— Нет-нет, никуда вы не пойдете! Я сейчас отпущу такси, а вы посидите пока в этом кресле.

Катон загадал: если Брендан не прекратит пустую болтовню, пока он не прикончит виски, то он отправится спать. Ему также пришло на ум, что, судя по книгам, по золотистым лампам, по распятию, Брендан теперь представлял собой церковную власть. Катон был уверен, что пока Брендан никому в ордене не сказал о его сомнениях. Но после разговора ему придется решать, говорить или нет, и тогда он поступит так, как сочтет нужным и вопреки желанию Катона. Так что, возможно, лучше будет отложить разговор до завтра.

Джексон сел и закрыл глаза. Оуэн расплатился с шофером, вернулся и закрыл дверь.

— Значит, подумываешь покинуть нас, — проговорил Брендан.

— А теперь вставайте, пойдемте в гостиную, посидим, и вы мне все расскажете. Обопритесь на мою руку.

Катон почувствовал облегчение. Настроение, темп разговора переменились.

— Можно мне еще виски?

Джексон оперся. Он действительно собирался только оставить вещи у Оуэна, но не смог устоять перед предложением посидеть: слабость одолевала его, он чувствовал, что в любой момент может свалиться и заснуть. В гостиной они остановились друг против друга, Джексон ухватился за край мраморной каминной полки.

— Вы выглядите смертельно измученным, — сказал Оуэн.

— Наливай, не стесняйся.

Взяв гостя за плечи, он оторвал его от камина и, встряхнув, повел к креслу.

— А тебе?

— Нет, спасибо.

Джексон послушно сел.

Катон немного походил молча. Теперь он уже не горел желанием говорить.

— Простите, я хотел лишь пристроить вещи, я вам очень благодарен, но мне действительно надо идти…

— Не знаю…

— Куда? Я не позволю вам уйти. Бенет что, выгнал вас?

— Не думаешь покидать нас?

— Да. Он оставил письмо…

— Мне кажется… могу…

— Почему?

— Что?! Он действительно вас уволил? Не могу поверить! Что же вы натворили, вернее, что он натворил? Это какое-то безумие! Слава богу, что вы пришли ко мне. Нет, в самом деле, вы не могли сделать ничего неподобающего, вы никогда ничего неправильного не делаете!

— Я действительно виноват, — возразил Джексон. — Ему надоело, что я постоянно отсутствую, выполняя чужие поручения.

— Потерял веру. Это очень серьезно. Конечно, я не хочу уходить. Но я просто не верую.

— Ну и что же за поручения вы выполняли? Может, у него и впрямь были основания уволить вас? В моем доме, сколько я помню, вы ничего не делали! Простите, я просто вас подначиваю. Господи, да как я смею шутить, когда вы так чудовищно устали! Очень удивительно, что Бенет потерял хладнокровие. Завтра же он попросит вас вернуться.

— Во что не веруешь?

— Не думаю. Я все испортил. Мне действительно надо идти, я пойду…

— Ни в Бога Отца, ни в Бога Сына.

— Куда? К кому? Я пойду с вами. Я часто бродил там, куда ходили вы! Пойдемте вместе!

— Я бы не хотел…

— А как насчет другой ипостаси?

— Сейчас вы скажете, что не хотите обременять меня и так далее, но поймите, вы не должны сомневаться, что я очень рад вас видеть и никуда не собираюсь вас отпускать. А теперь посидите здесь тихо, я принесу что-нибудь поесть и выпить, мы устроимся вот за этим маленьким столиком. У вас такой вид, будто вы вот-вот упадете в глубокий обморок.

Откинувшись на спинку кресла, Джексон испытывал странное, хотя и смутно знакомое, кажется, уже пережитое им когда-то давно чувство, словно его объемлет некая необозримая теплая и влажная субстанция, мягко поднимающаяся снизу и поглощающая с головой, — она не губит, не топит его, она идет на помощь. Он бессильно уронил голову назад, на секунду прикрыл глаза, услышал доносившийся откуда-то издалека голос Оуэна и заснул.

— Без них он ничто или же не имеет отношения к христианству.



Когда он проснулся, Оуэн стоял перед ним и смотрел на него сверху. Джексон сел прямо и секунды через две вспомнил, где он.

Брендан рассмеялся. Открыл глаза, но продолжал лежать в расслабленной позе, закинув руки за голову.

— Простите, я, кажется, заснул.

— Хорошо, давай остановимся на них. Что было самым главным, коренным, во что ты когда-то веровал и во что теперь думаешь, что не веруешь? Что ушло?

— Заснули. И я не стал вас будить. Вот видите, как хорошо, что я вас сюда затащил. Вы немного отдохнули. А теперь поешьте и выпейте чего-нибудь. Потом я уложу вас в постель.

— Который час?

Катон задумался. Что ушло?

— Девять.

— Личность. Личность ушла. Ее больше нет.

— Девять часов?

— Имеешь в виду Христа?

— Да, девять вечера. Я забыл рассказать вам про Милдред. Она уехала в Индию, где все ходят в сари и сидят на корточках. Бог или Кришна послал мне вас. Давайте же есть, пить и веселиться.

— Святой человек. Изумительный религиозный символ. Но не Бог. Не Искупитель. Никакой опоры миру, никакого спасения.

Оуэн уже накрыл на стол: виски, красное вино, апельсиновый сок, сэндвичи с ветчиной, маслины, сливы и вишневый пирог. Глядя на все это великолепие, Джексон вспомнил Тару и историю с возвращением Бенета. Ему стало стыдно и грустно, он опустил голову. Вспомнил он и о Мэриан с Кантором: все ли у них в порядке, улетели ли они далеко-далеко, как собирались? Джексон выпил немного апельсинового сока и воды, которую Оуэн принес по его просьбе, съел сэндвич с ветчиной и маслину. Он представлял себя сейчас в виде звериного детеныша, который, вцепившись в плечи матери, сидит у нее на загривке, — ему не хотелось быть такой тяжелой обузой для Оуэна.

