И мальчик стал рисовать дома, деревья, себя с родителями, жёлтое солнце на голубом небе и зелёную траву на чёрной земле. А еще он всё подкрашивал красным — ведь все знают, как дети любят красный цвет! — и земля становилась глиной, солнце оранжевело, а небо было лиловым. А когда мальчик начинал рисовать красные цветы, карандаш ломался — у него оказался слишком хрупкий, наверное, пережжённый грифель. Тогда мальчик обижался, как это умеют только дети, и отбрасывал карандаш в сторону, но потом он находил его. Но однажды карандаш закатился под шкаф и провалился в щель в полу, и там его не нашли.

Наверное, он до сих пор лежит там, в подполье, в пыли и паутине. Яркая краска и позолота с него давно облезли, и теперь его никто не узнал бы. Иногда по нему пробегают тараканы, а рядом шныряют крысы с красными злыми глазами. Тогда карандаш вздрагивает и замирает, но крысы уходят, и он успокаивается и засыпает. Ему снится, что его нашли, опять покрыли краской и позолотой, и он попал на стол к Очень Важному Начальнику. Уж теперь-то он точно будет наносить резолюции, и отчёркивать важные места.

Гринго сплюнул на землю и пьяно откинулся обратно к мусорному баку.

— О, я пока только разогреваюсь. Я еще доберусь до этой сволочи Картера, вот увидишь.

А иногда ему видится совершенная фантастика, что это он сам стал Очень Важным Карандашом, и решает, какие места нужно ОТчёркивать, а какие — ЗАчёркивать. Потом он издаёт Указ, что на самом деле считать важным, а что — нет. Карандашей (да и людей тоже) начинают делить по цветам, и одни цвета становятся важнее других…

Банни вскинул руки в воздух.

— Господи, Гринго, вернись уже на землю! С завтрашнего утра каждый коп Дублина начнет охотиться на Картера и его пацанов. Час назад я узнал, что они ничего не сообщили на допросе и обыски показали полный ноль, так что их совершенно точно отпустят. Фергюсон лично дал добро на то, чтобы выжать из них все соки, а также из любого, кто окажется настолько тупым, чтобы быть с ними рядом. Если история о том, как Гарди пыталась устроить засаду, выплывет наружу, то этого хватит, чтобы начать задавать вопросы — и у вас двоих не найдется на них ответов.

Потом он просыпается от писка голодных крыс. И ему опять становится страшно, что они изгрызут его в труху, или он без толку сгниёт здесь, в подполье. Ему остаётся только надеяться на то, что его наконец-то найдут…

— Боже…

— Так что кончай жалеть себя и начинай думать. Я попытаюсь помочь, но…

— Мне не нужна твоя помощь.

А мальчик давно вырос, но иногда он вспоминает так и не найденный карандаш. И тогда ему кажется, что если найти потерю, то всё обязательно станет лучше…

— Ага, я вижу, как ты «отлично» справляешься. Взгляни на себя: вонючий пьяница, утопающий в жалости к себе. Подсознательно ты ведь именно этого добивался, да? Хочешь наказать себя за то, что тебя бросил папа и не любила мама?

От кого-нибудь другого Банни ни за что бы не пропустил удар. Однако ему удалось отвернуть лицо в последнюю долю секунды, и кулак лишь разбил губу, а не сломал челюсть. Как только Гринго развернуло по инерции, Банни пнул его по ногам — и тот некрасиво шлепнулся в большую лужу.

— Закончил? Или малыш желает продолжить дурацкую истерику?

Гринго поднял на него глаза, и в выражении его лица Банни увидел нечто такое, чего раньше никогда не бывало.

Хотеть

— Думаешь, самый умный? Да, Банни? А ведь ты не меньший долбоёб, чем я.

— Не я тут сижу грязной жопой в луже.

Юлий Буркин

— О да, ты круче: ты трахаешь убийцу.

Слова повисли в воздухе под стук неуклонно усиливающегося дождя.

Скрипя снегом под подошвами, Андрей шел домой. Вечеринка на работе была скучной как всегда. Готовились к ней долго, ждали от нее многого, но все придумки оказались недоделаны. Те, кто должен был написать стихи, прочитали чужие, где-то уже слышанные, а те, кто должен был петь песни, забыли принести гитару. И даже тосты были из Интернета…

Банни посмотрел на Гринго. В голове его гулко зашумело.

— Что?

Про подарки и вспоминать противно. Школьная манера дарить ОДИНАКОВОЕ была преодолена, и всем подарили РАЗНОЕ, но это мало что изменило, потому что явно прослеживалось: у всех подарков одна цена — рублей триста. Видно, именно такую сумму на брата выделил местком. Андрею подарили комплект: шампунь, пена для ванны и туалетная вода. Он дежурно пошутил, мол, я что, плохо пахну?.. Кстати, подарок он положил на подоконник, а, уходя, забыл забрать. Да и бог с ним.

— Когда она отказалась выдвигать обвинения против Райана, у меня возникли подозрения.

