— Теперь ты все знаешь, — сказал Гурджиев, не поднимая головы.

— Так это все правда? — спросил Жером и тут же устыдился своего вопроса. Он знал, что это было правдой. — Значит, Иванович…

— Да, — кивнул маг. — Если бы он проучился у меня подольше, то наверняка смог бы сам получить ответы на все свои вопросы. Для такого способного юноши это не составило бы большого труда. Но он учился недолго, да и я был тогда слишком молод, и не обладал такими знаниями, как сейчас. Поэтому ему поневоле приходится использовать таких, как ты.

— Но разве он мне поверит? Я хочу сказать, что я ведь только промежуточная инстанция, почтовый ящик. Я, конечно, сообщу все кому следует… но это настолько необычно, что до него может и не дойти.

— Понимаешь теперь, почему я не хотел рассказывать тебе о предметах? — прищурился Гурджиев. — Для спящего это звучит, как сказка. Твоя задача заключается в том, чтобы тебе поверили. Это будет непросто, но у тебя получится.

— Откуда вы знаете?

— Просто знаю. У тебя есть голова на плечах, хоть ты и идиот. Подумай.

Жером осторожно пошевелил плечами. Боль в мышцах потихоньку отступала.

— Если бы у меня был предмет, который можно было продемонстрировать… Думаю, это убедило бы даже самых больших скептиков.

— Тут я тебе ничем помочь не могу, — вздохнул старик. — У меня никогда не было ни одного предмета, хотя я знавал людей, которые…

Он оборвал фразу и странно поглядел на Мушкетера.

— Что? — насторожился тот. — Вы что-то придумали?

Гурджиев аккуратно поставил шахматную доску на пол и поднялся с кресла.

— Пойдем, прогуляемся. Мари готовит ужин, но печеная баранина должна как следует протомиться в печи, так что время у нас есть.

Жером последовал его примеру и едва не упал — ногу свело жестокой судорогой.

— Что ты скрипишь зубами, как старая дева, мечтающая о гусарском поручике? — прикрикнул Гурджиев. — В твоем возрасте я бы уже прыгал, как горный козел!

— Не сомневаюсь, — огрызнулся Мушкетер. — Что вы со мной сделали?

— Всего лишь обучил тебя паре трюков. Особенно хорошо ты выглядел, когда стоял на мостике и пытался дотронуться мыском ноги до собственного затылка. Хватит болтать, пойдем!

Жером, преодолевая боль в затекших ногах, поплелся за стариком. Они вышли на заднее крыльцо — отсюда открывался великолепный вид на залитые июньским солнцем поля и окруженное раскидистыми платанами озеро.

— Чудесное местечко, — заметил Гурджиев. — Но для Пьера оно стало настоящим проклятием. Так как художник он довольно средний, то последние десять лет рисует только здешние пейзажи. Никакого развития. Я пытался подтолкнуть его, но без толку. Проснуться-то он может, а вот использовать полученные знания — нет.

— Вы говорили, что предметы служат для управления сновидением, — сказал Жером. — Это значит, что в реальном мире — в том, что вы называете реальным миром — они бесполезны?

— Нет, не бесполезны. Более того — я подозреваю, что они и есть частицы реального мира во всеобщем сне человечества. Но истинного их предназначения нам, боюсь, узнать не дано.

— И даже вам?

— Даже мне. Видишь ли, за всю мою жизнь я никогда не испытывал соблазна получить предмет… наверное, если бы я захотел, то нашел бы его, но я не хотел. Когда мы с Хаусхоффером были в тибетской экспедиции, у него даже руки тряслись — так он желал заполучить свою серебряную змейку… Бедный идиот! Можно подумать, Змея сделала бы его счастливее… Однажды я встретил человека, которому действительно удалось найти предмет. И уверяю тебя, счастливым он от этого не стал.

— И кто же это был?

— Советский студент. Это было в Средней Азии, в тридцать четвертом году. Мы как раз поругались с Карлом, и я оставил его искать свою судьбу в тибетских ущельях. Советская граница была недалеко. Мне захотелось поглядеть на страну, в которой я когда-то родился, и я перешел ее.

— И пограничники, конечно, вас не заметили? — усмехнулся Жером.

— Конечно, нет. Послушай, дорогой, я перехожу границы с четырнадцати лет. Когда я был молод, я пешком исходил всю Азию от Китая до Аравии. Если нужно, я могу стать тенью самого себя. Короче говоря, я оказался в Советском Туркестане. Неподалеку работали археологи, и я прибился к их отряду. Среди них был один парень, который показался мне забавным. Он все хотел понять, что движет народами, когда они идут войной друг на друга, откуда берутся великие правители, почему одним дано повернуть колесо истории, а других это колесо безжалостно давит… И еще он писал стихи.

Гурджиев задумался, припоминая. Потом поднял палец и начал читать по-русски:



Дар слов, неведомый уму,
Мне был обещан от природы.
Он мой. Веленью моему
Покорно все; земля и воды,
И легкий воздух и огонь
В одно мое сокрыты слово,
Но слово мечется, как конь,
Как конь вдоль берега морского.[15]



— Однажды я сидел у костра и разговаривал с землекопом из далекой горной деревушки. Он почти не знал русского, и мы беседовали на фарси. Мы говорили о поэзии. Даже неграмотные памирцы хорошо знают и любят стихи — Фирдоуси, Руми, Хайям… И тут этот парень подошел к нам, присел и стал цитировать «Шахнаме». На отличном персидском. Я удивился. Я знаю семь языков, но я много путешествовал, и к тому же я говорю на них с акцентом. А парень говорил так, будто родился в Тебризе.

— Сколько ему было лет?

— Лет двадцать, не больше. Я спросил его, откуда он знает фарси, а он засмеялся и ответил, что знает все языки в мире. Я, конечно, не поверил ему и заговорил с ним по-армянски. Он ответил — и опять очень чисто, без малейшего акцента. Так же хорошо он говорил на грузинском, на немецком и на пушту. Больше я не стал его проверять. Я пригляделся и увидел, что когда он говорит, то все время держит левую руку в кармане брюк. Тогда я перешел на русский и мы какое-то время болтали о разных пустяках. Потом я закурил трубку, а он достал папиросы. Чтобы зажечь папиросу, нужны обе руки, и он вытащил левую руку из кармана. В этот момент я неожиданно спросил его по-армянски «кто были твои родители?». Он посмотрел на меня недоуменно, и хотел снова сунуть руку в карман, но я удержал его. Я задавал ему один и тот же вопрос на разных языках, и только когда я перешел на немецкий, он кое-как меня понял. В общем, я его перехитрил. У него был секрет, и этот секрет помогал ему говорить на всех языках земли. В конце концов я уговорил его показать мне то, что он прятал в кармане брюк. Это оказалась фигурка попугая, сделанная из серебристого металла.

