С ветки сосны за ним внимательно наблюдала сойка, синяя-синяя, будто зацепившийся за дерево кусочек неба.
Ультралайт
Утром 31 августа Антон Протасов приблизился к своей цели еще на триста пятьдесят граммов. Он узнал об этом, встав на тонкий сенсорный лист весов. На жидкокристаллическом дисплее зажглись цифры «38,655»… потом экранчик неуверенно мигнул, и последняя пятерка на глазах у затаившего дыхание Протасова перетекла в ноль. Славный такой, пустотелый нолик. 38, 650.
— Йес! — прошептал Антон, когда весы загрузили окончательный результат тестирования в память домашнего компьютера. — Ай дид ит! Ай наконец дид ит, рили!
Привычка говорить с самим собой по-английски появилась у него после того, как супервайзер их подразделения объявил борьбу усложненным лексическим конструкциям, делающим речь и мышление сотрудников офиса слишком тяжелыми для восприятия. Хотя супервайзер ни слова не сказал о том, что это за конструкции, все поняли, чем конкретно он недоволен. Конечно, английский куда более логичный и легкий язык — легче его, наверное, только эсперанто, однако эсперантистов в штате «Москоу Ультралайт Интеллектуал Текнолоджис» не было.
Еще вчера весы показывали ровно 39 кило. Но таблетки для бессонницы, прописанные доктором Шейманом, оправдали свою запредельную цену — Антон полночи ворочался на надувном матрасе, чувствуя, как его бросает то в жар, то в холод, и заснул лишь перед самым рассветом. И вот вам результат — минус триста пятьдесят граммчиков!
Настроение у Протасова улучшалось с каждой минутой. Он покрутил педали на велотренажере, потом быстро принял душ, стараясь получить наслаждение от каждой капли трех с половиной литров воды, составлявших половину дневной нормы, и, хотя на подмышки капель, как всегда, не хватило, почувствовал себя свежим и обновленным. Вытираясь, Антон раздумывал, стоит ли ему завтракать, рискуя отличным утренним результатом, и в конечном итоге решил, что не стоит. Достаточно будет и чашки растворимого кофе «Nescafe-Acorn» (отличный вкус и ноль калорий!), а сэкономленные десять минут можно потратить на подбор галстука к новому темно-синему костюму из тончайшего льна. Тудэй о нэвер, повторил про себя Протасов, завязывая галстук небрежным кембриджским узлом. Сегодня я пойду к супервайзеру и прямо скажу о том, что мою ставку необходимо пересмотреть. Тридцать восемь шестьсот пятьдесят — да такого результата ни у кого в отделе нет!
Закончив с галстуком, Антон достал из шкафа титановую раму своего кара, и, стараясь не испачкаться, потащил ее к лифту.
Лифта пришлось ждать долго. Малогабаритная холостяцкая квартирка Протасова располагалась на сорок восьмом уровне типового стоэтажника — лифты шли вниз, под завязку набитые обитателями верхних этажей. Наконец ему удалось втиснуться в кабину, где, заученно улыбаясь, толкались локтями человек двадцать — некоторые, как и Антон, везли с собой рамы каров. Места в подземном гараже были раскуплены еще до заселения дома, а со стоянки во дворе кары уводили с пугающей регулярностью — не помогали ни сигнализация, ни стальные цепочки. Антон, разумеется, зацепил углом своей рамы какую-то старушенцию, и та немедленно раскудахталась: смотреть надо вокруг, совсем уже проходу не стало от этих автомобилистов, глядишь, скоро порядочным людям и джоггингом негде будет заниматься… В другой день Протасов, возможно, обозлился бы на нее (старушка казалась мрачной и неприлично полной для своих лет), но утро началось слишком хорошо, чтобы портить себе настроение из-за сумасбродной бабки. К тому же старуха очень смешно выговаривала слово «джоггинг» — у нее получалось нечто среднее между «жогинг» и «шопинг», и Протасов только одарил ее снисходительной улыбкой.
Во дворе он извлек из кейса портативный компрессор и быстро надул шины и корпус кара. Он ездил на «Мицубиси Балуун», подержанной, но вполне пристойной машине с переделанным левым рулем. Место, где располагался когда-то родной японский руль, было заклеено суперпрочным полимерным патчем, но клей, произведенный в Стране восходящего солнца, не выдержал сурового российского климата, и теперь приборная панель время от времени немного сдувалась. Главным достоинством машины была ее маневренность — несущие оси при необходимости укорачивались чуть ли не вдвое, и умелый водитель, уменьшая объем колес, мог пролезть даже в самую узкую щелочку. Правда, внешний вид «Мицубиси» оставлял желать лучшего — ярко-желтая некогда резина кузова от едкого московского смога приобрела нездоровый серый оттенок и покрылась сеткой страшноватых трещин. Можно было, конечно, потратиться на новый кузов, но Антон предпочитал дождаться повышения и купить «Тойоту Эйр Круизер», положенную по статусу главе маркетингового отдела крупной корпорации.
На съезде с Четвертого кольца на Рублевку Протасов все-таки попал в пробку — такую, что даже юркая, как муравей, «Мицубиси» безнадежно встала между роскошным, угольно-черным «Мерсед-Эйром» с тонированными пленками окон и совершенно бандитским «Чероки Пневматик». Рублевка, насколько мог видеть Антон, была девственно чиста, но основание эспланады перегораживали неприятно массивные, ощетинившиеся стальными шипами броневики дорожной полиции, проскользнуть мимо которых казалось делом совершенно безнадежным. Протасов вздохнул, заглушил мотор и, достав мобильник, позвонил Ие.
— Хай, Тони, — голос у Ии был озабоченный, как, впрочем, и всегда. — Ты о\'кей?
— Я о\'кей, — привычно ответил Антон. — Сейчас в пробке стою, на Рублях. Не посмотришь по своим каналам — надолго это?
— Ах-х, — сказала Ия недовольно. Подразумевалось: вечно ты грузишь меня своими проблемами, используя мое хорошее отношение к тебе в корыстных целях, эгоист несчастный. Но вслух, конечно, ничего такого она сказать не могла — это означало бы признаться в том, что ей тяжело выполнить просьбу бойфренда. Поэтому вся нотация и ограничилась невнятным «ах-х». Антон слышал, как подруга шустренько стучит клавишами. Ия работала в Администрации, почти на самом верху, и ухитрялась при этом оставаться добросердечной и безотказной девушкой. На самом деле ее звали Валерия, но секретарь Большого Босса должен откликаться на короткое имя, смешно думать, что у занятого человека нет других дел, кроме как произносить «Ва-ле-ри-я» каждый раз, когда ему захотелось выпить кофе.
— Да, — произнесла наконец трубка. Антон удивленно уставился на крохотный экран мобильника — лица Ии все равно было не различить, но что-то в интонации подруги его насторожило.
— Что «да», хани?
— Ты спросил, надолго ли это. Да, надолго. Еще что-нибудь?
Упс, подумал Протасов, неужели обиделась? Но на что?
— А у меня новость, хани, — сказал он, искренне желая порадовать подругу. — Сбросил еще триста пятьдесят, представляешь? Пойду сегодня к Теду, поставлю вопрос ребром…
— Я рада, — сухо ответила Ия. — Прости, я занята сейчас. Позже созвонимся.
Минуту Антон сидел, тупо разглядывая погасший экранчик, потом засунул мобильник обратно в портмоне и решительно потянулся к кнопке аварийного стравливания воздуха.
Когда он заталкивал сдувшийся кузов в рюкзак, пленка, затягивавшая боковое стекло «Чероки», с треском отлепилась, и из джипа высунулась острая, как у хорька, мордочка.
— Братан, — тонким голосом осведомилась она, — этот попандос всерьез?
Протасов не любил, когда к нему обращались так фамильярно, но запас хорошего настроения еще не истощился, поэтому он наклонился прямо к носу хорька и произнес ритуальный слоган:
— Будь проще, и тебе станет много легче!
— Проще! — возмущенно пискнул хорек. — У нас стрела на пол-одиннадцатого на Гребных каналах, а тут кругом эти ежики бешеные торчат…
— Пешком ходи, — посоветовал Антон, широко улыбаясь. Он протиснулся перед широким надувным капотом «Мерсед-Эйра» и, обернувшись, помахал бандюге рукой. — Сжигай калории!
Осторожно лавируя между машинами, он вытащил раму «Мицубиси» на обочину и сноровисто принялся разбирать ее на части. На андеграунде доберемся, подумал он бодро, чай, не лендлорды… сейчас в подземке как раз самая толчея, если повезет, еще грамм пятьдесят сойдет с потом!
Здание штаб-квартиры «Москоу Ультралайт Интеллектуал Текнолоджис» украшал гигантский неоновый слоган «WE TAKE I.T. EASY!!!», хорошо различимый с любой точки внутри Садового кольца. Глядя на него, Антон испытывал привычную гордость за принадлежность к столь могущественной и богатой организации, но сегодня к этому чувству примешивалось еще и сладкое предвкушение близкого торжества. Он не вошел, а буквально влетел в просторный холл, сдал разобранный на части кар в камеру-паркинг и побежал взвешиваться. У тестинг-панели, которую некоторые остроумцы называли Стеной Валтасара, толпился народ. Становясь на весы, Протасов краем уха ловил обрывки фраз: «Поздравляем, Эф Пэ!», «Превосходный результат!», «Экселлент!!!» и даже «Руководство, несомненно, оценит!». Рискуя ввести в заблуждение компьютер, реагировавший на малейшее мускульное усилие, Антон повернул голову и увидел невдалеке бухгалтера департамента Федора Петровича Хомякова, окруженного кольцом восторженных коллег. Выглядел Эф Пэ плохо — на обтянутом желтой кожей лице лихорадочно горели огромные, как у совы, глаза, обширная лысина блестела от пота. Бухгалтер, пошатываясь, отходил от тестинг-панели, причем Антону показалось, что, если бы не заботливые руки сотрудников, он упал бы прямо посреди зала.