Банни ощутил в животе ледяной холод.

— И что ты сделал?

Дважды бегали за водкой. Нет, трижды. Танцевали под «Фабрику» и Сердючку. Короче, «новогоднее волшебство» в полный рост… А самое противное, что Андрей знал точно: дома Новый год пройдет примерно так же. Светлана подарит «ему» комплект постельного белья, они вместе Ольке — сотовый (так как у всех ее подруг такие есть уже лет сто), он Светлане — комплект нижнего белья, как будто оно еще может его возбуждать.

— Сделал? — произнес Гринго с вызовом в голосе. — Я позаботился о тебе, только и всего. Я обратился к одному нашему общему знакомому из посольства США с просьбой кое-что проверить. Помнишь, пару недель назад я фотографировал тебя в баре, когда ты болтал с Симоной? Вот такой я хитрый сукин сын. В общем, я попросил пробить девушку на фото по их базам данных. Лицо распозналось не на сто процентов, но это точно она: Симону Уотсон на самом деле зовут Симоной Деламер. Господи, она даже имя не стала менять! С прошлого года разыскивается за убийство человека в Нью-Йорке.

Андрей свернул на свою улицу, но, прежде чем двинуть прямиком к подъезду, зашел в маленький магазинчик на остановке и купил банку «Балтики-тройки» с пакетиком сушеных кальмаров. Это было явно лишнее пиво, так как на вечеринке он пил только водку. И ему не хотелось, чтобы Светлана видела, как он это пиво пьет. Но когда он осознал это, до родного подъезда идти было уже ближе, чем возвращаться в магазин. И он не стал менять траекторию. Набрав код, вошел в подъезд и уселся на ступеньках лестницы. Вряд ли кто-то из соседей пойдет по ней в этот час.

— А ты, значит…

Банни сделал шаг к Гринго, сжав руки в кулаки.

Отогревшись, Андрей расстегнул дубленку. Разорвал пакетик. Соленый вкус «владивосток-морепродукта» пришелся кстати, притупляя нездоровый посталкогольный аппетит. Андрей вскрыл банку, глотнул пиво и зажмурился от удовольствия. Вот бывает же так. Сидел за праздничным столом — салаты, винегреты, пельмени, колбаса… Веселая компания, приятная музыка… Но почему-то все было «не в жилу», не в кайф. А вот сейчас он сидит один на лестнице в подъезде, хлебает какое-то долбанное пиво, и при этом — почти счастлив. Почему?

— …не подал виду. Я ответил парню, что это, видимо, пустая затея, поскольку мы уже нашли девушку с фотографии и она оказалась совсем другим человеком. Я посоветовал ему проверить компьютер.

Может быть потому, что это — именно то, чего захотел именно он и именно сейчас? А там, на празднике, все было ориентировано на всех — и еда, и питье, и музыка, и даже время и место. Лестница — не банкетный зал, банка пива и сушеные кальмары — угощение невеликое. Но хороша ложка к обеду. Даже компанию тут он выбрал себе сам — никого. И музыка по индивидуальному заказу: тишина.

— Понятно.

— Ну и о чем ты думаешь? И вообще — думаешь хоть о чем-то или совсем мозгами размяк? Скажи честно: ты ничего не хотел знать. Я облажался, а ты в говне по уши. Не стоило тебе с ней связываться.

— Заткнись.

Он глотнул еще и почувствовал, что весь размытый вечеринкой водочный хмель как-то конкретизируется, осмысливается, фокусируется. Вспомнил выражение «отлакировать пивком». Очень точно сказано. Сознание обрело предельную прозрачность. Подумал с пьяной горечью: «Может, дело просто в том, что я замкнутый, неприветливый и неприятный человек? И все не по мне, если только я не один? Может, я — волк одиночка? А коллектив, жена, дочь — это все недоразумение? То, с чем приходится мириться, не более?»

— Я был твоим другом больше десяти лет, но стоило тебе разок переспать с бабой — и все улетело в трубу. Так что с такими друзьями, как ты…

Банни посмотрел сверху вниз на Гринго.

Но нет. Неправда. Он умеет радоваться общению, любит дочь, любит жену. Во всяком случае, любил. Но ему и сейчас хорошо с ней… Однако «лакированное сознание» не позволило ему по обыкновению обманывать себя. Внезапно с грубой отчетливостью он на один лишь миг осознал в чем дело, но тут же сработали защитные механизмы и запихали эту мысль обратно глубоко в подсознание.

— Из тебя дерьмо лезет.

— Да ну?

— И я тебе не папаша. Иди вымещай свою говенную жизнь на ком-нибудь другом.

А осознал он вот что. Что занимается он совсем не тем делом, которым мечтал когда-то заниматься. Что женат совсем не на той женщине, которую когда-то без памяти любил. Что живет он совсем не так и не там, где и как собирался жить… И даже собака у него не его любимой породы… И с дочерью не поговоришь по душам — так, как можно было бы с сыном…

— Пошел ты на хуй, амиго.

— Взаимно.

