Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

– Хорошо, Эмилиано.

Шесть лет прошло с тех пор, как он взял её из пан­сиона Габи.

В свои шестьдесят четыре года доктор Эмилиано Гедес легко, как молодой, берёт Терезу на руки и несет при лунном свете в благоухании гардений в комнату.

Однажды вот так же её несли под дождем на ферме капитана, то была её первая брачная ночь, но обручилась-то она с обманом, ложью и предательством. Сегодняшней же ночи, так похожей на брачную, предшествовали долгие годы совместной жизни, духовной и телесной близости. «Чего бы я только не дал, чтобы быть свободным и на тебе жениться». Нет, не любовница, не содержанка, а супруга, настоящая супруга.

За шесть лет жизни, с той самой ночи, когда Эмилиано, посадив Терезу на круп лошади, увез её из пансиона Габи, не было у них ни одной, когда бы они оба не чувствовали полного и подлинного удовлетворения друг другом. Но в эту ночь, напоенную ароматом гардений, в ночь признаний и особой близости после того, как доктор открыл ей своё сердце, Тереза стала его опорой, целительным бальзамом, радостью, утешением в печали и одиночестве, её квартира любовницы преобразилась в домашний очаг, а она, его хозяйка, стала единственной и необходимой супругой доктора, примирив его с жизнью, но эта же особая нежность сделала их близость последней.

Какое-то время они резвились, как новобрачные, и ласкали друг друга. Потом, когда доктор встал над ней, любуясь её наготой, Тереза вспомнила, как увидела его впервые на ферме капитана. Он приехал верхом на горячем породистом коне, в правой его руке был кнут с серебряной рукояткой, левой он приглаживал усы, обжигая её взглядом, – похоже, уже тогда она полюбила его; будучи рабой, умирающей от страха, она всё же взглянула на него. Впервые взглянула на мужчину.

Любуясь наготой Терезы, доктор Эмилиано Гедес покрывал её поцелуями, она же притянула его к себе, и, отдавшись друг другу, они понеслись, покрывая расстояния, по берегам рек и озёр, по горам, дорогам, тропинкам, под луной и солнцем, в жару и в холод, до тех пор, пока в долгом поцелуе не слились их губы. «Ах, моя любовь, Эмилиано», – сказала Тереза, испытывая высшее наслаждение. «Ах, Тереза!» – восклицает доктор и замертво падает ей на плечо.

4

Почувствовав тяжесть смерти у себя на груди и услышав то ли любовный стон, то ли предсмертный хрип, Тереза тут же спрыгнула с постели. И вот перед ней неподвижный, бездыханный Эмилиано, а она вся – в только что испытанных чувствах и никак не придёт в себя. У неё нет сил кричать, звать на помощь, её губы, грудь, шея – все запачкано кровью, и время неподходящее – ночь; даже в смерти доктор Эмилиано Гедес остался верен себе – ушел с миром, когда все мирно спят.

За какие-то секунды Тереза вдруг поняла, что проклята жизнью, и обезумела: смерть оказалась её любовником, разделила с ней ложе и наслаждение. С выпученными от ужаса глазами, онемевшая и потерянная, недвижно стоит она у постели и ничего, кроме смерти, не видит, смерти, сковавшей изношенное сердце Эмилиано в момент наслаждения. И она, эта смерть, была у неё на груди, была в её руках, в ней, отдавалась ей и брала её.

Праздник жизни кончился. Объявившаяся смерть пришла ночью, подкралась, пробралась в постель, вошла в Терезу и её судьбу.

5

Тереза заставила себя одеться и пошла будить слуг Лулу и Нину, супружескую пару. Вид Терезы был столь безумный, что служанка испугалась:

– Что случилось, сеньора Тереза?

– Бегите за доктором Амарилио, – еле выговорила Тереза, – скажите, чтобы шёл скорее, доктору Эмилиано очень плохо.

Лулу выскочил на улицу. Нина пошла в спальню хозяина в чем была, поспешно крестясь. В спальне, увидев смятые перепачканные простыни, она прижимает ко рту руку, чтобы не произнести: «А похоже, старик-то умер в ту самую минуту!»

Возвращается Тереза, она еще не пришла в себя и еле передвигает ноги. Ей еще в голову не приходит, чем грозит случившееся. Стоя на коленях у кровати, Нина молится и украдкой взглядывает на хозяйку, для неё та хозяйка, а она только служанка. «Почему же она не падает на колени и не молит Бога о прощении?» Нина пытается заплакать, но безуспешно, она была свидетельницей всех увлечений старого богача, и для неё его смерть в подобных обстоятельствах не является неожиданностью. Он так и должен был кончить, получив кровоизлияние. Нина не раз говорила Лулу и прачке: «Помяните моё слово, окочурится он на ком-нибудь».

В последнее время доктор покидал Эстансию дней на десять, не больше, и то если того требовали не­отложные дела, но уж если такое случалось, то потом оставался здесь надолго, проводя дни и ночи около Терезы. Старый безумец растрачивал свои последние силы в объятиях молодой и пылкой женщины, не замечая других, предлагавших себя, начиная с Нины. Околдованный чарами Терезы, он не считался со своим возрастом, не уважал знатных семей города и принимал в доме любовницы префекта, комиссара полиции, судью и даже падре Винисиуса, более того, он выходил с ней на улицу под руку, они часами стояли на мосту через реку Пиауи, купались в Кашоэйре-до-Оуро, она, бесстыдница, – в чуть прикрывающем тело купальнике, он – в плавках. Чужеземная мода, портящая нравы Эстансии. Обнаженный старик, правда, ещё выглядел крепким и красивым, однако разница у них была в сорок лет. Того, что случилось, ожидать следовало: Бог спра­ведлив и наказует грешника, только никому не ведомо, когда придет час расплаты за грехи.

Старый живчик. Но, каким бы сильным и здоровым он ни был, ему вот-вот должно было стукнуть шестьдесят пять. Нина позавчера слышала, как он говорил за обедом доктору Амарилио: «Шестьдесят пять, доктор, и хорошо прожитых, в труде и в радостях жизни». О неприятностях и огорчениях он помалкивал, словно их не было. Пожилой человек, искавший удовольствия в постели, на софе гостиной, в гамаке, в любом месте и в любой час, точно восемнадцатилетний юноша. Вот уж правда: седина в бороду, а бес в ребро!

В лунные ночи, случавшиеся часто в Эстансии, когда Лулу и Нина отправлялись спать в дом, эти двое – полоумный старик и бесстыдница – брали циновку, устраивались под деревом и занимались любовью. Нина в щелочку двери видела всё в подробностях, как и слышала в тишине ночи стоны, вздохи и отдельные слова любви. Старик должен был кончить кровоизлиянием, у него было повышенное давление. Как правило, спокойный, он, случалось, приходил в ярость, и тогда кровь бросалась ему в голову, лицо краснело, глаза метали искры, голос хрипел, Нина видела его таким однажды, это случилось, когда один торговец разговаривал с ним без должного уважения, и старик отхлестал его по щекам. Но достаточно было появления Терезы и сказанных ею слов, чтобы Эмилиано сдержал себя. Тереза приказала Нине принести стакан воды, и когда та принесла, то увидела их целующимися, потом старик положил голову на плечо Терезы.

Почему Тереза продолжает стоять, не молится о душе покойного? Человек он достойный, несомненно, но женатый, отец, дед, погрязший в смертном грехе. Чтобы спасти его душу, нужны молитвы и молитвы, мессы, обеты, покаяния, надо раздавать милостыню и оказывать благотворительность, а кто должен больше всего просить за него Бога, как не эта еретичка? Молиться и каяться в греховной связи с чужим мужем, в своей испорченности: требовать невозможного от старика, уже растратившего свои силы! Она одна виновата в его смерти, на ней лежит вина, ни на ком больше.

Старый жизнелюб, не желавший уронить свое мужское достоинство в глазах женщины, которой двадцать, ненасытной, нуждающейся в сильном молодом мужчине, а то и не в одном. И почему эта девка не нашла себе кого-нибудь среди городских парней? Найди она кого-нибудь – сберегла бы старого осла. А теперь вот, кто знает, может, надеясь получить в наследство кучу денег, она сознательно и довела его до инсульта?

Почему она не становится на колени, чтобы молиться о душе грешника? Он того заслуживает – и молитв, и месс, и пения псалмов. Нина привыкла прислушиваться к тому, что говорят хозяева. Когда она принесла им кофе в сад, она слышала, как, разговаривая с Терезой, доктор упоминал о завещании. Почему же безбожница не жалуется, не посыпает пеплом голову, не разражается рыданиями и воплями, ну, хотя бы для вида? А продолжает стоять здесь, немая и глухая ко всему. Должна же она по крайней мере удовлетворить окружающих своим горем, особенно теперь, когда она ждет оглашения завещания и раздела имущества, которое она вскоре же промотает с каким-нибудь парнем в Аракажу или Баии! Наверняка изрядная сумма, деньги, украденные у законной жены и сыновей, которым по праву принадлежит всё. Богатая, свободная и хитрая – грех-то какой!

Опытная, видать, бессердечная девка, довела старика до смерти, но не собирается благодарить усопшего, сходившего по ней с ума и сорившего деньгами, не желает сотворить ни одной молитвы и слезы не прольёт, в её сухих глазах – странный огонь, они что горящие угли. Нина клянет старика и проклятую девку в покаянной молитве.

6

Когда Нина уходит привести себя в порядок и согреть воды, Тереза, оставшись в комнате, садится в ожидании врача на край кровати и, держа холодную руку Эмилиано в своей руке, нежно высказывает ему то, что не сумела сказать вчера вечером в саду, под сенью деревьев, где они при свете луны вели разговор, сидя в слегка раскачивающемся гамаке, для Терезы эта беседа была неожиданной и удивительной, для доктора Эмилиано Гедеса – последней.

