Надька распрямилась за прилавком и наглым взглядом впёрлась в Веру Борисовну:
— Что-то вы перепутали, по-моему, она теперь только ваша подруга, это вы с ней всё шепчетесь, и дела у вас на пару.
Под взглядом Веры Борисовны Надька смолкла.
— Не знаю, где она шляется. Мне не докладывает.
— Зачем вы так, Надежда Ивановна, — директриса развернулась и вышла через чёрный ход руководить выгрузкой.
Продавцы настроились услышать и увидеть нечто, но ничего такого не случилось. Только зашёл участковый и, не взглянув на свою барышню, прямиком направился в директорский кабинет.
— Что случилось? — Надьку ударило, как молнией. — Взрыв, мальчишка, Вовчик. Нет. Может, Дорку с пакетом задержали, да так ей и надо. А Вовчик? Посмотри за прилавком.
Надька вытащила табличку «Учет» и, как во сне, двинулась следом за милиционером.
— Ну что, Надежда Ивановна, горе большое у твоей подруги, сына ранило, сама с сердечным приступом в больнице. Вот так-то.
— Спасибо, что известили, мы поможем ей обязательно.
Участковый одобрительно кивнул головой и быстро ретировался.
— Господи, я не знала, я сейчас, где он, она? — забормотала Надька, белая, как мел. — Извините меня, я так по дурости, он же мне, как сын.
— Поэтому выпивать стала. Так ведь, Надя?
— Да нет, не для себя покупаю.
— Ладно, ты человек взрослый, тебе решать, как жить. Освобождаю тебя, иди, узнай поподробнее, что и как. Вот ее ключи.
— Спасибо, у меня свои, — Надька, как в тумане, выскочила из кабинета.
Пока она была с этим Федькой, ее мальчик, ее Вовчик был совершенно один, корила себя Надька, если бы она не ушла от Дорки — все было бы хорошо. В коридоре с двух сторон на нее набросились продавцы. «Надька, это вашего Вовчика разорвало?» — «Чтоб тебя разорвало!» — «Что ты, Надюша, я ведь так, жалко малого, идешь с работы, а он один сидит на лавочке, мать дожидается, а она, кто его знает, когда придет».
Надька уже не слышала этих слов, она выскочила из магазина. Сторож закрывал больничные ворота. «Поздно, гражданочка, где раньше были? Вон в приемном покое окошко, стукните раза три, там Танечка дежурит, добрая дивчина, сами ее упросите, может, пропустит. А у вас кто?» — «Племянник, подорвался сегодня на полянке, и сестра перенервничала, что-то с сердцем, я с работы прямо». — «Ну, иди к Танечке».
Надежда тихонько три раза постучала, как велел сторож. Окошко распахнулось, в нем показалась очаровательная головка девочки в золотистых кудряшках. Завидев Надежду, лицо ее вытянулось, нахмурилось:
— Вам чего надо?
— Мне бы только узнать, живы ли они? — Надежда разрыдалась.
— Да успокойтесь, как фамилия?
— Еремины, мать и сын.
— Как? Еремины? А, это наш подрывник, не волнуйтесь, с ним все в порядке, поштопали немного — и все, до свадьбы заживет. Вот сторож Иван Макарович — бедняге досталось. А вот и мать его, Еремина, она в кардиологии, температура нормальная. СРТ. Палата девять.
— Что это, СРТ?
— Состояние средней тяжести. Завтра прием передач с десяти до двенадцати и с врачами переговорите, не расстраивайтесь.
Окошко закрылось. Надька медленно поплелась к выходу, домой к себе не поехала, пошла ночевать к Дорке. Допоздна стиралась, прибиралась, гладила, поутру сбегала на базар, а к десяти с баночками с бульоном из куриных лапок и головок была в больнице. Первым делом заглянула к Вовчику. В громадной палате на первом этаже было много коек, но мальчишку она увидела сразу. Этот паршивец стоял на кровати во весь рост и заливал другим пацанам, как подрывал мину. Те слушали с явным восхищением, разинув рот. Под носом бинт смешно перетягивал Вовкино личико. Он остановился, и досада, что его перебили, когда он так запирал и все слушали, и радость, что к нему пожаловала любимая тебя Надя, — все перемешалось.
Надежда схватила парня, крепко прижала к себе его худенькое тельце, облаченное в большую взрослую рубаху пахнущую хлоркой. Вовчик уткнулся ей в шею, ему было так хорошо — его тетя Надя вернулась!
— Как ты, где болит? — Надька крутила мальчишку в своих руках, не веря своим глазам, что он цел и невредим. — Давай покушаем.
Она достала банку с бульоном. Вовчик не хотел есть, его немного подташнивало, он утром даже кашу ребятам отдал, выпил лишь чай, но решил не огорчать любимую тетю.
— Ну, вот и хорошо, — Надежда немного успокоилась. — Теперь к маме твоей пойду.
— В магазин?
«Не знает, значит», — подумала Надежда.
— Скажи маме, пусть приходит, а то она ищет, наверное, меня.
— Не переживай, скажу.
Доркин корпус был в самой глубине больницы. Старые деревья со всех сторон прикрывали его. Наверное, летом хорошо здесь — тень, прохладно, тишина. Койка Дорки стояла у самой двери, она лежала какая-то маленькая, худенькая и спала. Надька постояла несколько минут в нерешительности, потом тихонько присела рядом. Рука Дорки, как восковая, иногда вздрагивала, Надька погладила ее, Дорка вздрогнула, открыла глаза и аж подскочила в кровати:
— Ты его видела, ну как он? — Голова Дорки странно дергалась.
— Видела, только от него, бульончик попил и компот, печенье ему оставила. Дора, ничего нет страшного, небольшие порезы, уже в палате выступает, нигде не пропадет. Меня увидел, сразу спросил, где мама. Я не сказала, что ты в больнице, сказала, что на работе. Вот пострел, что удумал. Теперь вас ни на шаг не отпущу. Правильно Екатерина Ивановна говорила — глаз да глаз нужен, что, не правда? Давай тебя покормлю.
— Да здесь кормят, утром кашка была, чай, в обед опять что-нибудь принесут.
— Ой, а то мы не знаем, как в столовках готовят. Пей, тебе говорят. Завтра опять приду, — Надежда не стала говорить, что хочет с доктором встретиться, поцеловала быстро подругу и выскочила из палаты. Дорка отвернулась к стенке. Как хорошо, что есть Надька, теперь никогда не расстанемся.
Доркин лечащий врач первым делом поинтересовался, кем ей приходится Ерёмина. Узнав, что подруга, не стал говорить, что у Дорки сердце изношенное, как у старухи, да ещё не у каждой. «Всё будет хорошо, поправится ваша подруга, подлечим, беречься ей нужно, не нервничать, нагрузок поменьше, питаться получше, и всё наладится». Надька, слушая врача, опустила голову. Качнулась, ухватилась за спинку стула.
— А вы сами-то как себя чувствуете?
— Хорошо, нормально, — не глядя на доктора, странно поддакивая головой, ответила она и выбежала из кабинета.
Она опять помчалась к Вовчику. Дверь отделения была закрыта на швабру. Санитарка мыла пол. Надежда чуть-чуть подёргала дверь, но поймав взгляд уборщицы через стекло, отошла от двери подальше,
— Тебе чего?
— Мне бы с доктором поговорить насчёт племянника.
— Вечером приходи, с пяти до семи, для кого вон напысано, грамотна небось.
— Да я только узнать, не повредил ли чего от взрыва?
— Ага, то той пидрывнык! Давай заходь, дохтур его враз до дому повертае, а то вже усю палату зибрався на той взрыв потянуты. От поганець, байстрюк, йды он туды.
— Можно к вам? — Надежда боком протиснулась в кабинет.
— А вы кто будете?
— Я тётя Ерёмина Владимира.
— А кто у нас Ерёмин? — спросил симпатичный молоденький врач, обращаясь к медсестре.
— Да вы его осматривали — подрывник.
— Хм, а вы, значит, тётя! Так-с, вот что, тётя, забирайте вы своего племянничка, чтобы духа его здесь не было. Вот выписка, через недельку приведёте. Я ему швы с губы сниму Была б моя воля, я б ему весь рот зашил, не помешало бы, пока не поумнеет. Зелёнкой или йодом ранки смазывайте.
Надька, красная, как рак, взяла листок и пошла за племянничком.
Только приоткрыла дверь, как услышала: «Шухер!»
«Ну, ты у меня сейчас получишь!»
Молниеносно вся палата затихла, мальчишки лежали, укрывшись с головой одеялами, вроде бы «спали». Надька рванула с Вовчика одеяло, он лежал с закрытыми глазами, спрятав одну руку за спиной. Сонно приоткрыл глаза, театрально зевнул и уставился невинным взглядом на тётку:
— Я спал, мне плохо, голова кружится, меня тошнит...
— Сейчас тебя не только стошнит, но и вырвет! — Она выхватила из руки Вовки карты и, что есть силы, стала бить ими по наглой рожице. Только брызнувшая из губы кровь её остановила.
— Одевайся, негодяй! — Она бросила на кровать его вещи и выскочила в коридор. Её всю колотило. Нянька, видно, закончив работу, устроилась на подоконнике перекусить. Она аппетитно облизывала тараньку, наслаждалась, от удовольствия закрыла глаза.
— От тож всыпать ёму як слид, розпустилыся, батькив немае, а шо та маты одна зробыть? Я б ёму так надавала, шоб до кинця жыття запамьятав.
У Надьки предательски потянуло под ложечкой, до боли захотелось есть.
— Вот своих и лупите, без ваших советов проживём как-нибудь.