Банни повернулся и зашагал вдоль переулка, вытирая на ходу кровь с губы.

Все это — не разложенное по полочкам, а свитое в тугой клубок общего ощущения разочарования — лишь на миг выкатилось наружу и тут же спряталось назад. Но кайф был испорчен. Одновременно с этим исчезла и ясность. Вновь почувствовав себя глухо и бездарно пьяным, Андрей прожевал ставшие безвкусными остатки кальмара, сделал большой глоток, и банка опустела. Затем он встал, засунул пустой пакетик от кальмаров в банку, положил ее боком на батарею центрального отопления и собрался уже двинуться вверх по лестнице на свой третий этаж, как вдруг услышал, что кто-то открывает кодовый замок подъезда.

— С меня хватит, Гринго! — остановившись, крикнул он. — Понял? Всё, расход.

— Отлично. Конец света близок, амиго, конец близок.

Андрей остановился. Даже не из любопытства, а машинально. Днем в такой ситуации он всегда дожидался того, кто входил. Чтобы поздороваться. Чтобы не думали, что он кого-то избегает.

Глава тридцать четвертая

Дверь распахнулась, и в подъезд вместе с клубами морозного воздуха ворвался молодой человек в кожаной куртке, в шапке похожей на летный шлем и с портфелем в руке. Что-то не помнил Андрей такого соседа. Однако, что с того? Соседи имеют обыкновение меняться. К тому же молодой человек Андрея явно узнал и обрадованно помахал свободной рукой:

— Ну блин!

Открыв дверцу духовки, Симона выпустила оттуда облако едкого дыма.

— Андрей Николаевич, вы еще здесь! Как это замечательно!

— Да что ж ты будешь делать!

Симона помахала рукой над курицей, для которой настал худший день с тех пор, как она умерла.

— Здрасьте, — слегка обескураженно отозвался Андрей.

Позади открылась и захлопнулась входная дверь.

— Привет, малыш. Я знаю, что уже поздно, но я решила вдруг попробовать силы в кулинарии. Оказалось, что я чертовски ужасный повар.

— С наступающим вас, — сказал молодой человек.

Попытавшись ухватить противень, она тут же обожгла большой палец.

— Блин, блин, блин!

А потом сработала пожарная сигнализация.

— Спасибо, вас также, — сказал Андрей и, отвернувшись, шагнул на следующую ступеньку, но голос снизу остановил его:

Симона схватила кухонное полотенце и с помощью него закрыла духовку. Затем яростно помахала полотенцем над головой перед дымовым датчиком.

Банни вошел за ее спиной на кухню.

— Черт бы побрал эту печку! Тут цифры не такие, как в Штатах. А потом вон та штука — на ней вообще ничего не написано…

— Подождите минутку. Не спешите. У меня для вас кое-что есть.

Когда трели сигнализации наконец стихли, Симона опустила руки и мелодраматично вздохнула.

Незнакомец быстро поднялся к Андрею и, остановившись на ступеньку ниже, открыл свой портфель, достал из него какой-то сверток и протянул Андрею.

— Да кого я обманываю? Я ни хрена не умею готовить.

Она обернулась к Банни, ожидая увидеть теплую улыбку, но вместо этого наткнулась на мрачное выражение лица.

— Малыш, что у тебя с губой?

— Что это? — удивился тот, непроизвольно протянув к свертку руку, но тут же отдернул ее.

— О… — произнес Банни, смущенно поднимая руку.

— Кто это сделал?

— Берите, берите, это ваше.

— Гринго.

— Какого чё… Все-таки странная между вами дружба…

Андрей пожал плечами, не зная как вести себя с этим странным человеком. Говорят, общаясь с психом, нужно во всем соглашаться. А вдруг в свертке… Он не успел додумать, что же такого ужасного может там быть. Молодой человек сам нетерпеливо порвал бумагу, достал из свертка и подал Андрею его содержимое.

— Думаю, это слово можно отныне забыть.

Симона бросила кухонное полотенце на стойку.

Это была игрушка — машинка из черного карболита. Был когда-то такой очень популярный у нас вид пластмассы. Эта машинка показалась Андрею знакомой, и он взял ее.

— Во имя всего святого, что между вами двоими происходит? Это как-то связано с тем бедолагой, которого подстрелили прошлой ночью?

Банни покачал головой.

— Лучше поздно, чем никогда, правда ведь? — почти просительно произнес незнакомец.

— Слушай, присядь, ладно?

Он указал на ближайший к кухонному столу стул.

— Окей, но… ты не мог бы сначала…

И тут Андрея словно током ударило. Ведь это ТА САМАЯ МАШИНКА. Та самая, о которой он так мечтал, когда ему было восемь. Такая машинка была у его одноклассника Вадика, и Андрей бешено завидовал ему. Они дружили, но с того дня рождения, на который родители Вадика подарили ему машинку, дружба сошла на нет: Андрей не мог больше приходить к Вадику в гости, не мог видеть эту машинку, раз она не его!

— Сейчас же!