— Тоже предмет?

— Конечно. Попугай давал своему владельцу дар глоссолалии,[16] только его надо было обязательно сжимать в руке или хотя бы дотрагиваться пальцами. У некоторых предметов есть такая особенность — у некоторых, но не у всех.

— А откуда он его взял?

— Нашел в одной из черных башен. Помнишь, я рассказывал тебе легенду о Башнях Сатаны?

Жером кивнул.

— Шутка в том, что это не совсем легенда. Одна из этих башен находится как раз в Туркестане, и моему студенту посчастливилось на нее наткнуться. Сначала он хотел отдать попугая начальнику экспедиции, но вовремя понял, что эта штука совсем не так проста, как кажется. Я не знаю, как он догадался о глоссолалии. Умный был парень, вот и додумался. Но дальше его ожидало жестокое разочарование. Он-то хотел использовать попугая для того, чтобы разгадывать тайны прошлого, читать древние тексты. А дар попугая относился только к живой речи! Мертвые языки, на которых никто не мог произнести ни слова, оставались для студента такой же загадкой, как и для всех прочих людей. Он ужасно переживал, поверь мне. Тогда-то и написал это стихотворение…



Я вижу — тайна бытия
Смертельна для чела земного,
И слово мчится вдоль нея,
Как конь вдоль берега морского



— А что с ним стало потом? — спросил Мушкетер.

— Не знаю, — Гурджиев метнул на него острый взгляд. — А почему ты спрашиваешь?

— Если бы удалось его найти… и если предмет все еще у него… это стало бы убедительным доказательством существования других предметов.

— А ты сообразительный идиот, парень, — одобрительно сказал старик. — Что ж, вот тебе и ответ.

— Вы случайно не помните, как его звали?

— Случайно помню. Его звали Лев Гумилев. Он был сыном поэта Николая Гумилева, которого большевики расстреляли в восемнадцатом году в Петрограде.

Некоторое время они шли молча. Жером подобрал где-то палку и со свистом срубал желтые головы подсолнухам. Не дойдя до озера, старик вдруг решительно повернул обратно к дому, как будто вспомнил о каком-то важном деле. Жером, попрощавшись с надеждой искупаться, неохотно последовал за ним.

Над трубой «Платана» поднимался голубоватый дымок. Запах запеченной с травами баранины щекотал ноздри. Только сейчас Жером почувствовал, как бешено проголодался — за весь этот длинный, наполненный событиями и открытиями день он съел только круассан с джемом, и было это в восемь часов утра.

— Уже вернулись? — весело закричал Пьер, накрывавший на стол в увитой плющом и цветами беседке. — А мясо еще не готово! Впрочем, это даже хорошо — выпьем пока по рюмочке красного!

— Надеюсь, арманьяк у тебя тоже остался, — проворчал Гурджиев. — Или ты уже забыл мои вкусы?

— Разумеется, остался! — Пьер жестом фокусника извлек откуда-то пузатую бутылку. — Урожай двадцать восьмого года, господин Учитель! Ваш любимый!

Он осторожно налил арманьяк в толстостенный бокал и торжественно протянул Гурджиеву.

— Ну, а мы с вами, Жером, продегустируем «Шато дю Рон» тридцать четвертого, если вы, конечно, не против.

— Отличный выбор, — улыбнулся Мушкетер.

— За нашего Великого Учителя! — провозгласил Пьер, поднимая бокал. Гурджиев довольно фыркнул.

— Кстати, как вам понравился первый урок танцев? — спросил художник Жерома, когда они отпили по глотку вина. — Не правда ли, это нечто потрясающее?

Жером не успел ответить. За воротами послышался шум автомобильных моторов, громко заквакал клаксон.

— Филипп! — крикнул Пьер. — Открой, у нас гости!

Горбун, неловко переваливаясь, побежал через двор.

— Кто бы это мог быть? — размышлял вслух художник. — Неужели Фредерик так быстро разобрался со своими делами?

Филипп распахнул створки ворот. Мимо него, один за одним, медленно проехали три черных автомобиля, и во дворе сразу же стало тесно.

У Жерома засосало под ложечкой. У всех трех машин были номера IV отдела Службы безопасности.

Из двух автомобилей, как черный горох, посыпались здоровенные парни в фуражках со скрещенными молниями и повязками с буквами SD на левом рукаве. Они выстроились в два ряда, прикрывая с боков центральную машину, окна которой были закрыты темными шторками.

Шофер центральной машины подскочил к задней левой дверце и услужливо распахнул ее. На усыпанный опилками двор ступил высокий, атлетически сложенный господин с усталым и надменным лицом. Вслед за ним появилась изящная дама, одетая в элегантный брючный костюм бежевого цвета. Дама была удивительно красива, но Жером смотрел не на нее, а на высокого господина. Эти серые внимательные глаза, этот высокий лоб интеллектуала, эти коротко постриженные темные волосы были хорошо ему знакомы.

В двадцати шагах от Жерома стоял штандартенфюрер СС Гельмут Кнохен.

Оперативные документы


Мушкетер — Центру.

