в последний раз. Он сбавил скорость, стараясь еще раз оглядеть невыразительные плоские поля, вереницу телеграфных столбов на фоне серого небосвода, словно для того, чтобы вспомнить их через много-много лет, когда он состарится и забудет почти все, что с ним было.

Как только он снял пакет с руля и положил велик на лужайке перед ее коттеджем, она распахнула дверь. В выражении ее лица он не заметил ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на то, в каком она настроении. Прежде чем они обменялись приветствиями, он вынул из пакета подарок и вложил его ей в руки. Несколько секунд она недоуменно смотрела на него.

– Роланд… Как это понимать?

Вопрос был вполне искренним.

– Это подарок, – ответил он.

– Здесь похоронена твоя отрубленная голова? Мне надо над ней заламывать руки и тосковать по тебе?

Он и бровью не повел:

– Нет, не надо.

– Тебе известна поэма Китса «Горшок с базиликом»? Изабелла?[39]

Он помотал головой.

Она затащила его в дом:

– Входи-ка, надо тебя просветить.

Вот и все, тем все и разрешилось. Они просто возобновили отношения как ни в чем не бывало. Она привела его в гостиную, где в печке пылал огонь и стол был накрыт для завтрака – что ж, ничего не мешало ему позавтракать еще раз. Она разъяснила ему смысл поэмы и рассказала про ее симфоническое переложение Фрэнка Бриджа[40]. И сказала, что у нее где-то есть аранжировка для фортепьяно, интересная пьеса, которую им бы неплохо сыграть вместе. Рассказывая все это, она, как любящая мать, пальцами убрала его упавшую на глаза челку. Но она еще и дотронулась до его губ и уронила руку ему на талию и стала теребить застежку-змейку на его эластичном ремне, но не расстегнула. Они поели овсянки и вареные яйца, обсудили ядерные ракеты, выводимые с Кубы, и статьи в газетах о туннеле между Англией и Францией, который, может быть, пророют под Ламаншем. А потом, когда они поднялись в спальню и легли в постель, она заставила его рассказать обо всем, что произошло у него за эту неделю. И он рассказал ей про регби, и про трудный теннисный матч, про свои тесты по физике и французскому, и про то, как мистер Клейтон отозвался о его сочинении о Голдинге. А когда они занялись любовью, она была с ним так нежна, а его радость так велика, что в кульминационный момент он не смог сдержаться и издал крик, который не столь сильно отличался от его безутешных рыданий на речном берегу.

Потом, когда он лежал на ее руке с закрытыми глазами, она сказала:

– Мне надо сказать тебе кое-что важное. Ты меня слушаешь?

Он кивнул.

– Я люблю тебя. Я тебя очень люблю. Ты принадлежишь мне и больше никому. Ты – мой и всегда будешь моим. Ты меня понимаешь, Роланд?

– Я понимаю.

Когда они спустились, Мириам рассказала, что их ждет поездка в Олдбург, где они послушают лекцию Бенджамина Бриттена о струнных квартетах. Роланд признался, что это имя ему ни о чем не говорит. Она прижала его к себе, поцеловала в нос и заметила:

– Нам предстоит еще много поработать над твоим образованием.

Так вот оно как, вот как все будет. Вот какой сюрприз далекие воинственные боги, Хрущев и Кеннеди, ему приготовили. Но он не рискнул подвергать опасности их примирение, подняв в разговоре с Мириам эту тему. В тот самый момент, когда она его так нежно обнимала, это было бы самоубийственной глупостью. Она снова его выгонит. Но у него в голове продолжали роиться вопросы. Зачем его прогонять, зачем причинять ему ненужные страдания и отказывать в доставляемом друг другу удовольствии из-за Телониуса Монка или даже из-за джаза в целом? Он трусил вступать с ней в дискуссии – из эгоистических соображений. Самое главное для него было то, что он прощен. Она снова подпустила его к себе, и она его любила. Раньше она сердилась и злилась, а сейчас нет. Она больше не хотела ссориться, и он не хотел. Он был тогда еще слишком юн, чтобы что-то знать о чувстве собственничества и понимать, что его интерес к джазу угрожал высвободить его из-под ее власти. В четырнадцать лет мог ли он знать, что она, в свои двадцать пять, была сама еще слишком молода? Ее ум, ее любовь, ее знание музыки, литературы, ее жизнелюбие и шарм, покуда он находился у нее в полном подчинении, служили ширмой для ее безрассудного отчаяния.

Весь ноябрь и добрую часть декабря он занимался с ней, готовясь к концерту и к экзамену по игре на фортепьяно восьмого уровня сложности, – это было сложное испытание, а он слишком юн, чтобы его пройти, как все говорили, особенно когда он сдал этот экзамен с отличием. Теперь он исполнял свои партии в дуэтах Моцарта и Шуберта, как она говорила, на три «н»: нежно, непринужденно, напористо. Их концерт в зале приемов Норвича был назначен на середину декабря. Зал был полон зрителей, как показалось Роланду, очень старых и суровых. Но когда оба пианиста, завершив исполнение, вставали перед своими полноразмерными «Стейнвеями», аплодисменты Моцарту, а потом и аплодисменты Шуберту привели его в восторг. Мириам хорошо поупражнялась с ним делать поклоны. Он бы в жизни не подумал, что обычные хлопки в ладоши могут вызвать у него такое пьянящее чувство радости. А через два дня она показала ему местную газету – «Истерн дейли пресс» – с рецензией на их выступление.