— Дело не просто в неприятии матери-церкви?

— Мне ужасно неловко, — признался он.

— Нет.

— Знаю, что вы хотите лечь в постель, — поспешил прервать его Оуэн. — Это легко понять. Расскажете все завтра. Я надеюсь. Пойдемте, я помогу вам подняться по лестнице. Держитесь за меня — вот так, пошли, еще один пролет — и мы почти на месте. Я всегда держу эту спальню наготове, на всякий случай, но ко мне никто не приходит, только вы… Все хорошо, все хорошо… Я задерну шторы. Видите, здесь широченная кровать… Нет-нет, я не буду, во всяком случае, сейчас… Вы представить себе не можете, как я рад, что вы нашли приют именно у меня! Можно мне вас поцеловать? Спасибо, дорогой, я люблю вас, спокойной ночи, милый Джексон.

— Когда последний раз служил обедню?



— В последний раз я не смог служить.

Джексон проснулся. Он лежал на кровати — на странной, необозримо широкой кровати в странной комнате. Через просветы в тяжелых шторах с улицы проникали солнечные лучи. Его голова покоилась на груде мягких подушек. Дыхание было спокойным. Он попытался подняться, опершись на локти, но не смог и снова рухнул на спину. Что это — больница? Нет. Джексон вспомнил вчерашний день, этот ужасный, нескончаемо долгий день. Хотя большую часть его он проспал — почему он так много спит? Потом он вспомнил, где находится, как Оуэн вел его вчера вверх по лестнице. Милый Оуэн. И наконец вспомнил вчерашнее утро, как он спал в Таре на диване. О господи, Тара… Бенет. И чем все это кончилось! Джексон сел на постели. Где его чемоданы и остальные вещи? Они оказались в углу спальни — должно быть, Оуэн перетащил все сюда, пока он спал. Каким жалким, несчастным был Джексон вчера, когда ему пришлось прятаться и искать убежище, да и сегодня… Что теперь делать, куда идти, к чему, к кому прилепиться? Он любил Оуэна, но остаться у него не мог.

— Ладно, об этом чуть позже. Меня интересует, как ты понял, во что веруешь и во что не веруешь. Ты был обречен испытать кризис веры.

— Знаю. Видишь, он наступает!

Встав с кровати, Джексон раздвинул шторы. Его ослепило солнце. Он не стал смотреть в окно, а открыл один из своих чемоданов. Снова закрыл. Спал он одетым, снял лишь пиджак и туфли. Сидя на стуле, он медленно надел то и другое. Что теперь? Ничего? Казалось, что все кончено. Он поднялся, собираясь направиться в смежную со спальней ванную, но сначала открыл второй чемодан и достал из него свои умывальные и бритвенные принадлежности. Двигался он медленно, с трудом, как старик, — ну что ж… Во время бритья порезался, на полотенце осталась кровь. Так же медленно Джексон вернулся в спальню, мысленно велел себе встряхнуться — безуспешно. Сел на кровать. Оставаться здесь нельзя, надо уходить как можно скорее. Он должен придумать что-то другое, совсем другое.

— Вижу. Мы все прошли через это.

Вдруг он услышал торопливые шаги Оуэна на лестнице, встал и поспешно принялся приводить себя в порядок, чтобы хозяин дома не подумал, будто он не в себе.

— Проклятие обращенного.

В комнату ворвался Оуэн:

— Проклятие обращенного. Этот вид детской болезни…

— О, Джексон, вы проснулись? Вы еще не знаете замечательную новость!

— Ты, конечно, думаешь, что моя вера родилась из трагедии и так и несла на себе эту печать!

— Какую?

— Как хорошо ты выразился. Да, это нечто, что тебе предстоит преодолеть. Ты жил этой трагедией. Теперь она просто исчерпала себя. Ты, знаешь, полюбил.

— Мэриан! Она жива и здорова, в самом деле жива и здорова. Ну и одурачила же она нас! Мне Бенет рассказал по телефону — он сейчас всех обзванивает, он так счастлив…

— Полюбил?

— Как чудесно! — откликнулся Джексон, снова опускаясь на край кровати. — И где она была все это время?

— Да, Его.

— Маленькая распутница пряталась со своим любовником, он австралиец…

— А-а… Его… да, пожалуй. Он ворвался в мою жизнь. Все разрушено, все погублено. Господи, Брендан, я так несчастен!

— Подумать только! Но можно было бы и пораньше нас уведомить.

— Вот именно! Впрочем, все равно — какое облегчение! Какими же мы были остолопами!

Катон не собирался говорить это. Его смутил неожиданный поворот в разговоре. Ему привиделся лик Христа, каким он привык изображать его себе. Потом лицо Красавчика Джо.

— Значит, теперь мы увидим ее с этим парнем…

— А что тот паренек? — спросил Брендан.

— Нет, пока, полагаю, нет. Сегодня они отбывают в Австралию. Вот хитрецы! Бенет получил письмо только сегодня утром, а потом очаровательные негодники позвонили ему из аэропорта!

— Ты телепат.

— Они ему позвонили?

— Я просто пытаюсь понять контекст.

— Да, оба. Думаю, сейчас они уже в воздухе. Неудивительно, что они спешат улизнуть — столько волнений всем доставили! Но теперь — куда денешься — мы их простим, разве нет?

— Контекст тут ни при чем.

— Конечно, — согласился Джексон.

— Должен быть при чем. Твои сомнения и раздумья существуют во времени. Это не метафизические сущности, висящие в пустоте.



Это было накануне вечером, до того как пришло известие о Мэриан.