Провел беседу с Факиром. По информации Факира, в 1922 или 1923 году Адольф Гитлер получил от Дитриха Эккарта предмет, представляющий собой фигурку орла, выполненную из серебристого металла неизвестного науке происхождения. Эта фигурка обладает свойством значительно усиливать гипнотические способности своего владельца (по словам Факира, речь идет о трансляции мозговых волн). Для получения необходимого эффекта владелец обязательно должен прикасаться к фигурке (сжимать ее в руке).
Гипнотизерский дар Адольфа Гитлера, позволяющий ему подчинять своей воле толпы людей или отдельных личностей, связан, по глубокому убеждению Факира, только и исключительно с этой фигуркой.
Факир утверждает, что существуют и другие предметы, наделяющие своих владельцев необычными способностями. Целью немецких археологов, проводивших исследования на берегах озера Рица, в замке Кахтице в Трансильвании и монастыре Тце-Лунг в Тибете, мог быть поиск такого рода предметов. Во всяком случае, Карл Хаусхоффер, организовавший в конце двадцатых годов экспедицию в Тибет, искал там предмет, позволяющий перемещаться в пространстве (фигурка змеи).
Что касается предмета «орел», то по информации, полученной мной из независимого источника, на протяжении нескольких лет (1917–1922) этот предмет находился в Советской России. Таким образом, представляется возможным организовать поиск лиц, которые обладают сведениями об использовании или изучении этого предмета на территории СССР.
Кроме того, по сведениям Факира, один из предметов был обнаружен во время археологических раскопок в Средней Азии студентом-историком Львом Гумилевым. Факир якобы видел этот предмет (фигурку попугая) у Гумилева во время своего кратковременного посещения СССР в 1934 году.
Сообщаю также, что во время моего пребывания в загородном доме друга Факира, художника Пьера Дюбуа, я установил личный контакт с заместителем шефа парижского гестапо Гельмутом Кнохеном, которому был представлен как ученый-археолог, берущий у Факира уроки танцев. Кнохен, любовница которого, баронесса Изабель д’Эспер, является одной из ближайших учениц Факира, охотно поддержал беседу о научных достижениях древних цивилизаций и проявил определенный интерес к продолжению нашего знакомства. Исходя из этого, прошу санкционировать разработку оперативной игры с Гельмутом Кнохеном, вторым (а фактическим первым) человеком в парижском гестапо.
Мушкетер.



Совершенно секретно!
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
Товарищу В. С. Абакумову

В соответствии с Вашим распоряжением от 18 июня, передаю Вам расшифровку последнего сообщения, переданного из Парижа агентом «Мушкетер». Считаю обоснованным предложение «Мушкетера» о разработке Гельмута Кнохена, как наиболее перспективного источника информации в парижском гестапо. Прошу Ваших указаний
Фитин



Совершенно секретно!
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
Товарищу П. Фитину

Разработку агентом «Мушкетер» Гельмута Кнохена категорически запрещаю. Примите все возможные меры для немедленного возвращения агента «Мушкетер» на территорию Советского Союза. При необходимости задействуйте оперативные резервы в Бельгии, Голландии и нейтральных странах.
Абакумов



Совершенно секретно!

Снятие копий строго запрещается
Хранить наравне с шифром
В случае опасности захвата противником, подлежит немедленному уничтожению.

НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

НАЧАЛЬНИКАМ УПРАВЛЕНИЙ ОСОБЫХ ОТДЕЛОВ, НАЧАЛЬНИКАМ ОСОБЫХ ОТДЕЛОВ ФРОНТОВ, АРМИЙ, ВОЕННЫХ ОКРУГОВ, ГАРНИЗОНОВ, СПЕЦЛАГЕРЕЙ, ЗАПАСНЫХ СТРЕЛКОВЫХ БРИГАД И ПОЛКОВ

Принять все меры для установления местонахождения Гумилева Льва Николаевича, 1913 года рождения, русского, уроженца г. Ленинграда. С приказом ознакомить всех оперативных работников особых отделов. О результатах докладывать немедленно.

Начальник Управления Особых Отделов НКВД СССР, комиссар госбезопасности 3-го ранга
В. С. Абакумов


Глава одиннадцатая. Инквизитор

Москва, июнь 1942 года
— Значит, орел, — задумчиво проговорил Сталин, водя черенком трубки по бумаге. Зрение у него портилось с каждым годом, а очки он носить стеснялся, поэтому донесения ему печатались на машинке с увеличенным шрифтом. — А почему именно орел, товарищ Абакумов? Вы не задумывались?

— Полагаю, потому, товарищ Сталин, что орел с давних времен был символом высшей власти. В древнем Риме, например. Да и у наших царей тоже.

— Царь-птица. Да, может быть. Как вы думаете, откуда прилетела к Гитлеру эта птичка?

Абакумов подобрался, ответил, тщательно выговаривая каждое слово:

— Гурджиев сказал нашему агенту, что Гитлер получил орла от Дитриха Эккарта. Эккарт, согласно наведенным мной справкам, был близок к влиятельным кругам германского Генерального штаба, в частности, к начальнику кайзеровской разведки полковнику Вальтеру Николаи. Возможно, ниточка тянется туда.

Сталин помолчал, прошелся по кабинету.

— Значит, вы допускаете, что это может быть провокация немецкой разведки?

— Провокация? Нет, товарищ Сталин. Они слишком тщательно скрывали информацию. Об орле знали считанные единицы людей, состоявших в разных мистических кружках — и все эти кружки были безжалостно уничтожены Гитлером после прихода к власти.

Верховный главнокомандующий подошел к книжным полкам, провел рукой по кожаным корешкам.

— Меня заинтересовало сообщение этого вашего Мушкетера о том, что орел какое-то время находился у нас в стране. Это можно как-то проверить?

— Разумеется, товарищ Сталин. Но мне потребуется санкция на такую работу, а я не уверен, что товарищ Берия…

Хозяин усмехнулся.

— Товарищ Абакумов, вы работайте, а с товарищем Берия я как-нибудь разберусь.

Начальник Управления Особых отделов почувствовал, как учащенно забилось сердце.

— Понял, товарищ Сталин! Разрешите приступать?

Сталин рассеянно кивнул, вытащил из ряда книг тяжелый том в черной обложке, начал шуршать страницами. Когда Абакумов был уже в дверях, он неожиданно поднял голову и сказал негромко:

— Проконсультируйтесь с начальником 13-го отдела Рудневым, он может подсказать вам что-нибудь интересное…



О 13-м отделе НКВД мало что знал даже Абакумов.