Будучи всегда таким сдержанным по отношению к своей семье, Эмилиано внезапно разоткровенничался и поведал ей о своих огорчениях и неприятностях, отсутствии понимания и ласки, странном одиночестве, домашнем очаге без любви. Голос его был печальным, оскорбленным, гневным. У него, в сущности, не было другой семьи, кроме… Тереза – единственная его радость. Он говорил ей, что чувствует себя старым и дряхлым. Но мог ли он думать, что стоит на пороге смерти? Если бы он знал это, он принял бы все необходимые меры. Сама Тереза никогда ни о чем не просила, она довольствовалась обществом и нежностью доктора.

Ах, Эмилиано, как же жить теперь, не ожидая твоего приезда в Эстансию, всегда столь неожиданного, не бежать навстречу тебе по саду, заслышав твои уверенные шаги хозяина, не слышать твоего голоса, не прижиматься к твоей груди и не получать поцелуя, чувствуя, как усы твои щекочут губы, а кончик языка обжигает? Как жить без тебя, Эмилиано? Меня не пугают ни нищета, ни бедность, ни тяжелый труд, ни труд проститутки, без дома, без семьи, меня пугает твое отсутствие, невозможность услышать твой голос, смех, блуждающий по комнатам, саду, не чувствовать твоих рук, тяжелых и ласковых, быстрых и медленных, теперь уже холодных, как и губы, не иметь твоего доверия и возможности жить рядом. Вдовой станет другая, я же стану не только вдовой, но и осиротею.

Только сегодня я поняла, что люблю тебя с первого взгляда. Люблю с того самого дня, когда увидела на ферме капитана тебя, знаменитого доктора Эмилиано Гедеса, владельца сахарного завода в Кажазейрасе. Я посмотрела на тебя и нашла красивым. Теперь мне остаются только воспоминания, и ничего больше. Ничего, Эмилиано.

Верхом на вороном коне, с отделанной серебром и сверкающей на солнце сбруей, высокие сапоги, вид гордый, тон хозяйский – таким увидела Тереза Эмилиано Гедеса, подъезжавшего к дому и ферме капитана, и, хотя в ту пору была простой, невежественной девчонкой, рабой, она заметила его и выделила среди прочих. В гостиной она подала ему только что приготовленный кофе, а доктор Эмилиано Гедес, держа кнут в руке и поглаживая усы, глядел на неё, не спуская глаз. Рядом с ним капитан Жусто выглядел жалким ничтожеством, презренным подхалимом, рабом. Почувствовав на себе взгляд заводчика, Тереза посмотрела на него внимательно, и в глазах её вспыхнул ответный тёплый огонёк. Доктор Эмилиано не оставил его незамеченным. Спускаясь с узлом белья к ручью, Тереза еще раз увидела его скачущим и, обратив внимание на сверкающую на солнце серебряную сбрую, остро ощутила убожество окружающей её жизни на ферме.

Значительно позже, познакомившись с Даном и влюбившись в него, Тереза, потерявшая голову от красавчика студента, вспоминала доктора Гедеса и невольно сравнивала его с Даном. А когда доктор Эмилиано Ге­дес путешествовал по Европе, произошла та трагическая история с капитаном Жусто, Терезой и Даном, но узнал доктор о ней только спустя несколько месяцев после возвращения в Баию. Его родственница Беатрис, мать Дана, поспешила к Эмилиано Гедесу, моля его в полном отчаянии:

– Даниэл впутался в ужасную историю, кузен! Нет, его впутали, он стал жертвой настоящей змеи!

Она молила о помощи, надеясь оградить сына от процесса, в который вовлёк его как сообщника пре­ступления заместитель судьи. Речь идёт о том чиновнике, который претендовал на место судьи в Кажазейрасе, отданное по вашей просьбе (помните, кузен?) Эустакио. Теперь он сводит счеты с парнем и требует от прокурора осуждения Даниэла вместе с этой девкой. Одновременно Беатрис преследовала цель добиться перевода мужа в другой район, ведь теперь в Кажазейрасе ему спокойно работать не представляется возможным, да и оставаться в столице штата он тоже долго не может: это превратит жизнь семьи в ад. Дона Беатрис просит у дорогого кузена чистый носовой платок, чтобы вытереть слезы. С такими-то неприятностями никакие пластические операции от морщин не спасут.

Выяснив из путаного рассказа Беатрис, что речь идёт о Терезе, доктор Эмилиано, прежде чем заняться делами родственников, позаботился о безопасности девушки, связавшись с Лулу Сантосом, находившимся в Аракажу. Верный человек, не раз доказавший свою преданность, народный защитник хорошо знал законы и способы их обойти.

– Освободи девушку из тюрьмы, помести в надежное место и постарайся закрыть это дело, сдав его в архив.

Освободить Терезу из тюрьмы оказалось нетрудно: она была несовершеннолетней и взятие её под стражу было чудовищным нарушением закона, не говоря уже об избиениях. Судья согласился освободить её, но обвинение в избиениях отверг: он такого распоряжения не давал, Это дело рук полицейского инспектора – друга капитана Жустиниано Дуарте да Роза. Сдавать дело в архив он тоже не собирается, он доведёт его до конца. Лулу Сантос настаивать не стал, поскольку Кажазейрас-до-Норте находился в штате Баия, а народный защитник – в штате Сержипе. Поместив Терезу в монастырь, Лулу сообщил Эмилиано Гедесу об отказе судьи сдать дело в архив и стал ждать новых распоряжений.

Тереза, ничего не зная об участии доктора Эмилиа­но Гедеса в её судьбе, договорилась с Габи – та посетила её в тюрьме и посочувствовала ей – о своей дальнейшей жизни в её пансионе, а оказавшись в монастыре, сбежала оттуда и явилась к Габи.

7

Врач Амарилио Фонтес, смешливый старик и обжора, который всем прописывал диету, а сам пожирал всё подряд и в огромных количествах, за шесть лет стал близким другом Эмилиано Гедеса и непременным сотрапезником за его богатым и хорошо сервированным Терезой столом; он приходил полакомиться каждый приезд Эмилиано Гедеса в Эстансию, участвуя в завтраках и обедах, с которыми могли соперничать разве что в доме Нассименто Фильо, однако французские вина и ликеры у доктора были вне конкуренции. А Эмилиано Гедес бывал теперь в Эстансии часто и даже как-то сказал доктору: «Как-нибудь, мой дорогой Амарилио, я приеду и останусь здесь навсегда – нет лучше края, где можно было бы лучше провести свою старость».

У двери Амарилио Фонтес для проформы хлопнул в ладоши, но вошел, не ожидая приглашения: его очень встревожил ночной вызов. Когда крепкие, не болею­щие, как правило, люди заболевают, то это дело не шуточное. Услышав хлопки, Тереза поднялась и пошла навстречу доктору. Увидев Терезу, доктор встревожился еще больше.

– Что-то серьезное, кума? – Так по-дружески он называл её. За её здоровьем следил тоже он. Со стороны кухни слышались приглушенные голоса Лулу и Нины. Тереза пожала протянутую доктором руку.

– Сеньор Эмилиано скончался.

– Что?

Доктор Амарилио поспешил в комнату. Тереза зажгла стоявшую рядом с креслом, в котором любил сидеть Эмилиано, большую лампу. Под её абажуром Эми­лиано не раз читал свернувшейся у его ног Терезе разные книги. Врач дотронулся до тела усопшего – бедная Тереза! Тереза была отсутствующей, перед её мысленным взором чередой проходили годы, минута за минутой.

8

Приехав в Кажазейрас-до-Норте и узнав, что Тереза находится в пансионе Габи, доктор Эмилиано Гедес пришел в крайнее раздражение и решил ничего не менять в избранной ею самой судьбе – сострадания она у него не вызывала. Надо же, он, доктор Эмилиано Ге­дес, обратился к способному и ловкому адвокату, вынудив его поехать за ней в другой город и вызволить её из тюрьмы, чтобы спрятать в надежном месте, а эта идиотка, вместо того чтобы дожидаться его, поспешила сбежать в дом терпимости. Ну так пусть там и останется!

В основном-то, доктор был раздражен не столько поступком Терезы, сколько тем, что обманулся, посчитав её достойной его внимания и покровительства. Ведь, когда он увидел её на ферме Жустиниано, ему показалось, что блеск черных глаз девчонки был не только выразительным, но и особенным. Позже рассказ о событиях в доме Жустиниано, путано и пристрастно звучавший в устах Беатрис и Эустакио, подтверждал его первоначальное впечатление. Но, как видно, он ошибся и права была кузина Беатрис, трогательная в своем материнском горе: девчонка оказалась обыкновенной потаскухой. И блеск её глаз был случайным солнечным зайчиком. Ничего не поделаешь!

Имея способность видеть людей насквозь при первом знакомстве, доктор руководствовался ею при подборе людей, которыми он занимался, будучи землевладельцем, предпринимателем и банкиром, и ощущал от того удовлетворение, но если случалось ошибиться, то старался скрыть свое разочарование, что получалось у него с трудом, и в данном случае выместить свою досаду на ком-то ему было просто необходимо. Доктор Эмилиано направился в префектуру, где на втором этаже располагался суд. Но там нашел только секретаря, который, увидев пришедшего, разве что не попросил благословения.

– Какая честь, доктор! Судья еще не пришел, но я сейчас же сбегаю за ним, почтеннейший живет в пансионе Агриппины, здесь близенько. Как его зовут? Док­тор Пио Алвес, он был судейским чиновником в течение многих лет, в конце концов был назначен судьей в Барракан.

Поджидая судью, доктор разглядывал из окна невзрачную панораму городка, и раздражение его нара­стало: он не любил, когда его не слушались и когда он обманывался в людях. Разочарования одно за другим накапливаются в жизни.