— Ты же не полагаешь, что все это из-за?..

Разумеется, Розалинда вернулась — как она могла не вернуться? Было уже поздно, когда она постучала в дверь. Именно ее прихода Туан ждал и страшился. После ее ухода он терзался адской мукой. Весь день просидел дома, Бенету не звонил — вообще никому не звонил. Не мог сосредоточиться и на работе. Чтобы чем-нибудь занять себя, затеял уборку: вымыл кухню (хотя она и так была чистой), расставил книги (некоторые из них оказались не на месте), выстирал рубашки, залатал дыру на старом пальто. Иногда он принимался нервно мерить шагами комнату.

Что ему теперь делать, что делать? Он не должен был рассказывать Розалинде свою чудовищную историю — нужно было понимать, что, рассказав это, он рискует больше никогда ее не увидеть. Сам рассказ о таком ужасном событии — грех. Да что там один маленький эпизод по сравнению с беспредельным, на все времена ужасом случившегося! Самим своим присутствием рядом с Розалиндой Туан омрачает ее жизнь. А то, что он вообще поделился своей тайной с кем бы то ни было, сделало ее в тысячу раз более обжигающе-болезненной. Отец, должно быть, знал, что и ему не следовало рассказывать сыну ту историю, и наверняка потом жалел, но, возможно, считал своим тяжким долгом передать потомку мрачный осколок той черной горы. Ну и чего он этим добился? Туан оказался сломленным, а теперь по его вине и Розалинда. Она почувствует к нему отвращение, не сразу, потом… Может, ему лучше уехать из Лондона, распрощаться с ними и вернуться в Эдинбург? Неплохая идея, тем более что там у него найдутся дела. Туан подумал, не позвонить ли Розалинде — позвонить лучше, чем написать письмо, — и не сказать ли ей, что он уезжает?

— Я ничего не полагаю, а только хочу больше знать.



— Если считаешь, что у меня были мотивы…

Туан открыл дверь, Розалинда проскользнула внутрь, и он, снова притворив дверь, последовал за ней в гостиную.

— У тебя нет новых известий о Мэриан?

— Оставь в покое свои мотивы… в любом случае любая теория о твоих мотивах — пустой звон.

Розалинда удивилась, потом огорчилась:

— Нет. Если бы были новости, Бенет сообщил бы. Он тебе не звонил?

— Мне казалось, мальчишка не заинтересовал тебя.

— Нет. Зачем ты пришла?

— Прости… Мне хотелось снова тебя увидеть… Не гони меня, пожалуйста.

— Заинтересовал и интересует.

— Мы уже достаточно друг другу сказали.

— Что ты имеешь в виду? Не могли бы мы присесть? Прошу тебя, давай поговорим.

— Ну, что тебе сказать. Я люблю это дитя, я без ума от него, ни о чем другом не могу думать.

Она опустилась на диван.

Туан, заложив руки за спину, молча смотрел на нее, стоя напротив.

— Он это знает?

— Ты меня пугаешь. Не смотри на меня так, — взмолилась Розалинда.

— Я уезжаю. Так будет лучше. Поеду в Шотландию.

— Не уверен, — сказал Катон, — Нет, вряд ли.

— Если ты поедешь в Шотландию, я поеду с тобой, я отправлюсь за тобой куда угодно. Я люблю тебя.

— Ты меня едва знаешь. Твоя любовь — грёза. А я — демон. О, Розалинда…

«А действительно, знает ли?» — спросил себя Катон.

— Ты произнес мое имя.

— В последний раз.

— Не будь со мной жесток, не делай мне больно, пожалуйста…

— В таком случае ты хватал его или там еще что?

— Почему ты надела это платье?

— Я думала… Просто подумала, что… возможно, понравлюсь тебе в нем.

— «Хватал»? Нет, разумеется, нет!

— Ты думала об этом?!

— Туан, позволь мне сегодня остаться у тебя.

— Я всего лишь спрашиваю. Но вы вели всякие возвышенные волнующие разговоры о его будущем и так далее?

— Я видел тебя спящей.

— Разреши мне остаться у тебя сейчас и последовать за тобой, куда бы ты ни поехал. Я не буду тебе в тягость, стану работать, зарабатывать деньги для нас обоих… Ты ведь не гей, правда? Да нет же, я знаю, что нет…

— Да… вели…

— Дурочка. О господи, я сам себя не узнаю! Пожалуйста, уходи. Мне не следовало этого делать, я погубил нас обоих.

— Успешные?

— Туан, остановись, просто помолчи. Давай оба помолчим. Я люблю тебя и всегда любила. Помнишь тот вечер в Пенне — ну, перед тем, как все это случилось? Мне так хотелось поговорить с тобой, прикоснуться к тебе… Я была в тебя влюблена уже тогда… Ты сказал, что видел меня спящей… О моя бесценная любовь, ну позволь мне остаться с тобой! В память о дядюшке Тиме, который нашел тебя в том поезде. Он сказал нам, что ты был похож на греческого мальчика — милого, нежного, как прелестное доброе животное. А потом он дал тебе это имя из книги…

— Не слишком. Но я просто не могу не видеться с ним. Это как… тут нет никакой любви… и ничего такого…

— Имя рока и смерти. Эта тень будет лежать на мне всегда, а теперь, когда я нарушил тайну, она стала еще темнее и удушливее. Прости, мне очень жаль, но прошу тебя — уходи, Розалинда.

— Это мне понятно.

— Я хочу спать сегодня с тобой.

— Как ты можешь говорить так, когда Мэриан, возможно, мертва? Уходи, пожалуйста, немедленно.

— Но, Брендан, он не имеет отношения к моим сомнениям, к тому, как все… ушло, умерло… это началось до того. И с Джо никак не связано.