Формально такого отдела не существовало вовсе — в официальных документах он не упоминался, зарплата его сотрудников по ведомости не проходила. Однако среди руководящего состава наркомата ходили слухи о некоем засекреченном подразделении, замаскированном под научно-исследовательский институт. Это, однако, не была шарашка наподобие заповедника для умников в Серебряном Бору или Лесного Дома в Ильинке. Сотрудники подразделения имели спецзвания и носили форму, а возглавлял его комиссар госбезопасности 3-го ранга Максим Руднев — человек, которого за глаза называли «инквизитором». Он начал работать в ГПУ еще при Ягоде, благополучно пережил все кадровые чистки, никогда не подлаживаясь под новое начальство и не участвуя во внутриведомственных интригах. Причина такой спокойной уверенности в себе и своих силах могла быть только одна — Руднев пользовался полным доверием Хозяина. Даже всесильный шеф госбезопасности Берия не рисковал портить с ним отношения — впрочем, деятельность 13-го отдела лежала вне сферы его интересов.

Выйдя от Сталина, Абакумов задумался — как ему связаться с шефом 13-го отдела, если он вроде как не существует? В телефонном справочнике НКВД номеров отдела не было.

Внезапно его осенило. Поскребышев! Вот кто наверняка знает, как отыскать загадочного «инквизитора»!

— Александр Николаевич, — обратился он к секретарю Сталина, — нет ли у вас телефона товарища Руднева? Иосиф Виссарионович дал указание с ним связаться, а человек это такой засекреченный, что даже я не знаю, как его найти.

Невозмутимый Поскребышев наклонился, блеснув гладко выбритым затылком, и извлек из нижнего ящика письменного стола массивный гроссбух.

— Домашний или рабочий? — сухо осведомился он.

— Давайте оба, — повеселев, ответил Абакумов.

— Ну, записывай, — Поскребышев, несмотря на незначительную разницу в возрасте, считал Абакумова мальчишкой, и обращался к нему исключительно на «ты». — Пять-шесть-пять-семь-ноль — домашний, шесть-шесть-шесть — рабочий.

— Три цифры всего? — удивился Абакумов.

— Там специальный коммутатор, — Поскребышев захлопнул гроссбух и выжидающе взглянул на генерала. — Что-нибудь еще?

— Нет, Александр Николаевич, это все. Большое спасибо, выручили.



… Руднев оказался дома, к телефону подошел сам, в разговоре с Абакумовым был приветлив.

— Приезжайте ко мне в Институт, — сказал он, когда начальник Управления Особых отделов изложил ему свою просьбу, — завтра я с самого утра буду на месте. Там и поговорим.

Абакумов восхищенно покрутил головой. Звания у них с Рудневым были одинаковые — комиссар госбезопасности 3-го ранга, что соответствовало армейскому званию генерал-майора. Но он, Абакумов, был заместителем наркома внутренних дел, а Руднев — всего лишь начальником одного из отделов НКВД. И несмотря на это, именно Руднев запросто приглашает его к себе, а он с благодарностью принимает приглашение! Вот жук!

— Ну, я и к Гронскому сам ездил, не развалился, — проворчал Абакумов. — Волка ноги кормят…

Институт Руднева спрятался среди старинных домов Лефортово, у самого немецкого кладбища. Трехэтажный желтый особняк с облупившейся краской на фронтоне, окруженный уютным яблоневым садиком. Никакой таблички на дверях не было, но в вестибюле дежурили два сержанта войск НКВД.

Руднев спустился к гостю по роскошной мраморной лестнице, протянул узкую сухую ладонь. Среднего роста, худощавый и стройный, со светлыми вьющимися волосами, он показался Абакумову похожим то ли на музыканта, то ли на священника.

— Пойдемте наверх, Виктор Семенович, поговорим у меня в кабинете…

Пока шли к кабинету, Абакумов постоянно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, чем же занимается Институт, он же — 13-й отдел НКВД. Но понять было решительно ничего невозможно. По коридорам сновали деловитые люди в белых халатах с совсем не гражданской выправкой. При встрече с Рудневым и его гостем они вытягивались в струну и отдавали честь, хотя вместо фуражек у них на головах были квадратные полотняные шапочки.

— Чем же занимается ваш отдел, Максим Александрович? — напрямик спросил Абакумов. — А то ведь, знаете, в Управлении ходят черт знает какие слухи…

— Черт знает какие? — засмеялся Руднев. — Вот это правильно. Знайте же, Виктор Семенович — вы попали в отдел по делам нечистой силы…

Абакумов вежливо улыбнулся.

— Хорошее прикрытие…

— Никаких прикрытий! Все вполне серьезно. Наш главный клиент — дьявол, а клиенты помельче — его прислужники на земле. Ведьмы, колдуны, оборотни, упыри и прочая нечисть. Прошу вас, проходите.

Руднев отомкнул ключом дверь своего кабинета и посторонился, пропуская гостя.

Кабинет — вполовину меньше чем у самого Абакумова — напоминал, скорее, запасник какого-то музея. Он весь был уставлен застекленными шкафами, набитыми странными предметами — там были расписанные яркой краской бубны, увешанные металлическими колокольчиками, выдолбленные из темного дерева фигурки идолов, измазанные то ли кровью, то ли грязью, бронзовые бляхи с выбитыми на них непонятными знаками, накидки из перьев, ожерелья и браслеты из пожелтевшей кости… Посреди всей этой барахолки стоял большой стол, заваленный бумагами и книгами. Руднев локтем сдвинул бумаги к краю стола и жестом пригласил Абакумова сесть в мягкое кресло.

— Итак, что привело вас ко мне, Виктор Семенович? Подозреваю, что нечто необычное, иначе вряд ли вы стали бы тратить время на общение с таким мрачным анахоретом, как я.

Абакумов не очень хорошо представлял себе, что такое «анахорет», но возражать не стал — в кабинете начальника 13-го отдела он действительно чувствовал себя неуютно.

— Скажите, Максим Александрович, вам знаком такой персонаж — Гурджиев Георгий Иванович?

Руднев совсем не удивился.

— Конечно, знаком. Довольно известный был эзотерик до революции. У него был кружок в Тифлисе, потом в Москве. Он изучал суфизм, это такое мистическое направление в исламе. А почему он вас заинтересовал?

Пришлось вновь излагать историю о Семи башнях Сатаны и о загадочных предметах, дающих своим владельцам необыкновенные способности. Абакумов заметил, что рассказывая ее в третий раз, он уже не чувствует себя таким идиотом, как в памятном разговоре с наркомом.