Вероятно, его самого ошеломила резкость собственного тона, поскольку он добавил:

— Прошу тебя.

Ему так хотелось, так хотелось такую же! Эта машинка захватила все его воображение, она стала его вожделенной мечтой, стала его проклятием… До Нового года тогда оставалось всего два месяца, Андрей точно знал, какой он хочет подарок, и недвусмысленно намекнул об этом маме и бабушке. А потом стал ждать.

Симона сняла фартук и положила его на стол. Затем боязливо присела на самый краешек стула.

Банни сделал глубокий вдох.

— Ты должна рассказать мне, что произошло.

Но они подарили ему велосипед. Хороший велосипед. Просто отличный. Но это было совсем, совсем не то. Он сделал вид, что рад подарку, но потом, запершись в ванной и, открыв воду, чтобы не услышали, он пятнадцать минут рыдал взахлеб. Умылся, вытерся, и никто ничего не заметил.

— Что ты имеешь в…

— В Нью-Йорке. Ты должна рассказать мне все.

Больше никогда в жизни он ничего не хотел так сильно. Возможно, как раз потому, что боялся снова испытать такое же разочарование. Он никому и никогда не рассказывал обо всем этом, да и сам сумел забыть почти совсем.

Симона покачала головой.

— Нет, я уже говорила тебе…

— Кто вы? — почему-то шепотом спросил он незнакомца.

Банни на мгновение закрыл глаза и поднял руку.

— Я помню и… понимаю. Но после истории с Райаном Гринго заподозрил неладное. Он организовал кое-какую проверку.

Зажмурившись, Симона подняла лицо к потолку.

— Я — Дед Мороз, — откликнулся тот.

— О господи. — Она встала. — Я должна идти. Мне надо… Они же придут за мной… — Вскочив, она принялась озираться вокруг, не понимая, в какую сторону ей податься. — О боже, боже, боже!

Шагнув вперед, Банни положил руки ей на плечи.

— Бросьте молоть… — начал Андрей, но осекся, видя, что у молодого человека с неимоверной скоростью растет курчавая седая борода.

— Расслабься. Никто не придет. Он действовал осторожно — никто ничего не узнает. Но ты должна мне все рассказать. Я не смогу защитить тебя, если не буду знать, от чего именно.

Она посмотрела в его нестандартные глаза, полные искренности.

— От такого ты меня не защитишь.

— Я не в экипировке, — пояснил тот. — Я только к детям прихожу во всем параде.

— Я смогу, просто… Я знаю, что тебя разыскивают за убийство. Просто расскажи. Я выслушаю, и, что бы там ни было, я люблю тебя.

Борода дошла до пояса и тут же стала втягиваться обратно.

Она отвернулась.

— Почему сейчас? — упавшим голосом спросил Андрей, моментально поверив.

— Пожалуйста, не говори так.

Он нежно взял Симону за подбородок и повернул ее лицо к себе.

— Ты не обязана отвечать тем же, но ты не можешь помешать мне говорить об этом, ясно?

— Не успеваю, — развел руки молодой Дед Мороз. Его румяные щеки вновь были идеально гладкими без малейших признаков растительности. — Знаете, сколько вас, а я один. Нет, я не оправдываюсь, нехорошо, конечно, получилось, но, поверьте, не все зависит от меня. Многим людям, кстати, настоящий Дед Мороз вообще не дарил ничего и никогда, потому что они ничего и никогда не хотели по-настоящему. А вам вот подарил. С опозданием, но подарил. И от вас зависит, как к этому отнестись: обижаться, что поздно или радоваться, что это все-таки случилось.

Она мягко от него отстранилась.

— Не делай громких заявлений, пока не узнаешь все.

— Можно я пойду? — тупо попросил Андрей.

Симона вновь присела на краешек стула. Он оперся о кухонную стойку, и под отвратительный запах подгоревшей курицы она рассказала ему то, что скрывала:

— Меня зовут Симона Мишель Деламер, я родилась в Новом Орлеане в Рождество 1969 года. — Она сверкнула грустной короткой улыбкой. — Мне следовало сменить имя, когда я начала работать у Ноэля, но… я не смогла. Жизнь пошла кувырком, но, честно говоря, мне казалось, что имя — это единственная часть меня, которая по-прежнему со мной. Глупо, правда?

— Конечно, конечно, — согласился молодой Дед Мороз. — На вас лица нет. Вам отдохнуть надо. Осмыслить. До свидания.

— Совсем нет.

— Я была старшей из двух сестер. Во время родов Дениз мама умерла. Это стало ужасным горем. Папа сделался молодым вдовцом и с тех пор начал быстро стареть. По-настоящему он никогда так и не оправился. Знакомые родителей всегда говорили мне, что они были идеальной парой — из тех, кто выходит танцевать, а ты смотришь и думаешь: Вот бы и мне такую жизнь, как у них! Кажется, после ухода мамы папа вообще перестал понимать, для чего ему жить. Он не был плохим, просто сломался. Слишком много пил и принимал неверные решения — если вообще их принимал. В конце концов он оказался в тюрьме. А после первой отсидки превратился в другого человека. Такой, как он, не должен заниматься преступностью, он не для этого был рожден, однако вот — не сумел справиться. Он вроде как отключился и просто поплыл по течению.