Важно, с озабоченным видом и подергивающейся губой в помещение вошел судья доктор Пио Алвес, как всегда, готовый к обидам. Постоянная жертва несправедливости, всегда теснимый на задний план, вечно вынужденный уступать место какому-нибудь протеже, он считал себя жертвой заговора духовенства, прави­тельства и народа, объединившихся для того, чтобы наносить ему на каждом шагу удар за ударом. Он судил с упрямым, недовольным видом, выносил тяжкие приговоры, был безразличен ко всему на свете, кроме буквы закона. Когда взывали к его пониманию, состраданию, милосердию и прочим человеческим чувствам, он высокопарно отвечал, что его сердце – хранилище законов и оно подвластно древнегреческой аксиоме dura lex sed lex![36]

Вечная озлобленность и зависть сделали его честным, однако на его посту подобный капитал не приносит хороших процентов. К доктору Эмилиано он относился со страхом и ненавистью, считая его одним из виновников своего медленного продвижения по служебной лестнице: будучи кандидатом на пост судьи в Кажазейрасе-до-Норте (там его супруга получила в наследство недвижимость), из-за одного столичного адвоката, мужа родственника Гедесов, единственным достойным званием которого было звание мужа-рогоносца, не был туда назначен, тогда как назначение уже готовилось. Но тут вмешался доктор Эмилиано Гедес и выхлопотал эту самую должность для рогоносца докто­ра Эустакио. Некоторое время спустя доктор Пио добился-таки себе повышения: он стал судьей в Барракане, однако целью его по-прежнему оставался Кажазейрас-до-Норте, живя там, он мог заниматься фазендой и сделать её основным источником дохода. Получив ука­зание вести спорный процесс, в котором был замешан сын доктора Эустакио, Пио решил, что пробил его звёзд­ный час: по всему похоже, Даниэл мог стать главным виновником, а не сообщником убийства капитана Жусто, однако, к несчастью – dura lex sed lex! – нож под­няла девчонка.

За судьей семенил умирающий от любопытства секретарь, однако доктор Эмилиано, пожелав остаться наедине с судьей, жестом отослал его.

– Вы хотели говорить со мной, доктор? Я к вашим услугам. – Судья силится сохранить спокойствие, но губа его всё время подергивается.

– Садитесь, поговорим, – приказал доктор Эмилиано, будто верховным судьей, высшей властью здесь, в суде, был он.

Судья колеблется: куда ему сесть? В судейское ли кресло, чтобы выказать свое превосходство и внушить почтение доктору?

На это у него не хватает мужества, и он садится у стола. Доктор Эмилиано продолжает стоять, устремив взгляд в окно. Безразличным тоном он заговаривает:

– Доктор Лулу Сантос передал вам мое поручение, или оно не дошло до вас?

– Адвокат был у меня, высказал свои доводы, я со­гласился с ним и распорядился выпустить на свободу несовершеннолетнюю, арестованную полицейским инспектором. Ваш доверенный взял её на поруки.

– Выходит, он не передал вам моего поручения? Я ведь велел сказать, чтобы вы сдали дело в архив. Вы его уже сдали?

Нервный тик у судьи усиливается: гнев доктора хотя и проявлялся редко, но удовольствия не доставлял.

– Сдать в архив? Невозможно! Речь идет о преступлении, совершенном в отношении влиятельного лица, вызвавшем смерть последнего.

– Влиятельного? Ничтожного! И почему невозможно? В деле фигурирует молодой студент, мой родственник, сын судьи Гомеса Нето. Говорят, вы требуете его осуждения.

– Как сообщника… – Судья понижает голос. – Хотя, по-моему, он больше, чем сообщник, он прямой соучастник.

– Хотя я бакалавр права, но пришел сюда не как адвокат, мне некогда. Послушайте, вы должны знать, кто хозяин края, и доказательство тому вы однажды уже получили. Я слышал, что у вас еще не прошло желание быть судьей в Кажазейрасе. Теперь такая возможность вам представляется: берите бумагу и пишите постановление о сдаче дела в архив, достаточно двух строк. Но если вы с этим не согласны, то я советую вам вернуться в Барракан, а я постараюсь добиться, чтобы дело передали другому судье, который будет мне по вкусу. Ваша судьба в ваших руках, решайте.

– Это преступление серьезное…

– Не заставляйте меня терять время попусту, я прекрасно знаю, что преступление серьезное, и именно потому предлагаю вам пост судьи в Кажазейрасе. Решайте, не заставляйте меня повторять, тратить время попусту. – Он нервно бьёт себя кнутом по ноге.

Доктор Пио Алвес медленно поднимается и идёт за бланком решений. Сопротивляться бесполезно, если он настоит на своём, то останется прозябать в Барракане и кто-то другой, заручившись признательностью доктора, сдаст дело в архив. Конечно, дело изобилует нарушениями закона, начиная с заключения в тюрьму и избиений несовершеннолетней, допроса без присутствия компетентного судейского чиновника, без адвоката, защищавшего её интересы, и, сверх того, ввиду отсутствия доказательств и заслуживающих доверия свидетелей; в деле действительно многого нет, причин сдать его в архив более чем достаточно. И порядочный судья не позволит себе поддаться низкому чувству мести, недостойному служителя Фемиды. Кроме того, какое имеет значение, что в архиве сертана появится еще одно дело? Никакого, конечно… Доктор Пио изучил всеобщую историю, читая Зевако и Дюма: Париж стоит свеч. А Кажазейрас разве не стоит заключения сдать дело в архив?

Когда он наконец кончил писать – почерк мелкий, латинские буквы, – то поднял глаза на стоящего у окна доктора и улыбнулся.

– Это из уважения к вам и вашей семье.

– Спасибо, и примите мои поздравления, сеньор судья Кажазейраса-до-Норте.

Эмилиано подошел к столу, взял дело и перелистал. Прочел куски из допросов и показаний Терезы и Даниэла – какая мерзость! Бросил дело на стол, повернулся и направился к выходу.

– Рассчитывайте на назначение, сеньор судья, но не забывайте, что и впредь меня интересует всё, что происходит в этом краю.

Всё еще в раздражении, он вернулся на завод.

Несколько дней спустя Эмилиано направился в Аракажу, намереваясь наведаться в филиал банка, и там встретил Лулу Сантоса, из разговора с которым он понял, что Тереза и знать не знала о его вмешательстве в её дело и его интересе к ней. Это значило одно: Эмилиано не обманулся, блеск её глаз говорил не только об уме и красоте, но и об отваге.

Из Аракажу доктор выехал немедленно, он даже не стал ждать поезда, а поехал на машине. Всю дорогу он торопил шофера: некоторые участки шоссе были такие же плохие, как дороги, по которым едут на волах и ос­лах. Приехав к вечеру на завод, он проследовал верхом в Кажазейрас, где принял ванну и переоделся. И тут же отправился в пансион Габи, впервые в жизни. Завидев его, официант Арруда бросил клиентов, помчался за Габи. Хозяйка пансиона тоже не заставила себя ждать, одышка говорила об её поспешном появлении.

– Невероятный почёт для нас! Какая радость!

– Добрый вечер. У вас девушка по имени Тереза…

Габи не дала ему закончить; Тереза – чудо, бесценное приобретение, видно, слава о ней дошла и до доктора и привела его сюда.

– Красавица девочка, к вашим услугам. Жемчужина…

– Она поедет со мной… – Он вытащил из бумажника несколько банкнот и протянул взволнованной своднице. – Сходите за ней…

– Вы увезете её, доктор, на ночь или на несколько дней?

– Навсегда. Она не вернется. Давайте побыстрее.

Сидящие за столиком клиенты молча наблюдали за происходящим; Арруда вернулся в бар, но, совершенно обалдевший, не мог подавать напитки. Габи молчала, проглотив возражения, она спрятала деньги – несколько банкнот по пятьсот крузейро. Да и что бы она выиграла, если бы стала возражать? Придется ждать, когда Тереза надоест доктору и он прогонит её. Бесспорно, задержится она у него недолго, месяц-два, не больше.

– Присядьте, доктор, выпейте чего-нибудь, пока я чемодан подготовлю, а она уложит вещи…

– Не нужно чемодана, я её беру в том, что на ней есть. Ничего больше. Ничего не надо.

Он посадил Терезу на круп своего коня и тут же увез.

9

Закончив осмотр, доктор Амарилио покрыл тело простыней.

– Скоропостижно, да?

– Он только простонал и тут же умер, я даже не поняла… – Тереза задрожала, закрыв лицо руками.

Врач колебался, но ему необходимо было задать вопрос:

– Как же это произошло? Он слишком много поел за обедом, тяжелая пища, и сразу после… Не так ли?

– Он съел только кусочек рыбы, немного риса и кружочек ананаса… В пять он пополдничал. Потом мы с ним прошлись до моста, а когда вернулись, он сел в гамак, и мы около двух часов разговаривали в саду. После десяти мы легли.

– Может, у него были какие-то неприятности в последнее время? Не знаете?

Тереза молчала: даже врачу она не хотела доверить то, о чём они беседовали, жалобы и горечь Эмилиано. Он умер сразу, какой смысл спрашивать: от болезни или расстройств? Уж не надеется ли врач воскресить его? Врач продолжал:

– Говорят, что Жаиро, его сын, повинен в банковской растрате, серьезное хищение, и доктор Гедес, уз­нав…

Он замолчал, так как Тереза, сделав вид, что не понимает, всматривалась в лицо покойника.

Врач настаивал:

– Я только хочу знать причину, почему сдало сердце. У него было хорошее здоровье, но неприятности, которые есть у каждого, нас убивают. Позавчера он сказал мне, что здесь, в Эстансии, он восстанавливает силы, оправляется от волнений. Вы не нашли его каким-то не таким?

– Для меня доктор Эмилиано всегда был одинаковым, с первого дня. – Она умолкла, но не выдержала и добавила: – Нет, неправда. С каждым днём он был лучше. Во всём. Я только могу сказать, что для меня равного ему нет. Не спрашивайте меня больше.

На мгновение воцарилась тишина. Амарилио вздохнул. Тереза права, не к чему копаться в жизни Гедеса. Ясно одно, что ни покой в Эстансии, ни общество по­други не смогли поддержать его сердце.

– Дочь моя, я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Если бы всё зависело от меня, я бы оставил его здесь до погребения, и мы – вы, я, сеньор Жоан, те, кто его действительно любил, – проводили бы его на кладбище. Только это от меня не зависит.

