– Затравленный, испуганный, растерянный.

Прошло еще девять дней, прежде чем нам разрешили вернуться домой.

III. Диларама

22

В супермаркете полным-полно пожилых людей: они, похоже, заблудились среди поражающих своим великолепием прилавков. Одни из-за малого роста не могут дотянуться до верхних полок, другие загораживают проходы своими тележками, третьи неуклюжи и туповаты; одни рассеянны, другие в смятении, третьи ходят по магазину и что-то бормочут с настороженным видом пациентов в коридоре психиатрической больницы.

Я двигался по проходу, толкая перед собой тележку. В ней на откидной полочке сидел Уайлдер. Он то и дело норовил схватить товары, чьи форма и блеск возбуждали его сенсорно-аналитическую систему. В супермаркете появились два новшества – мясной отдел и пекарня. Аромат свежего хлеба и забрызганный кровью мясник, отбивающий длинные, узкие куски свежей телятины, весьма возбуждающе действовали на всех нас.

«Дристан-ультра, дристан-ультра».

Другим возбуждающим фактором был снегопад. Сильный снегопад, согласно прогнозам, должен был начаться то ли вечером, то ли ночью. Из-за него на улицах возникли толпы людей – тех, кто боялся, что вскоре дороги сделаются непроезжими, кто слишком стар и без риска не мог передвигаться по снегу и льду, кто полагал, что из-за метели несколько дней, а то и недель не выйдет из дома. Особенно серьезно восприняли весть о надвигающемся бедствии люди преклонного возраста, видевшие по телевизору, как уравновешенные мужчины предсказывают погоду, стоя перед цифровыми радиолокационными картами местности или импульсными фотоснимками нашей планеты. Доведенные до неистовства, старики поспешили в супермаркет, чтобы успеть запастись провизией, пока холодные воздушные массы не добрались до города. Снежный фронт приближается, говорили синоптики. Снежная тревога. Снегоочистители. Мокрый снег с переохлажденным дождем. Снегопад уже начался на западе. Он уже перемещается на восток. Они вцепились в эту новость, будто в пигмейский череп. Обильные снегопады. Снежные шквалы. Снежная буря наступает. Снежная вьюга. Снежный буран. Толстый снежный покров. Снежные заносы. Сугробы, разрушения. Старики в панике расхватывали товары. Если телевидение не приводило их в ярость, оно пугало их до полусмерти. Они перешептывались в очереди в кассу. Информация для автомобилистов: нулевая видимость. Когда все это начнется? Сколько дюймов? На сколько дней? Старики стали скрытными и изворотливыми – казалось, они утаивают от всех самые свежие и плохие новости, казалось, умело сочетают хитрость с торопливостью, стремятся побыстрее покинуть магазин, пока кто-нибудь не спросил, зачем им столько покупок. Сквалыги военного времени. Прожорливые люди, нечистая совесть.

В отделе продуктов общего типа я увидел Марри с тефлоновой кастрюлей. Я остановился и немного понаблюдал за ним. Он разговаривал с четырьмя или пятью покупателями, время от времени делая паузы и наспех записывая что-то в отрывной блокнот. Кастрюлю он неловко зажал подмышкой и при этом ухитрялся писать.

Уайлдер окликнул его – громко, визгливо, словно с верхушки дерева, – и я подкатил тележку к Марри.

– Как поживает ваша благоверная?

– Отлично, – сказал я.

– Этот малыш уже говорит?

– Иногда. Зря болтать не любит.

– Помните, вы помогли мне в одном деле? В борьбе за право на Элвиса Пресли?

– Конечно. Я пришел и прочел лекцию.

– Так вот: как это ни прискорбно, оказывается, я бы в любом случае одержал победу.

– Что произошло?

– Кодзакиса, моего конкурента, больше нет среди живущих.

– Что это значит?

– Это значит, что он умер.

– Умер?

– Пропал в морском прибое под Малибу. Во время студенческих каникул. Я узнал час назад. И сразу сюда.

Вдруг до меня дошло, насколько плотна ткань окружающей обстановки. С порывистым вздохом открылись и закрылись автоматические двери. Обострились запахи и цвета. Бесшумные шаги сделались громче десятка прочих звуков – сублиторального гула систем технического обслуживания, шуршания газет у выхода, где покупатели изучали свои гороскопы, шушуканья пожилых напудренных женщин, неумолчного дребезжания крышки люка под колесами у самого входа в магазин. Бесшумные шаги. Я отчетливо услышал это унылое, неуверенное шарканье в каждом проходе.

– Как девочки? – спросил Марри.

– Отлично.

– Снова в школу пошли?

– Да.

– Паника улеглась.

– Да. Стеффи больше не носит защитную маску.

– Хочу купить нью-йоркской вырезки, – сказал он, показав на мясника.

Фраза казалась знакомой, но что она значит?