Он быстро сбежал вниз по ступенькам и исчез в дверях.

Симона нервно разгладила невидимые складки на подоле голубого платья.

— Вначале нам давали приют родственники — то одни, то другие, но со временем мы стали чаще жить одни. «Мы» — это я и Дениз. Я с детства присматривала за ней. Была ей мамой, папой и старшей сестрой в одном лице. Впрочем, это не жалостливая история. С нами все было окей. Мы обе любили музыку, а Новый Орлеан всегда был городом, где можно петь за деньги. Начинали мы с местных евангелических хоров, а потом, когда подросли, обе стали петь в местных группах, хорошо зарабатывали летом, собирали концерты во Французском квартале, пели для туристов. Между выступлениями нанимались в рестораны обслуживать столики — в общем, как могли старались заработать на жизнь.

Андрей поднялся на свой этаж, осторожно, чтобы никого не разбудить, открыл дверь ключом. Нелюбимый пес — пудель Азор — начал было прыгать вокруг, но Андрей, шикнув, осадил его. Разделся, разулся и прошел на кухню.

А потом, когда мне уже исполнилось двадцать четыре, произошло нечто неожиданное: счастливая развязка. Дениз пела в группе, выступавшей на круизах по Миссисипи, как вдруг нашла своего Прекрасного Принца. Находясь в окружении болтливых легкомысленных музыкантов, она влюбилась в странноватого юношу-иллюзиониста. Он показывал туристам карточные фокусы или что-то в этом роде. Как выяснилось позже, Дениз не прогадала. Дерек Вагнер из Миннеаполиса, выпускник Массачусетского технологического, решил бросить погоню за карьерой, поскольку больше всего на свете любил заниматься своими фокусами. Ну, пока не встретил мою сестру… — Симона мягко усмехнулась. — Ты бы видел, как он смотрел на Дениз. На каждую девушку кто-то должен так смотреть хотя бы раз в жизни. Она стала его «Луной-и-звездами». Прекраснейшей на свете. Последнее, что я о них слышала, — они живут где-то на Среднем Западе. С тех пор мы потеряли связь…

Включил чайник. Затем поставил черную карболитовую машинку на стол и, сев напротив, стал внимательно ее разглядывать. Воспоминания то душили его комком в горле, то слезами выкатывались из глаз. А в какой-то момент он сумел, совсем ненадолго, на какую-то долю секунды почувствовать себя тем пацаном, которым когда-то был, успел обрадоваться и даже засмеяться… Но это наваждение тут же растаяло.

На мгновение она встретилась с Банни взглядом, затем быстро отвела глаза и откинулась на спинку стула.

Вода в чайнике закипела. Андрей заварил в чашке жасминовый чай, затем снова уселся на то же место. Закрыл глаза. И тихо, но отчетливо сказал сам себе, сделав ударение на втором слове:

— В общем, мне было двадцать четыре, когда я стала вдруг молодой, свободной и одинокой. Мне не за кем было присматривать и незачем сидеть на одном месте. Я осталась наедине с самой страшной штукой: возможностью сделать со своей жизнью все, что я, черт побери, захочу! Итак, я взяла и переехала в Нью-Йорк. Поближе к Бродвею! — Симона всплеснула руками, и на губах ее заиграла грустная улыбка. — Короче, пошла по стопам всех нью-йоркских официанток. — Она взяла полотенце, чтобы хоть чем-то занять руки. — Впрочем, не буду лукавить, я была вполне хороша — даже получала приглашения на повторные прослушивания, чего вполне хватало, чтобы надежда не угасала. А однажды мне предложили танцевать.

Она принялась перебирать ногами.

— Я буду хотеть.

— Пятка, носок, шаг, шаг, поворот… Получалось не вполне естественно, поэтому, работая официанткой в барах, я стала одновременно посещать классы — по танцам и актерскому мастерству. Но вот что странно: стоит мне хоть раз услышать песню, и я перенимаю ее на раз, а тут, знаешь… — Она пожала плечами. — Я посещала уроки, но… Я не то чтобы была ужасной, просто не выходило быть естественной. В каком-то смысле хуже не бывает, когда достаточно одной надежды, чтобы продолжать, поскольку все время кажется, будто за углом тебя точно поджидает что-то хорошее. В общем, четыре года подряд я заглядывала за эти углы — снова и снова. Но ничего хорошего так и не вышло. В конце концов человеческий организм вырабатывает сопротивление всему — даже надежде. А когда девушка, с которой я работала в баре, вытянула свой счастливый билет, я поняла, что не могу за нее радоваться. Я возненавидела себя за это. Тогда мне казалось, что я достигла дна. Оглядываясь назад… не знаю… может, именно это повлияло на то, что произошло потом.