— Тридцать килограмм! — громко сказал кто-то из свиты Хомякова. — Анбиливибл!
Протасова словно окатило ледяной водой. В отделе и раньше шептались, что Хомяков последние месяцы стремительно улучшает свою физическую форму, но тридцать килограмм — это было уже слишком. Чтобы достичь такого результата, самому Антону пришлось бы каким-то образом сбросить еще восемь килограмм и шестьсот пятьдесят грамм, а как это сделать, когда в буквальном смысле слова борешься за каждую лишнюю унцию веса?
Это был удар. Антон с трудом дождался, пока компьютер выдаст ему распечатку результатов тестирования, и, даже не взглянув на нее, сунул в карман. Ничего, твердил он себе, направляясь к лестнице, ничего, мы еще поборемся… ви шелл оверкам, Эф Пэ, ви шелл оверкам самдэй…
На второй ступени лестницы Протасов остановился и выругался. Обычно он поднимался на свой восемнадцатый этаж пешком, сжигая лишние калории, но сегодня эта самоэкзекуция показалась ему бессмысленной. Рекорд бухгалтера был недостижим, а насиловать себя из-за каких-то паршивых двадцати грамм Антону внезапно расхотелось. А вот хрен вам, злобно подумал он, непонятно кого имея в виду, я вам не белка в колесе — задаром километры наматывать… Пойду сегодня к Теду и скажу: или двигай меня на позицию выше, или я ухожу на фиг… И легко! От этой мысли Антону действительно полегчало, и он, отчасти восстановив душевное равновесие, принялся подниматься по ступенькам, привычно останавливаясь передохнуть после каждого пятого пролета.
В отделе только и разговоров было о сегодняшнем феноменальном результате Хомякова. Протасов убедился в этом, просмотрев файлы внутренней переписки сотрудников в локальной сети. Женская половина коллектива взахлеб спорила о том, какая именно диета помогла бухгалтеру стать абсолютным чемпионом подразделения — белковая или углеводная, мужчины же строили язвительные предположения о некоторых особенностях интимных привычек Эф Пэ. Читать все это было забавно, но куда больше интересного Антон нашел в письмах самого Хомякова. Угрызений совести он не чувствовал — выполняя негласное распоряжение Теда, Протасов раз в неделю готовил для него обзор настроений в отделе. Обычно такое происходило в пятницу, но никто, разумеется, не запрещал Антону поделиться своими мыслями с начальством в любой другой день. Едва дождавшись, когда у супервайзеров отделов закончилось их ежедневное совещание, он снял трубку и набрал номер Теда.
— Тони! — голос начальника показался ему еще более оптимистичным, чем обычно. — Хау а ю?
— Файн, Тед! У меня есть к тебе один вопрос… ты не мог бы уделить мне десять минут?
— Легко, Тони! Поднимайся!
Супервайзер встретил Протасова на пороге своего маленького кабинета. Впрочем, как ни мал был кабинет, он выгодно отличался от той прозрачной клетушки, в которой трудился сам Антон, да и стоявшая в углу персональная беговая дорожка ненавязчиво подчеркивала статус хозяина. Миниатюрный, похожий на подростка Тед энергично потряс руку Протасова и произнес стандартную формулу приветствия:
— Тудэй из беттер, зен йестердэй, май френд!
— Индид, — не стал спорить Антон. — Тед, я хотел поговорить о своих достижениях… это возможно?
— Ну разумеется! — супервайзер широко улыбнулся. — Ты не против, если я буду в это время бегать? Вчера я, кажется, немного перебрал в баре…
«Выделывается», — подумал Протасов. Тед пил только безалкогольное низкокалорийное пиво «Стар-Лайт», перебрать которого можно было, выпив разве что цистерну. Однако сомневаться в словах начальства не стоило. Антон понимающе поднял брови и вытащил из кармана распечатку.
— Мой вес — тридцать восемь шестьсот пятьдесят, Тед.
— Прекрасно! — Супервайзер бодро вспрыгнул на дорожку и принялся деловито перебирать тонкими ножками. — Отличный результат, Тони!
— Да! — в тон ему откликнулся Протасов. — Я тоже так думаю! Я шел к этому долго, Тед. Упражнения, медитации, самоограничения… И вот, наконец…
— Такое достижение нужно отметить. Позволь угостить тебя витаминным коктейлем, Тони. В шкафу есть бутылки, смешай себе порцию…
Антон кашлянул.
— В связи с этим, Тед, я хотел бы поговорить о своей карьере. Я уже два года…
Жужжание беговой дорожки усилилось — видимо, Тед включил форсированный режим.
— Я уже два года сижу на должности координатора по хьюман ресорсез. Ты прекрасно знаешь, что это уровень тех, кто весит больше сорока килограмм. Все эти годы я упорно совершенствовался… и я достиг многого. Мне пора расти дальше, Тед. Мой вес…
— Говори проще, — посоветовал супервайзер. Он уже не улыбался — по худому лицу стекали крупные капли пота, — но продолжал бежать к какой-то невидимой Антону цели. — Не отвлекайся на мелочи.
Протасов глубоко вздохнул и приготовился произнести фразу, которую обдумывал последние три месяца.
— Я считаю, что достоин занять место начальника отдела.
— Нет, — лаконично ответил Тед. — Недостоин.
— Но почему? Мой вес…
Взгляд супервайзера заставил его замолчать.
— Твой вес почти на девять килограмм больше, чем у Хомякова. Так кто из вас более достоин занять это место?
— Но Эф Пэ — бухгалтер! — Протасов изо всех сил пытался сдержать раздражение. — Он не может претендовать на эту должность!
Тед холодно усмехнулся.
— При весе в тридцать килограмм он может претендовать на все, мой друг. Даже на место в совете су-первайзеров, если, конечно, такая мысль придет ему в голову…
— Да, сэр, — Антон опустил глаза. Пришла пора выкладывать на стол последний козырь, но ему почему-то не слишком хотелось это делать. — Вы, безусловно, правы. Однако есть одно обстоятельство…
— Какое же?
— Мне известно, что блестящий результат Хомякова никак не связан с его стремлением к совершенствованию. Эф Пэ попросту болен — и болен очень серьезно!
Он извлек из кармана крошечный лазерный диск и аккуратно положил его на пластиковую столешницу.
— Здесь сообщения от его лечащего врача, — пояснил он. — Судя по этим материалам, болезнь Хомякова прогрессирует довольно быстрыми темпами. Черт возьми, босс, да этот парень отбросит коньки через пару месяцев!..
Тед спрыгнул с тренажера и погрозил Антону пальцем.
— Опять избыточные лексические конструкции! Я же просил тебя выражаться проще…
Он вытер лицо влажной салфеткой и подошел вплотную к Протасову.
— Я осведомлен о проблемах мистера Хомякова. И скажу тебе, Тони, что они на самом деле ничего не меняют. Пусть даже всего лишь два месяца — но Эф Пэ будет занимать место, которого достоин! Место, которое тебе еще предстоит заслужить!
— Но это же идиотизм! — взорвался Антон. — Я уже достиг необходимого уровня, мне просто нет смысла ждать, пока этот тощий хрен наконец сдохнет! Что я, черт возьми, буду делать эти два месяца? Лицо Теда застыло хрупкой гипсовой маской.
— Будем считать, что я не слышал твоих последних слов, Тони. Ты славный парень, и мне было бы жаль потерять такого ценного сотрудника. Но на твой вопрос я все же отвечу. Эти два месяца — или сколько там времени отмерил Господь бесстрашному мистеру Хомякову — ты будешь продолжать совершенствоваться. Ты БУДЕШЬ СТАНОВИТЬСЯ ЛЕГЧЕ!!!
— Чтобы сдохнуть, как Эф Пэ? — тихо спросил Антон. — Невозможно терять вес бесконечно, босс. Как бы мы ни стремились к идеалу, существуют природные ограничители… Мы не можем…
Супервайзер прервал его, нетерпеливо взмахнув рукой.
— Посмотри на меня, Тони. Как ты думаешь, сколько я вешу?
— Тридцать пять кило, — хмуро ответил Протасов. Тед довольно рассмеялся.
— Шестьдесят два фунта. Тридцать килограмм и четыреста грамм, по-вашему. Я похож на умирающего?
«К сожалению, нет», — зло подумал Антон. Иногда он ненавидел своего начальника.
— Пятьдесят лет назад взрослого мужчину, весившего сорок килограмм, сочли бы дистрофиком или карликом! А теперь это повсеместная норма! Врачи прошлого века с ума посходили бы от методов, которыми наше общество регулирует физические параметры своих граждан, уж поверь мне. А ведь эти методы доказали свою эффективность! Гормональная коррекция, генетический контроль, программы питания… но главное — непрерывное стремление к совершенствованию! Без этого фактора все прочие — ничто. Неужели ты думаешь, что речь идет о способе преодолевать ступеньки карьерной лестницы? Не разочаровывай меня, Тони, — мы говорим о спасении цивилизации!
Лицо Теда покраснело, глаза лихорадочно блестели. Все это было так не похоже на сдержанного обычно супервайзера, что Протасов невольно испугался.