Всю дорогу Надька толкала Вовчика в спину, коря себя, что опять связалась с этой семейкой. «Вот дура, столько лет отдала им и на тебе — благодарность. Вырос ублюдок. Это ещё цветочки. Пусть он Дорку добивает. Так это её сын, а мне зачем всё это надо? Огрызается ещё. Никто я ему, сволочь неблагодарная. Только встретила человека, ой, совсем забыла, он, небось, весь извёлся: где я, что я, он ведь ничего не знает, куда я запропастилась. Лучше бы вчера к себе поехала, хоть бы предупредила. Вот дура, у него даже ключа нет от моей комнаты. Наверное, на улице меня ночью ждал, мечется там. А я с этим говном вожусь».
— Гадёныш неблагодарный, мать в больницу из-за тебя загремела, убить тебя мало!
У Вовчика на самом деле разболелась голова, его продолжало подташнивать, он протянул руку к тётке, но та больно стукнула по ней.
— Не подлизывайся, этот номер у тебя не пройдёт. Я тебе не Дорка!
Она затолкнула мальчика в комнату, закрыла дверь на ключ. Потом постояла немного, подумала: «А чего я должна сюда возвращаться, жертвовать своей личной жизнью, с какой стати?» Надежда отдала ключи соседке, попросила, чтобы прислушивалась, открыла, если что, и поехала к себе.
По пути она думала теперь только о Фёдоре. Да, он совсем не похож на её первого мужа-интеллигентика с Молдаванки, пописывающего одинаковые, как близнецы-братья, статейки в разные газетёнки. Неспособного прокормить её с новорожденной дочкой. Всё ему было не так. Из-за него она потеряла ребенка, умерла её девочка, такая хорошенькая, такая крохотная, да и сама она тогда чудом выжила. А ему для творчества в Одессе воздуха было мало. Все непризнанные таланты, как безумные, рванули кто в Киев, кто в Москву с Питером. При царе, как миленькие, сидели, никуда не рыпались. Это всё мамаша его сосватала в Киев, за чью-то доченьку. Хорошо, что ребята её не бросили, особенно Эдик. Сам голодный, а ей из столовки морковный кисель таскал. В лютый мороз на рыбалку со знакомыми рыбаками в море ходил, чтобы с голодухи не помереть. Какое страшное время на её молодость пришлось — голод и холод, а она опять беременна.
Мальчик родился мёртвый, Эдик его сам на кладбище понёс, захоронил к её матери с отчимом и дочуркой любимой. А её, полуживую, перевёз вот сюда, к чёрту на кулички, в журналистскую общину. Здесь всегда было многолюдно, комнат, как в общежитии. Готовили еду на всех вскладчину, кто что где достанет, делили на всех. Вечно голодные, полураздетые, пара сапог на троих. Зато было весело: читали стихи, пели песни, спорили, ссорились иногда и дрались, чего только не было, и кто только у них в общине не побывал, какие люди — и писатели, и поэты, а уж об артистах и говорить нечего. А какие спектакли ставили, сколько комплиментов она получала. Её даже, как звезду, на руках носили после поклонов. На кухне в большом казане варилась мамалыга. Её запивали кислым вином, почти уксусом.
От общины журналистов и художников, непризнанных поэтов и писателей никого не осталось. Теперь это обыкновенная вонючая коммуналка. Эдик с войны не вернулся. Она да Женька от общины остались, две бобылихи. Во время войны сдружились, чтобы выжить, а после разошлись, как говорится, пути-дорожки. С новыми жильцами не знается, таких понаехало уродов, ужас. Но теперь у неё все будет по-другому. Судьба дала ей ещё один шанс. Случайно прямо на улице познакомилась. Он её проводил, всё шутил, если бы знал, в какую даль ему придётся провожать, тысячу раз бы подумал. Обратно домой только к утру дотопал. Всё у них складывалось как-то само собой, без ухаживаний и пустых свиданий. Он встречал её на остановке, и они ехали к ней в её комнатушку. О себе он не очень распространялся — воевал, контужен и ранен несколько раз был. После войны несколько лет семью разыскивал, друзей. Похоже, всех потерял, жить, Надюха, не хотелось, ты веришь? Как не верить, когда сама через такое же прошла. Всё, что осталось у неё самой, так это могилки.
Оба её мужа были людьми творческими, образованными, мучились сами и ее мучали. Как она уставала от их споров, этих творческих страданий. Фёдор полная им противоположность, он ничего не читал, ни к чему и не стремится, всегда хорошее настроение, всякие там шуточки-прибауточки. Песенки поёт, весь репертуар Утёсова наизусть знает, а уж разных блатных не счесть, теперь это модно. Очень внимателен к ней, её проблемам — и по работе, и вообще. Наверное, ждал, нужно было хоть как-то предупредить. А вдруг обидится и не придёт больше. Что я натворила, все из-за этого гаденыша.
Надька выскочила на остановке у Привоза прикупить чего-нибудь, главное шкалик достать. Через полчаса она с картошкой, хлебом и бутылкой самогонки еле влезла в трамвай. Протиснулась к самому окну, всё равно до конечной, и вдруг увидела своё отражение в стекле. Боже мой, на кого я похожа! И так старше Фёдора лет на десять, если не больше. Плевать, никуда не денешься всё равно. Сколько баб молодых одиноких. Куда ни глянь, а он всё равно её выбрал. Сам ведь признался про остановку, где первый раз увидел, но испугался подойти. А потом целую неделю дежурил, все ждал, но ее все не было. В тот вечер решил сходить в последний раз. «Гляжу, ты стоишь, ножками притоптываешь, замерзли, что ли, я и решился: будь что будет, чего зря страдать, не пацан всё-таки».
Надежда ещё раз бросила взгляд на своё отражение. В парикмахерскую не мешало бы сходить, покраситься. Денег нет, долгов тьма, уже всем в магазине должна. Когда же он на работу устроится? Сквозь стекло заметила объявление, наклеенное на стену: «Требуются на работу» — и длинный перечень профессий, что-то о курсах подготовки, прописке и общежитии. Все прочитать не смогла — мелко написано, только адрес отдела кадров запомнила. Настроение поднялось, в трамвае народу поубавилось, она села, достала помаду, подкрасила губы бантиком, поправила шарфик на голове и вышла на своей конечной остановке.
Никто её не встречал. Может, возле ворог стоит или попозже подъедет. У дома тоже никого не было. Надежда заглянула во двор. Около крана две соседки о чем-то сплетничали. Она заторопилась мимо них в уборную. «Добрый вечер, еле добежала», — бросила на ходу. — «Здрасьте», — одновременно ответили они и, дождавшись, когда Надька появится, нагло уставились на нее. «Видно, мне косточки промывали, раз замолкли, как воды в рот набрали».
Надежда помыла руки, потом достала платочек, не спеша вытирала руки, а сама посматривала во двор. Больше никого, кроме этих теток. На лестнице она ещё раз оглянулась, бабы продолжали без умолку болтать, явно о ней, и посмеивались. Отсюда, с деревянного балкона двор казался чёрной ямой, в самом его конце слышно было, как играет патефон. Там жила какая-то беспутная женщина с кучей детей от разных мужиков. У неё всегда гуляли компании, дети воровали, их опасались даже взрослые. Нельзя было ни бельё развесить, ничего оставить без присмотра. Баба Настя, увидев Надежду с картошкой в руках на кухне, первая поздоровалась:
— Наденька, я тут твой столик временно заняла, не возражаешь?
— Нет, нет, я только за водой, картошку помыть. — И быстро вернулась к себе в комнату. Обычно, когда она возвращалась, вскорости приходил и Фёдор. Она сняла туфли, ноги за день прилично отекли, за чисткой картошки не заметила, как вздремнула прямо за столом.
— Надь, я стол освободила.
— Федя, ты? Феденька!
В дверях стояла баба Настя.
— Это я, пришла сказать, что столик твой свободный, иди, вари картошку. А дверь чего не закрываешь?
— Так полная кухня соседей, от кого закрывать?
— Это ты зря, ходют тут всякие, непонятно кто, смотреть в оба нужно, бандитов тьма развелась...
Надежда сразу поняла, в чей огород камешек, но промолчала. До чего же бабьё завистливое, уж точно все косточки и мне и Фёдору перемололи. И старая карга туда же. За целый день не удосужилась сварить себе кондёр, обязательно ей вечером на кухне надо крутиться со всеми. Вдруг что-то пропустит. Как я их всех ненавижу, господи! Привыкли, что меня нет, даже столик мой под самое окно передвинули на сквозняк и заставляют вечно, как надоело. Фёдора всяким назвала, а он не всякий. Он такой добрый, стеснительный, курит в форточку, не хочет мозолить бабам глаза на кухне. Шкалик на столе увидела и закуску, кому какое дело. Надька злая вышла из комнаты. По длинному коридору медленно шаркала ногами баба Настя. Что ей там в голову взбрело, может, думает своими куриными мозгами, что Федька ради выпивки заладился ко мне. Вот сучки бабы, всё им надо знать, подслушивают под дверью или через стенку. И не избавишься.
Рядом с ней была комната Женьки, бывшей подружки. Но она ни с кем в квартире не общается, на кухню лишь изредка ходит. Живёт, как мышь. Комната её самая большая, бывшая зала, где они когда-то ставили спектакли, там даже сцена сохранилась. Во время войны они вдвоём здесь жили, топили камин, потом, прижавшись к нему и друг к дружке, засыпали. Со всей общины они к себе тогда всё перетащили. Женька распоряжалась, что в топку пустить, а что сохранить. Надька её смолоду не любила. Вечно с мужиками спорила о политике, искусстве. Бывало, сидит в окружении ребят, маленькая, квадратная, страшненькая, с папироской, всё говорит, говорит. А они поболтают с ней и с другими барышнями по комнатам расходятся. Всем о каком-то мифическом женихе говорила и преданности ему. А после войны в партизанку превратилась, в катакомбах была — связной. Когда Надька попыталась вывести её на чистую воду, она, не моргнув своими бесстыжими глазами, доказывала ей, что не хотела подставлять подругу, боялась за неё. И Эдику она проходу не давала, как из-под земли вырастала перед ним. Окончательно разругались, когда Женька призналась, что она знала, что её Эдик жив, но не хочет к ней возвращаться, так как женат, живёт в Москве, работает в партийном издательстве. А она, дура, столько бегала, писала, разыскивала этого предателя. Они, видите ли, о ней думали, мол, пусть Надька думает, что муж погиб, а не бросил. Эта сучка врала ей, что разыскивает его через газету. А сама в гости к нему заходила, когда в Москву в командировку ездила. Предательница! Хитрая, зараза, до сих пор продолжает Надьке завидовать.