– Мясо без упаковки, свежий хлеб, – продолжал Марри. – Экзотические фрукты, редкие сорта сыра. Мы словно оказались на каком-нибудь оживленном перекрестке древнего мира, на персидском базаре или в одночасье выросшем городе на берегу Тигра. Как поживаете, Джек? Как поживаете? О чем это он?

– Бедняга Кодзакис, пропал в прибое, – сказал я. – Такой великан.

– Вот-вот.

– Даже не знаю, что и сказать.

– Он и вправду был крупным мужчиной.

– Чрезвычайно.

– Я тоже не знаю, что сказать. Кроме того, что лучше уж он, чем я.

– Наверняка фунтов триста весил.

– Вполне вероятно.

– Как по-вашему, двести девяносто или триста?

– Скорее триста.

– Умер. Такой крупный мужик!

– Ничего не поделаешь.

– А мне казалось, что я крупный.

– Он находился на другом уровне. А вы крупный – на своем.

– Не сказал бы, что я его знал. Я его вообще не знал.

– Когда люди умирают, лучше их не знать. Лучше они, чем мы.

– Такой великан. И погиб.

– Бесследно исчез. Унесло в море.

– Я очень ясно могу себе его представить.

– Все-таки довольно странно, – сказал он, – что мы способны представлять себе мертвых.



Я повез Уайлдера вдоль фруктовых рядов, фрукты были блестящие и влажные, с резкими контурами. Казалось, им свойственна некоторая застенчивость. Они походили на объекты тщательного рассмотрения, как четырехцветные плоды в самоучителе фотографии. Возле пластиковых бутылок с ключевой водой мы свернули направо и двинулись к кассе. Мне нравилось быть с Уайлдером. Вся жизнь состояла из мимолетных удовольствий. Уайлдер брал от нее, что мог, и тотчас забывал обо всем в приливе последующего наслаждения. Я завидовал ему и восхищался такой забывчивостью.

Кассирша задала ему ряд вопросов и сама же на них ответила, по-детски сюсюкая.

Некоторые дома в городе являли признаки запущенности. Садовые скамейки нуждались в починке, разбитые мостовые – в новом покрытии. Знамения времени. Но в супермаркете ничего не изменилось – разве что к лучшему. Богатый ассортимент, музыка, яркий свет. Вот в чем все дело, казалось нам. Раз супермаркет не приходит в упадок, значит, все прекрасно и будет прекрасно, а рано или поздно станет еще лучше.

Под вечер я повез Бабетту в ее кружок по изучению осанки. На путепроводе над парковой дорогой мы остановились и вышли из машины посмотреть закат. После воздушнотоксического явления закаты стали почти нестерпимо красивыми. Впрочем, явной связи тут не было. Если особые свойства деривата ниодина (вкупе с ежедневными утечками нечистот, поллютантов, отравляющих и психотропных веществ) и были причиной эстетического скачка и без того великолепных закатов к бескрайним и величественным небесным миражам, словно написанным красной охрой и внушающим ужас, доказать этого никто не сумел.

– Во что ж еще нам верить? – спросила Бабетта. – Как еще объяснить?

– Не знаю.

– Мы же не в пустыне и не на берегу океана. У нас должны быть тихие зимние закаты. Но взгляни на это пылающее небо. Как оно прекрасно и трагично! Раньше солнце садилось за пять минут. А теперь закаты длятся целый час.

– С чего бы это?

– С чего бы это? – сказала она.

На путепроводе с этой точки открывалась панорама на запад. С тех пор, как закаты стали другими, люди приезжали сюда, ставили машины и выходили просто постоять на пронизывающем ветру, робко переброситься друг с другом парой слов и посмотреть. Здесь уже стояли четыре машины, непременно должны подъехать новые. Путепровод стал смотровой площадкой. За несоблюдением запрета на стоянку полицейские смотрели сквозь пальцы. Как на олимпийских играх для инвалидов, когда все ограничения кажутся несущественными.

Вечером я вернулся к конгрегационалистской церкви за Бабеттой. Покататься со мной поехали Дениза и Уайлдер. В джинсах и теплых гетрах Бабетта выглядела прекрасно и волнующе. Гетры придают осанке почти военный характер, нечто от выправки древних воинов. Разгребая снег, Бабетта надевала еще и меховую повязку на голову. А я представлял себе пятый век нашей эры. Вокруг бивачных костров стоят солдаты, вполголоса переговариваются на своих тюркских и монгольских наречиях. Безоблачные небеса. Воображал геройскую, достойную подражания смерть Аттилы.

– Как занятия? – спросила Дениза.

– Так успешно, что мне предложили вести еще один курс.

– Какой?

– Джек не поверит.

– Какой? – спросил я.

– Еды и питья. Называется «Еда и питье: основные параметры». Что, надо признать, звучит немного глупее, чем следовало бы.

– Чему ты сможешь их научить? – спросила Дениза.