— Ресурсы планеты ограниченны, а людей с каждым днем становится все больше и больше, — продолжал меж тем Тед. — Ты же читаешь книги, Тони, не отпирайся, я знаю… нет, я не детективы имею в виду. Ты наверняка слышал, что есть такая штука, как демографическое давление. Переполненные мегаполисы, истощившиеся запасы нефти и газа, нехватка питьевой воды… Десять миллиардов особей волей-неволей должны ограничивать свои потребности, не так ли? К счастью, мы оказались достаточно разумны, чтобы понять, в чем наше спасение. Не войны, не принудительная стерилизация… а добровольная, осознанная миниатюризация! И этот процесс будет продолжаться! Да, возможно, те ограничители, о которых ты говорил, и существуют для отдельных личностей — но не для человечества в целом. Эф Пэ Хомяков не способен преодолеть тридцатикилограммовый барьер без необратимых изменений в своем организме, а Антону Протасову это удастся. Каждый из нас может стать Адамом нового мира, Тони! И не заставляй меня думать, что ты хуже всех…
Протасов молчал, ошарашенный неожиданным приступом красноречия своего шефа. Тед извлек из пакетика новую салфетку и вытер вспотевший лоб.
— Надеюсь, ты все понял, — сказал он обычным тоном. — Больше мы к этой теме возвращаться не будем. Иди работай.
Несколько секунд Антон раздумывал над тем, что бы ответить шефу, но так ничего и не придумал. Ограничившись легким кивком, он шагнул к двери.
— Вэйт, — сказал ему в спину супервайзер. — Если через два месяца будешь весить тридцать два килограмма, подавай документы на начальника отдела…
Выйдя из кабинета, Протасов, шатаясь, добрался до туалета и, склонившись над раковиной, плеснул себе в лицо холодной водой. Зеркало над умывальником отражало изможденную физиономию с запавшими щеками и тонкими бледными губами мертвеца. Антон бросил быстрый взгляд на своего зеркального двойника и отвернулся.
— Адам, блин, — с отвращением произнес он. — Тридцать два килограмма… Фак ю, крейзи бастард!
Но в голове его уже с грохотом вращались барабаны цифровых машин, и чей-то механический голос бесстрастно вел каунтдаун:
«Тридцать восемь шестьсот… тридцать восемь двести… тридцать семь восемьсот пятьдесят…»
После работы расстроенный Протасов заехал к Ие. От их утреннего телефонного разговора на душе остался неприятный осадок, и, хотя Антон по-прежнему не понимал, в чем он провинился, ситуацию следовало исправить. По дороге в Кузьминки, где обитала Ия, он купил роскошный букет искусственных голландских роз и очень кстати попавшийся на глаза новый бестселлер культового автора Марьи Простецовой «Диета для людоеда». Ия, как и все девушки ее возраста и социального положения, обожала Простецову, и Антон не без основания предполагал, что подарок поможет ему вновь обрести сердечное расположение подруги.
Ия долго не открывала. Антон топтался на лестничной площадке, сжимая в руках чересчур сильно пахнущие розы, а его воображение услужливо подкидывало ему все новые и новые версии происходящего в квартире. Наконец, когда надежда почти оставила Протасова, щелкнул замок, и дверь медленно, словно бы нехотя, отворилась. Ия стояла на пороге, в халате на голое тело, и смотрела куда-то сквозь Антона. За спиной девушки чернел темный провал комнаты, и такая же темнота и пустота была в ее огромных, ничего не видящих глазах, похожих на окна покинутого дома…
Слава богу, она успела выпить только половину упаковки. Правда, таких таблеток Антон раньше не видал — на зеленой пачке была нарисована Дюймовочка в балетной пачке, танцующая на листе кувшинки с надписью «ВЕЙТ КОРРЕКШЕН СУПЕРСМАРТ». Выкидывая оставшиеся таблетки в мусоропровод, Антон испытал легкое чувство вины — пару дней назад подруга спрашивала его о безопасных средствах для снижения веса, а он, как обычно, посоветовал ей заниматься шейпингом…
«Скорую» Антон вызывать не стал. Вместо этого он приготовил раствор марганцовки и кое-как промыл Ие желудок. Потом растолок в чашке три таблетки активированного угля и, разведя водой, влил черную взвесь ей в рот. Когда щеки девушки слегка порозовели, Протасов осторожно поднял ее невесомое тело на руки и отнес в спальню. Уложил в подушки, укутал теплым одеялом, поцеловал в лоб и уселся в уютное кресло рядом с кроватью, положив себе на колени «Диету для людоеда». Читать, впрочем, он даже не пытался. Сидел, глядя на мерно вздымающееся одеяло и думая о том, что он скажет Ие, когда она проснется, и сам не заметил, как задремал.
— Ты чего здесь сидишь? — Ия тормошила его за колено. Протасов вздрогнул от неожиданности и уронил книжку на пол. — Иди в кровать, замерзнешь же…
— Ия! — Антон лихорадочно старался найти подходящие к ситуации слова, но в голове, как назло, крутилась только ритуальная фраза «тудэй из беттер зен йестердэй». — Ия! Чтобы больше этого… чтобы больше такого не было!!!
— Чего? — девушка смотрела на Протасова так, словно у него выросла вторая голова. — Почему ты кричишь? Я ничего не понимаю!..
Последние слова она произнесла так жалобно, что Антону захотелось немедленно обнять ее, но он, разумеется, сдержался.
— Ты пыталась покончить с собой, — сказал он жестко. — Выпила полпачки этих дурацких таблеток… Кстати, где ты их достала?
Ия недовольно дернула худеньким плечиком.
— Мне их выписал мой доктор. Но с чего ты взял, что я… как ты выразился? Пыталась покончить?..
— Хочешь сказать, ничего такого не было?
— Разумеется, нет! Я выпила пять таблеток — доктор сказал, что ударная доза обеспечивает особенно эффективный результат, — но, похоже, немного не рассчитала… — Девушка наткнулась на грозный взгляд Протасова и немедленно сменила тон. — Ой, Тони, они же совершенно безвредные, эти таблеточки! А мне знаешь как нужно немножко похудеть… У нас сокращение наклевывается, всех девчонок, которые весят больше тридцатника, будут переводить с понижением в муниципалитет… а я, ты же знаешь, тридцать два с половиной… вот и решила по-быстрому…
— Дура ты, — сказал Антон, чувствуя невероятное облегчение. — Дура ненормальная. По-быстрому… Нет чтобы мне позвонить — помнишь, как мы с тобой за уик-энд по полтора килограмма потеряли?..
— Помню, — Ия выскользнула из-под одеяла и прижалась к нему всем своим горячим тельцем. — Конечно, помню, Антошка… Но ведь это так давно было… а с тех пор мы все отдаляемся и отдаляемся друг от друга… и вообще, знаешь, мне кажется, что ты меня разлюбил…
Протасов фыркнул и принялся расстегивать рубашку.
— Глупости только не говори, — благодушно проворчал он. — Разлюбили ее… да с чего ты только это взяла?..
— Взяла! Ты же сам сейчас сказал про уик-энд… мы тогда с тобой из постели не вылезали… а сейчас что? Физкульт-пятиминутка перед сном — и все?
— Ах, да перестань ты! — с досадой ответил Антон. — Сама же видишь — времени ну вообще нет…
— Просто тогда ты этого больше хотел, — упрямо поджала губки Ия. — Нет, не спорь. И я… я, наверное, тоже этого хотела сильней, чем сейчас… Тони, тебе не кажется, что мы теряем что-то очень важное?..
Протасов аккуратно повесил брюки на спинку кресла и залез к подруге под одеяло. Обнял ее за худенькие плечи и на минуту почувствовал себя самым сильным человеком в мире.
— Мы совершенствуемся, — успокаивающе сказал он, припомнив сегодняшнюю проповедь супервайзе-ра. — Мы все избавляемся от лишнего груза… Мы становимся легче, и мир вокруг нас становится лучше…
Некоторое время он гладил Ию по голове, прислушиваясь к голосу плоти. Голос, как назло, молчал, и Антон, поняв всю тщетность своих попыток, откинулся на подушки.
— Знаешь, Тони, — прошептала Ия, свернувшаяся калачиком у него под рукой. — Мне так иногда хочется, чтобы у нас был ребенок…
Глупышка, подумал Протасов устало. Только этого нам еще и не хватало…
— Подожди немножко, малыш, хорошо? Я говорил сегодня с Тедом — через два месяца меня почти наверняка сделают начальником отдела. Вот тогда и подумаем о ребенке.
Плечо девушки окаменело, и Антон немного смягчился.
— Ты пока наведи справки в банках генофонда, — шепнул он в маленькое прозрачное ушко. — Бог с ними, с деньгами, главное — качество. Ребенок — он же надолго…
— Я не хочу через банк! — тихо всхлипнула Ия. — Я хочу своего… чтобы родить самой… как раньше…
Крыша поехала, подумал Протасов испуганно, ну и таблетки ей доктор выписал…
— Малыш, ну успокойся, ну что ты, в самом деле… Кто же сейчас так делает? Это раньше, когда все были огромные и толстые, как слоны, женщины могли себе такое позволить, не думая об эстетике… представь только, как это некрасиво… как неряшливо… как тяжело…
Ия перестала всхлипывать и повернулась к нему спиной.
— Ты ничего не понимаешь, Тони, — голос ее звучал тихо-тихо. — Совсем ничего…
— Все-таки узнай насчет банков, — сказал Протасов. — И давай спать. Сегодня день был…
Он едва не сказал «тяжелый», но вовремя остановился. На самом деле такого просто не могло быть. Каждый день был легким. Лайт дэй, подумал он, медленно погружаясь в сон. А завтра будет ультралайт дэй. Потому что тудэй из олвэйз беттер, зен йестердэй…
Маленький словарик лайт-инглиш-сленга:
1. Ай дид ит, рили! — Я на самом деле сделал это!
2. Джоггинг — спортивный бег трусцой.
3. Хани — ласковое обращение — «золотко», «лапа».
4. We Take I.T. Easy — лозунг «Москоу Ультралайт Интеллектуал Текнолоджис» — «Мы не напрягаемся по поводу Интеллектуальных Технологий».
5. Экселлент — великолепно.
6. Анбиливибл — невероятно.
7. Ви шелл оверкам самдэй — однажды мы победим.
8. Тудэй из беттер, зен йестердэй — сегодня лучше, чем вчера.