Картошка сварилась, Федора не было. Надежда увидела, как баба Настя со шваброй прошмыгнула на балкон, очевидно, её очередь дежурить по коммуналке.
— Шо, жить надоело? Простудиться хочешь? Раздетая чего выскочила?
Надька, как фурия, набросилась на нее: «Кто тебе о Фёдоре насплетничал? А?»
— Тише, шо орёшь, как скаженная, хто ж его не знает? — зло, оглядываясь по сторонам и вниз под балкон, прошипела испуганно старуха. — Ты бы лучше оделась да поглядела, откуда твой Феденька появится.
Женщина веником ткнула в дальний угол двора, оттуда доносились пьяные крики и шум от гулянки.
— Только я тебе ничего не говорила, жить ещё хочу. Там у них маза. С тюрьмы он только вышел, и тебя дуру эта компания вычислила, так что думай, девка, как дальше быть.
Надежда стояла на балконе, не чувствуя холода. Молодой месяц красовался на совершенно чёрном небе, в окружении холодных звёзд. Музыка стихла, во дворе стало темно. Она увидела две фигуры, приближающиеся к уборной, присела, спряталась за подпорку. Тени двигались бесшумно, остановились у крана, стали мочиться. Один из них поднял голову, сомнений не было — он. Они выйдут со двора, и Федор увидит свет в её окне. Согнувшись, Надежда быстро проскочила в свою комнату и отчаянно хлопнула по выключателю. Точно, остановился, посмотрел вверх и скрылся в переулке. В голове стучал молот, ее била дрожь. Надо взять себя в руки, заявить в милицию. А что я скажу? Что пригрела вора и принимала от него подарки. Он ещё извинялся, что не новое, на новое денег пока мало зарабатывает, с рук на толкучке купил, но, если ей не нравится, она может это продать, купить что-нибудь другое. А это, значит, краденое. Она открыла шкаф, достала наволочку, сложила в неё подарки. Она уже хотела лечь спать, придвинула на всякий случай стул к дверям, и вдруг её, словно током, прошибло: «Куда это втихаря они ночью направились?»
Магазин! Магазин! Он же всё выспрашивал, выпытывал, а она, идиотка, принимала всё за чистую монету, думала, он ею интересуется. Ее работой, её друзьями, её жизнью! Магазином он интересовался, вот чем. Надежда завыла в подушку. Что плакать, надо что-то делать! В войну, при румынах, подпалила гадов и убежала, а сейчас? Зря я на бабу Настю набрасывалась — старуха-то права.
Надежда легонечко поцарапала ее дверь, та как будто поджидала этот скрип: «Ну шо, убедилася?» — «Бабуля, — Надежда сама удивилась вырвавшемуся из нее ласковому слову, — делать-то что?»
— Шо делать, шо делать. Ноги делай, девка! Иначе худо будет.
— Какие ноги?
— Вот чудачка, ещё одесситка называется, интеллигентка хренова. Таких, как ты, только и ловят, дурочек непонятливых. Краденое к тебе таскал?
— Нет, только несколько подарков...
— С чеками з магазину? — съязвила старуха.
— Нет, ношеное...
— Хто б сомневался. Ну шо, тащи всё до меня и сама у меня переночуй, а утром на работу и до сестры, сюда ни ногой. Я сама, если шо, в магазин прийду. От так-то. Ну и глупая ты, Надька, любовь, любовь, когда ж вас, непутевых, жизнь научит. Фу!
Первым трамваем Надежда ехала к Дорке, хорошо, что у нее запасные ключи. Светало, Вовчик спал на диване, свернувшись калачиком, без подушки, укрылся старым одеялом, которым покрывали кожаный старый диван. На столе в кастрюльке стоял прокисший бульон, в банке нетронутый компот. Ник чему не притронулся, ничего не ел, характер показывает. Из-под одеяла выглядывала нога в штопаном старом носке и с громадной новой дырой над штопкой. Надька нагнулась, хотела укрыть, но мальчик проснулся, увидев тётку, потянул к ней ручки: «Я больше не буду». Говорить он не мог, рыдания сотрясали его худенькое тельце.
— Сыночек, я тебя простила уже давно. Родненький мой, успокойся, — она поцеловала мальчика в лобик, — да у тебя жар. — Надежда прижалась губами к груди ребёнка — горит, температура. Бросилась на кухню греть воду, заваривать бабы Катин отвар. Когда вернулась, мальчик, раскинув ручки и ножки на диване, бредил. Нужно бежать за врачом и в магазин... От этой мысли она чуть не выронила отвар. Набросив пальто, Надежда выскочила в коридор. Из туалета показалась соседка.
— Я думала, вы ушли вчера, как дела? — всмотревшись в опухшее лицо Надежды, сострадательно продолжала:
— Может, чем помочь, у нас на Греческой всегда друг дружке помогали.
Надька умоляюще схватила соседку за плечи:
— Врача, вызовите Вовчику врача, и посидите с ним, пожалуйста.
— Дорогуша, идите по своим делам, я супруга пошлю сейчас же за доктором, он у меня быстрый на такие дела.
Надежда неслась через дорогу к магазину, никакой Фёдор ей больше не страшен, она всё сама расскажет, пусть он сам её боится. У магазина никого не было, но внутри горел свет. Опоздала, в милицию нужно или спугнуть их. Она что есть силы затарабанила в дверь. «Милиция, милиция!» — не помня себя, орала Надежда. Жильцы дома стали подходить, прохожие, вскоре образовалась толпа. Все кричали, что в магазине кто-то есть. Свет погас. В углу витрины показалось испуганное заспанное лицо пожилого мужчины, который кулаками протирал глаза, потом исчез за занавеской. Сквозь толпу, посвистывая, пробирался к дверям участковый; увидев козырёк фуражки, она хотела ему рассказать про Фёдора, но всё поплыло перед глазами... Очнулась Надежда уже в кабинете директрисы. Ей дата понюхать нашатырный спирт, девчонки продавщицы сочувственно улыбались. Она смотрела на них ничего не понимающими глазами.
— Ну, наконец, Надюша, пропащая душа, как ты?
Надежда ничего не ответила, только чихнула от вонючей ваты, бросила ее на пол.
— Надежда, это наш сторож, не знала? Уже с месяц работает. Молодец, бдительная ты.
— Ну, Надька, смелая ты какая, не побоялась одна. А если бы целая банда взаправду была бы.
— Хватит, девочки, открывайте, уже время, Дорки нет, и всё кувырком идёт.
— Можно мне уйти? Мне к Вовчику надо, он заболел.
Директриса посмотрела на Надежду — врёт, всё врет. Пройдём в кабинет, поговорим. Женщины расступились, Надежда неуверенно пошла за директрисой.
— Как самочувствие Доры Моисеевны? Скоро выпишут? Без неё как без рук.
Надька не успевала отвечать на все вопросы, да и за директрисой поспевала с трудом. Наконец Вера Борисовна уселась за свой стол, а Надька, как провинившаяся школьница, застыла перед столом, переминаясь с ноги на ногу
— И наделала ты дел, паникёрша. Весь район на ноги подняла. А всё потому, что не живёшь жизнью коллектива. Ты часом не пьёшь?
— Да вы что?! Я ночь не спала, за Вовчиком ухаживала.
— Рассказывай сказки кому-нибудь еще, меня не проведёшь, у тебя же всё лицо взбухло. Только спьяну такой шмон можно было поднять. Сейчас растрезвонят по всему городу — прославимся. Спасибо! А вообще — что за вид, как ты на работу ходишь?
— Я прибежала отпроситься, Вовчик сильно болен, высокая температура.
— Не ври, завралась вся, противно. Мне участковый только сейчас доложил о Дорке и мальчишке. Хватит здесь цирк устраивать, иди работай.
Хорошо, что про Фёдора ничего не сказала. Пусть увольняет, а Вовчика я не брошу.
— Не могу сегодня, у меня два отгула, оформляйте отпуск, мне к больному ребёнку надо, — Надька орала на весь магазин.
— Как смеешь так со мной разговаривать? — Директрису трясло. — Я тебе покажу, а ну пойдём, посмотрим, где ваш Вовчик и чем он болен. — Она силой рванула Надьку за руку, и они вылетели из магазина, как две фурии. — Меня не проведешь, я тебя выведу на чистую воду. Чего отстаёшь? Давай вперёд, ты у меня поупираешься, не на ту напала.
Дверь в квартиру была открыта, в коридоре стоял сосед, растерянно, по-стариковски хлопая трясущимися руками по груди.
— Надюня, где же вы пропали, мы с супругой не знаем, что и думать. Проходите, здрасте, горе-то какое, и всё на одну семью. Мы мальчика не оставляли ни на минуточку, врач уже там. Я сам её привёл, так и сказал: без вас не уйду — дитё помирает. Без памяти уже Вовчик.
Вера Борисовна первой вошла в комнату. На диване сидела старушка, увидев Надежду, подскочила: «Слава богу, вы пришли, Наденька. Такая крошка, беда», — она пальчиком показала на шторку. Директриса отодвинула занавеску. На кровати лежал Вовчик, женщина врач прослушивала его спинку.
— Куда в пальто, выйдите отсюда.
Вера Борисовна, извиняясь, боком попятилась из комнаты.
— Где ближайший телефон? — закричала доктор. — Нужно срочно вызывать карету. Обязательно скажите, что вызывает врач Смоленская, понятно?