– Я знаю, со мной он проводил мало времени. Нет, я не жалуюсь… рядом с ним я была счастливой каждую минуту.

– Я попытаюсь связаться с родственниками. Дочь и зять находятся в Аракажу. Если телефон не работает, придется направить нарочного с запиской. – Прежде чем уйти, он спросил: нужно ли прислать человека, чтобы обмыть и одеть тело, или об этом позаботятся Лулу и Нина?

– Я сама позабочусь о нём, пока он мой.

– Я скоро вернусь, принесу свидетельство о смерти, приведу священника.

Зачем священник, ведь Эмилиано в Бога не верил. Впрочем, церковных праздников он не пропускал и возил священника на завод, чтобы тот отслужил мессу на празднике Святой Анны. Падре Винисиус, изучавший теологию в Риме, умел пить вино и был приятным сотрапезником.

10

Доктор любил, когда элегантно одетая Тереза – её туалеты привозились из Баии – хозяйничала за обеденным столом, вокруг которого собирались его друзья и однокашники по факультету права Нассименто Фильо, падре Винисиус, а также Лулу Сантос, специально приехавший из Аракажу.

Они беседовали обо всём сразу: спорили о политике, о кулинарии, литературе и религии, искусстве, мировых и бразильских событиях, о последних идеях и моде, моде, которая с каждым днём становится все более и более вызывающей, о падении нравов и прогрессе науки. На темы искусства, литературы и кулинарии спорили, как правило, только доктор и Жоан Нассименто, последний с отвращением относился к современному искусству – мазне без смысла и красоты; священник не выносил современных писателей, мастеров порнографии и безбожия, а Лулу Сантос утверждал, что нет блюда вкуснее, чем вяленое мясо с маниоковой кашей, – утверждение далеко не бесспорное. Жоан Нассименто Фильо, читающий запоем несостоявшийся литератор, бросивший на полпути курс права, добрый больной человек, приехал в Эстансию, надеясь здесь поправить здоровье легких, и остался навсегда, живя на ренту, обеспечивавшую его существование, а для души преподавал в местной гимназии португальский и французский языки. Он всегда был в курсе книжных новинок и последних работ художников, а еще мечтал полакомиться уткой по-пекински. Доктор привозил ему журналы и книги, и они долгие часы проводили за приятной беседой в саду. Живущие же в городе знакомые не переставали удивляться, чего это ради такой занятый и серьёзный человек, как доктор, убивает время в Эстансии, болтая о разной ерунде с Нассименто Фи­льо, нежничая с любовницей-деревенщиной?

Когда же разговор заходил о политике и адвокат с врачом чуть не доходили до рукопашной, споря о позиции тех или иных политиков и махинациях на выборах, доктор ограничивался тем, что вежливо слушал. Политику он считал занятием бесчестным, годным для людей низшего сорта с мелочными страстями и гибким спинном хребтом, всегда готовых выполнить чьи-то указания и всегда находящихся на службе у действительно могущественных людей, подлинных хозяев страны. Эти правили безраздельно, каждый в своем краю, в своей наследственной капитании[37]; он, кстати, в Кажазейрасе-до-Норте, где никто без его ведома не мог уда­рить палец о палец. Доктор к политике всегда питал антипатию, а к политическим деятелям, за которыми нужен глаз и глаз, они же профессионалы лжи, – недоверие.

Всё тот же Амарилио и Лулу Сантос подливали масло и в споры о религии, всегда разжигавшие страсти и никогда ничем не заканчивавшиеся. Выпив вина, Лулу Сантос утверждал, что он – сержипский ученик Кропоткина, нет, он не антиклерикал старого типа, он активный обвинитель сутаны падре Винисиуса, повинной в мировой отсталости, он личный враг Бога. Постоянная полемика между Лулу и еще молодым и вспыльчивым падре, достаточно эрудированным и хорошо аргументирующим свои высказывания, вынуждала Жоана Нассименто Фильо читать стихи Герры Жункейро[38] под бурные аплодисменты народного заступника. Доктор же, попивая хорошее вино, развлекался, слушая их доводы, возражения и дерзости. Присутствующая при этом Тереза внимательно прислушивалась к высказываниям обоих, принимая сторону то одного, то другого, в зависимости от красивости и округлости фраз падре и циничных, подчас грубых слов и богохульства Лулу Сантоса. Падре воздевал руки к небу, моля Господа о прощении присутствующих за грехи, которые, вместо того чтобы благодарить Создателя за великолепный ужин и прекрасные вина, богохульствуют, выражая сомнения даже в его существовании! На спасение, говорил он, могут рассчитывать лишь еда, питье и хозяйка этого дома, остальные все безбожники. Безбожники во всём: Нассименто Фильо – в чтении стихов, доктор – в утверждении, что всё в этом мире начинается и кончается материей, а Боги и религии – плоды человеческого воображения, зараженного страхом, и больше ничего.

В тот вечер, когда подобная фраза была произнесена сидевшим за столом падре, доктор Эмилиано Гедес чуть позже обратился к нему с просьбой:

– Хочу попросить вас, падре, подменить совсем больного, с трудом передвигающегося по своему дому падре Сирило, который обычно приходил ко мне на завод на празднества Святой Анны, отслужить мессу, как это принято. Согласны?

– С большим удовольствием, доктор.

– Я пошлю за вами в субботу, воскресенье вы проведёте в большом доме, покрестите младенцев, обвенчаете брачующихся, отобедаете и, если захотите, останетесь на танцы в доме Раймундо Аликате, фанданго там бесподобное, а если не захотите, привезу обратно.

Но если он не верит, то почему жертвует деньги на церковь, закалывает бычков и свиней и договаривается с падре, чтобы тот отслужил на заводе мессу? Показной атеизм Лулу и его болтовню и богохульство, прорывающиеся при определенных обстоятельствах, Тереза пропускала мимо ушей, хорошо зная, сколь тот суеверен; ведь он, не перекрестившись, никогда не войдет в зал суда. Однако доктор, так отрицательно высказывающийся о религии и в то же время приглашающий падре на завод служить мессу, ставил Терезу в тупик.

Она ему ничего не сказала, но он понял или разгадал её мысли (поначалу Тереза вообще была уверена, что доктор Эмилиано умеет их читать). Когда падре и Нассименто Фильо удалились, продолжая один читать, а другой слушать стихи Герры Жункейро, а Лулу Сантос, закурив последнюю сигару и сказав «Доброй ночи», оставил их одних в саду, доктор, взяв за руку Терезу, заговорил:

– Всегда, когда тебе что-нибудь не ясно, спрашивай меня. Не бойся меня обидеть, Тереза. Обидеть меня ты можешь, если будешь не откровенна. Ты удивлена и не понимаешь, как это я, человек неверующий, нанимаю падре отслужить мессу на заводе и еще к тому же устраиваю праздник, так?

Улыбаясь, она прижалась к груди доктора, глядя ему в глаза.

– Я это делаю не для себя, а для других, которые меня уважают. Понимаешь? Для тех, кто верует и думает, что я верую. Люди нуждаются в религии и праздниках, у них грустная жизнь, да и разве можно, чтобы хотя бы раз в году на заводе не служили мессу, не крестили детей, и не было свадебного обряда? Я выполняю свой долг.

Он поцеловал её в губы и добавил:

– Только здесь, в Эстансии, в этом доме и рядом с тобой я остаюсь самим собой. В других местах я – хо­зяин завода, банкир, директор предприятия, глава семьи, у меня, не одно лицо, а четыре или пять. Я и католик, и протестант, и иудей…

Только в последний их вечер в саду Тереза поняла всё, что хотел он ей сказать.

11

Нина принесла таз и ведро, Лулу – кувшин с водой. Они были готовы помочь Терезе, но она их отпустила, если понадобятся, позовёт.

Она одна обмыла тело доктора ватой с теплой водой и вытерла, надушив английским одеколоном, которым он пользовался. Беря с полочки в ванной комнате одеколон, она вспомнила связанный с ним эпизод, происшедший в первые дни её пребывания в этом доме. Теперь для неё остались одни воспоминания. Каждый раз, когда по прошествии стольких лет Тереза вспоминала этот эпизод, она приходила в волнение, сейчас это было совсем некстати. Все воспоминания, ароматы, удовольствия кончились, умерли вместе с доктором. Всё и навсегда кончено, Тереза даже не может представить, что когда-нибудь что-нибудь похожее на желание у неё родится.

Она тщательно одела и обула доктора, выбрав рубашку, носки, галстук, голубой костюм, все в спокойных тонах, как это делал Эмилиано и учил её. Нину и Лулу она позвала только для того, чтобы прибраться в комнате. Ей хотелось, чтобы всё было в порядке. Они начали приборку с постели, посадив пред тем доктора в кресло перед журнальным столиком, на котором лежа­ли книги.

Находясь в кресле с подлокотниками, доктор Эмилиано, казалось, находился в нерешительности, какую выбрать книгу для чтения Терезе в этот вечер.

Ах, никогда больше не сядет Тереза у его ног, никогда не прислонит голову к его коленям, никогда не услышит его теплого голоса, ведущего её по темным жизненным коридорам, уча её, как видеть в темноте, подсказывая, как разгадать и решить встречающиеся на пути загадки. Читая и перечитывая, если это было необходимо, он приобщал её к знаниям и поднимал к своему уровню.

12

По прибытии в Эстансию доктор был вынужден оставить Терезу в обществе одной местной служанки и под охраной Алфредана, так как неотложные дела заставили его выехать в Баию. Ко всем недоверчивая, со следами побоев на теле и разбитым сердцем, которое помнило все унижения, испытанные в доме Жустиниано Дуарте да Роза, любовь к Дану и позор от пребывания в тюрьме, позже – в пансионе, она существовала, не думая о будущем, и никак не могла прийти в себя. Тереза согласилась поехать с доктором из-за сложившихся вокруг неё тяжелых обстоятельств, а также из уважения. Только ли уважения? И влечения, которое она испытала, когда он поцеловал её у дверей пансиона, прежде чем посадить на лошадь. Поехала, не зная, чем всё это кончится. Габи, объявив Терезе о приезде за ней в пансион доктора Эмилиано, встревожила Терезу мимолетным интересом заводчика, капризом власть имущего и, возможно, быстрым её возвращением в пан­сион, двери которого для неё всегда открыты.