— Хорошо. Оставим мальчишку. Ты говоришь, что теперь чувствуешь, что Там нет никого. Это ощущение оставленности, или умозаключение, или?..

Розалинда ушла. До глубокой ночи Туан сидел не шелохнувшись. Потом долго лежал в темноте с открытыми глазами. На следующее утро его разбудил звонок Бенета, радостно возвестившего, что с Мэриан все в полном порядке: она прекрасно себя чувствует, звонила ему и улетает в Австралию с новым женихом. Туан подумал позвонить Розалинде, но решил, что Бенет наверняка это уже сделал, и отключил телефон.

— Умозаключение. Должно быть.



— Почему «должно быть»?

Оуэн успокоился немного лишь после того, как они с Джексоном позавтракали.

— Потому что я — мыслящее существо. И потому, что это правда. Если Христос не воскрес, тогда наша вера напрасна. Либо одно, либо другое.

— У меня за всю жизнь не было такого дня, как нынешний, — признался он. — Нет, я не преувеличиваю, разумеется, выдавались дни неожиданно приятные, однако этот исключительный. Что могло быть удивительнее вашего появления здесь, ведь мы принадлежим к разным мирам, разным планетам, разным космосам. Но теперь мы сможем узнать друг друга… Не пугайтесь, мы подойдем к делу творчески… Сейчас мы в сходном положении: он порвал с вами, а она — со мной! Нам обоим предстоит это пережить. Да черт с ними обоими — мы начнем новую жизнь… Будем говорить о других людях, не о них, разумеется, и поделимся секретами. Впрочем, вы своих наверняка открывать не захотите. Вы всегда были ужасно замкнуты. Но я все же попытаюсь уговорить вас открыться мне. Вы как моллюск, да, моллюск, внутри которого — жемчужина. Нет, не качайте головой, я в этом уверен. Как вам известно, моллюски не знают, что в их раковине таится жемчужина, нечто растет внутри нас без нашего ведома. Милдред, черт ее побери, говорила про вас… Проклятие, что же она говорила? Я забыл, но это было, разумеется, что-то очень хорошее. Вы будете учить меня мудрости, а я вас — рисованию, это единственное, чему я могу научить. Вероятно, вы станете великим художником, гораздо лучшим, чем я. Догадываюсь, вы услышали зов, Бенет оказался для вас тупиком, теперь вы свободны. Послушайте, я говорю совершенно серьезно, я не могу дать вам свободу — звучит это, конечно, претенциозно, а вот вы меня освободите. Вы же станете самим собой, таким, какой вы на самом деле, в вас ведь есть нечто сверхъестественное, разве я не прав? Вы обладаете столькими навыками, возможно, и кое-какими тайными… И вы молчаливы. Давайте пойдем куда-нибудь вместе, но только не на улицу, я вас отсюда не выпущу, по крайней мере пока, а то вы, как кошка или собака, можете заблудиться в городе. Там, наверху, я покажу вам своего кота, вернее, котов, нарисованных, конечно же… Кстати, сколько вам лет? Вы — как реинкарнация божества в виде птицы с подбитым крылом. Вам может быть, насколько я понимаю, и двести… Не обращайте внимания, мы с вами напьемся до чертиков… но станем свободны, преобразим этот дом, словно слуги-волшебники.

— Ты, конечно, идешь за Аристотелем. Аристотель был началом конца. Нам до сих пор приходится исправлять нанесенный ущерб.

Джексон внимательно слушал его, не пропуская ни слова. Он испытывал глубокую привязанность к Оуэну с его большой головой и бледным лицом, полными губами, голубыми глазами, нередко приобретающими водянистый оттенок, с его крупным носом и вечно взъерошенными черными, вероятно крашеными, волосами. Измученный Джексон был в этот момент рад, что оказался пленником Оуэна, его слугой-волшебником. Преображение, о котором говорил Оуэн, началось с того, что они взобрались на самый верх, пройдя через другую гостевую спальню, в мансарде, где Джексон заметил еще одну кровать, но поставленную на попа, хотя разглядеть ее было нелегко за кучей самых разных вещей, наваленных как попало: за старой, изъеденной молью одеждой, поломанной мебелью, грязными, насквозь пропылившимися книгами с разорванными переплетами, камнями самых разных размеров, старинными сундуками и чемоданами, разбитыми вазами, рассыпающимися от старости альбомами с давнишними фотографиями, никому не нужными абажурами, осколками фарфоровой посуды любых форм и рисунков, коробками, набитыми бесчисленным множеством мелочей, стопками пожелтевших от времени газет, сломанными игрушками. Через все это Оуэн пробирался, расшвыривая вещи в стороны своими огромными ногами.

— Я не философ, — раздраженно сказал Катон. — И не буддист, как Реджи Пул! Я признаю, что Христос есть камень преткновения и что я оступаюсь.

— Я называю все это своими существами, детьми Одрадека, ха-ха, — объяснил он осторожно следовавшему за ним Джексону, — маленькими божествами, колдовскими источниками моего вдохновения, рабами беспорядка. Иногда я наугад вытаскиваю отсюда одного из них, удостоившегося особой привилегии, и уношу с собой вниз. Вы не находите, что такой талисман может принести удачу?

— Мы все оступаемся.

Оуэн поднял с пола маленькую бронзовую черепашку без одной ноги и положил в карман.

— И пожалуйста, Брендан, не прибегай к заезженному приему, не убеждай меня, что вера есть сомнение, а сомнение есть вера и где вера кончается, там она и начинается и так далее! Все это я знаю.

