С неграмотностью Александра Даниловича связан еще один курьез в его биографии – Меншиков был первым из русских, кого иностранное академическое учреждение избрало своим членом. Петр I, как известно, был избран членом французской академии в 1717 году, Меншиков ухитрился упредить царя на целых три года. Не кто-нибудь, а сам Ньютон 25 октября 1714 года известил Александра Даниловича об избрании его членом Королевского общества. Вот это письмо: «Могущественнейшему и достопочтеннейшему владыке господину Александру Меншикову, Римской и Российской империи князю, властителю Оранненбурга, первому в советах царского величества, маршалу, управителю покоренных областей, кавалеру ордена Слона и высшего ордена Черного Орла и пр. Исаак Ньютон шлет привет.

– Как вкусно! – верещала я, стараясь быть мужественной и не слопать весь прилавок.

Поскольку Королевскому обществу известно стало, что император ваш, е. ц. в. с величайшим рвением развивает во владениях своих искусство и науки и что Вы служением Вашим помогаете ему не только в управлении делами военными и гражданскими, но прежде всего также в распространении хороших книг и наук, постольку все мы исполнились радостью, когда английские негоцианты дали знать нам, что ваше превосходительство по высочайшей просвещенности, особому стремлению к наукам, а также вследствие любви к народу нашему желали бы присоединиться к нашему обществу. В то время, по обычаю, мы прекратили собираться до окончания лета и осени. Но услышав про сказанное, все мы собрались, чтобы избрать ваше превосходительство, при этом были мы единогласны. И теперь, пользуясь первым же собранием, мы подтверждаем это избрание дипломом, скрепленным печатью нашей общины. Общество также дало секретарю своему поручение переслать к Вам диплом и известить Вас об избрании. Будьте здоровы.

– А если выпить вина, дело пойдет веселей, – подтрунивал Борис. Сам он, как казалось, питался дистанционно, то есть пожирал глазами меня.

– Пей сам, а мне уже грозит алкогольная зависимость, – виновато пояснила я свою приверженность к безалкогольному чаю. Хотя именно здесь, во французском кафе было как-то незазорно пить с утра.

Дано в Лондоне 25 октября 1714 г.»

– Знаешь, когда ты трезвая, ты мне тоже нравишься, – серьезно заверил меня Борис. – Хотя и неизвестно, что ты можешь выкинуть.

Письмо вызывает множество вопросов, ответы на которые, вероятно, могли бы дать архивы Королевского общества. Любопытно, как обосновывал свою просьбу Меншиков в письме Королевскому обществу от 23 августа 1714 года? В чем состояли его научные заслуги и на каком основании великий Ньютон именовал Данилыча человеком «величайшей просвещенности»? Кто были «английские негоцианты», лестно отзывавшиеся о плодотворной деятельности Меншикова на ниве распространения наук в России? Наконец, довелось ли Меншикову раскошеливаться, чтобы заручиться благосклонностью «английских негоциантов» и единодушием членов Королевского общества, пополнившего свои ряды новым членом, или это был доброжелательный жест английского правительства?

– Выкинуть? – изумилась я. – Я сама благопристойность.

В архивном фонде Меншикова сохранился диплом, выданный ему Королевским обществом, но Данилыч ни разу не рискнул упомянуть о своей принадлежности к Королевскому обществу и украсить своей титул еще тремя дополнительными словами: член Королевского общества. Скромностью Меншиков не отличался, но в данном случае здравый смысл взял верх над тщеславием.

– Что? – с сомнением переспросил Борис.

Я засмеялась. Мы не спеша доели все ароматные булочки, перекидываясь ничего не значащими фразами и очень значительными взглядами. Хотелось петь и бежать навстречу теплому ветру!

– Прекрасные погоды стоят. Не желаешь прогуляться? – предложила я.

– С удовольствием, – согласился Борис и попросил счет.

С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ

Мы вышли из кафе. Трудовая Москва громко обтекала нас со всех сторон. Садовое кольцо стояло в пробке, бибикало и материлось. А мы с Борисом шли по тротуару, держась за руки, и ни на что не обращали внимания. Мы были самыми медленными из всех идущих. Я вдруг вспомнила, что прогуляла работу. И Борис тоже. От этого стало еще радостнее на душе. Борис из-за меня прогуливает свою жутко важную работу!

– О чем ты думаешь? – спросила я. Мне бы хотелось разделить с ним все. Даже мысли.

Петля на шее светлейшего стянулась – когда он меньше всего ожидал неприятностей. Если бы князь находился в России, а не в Померании, вряд ли кто осмелился на него донести. Даже если бы этот смельчак и обнаружился, светлейший располагал такой властью, что без труда спустил бы дело на тормозах. Но Меншиков полтора года отсутствовал, и неизвестно от кого и как царь узнал о его подрядных махинациях.

– О том, что можно будет выбраться в отпуск и слетать на лыжный курорт. Ты была когда-нибудь в Хорватии?

– Я?