В доме доктора Тереза взяла на себя обязанности сожительницы, не любовницы. В постели она загоралась при одном взгляде на его мужскую фигуру и при первом прикосновении его рук. Неизменной и растущей любви, которой отдалась Тереза, предшествовало сладострастие, а потом нежность и только со временем всё это слилось воедино и стало глубоким. В остальном она продолжала жить так, как жила бы в доме Жустиниано Дуарте да Роза. С утра пораньше она принималась за уборку огромного дома, беря на себя весь тяжёлый и грязный труд, тогда как служанка прохлаждалась, следя за кастрюлями на кухне, или ходила по гостиной с цветной метёлочкой для смахивания пыли, которую уже стерла Тереза. Молчаливый и деятельный, с седеющей курчавой шевелюрой, Алфредан ухаживал за запущенным садом, ходил за покупками и охранял дом и добродетель Терезы. С каждым днём изучая Терезу всё больше и больше, доктор всё еще не знал её до конца и считал осторожность необходимой. А Тереза ухитрялась исполнять и обязанности Алфредана: только он собирался вынести мусор, как оказывалось, что она уже это сделала. Она ела на кухне вместе с работником и служанкой прямо руками, хотя ящики были полны серебряных столовых приборов.

И дом превратился в игрушку: удобный особняк с большим фруктовым садом, две просторные залы – гостиная и столовая, четыре комнаты, смотрящие на реку Пиауитингу, огромная кухня и буфетная, не считая пристройки, где находились ванные, а также комнаты для прислуги, чулан и кладовая. Зачем нужен такой большой дом? – спрашивала себя Тереза, тщательно убирая его. К чему столько мебели, да такой необычной мебели? Много требовалось времени и сил, чтобы поддерживать в приличном виде эту старинную мебель из жаканды, потерявшую вид от старости и неухода. Особняк и сад, мебель, кое-какая английская фарфоровая посуда и столовые серебряные приборы – это были остатки былого величия семьи Монтенегро, последняя чета которых доживала где-то свой век. Как потом узнала Тереза, доктор купил дом, мебель и все остальное, включая столовые приборы, не торгуясь, но и не слишком дорого. К сожалению, напольные часы, домашний алтарь, статуэтки и барельефы святых были увезены любителями старины, заплатившими за них очень дешево.

Доктор был в восторге от сада и мебели, а также от расположения дома – участок находился в хорошем месте, тихом, спокойном уголке. Естественно, что приезд новых жильцов вызвал любопытство тех, кто знал, что особняк продан. Поскольку их досуг был долгим и не заполненным, им нужны были дополнительные сведения о вновь приехавших, и некоторые, привыкшие всё знать, стали даже стучаться в двери дома, чтобы завязать разговор, однако неразговорчивость Алфредана послужила хорошим заслоном от всех возможных бездельников. Им только удалось узнать, что в доме две служанки, занятые тщательной уборкой; одна из местных, другая привезённая и такая чумазая, что и лица не рассмотреть, а так вроде девочка, и очень старательная в работе. Та же, для которой предназначалась эта роскошь, должно быть, пожалует, когда всё будет прибрано и готово к её услугам.

Никто из любопытствующих, будь то мужчина или женщина, не сомневался в назначении этого теплого и богатого гнездышка, весьма подходящего для того, чтобы укрыть здесь любовные связи, как говорил Аминтас Руфо, молодой поэт, вынужденный торговать тканями в магазине отца. Доктор, у которого нет и не было ни­каких дел в Эстансии и который появляется здесь, чтобы пообедать со своим другом Жоаном Нассименто Фильо, приобрел особняк Монтенегро только для того, чтобы поселить в нём любовницу, судачили окружаю­щие, и причин для того было вполне достаточно. Во-первых, богач – бабник, о чём сплетничают как в Баии, так и в Аракажу, по обе стороны реки Реал, во-вторых, Эстансия удобно расположена на полпути между заводом в Кажазейрасе и городом Аракажу – теми местами, где доктор имел своё дело и семью, и, наконец, место это считалось прекрасным, приятным уголком, идеальным прибежищем для любовных утех.

И вот как-то к вечеру у дома остановился грузовик; шофёр и двое грузчиков стали сгружать большие и маленькие ящики и множество коробок, на некоторых стояла надпись: «Осторожно!» Тут же у дома собрались любопытные. Стоя на противоположной стороне улицы, они по габаритам определяли их содержимое: холодильник, радиоприемник, пылесос, швейная машина; вещей было много, доктор, как видно, не считался с расходами. Скоро, должно быть, прибудет и ожидаемая особа. Они выставили дозорных, организовали дежурство до девяти вечера, но доктор, как знать, может, и нарочно, приехал в автомобиле на рассвете.

Встав в восемь часов утра – обычно в семь он уже был на ногах, но в эту ночь, заснув после приятных игр в постели почти на рассвете, – он не обнаружил Терезы около, а нашёл её за работой со щёткой в руке, тогда как служанка еще только продрала глаза, чтобы с ним поздороваться. Эмилиано не сделал никому никакого замечания, только пригласил Терезу выпить кофе.

– Я уже пила. Девушка подаст вам, сеньор. Извините, что не успела… – И она продолжила уборку.

Доктор в раздумье выпил кофе с молоком, съел кускус из маиса, жареный банан, маниоковые пирожки, следя глазами за Терезой, продолжающей уборку. Она вымыла спальню, собрала мусор, вынесла горшок. Стоя на пороге, служанка ждала, когда он закончит есть, чтобы убрать посуду. После кофе, взяв книги, доктор устроился в гамаке, покинув его около полудня, чтобы принять душ и переодеться. Когда Тереза увидела его одетым, она спросила:

– Можно подавать на стол?

Эмилиано улыбнулся.

– После того как ты примешь душ, переоденешься и будешь готова.

Терезе в этот час даже в голову не могло прийти принимать душ – это сейчас-то, когда еще столько надо сделать работы.

– Я хотела помыться, когда приведу всё в порядок. У меня еще много дел.

– Нет, Тереза. Иди прими душ сейчас же.

Она повиновалась, ведь повиноваться она привыкла. Возвращаясь из ванной, она увидела, как Алфредан несет бутылки в сад, где перед каменной скамьёй уже стоял складной столик, привезенный на грузовике. За ним и ждал её доктор. Одетая в чистое платье, она подошла к нему и спросила:

– Можно подавать?

– Чуть погодя. Садись сюда, со мной. – Он взял бутылку и рюмку. – Давай выпьем за наш дом.

Тереза никогда не пила. Однажды капитан угостил её стопкой кашасы, но она, едва пригубив, не сдержала гримасы отвращения. Но проклятый капитан заставил её выпить стакан и налил снова. Однако никогда боль­ше не предлагал ей выпить – эта девочка слаба, не хватает ей еще разреветься, как на петушином бое, от первой её уже выворачивает. В пансионе Габи, когда какой-нибудь клиент подзывал девицу, чтобы составила ему компанию за рюмкой, обязанностью той было просить вермут или коньяк. Приносимые Аррудой толстые и тёмные стаканы, наполненные чаем, только цветом напоминали коньяк или вермут и еще ценой, что было особенно прибыльно для заведения. Иногда клиент предлагал ей выпить пиво, тогда она делала два-три глотка без всякого энтузиазма. И так никогда и не полюбила пиво, хотя, уже живя у доктора, научилась ценить горькие напитки.

Она взяла бокал и услышала:

– За то, чтобы дом наш был весёлым.

Вспомнив вкус кашасы, она пригубила прозрачное золотистое вино. И с удивлением почувствовала приятный вкус и попробовала снова.

– Это портвейн, – сказал доктор, – одно из прекрасных изобретений человека, лучшее португальское вино. Выпей, не бойся, хороший напиток вреда не причинит.

Тереза не поняла до конца смысла сказанного доктором, но вдруг почувствовала себя, как никогда, спокойно. Доктор рассказал ей о портвейне и о том, что его пьют после еды, с кофе или вечером, но никак не перед обедом. Почему же тогда он дал ей портвейн сейчас? Да потому, что портвейн – король вин. Если бы он дал ей сейчас биттер или джин, которые, очень мо­жет быть, ей не понравились бы, тогда она отказалась бы от портвейна, но, начав с него, она, может, попробует и еще что-нибудь. Эмилиано продолжал рассказывать ей о винах, разных, в том числе сладких, которые со временем она должна попробовать и отличить одно от другого: мускат, херес, мадера, малага, токай. Ее жизнь только начинается.

– Забудь всё, что было до сих пор, выкинь из голо­вы всё, здесь ты начинаешь новую жизнь.

Он отодвинул стул, чтобы Тереза села, сам стал накладывать еду, причём ей подал тарелку первой. Она не верила своим глазам: где же такое видано? Они выпили прохладительное из плодов манго, и доктор снова подал ей бокал первой. Смущённая Тереза едва притрагивалась к еде, слушая его рассказы об удивительных кулинарных рецептах, один другого невероятнее, Матерь Божья!

Понемногу Тереза стала чувствовать себя непринуждённей; слушая доктора, она громко изумлялась, когда он описывал ей некоторые иностранные лакомства: плавники акул, столетние яйца, саранчу. Тереза уже слышала, что где-то едят даже лягушек, и доктор подтвердил: превосходное мясо. Однажды ей довелось попробовать ящерицу, поджаренную Шико Полподметки, и ей понравилось. Всякая дичь вкусна, у неё редкий, необычный вкус. А хочет ли знать Тереза, из чего готовят самое вкусное блюдо?

– Из чего?

– Из улиток.

– Из улиток? Ой, какая гадость…

Доктор рассмеялся, но смех его был искренен и весел.

– Так вот, Тереза, как-нибудь я приготовлю блюдо из улиток, и ты оближешь пальчики. Знаешь, я отлич­ный повар.