«Поистине замечательное, если не сказать историческое, событие. Мисс Корнелл хватило великодушия и проницательности предоставить своему ученику право исполнять главную партию. Одаренные юные исполнители классической музыки не такая уж редкость, но четырнадцатилетний Роланд Бейнс – это сенсация. Я был бы горд тем, что первым заговорил о его великом будущем. Он и его преподавательница ослепили нас искрометной сонатой Моцарта К.381. Однако «Фантазия» – это шедевр, значительно более сложный опус, требующий недюжинного исполнительского мастерства. Это одно из последних сочинений Шуберта, которое являет собой серьезный вызов для любого пианиста любого возраста. Юный Роланд сыграл свою партию не только с высоким техническим мастерством, но и с почти неправдоподобной эмоциональной зрелостью и невероятной проникновенностью. Я предсказываю, что через десять лет имя Роланда Бейнса будет греметь в кругах поклонников классической музыки и за их пределами. Он, говоря по-простому, блистателен. И аудитория это сразу поняла, оценила и устроила ему овацию стоя. Гром рукоплесканий, наверное, был слышан даже на Маркет-сквер».

А на состоявшемся через пять дней в школе рождественском концерте он вдруг испытал минутный страх сцены. Одна дужка его очков отскочила, и очки никак не хотели сидеть на носу. Мириам не потеряла присутствия духа и спокойно закрепила отвалившуюся дужку клейкой лентой. И они сыграли композицию лучше, чем когда-либо прежде. После концерта мистер Клэр признался, что поражен безупречной красотой их игры и что чуть не потерял дар речи во время исполнения медленной части. А в самом конце, когда преподавательница и ее ученик под всеобщие аплодисменты и крики восторгов встали из-за своих инструментов, взявшись за руки, подошли к краю сцены и стали кланяться, из-за кулис вышел тот самый крошечный мальчишечка с мышиным носиком и преподнес Мириам красную розу, а Роланду большую плитку молочного шоколада. О, юность!

Часть вторая

5

Как Берлин и знаменитая Алиса Эберхардт вошли в его жизнь? Находясь в спокойном и благодушном настроении, Роланд иногда размышлял о событиях и несчастьях, личных и глобальных, мельчайших и мимолетных, которые формировали и определяли его существование. Но в его жизни не было ничего особенного – все судьбы складываются похожим образом. Ничего так не подчиняет частную жизнь общественным событиям, как война. Если бы Гитлер не вторгся в Польшу и тем самым не изменил дислокацию службы рядового Шотландской дивизии Бейнса с Ливии, как было заранее спланировано, на Северную Францию, а потом на Дюнкерк, где он получил серьезное ранение в ногу, то его не признали бы негодным для строевой службы и не отправили в Олдершот, где он в 1945 году познакомился с Розалиндой, и Роланд не появился бы на свет. Если бы молодая Джейн Фармер выполнила свое редакционное задание и «заскочила» бы в Ломбардию по просьбе Сирила Коннолли, мечтавшего изменить после войны пищевые привычки британцев, Алиса бы не появилась на свет. История заурядная и удивительная. А в начале тридцатых годов, если бы рядовой Бейнс не пристрастился к игре на губной гармошке, он, возможно, не настаивал бы на том, чтобы его сын брал уроки игры на фортепьяно ради повышения своей популярности среди соучеников. Потом, если бы Хрущев не разместил ядерные ракеты на Кубе, а Кеннеди не объявил бы морскую блокаду острова, Роланд в то воскресное утро не поехал бы на велосипеде в Эрвертон, не остановился бы перед коттеджем Мириам Корнелл, единорог остался бы сидеть на цепи в своей клетке, а Роланд распрекрасно сдал бы выпускные экзамены и поступил бы в университет изучать литературу и иностранные языки. А потом он не был бы перекати-полем целых десять лет, благополучно выбросив Мириам из головы, и в двадцать с лишним лет не увлекся бы самообразованием. В 1977 году он не поступил бы на курсы разговорного немецкого в Институте Гете в Южном Кенсингтоне, где преподавала Алиса Эберхардт. И Лоуренс не появился бы на свет.

На первое занятие Роланд опоздал, и беседа началась без него. В его группе было еще пятеро – две женщины и трое мужчин. Они сидели на раскладных стульях полукругом перед ней. Она коротко кивнула Роланду, когда тот занял свой стул. Он достаточно поднаторел в немецком еще в пансионе, чтобы записаться в группу нижне-промежуточного уровня. Английским преподавательница владела блестяще. Говорила почти без акцента. Ее манера обучения отличалась точностью, придирчивостью и легкой нетерпеливостью. Она старалась, чтобы все участники беседы говорили по очереди. Она была собрана, энергична, с необычно бледной кожей, с невероятно темными глазами, без следа косметики. У нее была забавная привычка бросать взгляд вправо и вверх, когда она задумывалась. В ее повадках, по оценке Роланда, угадывалось что-то опасное и неуправляемое. Он сразу же подсознательно увидел в других трех мужчинах соперников. Темой сегодняшней беседы были дети на каникулах. И когда ее взгляд упал на него, он прочитал в нем напряженное ожидание. До этого слушал он невнимательно, но понял, что ему надо сказать что-то вроде «Моя очередь».

Он произнес:

– Ich bin dran.

– Sehr gut. Aber. – Она пробежала глазами по списку учащихся. – Роланд, у вас новые игрушки.

Но эту часть он пропустил. И засомневался. Его сердце радостно вздрогнуло при ее словах «очень хорошо». Он ведь пришел учиться. Но ему хотелось показать все, что он уже знал. Ему хотелось произвести на нее впечатление, продемонстрировать, что он лучше других, и он осторожно продолжал:

– Ich bin… an die Reihe mit dem neue Spielzeug.