– В том-то и дело. Тема, в сущности, неисчерпаема. В жару есть легкую пищу. Пить больше жидкости.

– Но это и так все знают.

– Знания ежедневно обновляются. Людям нравится, когда чем-то подкрепляются их убеждения. Не ложитесь отдыхать, плотно поев. Не пейте спиртного натощак. Купаться можно не раньше, чем через час после еды. У взрослых жизнь сложнее, чем у детей. Мы росли, понятия не имея обо всех этих меняющихся обстоятельствах и воззрениях. А в один прекрасный день начали с ними сталкиваться. Поэтому людям необходимо, чтобы человек авторитетный еще раз объяснил им, как можно поступать в каждом конкретном случае, а как нельзя, по крайней мере, до поры до времени. А кроме меня, там никого не нашлось, только и всего.

К экрану телевизора прилипла наэлектризованная пушинка.

В постели мы лежали молча. Словно страшась какого-то безжалостного удара, я спрятал голову между грудями Бабетты. Я твердо решил не рассказывать ей о компьютерном вердикте: узнав, что почти наверняка переживет меня, она пришла бы в отчаяние. Залогом моей решимости, моего молчания, стало ее тело. Каждую ночь я придвигался ближе к ее груди и тыкался носом в эту спасительную ложбинку, как получившая пробоину подлодка в ремонтный док. Ее грудь, ее теплые губы, проворные руки, кончики пальцев, едва касавшиеся моей спины, придавали мне мужества. Чем легче прикосновение, тем тверже я верил: она ничего не должна узнать. Лишь ее собственное безрассудство могло бы сломить мою волю.

Однажды, перед тем, как предаться любви, я чуть было не попросил ее надеть гетры. Но просьбу скорее вызвала бы, наверное, жажда сострадания, чем нетипичное сексуальное желание, и я испугался, что Бабетта заподозрит неладное.

23

Я попросил своего преподавателя немецкого продлить каждый урок на полчаса. Казалось, мне именно сейчас никак не обойтись без знания языка. В комнате у него было холодно. Он одевался, как в ненастье, и, казалось, постепенно придвигал к окнам все больше мебели.

Мы сидели друг против друга в полутьме. Словарный состав и правила грамматики я осваивал весьма успешно. Легко мог бы выдержать письменный экзамен и получить высшую оценку. Но произношение по-прежнему давалось мне с трудом. Данлопа это, видимо, не беспокоило. Он бесконечно демонстрировал свою дикцию, и в лицо мне летели колючие капельки слюны.

Мы увеличили количество уроков до трех в неделю. Казалось, Данлоп покончил со своей растерянностью, стал чуть собраннее. У стен и окон продолжали скапливаться картонные коробки, мебель, газеты, полиэтиленовые чехлы – все, что он мог подобрать где-нибудь в канаве. Я упражнялся в произношении, а он внимательно смотрел. Как-то раз попробовал сунуть мне в рот правую руку, чтобы придать нужное положение языку. Странное и ужасное мгновение – навязчивое проявление близости. Никто еще не касался моего языка руками.

Город по-прежнему патрулировали немецкие овчарки, сопровождаемые людьми в костюмах из милекса. К собакам мы привыкли, радовались им, кормили и баловали, но так и не притерпелись к ряженым пугалам в ботинках на толстой подошве и в противогазах с резиновыми шлангами. Экипировка слишком напоминала нам обо всех неприятностях и страхах.

За обедом Дениза спросила:

– Почему бы им не одеться нормально?

– Они ведь на дежурстве, – сказала Бабетта. – Это не значит, что мы в опасности. Собаки учуяли следы ядов только на окраине.

– Именно в этом нас хотят убедить, – сказал Генрих. – Обнародуй они точные данные, люди бы завалили суды исками на миллиарды долларов. Не говоря уже о демонстрациях, панике, насилии и общественных беспорядках.

Казалось, такая перспектива доставляет ему удовольствие.

– Это уже некоторый перегиб, не правда ли? – сказала Бабетта.

– В чем перегиб – в моих словах или в том, что может произойти?

– И в том и в другом. Нет оснований считать, что опубликованные сведения неверны.

– Ты в самом деле в это веришь? – спросил Генрих.

– А с какой стати я должна не верить?

– Да опубликуй они хоть часть подлинных результатов этих расследований, вся промышленность потерпела бы крах.

– Каких расследований?

– Тех, что ведутся по всей стране.

– В том-то и дело, – сказала Бабетта. – Каждый день по телевидению сообщают о новой утечке ядовитых веществ: канцерогенных растворителей из цистерн, мышьяка из дымовых труб, радиоактивной воды из атомных электростанций. Насколько велика опасность, если это происходит постоянно? Разве опасное явление по определению не должно быть необычным?

Обе девочки посмотрели на Генриха, предвкушая хирургически острый ответ.

– Дались тебе эти утечки, – сказал он. – Утечки – пустяк.