Симона машинально завязала полотенце узлом, затем развязала и разгладила на коленях.

Угомон

— Его звали Джеймс. Он был обаятельным, веселым, даже красивым… наверное. Он знал, кажется, всех и каждого, однако, когда говорил с тобой, ему удавалось заставить тебя почувствовать, будто ты главный человек на свете. У него были великие мечты, модный костюм и ни гроша за душой, но, черт побери, как он умел говорить! Он хотел основать то клуб, то агентство, то уникальную фирму дворецких, обслуживающую богачей на Манхэттене. Он мог заставить тебя поверить, что возможны не только его мечты, но и твои тоже. Мы стали жить вместе. В тот момент он вроде как управлял баром, но вскоре поссорился с хозяином. Я по-прежнему работала, так что в основном у нас все было в порядке. Затем он решил инвестировать в клуб, и нам — в смысле ему — понадобился стартовый капитал. Какое-то время у меня было сразу две работы. Я думала, он скоро начнет зашибать деньги, и тогда я смогу уволиться и сосредоточусь на прослушиваниях… Господи, вот я говорю сейчас и понимаю, насколько глупо это звучит. Но поверь, это невозможно осознать, пока находишься внутри пузыря.

Святослав Логинов

Симона замолчала и стала смотреть на линолеум на полу, погрузившись в свои мысли. Банни позволил тишине затянуться, затем деликатно кашлянул. Симона подняла слегка испуганный взгляд, будто очнувшись ото сна.

— В общем, Джеймс всегда баловался, ну… наркотиками. Правда, не тяжелыми. Он просто тусовался, и вокруг него все делали так же. Кроме меня. Я попробовала пару раз — и мне не понравилось. Я же ребенок алкоголика, а у нас только два пути: либо повторить на себе разрушительную модель поведения, либо запечатать эту дверь навсегда. Однако я не возражала, когда время от времени ему хотелось расслабиться: я не видела в этом ничего дурного. Но затем единичные субботние «отрывы» стали случаться каждую неделю и довольно скоро превратились в ежедневные. Стало совсем плохо, когда клуб обанкротился. Он и обанкротился, собственно, потому, что Джеймс не мог справиться с этим дерьмом, но его единственным ответом было увеличение количества потребляемых наркотиков. Я продолжала работать изо всех сил, а он все деньги спускал на кокаин. Он по-прежнему говорил красиво, но к тому времени уже стало ясно, что это пустые слова. В конце концов он начал торговать лично, вообразив себя большим опасным человеком. Но поскольку лучшим своим клиентом оставался он сам, то очень быстро погрузился в такую яму, откуда выбраться уже невозможно. И вот Джеймс повстречал по-настоящему опасных людей и только тогда понял, насколько он перед ними слаб. Именно поэтому он решил продать единственное, что у него еще оставалось… — Сделав паузу, Симона глубоко и прерывисто вдохнула. — Меня.

— Тоша, ну сколько можно? Успокойся, наконец, Угомон тебя возьми!

Глядя в пол, она краем глаза заметила приблизившиеся к ней ноги Банни.

Ага, возьмёшь его, как же! Ребёнку жизнь изучать надо, а ты меня призываешь. А что я могу? Это не я его, а он меня возьмёт. С котом, что было? — ты и не видала, а я всё видел. Тошенька глазки у котика вынуть хотел, интересно ведь… Хорошо, Мурлон — зверь с понятием; обошлось без когтей. Теперь, когда Тошу выпускают в свободное плавание, Мурлон со шкафа не слезает. Он и сейчас там сидит, так что ребёнку кроме как мамой заняться некем. Во-во! Маме глазик вынуть — дело святое…

Она подняла руку.

— Не надо… Прошу. Я должна просто выговориться.

Ноги Банни нерешительно потоптались в центре кухни, затем вернулись обратно к стойке.

— Тоша, что ты вытворяешь, безобразник? Немедленно перестань! Ты же видишь, мама спать хочет… Я тебя из манежика выпустила, игрушек целую охапку дала… играй ими, дай мне хоть минутку поспать…

— Окей, — произнес он чуть ли не шепотом.

— Он пришел и сказал, что влип в ужасные неприятности. У него была сломана рука, и, судя по всему, это было только начало. Эти люди его убьют, если я не смогу помочь. Всего один раз. Их друг знаком с одним парнем… блин, я до сих пор не знаю всех подробностей. Я даже не знаю, что натворил Джеймс. Короче говоря, в город приехал какой-то по-настоящему богатый человек — Большая Рыба, как они его называли. И вот он захотел девушку на ночь. «Скромную», — как они выразились. Другими словами, не проститутку. Ему нужно было что-то, не знаю… что-то вроде упоения охуенной властью. Ему нравилось иметь женщину, за которую он не платил, по крайней мере напрямую. Мне сказали, он немного эксцентричный, и, короче говоря, либо я это сделаю, либо Джеймса разберут на части и раскидают вдоль пролива Ист-Ривер.