Она терпеливо поправила его, произнеся слова преувеличенно четко – для такого болвана, как он. Ich bin an der Reihe mit dem neuen Spielzeug[41].

– А, ну, конечно!

– Genau[42].

– Genau.

Она продолжала мучить их упражнениями. Игрушки были скучные, день был солнечный, дети проголодались, им нравились фрукты. Им также нравилось плавать, особенно в дождь. Когда очередь снова дошла до Роланда, он сделал три грубейших ошибки в одном предложении. Она поспешно его поправила, и на этом урок закончился.

Через пару недель, в конце третьего занятия, кто-то на ломаном немецком попросил ее немного рассказать о себе. Роланд внимательно слушал. Чтобы они ее поняли, она говорила нарочито медленно. Так они узнали, что ей двадцать девять лет, что она родилась в Баварии и что у нее мать-англичанка и отец-немец. Но выросла она на севере, недалеко от Ганновера. И только что получила магистерскую степень в лондонском Королевском колледже. Она любила пеший туризм, кино и готовить – и еще что-то, чего он не разобрал. А следующей весной она собиралась выйти замуж. Ее жених – трубач. Весь класс, за исключением Роланда, выразил свое одобрение. Потом одна из женщин попросила преподавательницу рассказать о своей амбициозной цели в жизни. Они как раз только что начали делать упражнения с этим словом. Der Ehrgeiz[43]. И мисс Эберхардт, не задумываясь, сообщила, что ее честолюбивая мечта – стать крупнейшей писательницей своего поколения. Она произнесла эти слова с иронической улыбкой.

Ее планы вступить в брак все упрощали. Он мог ограничиться тем, чтобы восхищаться ею – и только. Кроме того, в последние полгода он был счастлив с Дианой, студенткой медицинского, которой предстоял год клинической практики в госпитале Святого Фомы и которая была родом с Гренады. Неудобством для их отношений была ее 64-часовая рабочая неделя – а иногда она работала даже больше. Но она была очаровательная, остроумная, играла на гитаре и пела, мечтала специализироваться в области глазной хирургии – и говорила, что любит его. А бывали моменты, когда и он испытывал к ней те же чувства. Но она пошла еще дальше. Она лелеяла мечту выйти за него замуж. Ее родители, оба преподаватели, не возражали. Они приняли его с распростертыми объятиями, пообещав когда-нибудь показать ему их родной прекрасный остров, который они покинули. Они приглашали его на вечеринки в гренадском стиле, которые устраивали у себя дома недалеко от «Овала»[44]. Младшие братья и сестры Дианы тоже только и говорили об их предстоящей женитьбе. Роланд улыбался и кивал, а сам начал готовиться к неизбежному отступлению. Возникло очередное «если, то». Если бы полковник Насер не национализировал Суэцкий канал и если бы британские элиты все еще не грезили мечтами об империи и о возврате короткого морского пути на Дальний Восток, то маленький Роланд не провел бы незабываемую неделю на военной базе. И хотя его увлекательные путешествия завершились, возникшее в детстве представление о невероятной свободе и приключениях оказывало на него пагубное влияние и в нынешней ситуации, со всеми его радостями жизни. Это была привычка души. Его реальная жизнь, не знающая никаких ограничений жизнь, всегда была где-то далеко. В зрелом подростковом возрасте и в юности он вычеркнул Мириам из памяти, и его страстью стала рок-музыка. Ненадолго он стал временным клавишником в группе «Ватага Питера Маунта». Он чередовал случайную временную работу в Англии и путешествия с друзьями, отправляясь с ними на поиски тщательно спланированных приключений с мескалином и ЛСД в высокогорных уголках – в Скалистых горах, на Далматинском побережье, в пустыне южнее Кандагара, в Альпах, в Сьерра-де-Трамонтана[45], в Биг-Суре[46]. Он прожигал время в живописных местах, ловил кайф, забегая во врата рая и наслаждаясь пылающим разноцветьем мира, всегда сожалея, что солнце закатилось и пришла пора возвращаться домой, чтобы, будучи изгнанным из Эдемского сада, окунуться в обычные повседневные заботы.

Несмотря на умопомрачительные скитания по экзотическим горным кряжам, он все же не был свободен. Одна его подруга Наоми, которая работала в книжном магазине и водила его на выступление Роберта Лоуэлла[47] в Поэтическое общество[48], отреагировала на известие о том, что Роланд прерывает с ней отношения, сначала с испугом, а потом со злобой. Холодно, спокойно, она стала над ним язвить. Мол, в нем была какая-то червоточина, какой-то изъян.

– Ты ни разу не мог мне сказать, в чем дело, но я-то знаю. Тебе не угодишь. Тебя никогда ничего не будет радовать.