Надежда посмотрела на директрису та стояла красная, как рак, посреди комнаты. Сбросив на пол пальто, Надежда как-то странно стала поворачиваться и с перекошенным лицом, пытаясь руками за что-то ухватиться, упала рядом с диваном, успев ухватить дырявое одеяло.
— Надюшенька, Надя, что с тобой? — Соседка пыталась поднять женщину. Вера Борисовна настолько растерялась, что, не помня себя, закричала: «Врача! Врача!»
— Ну что вы орёте! Это мать?
— Тётя.
Врач посмотрела на женщин, вздохнула, ничего не сказала, и так всё ясно. Присев рядом с Надькой, подняла безжизненную руку, нащупала пульс, потом прослушала сердце. Обращаясь к Вере Борисовне, распорядилась: «Опустите ей чулки. Ну? Резинки опустите, резинки». Чулки Надежды держались на круглых подвязках, они впились в отёкшее тело. По ногам вились, словно клубок змей, тёмно-синие вены. «Не трогайте её, только подушечку под голову подложите и укройте».
— «Скорую» вызвали?
— Нет ещё, — старушка умоляюще посмотрела на Веру Борисовну. — Вы не представляете, какая она замечательная женщина, всю ночь с мальчиком маялась, это ж такое сердце золотое. Нашей Дорочке так с подругой повезло, она же всё для них, все глаза проплакала.
Но Вера Борисовна не слышала, она уже была далеко. Влетев в магазин, на секунду остановилась: «Наталья Николаевна, быстро ко мне».
Войдя в кабинет, Натка услышала срывающийся на крик голос Веры Борисовны: «Врач Смоленская, я звоню по её поручению. Дом напротив магазина, вас встретят. Кто я? Директор, моя фамилия... Алло, алло!»
— Наташа, ты знаешь, где Доркина квартира?
— Конечно, а что?
— У Нади сердечный приступ, а у мальчика, похоже, воспаление лёгких.
— Хто б сомневался, что не сердешный, у неё других отродясь не бывает.
Натка закатила глазки, противно улыбаясь, но, увидев жесткий взгляд директрисы, опустила голову, тяжело вздохнула.
— Как прикажете! Свой отдел передавать никому не стану. Из своего кармана докладывать не собираюсь.
— А никому передавать не надо. Закрой и всё. Подожди, дам тебе денег для Доры.
Она подошла к сейфу, вставила ключ, хотела повернуть, но сейф был открыт и совершенно пуст. От её вечно надменного выражения лица не осталось и следа. Вера Борисовна вся задрожала, попятилась назад, хотела закричать, однако из перекошенного рта не вылетело ни звука. Так она рыдала во время войны, там в катакомбах. Мысль, что это она сама во всём виновата, молнией пронеслась в голове. Надька ведь недаром кричала, звала милицию, а она ей не поверила. И эта сплетница, сейчас разнесёт повсюду, вон как смотрит, пасть свою вонючую раскрыла. Ждёт, как гиена, когда жертва упадёт, чтобы наброситься, даже плечики приподняла для прыжка.
— Господи, совсем забыла, со всеми этими делами, вчера же выручку сдали.
Натка продолжала стоять, глазки её блестели от злорадного наслаждения — попалась старая курва.
— С вами со всеми с ума можно сойти, ладно, я сама, иди, работай, ты права, так больше пользы.
Натка ухмыльнулась: «Как прикажете». Развернулась на каблучках и виляющей походкой удалилась из кабинета.
Вера Борисовна присела, сжала кулачки и несколько раз со всего маху стукнула ими по столу. И в не таких переделках бывала, прорвёмся. В партизанском отряде, в катакомбах, случались проколы, всех постоянно проверяли, но то была война. А здесь она уже целый год в этом зверинце — одиноких несчастных женщин, совсем молоденьких и зрелых одичавших львиц, готовых в любую минуту разорвать друг друга на части. Перед глазами Веры Борисовны опять возникло перекошенное лицо Натки с полуоткрытым ртом, с этими острыми зубами-клыками, дай волю — так и вцепилась бы ими. Вера Борисовна открыла ящик стола, достала зеркальце, носовым платочком протёрла лицо. Потом встала, оттянула юбку, закрыла пустой сейф, свой кабинет и, никому ничего не сказав, выскочила на улицу.
«Сама во всём виновата, — укоряла она себя, — зачем-то привязалась к интеллигентной пожилой женщине. Оскорбила, обозвала обманщицей, алкоголичкой. Она ведь ничего не врала. Что она видела, как теперь узнать? А вдруг умрёт? И её смерть будет на моей совести».
Вера Борисовна заметила, как от доркиного дома одновременно, но в разные стороны отъехали две кареты «скорой помощи». «Что говорила эта старуха с Греческой — такая смешная, но какая добрая. Как хорошо она отзывалась о Дорке, да и кто о ней плохое слово может сказать. А Надежда, оказывается, все годы живет там, заботится о мальчишке, всем помогает. Похоже, этим забавным старичкам-супругам тоже. В комнате бедно, но чисто, даже уютно. Что делать? Где сторож? Кто украл деньги? От кого ждать помощи, если что...»
Кровь прильнула к лицу, она ускорила шаг, будто куда-то заторопилась. «Зачем я согласилась работать в торговле? Идиотка наивная, думала, если сама буду работать по-честному — так всё будет нормально. Кто был в моём кабинете? Если начнут копать, Дорка может расколоться. Никто же не поверит, что продавала товар не для себя, для магазина. Надо с ним посоветоваться, вот и повод есть. Может, это судьба. Он мне что-нибудь посоветует. Что-то я расслабилась. Война закончилась, но враги остались, только в другом обличье. Меня они не сожрут, я так просто не сдамся. Всех сексотов давно надо было проверить, вывести на чистую воду».
Вера Борисовна с опаской открыла тяжелую дубовую дверь, ноги окаменели, словно вросли в землю, она с трудом заставила себя переступить порог этого страшного серого здания — НКВД. По доброй воле сюда никто не шел, в городе его боялись пуще всего, старались обходить за квартал. Анекдот по Одессе гулял: «Какая самая длинная улица? — Бебеля. — Почему Бебеля? — Так один знакомый чудак уже десять лет по ней идет, до сих пор никак обратно не вернется». Дежурный тупо уставился на нее и долго не отводил взора, когда она сказала, к кому хочет попасть, долго выпытывал, зачем, кто она. Наконец, снял трубку, позвонил.
Николай Николаевич принял её довольно быстро. «Все расскажу, как есть, а что потом — видно будет, — решила Вера Борисовна. — Хоть увижу его, и то хорошо». В памяти вдруг всплыло, как они в лабиринтах катакомб искали укромное место, чтобы уединиться. Война войной, а молодость брала своё.
Громадная комната, как весь её торговый зал в магазине, мягкая дорожка вела к такому же большому, как комната, столу. Шкафы с книгами, всё сияет, люстры, бра на стенах, как в театре. Один из шкафов открылся, из него вышел высокий мужчина в темно-синем костюме. Завидев его, Вера Борисовна растерялась. Если бы встретила на улице, не узнала. Весь кабинет заполнился приятным терпким запахом, такого одеколона она в магазин никогда не получала.
— Коля? Коля, как я рада видеть тебя! Коля!
Вера хотела подойти поближе, подняла руки обнять его.
Николай Николаевич отпрянул, и она поняла, что делать этого здесь не следует. «Нельзя расслабляться в этом здании, совсем сдурела я сегодня».
— Вера Борисовна, рад вас видеть, присаживайтесь. Какими судьбами? Я искренне рад, вы совсем не изменились, всё такая же, где теперь служите?
Что это с ним? Он ведь уж наверняка знает, где она и что, уж где-где, а в этом заведении всё про всех знают. Вроде такой же, как и был. молодой, высокий, худощавый, только загоревший, выбрит гладко, зубы вставил у хорошего дантиста, но глаза... какие холодные глаза. Нет, это не её Коля смотрит так на неё. Это там, в сырых тёмных катакомбах, немытые, нечесаные, они помогали друг другу выжить, согревали своими телами. Мечтали, когда победим, прийти к морю и лежать целыми днями на берегу под солнышком. Победа пришла, а счастье где-то затерялось.
— Чай, кофе? Я очень рад вас видеть, Вера Борисовна. Рассказывайте, ну-ну рассказывайте, — он смотрел па женщину немигающими серыми холодными глазами, из открытого рта виднелись большие белые зубы. — Что вас ко мне привело? Я загадки не люблю, не забыли?
— Так, случайно получилось, шла мимо, вспомнила войну, нашу борьбу, страдания, — голос от напряжения задрожал. — Нам бы всем собраться, всем товарищам, помянуть тех, кто остался там навсегда. Как вы, Николай Николаевич?
— Вы умница и как всегда правы, с этой работой закрутился, совсем свободного времени нет. Только это вас ко мне привело? Не стесняйтесь, говорите! — Он впился в неё своим непроницаемым взглядом.
«На сегодня с меня, пожалуй, хватит, — подумала она, отвернувшись к окну — и так уже столько натворила глупостей».
— Просто соскучилась, на работе всё хорошо, мне нравится, коллектив хороший, одни женщины, трудимся. Выполняем план, кое-чего добились. Вот хотелось поделиться, — пыталась улыбнуться, но не смогла.
Николай Николаевич открыто, не стесняясь, рассматривал неожиданную гостью. Редкие, уже тронутые сединой волосы туго затянуты в пучок. Такая же плоская, как и была, не поправилась. Дешевым куревом прёт от неё за версту. Как я мог с ней связаться? В магазине работает, могла бы приодеться и покраситься, а не выглядеть, как чумычка. Воняет от неё, будь здоров. Что она тянет, не просто же так заявилась.
— Вера Борисовна, я так рад нашей встрече, такой подарок мне. А память — это святое! Вы были в музее? Я лично отдал туда много документов, своих личных вещей. Это очень интересно, моя кандидатская работа чего стоит. Я так устал, Вера, извините, Вера Борисовна, забылся, не сдержался.