О, как запела! Спать ночью надо. А ты, что ночью делала? В интернете всю ночь по сайтам шастала. Вот страдай теперь. А угомона Тошке не будет, это я тебе ответственно говорю. Моё дело — утишать, если ребёнок свыше меры раскапризничался или на крик изошёл до пупочной грыжи. Опять же, мне усыплять мальца, когда время спать подойдёт, а он не хочет. Но сейчас не спать надо, а жить-поживать. Кстати, что-то парень затихарился, по всему видать, шкоду задумал. Конечно, за поведением следить — не моё дело, но взглянуть надо…

Сделав паузу, она вытерла глаз тыльной стороной руки.

— В тот момент будто щелкнул выключатель. Я посмотрела на Джеймса и увидела, каким он был на самом деле, — дешевым куском говна в засаленном костюме. Может, он всегда был им, не знаю, а может, милый парень потерялся где-то внутри. Если так, то я не могла его просто так бросить. В общем, я решила с этой мыслью переспать. Всю ночь смотрела в потолок, а утром усадила его и сказала, что сделаю так, как он хочет, но только при одном условии: он навсегда исчезнет из моей жизни и мы больше никогда не увидимся. Я уеду из города подальше, чтобы он не смог меня найти. И когда он сразу и с готовностью согласился, я осознала, кем все это время для него была…

Всё подготовили в течение трех дней. Мне прислали какую-то одежду и флакон духов определенного бренда. Мне было все равно. Наступила назначенная ночь, но какая-то маленькая часть меня еще продолжала надеяться, что Джеймс придет ко мне и попросит передумать. Или предложит сбежать с ним. Хоть что-то. Что угодно. Даже тогда я бы согласилась — уж такой я была дурой. Но вместо этого он заехал ко мне лишь для одного: чтобы отвезти на место. Он дал мне таблетку и велел ее принять. Сказал, что так будет легче. В своем воображении я представляла, что все пройдет как в фильме «Непристойное предложение» или вроде того. Но… на самом деле нет. У этого человека оказались… специфические наклонности.

Тошка, стой! Прекрати немедленно! Тебе было сказано поживать, а не пожевать! Конечно, четыре зуба — это серьёзно, им работа требуется, а провод сам в рот просится, но ведь он под напряжением! Прогрызёшь изоляцию, и будет тебе угомон на веки вечные. Вон туда иди, видишь сервант? — а дверцы мама подвязать забыла. Значит, можно открыть и заглянуть, что там внутри.

Она ощутила вкус желчи в горле, когда произнесла это слово, и испугалась, что ее сейчас стошнит. Симона чувствовала напряжение Банни, но не могла на него взглянуть. Она понимала, что сейчас заплачет, хотя уже клялась себе, что никогда больше не прольет по этому поводу ни слезинки.

Ух, ты, какая ваза!

— Что он… — хрипло заговорил Банни.

— Нет, — твердо перебила она. — Нет. Эта дверь останется закрытой.

Бац!

Она положила аккуратно сложенное полотенце на кухонный стол.

— Утром я вернулась домой и забронировала билет на рейс до Нового Орлеана через два дня. Джеймса не было. Он оставил ключи на столе, как я и просила. На следующий день пришли мужчины. Я никогда их раньше не видела. Двое. Они поймали меня на улице возле дома и затолкали в фургон. Потом отвезли на склад. Оказывается, Джеймс с дружками придумали план. Без моего ведома они установили камеру в комнате и снимали всю ночь. Они сняли все целиком, и теперь… у них была запись. Они решили шантажировать Большую Рыбу. В то же утро ему прислали копию записи с требованием… Не знаю, о какой сумме шла речь; как много, по их мнению, стоило мое унижение. Да и не хочу знать, если честно.

— Тошка, да что ж ты натворил, неугомонный?! Такая ваза была красивая! Осторожно, порежешься…

В груди Симоны вспыхнула искра гнева, и она уцепилась за нее изо всех сил, поскольку гнев был предпочтительнее другого чувства. Уж лучше злость, чем слезы…

На, вот, с хомяком играй, пока я подмету. Э-хе-хе… В прежние времена дети с мишками играли. Ещё зайчики попадались и лисички иногда. А чтобы бурундуки или, как этот — хомяк, — такого не было. Хотя, мало ли что не было… Хомяк большой, вдвое больше Тошки, пузо мягкое, морда симпатичная. Глазки вделаны на совесть; Тоша уже пытался вынуть — не получилось. Так что, пусть будет хомяк.

— Большая Рыба пришел в ярость, и эти люди были наняты, чтобы «решить его проблему». Они требовали сказать, где Джеймс. Я бы честно ответила им, если бы знала, но они мне не верили. Они начали меня бить. Они показывали мне видео. Они спрашивали, зачем я выгораживаю этого говнюка. Я клялась, что это не так. Но они все еще не верили и…

Симона подняла руку и откинула волосы назад, открыв обожженную полосу кожи, тянущуюся через всю правую сторону лица.