— А теперь взгляните на это. — Он расчистил Джексону путь к окну, решительно раскидав все, что попадалось под ноги, — Посмотрите: красавец Лондон, осененный ясным синим небом, вон башня Почтамта — какая перспектива, очень удобно для самоубийства! А вон башня Музея естественной истории, очень веселенькая, мемориал Альберта, Альберт-Холл, дюжина кенсингтонских шпилей, Кенсингтонский дворец… Пойдемте вниз, осторожно, не наступите на стекло, держитесь за меня, вот ваша спальня. Я вижу, вы застелили постель, это добрый знак, а теперь давайте посмотрим «Ужасы», я включу свет. Ладно, вижу, вас это не забавляет, а я живу их темными страстями, эти искаженные существа… Хорошо, оставим это, пойдемте вниз, я покажу вам свою кровать с балдахином на четырех столбиках, а потом — несколько настоящих картин. Вот мастерская, взгляните на разные варианты японского кота. Вижу, вы устали. Сейчас, только откопаю несколько портретов старых друзей и больше не буду вас мучить. Вот Милдред в молодости. Эдвард со своим отцом, а здесь — с братом Рэндаллом, вы знаете эту жуткую историю, неудивительно, что бедняга Эдвард… Да, это все мои работы, я вовсе не так молод, а вот Анна с Брэном, когда он был младенцем, как печально, что Льюэн так и не дожил до рождения сына…

— Не надо так раздражаться, дорогой мой. Я просто пытаюсь понять, что с тобой происходит. Священство — нелегкая вещь. Это брак. Человек не спешит рвать брачные узы, едва они ему прискучат, а награда станет не так сладка.



— Об этом речи не идет. Дело в истине, говорю тебе!

Неожиданно услышав голос Мэриан в телефонной трубке, Бенет чуть не лишился чувств от удивления и радости. За короткое время разговора на него обрушилась масса информации: у Мэриан все в полном порядке, она совершенно счастлива, звонит вместе со своим австралийским женихом из аэропорта… Да, австралиец, жених, аэропорт, они собираются пожениться немедленно, там, ей очень неловко, что она не дала о себе знать раньше, она надеется, что не причинила слишком много неприятностей и беспокойства. Здесь в разговор вмешался австралийский жених, однако Бенет не понял того, что он говорил. Смех. Снова голос Мэриан: «Да, теперь я с мужчиной, которого люблю и буду любить всегда, всегда! Милый Бенет, я очень надеюсь, что вы нас навестите… пора идти, целую, целую».

— Истина здесь очень неоднозначна, — сказал Брендан.

Бенет сел, держась за сердце, по его щекам сползло несколько слезинок, но он тут же зашелся счастливым смехом. Отсмеявшись, схватился за телефон. Ему доставляло огромное удовольствие сообщать друзьям приятную новость, однако длилось это недолго. Его собеседники с готовностью переняли у него эстафету, а он позвонил Эдварду и испытал облегчение от того, что телефон не ответил. Бенет спросил у Анны, не позвонит ли она Эдварду попозже, но она как раз собиралась уходить. Тогда он обратился с той же просьбой к Розалинде, которая заверила его, что непременно дозвонится до Эдварда. А Бенет опять загрустил. Джексон.

Он спустил ноги с дивана и сел, глядя на Катона синими глазами, чья синева выделялась даже в полутьме комнаты.

— Когда начинают говорить о неоднозначности истины, обычно лгут. Догмат…

Бенет очень скоро раскаялся в том, что оставил Джексону столь резкое письмо. Ему было стыдно за свой гнев и нетерпимость, беспокоило, что подумают об этом поступке другие. Понимал он также, что Джексона охотно и без промедления подберут! Словом, он сделал из себя посмешище. Ну и поделом: ведь он сам лишил себя не только ценного помощника, но потенциального советчика и друга. Он совершил грубую ошибку и не видел способа исправить положение. Джексон, вероятно, уже стал чьим-то слугой — слугой в особом смысле — возможно, Анны Данарвен, или Оуэна, или Эдварда, или Розалинды, или Мокстонов, или Кэкстона, или сумасшедшего Александра, или Элизабет Локсон, которая давно проявляла к Джексону повышенный интерес, только она, кажется, все еще в Италии… Впрочем, Италия — самое что ни на есть подходящее место для Джексона! А возможно, к настоящему времени он уже бесследно растворился в недрах Лондона, того Лондона, в котором Бенет его никогда не найдет. Господи, что бы сказал дядюшка Тим… как дядюшка Тим был прав!

— Существуют миры и миры за пределами догмата.

Где теперь Джексон? Бенет стал вспоминать, при каких обстоятельствах впервые увидел его, шаг за шагом он воскрешал в памяти этапы их такого странного знакомства. Вот он встречает Джексона возле моста, и тот следует за ним до самого дома, потом обращается к Бенету: «Не могу ли я вам помочь?» — в этот момент их взгляды скрещиваются. Бенет вспомнил те глаза. Потом то, как Джексон коснулся его руки, давая понять, что деньги ему не нужны. Или он хотел этим жестом сказать что-то другое? Быть может, это было нечто гораздо большее? Сигнал, впустую посланный Бенету? Потом, позже, в темноте, опять голос Джексона: «Испытайте меня, я многое умею». Почему тогда эта фраза показалась Бенету неестественной, словно перед ним был актер? Затем, когда Бенет переехал в Тару и почти забыл о призрачной фигуре, настойчивый проситель явился вновь, на сей раз Бенет увидел его поверх плеча дядюшки Тима! Тревога и осуждение дядюшки Тима, когда Бенет закричал на незнакомца. И наконец, тот вечер, когда он впустил Джексона в дом. Почему он так поступил? Нет, это дядюшка Тим впустил его, сурово (насколько это было для него возможно) отчитав Бенета за то, что тот «не берет Джексона на работу». А почему, собственно, Бенет должен был взять его? Но разве Джексон не именно такой и даже гораздо более полезный и талантливый, каким хотел казаться сам Бенет? Может, то и впрямь был в некотором роде перст судьбы?