— Мы не можем быть уверены в том, что все это — правда, — сказал он, словно оправдываясь. — Уж очень похоже на сказку. Но, по словам Гурджиева, один из самых важных предметов — орел — находился на территории нашей страны в течение нескольких лет после революции. И это дает нам слабую зацепку. Если бы удалось размотать этот клубочек, мы, возможно, сумели бы определить, действительно ли этот орел такой волшебный. Ну, или хотя бы найти свидетелей, которые его видели.

Руднев сплел тонкие нервные пальцы («он должен хорошо играть на рояле», — подумал Абакумов) и оперся подбородком на сомкнутые ладони.

— Орел? Волшебные предметы? — в голосе его звучало сомнение. — Должен вам сказать, Виктор Семенович, я не очень-то верю в магические артефакты. Вся магия находится внутри человека, а не вовне. Возьмите хотя бы эти милые безделушки, — он махнул рукой на запертые в стеклянных шкафах экспонаты. — Там, откуда я их привез, они считаются вместилищем колдовской силы, но без веры в их могущество это просто музейный хлам. Именно поэтому наш отдел не занимается поиском наследия древних цивилизаций, как фашистское «Аненербе», а имеет дело с живыми людьми, пусть и отмеченными сатанинской печатью. Так что вся эта история с орлом представляется мне несколько сомнительной…

— Да? — Абакумов неожиданно почувствовал себя разочарованным. За последние несколько дней он как-то свыкся с мыслью о том, что за мистической чушью, которую наплел Мушкетеру Гурджиев, скрывается какое-то рациональное зерно. — Значит, вы считаете, что Гурджиев водит нас за нос?

— Я бы не стал этого исключать, — проговорил Руднев задумчиво. — Но вы правы, сообщение о том, что орел находился в Советском Союзе, заслуживает проверки. Сейчас подумаем, как это лучше сделать…

Он расцепил пальцы и приставил их к вискам, словно пытаясь собрать разбегающиеся мысли.

— Всякими таинственными предметами в ГПУ обожал заниматься Глеб Бокий. Слышали о таком?

Абакумов осторожно кивнул.

— Он был вычищен из рядов НКВД, как враг народа, — на всякий случай напомнил он.

— Да, в тридцать седьмом. Но до этого успел накопать массу всего интересного. Если орел существует, и если он действительно находился у нас в стране, Бокий просто обязан был им заниматься. Конечно, его самого уже не спросишь… Но после него остался большой архив, и туда стоило бы заглянуть.

— Вы могли бы это сделать, Максим Александрович?

— Думаю, да. Но имейте в виду — архив очень велик, после расстрела Бокия его никто не разбирал, так что вряд ли я смогу найти ответ на интересующий вас вопрос быстро.

— Конечно, — сказал Абакумов, с облегчением выбираясь из кресла. Атмосфера в кабинете Руднева действовала ему на нервы. — Хочу только, чтобы вы знали — в результатах этого расследования заинтересован сам Иосиф Виссарионович…



… Руднев позвонил ему через два дня, поздно ночью.

— Можете меня поздравить, Виктор Семенович, — голос его звучал возбужденно. — Я обнаружил в архиве информацию по вашей птице. Все гораздо сложнее и опаснее, чем кажется на первый взгляд. Впрочем, об этом не по телефону… Главное, что теперь я совершенно уверен — то, о чем рассказал вам Гурджиев — не фантазия и не сказка. Орел действительно существует.

После звонка начальника 13-го отдела Абакумов заснуть уже не смог; до пяти утра слонялся по квартире, пил крепчайший чай с сахаром и лимоном, в пять принял душ и, завернувшись в пушистое иранское полотенце, присел к письменному столу.


Совершенно секретно!

Народному Комиссару Обороны товарищу СТАЛИНУ

Информация о существовании предмета «Орел» подтверждается.
Учитывая важность этого предмета для фашистской Германии и лично Адольфа Гитлера, предлагаю сформировать специальную диверсионную группу для проникновения на территорию одной из ставок Гитлера для изъятия предмета «Орел» и передачи его в распоряжение руководства Советского Союза.
Комиссар госбезопасности 3-го ранга,
Абакумов


Глава двенадцатая. Катюша

Каменск-Уральский, июнь 1942
1

Капитан Шибанов никогда прежде не был на Урале. Он думал, что Урал — это высокие горы и непроходимые леса, бурные реки и самоцветные шахты. В общем, сказки Бажова.

Но под крылом самолета скользили изумрудные поля и холмы, нарядные березовые рощи и небесно-голубые озера. Никаких гор капитан Шибанов не видел. Город с высоты выглядел, как большая серо-черная клякса, посаженная на зеленую страницу.

Самолет легко ударился колесами о бетон и покатился по взлетно-посадочной полосе.

— Прибыли, товарищ капитан, — пояснил зачем-то пилот.

Шибанов вылез из кресла, одернул гимнастерку. Багажа у него с собою не было — задерживаться в Каменск-Уральском капитан не собирался.

— До двадцати ноль-ноль отдыхай, — сказал он пилоту. — Потом — в боевой готовности. Можем вылететь обратно в любой момент. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — браво ответил пилот. Звали его Коля. Невысокий, ладный, с аккуратно подстриженными усиками, он напоминал Шибанову шкодливого, но осторожного кота. Капитан не сомневался, что полученные двенадцать часов увольнительной Коля использует с толком — скорее всего, познакомится на улице с симпатичной девушкой, наплетет ей с три короба про боевые вылеты за линию фронта, покажет шрам от прошедшей по касательной немецкой пули, пожалуется на одиночество, расскажет, как, пронзая черное ночное небо, мечтает он о том, чтобы на земле ждала его любимая и единственная…

А вечером девушка, поверившая в то, что стала любимой и единственной, придет провожать его на аэродром. На летное поле, ее, само собой, не пустят, и дурочка будет стоять у КПП, вытирая платочком красивые заплаканные глаза. Капитан Шибанов летал с Колей уже второй год, и девушек таких перевидал не один десяток.

— Вот еще что, — спохватился Шибанов, — раздобудь еды на вечер, да не сухпай, а что-нибудь из столовой комсостава — ну, там, суп в судке, мясо вареное, пюре…

— Для пассажирки? — хитро прищурился Коля. — Сделаем!

Шибанов коротко кивнул ему и выбрался из самолета.