А мама-то снова спит. Пожалуй, оплошка у меня этой ночью вышла. Не Тошку надо было баюкать, а маму. «Баю-бай, баю-бай, Windows, мама, не включай». Выспалась бы, и сын не был бы в забросе.

— Их главный сделал это кочергой, которую он накалил на костре.

Она почувствовала, как скрутило живот, когда вернулись воспоминания о зловонии горящей кожи.

— Проделав это, он сказал: «Просто хотел удостовериться». Я взглянула в его глаза и… Ты наверняка не видел, чтобы человек был настолько спокойным. Я все еще помню эти чертовы глаза.

Как там Тошка? Эге, да глазки у тебя совсем сонные. Лезет, карабкается не пойми куда, а глазки спят. Успокойся, кому говорю! Угомон я или нет? Так-то, уснул… А ты, засоня, чего дрыхнешь? Сына в кроватку перенеси, а там и спи себе. Ай, добудишься её, как же… Ладно, хомяк мягкий, подгузник у Тоши сухой. Спите, где сон свалил. Баюшки-баю.

Почувствовав, что Банни снова пытается подойти к ней, она энергично отмахнулась. Сейчас она не хотела, чтобы к ней прикасались.



— Их главный ушел, чтобы… не знаю, чем такие психи занимаются в свободное время — играют в шахматы в парке? Короче, его напарник оказался таким же мерзким, но гораздо тупее. Он попытался в одиночку со мной развлечься, но не убрал с пояса нож. Так что я… — она подняла руки перед собой, как бы показывая, что они действовали по собственной воле, — убила этого сученыша? Наверное, да. Я твердо уверена, что ударила его достаточно много раз. И если хочешь знать правду, я много о чем жалею в жизни, но уж точно не об этом. Я выжила. Я сделала то, что должна была сделать. Потом я оставила его булькать на полу, расстегнула цепочку на лодыжке и сбежала, прихватив с собой эту чертову запись, поскольку не хотела, чтобы кто-нибудь когда-нибудь увидел ее снова.

Она провела пальцами вверх и вниз по краю стола.

— Не знаю как, но, вся в крови, полуголая, я шаталась по улицам. Убежав, я поняла, что не смогу больше вернуться домой. То же самое с работой. Там меня найдут очень быстро. Те друзья, которые у меня еще оставались, не заслуживали, чтобы я принесла к их порогу беду. Мне совершенно некуда было податься. Наконец я заметила церковь и, пошатываясь, вошла внутрь. Чтобы просто отдохнуть.

Она глубоко вздохнула и впервые за весь рассказ посмотрела на Банни. По щекам ее текли слезы.

— Потом, — продолжила Симона, — я проснулась в белой комнате и решила, что умерла. Я стала задаваться вопросом: не на Небесах ли я? Помню, мне подумалось, что на Небесах на мне не было бы так много бинтов. Затем вошла монахиня крошечного роста. Она сообщила, что я нахожусь на попечении Сестер Святого. Я никогда о них не слышала. И, думаю, не только я. Через пару дней они показали газету с моей фотографией. В статье под ней сообщалось, что я убила человека. Не придумав, что ответить, я рассказала им правду.

— Ты не обращалась в полицию?

Симона покачала головой.

— Сестры… Они никогда до конца не объясняли, но у них имеются кое-какие контакты. Они провели несколько осторожных расспросов и сказали мне, что идти в полицию — плохая идея. У Большой Рыбы есть могущественные друзья.

— О господи!

— Ага, — кивнула Симона. — В общем, прошла пара недель, и, когда я практически выздоровела, они посадили меня на корабль, отплывший из Джерси посреди ночи, с которого я сошла на другом краю мира. Здесь. В Дублине.

Она встала.

— Так что вот. Теперь… если ты простишь меня…

Он снова двинулся к ней.

— Нет, не надо.

Но на этот раз его было не остановить. Он заключил ее в объятия, и они простояли так довольно долго, пока вся его рубашка не пропиталась ее слезами.

Наконец она мягко оттолкнула Банни и повернулась, чтобы подняться по лестнице.

— Я смогу тебя защитить, — заговорил он хриплым голосом.

Она остановилась и кивнула, попытавшись улыбнуться. Потом шагнула на лестницу и проговорила совсем тихим шепотом, не рассчитывая на то, что он ее услышит:

— Ты не сможешь спасти всех, но мне нравится, что ты пытаешься.

Глава тридцать пятая

Томми Картер долго и пристально смотрел в зеркало, разглядывая появившиеся под глазами мешки. Для него наступили трудные времена, однако внешний вид по-прежнему имел значение. Большую часть последних двух суток он провел в комнате для допросов, ни на миллиметр не отступая от своей версии событий. Отпустили его только вчера, поздно вечером. Странно, что их не держали максимальный срок в семьдесят два часа. Возможно, гарды устали получать раз за разом одни и те же ответы. Вернувшись домой, он тут же позвонил Морану и Франко, и оба ответили, что прекрасно провели время, — это был их заранее условленный код о том, что на допросах не случилось ничего критического.