— Насколько далеко христианство может выйти за пределы догмата, оставаясь при этом религией?

Да, тут приложил руку дядюшка Тим. Он обожал этого парня. И с этим ничего нельзя было поделать. Лишь в тот час — перед мысленным взором Бенета, словно вспышка молнии, мелькнула картина смерти дядюшки Тима — на очень короткий миг они с Джексоном сделались невероятно близки. Ах, если бы Тим был здесь! Вероятно, подумал Бенет, Джексон и в самом деле принадлежал Тиму, и за Бенетом он следовал ради Тима и мирился с Бенетом ради него.

— Насколько простирается душа.

— Это не ответ. Во всяком случае, для тебя здесь нет проблемы. Ты чувствуешь себя в догмате, как рыба в воде, причем с тех пор, как начал говорить!

«Однако я увидел его первым», — напомнил себе Бенет и тут же вынужден был мысленно признать, что такой подход грешит собственничеством. Так или иначе, теперь все это в прошлом, и, честно говоря, его отношения с Джексоном всегда были, мягко выражаясь, неловкими. Сейчас Бенет должен был бы испытывать облегчение. Если бы только он не написал то злое письмо. Ведь можно было сделать все вежливо, даже выразить сожаление. «Тем не менее я все же не думаю, что он готов пойти в услужение к кому-то из них — это было бы подло, — решил Бенет. — А так часто отсутствовать в сложный для меня момент все равно непростительно с его стороны… Но, может, он действительно искал Мэриан? Впрочем, в любом случае он наверняка лгал или что-то скрывал… Уж не знал ли он все это время, где она?! И самое ужасное: что, если Мэриан с этим парнем увезли Джексона в Австралию?! Все они постепенно меня покидают, — думал он, — отпадают. Я не могу даже собрать компанию! Эдвард подавлен и зол, грозится продать Хэттинг. Оуэн со мной не разговаривает. Анна твердит, что вернется во Францию, как только Брэн пойдет в школу, и продаст свой лондонский дом. Милдред убежала в Индию. Когда я звоню Розалинде, та разговаривает едва ли не грубо и старается положить трубку как можно скорее. Хотелось бы знать, что… Конечно, мы только-только оправились после истории с Мэриан, но теперь все это выглядит совсем по-другому! Эдвард и Розалинда — почему бы нет, разве это не совершенно очевидно? Во всяком случае, можно над этим поработать!»

— Погоди минутку и не сердись на меня. Ты сказал, что Христос ворвался в твою жизнь.

Бенет сидел у себя в кабинете, пытаясь трудиться над рукописью о Хайдеггере, но мысли о Джексоне и остальных отвлекали его. Теперь собственная ошибка становилась ему все яснее: он был занят устройством брака Мэриан и Эдварда, а Мэриан взяла да и открыла дорогу Розалинде! И признаки взаимной симпатии стали видны с обеих сторон! Придя к Эдварду в тот ужасный день после сорвавшейся свадьбы, Бенет застал Розалинду у него в галерее. Вероятно, она была там уже давно и нежно утешала Эдварда! Подобные тайные поступки, разумеется, говорят о многом, но Эдвард из благородства, быть может с чувством сожаления, держал подобающую дистанцию. Однако теперь, когда Мэриан оставила поле битвы, он может открыть объятия Розалинде! Неудивительно, что та не хочет терять время на телефонные разговоры с Бенетом!

— Сказал.



— Что-то произошло?

Конечно же, Розалинда испытала огромное облегчение, получив от Бенета сообщение о том, что Мэриан сбежала в Австралию с австралийцем. Она, безусловно, очень тревожилась за сестру. Но еще больше мучила ее другая проблема — Туан. Розалинда ждала три дня. Ожидание было похоже на агонию. Она со страшной душевной болью сдерживала все свои страстные желания и порывы, хотя от этого сердце ее рвалось на части. Все сердечные струны — чего никогда прежде не бывало — натянулись до опасного предела. В эти дни она часто сидела в кресле у окна, тяжело дыша и пытаясь заставить себя читать. Никогда еще она не ощущала такой боли. Наверное, именно так, зная, что смертен, чувствует себя умирающий, думала она. Поначалу она много плакала, потом просто сидела, чуть приоткрыв рот и уставившись на покоящиеся на коленях руки. Окно оставалось закрытым, и в комнате было жарко.

— Да. Сейчас ты скажешь, что это было сплошь чувство…

В первый день Розалинда ни разу не выглянула на улицу, смотрела лишь на вещи, находившиеся в комнате, и иногда — в книгу. (Это был роман «В поисках утраченного времени» на французском.) Изредка пробовала думать о живописи. Она бросила рисовать. Нужно будет начать снова — в самом ближайшем будущем. Только не было у нее другого будущего, кроме непроглядно темной бездны. К собственному удивлению, спала она хорошо, словно ее здоровый организм то ли до сих пор не получил тревожного сигнала, то ли вообще не был способен воспринимать смертельную боль. «Когда говорят \"она умерла от любви\", — думала Розалинда, — в сущности, не верят, что это возможно, по крайней мере верят очень немногие. Наверное, мало найдется людей, испытавших такую боль, которая действительно ставит человека на грань жизни и смерти… Хотя, вероятно, и я не умру… но дальнейшей жизни себе не представляю». Что было труднее всего в эти дни, так это сдерживать постоянную, мощную, острую потребность немедленно бежать к Туану. Однако какая-то высшая мудрость и интуиция подсказывали: нужно подождать. По истечении трех дней Розалинда поняла, что больше ждать не в силах.

— Мне кажется, так оно и было. Что-то произошло. Хорошо. Но не следует ли позволить этому продолжаться? Христос не таблетка, которую принимаешь раз и на все время. Он — причина перемены человеческой жизни. И человеческая жизнь кардинально меняется. «И уже не я живу, но живет во мне Христос»![43] В твоих жалобах я слышу только «я», а не «Христос».