За этой непринуждённой болтовнёй смущение Терезы прошло, и за десертом она уже смеялась без всякого стеснения, слушая рассказ доктора о том, как французы держат улиток в течение недели в закрытой коробке с дырками, потчуя их пшеничной мукой, единственной едой пленниц, и меняют муку ежедневно, пока улитки не станут совершенно чистыми.

– А саранча? Её действительно едят? Где?

– В Азии, приготовленную с мёдом. В Кантоне обожают собак и змей. Впрочем, и в сертане едят удава-жибойю и крылатого муравья. Это то же самое.

Когда встали из-за стола и доктор взял Терезу за руку, она улыбнулась ему совсем по-иному, с нежностью.

И снова в саду, на той же самой старинной скамье, некогда покрытой изразцами, целуя её влажные от выпитого вина губы, он сказал ей:

– Тебе раз и навсегда надо усвоить одну вещь. Её должна понять эта головка. – Он коснулся её черных волос. – Ты – хозяйка дома, а не служанка. Этот дом – твой, он тебе принадлежит. И если служанка не выполняет работу добросовестно, возьми другую, двух, трех, сколько нужно. Я не хочу тебя видеть грязной, протирающей мебель, выливающей ночные горшки.

Тереза была сражена манерой обращения доктора. Она привыкла слышать крики и брань, получать пощёчины и удары палматории, плеть, когда что-то было не так и не вовремя сделано. Да, она спала в постели капитана, но была последней его рабой. Даже в тюрьме она должна была убирать три камеры и уборную. И в пансионе Габи тоже спать до обеда она не спала, дел у неё всегда было предостаточно.

– Ты – хозяйка дома, не забывай об этом. Ты не можешь быть грязной, плохо одетой. Я хочу тебя ви­деть красивой… Хотя, даже грязная, в тряпье, ты всё равно красива, но я хочу, чтобы твоя красота была яркой, хочу видеть тебя чистой, элегантной, сеньорой. – Он повторил: – Сеньорой.

«Сеньорой? Ах, сеньорой я никогда не стану…» – подумала Тереза, слушая доктора, и он, словно прочтя её мысли, сказал:

– Ты не станешь сеньорой только в том случае, если не захочешь, если у тебя не будет желания стать ею.

– Я постараюсь…

– Нет, Тереза, постараться – недостаточно.

Тереза взглянула на Эмилиано, и он увидел в её черных глазах тот алмазный блеск.

– Я не знаю, какой должна быть сеньора, но грязной и оборванной вы меня больше не увидите, это я обещаю.

– А служанку, которая бездельничала, позволяя тебе работать, я прогоню…

– Но она не виновата, я ведь сама стала работать… Я привыкла…

– Даже если она не виновата, она все равно не должна здесь оставаться. Для неё ты уже никогда не станешь хозяйкой, ведь она видела, как ты выполняла работу служанки, и уважать тебя не будет. А я хочу, чтобы все относились к тебе с уважением. Ты здесь хозяйка и выше тебя только я, и никто другой.

13

Довольно долго Тереза была в комнате наедине с умершим. Голова его покоилась на подушке, руки были скрещены на груди. Тереза сорвала в саду только что распустившуюся темно-красную – цвета крови – розу и вложила доктору в руки.

Когда доктор приезжал с завода или из Аракажу на машине, то после нежного поцелуя он отдавал ей чилийскую шляпу и кнут с серебряной рукояткой, а шофер и Алфредан несли портфель, папки с документами, книги и свертки в гостиную и буфетную.

Кнут с серебряной рукояткой доктор брал с собой всегда, и не только когда он разъезжал по плантациям сахарного тростника или пастбищам, но и когда ехал в города Баию, Аракажу, в правление банка, в руководство Совета акционерного общества «Эксимпортэкс». Кнут был украшением, символом и оружием.

И в руках доктора Гедеса это оружие было грозным. Так, в Баии он, взмахнув кнутом, обратил в бегство двух юных налётчиков, решивших, что седовласый полуночник спешился из страха перед ними; а в центре столи­цы всё тот же кнут заставил дерзкого писаку Аролдо Перу проглотить состряпанную им газетную статью. Нанятый врагами Гедесов нахальный писака, без зазрения совести пачкавший за небольшую плату чужую репутацию и остававшийся безнаказанным, напечатал в одном продажном еженедельнике пасквиль на могущественный клан. Главе семьи Эмилиано Гедесу досталось больше всех: «Соблазнитель невинных крестьянских девушек», «бездушный латифундист, эксплуатирующий труд арендаторов и испольщиков, вор земель», «контрабандист, торгующий сахаром и кашасой, имеющий дурную привычку наносить ущерб общественной казне при преступном попустительстве инспекторов штата». О младших его братьях, Милтоне и Кристоване, говорилось как о «некомпетентных паразитах», «бездарных невеждах», причём о Милтоне говорилось, что он ханжа, а о Кристоване как о неизлечимом пьянице, не говоря уже о Алешандре Гедесе, сыне Милтона, изгнанном из Рио за извращенные сексуальные пристрастия, каковые явились причиной запрета появляться на заводе, где «атлетически сложенные чернокожие рабочие сводили его с ума». Статью читали и обсуждали. «В ней много правды, хотя она и тенденциозно написана», – заявил один информированный политический деятель сертана перед толпой, собравшейся у дверей Правительственного дворца. Сказав это, депутат оглянулся и закрыл рот рукой – на площади появился доктор Эмилиано с кнутом в руке, а навстречу ему твёрдой поступью человека, одержавшего успех, шел журналист Пера. Отступать было некуда, и прославившемуся журналисту пришлось проглотить свою статью всухомятку, утерев рот, окровавленный ударом кнута.

Здесь же, в Эстансии, выходя на вечернюю прогулку, доктор Эмилиано держал в руках цветок вместо кнута. И это становилось привычным по мере того, как зарождавшаяся нежность между ним и Терезой стала переходить в настоящую близость. Поначалу заводчик не показывался на улице в обществе Терезы, к старому мосту, плотине, на берег реки Пиауи он ходил в одиночестве: связь сохранялась в тайне. И это позволяло толстой и болтливой доне Женинье Абаб с почты и телеграфа говорить: «Доктор по крайней мере уважает свою семью и не показывает каждому, как это делают другие, своих девиц». Однако близкие друзья были свидетелями растущей привязанности, доверия, откровенности и нежности доктора и Терезы.

Однажды вечером, поцеловав её, он сказал:

– Пойду пройдусь, Тереза, а вернусь, лягу отдыхать.

Она побежала в сад, сорвала темно-красный – цвета крови – только что распустившийся бутон и, отдав его доктору, прошептала:

– Это чтобы вы вспоминали меня на прогулке.

На следующий день перед прогулкой он спросил её:

– А где же цветок? Мне он нужен не для того, чтобы вспоминать о тебе, а для того, чтобы знать, что ты со мной.

Так при каждом прощании охваченная печалью Тереза целовала сорванную розу и булавкой прикалывала её к петлице лацкана, в руке же Эмилиано сжимал кнут с серебряной рукояткой.

С кнутом в руке, розой в петлице и прощальным поцелуем на устах уезжал в очередной раз доктор, возвращаясь к своим обязанностям банкира, заводчика, хозяина плантации сахарного тростника. Тереза же оставалась ждать в Эстансии, ждать, когда наконец выпадет ей то короткое мгновение – мгновение, пока распускается и вянет роза, – тайное и краткое мгновение для любовниц.

Сейчас, вложив цветок в руки доктора, Тереза пытается закрыть его голубые, чистые и всевидящие глаза, бывавшие временами холодными и недоверчивыми. Всевидящие и угадывающие чужие мысли глаза мертвы, но еще открыты, они как будто наблюдают за всем, что делается вокруг, и за Терезой, о которой хозяин их знает больше, чем она сама.

14

От изучения настоек и ликёров Тереза перешла к более сложному познанию столовых вин, крепких и горьких, способствующих пищеварению. В одной из комнат пристройки доктор сделал винный погребок, где хранил вина, названия которых и сроки выдержанности произносились Жоаном Нассименто Фильо и падре Винисиусом с благоговением. Только Лулу Сантос оставался верен пиву и кашасе, почему и был всё время у них мишенью для насмешек: варвар без понятия и вкуса, для которого лучше виски ничего не бывает.

Тереза не сделала больших успехов в познании вин, оставшись приверженкой порто, куантро, москателя, хотя и соглашалась выпить горькое до еды. Столовые вина ей нравились сладкие и ароматные.

Доктор выставлял благородные сухие вина и знаменитые красные, видя которые, и падре, и Жоан Нассименто Фильо закатывали глаза и рассыпались в похвалах, однако Тереза, принимая участие в вечерних застольях, заметила, что Жоан Нассименто, будучи знатоком вин и славясь превосходным вкусом, отдавал предпочтение белым, легким, но всё-таки креплёным и любому аперитиву – наливку. Секрета Жоана Насси­менто Тереза никогда никому не выдала, как и не дала понять самому Жоану, что он ею разоблачён.

– Не составите ли вы мне компанию, сеу Жоан, не выпьете ли, хоть и не время, рюмку портвейна?

– С удовольствием, Тереза. Это «не время» – изысканность фидалго. – И тут же отказался от джина, виски и биттера.

Не обремененная необходимостью иметь утонченный вкус, как и говорить неправду, Тереза признавалась доктору в своих пристрастиях, и Эмилиано, улыбаясь, говорил ей: Тереза Сладкий Мёд.

Теплыми вечерами в Эстансии, когда небо было усеяно звёздами, огромная луна стояла над деревьями и с реки веяло легким приятным ветерком, они сидели в саду, потягивая вина. Он предпочитал крепкие напитки: джин, водку, коньяк, она – портвейн или куантро. Тереза Сладкий Мёд, со сладкими устами.

Ах, мой сеньор, ваш поцелуй обжигает, это пламя коньяка, огонь можжевеловой водки. В эти часы они были особенно близки, не говоря уже о близости в постели. В постели или тут же в гамаке под мерцающими звёздами и луной, к которой летели их любовные вздохи.