Он считал, что все, чем он занимался в своей жизни – все эти его временные заработки, все эти его друзья, развлечения, эта его тяга к самообразованию, – было просто времяпрепровождением, отдыхом. Он избегал найма на должности с нормированным рабочим днем, чтобы всегда быть в доступе для тех, кто мог ему что-то предложить. Ему было необходимо сохранять свободу, чтобы не быть свободным. Единственной его радостью, и целью, и желанным раем был секс. Безнадежные мечты влекли его от одной женщины к другой. Если его мечта оборачивалась чем-то реальным, то ее следовало снова повторить, снова претворить в жизнь. Он знал, что жизнь, в лучших ее проявлениях, богата и многогранна, связана с неизбежными обязательствами и что невозможно жить только ради и внутри всепоглощающего экстаза. И сам факт, что ему надо было объяснять это самому себе, убеждал Роланда в том, что он сбился с пути. Но если это и казалось ему правдой, он в то же время надеялся, что сможет ее опровергнуть. Он не мог остановиться. Он слышал басовую ноту, однообразный гул, рокот разочарования. Диана его разочаровала, как и Наоми, как и многие другие. Его мучило осознание того, насколько он эксцентричен. А может быть, даже безумен, болен высоким безумием, как Роберт Лоуэлл, чья поэзия стала его наваждением. Позднее родительство, эта двойная спираль любви и труда, должно было стать для него избавлением. В реальной жизни он был свободен. На многие годы вперед его отцовские заботы и обязательства были предопределены. Теперь никакой надежды не осталось. Но он не мог подавить свои обнадеживающие мысли. То, что у него некогда было, нужно обрести вновь.

Мозаика воспоминаний сложилась в полуфантастическое видение, которое он частенько вызывал: он мчится по зимним сельским дорогам Саффолка, петляя среди луж, делая резкие повороты, потом бросает велик на лужайке, в семь шагов преодолевает короткую тропинку сада и барабанит в ее дверь, выстукивая их условную череду звуков: одна восьмая, триоль, одна восьмая, одна восьмая – потому что она никогда не разрешала ему иметь свой ключ. Ее силуэт вырастает в желтом свете крошечной прихожей, коттедж выдыхает ему в лицо поток тепла. Они не обнимаются. Она первая поднимается по узкой лестнице на второй этаж и топит его в пучине забвения – его и себя. Потом снова. И после ужина снова.

В школе у него все было отлично, он играл в регби, бегал кросс, общался с друзьями, разучивал новую пьесу. Но некоторые задания – заучивание новых слов, перевод со слуха, придумывание первой строчки в сочинении, а особенно чтение книг из списка обязательной литературы, – погружали его в задумчивость, заставляя грезить о последнем свидании, фантазировать о следующем. На середине абзаца он замирал, напряжение и боль эрекции отвлекали его от задания. Если он встречал незнакомое слово на французском или немецком, то тянулся к словарю. И через пять минут так и сидел со словарем в руках – нераскрытым. К концу семестра он мог одолеть не больше десяти страниц «Трех слепых»[49], или «Из жизни одного бездельника»[50], или первых двух книг «Потерянного рая». На заучивание десяти новых немецких слов у него мог уйти весь вечер. Обычно он не слишком переживал. А преподаватели делали ему суровые выговоры. Нил Клейтон, благоволивший ему учитель английского, три раза за семестр напоминал, какой он талантливый, и предупреждал, что не видать ему перевода в шестой класс, если он не сдаст экзамены за пятый.

Сожалел ли Роланд о чем-либо и не думал ли он, что напрасно стал заниматься игрой на фортепьяно, и не мечтал ли забыть об Эрвартоне? Но таких вопросов у него даже не возникало. Это же была его потрясающая новая жизнь. Она ему льстила, он осознавал себя привилегированным и гордился этим. Он обладал тем, о чем его школьные друзья могли только мечтать и шутить, и удалялся от них, устремляясь за горизонт, потом за еще один, уже невидимый, и еще один. Он верил, что достиг того невероятного состояния, которого большинству из них не было суждено испытать. А со школьными заданиями он мог разобраться потом. Он был уверен, что влюблен. Он делал Мириам маленькие подарки – букетики цветов, выбранных из цветочных композиций в зале приемов. Ее любимые плитки шоколада, купленные в школьном буфете. В нем просыпалось что-то рептильное, однобокое и ненасытное. Если бы ему кто-то сказал, что он патологически одержим сексом, как другие – наркотиками, он бы со смехом согласился. Если он одержимый, то ему надо повзрослеть.

Через много лет Роланд смог поведать постороннему о своем отрочестве и ранней зрелости – это случилось, когда он бродил по далекому норвежскому фьорду вместе с Джо Коппингером по заданию благотворительной организации, занимавшейся проблемами чистой воды, где он тогда работал. Они шагали плечом к плечу по горному кряжу, держа в руках по стакану вина – то была приятная привычка, которую они выработали давным-давно.

– Если бы я обратился к тебе за советом в то время, когда ты проходила клиническую практику, что бы ты мне сказала?

– Что-нибудь вроде: ты мечтаешь заниматься любовью круглые сутки? Все мечтают! Но так не бывает. Это цена поддержания общественного порядка на улицах. Иначе на улицах царила бы всеобщая разнузданность. Фрейд это понимал. Так что повзрослей!

Она была чертовски права, и оба расхохотались. Но Роланд еще в школе прочитал «Цивилизацию и ее тяготы». Но это не решило его проблем.

Если он был испорчен своим прошлым, это не проявлялось наглядно. Он не приставал к женщинам на улице, не делал бесстыдных предложений и не домогался женщин в метро – анекдотически заурядная практика в семидесятых годах. На вечеринках у него не возникала эрекция. Вопреки нравам своего времени, он всегда был рыцарски верен своим многочисленным женщинам. Он грезил безумной мечтой о моногамии. О полной взаимной приверженности общему стремлению к сексуальному и эмоциональному апогею. В его фантазиях пейзажи его мечты возникали в арендованных или безликих декорациях отелей в Париже, Мадриде или Риме. Но никогда в коттедже рядом с рекой в зимнем Саффолке. Разгар лета, приглушенный полузакрытыми жалюзи шум неспешного потока транспорта за окном, разбегающиеся по кафельному полу полоски слепяще белого света. И еще валявшиеся на полу сдернутые с кровати одеяла и простыни. После душа, смывшего пот с их тел, звонок на стойку регистрации с просьбой принести в номер воды со льдом, легкие закуски и вина. И в качестве интерлюдий прогулки вдоль реки, ресторан, покуда кто-то менял постель, прибирался в номере, обновлял букет цветов в вазе и варил свежий кофе в кофеварке. И потом все снова. А кто за все это заплатит? Не надо идти на работу? Неважно. Довольно обыденная мечта о длинных выходных. Волшебная или глупая деталь: он хотел, чтобы так длилось вечно. Чтобы не было ни выхода, ни желания оного. Запереться, возбудиться, раствориться друг в друге, попасть в западню блаженства. Они никогда не утомлялись, ничто не менялось в их монашеской жизни, где всегда был месяц в опустевшем городе, в котором все, чем они владели, – так это друг другом.