— Я не жалуюсь.

Рано проснувшись, она полежала в кровати, свернувшись, словно змейка, и закрыв лицо руками, потом встала и медленно оделась. Еще накануне она выбрала наряд — очень простое коричневое платье из хлопка, свободное, с длинными рукавами, без всяких украшений. Она собиралась взять с собой также легкий прямой черный жакет, рассчитывая на теплую, солнечную погоду. Была суббота, это Розалинда тоже приняла в расчет. Сидя на краю неубранной постели, она посмотрела на часы, потом встала, окинула взглядом свое отражение в зеркале, поправила платье и пригладила блестящие светлые волосы, которые недавно остригла покороче, о чем теперь жалела. Веки были припухшими: она слишком много плакала. Розалинда приказала себе остановиться, больше плакать нельзя, и тут же ощутила новый прилив слез, которые едва сумела сдержать. Отвернувшись от зеркала, снова взглянула на часы: без малого восемь. Она заранее приняла решение идти пешком и теперь была готова отправиться.

— Ты сказал, что несчастлив.



— Мы не слышим друг друга. Ты говоришь: дай Христу действовать, а я — о том, что Христа нет.

Открыв дверь, Туан рассеянно произнес:

— Я считаю, ты должен подождать. Не позволяй себе быть столь уверенным. И молись.

— А… привет.

— Не могу молиться. Пытаюсь, но получается какая-то ложь, на уровне души.

Постояв немного в нерешительности, он направился в комнату, предоставив Розалинде самой закрыть дверь. В руках она держала черный жакет, который был на ней в прошлый раз. Розалинда повесила его на тот же стул, что и тогда. Туан посмотрел ей прямо в глаза.

— Зачем ты пришла?

— Ах, Туан, ты же знаешь…

— Все равно молись. Проклятье, ты же священник, а не школьница!

— Опять все то же…

— Можно мне остаться совсем ненадолго? Не предложишь ли чашку чаю?

— Ты толкуешь о действенности молитвы, я — об истине. Опять мы о разном.

— Чаю? Хорошо, но…

— На улице жарко.

— Бьггь священником, быть христианином — это долгая-долгая работа по отказу от себя. Ты сейчас в самом начале, Катон, и встречаешься с самыми первыми реальными трудностями. Ты приводишь эти трудности в определенную систему. Думаю, следует подождать и обдумать, правильна ли эта система.

Туан отступил, она последовала за ним, обогнула диван и села на стул с прямой спинкой. Туан тут же исчез на кухне.

— Туан, не хлопочи, не надо чаю, вообще-то я хотела попросить лимонаду…

Катон ничего не сказал. Сел напротив Брендана, внимательно глядя на него.

Он ничего не ответил, но вскоре появился со стаканом лимонада. Розалинда сделала глоток и поставила стакан на пол.

— Я не говорю, — продолжал Брендан, — что ты обязательно не прав, желая оставить священство. Я говорю, что следует повременить. Духовная жизнь — это длительное, непростое дело, и необходимо быть спокойным и восприимчивым, чтобы продолжать познавать. Сейчас ты как борец, ты еще на героической стадии, хочешь сам все преодолеть. Но первое же слабое представление о том, перед чем в действительности оказался, потрясло тебя или потрясло твое эго. Это как смертный приговор. Не боль, не смирение, но смерть. Вот что гнетет тебя. Это ты испытываешь, когда говоришь, что Там никого нет. До сей поры ты видел в Христе отражение себя. Так удобней и спокойней.

— Как продвигается твоя работа? — спросила она.

— Верно!..

— Не очень успешно.

Он перенес стул в противоположный конец комнаты, но садиться не стал.

— Ты грезишь наяву. Обыденное человеческое сознание — это сплетенье иллюзий. И главная наша иллюзия — это представление о себе, о нашей значимости, которую недопустимо оскорблять, о нашем величии, над которым недопустимо насмехаться. Все наше возмущение проистекает из этой иллюзии, как и все наше желание идти наперекор, отомстить за оскорбления, утвердить себя. Все мы посмешище, Христос тоже, ничто не может быть важней этого. Мы абсурдные, комические фигуры в драме жизни, и это истина, даже если мы умираем в концлагере, даже если умираем на кресте. Но в действительности оскорблений не существует, потому что некого оскорблять. И когда ты говоришь: «Там нет никого», ты, возможно, на грани важной истины.

— Ты ведь пишешь о… О чем ты пишешь?

— О выдающихся мыслителях прошлого… Как ты знаешь, у меня есть и другая работа.

— Не понимаю, — сказал Катон.

— Да, в магазине. Боюсь, мне о твоих мыслителях решительно ничего не известно.

— Мне тоже, то есть я сам очень мало знаю, я безнадежный ученый.

— Ты говоришь, что Там нет никого, но нужно уяснить главное — что здесь никого нет. Ты говоришь, что личность исчезла. Но ты сам, как священник, не стремился всегда именно к устранению личности?

— Ничего ты не «безнадежный».

— Ну… человеческой личности…

— Я хотел сказать, что весьма невежествен для ученого. Послушай, Розалинда… — Туан ходил теперь по комнате из конца в конец, — Ты прости меня, но твое присутствие меня смущает. Не могла бы ты уйти? Извини меня за тот ужасный рассказ. Я должен был сообразить, что ты не сможешь не только разделить, но даже понять…

— А если человеческая личность есть образ Божий?

— Ошибаешься, я понимаю, стараюсь понять.

— Это философия!