9. Индид — на самом деле.
10. Вэйт — подожди.
11. Фак ю, крейзи бастард — пошел ты, сумасшедший ублюдок.
12. Каунтдаун — обратный отсчет.
13. Вейт корректен суперсмарт — суперинтенсивная коррекция веса.
14. Лайт дэй — легкий день.
АПОКРИФЫ
Красный город
Когда мне исполнилось четыре года, я обнаружил дверь, ведущую в Красный город. Помню, что это случилось сразу после моего дня рождения. Я сидел на большой кровати в комнате бабушки и дедушки и перебирал игрушки, которые подарили мне накануне. Кажется, больше всего мне нравился желто-красный мяч: его можно было крутить, как волчок, и тогда цветные пятна сливались в завораживающие взгляд спирали. Довольно долго эта забава мне удавалась, но потом мяч вдруг скатился с кровати и, весело подпрыгивая, ускакал под шкаф. Я слез на пол, лег на живот и пополз за мячом. Под шкафом скопилось огромное количество пыли — бабушке уже тяжело было наклоняться, и обычно она ограничивалась поверхностной уборкой. Подозреваю, что большую часть пыли я вытер своими штанишками.
Мяч лежал у самой стены, там, где старые пожелтевшие обои прятались под темный от времени плинтус. За мячом я увидел Дверь.
Нелегко описать ее сейчас, по прошествии стольких лет. В детстве предметы обычно кажутся больше, а иногда детские глаза видят совсем не то, что увидели бы взрослые. Игрушечный пароходик, стреляющий водой из носовой пушечки, представлялся мне белоснежным огромным и мощным крейсером. Двадцать лет спустя я наткнулся в чулане на невзрачный серый кораблик с грубо нарисованными иллюминаторами и западающей красной кнопкой насоса и долго не мог поверить, что это и есть прекрасный крейсер моего детства. Поэтому я вряд ли смогу внятно объяснить, что именно я увидел под шкафом. Больше всего Дверь походила на широкую щель между шкафом и стеной комнаты — не в самой стене, а именно между. Я знал, что сбоку к шкафу был приставлен старомодный, обитый вытертым зеленым плюшем пуфик. Но щель выглядела достаточно широкой, чтобы разглядеть, что никакого зеленого пуфика за ней нет — напротив, там мерцало что-то красноватое, как будто светил сквозь туман круглый глаз светофора. Такой светофор стоял на перекрестке под окнами нашей квартиры, и я, забравшись на широкий подоконник (что мне, к слову сказать, строго запрещалось), часто наблюдал за перемигиванием красных, желтых и зеленых огоньков. В дождливые осенние дни, когда в воздухе висела мокрая серая взвесь, красный казался тусклым, приглушенным, уставшим — и именно такой свет лился из щели под шкафом. Хотя «лился» — неправильное слово. Слабый, едва пробивающийся наружу отблеск — вот как это выглядело. Я не испугался — в четыре года если чего боишься, то темноты, а я даже темноты никогда не боялся. Забыв про мячик, я подполз поближе и заглянул в щель.
Понимаю, насколько странно выглядит такое признание, но я с трудом могу описать, что именно я увидел. Ощущение необычайно большого, может быть, даже огромного пространства, непонятно каким образом поместившегося в углу бабушкиной комнаты, — вот, пожалуй, и все, что я помню. Кажется, я смотрел на открывшийся мне вид сверху вниз, словно бы с края крыши, и не слишком обращал внимание на детали — настолько заворожило меня мое открытие. В памяти остался только свет, ровный, красноватый, заливавший раскинувшийся подо мной мир. То, что это именно мир, а не комната этажом ниже, я, несмотря на свой малый возраст, понял сразу.
На этом мое первое знакомство с Дверью, ведущей в Красный город, закончилось — даже если я и увидел тогда что-то еще, любая попытка восстановить это увиденное будет не воспоминанием, а измышлением. Спустя несколько минут я выполз из-под шкафа, сжимая в руке мячик, и помчался на поиски взрослых, чтобы поделиться с ними поразительной новостью.
Бабушка пекла пироги на кухне и сообщение о том, что за шкафом, оказывается, есть целая дыра, в которую мог бы пролезть даже медведь (эта фраза потом цитировалась в рассказах моих домашних, хотя никто, разумеется, не уточнил у меня, какой именно медведь имелся в виду — настоящий, которого я однажды видел в зоопарке, или плюшевый, размером с небольшого котенка), восприняла без всякого энтузиазма. Когда вечером с работы вернулся дедушка, я повторил ему свою новость, и он отнесся к информации о дыре более серьезно — взял швабру и несколько раз ткнул ею под шкаф. Слышно было, как палка глухо стукнулась об стену. На этом экспертиза закончилась, и единственным ее итогом стала лекция о том, как опасно маленьким детям залезать под кровати, серванты и другие предметы мебели.
Разумеется, уже на следующий день я снова наведался под шкаф и ничего там не обнаружил. Щель словно затянулась за ночь: от нее не осталось ни следа. В зазор между стеной и шкафом просвечивала скучная зеленая обивка пуфика.
Я никак не мог смириться с этой потерей и каждый день предпринимал попытки отыскать таинственную Дверь. Для детской психики такая настойчивость совсем не удивительна; удивительно то, что в моем случае она увенчалась успехом, не прошло и года.
Это случилось до обидного просто. Я сидел на полу, рассматривая книжку с картинками (кажется, это было роскошное румынское издание «Пиноккио» с иллюстрациями Марайи). В какой-то момент я поднял голову и увидел знакомое красноватое свечение, пробивающееся из-за шкафа. Несколько секунд я сидел не шевелясь, боясь, что свет сейчас угаснет. Потом я швырнул книгу на пол и бросился к шкафу.
На этот раз я отчетливо видел Дверь. Нет, как бы получше объяснить — я видел проем двери, залитый красноватым сиянием, а самой двери не было. Допускаю, что для нормального взрослого человека эти слова звучат дико, но ребенок, по счастью, воспринимает мир значительно проще. Проем несуществующей двери казался достаточно широким, чтобы я мог в него протиснуться; естественно, я так и поступил. Возможно, на столь решительный поступок натолкнули меня долгие месяцы поисков и ожиданий — ведь, увидев щель в первый раз, я не сделал попытки туда пролезть. Как бы то ни было, я проскользнул в раскрывшийся проем и оказался в Красном городе.
Теперь я расскажу вам, что видит человек, впервые попавший туда таким путем. Дверь, ведущая в Красный город, может открываться из разных мест, но пейзаж, открывающийся с той стороны, всегда одинаков. Под ногами хрустят круглые пористые окатыши железисто-бурого цвета. Они очень легкие и не тонут в воде, пока не пропитаются ею насквозь. От двери до стен Красного города тянется плоская, усыпанная бурыми окатышами равнина. Кое-где на равнине возвышаются большие, белые с позолотой, конусы. Средняя их высота — около трех метров, но в отдалении виднеются конусы размером с пятиэтажный дом. К ним можно приблизиться, но для этого нужно долго идти по бурым окатышам, а это довольно утомительно. Единственная дорога, ведущая через равнину, протянулась от двери до самых ворот Красного города. Она залита черным, похожим на янтарь материалом, просвечивающим в глубину. Конусы, стоящие по бокам от дороги, сравнительно невелики и выглядят очень старыми — позолота на них поблекла, белые стены потрескались и сквозь зияющие в них щели можно различить ячеистую структуру этих странных сооружений, похожих на огромные соты. От двери до городских ворот не больше километра: хорошо видны обвалившиеся кирпичные стены города и неряшливые громады его полуразрушенных дворцов. Все вокруг залито неярким красным светом, напоминающим свет закатного солнца в ветреную погоду. На самом деле солнца здесь нет: небо, если оно существует в этом месте, постоянно затянуто багряной дымкой.
В тот раз я прошел по дороге всего лишь несколько шагов. Место, в котором я очутился, казалось совершенно безжизненным, и тишина и пустота, царившие в нем, пугали мое детское воображение. Я поминутно оглядывался на Дверь, боясь, что она исчезнет так же внезапно, как и появилась, но она по-прежнему была приоткрыта. В конце концов любопытство пересилило страх, и я зашагал по черной, слегка пружинящей под ногами дороге. Впрочем, хватило меня ненадолго — стоило мне услышать шорох со стороны одного из конусов, как я развернулся и со всех ног бросился обратно к Двери. Обернувшись, я с облегчением убедился, что никто за мною не гонится; тогда я уселся на землю перед самой Дверью и принялся кидать круглые пористые камушки в направлении ближайшего конуса. За этим увлекательным занятием я провел минут десять; потом я услышал, как меня громко зовет кто-то из взрослых, вскочил и, запихнув в кармашек горсть бурых окатышей, вывалился обратно в бабушкину комнату.
На сей раз я повел себя осмотрительнее и не стал рассказывать о своем приключении взрослым. Несколько легких камушков, похожих на керамзит, ничего для них не значили — для меня же они служили неопровержимым доказательством того, что я действительно прошел через волшебную Дверь. Надо ли говорить, что сразу после моего возвращения проем, ведущий в мир Красного города, исчез, словно его и не бывало. Будь я постарше, наверняка бы заинтересовался, как под шкафом, где и ползком не развернешься, открылась вдруг дырина размерами побольше форточки. Но мне было пять лет, и я принимал мир таким, каким его видел.