Она подняла глаза, увидела его руки, правой, зажатой в кулак, он бил в ладонь левой с такой силой, что большие костяшки пальцев стали белыми.
— За оккупацию народ распустился донельзя, решили, что всё дозволено. Мрази расплодилось. Ничего, никуда не денутся, со всем жульем разберёмся. В катакомбах не спрячутся, не те времена. Выкурим всю эту одесскую жлобню, это ж надо такой город засрали. Вы уж меня простите, только с вами могу, как с верным товарищем, начистоту беседовать. И вы мне можете доверять, как себе самой, если есть какие проблемы, я помогу вам незамедлительно. Старый друг лучше новых двух, как говорится. А сейчас извините, работа.
— И вы меня извините, желаю успехов в работе и счастья, — она, спотыкаясь, быстро пошла к дверям кабинета, мечтая об одном: выскочить отсюда поскорее на свежий воздух.
Николай Николаевич смотрел вслед своей бывшей любовнице с отвращением. Ну и чучело, чулки спущены, перекручены, и сама страшна, как чёрт. Не отнять, что баба хорошая, добрая, если бы не она, кто знает, остался бы он в живых вообще или сгнил с другими в затхлой пещере. Сама недоедала, всё ему совала. Тошнота подступила к горлу.
— Уберите всё это! И проветрите кабинет, — приоткрыв дверь, резко приказал помощнику
Зазвонил телефон.
— Да, да, пропустите. Пономаренко Вера Борисовна, участница одесского подполья, партизанка, ходатайствует, чтоб больше внимания уделяли памяти товарищей, отдавших жизнь за освобождение Одессы. Очень правильно и своевременно.
Николай Николаевич глянул в окно: пошла партизанка, зачем-то она приходила, сама сказать испугалась, а он не разговорил. Старые чувства покоя не дают? Если это, по-другому оделась бы, ка к другие бабы. Но она особенная, такую посади в катакомбы ещё на десять лет, только скажи, что надо, и будет сидеть, в этом он не сомневается. И какого чёрта я в костюм принарядился, да ещё дежурному велел к себе в кабинет привести, хвастануть захотелось? Перед кем? Принял бы внизу, в приёмной — может, и раскололась бы. Идти опять в подвал на допрос , нужно переодеваться. Завтра. А сейчас, раз помылся, переоделся, двину на склад конфиската, с этой проклятой работой времени на себя не остаётся. Настроение от принятого решения приподнялось. Он вызвал машину..
Вера Борисовна еще более помрачнела, еле сдерживала слезы. Кто б сказал ей тогда, что всего через несколько лет жизнь убьет любовь, разведёт её с ним на непреодолимое расстояние. Ну, встретил другую — больно, тяжело, но предать дружбу... Дружбу мог ведь сохранить. Нет, всё зачеркнул, как будто ничего и не было. Как же так можно, разом все обрубить?
— Мадамочка, куды ж вы прямо на транспорт прёте, як чокнутая. Га?
— От чума глухая, шо дорога только твоей персоне, ну вы видели такое?
Она шла, как в тумане, ничего не замечая вокруг. Какого черта я вообще пошла к нему? Забыла всё, простила, захотелось защиты. От кого? Вера Борисовна припомнила, как они в подземелье критиковали эту организацию, говорили вслух, не боясь. Когда я первый раз его увидела? Их, добровольцев студентов, вызвали для инструктажа в комитет комсомола и объявили о решении — Одессу оставляют. Она обратила внимание на высокого худого серьёзного парня с пятого курса юрфака. Внешне совсем мальчишка, а держался независимо. Она была старше на пять лет, работала и училась на втором курсе технологического. Когда стали мыкаться по лабиринтам под землёй, у многих нервы не выдержали. Особенно страшные были первые полгода, вот тогда он к ней и прибился. Столько мужиков было стоящих, а она его пожалела. Всё, хватит, было и было, судьба, значит, у меня такая, думай лучше, как выкручиваться станешь. Первым делом домой заехать. Сколько она насобирала за это время? Распорю тюфяк, пересчитаю, должно хватить. Платье хотела купить, кофту новую, из обувки что-то, босоножки или туфли. Накрылось медным тазом, не привыкать.
«Ты посмотри на него — он ведёт классовую борьбу, — Вера Борисовна ухмыльнулась, никак не получалось совладать с собой, всякие тяжелые мысли лезли в голову, мучили ее, — а кто виноват, что они росли в революцию, потом бесконечная гражданская война, разруха-голодуха, еле оклемались. Потом немцы с румынами и итальянцами нагрянули, оккупация на три года. Обидно, всё забыл: кто их самих одевал и кормил, доставал оружие, жизнью рисковал, пока они отсиживались под землей. Та самая, как он выразился, одесская жлобня спасала. Из катакомб вышли — почти все сразу на фронт. А он в госпиталь рванул, только его и видели. Если бы Женька в газете не вычитала, то так бы и не знала о нем ничего. И лучше бы не знала. Забыть о нём раз и навсегда. Как мать покойница говорила: «Не тронь говно — вонять не будет».
У Украинского театра ей совсем стало худо. Дурманящий знакомый запах не давал двинуться дальше. Жареные пирожки! Наваждение какое-то. На том самом углу что и до войны, торговала тётка пирожками, примостив свой лоток на выступающую часть фундамента здания. Школьники обленили её как мухи.
— С чем пирожки?
— А с чем вам надо, с тем, гражданочка, и сделаем, всех делов на пару минут.
Рыжеволосый пацан лет десяти, с двумя зелёными соплями под носом, как заорет: «Ухо, горло, нос, сиськи-письки, хвост!»
— Гражданочка, та не слухайте их, от байстрюки паршивые! А ну тикайте, до школы пойду, я вам покажу. Не обращайте на цых сцыкунов внимания, з моих пирожков ще нихто не номер, з театрального буфета воны. Ой, так я вас признала. Вы ж з магазыну, я там вас бачыла. Горяченькый, пиджарый, самый гарный отпробуйте. На здоровьячко.
Вера Борисовна отвернулась к стсне и с жадностью буквально проглотила пирожок, купила ещё один.
— Что я вам казала? Мы их получаем оттуда... — Тётка показала пальцем куда-то вверх.
Второй она ела, медленно растягивая удовольствие и разглядывая театральную афишу. Репертуар всё тот же — «Запорожец за Дунаем», только фамилии новые. И тогда, в начале осени 42-го года, шёл этот спектакль. Это был единственный раз, когда их с Колькой послали в город. Срочно нужно было связаться с оставшимся в Одессе подпольем, для чего найти артистку Марию Дмитриевну. В Украинском театре эта красивая талантливая женщина была руководителем группы с Молдаванки, связанной с партизанами. Еще в 20-е годы она, еврейка по национальности, вышла замуж за Мыколу Загоруйко и по документам была украинкой. Своим собственным родителям ничем не смогла помочь, они погибли в гетто.
Вон на том углу школы, напротив театра, стоял тогда Коля с букетиком поникших мелких астр. Он должен был подать ей условный знак, как только появится из служебного входа Марго (её подпольная кличка). Вера спряталась в парадной на другой стороне улицы, караулила центральный вход. Николай вроде делал всё правильно, однако уж очень привлекал к себе внимание. И было видно — нервничал. Высокий, худой, бледный, не знает, куда деть свои длинные руки. Прохожие оглядывались, проходя мимо него. Нет, не годится он для связного. А тут еще университет рядом, не дай Бог кто-нибудь узнает. И румын, дежуривший у театра, с него глаз не сводит, может позвать полицая — тогда конец. Она подтянула чулки и шумно выскочила из парадной, стараясь отвлечь внимание румына.
— Коля, ты что, окаменел? Возьми себя в руки! Обними меня, отдай цветы! И вытри слюну в углу рта.
— Я здесь стою, как идиот, на виду у всех.
— Ладно, не заикайся, делай вид, что ругаемся, выясняем отношения. Да разожми ты в конце концов пальцы, давай сюда астры.
— Идём почитаем афишу, потом ты в кассу, вроде за билетами, а я останусь у служебного входа. Нельзя ее упустить.
Вера скосила глаза на румына, но тот уже потерял интерес к парочке, смотрел в другую сторону. Марго дожидались долго и, когда наконец она появилась, бросились к ней за автографом, вручили цветы; она им только шепнула: «На дальней скамейке в горсаду» и, не оглядываясь, ушла.
Сколько свиданий до войны было у Веры на той укромной скамейке, под свисающими густыми ветками. Она была свободна, но не успели они усесться, изображая любовную парочку, ищущую уединения, как с двух сторон назойливыми мухами их облепили два типа.
— Извиняйте, тут занято, ослепли, что ли, — по-змеиному зло прошипела Вера.
— А мне хорошо с вашего запаха, — нагло уставившись на девушку, произнёс один из них.
— Нахал паршивый, пересядем на другую скамейку, — она резко вскочила и подтолкнула Николая.
— Та сидите вже, не рыпайтесь, нас до вас прислали, чтоб я так жил.
— Как вас зовут? — не унималась Вера.
— Вот это мне не надо, вы лучше за десять шагов до меня идите.
Потом целую неделю они видели небо, солнце, облака, дышали свежим воздухом до опьянения. Мылись в настоящей ванне, спали в тёплой постели. Невозможно было не влюбиться в Марго. Весь вечер она расспрашивала подробно обо всём, что делаюсь в катакомбах, кто как себя чувствует, сколько и каких нужно лекарств. Кому, какие документы выправить, новые явки, пароли. Потом пили вино, и она для них спела. Опьяневший Колька после её ухода тоже стал распевать песни, но хозяин квартиры сразу заткнул ему рот: «Таким гнойным голосом будешь исполнять арию «Сортир занят». Понял?»