Спрыгнул на бетон, поприседал, разминая затекшие за время полета ноги. Воздух был ароматным, степным. Солнце стояло уже довольно высоко в прозрачном синем небе, над аэродромом нависла неправдоподобная, ватная тишина. Слышно было, как потрескивают чешуйки вспучившейся краски на фюзеляже.

— Да, — сказал капитан Шибанов задумчиво. — Далеко от войны…

Он сорвал травинку, закусил ее уголком рта и пошел прямо через поле к деревянному домику диспетчерской.

Бричкин уже ждал его там, свежевыбритый, в новенькой, с иголочки, форме офицера бронетанковых войск. От настоящего танкиста его отличали только кубари лейтенанта НКВД в петлицах.

— Ты что же, в танкисты теперь записался? — удивился Шибанов. С Лешей Бричкиным они вместе учились в спецшколе НКВД в Ростове, вместе начинали работать в военной контрразведке. Бричкин всегда был способнее и ухватистее, быстро делал карьеру, на два года раньше самого Шибанова получил капитана. Подводил его только гонор, простительный отпрыску какого-нибудь шляхетского рода и совершенно необъяснимый у потомственного хулигана с Богатяновки. В спецшколе его пререкания с преподавательским составом заканчивались гауптвахтой, но уже тогда было ясно, что рано или поздно Бричкин нарвется по-крупному. Он и нарвался: набил морду обматерившему его комполка. Комполка оказался трусом и сволочью — вместо того, чтобы решить вопрос по-мужски, накатал на Алексея телегу в штаб округа. Телега вышла длинной и скучной, но дело было на Дальнем Востоке в дни Халхин-Гола: одного намека на то, что капитан Бричкин держит в своей комнате японские книжки, хватило, чтобы свои же контрразведчики начали разрабатывать его, как агента самураев. К счастью, дело капитана попало к толковому следователю, который быстро разобрался, что к чему. Бричкин действительно учил японский, но только для того, чтобы допрашивать пленных самостоятельно, без помощи переводчика. А разбитый нос и заплывший глаз комполка видели слишком многие — так что мотив для доноса лежал на поверхности. Алексея выпустили, и, если бы он повел себя разумно, быть бы ему к началу войны майором. Но Бричкин закусил удила, явился к доносчику с двумя заряженными револьверами системы «Наган» и предложил стреляться на десяти шагах. Комполка предсказуемо струсил. Усмехнувшись, Бричкин сделал мерзавцу еще одно заманчивое предложение: сыграть в русскую рулетку. Кто останется жив, тот и прав. У комполка, любившего в тесном кругу посмеяться над не нюхавшими пороху особистами, затряслись руки и он попытался ретироваться через окно. Тогда Алексей открыл по нему огонь из обоих «наганов» и дважды ранил обидчика в musculus gluteus maximus, или, выражаясь проще, в жопу.

Бричкина разжаловали в сержанты, о чем он не без юмора написал Шибанову, служившему тогда на финской границе. Спустя несколько месяцев началась финская кампания, и сержант Бричкин отправился на передовую — искупать ошибки кровью. Когда в мае сорокового они встретились под Выборгом, Бричкин носил в петлицах кубики младшего лейтенанта.

Они обнялись. От Бричкина пахло хорошим одеколоном и дорогими папиросами.

— Я всегда был в душе танкистом, — с достоинством ответил Алексей. — К тому же мой рост и изящная конституция позволяет мне с удобствами размещаться в кабине любого танка. В то время как ты, Шайба, не влезешь даже в КВ-2.

Капитан усмехнулся.

— И что же танкист делает в тысяче километров от линии фронта?

— Обкатывает новые машины, например. Тут неподалеку на холмах есть замечательный полигон. Ну и следит за тем, чтобы немецкие шпионы не подобрались к КУМЗу.

— К чему-чему?

— Металлургическому заводу. Знаешь, какой гигант здесь строят? Ого-го, ты не поверишь, Шайба! Когда мы введем его в строй, Гитлер удавится от зависти. Мы будем выпускать по сто танковых двигателей в день!

— Мы, — задумчиво повторил Шибанов. — Мы пахали, Леша.

— Что? — подозрительно прищурился Бричкин.

— Бык с плугом на покой тащился во трудах, — с чувством продекламировал капитан. — А муха у него сидела на рогах. И муху же они дорогой повстречали. «Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос. А та, поднявши нос, в ответ ей говорит: «Откуда? Мы пахали!».

— От мухи слышу, — Бричкин ткнул его кулаком в живот. Точнее, попытался ткнуть — Шибанов мгновенно перехватил его запястье и обозначил прием. — Ох, нет, прости, не от мухи — от быка, от быка!

— То-то, — нравоучительно сказал капитан, отпуская его руку. — Ну, а теперь докладывай по существу.

— Может, по дороге? — Алексей махнул рукой в направлении города. — Ехать минут двадцать, я все тебе успею рассказать. Тем более, что и рассказывать почти что нечего.

Ехали на новеньком американском «Виллисе» — Шибанов только диву давался, как везунчику Бричкину в его заштатном Каменск-Уральском удалось оторвать такую шикарную машину. Водителем Алексей был лихим, автомобиль несся по степной дороге, подпрыгивая на ухабах и оставляя за собой огромное облако пыли, в багажнике тяжело брякали канистры. Чтобы перекрыть свист ветра, Бричкину приходилось кричать.

— Разговоры давно уже ходили… знаешь, как это бывает… один случай, второй, и уже начинают складывать легенды. В общем, есть такая девчонка, медсестричка, работает в нашей медсанчасти… зовут Катя… сама из эвакуированных, из Ленинграда. И представляешь, все раненые мечтают, чтобы она за ними ухаживала. И не потому, что красивая — красивых-то много — а потому, что те, за кем она ухаживает, всегда выздоравливают. Понимаешь, Шайба? Всегда! Даже самые тяжелые!

— Ты проверял? — крикнул в ответ капитан.

— Естественно! По документам, правда, не проверишь — там только фамилии врачей указываются. Но я не пожалел времени, переговорил с врачами — и ты знаешь, все подтверждается! У меня в блокноте двенадцать историй болезни переписано. Все заверены врачами, с которыми эта Катя работала.

— Всего двенадцать?