Особняк их изменился, стал еще более удобным, так как доктор привык к удобствам и хотел приучить к этому и Терезу. Одна из многочисленных комнат была разделена и превращена в две душевые, одна из которых соединялась с большой спальней, другая с комнатой для гостей, которую обычно занимал Лулу Сантос, когда приезжал из Аракажу в обществе доктора или по его приглашению. Гостиная утратила торжественный и ста­ромодный вид залы, открывавшейся только по торжественным дням или для важных визитов: в ней доктор поставил книжные полки, стол для чтения и работы, электролу с пластинками и маленький бар. Альков рядом с гостиной превратился в комнату для шитья.

Озабоченный тем, чтобы занять свободное время Терезы каким-либо делом, доктор купил ей швейную машинку и спицы.

– Ты умеешь шить, Тереза?

– Не знаю, но на ферме я чинила много белья на машинке покойной.

– А не хочешь научиться? У тебя будет занятие, когда я уезжаю.

Школа кройки и шитья «Девы Марии» находилась на маленькой улице позади Печального парка, и, чтобы дойти туда, Тереза должна была пересечь центр города. Руководительница школы сеньорита Салвалена (Салва – от имени отца Салвадора и Лена – от имени матери Элены), рослая особа с пышными бедрами и бронзовой грудью, словом, кобылка, сильно напудренная и нарумяненная, давала в середине дня специальный урок для Терезы, получив авансом плату за полный курс – пятнадцать занятий. После третьего урока Тереза, бросив ножницы, метр, иголку и напёрсток, отказалась продолжать обучение, так как достойная преподавательница с первого же занятия стала намекать Терезе на возможность подработать, развлекая кое-каких богатых господ, как доктор, совладельцев текстильных фабрик, сеньоров в полном смысле этого слова и воспитанных людей. Эти намеки скоро вылились в откровенные предложения: «Место не проблема, встречи могут быть здесь, в школе, в одной из внутренних комнат, надежное и удобное гнездышко – отличная постель, пуховый матрац, моя дорогая. Кстати, доктор Браулио, компаньон доктора Эмилиано, он видел тебя на улице и пришел в восторг…»

Тереза схватила сумочку и, не простившись, повернулась и вышла. Оскорбленная и раздосадованная Салвалена принялась ворчать:

– Вот дерьмовая гордячка… Хотела бы я тебя видеть в тот день, когда доктор даст тебе пинок под зад… Тогда еще побегаешь за мной, будешь упрашивать, чтобы я нашла тебе клиента… – Неожиданная мысль оборвала её брань: а должна ли она возвращать данные ей вперёд деньги? – Ничего не верну, моей вины нет, если эта дрянь сама отказалась от учёбы.

Вернувшись в Эстансию, доктор пожелал узнать об успехах Терезы в школе. А-а, бросила занятия: у неё нет ни склонности, ни желания, а сшить самое необходимое она может и без школы. Но доктор мог читать мысли, и никто не выдерживал взгляда его пронизываю­щих глаз.

– Тереза, я не люблю лжи, зачем говоришь неправду? Я тебе хоть раз солгал? Скажи, что произошло?

– Она стала предлагать мне мужчину…

– Доктора Браулио, я знаю. В Аракажу он побился об заклад, что наставит мне рога. Послушай, Тереза, у тебя в подобных предложениях недостатка не будет, я знаю, но, если однажды по какой-либо причине тебе захочется принять его, скажи мне об этом сразу. Так будет лучше для меня и особенно для тебя.

– Вы плохо меня знаете, как могли вы такое подумать? – Тереза даже повысила голос, вздернула подбородок, глаза её засверкали, но тут же она опустила голову и тихо сказала: – Я понимаю, почему вы так подумали: вы взяли меня из пансиона Габи и знаете, что, принадлежа капитану, я сошлась с другим. – Тут она заговорила еще тише: – Это правда. Я сошлась с другим, но капитан мне никогда не нравился, он взял меня силой, а другого я полюбила. Но если вы думаете обо мне так, – снова повысила она голос, – то мне лучше уйти сразу, я предпочту жить в доме терпимости, чем всё время чувствовать недоверие и ждать, что что-то должно случиться.

Доктор обнял её.

– Не будь глупой. Я же не сказал, что не доверяю тебе или считаю тебя способной обмануть меня. Не это я хотел сказать, а совсем другое, а именно: если я тебе не дорог, если тебе кто-нибудь приглянётся, то приди и скажи, так поступают люди достойные. Обидеть тебя я не хотел, да и не имею оснований: ты ведешь себя правильно, и я доволен. – Не выпуская её из объятий, он, улыбаясь, добавил: – Я тоже хочу быть искренним и скажу тебе правду: когда я тебя спросил, что про­изошло в школе, я уже всё знал, не спрашивай откуда. Здесь всё, Тереза, становится известным и всё обсуждается.

В этот же вечер после ужина доктор пригласил её на прогулку к мосту через реку Пиауи, чего раньше не делал. И вот в спускающихся сумерках шли под руку пожилой человек и молодая женщина, но ни доктору нельзя было дать шести десятков с лишним, ни Терезе – шестнадцати, это были влюбленные люди, прогуливавшиеся без стеснения и вполне довольные друг другом. Встречавшиеся им по дороге редкие прохожие не узнавали доктора и его любовницу, принимая их за семейную пару. И чем дальше они уходили от города, тем меньше привлекали к себе внимание. Только одна старуха и остановилась, проводив их словами:

– Гуляйте с Богом, милые!

Вернувшись домой после прогулки к реке, на плотину и пристань, доктор, оставив Терезу в гостиной, пошел, разделся и, открыв холодильник, достал поставленную им туда бутылку шампанского. Услышав хлопок пробки и увидев, как она взлетела в воздух, Тереза рассмеялась и по-детски захлопала в ладоши. Эмилиано Гедес налил шампанского, и они выпили из одного бокала. Теперь Тереза узнала и вкус шампанского, который был ей не известен. Как можно даже подумать о другом мужчине, богатом или бедном, молодом или пожилом, красивом или уродливом, если у неё такой за­мечательный любовник, который её каждый день чему-то учит или что-то рассказывает.

Пока вы будете меня любить, я никогда не буду принадлежать другому.

И даже несмотря на то, что от шампанского у Терезы кружилась голова, она не назвала доктора на «ты», а лишь промолвила со страхом: ах, моя любовь.

15

Вся в черном, очень похожая на карикатурное изображение колдуньи или проститутки из дешевого борделя, где идет пир горой, Нина появляется у дверей спальни хозяина, она шла на цыпочках, вот только для чего? Чтобы не помешать или чтобы появиться неожиданно и увидеть какое-нибудь движение, выражение лица Те­резы или её улыбку радости? Ведь не сможет же она, как бы ни была хитра и фальшива, скрыть свою радость: теперь она станет богатой, сможет наслаждаться жизнью. Однако, хоть она и лицемерна, глаза её сухи, а ведь заплакать так просто, никакого труда. В дверях Нина расплакалась.

Нина и Лулу вот уже два года в доме доктора, который давно бы рассчитал их, и не из-за Лулу, этого бедняги, а из-за Нины, которая ему не нравилась.

– Эта Нина – неискренний человек, Тереза.

– Она глупа, но не плоха.

Доктор, пожав плечами, не стал настаивать, хорошо зная настоящую причину спокойствия Терезы, которая не обращала внимания на небрежность служанки и постоянную лживость: то были ребятишки, Лазиньо девяти лет и Текинья – семи, к которым Тереза испытывала материнскую нежность. Ими, этими болтающимися на улице детишками, Тереза, бесплатная учительница и просто полюбившая их женщина, заполняла пустоту своей жизни, когда доктор Эмилиано отсутствовал. Она учила их писать и читать и подкармливала, когда с ними играла, чем вызывала злость Нины, легко дающей подзатыльники и наказывающей. Когда же доктор бывал дома, ребятишки приходили только за тем, чтобы получить благословение, и тут же скрывались, играя с другими такими же, как они, на улице, а Тереза была счастлива и весела с доктором, и никто ей был больше не нужен. Но, когда доктора дома не было, уличная мелюзга, а особенно эти двое, скрашивала одиночество Терезы и заполняла её свободное время, не дозволяя думать о том, что она наскучит доктору и он её оставит. Но то, что он может её оставить, уйдя в иной мир, ей даже в голову не приходило.

Вот из-за этих детей Тереза и терпела небрежную служанку, которая частенько была настроена к ней враждебно; доктор с чувством вины, но твёрдо говорил Терезе: нет, только не ребенок, никогда! По утрам, выходя в сад, доктор Эмилиано находил Терезу в саду у вазонов, играющую с детьми, ну, прямо фотография на журнальный конкурс, и вздыхал: ну, почему в жизни человек имеет лишь половину возможного? Лицо его мрачнело. Завидев доктора, ребятишки просили благословения и бежали прочь.

Стоя у двери, Нина отдалась сложным вычислениям: что же достанется Терезе по завещанию старого богача? Нет, она не верила в любовь Терезы к доктору, как, впрочем, и в верность, нежность, просто это лицемерка, которая, безусловно, воспользуется завещанием. И теперь, оказавшись богатой наследницей, кто знает, может, и будет опекать этих двух малышей.

Испытывая сомнения, Нина придала голосу нотки плаксивые и участливые:

– Бедная Тереза, вы так любили…

– Нина, пожалуйста, оставьте меня одну.

Вот так-то! Она уже показывает и коготки, и зубки.

16

Однажды Алфредан пришел проститься:

– Я ухожу, сеньорита Тереза. Мисаэл будет вместо меня, он парень хороший.

О намерениях Алфредана и его просьбе к доктору Тереза знала. С завода его взял Эмилиано из-за острой необходимости и на месяц, а прожил он в Эстансии полгода. Полгода без семьи и завода, и хоть никакой профессии он не имел, но слыл на заводе мастером на все руки. А еще у него внуки, ведь, если бы не внуки, остался бы он в Эстансии, хороший край, хорошие люди, особенно – Тереза.