Из города уходили через молдаванские катакомбы. Таких узких лазов, как там, не было нигде, о нечистотах и говорить нечего, прошли через все стоки, везде чувствовалось недавнее присутствие людей. Проводники прекрасно ориентировались, моментально отыскивали места отдыха, спрятанную еду, сухую одежду.
— Вера, да это самые настоящие урки, с кем спутались, ты хоть понимаешь?
— Понимаю. Они не меньше нас ненавидят фашистов, и не просто так под землёй. Если бы не приказ, видели бы немцы Одессу, так бы мы их пустили без приглашения, сейчас, разбежались.
«Они ж трусливые «жябы», нихто з них не сунется в катакомбы, ни за какие коврижки. Румыны, так те сразу тормозили и хезали в штаны, как завидят тельняшку, — хрипел провожатый, приговаривая:
— Черти полосатые, черная смерть. «В бой идёт весёлый одессит, дрожите жябы, пощады вам не будет», — вдруг затянул он.
Когда расставались, он сунул Вере с Николаем по отварному яйцу, наверное, заготовили себе на обратную дорогу и револьвер — шпаер. «Это от нас на всякий случай. Сердце разрывается, как вы там живёте. Земля горыть у них под ногами, чтоб я так жил, от Штымп не дасть соврать. С Богом. От тут мы будем ждать от вас товарищей. Там за кустами телега, до свиданья».
От нахлынувших воспоминаний Веру Борисовну бросило в жар, комок подкатил к горлу, глухой кашель сдавливал грудь, она чувствовала, что задыхается от волнения. Недоеденный пирожок уже не казался таким вкусным. Она ещё раз бросила взгляд на афишу. Не будет никогда больше там фамилии Марго-Марии Дмитриевны — Марьи Давыдовны Зингер. Нелепо умерла, не дожив нескольких месяцев до освобождения Одессы. В окно увидела, что подъехала машина с военными, дом оцепили, стали подниматься к ней в квартиру. Решила, за ней, это арест, и приняла яд. Спутала форму приезжали бандеровцы, их много тогда объявилось в городе, хотели, чтобы Мария Дмитриевна выступила перед ними, патриотический дух им подняла.
Вера Борисовна заскочила во двор к Дорке, узнала, в какую больницу увезли Надежду в какую мальчика, и заторопилась в свой «зверинец», обдумывая на ходу свои действия.
Надежда Ивановна Павловская была заведующей отделом, материально-ответственным лицом. Наперво оформить правильно все документы, объявить переучёт, назначить старшего продавца, сверить кассу, успеть сегодня всё до копейки сдать в банк. Переступив порог магазина, Вера объявила на весь зал: «Товарищи, мы закрывается на учёт, ждем вас в другой раз». Сама стала выпускать покупателей, на дверь повесила табличку. «Вера Борисовна, так у нас всё тип-топ, остатки по всем отделам каждый день подводим, зачем закрываться? — опустив очки на переносицу, пыталась переубедить директрису бухгалтер». — «Ну, раз все сто раз перепроверено, тогда акты первая и подписывайте, я не возражаю». — «Как акты подписывать? Я не буду! С какой стати, у меня дети есть. Завтра учёт начнём, всё как положено, на свежую голову». — «Приказ я подписана сегодняшним числом — сегодня и начнём. И пока не подпишем акты по всем отделам — никто не выйдет из магазина. Всё!»
Захлопнув дверь, она из заварного чайника выпила залпом протухшую заварку, ещё Дорка, наверное, заваривала. Фу, отрыжка. Быстро закурила папиросу «Сальве», такую же прогорклую, как её чай. Недостача по кассовой книге съела все её сбережения, не оставила никакой надежды, хоть бы по остаткам всё было нормально, и она тут же уволится. Позвонила в милицию, попросила для кассира провожатого в банк, так, на всякий случай, не дожидаясь инкассатора. К утру все акты были составлены, подписаны, никаких особенных недостач и потерь не выявлено. Она больше всего переживала за Надькин отдел, но там, как всегда, был полный порядок. Сторож так и не появился.
Утром бледные, уставшие продавцы попили чай и стали за прилавки. Вера вышла на несколько минут купить папиросы и что-нибудь перекусить. Когда вернулась, обомлела. В магазине уже была комиссия главка, нагрянули без предупреждения, сам главный ревизор прикатил.
— Ради чего мы такой чести удостоились? — пыталась улыбнуться Вера Борисовна.
— А то вы не знаете? Весь город только и говорит о вас, о вашем магазине, который вы, между прочим, пока возглавляете,
— И что говорят?
— Много чего, проверим и ответим на ваш вопрос.
— Сколько угодно, коли такие тайны нам не ведомы. Екатерина Михайловна, это наш бухгалтер, принесите вчерашние акты по учёту, по всем отделам и по всем группам товаров.
— Вчерашние? У вас что, вчера был учёт?
— Да, плановый по магазину, со сдачей всей выручки, пожалуйста, перепроверяйте, реализации товара ещё не было.
Петр Афанасьевич явно не ожидал такого поворота. Когда же эта нквдэшная сексотка успела всё провернуть? Ему сообщили, что она вчера моталась на Бебеля, не иначе как там эту дуру проинструктировали. Ночью всё обтяпала, в темноте ей привычно, и девок не выпустила, курва, чтоб его предупредили.
— Вы правы, неприятности у нас в коллективе большие. Женщине из дома напротив было плохо, она стучала к нам в дверь, просила вызвать «скорую» для ребёнка. А наш сторож выполнял инструкцию, дверь не открыл. Женщина потеряла сознание, потом мы уже, когда пришли, врача позвали и милицию, отправили обоих по больницам. Если вы об этом ЧП, то мы все в себя прийти не можем.
Настроение у главного ревизора явно испортилось, вчерашние акты, что их проверять, сами всё проверили, успели даже выручку в банк сбросить, не уходить же вот так с пустыми руками. Он осмотрел торговый зал. Молча обошёл все подсобные помещения, свита тихонько тянулась за ним. Зашли в директорский кабинет.
— Грязновато, неуютно стало в вашем магазине, уж не обессудьте за такие слова, я только из-за искреннего товарищеского отношения к вам, — скривил лицо ревизор. — Вижу, стараетесь, не всё пока получается, но что же вы хотите, голубушка. Подучиться надо вам, а потом уже такое серьёзное дело на плечи взваливать. Помощника вам бы дельного, так никуда не годится. А что это сейф у вас нараспашку?
— Старый, поломан давно, я каждый месяц докладную в главк пишу, пока без результата, вот и приходится в банк с выручкой бегать, хорошо милиция рядом, не отказывают с провожатыми.
— Пломбиратор у вас есть? Пломбируйте, дорогуша, и всех делов.
Она посмотрела на эту спесивую гниду с тоненькими беленькими пальчиками в заусеницах; только не сорваться и не погнать его сраной метлой, как любит выражаться Дорка.
— Перестраховщица я, знаете ли, ничего с собой сделать не могу, поставлю пломбу, посмотрю на тоненький проводок и спать не буду всю ночь. Лучше лишний раз в банк сбегать, гарантий больше,
— Так-то оно так, но если всё время бегать, когда же работать?
— А я одинока, магазин моя работа и мой дом. Может, чаю?
— Какой чай? Мы что, по-вашему, бездельничаем? И так только ради вас всех сорвал с заданий, — зло промолвил ревизор и вышел на улицу, свита понуро плелась следом.
«Сбросить такую нелегко, ему приказывают. Аза что? Распустили слух, а там чисто, не за что зацепиться. Им приспичило от неё избавиться — пожалуйста, только без него, — Петр Афанасьевич никак не мог унять гнев. — Какая умная стерва, не теряется, на всё у неё ответ. А я, дурак, не подготовился, решил с наскоку прихватить, так сказать, по горячим следам. Идиот старый, если все бы работали, как она».
Ох, как не любил он, когда порядок, места себе не находил, такой человек, как эта стерва катакомбная, становился для него врагом на всю жизнь. Другое дело, нормальные люди, которым ничего не надо объяснять. Живут сами, как люди, и других не обижают. Такой магазин, а карман пустой — обидно. Он аж сплюнул с досады. Ещё эти прихвостни плетутся за ним, затылок аж горит, такое фиаско потерпел, злорадствуют, видно. Как по одному на проверку пойдут, так в актах полный сговор. А сколько притворства, думают его провести, а то он вчера родился, и его папа пальцем сделал. Любому заведующему легче договориться с проверяющим сразу и разойтись полюбовно. Он-то знает, что с такими актами делать. Главное не спешить, собрать штук десять — и с индивидуальным визитом, разложить, как крапленые карты, на столе и молчать, пока у собеседника не вернётся дар речи. Умный сразу всё понимает, с ним нет проблем, а такая, как эта, будет артачиться, доказывать свою правоту, пока не загремит за решётку. Ты, тюлька полукопченая, у меня ещё попляшешь.
— До обеда свободны, — громко крикнул подчинённым и двинул на Дерибасовскую пропустить с досады стаканчик-другой молдавского коньяка, он пил только его, другие не очень жаловал. Нет, они мягкие, ароматные, но дороговато, жаль денег. Вот и сегодня — день проходит, никакого навара. Афанасьич, как звали его за глаза в главке, уже было хотел дернуть дверь забегаловки, как что-то остановило его: «Идиот, ты что, богач, зачем деньги палить, а Яков Михайлович на что?»
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
В Херсонской больнице Дорка лежала уже третью неделю. Сердце больше не болело, она отдохнула, каждый день гуляла в больничном парке. Соседки по палате всё гадали: кто она такая? Дня нет, чтобы кто-нибудь её не навестил. Всё ей тащат, целуют взахлеб. Вот опять две прибежали, в коридоре шушукаются, сейчас смеются, а по ночам стонет и плачет. Странная женщина.
Сегодня у Дорки праздник. Натка с Жанкой были у Вовчика, и сын передал ей письмо. На листке из ученической тетрадки печатными неровными буквами написано: МАМА Я ЗДАРОВ ЦЕЛУЮ ТВОЙ ВЛАДИМИР.