Такого поворота никто от Генриха не ожидал. Бабетта пристально посмотрела на него. Он разрезал лежавший на его тарелочке лист салата на две равные части.

– Не думаю, что это пустяк, – осторожно высказалась Бабетта. – Это, конечно, небольшие ежедневные утечки. Они поддаются контролю. Но не пустяк. За ними приходится следить.

– Чем скорее мы забудем об этих утечках, тем раньше сможем вплотную заняться реальной проблемой.

– А в чем реальная проблема? – спросил я. Генрих говорил, набив рот салатом и огурцом.

– Реальная проблема – излучение, ежедневно бьющее по нам со всех сторон. Радиоприемник, телевизор, микроволновка, линия электропередачи возле дома, радар контроля скорости на шоссе. Нас очень долго уверяли, что эти малые дозы безвредны.

– А теперь? – спросила Бабетта.

Мы смотрели, как Генрих ложкой придает картофельному пюре на своей тарелке форму вулкана. В кратер он очень осторожно влил подливку, потом принялся аккуратно очищать бифштекс от жира, жил и прочих изъянов. Мне пришло в голову, что прием пищи – единственный род профессионализма, которого большинство людей может достичь.

– Пришла новая большая беда, – сказал он. – Разливы, утечки и осадки – пустяки. Рано или поздно вас погубит то, что находится совсем рядом – электрические и магнитные поля. Кто из присутствующих поверит мне, если я скажу, что среди людей, живущих возле высоковольтных линий электропередач рекордными темпами растет процент самоубийств? Что же вгоняет этих людей в такое уныние, в такое депрессивное состояние? Неужели один вид уродливых проводов и опор? А может, от постоянного излучения что-то происходит с клетками мозга?

В подливку, заполнившую жерло вулкана, Генрих окунул кусочек бифштекса, положил его в рот. Но жевать начал лишь после того, как зачерпнул со склонов у подножия немного пюре и отправил вслед за мясом. Казалось, за столом нагнетается напряжение, вызванное одним вопросом: успеет ли он доесть подливку, прежде чем обвалится пюре.

– Усталость и головная боль – пустяки, – сказал он, начав жевать. – Как насчет нервных расстройств, необъяснимого насилия в семейной жизни? Существуют научные данные. Откуда, по-вашему, берутся дети-уроды? Из радио и телевидения, вот откуда!

Девочки восхищенно смотрели на него. Мне хотелось с ним поспорить. Спросить, с какой стати я должен верить этим научным данным, а не сведениям о том, что нам не грозит заражение ниодином. Но что я мог сказать, помня о своем состоянии? Мне хотелось объяснить Генриху, что статистические данные, на которые он ссылается, по природе своей неубедительны и только вводят в заблуждение. Хотелось сказать, что он еще научится спокойно относиться к подобным катастрофическим выводам – когда повзрослеет, отбросит свой узкий буквализм, наберется знаний и станет человеком пытливого, скептического ума, сделается мудрым и рассудительным, состарится, лишится сил, умрет.

Но сказал я только одно:

– Вселяющая ужас информация сама по себе уже превратилась в индустрию. Разные фирмы конкурируют друг с другом, пытаясь выяснить, как сильнее нас напугать.

– У меня есть для вас новость, – сказал Генрих. – Когда мозг белой крысы подвергается воздействию высокочастотного излучения, он выделяет ионы кальция. Кто-нибудь из сидящих за столом знает, что это значит?

– Это что, теперь в школе проходят? – спросила Бабетта. – Разве там больше не преподают основы гражданского права, не объясняют, как законопроект становится законом? Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Я до сих пор теоремы помню. Сражение при Банкер-Хилл на самом деле состоялось на холме Бридс. И вот еще: Латвия, Эстония и Литва.

– А какой корабль затопили – «Монитор» или «Мерримак»? – спросил я.

– Не знаю, но с Тайлером Типпекану выбрал судьбу одну.

– А это еще кто? – спросила Стеффи.

– Индеец, который баллотировался на пост президента. А вот еще: кто изобрел жатвенную машину и как она изменила специфику американского земледелия?

– Я пытаюсь вспомнить три вида горных пород, – сказал я. – Вулканическая, осадочная и еще какая-то.

– А логарифмы? А причины недовольства состоянием экономики, приведшего в конце концов к Большому краху? И еще: кто одержал верх в дебатах Линкольна и Дугласа? Внимание, тут все не так очевидно.

– Антрацитный и битумный, – сказал я. – Равнобедренный и неравносторонний.

Пока я вспоминал эти таинственные слова, на меня нахлынули смутные образы школьных лет.

– А вот еще: англы, саксы и юты.