Не стану утомлять вас деталями своих последующих путешествий. Шло время, Дверь иногда открывалась, и я забирался все дальше и дальше, понемногу привыкая к странному миру приглушенных красноватых тонов и багровых оттенков. Скоро я понял, что Дверь может открываться не только из бабушкиной комнаты — однажды она распахнулась передо мной во дворе соседнего дома, где я иногда гулял. Там, среди разросшихся кустов акации, стояли две трогательные в своей наивности статуи — гипсовые, покрытые серебряной краской. Одна изображала олененка Бемби, вторая — кудрявого мальчика с плутоватой улыбкой. Проем открылся за спиной мальчика, и на его серебряном костюмчике заблестели тревожные багряные отблески. Я воровато оглянулся — нет ли поблизости других детей, которые могут увидеть Дверь и воспользоваться ею. По счастью, дети редко забредали в этот уголок двора, предпочитая площадку с качелями и горками, так что, если не считать олененка, разглядывавшего красноватое сияние своими выпуклыми блестящими глазами, я был единственным свидетелем этого чуда.
Несколько секунд я колебался — мне пришло в голову, что за то время, которое я пробуду за Дверью, во двор может кто-нибудь войти. Кажется, меня испугала мысль о том, что он неизвестным мне способом закроет Дверь с этой стороны (хотя, как я уже упоминал, Дверь всегда возникала в виде проема, не ограниченного ни косяками, ни притолокой) или, что еще хуже, позовет милиционеров. Ребенком я очень не любил и боялся милицию (не могу сказать, что с возрастом это прошло). Наверное, проникновения в красный мир воспринимались мною как очень серьезная провинность, за которую меня могут арестовать и даже посадить в тюрьму. Потом любопытство, как обычно, победило, и я юркнул в открывшуюся Дверь, пообещав себе пробыть в Красном городе совсем чуть-чуть.
Основной моей целью было добыть трофей, на который я зарился уже давно. На полпути до городских стен в относительной близости от черной дороги возвышался конус с почти нетронутой позолоченной верхушкой. В отличие от других придорожных строений, старых и тусклых, его стены сверкали почти ослепительной белизной, а золотые узоры купола казались такими яркими, что слепили бы глаза, выглядывай тут хоть изредка солнце. Однако немного ниже заостренной верхушки конуса все же зияло небольшое рваное отверстие: выпавший обломок белого материала с фрагментом золотого орнамента лежал в каких-то десяти шагах от края дороги. Размером он вряд ли превосходил среднюю детскую книжку, и я надеялся, что он не окажется слишком тяжелым. Принести домой такую вещь значило для меня очень много — это вам не пористые окатыши, которые можно найти на любой стройке, а исключительный, невиданный в нашем мире предмет. (Сейчас я употребил бы термин «артефакт», но тогда, помнится, я предпочитал обозначать предмет своего вожделения словами «золотой камень».) До сих пор какое-то подсознательное беспокойство не давало мне сойти с дороги и приблизиться к конусу. Теперь же, решив, что пробуду в красном мире всего несколько минут, я почему-то боялся значительно меньше. «Добегу до того места, схвачу золотой камень и сразу назад», — сказал я себе. Бежать по черной дороге было легко, и скоро я уже увидел обломок. Он, разумеется, лежал на том же месте, где я обнаружил его впервые — в мире Красного города никогда ничего не менялось, к тому же я ни разу не видел там ни животных, ни птиц, ни даже насекомых.
Конус, как оказалось, стоял в небольшом углублении, незаметном с дороги, и тут, на пологом склоне, я поскользнулся. Детские сандалии с плоской и гладкой подошвой не слишком подходили для бега по круглым камням. Я упал и немного проехался на животе. Было не больно, но очень страшно — казалось, кто-то вот вот прыгнет мне на спину. Поднявшись, я обнаружил, что стою прямо перед «золотым камнем». На близком расстоянии он походил на тонкий кусок гипса, раскрашенный ярко-желтыми узорами. Я протянул руку и коснулся его.
— Хочешь забрать его с собой? — спросил чей-то голос. От неожиданности я подскочил и чуть было не упал снова. — Он тебе нравится, не правда ли?
Мне ужасно хотелось развернуться и броситься обратно к Двери, но вместо этого я почему-то замер на месте. Возможно, потому, что я всегда был слишком любопытен. Голос, который я слышал, доносился как бы изнутри конуса. Если не считать испугавшего меня в первый раз шороха, это был первый звук, рожденный безмолвным до того красным миром.
— Я тебя не вижу, — сказал я довольно грубо. Голос принадлежал взрослому, но я, как многие воспитывавшиеся дома дети, не привык обращаться ко взрослым на «вы».
— А тебе хотелось бы? — вкрадчиво осведомился голос. — Хотелось бы увидеть меня?
На этот раз я промолчал — мне показалось, что вопрос с подвохом. Ответишь «да», а потом откуда ни возьмись выскочит какое-нибудь чудище и сожрет тебя. И ничего не попишешь, сам же согласился.
Тот, кто говорил со мной, видно, понял, что ответа не дождется. Послышался негромкий хруст бурых окатышей, и из-за конуса вышел человек. Никакое не чудище, обыкновенный дядька, не слишком высокий, полный, с круглым добродушным лицом. Я почему-то сразу подумал, что он садовник — довольно глупая мысль, учитывая тот факт, что никаких растений в красном мире я не встречал. Наверное, меня сбил с толку мешковатый комбинезон на лямках, с огромным количеством карманов, и странного вида ножницы на длинных деревянных ручках, обмотанных на концах изолентой. Похожий инструмент использовал дедушка, подрезая ветви сирени на даче, — он назывался диковинным словом «секатор». Правда, ножницы, которые держал в руках круглолицый, были значительно длиннее; их причудливо изогнутые лезвия показались мне измазанными какой-то бурой краской. «Садовник», — решил я про себя и немедленно успокоился.
— Не бойся, мальчик, — сказал человек, останавливаясь в некотором отдалении. — Как тебя зовут?
Я ответил. Он одобрительно покивал. Тогда я, окончательно осмелев, спросил, кто он такой.
— Мое имя слишком сложно выговорить, — ответил он. — И ты все равно его не запомнишь. Поэтому можешь называть меня Волшебником.
На волшебника он походил гораздо меньше, чем на садовника, но у меня хватило ума не сообщать ему об этом. Я уже собирался спросить, как он оказался в красном мире, но Волшебник опередил меня.
— Кто рассказал тебе об этом месте, мальчик? Кто рассказал тебе про Город?
— Никто, — честно признался я. — Я сам нашел Дверь… сначала под шкафом, потом в углу… а теперь в саду. А в Городе я еще не бывал.
Волшебник очень внимательно оглядел меня. Мне показалось, что он чем-то обеспокоен. Потом он пожевал губами, словно вспоминая забытое заклинание, и неожиданно улыбнулся.
— Да, совершенно поразительно, но да, да. Сам, сам нашел Дверь. Кто бы мог подумать, такой хорошенький мальчик… — тут он добавил еще несколько слов, которых я не понял. — Что ж, будем считать, нам обоим сегодня очень крупно повезло. Значит, тебе никто-никто не рассказывал о Красном городе?
Я помотал головой. Где-то в глубине души я чувствовал нарастающее беспокойство — возможно, оно было вызвано непонятными словами Волшебника. Я начал прикидывать, догонит ли меня этот неповоротливый с виду дядька, если я внезапно развернусь и рвану к Двери.
— Что ж, тогда, возможно, тебе предстоит узнать о нем много интересного. Только не жди, что я стану рассказывать тебе о Городе. Сам все узнаешь и сам решишь, стоит ли говорить об этом другим. Ты ведь еще никому не говорил о том, что здесь видел?
— Нет, — почти честно ответил я, рассудив, что попытку удивить бабушку с дедушкой известием о дыре под шкафом можно в расчет не принимать. — И не собирался. Это только моя тайна.
— Она не перестанет быть твоей, если ты поделишься с кем-то, кому можно доверять. С лучшим другом, например. Наоборот, только тогда ты по-настоящему поймешь, что у тебя есть тайна. Ведь тайна — это всегда что-то, во что можно посвятить. Ты меня понимаешь?
— Понимаю. Но, если я расскажу об этом месте друзьям, они захотят прийти сюда вместе со мной. Я никого не хочу приводить сюда! Это мое место, я его нашел, и оно будет только моим.
Волшебник засмеялся. Когда он смеялся, его круглый живот ходил ходуном под грязноватой тканью комбинезона, а в многочисленных карманах позвякивали какие-то металлические инструменты.
— Умный мальчик. Тогда не рассказывай никому о том, что ты нашел Город. Приходи сюда один, всегда только один. Когда-нибудь ты осмелишься дойти до Красного города и увидишь, какие чудеса он скрывает. Тогда тебе непременно захочется поделиться с кем-нибудь тем, что ты узнал, это уж точно. А пока храни свою тайну, храни ее, мальчик.
Потом он посерьезнел и указал своими длинными ножницами на бело-золотой обломок, по-прежнему валявшийся у меня под ногами (честно говоря, я совершенно забыл о нем):
— Ты ведь сюда за этим пожаловал? Можешь забрать. Мне это больше не нужно.
— Спасибо, — поблагодарил я, наклонился и поднял «золотой камень». Он оказался значительно легче, чем я предполагал. — Я пойду.
— Иди, конечно, иди. Когда вернешься сюда снова, можешь спокойно идти в Город — для тебя там опасностей нет. Все, что понравится, можешь уносить с собой — теперь ведь это и твой Город тоже. Подумай только, как ты объяснишь, откуда взялось, например, вот это! — Он снова указал на мой трофей изогнутым клювом «секатора».
— Нашел, — ответил я коротко и, боюсь, не слишком вежливо. Беспокойство, которое я испытывал уже несколько минут, достигло апогея. — Ну… пока!
Выкрикнув последние слова, я развернулся и во всю прыть помчался к безнадежно далекой Двери, крепко зажав под мышкой «золотой камень». Чересчур крепко, к несчастью, — когда я снова вывалился в уютный и безопасный садик, кусок похожего на гипс белого материала треснул посередине, превратив один трофей в два.