Снизу была пририсована не то роза, не то тюльпан.
Последние дни в больнице тянутся так медленно; как выйдет, сразу побежит к Вовчику, потом к Наде. Никого ближе и родней у неё нет. Если бы кто знал, как она их любит. Девчата из магазина для тёти Нади сбили новый топчан. Подросший Вовчик должен спать теперь на диване. В квартире дружно стравили клопов и тараканов новым средством, которое по блату еще до болезни достала Дорка. Марафет навели по всем правилам, даже кухню два раза извёсткой побелили целиком, не то что раньше: каждый вокруг своего столика намажет черт-те как — и это ремонт? Лампочки, и те ввернули новые. Обед решили сообща накрыть на кухне, целый день жарили, парили, стол вышел, как у людей, не стыдно глянуть.
Декабрь — самый нелюбимый месяц в Одессе. Холодно, промозгло, ветрено. С вечера тишина и туманы обволакивают город, и он словно исчезает, растворяется. В темноте деревья без листвы, как привидения, устрашающе скрепят своими черными ветвями. Улицы освещены тускло — и только в центре, а поодаль от него, ближе к окраинам — темнотища, хоть выколи глаза. Днем еще изредка просветлеет, густой туман и сырость исчезают, и солнышко, с трудом пробивая пелену, напоминает о себе: да, я здесь, я здесь, подождите немного, вот еще эти грязные тучи пронесутся — и я к вам вернусь.
Окно палаты, в которой лежала Надька, выходило во двор, и ей из-за угла была видна только верхняя часть неба. Серое небо, льющийся по стеклам дождь и ветка платана, неизвестно как уцелевшего с войны дерева. Правильно одесситы называют платаны бесстыдницами, к зиме они сбрасывают с себя кору, и их стволы становятся такими ровненькими, что Надьке всегда хотелось их погладить. Ей казалось, что они такие же беззащитные, как она сама.
К вечеру ее часто бил озноб. Она подталкивала под себя одеяло. Поутру и днем в больнице еще ничего — завтрак, обход врачей, процедуры, а ночью... Ночи Надежда ждала с ужасом. Снотворное ей больше не давали, и эти проклятые воспоминания ждали, когда в палате все стихнет. Правда, полная тишина случалась редко — похрапывание и стопы нарушали эту пугающую темноту
С какого возраста она помнит себя? Сколько лет ей было? Забыла. Помню только — весна, солнце, теплынь; на ней, маленькой девочке, платьице, как у принцессы, и туфельки. Да-да, это было на Пасху. Нянька замешкалась, и маленькая Надя выбежала на улицу первой. Ночью накрапывал дождь, на листочках и травке блестели капельки воды, они переливались, как бусинки на маминых украшениях. Она увидела желтый цветочек и побежала сорвать его; только протянула ручку, как шлепнулась в лужу. Мать с отцом вышли из парадной, и Надя, мокрая, в слезах, бросилась к ним. Нянька не успела перехватить девочку, и та вцепилась грязными ручками в праздничный костюм матери. Софья Андреевна с таким отвращением оттолкнула ребенка, что Наденька не удержалась и шлепнулась на землю, а мать зло прошипела: свинья всегда грязь найдет — и ушла переодеваться.
Сердце у Надежды защемило. Всегда, когда ей было плохо, она вспоминала именно эту Пасху. Мама, мама... Даже отец не выдержал, ушел, оставил их. Сначала уехал в Петербург, потом в Варшаву, последнее письмо от него Надежда получила уже после революции, в 20-м году. Ои собирался с новой женой-немкой переехать в Германию. Жив ли он? Вряд ли. Сама Надежда давно его похоронила, для нее он умер, когда бросил ее, свою маленькую дочь, а ведь мог взять с собой, понимал же, что мать станет вымещать на ней, его любимой и единственной доченьке, свою злобу. Да и материально не позаботился. Софья Андреевна, привыкшая только тратить, впервые обнаружила, что у нее нет денег и взять их негде. Мужчин, поклонников было много, но никто долго не задерживался. Надя рано поняла, что матери она совершенно не нужна. Нянька и та больше любила ее. Когда девочка случайно попадалась на глаза Софье Андреевне, та исходила гневом: что ты здесь делаешь, почему не спишь? И не дожидаясь ответа, убегала по своим всегда неотложным делам.
Бедная преданная нянька буквально выпрашивала денег, чтобы как-то прокормить ребенка, но после этого всегда выговаривала несчастной девочке, что все это ей надоело и она уйдет. Наденьку охватывал ужас, а вдруг действительно бросит. Она обнимала няньку, рыдала, а потом всю ночь всхлипывала во сне. И сейчас, спустя сорок пять лет, слезы душили ее. Она отвернулась к стенке, еле сдерживая плач. Да, так было, пока Надя, родившаяся с началом века, не поступила в гимназию. Перед глазами появилось лицо Ивана Николаевича. Влюбился он в ее мать сразу и навсегда, ухаживал красиво. Мать тогда болела, от нее и она с нянькой заразились. Во всем городе эпидемия была, все поклонники сбежали, и приходил только он, Иван Николаевич, директор гимназии, куда определили учиться Надю. Замечательный был человек, к девочке привязался сразу. Венчание и свадьба были скромными, пригласили только преподавателей гимназии и несколько университетских друзей с женами.
Сразу переехали в другую квартиру, и для девочки началась новая жизнь. Директорское жалование было скромным, Софье Андреевне его явно не хватало. Вечерами она уезжала то в театр, то на какую-нибудь встречу — и всегда одна. А Иван Николаевич с книжкой запирался у себя в кабинете. Однажды Надя не могла решить задачку и тихонько постучалась. Когда он разрешил ей войти, она заметила, что глаза у него красные, влажные, по всей видимости, он плакал. Девочка по-детски уткнулась ему в плечо и тоже заплакала. Голова его упала на руки, и, не стесняясь, Иван Николаевич разрыдался.
С этого дня они очень подружились. Иван Николаевич во всем заботился о Наде, все свое свободное время посвящал ей, гордо называл дочерью. Она училась прилежно, боялась подвести его и через два года была уже в числе лучших учениц. Каждый вечер он проверял ее домашнее задание, потом они пили чай с любимыми кренделями, и отчим рассказывал девочке об Италии, Франции, Греции, других странах, где ему удалось побывать. Надя, когда слушана рассказы Ивана Николаевича о Париже, сразу представляла свой одесский оперный театр, Николаевский бульвар, кафе «Фанкони», где тоже посетители сидели за мраморными столиками под тентами прямо на улице, в окружении цветов и деревьев, шикарные магазины со сверкающими витринами. Как они любили эти вечера!
На Пасху и в сочельник Иван Николаевич брал Наденьку, и они гуляли в центре по самым красивым улицам, любуясь празднично украшенными домами, посещали кондитерскую на Дерибасовской, накупали там разных сладостей и довольные возвращались домой. Иван Николаевич, спустя три года удочерил Надюшу, объяснив жене, что та вольна поступать и жить, как хочет, а девочка страдать не должна. Так она стала Надеждой Ивановной Павловской. Полный разрыв родителей произошел после того, как воскресным днем решили посетить торгово-промышленную выставку, размещавшуюся за Александровским парком. Летом они жили на даче в Аркадии, мать дачу не любила и оставалась в городской квартире на Дворянской.
День выдался жарким, Иван Николаевич едва поспевал за Надей, а ее все интересовало. Особенно много людей толпилось возле настоящей железной дороги, только в миниатюре. Ездили паровозики с вагончиками, переключались светофоры, грузовые вагоны перевозили лес, скот. Надежда пробилась в первый ряд, забыв про все на свете. Отец то и дело кланялся знакомым и никак не мог пробраться к дочери, наконец он ухватил ее за ручку и вытащил из толпы. Лицо его было пунцовым, из-под шляпы текли струйки пота, он обтирал их мокрым платком. Посетителей прибавлялось, духота страшная. Внизу искрилось, манило море, люди, обдуваемые свежим ветром, радостно шли к нему, однако Иван Николаевич категорически отказался. Они еще выстояли очередь за газированной водой, потом прокатились в центр на новом электрическом трамвае, простояв в ожидании в длинной очереди полчаса.
Иван Николаевич все это время прикладывал руку к сердцу. Решили на дачу не возвращаться, а навестить мать. К дому подходили медленно, Иван Николаевич часто останавливался, тяжело дышал. Возле дома стояла самая настоящая карста с лакеем. Из ворот вышла Софья Андреевна в новом платье под ручку с мужчиной. Лакей помог им взобраться, и карста потихоньку отъехала. Иван Николаевич с Надей медленно поднялись на второй этаж. Дверь им открыла новая горничная матери, Таня. Завидев обоих, она так испугалась, будто перед ней возникли какие-то привидения, а не хозяин с дочерью.
Родители расстались, мать переехала на другую квартиру и как бы между прочим предложила дочери: если будет желание навешать ее, милости прошу. Чмокнула в щечку — и укатила. Надя осталась с Иваном Николаевичем. Жили скромно, тихо, он болел, вся квартира пахла валерьянкой, которую постоянно заваривала старая кухарка Людмила Петровна. К матери Надежда не ездила, не было ни времени, ни желания, несколько раз вскользь видела ее на улице, как та выходила из дорогих магазинов с покупками, их тащила Татьяна. Правда, на дни рождения и праздники Софья Андреевна напоминала о себе, присылала дочери отрезы на платье и цветы.
Иван Николаевич скончался прямо в гимназии за своим рабочим столом. На похоронах матери не было, говорили, что она где-то за границей. Однако вскоре Софья Андреевна появилась, распродала мебель, громадную библиотеку мужа и забрала Надежду к себе. Надежда к тому времени успела закончить только семь классов Мариинской гимназии, и мать сначала увезла ее в Москву, потом в Петербург. Жили они в меблированных комнатах. Софья Андреевна пыталась вернуть очередную любовь, но, наверное, ничего не получилось, и они с большим трудом, полуголодные, вернулись в Одессу. Пенсии Ивана Николаевича едва хватало на жизнь.