Проблему дежа-вю в округе еще не решили. Зато организовали телефонную службу бесплатных советов. Консультанты круглосуточно беседовали с людьми, которых беспокоили рецидивы. Вероятно, дежа-вю и другие судороги души и тела были долговременными последствиями воздушнотоксического явления. Однако через некоторое время появилась возможность расценивать подобные расстройства как симптомы нашей глубоко запрятанной отчужденности. Поблизости нет большого города, источника более жестоких мучений, из-за которых мы увидели бы свою дилемму в истинном свете и утешились. Нет такого города, который можно винить за то, что мы чувствуем себя жертвами. Который можно ненавидеть, которого можно бояться. Задыхающегося мегаполиса, способного поглотить нашу скорбь, отвлечь нас от неослабного ощущения времени – времени как фактора именно нашей гибели, нарушения структуры наших хромосом, истерического размножения ткани.

– Баб, – прошептал я той ночью в постели, устроившись между грудей жены.

Для жителей маленького городка мы – люди на редкость непритязательные, и все же из-за отсутствия мегаполиса, эдакой путеводной звезды, в минуты уединения нам становится немного тоскливо.

24

А на другой день, вечером, я нашел дилар. Легкий пластмассовый пузырек янтарного цвета. Липкой лентой он был прикреплен снизу к кожуху батареи отопления в ванной. Нашел я его, когда батарея вдруг застучала, и я, стараясь позабыть о чувстве беспомощности, снял крышку, чтобы заняться тщательным, методичным изучением вентиля.

Я тотчас пошел за Денизой. Она лежала в постели и смотрела телевизор. Я рассказал ей о находке, и мы прокрались в ванную и рассмотрели пузырек. Сквозь прозрачную липкую ленту виднелась надпись «Дилар». Лекарство было запрятано так, что мы изумились и не стали ни к чему прикасаться. Не на шутку обеспокоившись, мы вглядывались в маленькие таблетки. Потом, как заговорщики, переглянулись.

Мы молча накрыли батарею крышкой, оставив пузырек на месте, и вернулись в Денизину комнату. В ногах кровати раздался голос: «А между тем, вот быстрый и аппетитный лимонный гарнир к любому блюду из морепродуктов».

Дениза села на кровать, не глядя ни на меня, ни на экран телевизора, ни на плакаты и детские реликвии. Прищурилась – вид угрюмый, задумчивый.

– Баб мы ничего не говорим.

– Хорошо, – сказал я.

– Она просто соврет, что не помнит, зачем сунула туда пузырек.

– Что такое дилар? Вот что я хочу знать. Поблизости есть всего три или четыре заведения, где она могла бы получить лекарство по рецепту. Аптекарь, наверное, скажет, от чего это средство. Завтра с утра поеду.

– Это я уже сделала, – сказала Дениза.

– Когда?

– Еще до Рождества. Зашла в три аптеки и поговорила с индийцами, которые стоят за прилавком.

– Я думал, они пакистанцы.

– Какая разница?

– И что они рассказали тебе о диларе?

– Что в первый раз о нем слышат.

– А ты попросила их поискать в справочнике? У них должны быть списки новейших препаратов. Аналоги, уточнения.

– Они искали. Ни в одном списке нет.

– Не внесен, значит, – сказал я.

– Надо позвонить ее доктору.

– Сейчас позвоню. Домой.

– Застань его врасплох, – сказала она с некоторым злорадством в голосе.

– Если он дома, его уже не прикроют ни секретари-телефонистки, ни регистратор, ни медсестра, ни молодой добродушный врач, который принимает в соседнем кабинете и чья единственная обязанность – принимать тех, кто не попал на прием к светилу. Если тебя отфутболивают от старого врача к молодому, значит, и ты, и твоя болезнь второсортны.

– Позвони ему домой, – сказала Дениза. – Разбуди его. Выуди у него все, что нам нужно знать.

Единственный телефон был на кухне. Я легким шагом одолел коридор, заглянув по дороге в спальню, дабы убедиться, что Бабетта по-прежнему гладит там блузки и слушает программу, где отвечают на звонки радиослушателей – к этому развлечению она в последнее время пристрастилась. Спустившись на кухню, я нашел в записной книжке фамилию врача и набрал его домашний номер.

Фамилия врача была Хукстраттен. Вроде бы немецкая. Однажды я с ним встречался – сутулый мужчина с оплывшим бульдожьим лицом и низким голосом. Дениза велела выудить у него сведения, но без откровенности с моей стороны хитрость бы не удалась. Назовись я кем-нибудь другим, кого интересует дилар, он либо бросил бы трубку, либо пригласил бы меня в кабинет.

Трубку он взял после четвертого или пятого гудка. Я представился и сказал, что беспокоюсь о Бабетте. Беспокоюсь настолько, что звоню ему домой – поступок, конечно, необдуманный, но надеюсь, доктор сумеет меня понять. По моему твердому убеждению, проблему вызвало именно прописанное им лекарство.

– Что за проблема?

– Провалы памяти.