— Ты не понял, Шайба! Эти двенадцать — самые-самые. Ну, представь, человек с железкой в легком. С дыркой в пузе. Общее заражение крови. Газовая гангрена. Ну и так далее, сам ознакомишься, я человек впечатлительный, мне такие ужасы читать на ночь вредно. Но больше всего меня знаешь, что поразило? Она, когда еще в Ленинграде была, работала на строительстве оборонительных сооружений. И вот их однажды накрыло артиллерийским огнем. Так эта соплячка — ей сейчас восемнадцать, значит, тогда не больше семнадцати было — у одного раненого бойца вырезала снаряд!

— Что сделала? — Шибанову показалось, что он ослышался.

— Снаряд, говорю, вырезала! Он у него в боку застрял! Ну, то есть, не видно было, что это снаряд — такая дура размером с огурец, под кожей! Как он не разорвался — непонятно! Все перепугались, хирург говорит — я не буду оперировать, он же здесь все разнесет на хрен! Тогда эта соплюха, Катерина, берет у него скальпель и говорит — всем отойти на двадцать метров! И представь, все слушаются. Она зажимает эту выпуклость рукой, а скальпелем вскрывает парню бок. Шайба, она до этого в жизни не оперировала! Вырезает снаряд — а это все-таки был снаряд — и со всей дури швыряет его как можно дальше, а сама падает на землю. Бабах! Все живы, включая раненого. Хирург в шоке. Девочка, говорит, дай я тебя расцелую! А она ему — я с трусами не целуюсь. Представь?

— Откуда сведения? — спросил капитан. — Сама рассказала?

— Обижаешь, — Бричкин крутанул баранку и машина вильнула влево, объезжая глубокую рытвину на дороге. — Хирург раскололся. Тот самый, которого она целовать отказалась. Таким, знаешь, не хвастаются…

— Он тоже здесь?

— Да, они одним эшелоном прибыли. В общем, налицо интереснейшая ситуация, друг мой Шайба. Не советская комсомолка, а просто какая-то французская королевишна.

— Почему французская?

— Эх, Шайба-Шайба! Басни про мух цитируешь, а то, что нам Абрамыч в спецшколе про французских королей рассказывал, забыл?

Абрамычем курсанты звали старого коминтерновца, читавшего им курс лекций о странах Западной Европы. Как его звали на самом деле, никто не знал, но акцент и характерная внешность не оставляли сомнений в том, что прозвище свое он получил не зря. Коминтерновец за свою долгую жизнь успел побывать во всех европейских странах, за исключением, может быть, Албании, пережил массу приключений, и его лекции слушались с большим интересом.

— Я с королями редко дело имею, — засмеялся Шибанов. — А с мухами — регулярно.

— Французские короли лечили наложением рук! — торжественно заявил Бричкин. — Когда они выходили на улицы, им прохода не давали паралитики и золотушные! Исторический, между прочим, факт!

— Хочешь сказать, что эта твоя Катя тоже наложением рук лечит?

— Да! — закричал Бричкин и машина снова вильнула. — Именно так! Если бы у нее было какое-нибудь чудо-лекарство, вот как этот английский пенициллин, я бы понял! Но у нее ничего нет! Йод, перекись, хлороформ! То же, что и у других! Только у других тяжелые больные умирают, а у нее — выздоравливают!

Машина уже катила по улицам города. Деревянные домишки за покосившимися штакетниками напомнили Шибанову родной Таганрог. Вот разве что палисадники в Таганроге были зеленее и богаче…

— Это наша медсанчасть, — Бричкин выехал на площадь, где стояли крытые брезентом грузовики, лихо развернулся перед крыльцом длинного деревянного барака, и заглушил мотор. — На самом деле медсанчасть — одно название. Госпиталь, огромный, на полторы тысячи коек. Крупнейший на всем Южном Урале!

— Да ты, как я посмотрю, стал патриотом Каменск-Уральского, — капитан хлопнул его по плечу. — Не завел ли ты себе здесь зазнобу, Леха?

Бричкин ничуть не смутился.

— А если бы и завел? Я парень видный, серьезный, к тому же настоящий джентльмен. Вполне естественно, что я пользуюсь большим успехом у противоположного пола…

— Вот что, джентльмен с Богатяновки, — Шибанов повернулся к приятелю и, слегка наклонив голову, уставился ему в глаза немигающим взглядом. — Скажи честно, ты к этой Катерине тоже подкатывал?

Алексей театрально вздохнул. Попробовал отвести взгляд, но черные глаза капитана держали его цепко.

— Что значит «тоже»? Ну, да, я попробовал установить с ней дружеские отношения. Девчонка симпатичная, веселая. Позвал ее пару раз прогуляться над рекой… Но не сложилось. Очень уж принципиальная. «Я, — говорит, — вас, Алексей, уважаю, как человека, так что давайте останемся друзьями». Ладно, я же джентльмен! Подарил ей цветочки, поцеловал ручку и больше ничем не тревожил ее трепетную душу. Правда, хмыренка этого, который к ней клеился, с лестницы все-таки спустил. Но она, если честно, его и не любила. Она, если хочешь знать, вообще никого не любит. Ждет своего принца…

Шибанов хмыкнул и прикрыл глаза. Бричкин растерянно заморгал.

— Ты что это, Шайба? Ты опять эти свои штучки? Как в школе?

— Да нет, — капитан кривовато усмехнулся. — Я уже давно этим не балуюсь. Так, случайно вышло, извини.

Алексей отвернулся, побарабанил пальцами по баранке «Виллиса». Сказал глухо:

— Больше так не делай, а то морду набью.

Шибанов не успел ответить. С крыльца скатилась толстая девица в очках и белом халате, подбежала к автомобилю, уцепилась за дверцу и закричала прямо в ухо Бричкину:

— Как вам не стыдно! Вы зачем здесь машину поставили? С минуты на минуту привезут больных из Шадринска, куда я их буду сгружать?

— Вы? — изумился Алексей. — Вы лично? Такая хрупкая девушка?

Девица покраснела — то ли от смущения, то ли от злости.

— Немедленно переставьте машину, товарищ лейтенант! — звенящим голосом потребовала она. — Иначе я доложу о вашем поведении начальнику медсанчасти!