На ранних стадиях каждой из его новых интрижек возникало призрачное обещание такой вот жизни. Большая дверь монастыря слегка приоткрывалась. Но очень скоро его восторги, его вожделения начинали увядать. Она могла с этим сталкиваться в отношениях с другими мужчинами, с банальным желанием быть вместе как можно дольше, к чему она сама не была расположена. Но демон не оставлял его в покое, и далее события могли развиваться по одному из двух маршрутов. Если только они не развивались сразу по обоим. Она от него могла уйти, с удивлением, с раздражением, возможно, в изнеможении, либо же он сам уходил, в который раз став жертвой разочарования, а потом и все более острого стыда, который он долго пытался скрывать.

Курс немецкого, который вела Алиса Эберхардт в Институте Гете, был рассчитан на двенадцать занятий. Закончив этот курс, он был готов записаться на другой, но она исчезла. Не попрощавшись ни с классом, ни с ним лично. Он снова встретил ее только через четыре года.

* * *

Еще он записался на курсы в Сити-лит[51], по наущению Дафны, которая считала, что ему не повредила бы пятилетняя программа самообразования. Она же помогла ему составить эту программу. Английская литература, философия, современная история и французская грамматика. Когда он приступил к занятиям немецким в Институте Гете, он уже полгода как был тапером в чайной второразрядного отеля в центре Лондона, где исполнял «жевательную музыку», как называл это помощник управляющего отеля, – старые шлягеры в ненавязчивой аранжировке, не мешавшей тихим беседам посетителей за чашкой «Эрл Грея» с легкими сэндвичами. Часы работы его устраивали: оставалось много времени на чтение книг по списку. Два выхода к фортепьяно по девяносто минут каждый после обеда или ранним вечером, семь дней в неделю. Он неплохо зарабатывал. В середине семидесятых, несмотря на политические потрясения – или благодаря им, – жизнь в Лондоне была сравнительно дешевая. И если он играл «Туманно» достаточно душещипательно, к нему могли подойти и положить фунтовую бумажку на крышку инструмента. Одна американка, которая как раз и расщедрилась, сказала, что он похож на Клинта Иствуда. Он уже поработал профессиональным фотографом. И собирался вскоре уйти из этого отеля, чтобы стать, как он надеялся, главным тренером сети независимых теннисных школ. Поездка по Северной Ирландии была безрезультатной, как и многие другие проекты в Лондоне. И его тренерская карьера завершилась тем, что он стал инструктором на общественных кортах в Риджентс-парке[52]. Его учениками были в основном начинающие взрослые. Многие, но их было не большинство, поражались, как это вообще возможно попадать ракеткой по мячу. Для таких главной целью стало умение перекинуть мяч через сетку хотя бы два раза подряд. Были у него и восьмидесятилетние, которым хотелось выучиться чему-то новому в жизни. Двадцать часов занятий в неделю. Выматывающее это было дело – целый день сохранять на лице добродушную улыбку и произносить ободряющие слова.

Через два года он бросил тренерскую работу. Судя по его записной книжке, за это время он прочитал, делая выписки, 338 книг. Куда больше, чем он смог бы осилить, учась в университете. От Платона до Макса Вебера через Дэвида Юма – так он описал Дафне свой книжный марафон. Она приготовила ему праздничный ужин, чтобы отметить его «великолепное» эссе о Джоне Локке. Ему запомнился тот вечер. Питер ушел на встречу с одноклассниками, вернулся подшофе и стал обвинять Роланда в том, что тот пытался увести от него Дафну. Что было не совсем враньем.

Теперь у Роланда появилась новая формула описания своих успехов. От Роберта Геррика до Элизабет Бишоп через Джорджа Крабба[53]. От взлета Сунь Ятсена до Берлинского воздушного моста[54]. Время, когда пришлось отложить кроссовки и тренировочный костюм. Он обрел способность читать книгу полтора часа кряду, не отвлекаясь на грезы любви. Зрелость. Он выглядел вполне убедительно, его маска сидела на нем как влитая. Время поработало над ним, сотворив все свои чудеса. Он был готов стать интеллектуалом или по меньшей мере журналистом. Но это оказалось нелегко. Никто о нем не слышал, никто не дал бы ему редакционного задания. Наконец через сына одного из своих учеников-теннисистов он получил заказ: написать рецензию на авангардистскую постановку – кровавую, крикливую, с обнаженкой – для лондонского еженедельника «Таймаут», где печатались краткие обзоры новых спектаклей. Это была крошечная заметка, 120 слов ироничной лицемерной похвалы, после чего посыпались новые заказы. Но уже через два месяца ему наскучило ездить домой в пустых ночных автобусах из Мордена и Пондерс-энда[55]. Он написал короткую статью «Лидер оппозиции» для радикального левацкого еженедельника. После чего получил из ее офиса вежливое письмо с отказом дать ему интервью, которое она лично подписала. В той статье он отозвался о ней скептически, но в заключение заметил, что, если Маргарет Тэтчер станет премьер-министром, каковой факт он начал воспринимать как неизбежность, это могло бы, вероятно, посодействовать усилению роли женщин в обществе. По крайней мере, он наконец произвел впечатление. В следующем номере журнала гневные письма читателей заняли целую полосу. Авторы этих писем были в общем единодушны: она, конечно, женщина, но не монашка.