– Непременно надо было звонить врачу домой, чтобы поговорить о провалах памяти! А что если каждый с провалами памяти начнет звонить врачу домой? Это же будет просто стихийное бедствие!

Я сказал, что провалы часто повторяются.

– Часто… Знаю я вашу жену. Та самая жена, что пришла ко мне как-то вечером с плачущим ребенком. «Мой сынишка плачет!» Непременно надо было явиться к доктору медицины, частному юридическому лицу, и попросить вылечить ребенка от плача! И вот теперь я беру трубку, и оказывается, что звонит муж. Непременно надо было позвонить врачу домой после десяти часов вечера! Непременно надо было сказать ему: «Провалы памяти». Может, еще скажете, что у нее газы? Позвоните мне домой насчет газов?

– Они частые и длительные, доктор. Наверняка дело в лекарстве.

– Что за лекарство?

– Дилар.

– В первый раз слышу.

– Маленькие белые таблетки. В желтом пузырьке.

– Непременно надо было уточнить, что таблетки – маленькие и белые, и потребовать, чтобы врач как-то отреагировал – дома, после десяти вечера! Может, еще скажете, что они круглые? В нашем случае это имеет решающее значение.

– Это лекарство не внесено в списки.

– Я его никогда не видел. И уж, конечно, никогда не прописывал вашей жене. Насколько я способен разбираться в подобных вещах, она совершенно здорова, хотя мне так же свойственно ошибаться, как и любому смертному.

Это прозвучало как отговорка от преступной халатности. Возможно, врач зачитал его по бумажке, словно агент сыскной полиции, который оглашает подозреваемому конституционные права. Я поблагодарил, повесил трубку, позвонил своему врачу. Тот взял трубку после седьмого гудка и сказал, что, по его мнению, Дилар – остров в Персидском заливе, одно из базовых нефтехранилищ, имеющих решающее значение для выживания Запада. В трубке слышался женский голос, читающий сводку погоды.

Поднявшись наверх, я велел Денизе не волноваться. Я возьму из пузырька одну таблетку, отнесу в колледж и отдам аналитикам с кафедры химии. Мне казалось, сейчас Дениза скажет, что уже это сделала. Но она лишь мрачно кивнула, и я, выйдя в коридор, заглянул к Генриху пожелать ему спокойной ночи. Он подтягивался в чулане на перекладине, закрепленной в дверном проеме.

– Где ты взял эту штуковину?

– У Меркатора.

– Это еще кто?

– Тот старшеклассник, с которым я подружился. Ему скоро девятнадцать, а он еще в школу ходит. Это чтоб ты понял.

– Что?

– Какой он здоровый. Выжимает лежа такой вес, что просто жуть.

– Зачем тебе подтягиваться? Что вообще дает подтягивание?

– Что дает? Может, я просто хочу нарастить мускулы, чтобы компенсировать кое-какие потери.

– Какие потери?

– Ну, например, у меня появились залысины.

– Нет у тебя залысин. Спроси у Баб, если мне не веришь. У нее глаз наметан.

– Мама велела мне сходить к дерматологу.

– По-моему, в этом пока нет необходимости.

– Я уже сходил.

– И что он сказал?

– Это она. Мама велела мне идти к женщине.

– И что она сказала?

– Она сказала, что у меня есть густой донорский участок.

– И что это значит?

– Она может взять волосы с других частей моей головы и хирургическим путем вживить их там, где необходимо. Впрочем, мне все равно. Облысею и ладно. Буду ходить лысый как колено. У некоторых моих сверстников рак. От химиотерапии у них выпадают волосы. С какой стати я должен от них чем-то отличаться?

Он стоял в чулане и пристально смотрел на меня. Я решил сменить тему.

– Если ты действительно считаешь, что подтягиваться полезно, почему бы тебе не выйти из чулана и не заниматься на турнике, повернувшись туда лицом? Чего торчать в этой темной, затхлой конуре?

– Если это, по-твоему, странно, посмотрел бы, что вытворяет Меркатор.

– Что же он вытворяет?

– Готовится побить мировой рекорд стойкости – долго просидеть в клетке с ядовитыми змеями и попасть в «Книгу рекордов Гиннесса». Три раза в неделю ездит в Глассборо, где есть зоомагазин с экзотическими тварями. Хозяин разрешает ему кормить мамбу и африканскую гадюку. Он так привыкает. Североамериканские гремучие змеи – детские игрушки. Африканская гадюка – самая ядовитая змея на свете.

– Всякий раз, когда я смотрю репортаж о человеке, который четвертую неделю сидит в клетке со змеями, мне хочется, чтобы его ужалили.

– Мне тоже, – сказал Генрих.

– Почему это?

– Он же лезет на рожон.

– Вот именно. Большинство всю жизнь избегает опасности. А эти люди кем себя возомнили?

– Они лезут на рожон. Вот и пускай получают по заслугам.