Дома, к моему удивлению, на мою добычу внимания не обратили, и она без особых проблем перекочевала ко мне под кровать, где заняла почетное место в коробке с двумя комплектами оловянных солдатиков и пластиковой пушечкой, стреляющей шариками от пинг-понга. Время от времени я извлекал свои трофеи из коробки и подолгу рассматривал загадочные обломки, вспоминая странную встречу с круглолицым Волшебником.
Прошло семь лет.
Все эти годы я продолжал наведываться в красный мир. Не слишком часто — иногда раз в месяц, иногда еще реже, — но достаточно регулярно, чтобы не забыть о его существовании. Я уже приблизился к воротам Красного города и даже прошел сквозь них. За воротами меня ожидали новые открытия, одно другого удивительнее и загадочнее. Я добыл в руинах много новых трофеев, которые теперь хранились у меня под кроватью — в обычных картонных коробках, спрятанные от постороннего глаза среди игрушек. Никто не интересовался ими; даже если родители случайно замечали тот или иной предмет, то с характерной для взрослых невнимательностью к деталям считали, что я нашел его где-то на улице. В каком-то смысле так оно и было; вот только улицы, на которых можно обнаружить подобные сокровища, лежат далеко за пределами нашего мира. Полупрозрачный шар, будто бы выточенный из мерцающего серебристого хрусталя. На ощупь он чуть шероховат, а весит совсем немного, словно сделан не из хрусталя, а из бумаги. Если долго смотреть сквозь него на свет, в глубине шара начинают проступать контуры другой сферы, поменьше, а затем еще одной, совсем крошечной. Возможно, вложенных друг в друга шаров куда больше, но глаз способен различить только три. Если вглядываться долго и внимательно, можно дождаться момента, когда разноцветные сферы начнут вращаться — каждая по своей орбите, отчего серебристая вселенная, заключенная в хрустальную оболочку, обретет странное сходство со сложным часовым механизмом.
Чудесная птица, вырезанная из кусочка светлого дерева. Размером с фалангу пальца, она сделана так искусно, что кажется живой. Глаза у нее похожи на маковые росинки и блестят словно стеклянные. Если взять ее в руки, то можно услышать тихое ритмичное биение, будто в ладони бьется крохотное теплое сердце. Птица не движется, не шевелит плотно прижатыми к туловищу крыльями, но это только обман. Я точно знаю, что стоит отвернуться, оставив ее без надзора, особенно на краю стола под открытой форточкой, как она бесследно исчезнет. Поэтому птицу я держу в плотно закрывающемся деревянном ящике из-под кубиков — сами же кубики, за ненадобностью, я тайком выкинул в мусоропровод.
Среди моих сокровищ встречались странные металлические цветы, или, вернее сказать, напоминающие цветы конструкции из переплетенных, стыкующихся под немыслимыми углами тонких трубочек и штырьков. Их было много в неглубоких ямах сразу за городской стеной, где они росли из красноватой пыли, словно диковинные сорняки, издавая тихое-тихое, на пределе слышимости, гудение. Это гудение поначалу отпугивало меня — похожий, только более громкий звук я слышал под линиями высоковольтных передач и потому опасался, что, притронувшись к металлическим кустикам, получу удар током. Но любопытство пересилило, и однажды, вооружившись длинной сухой палкой, я отбил верхушку одного из сорняков. Она отлетела неожиданно легко, откатившись к самому краю ямы, и я без особого труда извлек ее оттуда. В яме остался обезглавленный металлический стебель, угловатый и поблескивающий серебром свежего скола. Сам цветок оказался очень легким, приятным на ощупь и, что самое поразительное, продолжал негромко гудеть. Гудение не прекратилось ни через день, ни через год — видно, оно было таким же неотъемлемым свойством этой штуковины, как шум волн, таящийся в глубине морской раковины.
Именно из-за металлического цветка и погиб Леха Плотников.
Леха был моим другом. Мы жили на одной лестничной площадке, наши квартиры имели общую стенку. Помню, мы даже собирались выпилить в этой стене потайную дверь, чтобы бегать друг к другу в гости в любое время и не спросясь родителей. Мы резали руки и смешивали кровь. Каждый из нас знал тайны и секреты другого. Во всяком случае, я думаю, что Леха действительно ничего не скрывал от меня. Да и какие серьезные тайны могут быть у двенадцатилетних мальчишек? Но у меня такая — была, и все те годы, что мы дружили с Лехой, я успешно боролся с искушением рассказать ему о Красном городе. Останавливала меня только иррациональная уверенность, что вдвоем мы все равно не сможем туда попасть, что Дверь распахнется только перед одним из нас, и совсем не обязательно этим одним буду я. Можно ли назвать такое чувство ревностью? Страхом потерять что-то, принадлежащее только тебе одному? Тогда я еще не так хорошо разбирался в таких вещах, и теперь уже трудно сказать, что помогало мне молчать семь лет подряд: неясные эти страхи или тревожное воспоминание о словах Волшебника, предлагавшего мне поделиться тайной Красного города с кем-то из своих друзей. В этих словах чудился скрытый подвох; неясным образом они связывались у меня в памяти с позвякиванием инструментов в карманах мешковатого комбинезона Волшебника и бурой краской на концах его огромного секатора. Каждый раз, когда я собирался рассказать Лехе о своих прогулках в Красный город, я вспоминал странную улыбку Волшебника и останавливался на полуслове.
Но однажды у Лехи случился день рождения, а подарка у меня, как назло, не было. Перед родителями я в чем-то провинился, так что просить у них денег не имело смысла. Подумав, я решил, что не будет ничего худого, если я подарю Лехе какую-нибудь диковину из Красного города. После некоторых размышлений я остановил свой выбор на поющем цветке.
Разумеется, мой друг сразу понял, что эта вещь из другого мира. Неочевидное для взрослых никогда не ускользнет от незамутненного взгляда ребенка. Леха пристал ко мне с расспросами; смущенный его настойчивостью, я соврал, что знакомый отца привез цветок из Африки, и Леха сделал вид, что поверил. Однако прошло несколько дней, и, дождавшись, пока я выйду из комнаты, Леха полез под кровать и вытащил одну из моих тайных коробок. Я, видно, что-то почувствовал, во всяком случае я кинулся назад и распахнул дверь в тот момент, когда друг безжалостно вываливал содержимое коробки на пол. Сначала, конечно, на полу оказалась всякая чепуха — рваные книжки без обложек, тряпочные куклы, надевающиеся на руку, в общем, вся моя нехитрая маскировка. А уже сверху на эту рухлядь посыпались настоящие сокровища.
Помню, что мне было стыдно. Я действительно очень переживал из-за того, что все эти годы, как Кощей Бессмертный, чах над своим златом, и все же жутко разозлился на Леху, который без спроса забрался в мою святая святых. Мы подрались, и мой друг, который был выше, крепче и сильнее меня, победил. Сидя на мне верхом, он потребовал немедленного и чистосердечного признания, без всякой лабуды про дядю из Африки, и я, распластанный на полу среди даров Красного города, во всем признался.
Я рассказал Лехе про Дверь, которая внезапно распахивается передо мною в самых неожиданных местах; про красноватое манящее сияние, про плоскую, усыпанную бурыми камнями равнину, на которой возвышаются белые с золотом конусы, изнутри похожие на огромные пчелиные соты, про залитую черным янтарем дорогу, протянувшуюся до ворот Города, про сами эти ворота, выкованные из облезающего зелеными чешуями металла, про ямы, засыпанные рыжим песком, из которого торчат серебристые антенны гудящих цветов…
Не рассказал я ему только про Волшебника. Более того, когда Леха, слушавший меня с широко раскрытыми глазами, спросил, живут ли в Городе люди, я отрицательно помотал головой. Сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, что это решительно ничего не меняло. Но тогда мне казалось, что, охраняя этот последний осколок тайны, я могу уберечь своего друга от чего-то страшного. От чего — я и сам не знал.
Очень скоро выяснилось, что я ошибался.
Несколько дней мы увлеченно изучали сокровища Красного города — оказалось, что делать это вместе куда интереснее. Мы открывали новые свойства прозрачных шаров, деревянных птиц и янтарных спиралей, мы придумывали сказочные истории для каждого таинственного предмета, назначение которого не могли объяснить… Леха просто заболел Красным городом. Он постоянно спрашивал меня, из какого места чаще всего открывается Дверь, и страшно злился, когда я в тысячный раз повторял ему, что это невозможно предсказать заранее. Он вырвал из меня обещание, что, как только Дверь откроется в следующий раз, я немедленно сообщу об этом ему и не стану уходить в красный мир в одиночку. Снова и снова он заставлял меня рассказывать о том, как выглядит Красный город и окружающие его земли.
А потом Леха пропал.
К нам прибежала взволнованная Лехина мама и принялась расспрашивать меня, не знаю ли я, где ее сын. Я честно отвечал, что не знаю — гулять меня в тот день не пустили, потому что накануне я схлопотал «двойку» по математике и теперь в наказание должен был перерешать едва ли не все задачи из учебника. Леха же, придя из школы, быстро похлебал приготовленный бабушкой суп, крикнул «Бабуль, пока» и убежал на улицу. Больше его никто не видел и не слышал.
Когда обзвонили всех наших друзей и одноклассников, стало ясно, что с Лехой стряслась беда. Мои родители позвонили в милицию (мама Лехи уже не могла связно выговорить двух фраз) и сообщили о пропаже ребенка.
Смутно помню какие-то длинные переговоры с огромными людьми в форме, топтавшимися в нашем маленьком коридорчике. Помню плач Лехиной мамы, отрывистый голос моего отца… Помню, что хотел примкнуть к поискам Лехи, но был безжалостно отослан в постель и не узнал о том, как нашли Леху.
Он упал в канализационный колодец с плохо закрепленной чугунной крышкой. При падении он ударился головой о край этой самой крышки, потерял сознание, свалился в скопившуюся на дне колодца воду и захлебнулся. Во всяком случае, так заявил следователь.