Он был членом Лейбористской партии с 1970 года. Но постепенно его отношения с политической партией превратились в нелепый союз – благодаря череде непредвиденных случайностей. В июне того же 1979 года он стал встречаться с Мирей Лаво, французской журналистской, жившей в Кэмдене. Ее отец был дипломат, недавно получивший назначение в Берлин. Мирей захотела съездить к нему в гости, посмотреть на новую квартиру, повидаться с мачехой и молодой сводной сестрой и предложила Роланду составить ей компанию. Он колебался. Обычных трещин в их отношениях еще не возникло, да они и были знакомы-то всего два месяца. Ее позабавило, с какой неохотой он отнесся к приглашению.

– Да я же не собираюсь им тебя официально представлять, если тебе это не нравится. И мы там не остановимся – квартирка слишком маленькая. Un p’tit dîner, c’est tout![56] У меня знакомые в Восточном Берлине. Ты же говорил, что хочешь поупражняться в немецком? Oui ou non?[57]

– Ja[58].

Они арендовали велосипеды и два дня катались вдоль Стены, а потом вдоль металлического забора, отделявшего Западный Берлин от остальной Восточной Германии. Молодые западные немцы, жившие в Западном Берлине, были освобождены от воинской службы. И богемная молодежь – все, возомнившие себя поэтами, художниками, писателями, кинорежиссерами, музыкантами и деятелями контркультуры разных мастей, – устремились сюда косяком. Город казался безлюдным, тихой заводью. Вдали от центра высились жилые многоэтажки, где недорого сдавались квартиры с высокими потолками. Американцы, которых тут, мягко говоря, недолюбливали, гарантировали Западному сектору безопасность и свободу перед лицом экспансионистских замыслов Советского Союза. На Стену, так смущавшую многих художников левой ориентации, старались не обращать внимания. После двадцати лет Стена стала незамечаемым фактом жизни. У Мирей, год проучившейся в аспирантуре Свободного университета[59], в городе было много разношерстных знакомых. Она таскала Роланда повсюду. Вечера они проводили в компаниях, где говорили по-французски, по-немецки и по-английски, обсуждали животрепещущие темы, устраивали развлечения – квартирные концерты экспромтом, а иногда даже поэтические чтения.

Как-то вечером они вышли из своего отеля недалеко от Фридрих-штрассе и встали в очередь на контрольно-пропускной пункт «Чарли». У Мирей был специальный пропуск для членов семей дипломатов, но он тут не имел силы. Они простояли полтора часа, прежде чем их пропустили в Восточный сектор. Когда она показала пограничнику пакет кофе, который взяла с собой, тот только пожал плечами. Они взяли такси и проехали по тихим обшарпанным улицам в Панков, к жилому комплексу из восьмиэтажных домов. Друзья Мирей Флориан и Рут Хайзе жили на седьмом. Небольшая квартирка была битком набита людьми, столпившимися возле двух сдвинутых пластиковых столиков. Все ждали их прихода. Вошедших представителей Запада приветствовали радостными возгласами. Воздух посерел от табачного дыма. Шестеро детей с гомоном бегали по комнате. Кто-то встал со стульев, предлагая их вошедшим. Флориан подошел к окну и выглянул на улицу посмотреть, не было ли за ними хвоста. Когда Мирей продемонстрировала пачку колумбийского кофе в зернах, снова раздались радостные возгласы. Рут обошла вокруг столика и представила присутствующих. Стефани, Генрих, Кристина, Филипп… Немецким Роланд владел хуже, чем французским. Ему будет трудновато общаться. Но он вздохнул с облегчением, когда ему представили Дейва из Данди[60].

Возобновился общий разговор. Дейва попросили вкратце оценить ситуацию в его стране. Филипп синхронно переводил.

– Как я уже сказал. В Британии мы переживаем переломный момент. Массовая безработица, инфляция, расизм, только что пришедшее к власти открыто антисоциалистическое правительство…

Кто-то произнес:

– Gutе Idee[61].

Раздался тихий смех.

Дейв продолжал:

– Люди в Соединенном Королевстве организуются. Они пришли в движение. Все смотрят на вас.

– Спасибо. Не на меня, – заметил Флориан по-английски.

– Нет, серьезно. Я знаю, у вас свои проблемы. Но, объективно говоря, это же единственное в мире по-настоящему жизнеспособное социалистическое государство.

Наступила тишина.

– Подумайте сами, – добавил Дейв. – Повседневная жизнь не дает вам увидеть многие ваши достижения.

Все эти восточные берлинцы, которым еще не исполнилось и сорока, были слишком вежливы, чтобы сказать все, что они думали. Потом Роланд узнал, что три месяца назад их соседке по дому прострелили ногу во время сорвавшегося побега на Запад. Теперь она лежала в тюремной больнице.

Рут, хозяйка дома, разрядила обстановку. Она заговорила по-английски с сильным акцентом.

– Значит, они говорят, доверьтесь немцам и отпустите их, чтобы те создали единственное по-настоящему социалистическое государство, – перевел Филипп.