Я немного помолчал, наслаждаясь редкой минутой согласия.

– А как еще твой приятель тренируется?

– Подолгу сидит на одном месте и терпит – мочевой пузырь приучает. Стал питаться только два раза в день. Спит сидя, по два часа. Учится просыпаться постепенно, без резких движений, чтобы не напугать мамбу.

– Довольно странная мечта.

– Мамбы чувствительны.

– Лишь бы он при этом был счастлив.

– Он думает, что счастлив, но все дело лишь в нервной клетке мозга и ее стимуляции – то слишком сильной, то слишком слабой.

Ночью я встал и пошел в маленькую комнату в конце коридора посмотреть, как спят Стеффи и Уайлдер. За этим занятием я просидел около часа, не шевелясь и переживая прилив сил и вдохновения, – но об этом лучше не упоминать.

Вернувшись в нашу спальню, я удивился, обнаружив, что Бабетта стоит у окна и вглядывается в серо-стальную мглу. Она не подала виду, что заметила мою отлучку, и, казалось, не слышала, как я снова лег, с головой укрывшись одеялом.

25

Газету нам приносит иранец средних лет – он приезжает на «ниссане-сентра». Что-то в этой машине меня тревожит – уже светает, почтальон кладет газету на крыльцо, а машина ждет с включенными фарами. Я пытаюсь убедить себя, что уже достиг определенного возраста – возраста, в котором угрозы мнимы и косвенны. Мир далеко не однозначен. В банальности я нахожу неожиданные темы и глубину мысли.

Я сидел за своим столом в кабинете, уставившись на белую таблетку. С виду смахивает на летающую тарелку – диск обтекаемой формы с малюсеньким отверстием сбоку. Дырочку я сумел заметить лишь после долгого и тщательного осмотра.

Таблетка не походила на кусочек мела, вроде аспирина, и в то же время не была гладкой и глянцевой наподобие капсулы. На ощупь она казалась довольно странной, какой-то нежной, и тем не менее производила впечатление синтетической, нерастворимой, искусно сработанной.

Я зашел в небольшое здание с куполом, известное под названием «Обсерватория», и отдал таблетку Винни Ричардс, молодому научному сотруднику. Ее работы по биохимии нервной системы считались блестящими. Высокая, неуклюжая и неприметная женщина, она краснела от смущения, стоило кому-нибудь отпустить шуточку. Некоторые нью-йоркские эмигранты любили заходить к ней в кабинетик и без передышки острить только для того, чтобы посмотреть, как она заливается краской.

Сидя за столом, заваленном бумагами, она медленно вращала таблетку в пальцах. Потом лизнула ее и пожала плечами:

– На вкус, конечно, не очень.

– Сколько времени уйдет на анализ?

– У меня сейчас на очереди мозг дельфина и все же зайдите через сорок восемь часов.

На Холме Винни прославилась тем, что перемещалась с места на место, оставаясь незамеченной. Никто не знал, как ей это удается и зачем вообще нужно. Может, она стеснялась своей нескладной фигуры, нерешительного вида и странного полугалопа. Может, у нее боязнь открытых пространств, хотя пространства в колледже – большей частью уютные и замысловатые. Возможно, мир людей и вещей потрясал ее до глубины души и даже вгонял в краску, словно какое-нибудь волосатое обнаженное тело, и потому она сочла за благо избегать людных мест. Может, надоело слышать, как ее называют блестящим ученым. Как бы то ни было, до конца недели установить ее местонахождение было нелегко. Она не показывалась ни на лужайках, ни на дорожках, а всякий раз, когда я заглядывал в ее рабочий закуток, ее там не было.

Дома Дениза упорно не желала поднимать вопрос о диларе. Она не хотела оказывать на меня давление и даже отводила глаза, словно обмен многозначительными взглядами мог помешать нам сохранить в тайне то, что мы знали. Бабетта же, казалось, ни на что не могла посмотреть без многозначительности во взгляде. В разговоре отворачивалась и, надолго застыв, как изваяние, принималась глазеть на снегопад, закат или стоянку машин. Эта страсть к созерцанию начинала меня беспокоить. Бабетта всегда была открыта к миру вокруг, жадно интересовалась частностями, полагалась на все материальное и реальное. А это уединенное созерцание казалось особой формой отчуждения не только от нас, кто был рядом, но и от тех вещей, на которые она так долго смотрела.

Старшие дети уже позавтракали и ушли, а мы остались сидеть за столом.

– Ты видел новую собаку Стоверов?

– Нет, – ответил я.

– Они считают пса пришельцем из космоса. Причем совершенно серьезно. Вчера я у них была. Животное и вправду странное.

– Тебя что-то беспокоит?

– Нет, все отлично.

– Может, все-таки расскажешь? Мы же всё друг другу рассказываем. Всегда рассказывали – по крайней мере, до сих пор.

– Что может меня беспокоить, Джек?