— О-о, — протянул Бричкин разочарованно, — в бой вступает тяжелая артиллерия… нет уж, милая девушка, давайте обойдемся без вашего начальства…

Он вновь завел мотор и медленно покатил вдоль грузовиков, высматривая, куда бы приткнуть «Виллис».

— Ты боишься начальника медсанчасти? — недоверчиво спросил капитан. — Кто же этот лютый зверь? Какой-нибудь двухметровый полковник медслужбы, заслуженный патологоанатом республики?

— Знаешь, Шайба, — сказал Алексей грустно, — когда ты пытаешься острить, это выглядит настолько неестественно, что даже пугает. Начальник медсанчасти — женщина. Между прочим, красивая, хотя и старше нас с тобой лет на десять. Кстати, если ты собираешься забрать отсюда Катюшу, предупреждаю — без ее санкции ты это сделать не сможешь.

— Тогда я пошел за санкцией, — Шибанов не стал дожидаться, когда Бричкин припаркует «Виллис», открыл дверцу и легко выскочил на ходу. — Ты, как я понимаю, меня не проводишь?

— Провожу, — обреченно вздохнул Алексей. — Но запомни, капитан: лучше бы это был патологоанатом.

2

Кате хотелось спать.

Отработать две смены подряд — тут любой спать захочет. Смены по 12 часов, это сутки без сна. Где-то после двадцатого часа начинает сильно кружиться голова, думаешь только о том, чтобы присесть на краешек стула, закрыть глаза и отключиться от мира хотя бы на минутку. Но это опасно — потому что заснешь не на минутку, а надолго. Тебя, конечно, разбудят, но голова уже будет совсем тупая, вата вперемешку с чугуном, еще напутаешь с лекарствами, у нее так было однажды, вместо сульфадимезина дала больному обычную соду, это при крупозной пневмонии на фоне сквозного ранения легкого! Профессор Синявский потом сказал, что не понимает, как такая ошибка не убила больного, и Катю охватил такой стыд, что впору под землю провалиться. Правда состояла в том, что больному — это был молоденький лейтенантик-артиллерист, белобрысый, со смешным курносым носом — стало не хуже, а лучше, хотя, ясное дело, не от соды. Может, потому, что она посидела рядом с ним, подержала за руку, и очень-очень захотела, чтобы он поправился. Болезнь лейтенанта представлялась ей чем-то вроде скользкой черной жабы, ее надо было изловить и вытащить на свет. Это было совсем непросто, потому что жаба выворачивалась из рук и пряталась за продырявленное легкое. Да и ловила ее Катя не совсем руками, а как бы воображаемыми пальцами, а попробуй воображаемыми пальцами поймать воображаемую жабу! В конце концов она ухватила тварь за лапу и резко дернув, вытащила из груди артиллериста. Парнишка захрипел так страшно, что Катя испугалась, не повредила ли она ему трахею. Швырнула изо всех сил гадину на пол и раздавила каблуком. Через минуту дыхание больного выровнялось, лицо разгладилось, и он заснул. На следующий день профессор Синявский констатировал улучшение — тогда-то Катя и призналась ему, что перепутала сульфадимезин с содой. Можно было и не признаваться, лейтенант полным ходом шел на поправку, но Катя с детства не умела скрывать свои проступки. Мама ее так научила. А теперь мама умерла, и поступать по-другому означало бы предать маму.

Когда Катя была маленькой, мама всегда сидела рядом с ее кроваткой, гладила по волосам, меняла мокрую повязку на лбу. Но главное — держала за руку. Катя очень хорошо помнила это ощущение — прохладные мамины пальцы лежат на ее горячей руке, и словно вытягивают из нее болезнь. Жар спадает, боль будто смывает невидимой волной.

— Как ты это делаешь, мамочка? — спросила однажды Катя.

Мама засмеялась.

— Меня бабушка научила. А ее — прабабушка. У нас в семье все женщины так умеют.

— И я так смогу, когда вырасту?

— Ну ты же моя доча, правда? Значит, сможешь.

Катя очень обрадовалась и даже захлопала в ладоши.

— Я тоже тебя всегда-всегда буду лечить, мамочка! И ты никогда не будешь болеть!

…Мама заразилась тифом, пока их везли из Ленинграда на Урал, и Катя не смогла ее спасти. Если бы она держала ее за руку, мама осталась бы жива. Но комендант поезда велел изолировать заразившихся, и Катю в вагон к маме не пустили.

… Маму похоронили на маленьком полустанке под Челябинском. Катя дрожала на ледяном ветру, глядя, как забрасывают землей длинную общую могилу, и не могла поверить, что это все происходит на самом деле. Слез не было.

Заплакала спустя месяц, когда в медсанчасти Каменск-Уральского выздоровел первый из тяжелых больных, за которым она ухаживала.

— Это ты меня спасла, сестричка, — сказал седой майор, еще два дня назад умиравший от заражения крови. — Твои руки. Я хоть и в бреду был, а все чувствовал. Спасибо тебе, сестричка, вытащила, можно сказать, с того света…

И осекся, увидев, как мгновенно наполнились слезами зеленые глаза молодой медсестры.

— Да ты чего, сестричка? — растерянно спросил майор, но Катя уже выскочила из палаты. Убежала в бельевую, зарылась в гору жестких, шершавых простынь, и тряслась там от раздиравших горло рыданий, все глубже погружаясь в холодную бездонную тьму. Во тьме не было ни боли, ни памяти — только черные воды забвения. Потом ее резко дернули за плечо и вытащили обратно на свет.

Кто-то ударил ее по щеке — не больно, но очень звонко. От неожиданности Катя перестала рыдать.

— Придите в себя, сестра, — произнес строгий женский голос. Катя, всхлипнув последний раз, вытерла глаза тыльной стороной ладони. Пощечину ей влепила начальник медсанчасти Солоухина — женщина крутая, но, как говорили, справедливая. Девчонки, особенно те, что работали в госпитале долго, ее боготворили. До этого дня Катя видела начальника медсанчасти только издали. Невысокая, ладная, в накрахмаленном до треска белом халате и в белой докторской шапочке, очень собранная и деловитая, она напомнила Кате строгую учительницу немецкого Августу Францевну, нещадно гонявшую ее в школе.

— Д-да, — пролепетала Катя, с ужасом глядя на Солоухину. — Я… я уже…