– Хорошая девушка, доктор, другой такой нет. Молоденькая, а соображает, как взрослая женщина, из дома выходит по крайней необходимости, ни с кем на улице не болтает. И всё время, поджидая вашего приезда, по­глядывает на дверь и меня спрашивает: может, сегодня приедет, а, Алфредан? Я за неё ручаюсь, она достойна вашего покровительства, доктор. Без вас она только и думает, чему бы ещё научиться.

Это, пожалуй, было главной оценкой Терезы. Алфредан рассказывал доктору обо всём, что случалось с Терезой в те дни, когда того не было в Эстансии: и о предложении преподавательницы школы кройки и шитья, и о приставаниях коммивояжера Авио Аулера, такого же соблазнителя, как Дан, из Синдиката коммерсантов и пониже классом. Переведённый с Юга Баии в Сержипе и Алагоас, он прельстился обилием красивых девушек в Эстансии, но вот беда, все девственницы. А тут вроде бы есть та, что хороша в постели, у неё много свободного времени и страсти, и не грозит опасность женитьбы, так как она любовница одного старика богача. Он подстерёг Терезу, эту красавицу, у одного магазина. Пошел за ней следом, отпуская комплимен­ты один другого откровеннее. Тереза убыстрила шаг, преследователь не отставал, потом обошел её и прегра­дил ей дорогу. Зная, что никакой скандал не придётся по вкусу доктору, Тереза попыталась обойти его, но Авио Аул ер раскинул руки, не давая ей пройти.

– Не пропущу, если не скажете, как вас зовут и когда мы сможем поговорить…

Сохраняя спокойствие, Тереза попыталась пройти другой стороной, но настырный, протянув руку, попы­тался схватить её, что ему не удалось, так как он вдруг получил такой удар, что носом пропахал землю, потом быстро встал, скрылся в отеле, не выходя оттуда до того часа, когда сел в маринетти и уехал в Аракажу. По всему видно, не хватило у Авио Аулера опыта в отвоёвывании любовницы. Для чего следовало знать прежде всего нрав любовницы и требования к поведению любовницы её содержателя. И если среди любовниц были большие любительницы наставлять рога спокойным, доверчивым содержателям, то были и такие, которые хранили верность принятым обязательствам. Авио Аулер, коммивояжер, столкнулся как раз с этим случаем.

От того же Алфредана доктор узнал и о том, что Тереза проводит вечера, читая книги, а иногда занимается чистописанием. Ведь до того, как она попала к капитану, Тереза училась в школе у Мерседес Лимы, но знаний получила не так уж много и теперь их пополняла, читая книги, имевшиеся в доме.

Эмилиано Гедес считал своей задачей следить за первыми шагами девушки в их совместной жизни, на­правлять её, помогать усваивать правила поведения. Многому научил Терезу доктор за это время, но самым правильным он считал оставлять ей задание, когда он уезжал из дома: что выучить, какие упражнения сделать. Так книги и тетради заполнили свободное время Терезы, не давая ей скучать, излечивая от неуверенности в себе.

Именно это и побудило доктора Эмилиано читать Терезе вслух, начиная с историй для детей. Тереза путешествовала с Гулливером, сострадала оловянному солдатику, смеялась до упаду над похождениями Педро-неудачника. Доктор вторил ей весело и раскатисто, он любил смеяться. Как правило, он не выказывал своих чувств, но нарушал свою суровую сдержанность, будучи рядом с нею.

Свободного времени у Терезы было не так и много. И, хотя доктор не хотел, чтобы она хлопотала по дому, уборкой она иногда занималась, потом украшала дом, ведь Эмилиано обожал цветы, и Тереза каждое утро срывала гвоздики и розы, георгины и хризантемы, чтобы наполнить цветочные вазы, не зная ни дня, ни часа приезда доктора. Особое внимание Тереза уделяла теперь кухне: доктор был требователен в еде и любил поесть вкусно. Цивилизованному человеку нужен первоклассный стол, говаривал доктор, и хотя Тереза и обжигала пальцы о плиту, но научилась готовить.

Жоан Нассименто Фильо нашел для них прекрасную повариху Эулину, правда, старую и ворчунью, постоянно жалующуюся на жизнь и легко приходящую в дурное настроение, но мастерицу своего дела.

– Настоящая артистка, Эмилиано, эта старуха. Приготовленное ею жаркое из козлёнка не надоест целую неделю, – утверждал Жоан Нассименто. – Что же касается блюд Сержипе и Баии, мокеки из моллюсков, сладостей, никто с ней не может соперничать. Удивительные руки!

Это у неё Тереза научилась смешивать пряности, класть соль, определять время варки, когда добавлять сахар, масло, кокосовое молоко, перец, имбирь. Когда же вдруг старая Эулина чувствовала в голове тяжесть, а в груди стеснение – дьявол побери! – и, бросая всё, уходила безо всяких объяснений, Тереза заступала на её место у большой плиты: кто любит хорошо поесть, тот знает, что лучше еды, чем еда, приготовленная на дровяной плите, нет!

– А старая Эулина готовит все вкуснее и вкуснее! – сказал как-то доктор, накладывая в свою тарелку запеканку из маниоки с курицей. – Это блюдо, казалось бы, простое, но одно из самых сложных в приготовлении… Над чем ты смеешься, Тереза? Скажи мне.

Запеканку из маниоки с курицей старуха не готовила, у неё было плохое настроение. А вот сладости из кажу, жаки, араса были приготовлены Эулиной, и очень вкусно.

– Ах, Тереза, когда же ты успела сделаться поварихой, как и почему?

– Здесь, в вашем доме, сеньор, желая вам угодить.

Тереза на кухне, в постели и в учёбе.

С возвращением Алфредана на завод был отмечен конец одного из этапов жизни Терезы и Эмилиано, самого трудного. Молчаливый и спокойный Алфредан был для них и садовником, и охранником, и верным другом. Под его внимательным глазом распускались цветы и зрели в саду фрукты, под сенью его забот росли доверие, нежность и ласки двух влюбленных. Тереза привыкла к молчаливости Алфредана, к его некрасивому лицу и его преданности.

Ленивую служанку, взятую в первые дни их совместной жизни, заменила Алзира, вежливая и шумливая, в саду Мисаэл сменил Алфредана. Мисаэл делал покупки, сторожил дом, но не сторожил Терезу – в этом необходимости не было: доктор уже знал, что может ей доверять. Так протекали дни, недели, месяцы, и Тереза стала забывать своё прошлое.

В дни приезда доктора у неё не хватало времени на все дела и заботы: аперитивы, обеды и ужины, друзья, книги, прогулки, купания в реке, стол, постель, гамак или циновка в саду, софа в гостиной, где он знакомится с документами и пишет распоряжения, кушетка в комнате, где она шьёт и учится, ванная. Везде и всюду, и всегда хорошо.

17

Около двух часов ночи доктор Амарилио вернулся, он принёс свидетельство о смерти и вести о родственниках доктора Эмилиано Гедеса. Чтобы разыскать их на балу в Яхт-клубе, он перебудил половину абонентов Аракажу, когда наконец связался с младшим из брать­ев – Кристованом; тот прямо-таки не вязал лыка, до того был пьян. Амарилио звонил более двух часов. Счастье, что телефонистка Биа Турка не подняла шума из-за позднего часа, но только потому, что ей самой хотелось знать подробности смерти богача. И врач, чтобы задобрить её, намекнул, что доктор отдал душу при особых обстоятельствах. Деталей он не уточнял, но Биа Турка (она занималась спиритизмом) и сама могла благодаря флюидам установить причину.

– Биа дозванивалась до Аракажу, не выпуская из рук трубки. Когда же наконец мы узнали, где находится его семья, я закричал «ура». Вначале ничего не было слышно из-за музыки; телефон в Яхт-клубе находится в баре, и Кристован сидел именно там и пил виски. Когда я сообщил ему новость, он, похоже, потерял дар речи, и мне пришлось кричать в трубку, пока кто-то не взял её и не сходил за зятем доктора. Тот сказал, что они выедут немедленно…

Вместе с врачом пришел Жоан Нассименто Фильо, грустный и взволнованный.

– Ох, Тереза, какое несчастье! Эмилиано ведь моложе меня, ему не исполнилось и шестидесяти пяти. Никогда не думал, что он умрёт раньше меня. Такой крепкий, я не помню, чтобы он чем-нибудь болел.

Тереза оставила их в комнате и пошла приготовить кофе. С отрешённым видом, вся в слезах, Нина выглядела по меньшей мере безутешной родственницей – племянницей или двоюродной сестрой. Лулу спал, сидя у стола в буфетной, уронив голову на руки. Тереза принялась готовить кофе сама.

На постели, застеленной чистыми простынями, одетый, будто должен отправиться на совет директоров Межштатного банка Баии и Сержипе, лежит доктор Эмилиано Гедес; его светлые глаза открыты, кажется, он проявляет живой интерес к окружающим, желая видеть начало продолжительного бдения у его тела в доме любовницы, в объятиях которой он умер. Жоан Нассименто Фильо, с набухшими веками, обращается к врачу:

– Бедный Эмилиано, ну, прямо как живой! Смотрит на нас, собираясь нами командовать, как это бывало на факультете. И роза в руке, вот только кнута не хватает. Суровый и щедрый, лучший из друзей и худший из врагов, Эмилиано Гедес, сеньор Кажазейраса…

– Его погубили неприятности… – повторил врач причину, вызвавшую смерть. – Нет, он мне ничего не говорил, но говорили люди, которые всё знали. Он ведь был вашим другом, Жоан, неужели вы ничего не знали о сыне и зяте?

– Эмилиано никогда не рассказывал о своей жизни даже близким друзьям. И ничего, кроме похвал семье, я от него не слышал. Все хорошие, прекрасные люди, просто императорская семья. Гордость его не позволяла дурно отзываться о родне. Я знаю, у него была слабость к дочери, когда она была девочкой. О ней, когда приезжал, он рассказывал: о её красоте, уме, любопытных историях. Потом она вышла замуж, и он перестал о ней говорить…