– Ты подолгу смотришь в окно. По-моему, ты изменилась. Стала все видеть иначе и по-другому на все реагировать.

– Вот и с их псом та же история. Подолгу смотрит в окно. Но не просто в любое окно. Он поднимается на чердак, кладет лапы на подоконник самого верхнего окошка и высовывается. Стоверы считают, что он ждет инструкций.

– Дениза убила бы меня, если б узнала, что я собираюсь это сказать.

– Что?

– Я нашел дилар.

– Какой дилар?

– Прицепленный липкой лентой к кожуху батареи.

– Чего ради я стала бы цеплять что-то к кожуху батареи?

– Дениза предполагала, что ты это скажешь.

– Обычно она бывает права.

– Я говорил с Хукстраттеном, твоим доктором.

– Я в превосходной форме, честное слово.

– Он так и сказал.

– Знаешь, чего мне хочется в такие холодные, пасмурные, серые дни?

– Чего же?

– Забраться в постель к симпатичному мужчине. Пойду посажу Уайлдера в его виниловый тоннель. А ты побрейся и почисть зубы. Встречаемся в спальне через десять минут.



В тот день я увидел, как Винни Ричардс выскользнула из Обсерватории через боковую дверь и рысью двинулась по небольшой лужайке к новым корпусам. Я выскочил из своего кабинета и бросился вдогонку. Она шагала размашисто, держась поближе к стенам. Я чувствовал, будто обнаружил редкое вымирающее животное или необыкновенное человекообразное существо, наподобие йети или саскуотча. Было холодно и по-прежнему свинцово-пасмурно. Я понял, что сумею догнать ее, только если прибавлю шагу. Она торопливо скрылась за административным зданием, и я, испугавшись, что вот-вот ее упущу, пустился бегом. Бежать было непривычно. Я не бегал уже много лет и теперь не узнавал своего тела, не узнавал почву под ногами, а земная поверхность стала вдруг неровной и жесткой. Я свернул за угол и набрал скорость, чувствуя, как трясутся мои телеса. Вверх-вниз, жизнь-смерть. Мантия развевалась у меня за спиной.

Я догнал ее в пустом коридоре пристройки, пропахшей бальзамирующими составами. Винни прижалась к стене – в светло-зеленом лабораторном халате с поясом и теннисных туфлях. Я слишком запыхался, не смог ничего сказать, и только поднял правую руку, прося небольшой передышки. Винни привела меня в небольшое помещение, где на столе выстроились банки с мозгами. Рядом – вделанная раковина, кучи блокнотов и ряды приборов. Винни налила мне в бумажный стаканчик воды. Я постарался никак не связывать вкус водопроводной воды ни с видом мозгов, ни со стойким запахом консервантов и дезинфекции.

– Вы что, скрываетесь от меня? – спросил я. – Я оставляю записки, звоню.

– Не от вас, Джек, да и ни от кого конкретно.

– Почему же тогда вас так трудно найти?

– Это вообще характерно для двадцатого века, не правда ли?

– Что?

– Люди скрываются, даже если их никто не разыскивает.

– Вы действительно так считаете?

– Это же очевидно.

– Как насчет таблетки?

– Любопытный продукт технологии. Как называется?

– Дилар.

– Впервые слышу, – сказала она.

– Что вы можете о ней рассказать? Только постарайтесь особо не блистать интеллектом. Я еще не обедал.

Она покраснела.

– Это не таблетка в привычном смысле, – сказала она. – Это система подачи медикаментов. Она не сразу растворяется и не сразу выбрасывает свои ингредиенты. Само лекарство в диларе заключено в полимерную оболочку. Сквозь эту оболочку с точно рассчитанной скоростью просачивается вода из желудочно-кишечного тракта.

– Какова роль воды?

– В ней растворяется лекарство, заключенное в оболочку. Медленно, постепенно, полностью. Потом раствор вытекает из полимерной таблетки через одно-единственное отверстие. Тоже с точно рассчитанной скоростью.

– Это отверстие я заметил далеко не сразу.

– Потому что его просверлили лазером. Оно не только очень маленькое, но и просверлено потрясающе точно.

– Лазеры, полимеры.

– Я не разбираюсь ни в том, ни в другом, Джек, но могу вас заверить, что это замечательная миниатюрная система.

– И для чего нужна вся эта точность?

– По-моему, регулируемая дозировка должна устранить эффект случайности, обычный для пилюль и капсул. Лекарство поступает в организм с заданной скоростью продолжительный период времени. А потому не возникает типичная картина чередования чрезмерной и недостаточной дозировки. Лекарство действует равномерно, не бывает мощных волн, которые сменяются тоненькими струйками. Не бывает расстройства желудка, тошноты, рвоты, судорог в мышцах и так далее. Система эффективна.

– Я поражен. Даже дух захватывает. А что происходит с полимерной таблеткой после того, как из нее вытечет все лекарство?