Хоронили Леху спустя два дня. Леха лежал в гробу маленький, аккуратный, совсем не похожий на мертвеца. Казалось, что он только играет в смерть. Я не отрывал глаз от его спокойного, сосредоточенного лица, ожидая, что вот сейчас он моргнет и, улыбаясь, вылезет из дурацкого деревянного ящика, куда лег понарошку. Но Леха, разумеется, не моргнул и не улыбнулся, а в крематорий, куда унесли его гроб, меня не пустили родители. Вечером, лежа в постели, я представил себе Леху, въезжающего ногами вперед в ревущую огненную печь, и почувствовал, что задыхаюсь от страшного жара. Неделю я провалялся в постели с высокой температурой и бьющей в виски головной болью, а когда немного поправился, увидел в углу комнаты большой проем, из которого струилось знакомое красноватое сияние.
Впервые в жизни мне не хотелось подходить к Двери. Воображение мое еще не вполне освободилось от пагубного влияния болезни, и приступ страха, неожиданно обрушившийся на меня, оказался настолько силен, что я забился в самый угол дивана и даже завернулся в одеяло. Дрожа, вжимаясь лопатками в стену, я ждал, когда же исчезнет красноватый прямоугольник, но Дверь, как нарочно, и не думала закрываться. Красный город словно говорил мне, что я нужен ему и что он не собирается отступать, пока не получит то, в чем нуждается. Эта странная дуэль продолжалась не меньше получаса; в конце концов я сдался, слез с дивана, кое-как натянул на себя висевшие на стуле джинсы и футболку и обреченно побрел к Двери.
У самого входа меня поджидал Волшебник.
Он сидел на раскладном табурете, обтянутом выцветшим на солнце брезентом, и рассеянно водил по земле острым клювом своего огромного секатора. Он ничуть не изменился с момента нашей первой встречи — такой же добродушный, круглолицый, в том же замызганном комбинезоне. За те семь лет, что я навещал Красный город, мы виделись едва ли пять раз, но никогда еще Волшебник не подходил так близко к Двери. Я переступил порог и остановился, настороженно глядя на него.
— Проходи, проходи, не стесняйся, — подбодрил меня Волшебник. — Второго стула у меня, к сожалению, нет, но ты можешь сесть на землю. Что-то ты неважно выглядишь сегодня, мой мальчик. Что-нибудь случилось?
— У меня друг умер, — хмуро ответил я, по-прежнему не приближаясь. На круглом лице Волшебника мелькнула печальная улыбка, и это меня взбесило. — После того как я ему рассказал про Город! Я не хотел ему ничего говорить, он сам у меня все выпытал! А потом свалился в этот дурацкий колодец…
Волшебник пощелкал ножницами. Звук вышел довольно зловещий.
— И ты думаешь, это произошло из-за того, что ты ему все рассказал?
— А то из-за чего! — дерзко ответил я. — И еще я думаю, вы специально меня уговаривали рассказать о Городе своим друзьям…
Волшебник неожиданно быстрым движением поднялся со своего табурета, и я сразу же отпрянул к Двери. Но он и не думал меня хватать.
— Хочешь, я тебе кое-что покажу? Это кое-что связано с твоим другом. Правда, придется немного прогуляться. Вон туда, — он показал секатором в сторону от Города, туда, где сверкали под затянутым дымкой небом высокие белые конусы. — Нет, заставлять я тебя не буду. Не хочешь — оставайся здесь или возвращайся к себе. Но если все же решишься… обещаю, ты многое поймешь.
Разумеется, я согласился. Мне было страшно, очень страшно, но в то же время ужасно любопытно. И вот мы пошли по красной равнине, наступая на хрусткие бурые камни, — впереди Волшебник со своим неизменным секатором, а за ним я, пошатывающийся от слабости, но чрезвычайно гордый собственной смелостью. Шли мы долго — так далеко в ту сторону я еще ни разу не забирался. Наконец Волшебник остановился у одного из бело-золотых конусов и несильно ударил по нему рукоятью своих длинных ножниц. Конус отозвался тихим печальным гулом — словно колокол, звонящий на ушедшей под воду колокольне, — и в этом медленном гуле я неожиданно услышал голос своего друга. Он доносился издалека, словно бы из-под земли, и звучал слабо и приглушенно, но, несомненно, принадлежал Лехе.
Я бросился к конусу и прижался к нему ухом. Едва ощутимая вибрация поднималась откуда-то из глубины, пронизывая все сооружение. Я не сразу заметил, что этот конус кажется совсем мягким на ощупь — в отличие от старых, растрескавшихся куполов. Он был мягким и теплым, словно бок какого-то большого животного. И дрожь, пробегавшая по нему, тоже напоминала о большом животном, может быть, слоне или корове. И где-то там, внутри у этого животного, тихо жаловался на свою судьбу сгоревший в пламени крематория Леха.
— Что это? — спросил я, отшатываясь от подрагивающего бело-золотого бока. — Кто это говорит?
Волшебник внимательно посмотрел на меня, как будто решая, не прикидываюсь ли я дурачком.
— Твой друг. Тот самый друг, которому ты так красочно описал наш с тобой Город.
— Где он? — закричал я, не обратив внимания на слова «наш с тобой». — Он там, внутри? Выпустите! Выпустите его немедленно!
— Кого? — поинтересовался Волшебник, с готовностью раскрывая секатор. — Твоего друга? Как можно выпустить того, кто сгорел и превратился в кучку серого пепла? Ты считаешь, что я держу его взаперти? Смотри, сейчас я разрежу конус, и ты увидишь, что там никого нет…
Он поднял руку и занес страшный изогнутый клюв, намереваясь вонзить его в податливую мягкую поверхность. В эту секунду конус затрепетал еще больше, будто бы предчувствуя удар, и я отчетливо представил себе, как лезвие, проткнув бело-золотую шкуру, вонзается в спрятанного внутри Леху. Я пронзительно закричал, и Волшебник опустил секатор.
— Не хочешь, чтобы я его трогал? Пожалуйста, не буду. Только не надо так кричать, — попросил он, страдальчески сморщившись. — Я отвык от громких звуков, знаешь ли. Итак, могу ли я считать, что ты мне поверил?
— Где он? — упрямо повторил я, косясь на секатор. — Где Леха? Пусть его нет внутри, но откуда тогда идет голос?
Волшебник задумчиво почесал светлую бровь.
— Хороший вопрос, — пробормотал он. — А ты никогда не задумывался, почему жужжат металлические цветы? Кстати, твой друг пришел сюда именно за ними… Видишь ли, звуки вообще могут долгое время существовать сами по себе. Вот эхо, например. Ты крикнул и замолчал, а оно еще долго будет повторять твой крик. Так и тут. Считай, что голос, который ты услышал, всего лишь эхо твоего погибшего друга.
— Значит, он был здесь! Значит, он прошел через Дверь! Но ведь он обещал, что никогда не пойдет сюда без меня…
Я оглядел бело-золотой конус едва ли не с ненавистью.
— Он не обманул тебя, — поспешил вступиться за Леху Волшебник. — Никакой Двери он вообще не заметил. Просто оказался по эту сторону, вот и все. Так оно обычно и бывает, мой мальчик…
— Бывает с кем? — крикнул я. — Я всегда проходил в Дверь, ясно? А больше здесь никого и не было!
Родители, разумеется, учили меня, что перебивать взрослых нехорошо. Но Волшебник вроде бы не обиделся.
— Так обычно бывает с теми, кому показывают дорогу в Город, — терпеливо объяснил он. — Ты же пришел сюда сам, не так ли? А твой друг попал в Город потому, что ты показал ему дорогу.
— Никакой дороги я ему не показывал, — возмутился я. — Как я могу показать то, чего сам не знаю?
— Ты рассказал ему о Городе, — безжалостно прервал меня Волшебник. — Ты очень хорошо все описал. Так хорошо, что он легко вообразил себе это место, а ведь вообразить Город — значит почти что оказаться в нем. Вот что значит показать дорогу, мальчик мой. Я рад, что не ошибся в тебе…
— Что вы с ним сделали? — тихо спросил я, чувствуя себя предателем. — Почему он свалился в этот колодец? И голос… почему я слышал здесь его голос?
На этот раз я ничего не успел сделать — изогнутый стальной клюв взлетел и опустился, вонзившись в бело-золотой бок конуса. Послышался тихий шелестящий звук, как будто из воздушного шарика выпустили воздух, и я увидел, как по поверхности сооружения прокатилась волна крупной дрожи.
— Потому что часть твоего друга навсегда останется здесь, — пояснил Волшебник, вспарывая трепещущую плоть конуса.
Раскрылась широкая черная щель, отороченная по краям бело-золотой материей. Внутри что-то дышало, надувалось и опадало, переплетались какие-то трубы, хлюпала какая-то жидкость. Зрелище было настолько неприятным, что я поспешил отвернуться. Единственное, что я успел уловить, — внутренности эти ничем не напоминали высохшие пчелиные соты тех конусов, что стояли у янтарной дороги.
— Они все разного возраста, — объяснил Волшебник, будто прочитав мои мысли. — Молодые, такие, как этот, — живут, переваривают пищу, поют песни. Потом они начинают потихоньку высыхать и мало-помалу превращаются в те развалины, куски которых лежат у тебя под кроватью…
Я замолчал, пытаясь представить себе, каково это — быть эхом, запертым в утробе гигантского то ли растения, то ли животного, обреченного на превращение в известковый купол. Мне стало жутко.
— Подумай о том, что твой друг будет жить еще долго, — негромко сказал Волшебник. — По крайней мере, его голос… ты даже можешь с ним поговорить, если, конечно, не боишься…
Но мне уже не хотелось ни с кем разговаривать. Я с трудом сдерживал желание развернуться и драпануть со всех ног к Двери, за которой остался мой привычный, понятный мир. Когда-то, при первой встрече с Волшебником, я именно так и сделал, но теперь я стал старше и не мог позволить себе столь явное проявление трусости.