Потом 14-й год, война, революция. Почему все это слилось в ее жизни? С детства она чего-то все время боялась, даже тогда, когда все было хорошо, весело. Чувство, что с ней что-то должно случиться, никогда не покидало ее. Первая любовь — раненый кадет, мальчишка, ей шестнадцать. День теплый, осенний, небо высокое, синее, воздух прозрачный, они с матерью идут в госпиталь. Софья Андреевна надела скромное темно-синее платье с белым воротничком, на голове шпильками прикреплена была маленькая черненькая шляпка с вуалькой. Мать даже без украшений выглядела неотразимо. Только скромное обручальное колечко на левой руке, как и положено было вдове.
Госпиталь располагался в Херсонской больнице, дам и барышень, желающих помочь, было много. В сестринской комнате их проконсультировали, как нужно разговаривать с ранеными, как поправить постель, покормить, выдали фартуки, нарукавники и косынки. Потом сестра развела их по палатам. Палата, в которую вошла Надя, была большой комнатой с двумя окнами. Спертый воздух ударил в лицо девушке. На койках, вплотную придвинутых друг к другу, лежали обнаженные мужчины. Надя долго стояла у двери, не могла сдвинуться с места. Ей хотелось убежать отсюда поскорее, никогда больше не видеть этого. Сзади ее подтолкнула сестричка: ну смелее, они тебя не укусят, разнеси воду потом кормить будем. Через несколько часов Надя двигалась по палате, не чувствуя от усталости ног.
Наконец ее позвали передохнуть, попить чаю. Выйдя в коридор, она выглянула во двор больницы и вдруг увидела мать, сидящую на большой садовой скамейке в окружении ходячих раненых. Судя по возрасту и рангу военных, Софья Андреевна в своем выборе определилась, и Надежда поняла, зачем мать ее сюда притащила. «Гражданский долг», как писали тогда в газетах. Пусть она сама его исполняет, а я домой. Надежда бросилась бежать и столкнулась с юношей. Тот от неожиданности вскрикнул, скорчился от боли, прижался к стенке. Чайник, который парень нес, упал, горячая вода разлилась по полу. «Извините, Бога ради, я не хотела», — бросилась к нему Надя. Она подставила ему свое плечо: пойдемте, я вас провожу. Раненый, пересиливая боль, со стоном начал двигаться.
В палате, держась двумя руками за спинку койки, он ждал, пока девушка поправляла его постель. «Потерпите, я быстро», — Надя нежно взглянула на юношу, схватила чайник и убежала за кипятком, потом разлила всем воду по металлическим кружкам и вернулась к юноше, чтобы помочь ему лечь. На табличке, прикрепленной к кровати, она прочитала: Соцкий Юзеф Стефанович, 1898 гола рождения. «Так он всего двумя годами старше меня, а уже воевал, ранен», — мелькнуло в голове Нади. Парень лежал с закрытыми глазами, на лбу выступила испарина, щеки пылали, у него был жар. Уйти было как-то неудобно. Она смочила полотенце, протерла ему лицо. Юзек открыл глаза и посмотрел на девушку: «Спасибо! Как вас зовут?» — «Надя, Надежда». — «Надежда, это хорошо. Спасибо». И сомкнул свои большие серые глаза с длинными ресницами. Надежда тихонько вышла из палаты, в коридоре ее окликнула мать, и они быстро ушли.
Дома мать сбросила с себя одежду, долго мылась, заставила и дочку тщательно вымыться, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу Больше Софья Андреевна гражданский долг не исполняла, зато Надя стала ежедневно посещать госпиталь. Юзек уже через две недели ходил самостоятельно и прогуливался с Наденькой по больничному парку. Родом он был из Польши, но семья давно обрусела. Его, старшего сына, отправили служить в Петербург в кадетский корпус. Он уже принимал участие в боевых действиях, заслужил медаль и, как выздоровеет, вернется на фронт. Через два месяца так и случилось. Юзек аккуратно писал Наденьке письма почти год. Она жила ожиданием этих весточек и окончанием войны, но та затягивалась, и письма перестали приходить. Жаль. Какой красивый был юноша, больше в ее жизни не встречались такие красивые мужчины. Она вздохнула. В памяти вдруг вспыхнуло и погасло лицо сестры милосердия Розы, Розочки, как называли ее раненые. Еврейская девушка, выхрещенка. Она каждый день исправно приходила в госпиталь, поговаривали, что у нее роман с одним из солдат. Но вскоре тайна перестала быть тайной, у Розы округлился животик, и все сочувствовали девушке.
В то утро Надежда пришла в госпиталь пораньше. В коридоре ей встретилась Розочка, она несла баул. Увидев Надю, обрадовалась, попросила посторожить его, а сама помчалась к лестнице. Юзек был на осмотре у врача, вышел из кабинета, улыбаясь. Надя бросилась к нему: ну как, тебя отправляют на фронт? А он вместо ответа первый раз чмокнул ее в щечку. От нахлынувших воспоминаний у женщины зардело лицо, забилось сильно сердце. Она припомнила, как смутился тогда Юзек, как прижала свой лоб к прохладному стеклу окна и разглядела в парке двух военных, подошедших к Розочке. Военные что-то спрашивали, она отвечала, нервно переступая с ноги на ногу. Один из них крепко схватил ее руку выше локтя, Розочка покраснела, беспомощно повертела головой, ища защиты. Но второй взял ее за вторую руку, и вдвоем они потащили ее к ожидавшей их машине. Наденька обернулась на Юзека ничего не понимающими глазами. «Пойдемте, Надюша, прогуляемся», — предложил он. Они отошли от окна, и вдруг Надя увидела баул, одиноко лежавший на полу. «Ой, этот баул меня Роза попросила посторожить», — воскликнула девушка. Она с трудом подняла его — тяжелый, будто набит камнями. Как ей вернуть его? Юзек ничего не ответил, только схватил сумку и занес к себе в палату, запихнул под койку, заправил одеяло так, чтобы оно свисало пониже, и вышел.
Прогулка была испорчена, Юзек явно нервничал, но Наде ничего не говорил. На прощанье она подарила ему маленький талисман — иконку пресвятой девы Марии и письмо с адресом. Они поклялись друг другу в любви, вечной памяти. Юзек поцеловал ее в губы, неумело, по-детски, сам застеснялся. Он хотел, чтобы девушка поскорее ушла. На проходной Надя обычно быстро сбрасывала халат и косынку в специальный ящик, однако в этот раз ей не дали это сделать полицейские. Они обыскали девушку, от страха она не могла назвать даже свою фамилию. За нее это сделал офицер, постоянно выписывавший ей пропуск. Вопросы задавали наперебой, но Надя только вертела головой во все стороны и смотрела на полицейских ничего не понимающими глазами. Наконец ее отпустили, посоветовав, что порядочные барышни не посещают солдатские госпитали и не водят дружбу со взрослыми мужчинами. И что обязательно сообщат родителям, где их дочь проводит время.
Стыд, который тогда испытала Надя, она не забыла до сих пор. И сегодня она оставалась такой же стеснительной. Это только с виду казалась бойкой, а на самом деле она очень робкого десятка, боялась идти домой, ходила, ходила, а когда пришла, дома ее ждали. Мать сидела посередине комнаты в своем халате, курила, в квартире все было перевернуто вверх дном, шел обыск с понятыми. Софья Андреевна все твердила, что это она лично повела свою дочь в госпиталь, отдать долг Отечеству помочь раненым, и ничего предосудительного в этом не видит. У Надежды случился обморок, больше она ничего не помнила. Когда пришла в себя, рядом была их единственная прислуга, все та же Татьяна. В комнате она уже успела навести порядок, ничего не напоминало о случившемся.
— Ну, барышня, вы хто, революционерка, га? Шукалы, шукалы, ничего нэ знаишлы. Паскуды, — причитала Татьяна. — Та мени пыталы, шо я бачыла, шо чуяла, а то ж як? Усе про якусь Розку допытывались. Знаю я, мабуть, цю дивчыну. Так я ж цю Розку николы не бачыла. Шо за Роза, хто заходыв до нас, до тэбэ. Так нихто и не заходыв, тильки самы вы все бигалы до гошпыталю — та добигалысь. Я так и казала, что вы гарна панночка, добра, до церкви ходите, як слид, и в нас отродясь ниякых жидив не було.
Надежда молчала, только сейчас поняла, в какую историю ее втянула Розка, а она дура, сама того не понимая, — Юзека. Так вот почему он так спешил отправить ее домой, подальше от греха. Что я наделала, а вдруг у него найдут этот баул? Она уже догадалась, что в нем, поняла: в сумке эти проклятые прокламации. Она вспомнила, как, прогуливаясь с Юзеком, они присели на скамейку и заметили меж реек сложенный вчетверо листок. Она успела прочитать только заглавие большими буквами: СОЛДАТЫ И МАТРОСЫ. Надю колотил озноб. Юзек выхватил у нее этот листок и упрятал в карман халата. Я ведь свидетель, размышляла Надя, это Розка листовки притащила, а ее Юзек ни в чем не виноват. Вот прямо сейчас нужно идти в полицейский участок и все рассказать, пусть эта Розка порядочных людей не впутывает в свои темные дела. Однако сил подняться не было. Завтра обязательно пойду. А вдруг Юзек уже избавился, у него все в порядке, а она, нате вам, устроит ему неприятности. Почему я такая дура, не смекнула, когда он быстро прятал баул, и со мной так же быстро распрощался, помчался назад в палату? А как побледнел, когда Розку задерживали. Никуда не пойду, ничего не знаю, никого не знаю. Слава Богу, что от страха рот раскрыть не могла, а то бы по дурости всякого наговорила.