Послышались вздохи. Эта шутка была стара как мир. Но она отвлекла внимание присутствующих от увещеваний Дейва. Или не отвлекла? Возможно, в качестве немого упрека кто-то пустил по рукам две фотокопии. Это был завезенный сюда контрабандой перевод на немецкий стихотворения Эдварда Кочбека, словенского писателя, подвергшегося преследованиям коммунистических властей. В первой части говорилось о высадке людей на Луну, вторая была посвящена Яну Палаху, чешскому студенту, совершившему в том же 1969 году акт самосожжения на Вацлавской площади в Праге в знак протеста против ввода советских танков в Чехословакию. «Пылающая ракета по имени Палах // Отмерила историю с начала до конца // Даже люди в черных очках прочли // Дымное сообщение».

Пока эти строки декламировались и переводились, Роланд не сводил взгляда с Дейва. У него было открытое выразительное лицо достойного человека. В конце он тихо переспросил:

– «В черных очках»?

Устыдившись за него, Роланд поспешно пояснил:

– Их носят агенты тайной полиции.

– Понял.

Но Роланд не был уверен, что тот понял, и потом весь оставшийся вечер старался держаться от него подальше.

Важный момент наступил, когда Мирей была поглощена разговором с Рут и Флориан отвел Роланда в спальню. Там дети шумно строили из постельного белья большую палатку. Выгнав их, Флориан выдвинул из-под кровати потрепанный чемоданчик. Щелкнув замками, открыл его и показал гостю свою коллекцию пластинок. Роланд пробежался по конвертам. Боб Дилан, «Велвет андерграунд», «Роллинг стоунз», «Грейтфул дэд», «Джефферсон эйрплейн». Подборка мало чем отличалась от его собственной. Он спросил, что будет, если власти это обнаружат.

– Сначала, наверное, ничего особенного. Их заберут, распродадут. Но этот факт может попасть в мое личное дело. И они мной заинтересуются. Потом могут использовать это против меня. Но мы слушаем их тихо. – Помолчав, печально спросил: – Он все еще новообращенный христианин?

– Дилан? Пока да.

Флориан встал на колени, снова задвигая чемодан под кровать.

– В другой коробке у меня есть почти все его диски, кроме самых последних. С Марком Нопфлером.

– «Прибывает медленный поезд».

– Именно! И все альбомы «Велвет андерграунд», кроме третьего.

Когда Флориан встал, смахивая пыль с ладоней, Роланд машинально произнес:

– Составь для меня список!

Молодой немец пристально поглядел на него.

– Так ты вернешься?

– Думаю, да.

Через два месяца, выпив кофе в «Адлере», он стоял в очереди на контрольно-пропускном пункте «Чарли», дожидаясь, когда его пропустят в Восточный Берлин. В его портпледе лежали две долгоиграющие пластинки для досмотра. Но «Медленный поезд» и третий альбом «Велвет андерграунд» он замаскировал. Правда, старенькие конверты были настоящие: Шостакович в исполнении оркестра под управлением Баршая, – но вот только наклейки на новеньких пластинках ему не удалось отпарить. Вместо этого Роланд исцарапал и состарил их. Кроме того, в сумке лежало карманное издание «Скотного двора», по-английски, с фальшивой обложкой: «Тяжелые времена» Диккенса. Но он напрасно проявил такую предусмотрительность. Он поспрашивал знакомых. Два журналиста, старые берлинцы, не сговариваясь, заверили его, что ввозить в Восточный сектор книги и пластинки можно сравнительно легко. В худшем случае их могли конфисковать, или же его развернут и предложат вернуться без них. Желательно, как его предупредили, не брать книг на немецком. А фальшивые конверты для пластинок были необязательны.

Ему бы следовало расслабиться по мере того, как очередь медленно продвигалась вперед. Но его мысли беспокойно метались в такт его учащенному сердцебиению. Накануне вечером, перед тем как уехать из Лондона, Мирей приехала к нему домой, и они поссорились. И он уже начал думать, что она, возможно, была права. Перед ним оставалось всего четыре человека. Но он не вышел из очереди.

Роланд приготовил ужин для двоих. Прежде чем они сели за стол, он показал ей свою контрабанду.

– Оруэлл? Ты с ума сошел! Если тебя пропустят, то, значит, за тобой будут следить.

– Я пойду пешком. И буду оглядываться.

– Ты записал их адрес?

– Я его запомнил.

Она вынула пластинку из конверта. Ее не впечатлила пыль, которой он покрыл виниловую поверхность.

– Семь треков на каждой стороне. Ты полагаешь, симфонии Шостаковича составлены именно так?

– Хватит! Давай есть.

– Что ты хочешь этим сказать? Что в ГДР не знают Шостаковича?

– Мирей, я советовался с людьми, которые сто раз пересекали границу с книгами.

– А я там жила. Тебя могут арестовать.

– Мне все равно.

Он был раздражен, но ее обуяла неукротимая галльская ярость. И при этом ее английский был безупречен. Он слышал ее голос и сейчас, когда шагнул вперед и протянул пограничнику свои документы.

– Из-за тебя мои друзья рискуют!

– Чепуха!

– Они могут потерять работу.

– Сядь! Я сделал жаркое.

– О, можешь чувствовать себя героем! Можешь заявить во всеуслышание, что ты хоть на что-то способен! – Она выскочила из-за стола и выбежала из комнаты, из дома, раскрасневшаяся, прекрасная.