— Ты создана для счастья и свободы, для того мира, в котором живешь. А я совсем другой. Надо же — я выставил напоказ свое горе, свой крест! Этого делать не следовало. Я много об этом думал. Ты жалеешь меня. Я очень хорошо ощущаю твою жалость, безграничную, как океан, но тебя просто ошеломила моя история, и жалость как последствие страшного потрясения ты приняла за любовь, за начало любви… Ты ошиблась. Твоя судьба принадлежит иному миру, и именно сейчас ты обрела по праву принадлежащую тебе в нем свободу…

— Почему именно сейчас? Ты имеешь в виду… О господи…

— Это теология, мой дорогой собрат. А еще хвастал только что: мол, ты мыслящее существо.

— Ты принадлежишь Англии с ее красивой и благородной историей. Здесь — ты дома, здесь — ты принцесса. Ты молода, свободна, перед тобой открыты все пути, ты сможешь стать счастливой в собственном мире, с людьми, подобными тебе. И теперь, когда Мэриан уехала…

— Я не в силах понять… — сказал Катон и уткнулся лицом в ладони.

— А Мэриан здесь при чем? Ты намекаешь, что теперь я могу выйти замуж за Эдварда?!

— Ах, как отчетливо я вижу, что твой мир — это не мой мир. Да, за Эдварда или за кого-то еще… Мне неприятно об этом говорить. О, Розалинда, как ты можешь!

Туан прекратил расхаживать по комнате и, сев на диван, закрыл лицо руками. Розалинда подошла и села рядом.

— И не пытайся какое-то время. Я не говорю ничего необычного. Смирение, вот что важно, смирение — это ключ. Все это связано с вещами, о которых тебе толковали перед посвящением.

— Что ты хочешь сказать? Ты ведь не можешь не знать, не видеть, что я люблю тебя, только тебя…

— Я сказал тебе в прошлый раз, что…

— Если б только было возможно вернуться в те времена!

— Как ты можешь вообще говорить об Эдварде! Неужели не способен отличить настоящую любовь? Я люблю тебя отчаянно, глубоко и буду любить до последнего вздоха, я люблю тебя и знаю, что ты любишь меня. Пожалуйста, возьми меня за руку.

Туан сжал ее ладонь, но тут же выпустил.

— Когда все было так просто. Позже снова будет просто.

— Не плачь, — сказал он. — А впрочем, плачь, если тебе так легче.

— У тебя нет носового платка? Я свой потеряла.

— Истина должна быть простой и ясной. Ты меня путаешь всем этим разговором об иллюзии. Конечно, многие наши цели иллюзорны, и иллюзорны результаты. Но я не иллюзорен и должен судить, насколько могу, что во мне лучшее.

— Есть, только большой, вот возьми. Розалинда, ты еще ребенок. Мы слишком разные. Брак — это таинство, это трудная работа, требующая огромных усилий. Можно совершить ужасную ошибку, ошибку, за которую потом придется расплачиваться всю жизнь.

— «И уже не я живу, но живет во мне Христос».

— Но только не в том случае, если люди любят друг друга так, как любим друг друга мы. Любовь все преодолевает. Я знаю, что ты меня любишь, Туан, я это вижу, и мы будем вместе, мы должны быть вместе, я хочу быть с тобой всегда…

Он оттолкнул ее, поднялся и снова стал метаться по комнате. Она наблюдала за ним, затаив дыхание, комкая в руке платок.

— Это все голословно! Кое-что, что я делаю, реально — например, люблю людей.

— Я говорил тебе о разных причинах, по которым мы не можем пожениться, даже если я тебя люблю, хотя на самом деле эта любовь нереальна и эфемерна. Должен сказать тебе еще кое-что: я пока ни разу не был ни с женщиной, ни с мужчиной.

— И я никогда не была ни с мужчиной, ни с женщиной.

— Любовь к людям, — возразил Брендан, — часто самая иллюзорная вещь из всех.

— Я одержим своими внутренними проблемами и трудностями…

— Ты все время это повторяешь, но я здесь, и наша любовь поддержит и исцелит нас. Мы сможем трудиться, зарабатывать деньги, но даже если мы будем очень бедны, это не изменит…

Катон вновь замолчал.

— Нет, нет, нет! Говорю тебе в последний раз…

— О мой дорогой, я так устала, давай прекратим эту борьбу! Я хочу прилечь, давай хотя бы полежим вместе, отдохнем, ну пожалуйста, любовь моя, пойдем со мной, пойдем вместе…

— Мы устали, — сказал Брендан. — Остановимся на этом и ляжем спать. Давай. В постель.

Она встала и протянула ему руку.

Он долго смотрел на нее, потом взял протянутую руку и покорно пошел с Розалиндой в спальню. Там они сели каждый на свой край кровати лицом друг к другу.

— Ты доложил им] — спросил Катон.

Розалинда была на грани обморока. Ее ошеломило острое ощущение томления собственной плоти, какого она никогда еще не испытывала, — тело словно распадалось на части, болезненно, мучительно, как под воздействием электрического разряда. Отклонившись назад, она стащила через голову платье. Туан сидел неподвижно, наблюдая за ней, его взгляд был спокойным, задумчивым и каким-то отрешенным, будто он уже давно видел Розалинду именно такой в своих мечтах. Его губы разомкнулись, он глубоко дышал, потом начал расстегивать рубашку, но вдруг остановился.

— Нет.

— Иди ко мне, обними меня, Туан, дорогой мой, мы победили…

— Но теперь доложишь?

— Возможно, ты победила, дитя мое. Так или иначе, остается лишь подождать и увидеть…

— Может быть. Вероятно.



— Ясно.

— Ну, слава богу, наконец все это позади, — говорил Оуэн, сидя в кухне и наблюдая, как Джексон готовит на завтрак рататуй. — Но все же это каприз — удрать с австралийцем. Интересно, он приехал за ней или был здесь все время?

— И, Катон…

— Интересно, — согласился Джексон.

— Да?