— Я больше никому не расскажу о Красном городе! — крикнул я, медленно отступая от конуса. — Никому, никогда, слышите?
Волшебник рассмеялся и снова пощелкал секатором. Рваная рана на боку трепещущего сооружения быстро затягивалась, становясь похожей на розовый лишай или расчесанный укус комара.
— Это твое дело, мальчик. Раз уж ты нашел Город сам, без чьей-то подсказки, ты волен делать здесь все, что хочешь. Но если ты когда-нибудь все-таки решишься рассказать кому-нибудь о Городе, знай, что этот человек непременно сюда попадет. Потому что ты не простой мальчик, а Проводник.
— Что это значит? — дрожащим голосом спросил я. Волшебник находился уже довольно далеко от меня, но я все еще боялся, что он может прыгнуть на меня, схватить и затолкать в один из этих ужасных живых конусов.
— Когда-нибудь ты поймешь, — с добродушной улыбкой ответил Волшебник. — А пока тебе надо только запомнить, что любой человек, которому ты расскажешь о Городе, рано или поздно окажется здесь. И чем красочнее будет твой рассказ, тем короче будет его дорога…
Он подмигнул мне, потом повернулся спиной и шагнул куда-то в сторону, мгновенно пропав из виду. Это был предпоследний раз, когда я встречался с Волшебником.
В течение года, прошедшего после гибели Лехи, я не позволял себе даже думать о Красном городе. Точнее сказать, не думать о нем было так же невозможно, как и о пресловутой желтой обезьяне, но я мужественно гнал эти мысли прочь. Дверь временами возникала передо мной — то дома, то на улице, — словно призывая одуматься и продолжить исследование таинственного красного мира. Я неизменно отворачивался и уходил прочь, втайне надеясь, что Дверь, обиженная таким невниманием, перестанет являться мне вовсе. Этого, однако, не произошло, и, когда мне исполнилось четырнадцать, былая решимость навсегда забыть о Красном городе выветрилась из моей души. Однажды утром я снова перешагнул порог и оказался посреди бурой, усыпанной пористыми камнями пустыни. На горизонте громоздились руины Города, похожие на кубики, разбросанные по земле исполинским ребенком. Здесь все было по-прежнему, здесь ничего никогда не менялось, и ощущение это наполнило мою душу невыразимым покоем. Внезапно я понял, как же мне не хватало Города все это время. Поднял с земли камешек и, запустив его в сторону ближайшего конуса, двинулся по дороге из черного янтаря к городским воротам.
Еще четыре года я посещал Город постоянно. В школе мы ходили в двухдневные турпоходы, и я приучился всюду таскать с собой флягу с водой и спички. С этими нехитрыми запасами я мог пройти куда большее расстояние и добраться до самых заповедных уголков Города.
Я расскажу вам о том, что видит человек, оказавшийся за городскими воротами. Сразу за полуобвалившейся кирпичной стеной черная дорога обрывается, словно обрезанная ножом. Пространство, примыкающее к воротам, завалено обломками кирпичей, камнями, какими-то проржавевшими металлическими конструкциями и вообще весьма напоминает свалку. По краям этой свалки расположены ямы с гудящими цветами, засыпанные мелкой красно-бурой пылью. Я не знаю, насколько они глубоки — во всяком случае, палка длиной с мою руку свободно уходит в пыль, не встречая никакого сопротивления.
Если перебраться через груды строительного мусора, попадаешь на вымощенную камнем мостовую, ведущую к мрачному зданию из темно-зеленого полированного мрамора. В нем три этажа, но нет крыши: она обвалилась внутрь, отчего здание стало похоже на пустую коробку. Двери, ведущие в здание, засыпаны мелким щебнем, но попасть внутрь все-таки можно — через высокие узкие окна первого этажа. Другое дело, что в самом здании нет решительно ничего интересного — только прах, битый мрамор и столбы пыльного света, проникающие через провалы перекрытий.
Неподалеку расположен странный сухой бассейн, выложенный разноцветными круглыми дисками. В закрученную спиралью чашу спускаются две лестницы без перил. На дне бассейна лежит нечто, сильно смахивающее на консервную банку. Я несколько раз пытался спуститься по лестнице и посмотреть на этот предмет вблизи, но так и не смог этого сделать. Почему — объяснить не берусь. Когда вы подходите к бассейну, он кажется совершенно обычным местом, ничуть не хуже и не лучше любого другого в Городе, но стоит поставить ногу на первую ступеньку лестницы, на вас немедленно накатывает волна необъяснимого страха. Может быть, это как-то связано с едва различимым запахом, поднимающимся со дна бассейна. Он немного похож на запах затянутого тиной болотного окна, нагретого летним солнцем. Да, совсем забыл: ступени одной лестницы выложены из белого камня, а второй — из черного…
…Шесть лет я держал свою клятву и никому не рассказывал о Красном городе. Все это время я много путешествовал по Городу, но Волшебника больше не встречал. Несколько раз я подходил к конусу, в котором была замурована частица моего друга, и пытался разговаривать с ним. Дважды мне казалось, что Леха отвечает. К сожалению, его голос был слишком слаб, чтобы различить слова. Конус за эти годы ощутимо прибавил в размерах и стал похож на роскошный бело-золотой шатер. Мне оставалось только надеяться, что он проживет еще долго и будет становиться все больше и больше. И что Лехе в нем будет просторно.
Потом мне исполнилось восемнадцать лет, и я ушел в армию.
Рассказывать о своих армейских буднях я не собираюсь. В них не было ровным счетом ничего интересного. Достаточно сказать, что самым ярким моим воспоминанием о днях службы стали три недели, которые я провел в военном госпитале, в восьмидесяти километрах от нашей заставы. В госпитале, по крайней мере, были девушки.
Однако именно в армии я нарушил клятву, данную Волшебнику, и рассказал о тайне Красного города человкку, который пытался превратить мою жизнь в ад.
Да что там пытался! Несколько месяцев он успешно осуществлял свое намерение. Ефрейтор Хуснутдинов, любимец начальника заставы, чемпион Закавказского военного округа по боксу, большую часть своего времени тратил на то, чтобы заставить новобранцев почувствовать себя полным дерьмом. При этом он вовсе не был тупой скотиной и к делу своему относился философски. По мнению Хуснутдинова, только пройдя через немыслимые унижения и не сломавшись, можно было стать хорошим бойцом.
Хуснутдинов любил читать: на его тумбочке постоянно лежала книга. Книга называлась «Черви»; автором ее был какой-то американец, фамилию которого я запамятовал. В книге со знанием дела описывались издевательства сержантов морской пехоты США над молодыми солдатами; стараниями Главпура она имелась в те годы почти в каждой армейской библиотеке, но вместо ожидаемого чувства морального превосходства над разлагающимися наймитами капитализма вызывала у «дедушек советской армии» ассоциации совершенно иного свойства. Некоторые пытались использовать «Червей» в качестве прикладного пособия. Другие — как, например, Хуснутдинов — черпали в этой выдающейся книге аргументы в пользу своей моральной правоты. Так или иначе, вряд ли кто-нибудь из моих ровесников — тех, что не пренебрегли своим священным долгом и почетной обязанностью, — сказал бы автору «Червей» большое спасибо, доведись им встретиться ночью в узком переулке. Но мне эта книга, наоборот, помогла, так что кто-кто, а я воздержусь кидать камни как в ее автора, которого я все равно не помню, так и в мудрецов из давно приказавшего жить Главпура.
Итак, Хуснутдинов любил читать. «Черви» лежали у него на тумбочке символически: за полтора года службы он расправился со всеми сколько-нибудь интересными произведениями нашей небогатой библиотеки, а также с личными книгами жены начальника заставы, молоденькой и симпатичной украиночки Олеси. То показное равнодушие, с которым Хуснутдинов смотрел на Олесю, выдавало его с головой. На затерянной в диких горах заставе, где на тридцать пять человек всего одна женщина — она же жена начальника, — солдаты, а особенно старослужащие просто не имеют морального права смотреть на нее так. Олеся и Хуснутдинов вели себя очень осторожно, но вся застава была уверена, что они встречаются. Как, где — этого не знал никто. Может, как раз в те минуты, когда ефрейтор заходил за книгами. Начальник заставы, майор Зверев (которого, разумеется, никто иначе как Зверем не звал), проводил дома не так много времени, чтобы следить за каждым шагом своей благоверной. Да и подозревать своего любимца он бы не стал. Майор, одышливый полноватый дядька, только что разменявший сороковник, был человек жестокий, но прямой и честный. А Хуснутдинов, двадцатилетний двухметровый красавец, похожий скорее на истинного арийца, чем на татарина, всегда напоминал мне коварную и смертельно опасную змею. Впрочем, я, разумеется, пристрастен.
Как-то раз, заправляя койку Хуснутдинова (это входило в перечень его наименее затейливых поручений), я нечаянно толкнул тумбочку, и аккуратно обернутый розовой бумагой — подарком Олеси — томик «Червей» громко хлопнулся на пол. Я потянулся за ним, чтобы поднять, и тут же почувствовал, как в правом ухе взрывается что-то очень похожее на гранату. Чемпион по боксу наградил меня легкой затрещиной.
— Подними, — сказал он ласково. — Подними и посмотри, что ты сделал с книгой.
Я наклонился и взял томик в руки. На первый взгляд ничего страшного с «Червями» не произошло.
— Переверни, — подсказал ефрейтор совсем уже медовым голосом. Я перевернул. От падения на пол розовая бумага слегка запылилась.
— Видишь? — озабоченно спросил Хуснутдинов. — Грязь! Немедленно слижи ее!
— Слижи? — тупо переспросил я и заработал еще одну оплеуху.
— Я что, должен повторять дважды?