– Quelle connerie![62]

Пограничник взял раскрытый паспорт. Он был одного возраста с Роландом, того же возраста, что Флориан и Рут, – лет тридцать или что-то около того. Его дешевенькая форма была ему мала и казалась такой же претенциозной, как и его предписанные уставом строгие манеры. Он выглядел как статист в дешевой постановке костюмной оперы из современной жизни. Роланд ждал и наблюдал. Лицо у пограничника было бледное и вытянутое, с родинкой на щеке, губы тонкие и чувственные. Роланд подумал о том, какая пропасть, какая стена отделяет его от этого человека, который при другом раскладе мог бы быть его партнером по теннису, соседом по дому, дальним родственником. Между ними лежала гигантская невидимая сеть – чьи изначальные хитросплетения по большей части были забыты – измышлений и верований, военных поражений, вторжений и исторических случайностей. Паспорт вернулся к нему. Кивок в сторону сумки. Роланд ее открыл. Теперь, когда все это происходило, он почти ничего не чувствовал. Возможные варианты дальнейших событий могли быть любыми. Бессонная ночь или несколько ночей в Хоэншёнхаузене, тюрьме Штази. Ходили слухи о применении там китайской пытки водой. Еще говорили о круглой камере, обитой черной резиной, где царила абсолютная темнота – ради того, чтобы дезориентировать узника. Плевать! Пограничник достал две пластинки, сунул их обратно, взял «Тяжелые времена» и несколько пар носков в коробке, бросил их в сумку, выудил бутылку «Вальполичелло» и бережно положил на место. Потом жестом пригласил его пройти. Роланд, на ходу застегивая сумку, превозмог побуждение поблагодарить пограничника, сочтя это недостойным себя. О чем почти сразу пожалел, но было уже поздно.

Так, если Мирей права, за ним следили. Он в это не верил, но не мог просто отмахнуться от ее слов. Ее голос звучал у него в ушах, когда он шел по тихим переулкам, нелепо петляя и возвращаясь назад, чтобы запутать следы. В какой-то момент ему показалось, что он перехитрил сам себя и заплутал, как вдруг заметил слева мелькнувший между зданий бледный кусок Стены. Наконец он выбрался на Унтер-ден-Линден, где поймал такси и поехал в Панков.

Было даже здорово, что Флориан и Рут его не ждали. Тут же появились и соседи, которые принесли с собой еду для импровизированного ужина. Они пили принесенное им вино и открыли еще, что у них было припасено, многократно слушали альбом «Велвет андерграунд», бесстрашно включив проигрыватель на полную громкость.

– Совсем другой, этот альбом, – без устали повторял Флориан. – Такой цельный!

Уже совсем поздним вечером компания захотела снова послушать, как Мо Такер[63] поет «После работы».

– Это такая красивая мелодия, что она даже ее спеть не может, – сказал кто-то.

Наконец, когда все напились, они вместе спели «Светло-голубые глаза»: «Я бы хотел, чтобы мир был таким же чистым…»[64] – теперь уже все выучили слова наизусть. Они встали в круг, положив друг другу руки на плечи и похотливо покачиваясь в такт мелодии, пели припев: «Побудь со мной еще – ты и твои светло-голубые глаза», превратив эту балладу в оду к радости.

В общей сложности за пятнадцать месяцев в 1980 и 1981 годах он совершил девять поездок. Мирей ошибалась – никакой опасности не было. Его миссии были лишены серьезности и задора деятельности фонда Яна Гуса в Чехословакии. Он просто покупал сувениры для новых друзей. Во второй поездке он набрался смелости и провез конверты альбомов, вложив в них записи симфоний Шостаковича. Флориан был рад воссоединить новые альбомы Дилана и «Велвет андерграунд» с родными конвертами. После этого он возил только книги – по обычному списку. Никаких немецких переводов. «Слепящая тьма», «Порабощенный разум», «Под знаком незаконнорожденных» и, несколько раз, «1984»[65]. Он частенько оставался у них на несколько ночей и спал на черной пластиковой кушетке. Он подружился с их детьми, пятилетней Ханной и ее семилетней сестрой Шарлоттой. Они радостно исправляли его ошибки в немецком. Девчонки были доверчивые и шаловливые. Ему нравилось, когда одна из них прикладывала к его уху сложенную чашечкой ладошку, чтобы нашептать, а на самом деле громко выкрикнуть, свой ein erstaunliches Geheimnis – «удивительный секрет». Они усаживались втроем на кушетке и проводили друг с другом уроки немецкого языка. Он привозил им из Лондона чудесные книжки с картинками.

Их мать преподавала математику в гимназии. Флориан был мелким чиновником в Министерстве сельскохозяйственного планирования. Ему отказывали в повышении из-за того, что на втором курсе медицинского факультета он участвовал в скандальной постановке пьесы в жанре театра абсурда. Днем после обеда девочек забирала из школы их бабушка Мари и сидела с ними дома, пока кто-то из родителей не возвращался с работы. Несколько раз, когда Мари была записана на прием к врачу, Роланд встречал девочек у школы и играл с ними дома. В свободное время он бродил по городу, ходил в музеи, закупался едой к ужину или оставался один в квартире, читая и заново перечитывая привезенные им книги. От Рут он узнал, что была некая женщина, оказывавшая нелегальные услуги местным жителям, для которых она быстро делала переводы книг с английского на немецкий и втихаря раздавала всем желающим. Она делала эти переводы от руки. Другие перепечатывали ее рукописи на машинке. Машинка хранилась где-то в тайнике, не в квартире. Флориан как-то показал Роланду сделанную под копирку почти слепую копию «Скотного двора» Оруэлла, прежде чем пустить ее по рукам.