Автор биографии, составленной еще при жизни князя, связывал начало следствия с анонимным доносом. «В письмах такого рода не были пощажены ни князь Меншиков, ни другие знатные особы, как генерал-адмирал Апраксин, фельдмаршал Шереметев, генерал-фельдцехмейстер Брюс. Их обвиняли в разных противозаконных действиях, например, будто бы они употребляли во зло власть, присвоенную их должностям, худо берегли вверенные им казенные деньги и тратили их по собственным своим видам». Здесь много неточностей и попыток утопить истину в велеречивых словах. Во-первых, ни Шереметев, ни Брюс не были причастны к финансовым махинациям. Вовторых, князю было предъявлено обвинение в присвоении казенных сумм. Похоже, что это преступление скрыто за невинными словами: «Тратили их по собственным своим видам».[253]

– Впрочем, я и сам вижу, что ты нигде не была. У тебя есть загранпаспорт?

– Есть, – кивнула я.

Следствие вскрыло неприглядную картину: сановники, находившиеся в доверии царя, использовали это доверие для личного обогащения за счет казны. Вельможи заключали подряды на поставку провианта по завышенным ценам. А чтобы замаскировать свою причастность к контрактам, дельцы из знати заключали их не на собственное имя, а на подставных лиц. Операции, как выявило следствие, принесли подрядчикам баснословные барыши. Петр, ознакомившись с результатами следствия, по поводу Меншикова в декабре 1714 года вынес резолюцию: «За первой подряд ничего не брать, понеже своим имянем, а не подставою учинен и прибыль зело умеренна. С подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль. А кои под чужими имянами – с тех взять всю прибыль, да штрафу по полтине с рубля. Также и те деньги взять, которые взяты за хлеб, а хлеб не поставлен».[254]

Содержание царской резолюции станет понятным, если мы обратимся к классификации подрядов Меншикова, произведенной следственной канцелярией. Эта канцелярия, руководимая генералом Василием Владимировичем Долгоруким, разбила подряды князя на три категории.

Пасторт действительно у меня был, потому что буквально на днях я сдавала его для оформления коллективной визы куда-то, где должна была сниматься наша дикая передача. Но об этом я скромно умолчала. Во-первых, потому, что я, может, еще никуда и не поеду. Вдруг у меня случатся семейные обстоятельства? Откровенно говоря, мне совсем не хотелось оказаться бог знает где в поисках приключений на свою голову. А уж в то, что Борис с пониманием отнесется к моей новой функции ведущей, болтающейся по свету, я не верила совершенно. Но он ведь не спрашивал о планах по работе? Он просто уточнил, есть ли у меня паспорт, верно? И я честно ответила, что да, есть.

– Отлично. Хочешь, я научу тебя кататься на горных лыжах?

Первый подряд на поставку в Петербург 20 тысяч четвертей хлеба Меншиков взял в 1710 году. Сумма подряда составила 40 тысяч рублей при себестоимости – в 34 600. Таким образом, прибыль равнялась 5400 рублям, или 15,6 %. Скромный ее размер объяснялся тем, что часть хлеба во время перевозки подмокла, пришла в негодность и повысила себестоимость остального. Комиссия, а вслед за нею и царь, тоже нашли прибыль умеренной, и претензий к Меншикову предъявлено не было.

– Хочу! Я уверена, что ты можешь многому меня научить. Не только горным лыжам, – сказала я.

Практическому уму светлейшего не стоило большого труда оценить вполне все выгоды нового поприща хозяйственной деятельности; он понял, что открыл жилу, разработка которой сулила огромные доходы, и поэтому решил придать делу свойственный своему характеру размах: на 1712 год он заключил уже два контракта. По первому из них Меншиков обязался за Казанскую губернию поставить 30 834 четверти хлеба. Второй контракт он заключил через двух подставных лиц и обязался за Московскую губернию поставить 30 тысяч четвертей. В обоих случаях князь выторговал более дорогую, чем в 1710 году, подрядную цену – по 2 рубля 10 копеек за четверть. В итоге чистая прибыль в первом случае равнялась 60,3 %, а во втором – 63,7 %. В денежном выражении прибыль составила 48 343 рубля. Вся прибыль подлежала возврату. Кроме того, царь наказал князя уплатой штрафа за подряд вместо Московской губернии, заключенный на чужие имена, по полтине с рубля полученной прибыли. Сухари и муку Меншиков поставлял и в 1714 году. Общая сумма начета на князя составила 144 788 рублей, которые он должен был вернуть казне.

Борис строго на меня посмотрел и покраснел. Я улыбнулась. Жизнь была так прекрасна, что мне хотелось целоваться напропалую и ходить нараспашку, не боясь простудиться. Потому что таких влюбленных, как я, простуда не берет.

– А о чем думаешь ты? – уточнил Борис.

А чем кончилась подрядная эпопея для остальных ее участников?

– Я? Исключительно о тебе. О том, что было так глупо что-то проверять. Я говорила Свете, но она твердила свое.

Апраксин и Головкин отделались легким испугом – конфискацией полученной прибыли. По мнению царя, она была умеренной: у Головкина – 16,3 %, а у Апраксина хотя и достигала без малого 30 %, но он ее не успел получить. Наказанию они подверглись за то, что оформляли сделки на подставных лиц.

– А что она твердила? – заинтересовался Борис. – Что я стопроцентный женатый маньяк Чикатило?

– Ну, нет. Примерно то, что все мужики сволочи, а почему тогда ты должен быть исключением? И про то, что доверяй, но проверяй, – с опаской пояснила я. Мне было боязно, что Борис снова вздумает на что-нибудь обидеться, и потом снова придется долго и болезненно мириться. Но он был паинькой.

– Доверие надо заслужить, я все понимаю, но только не в любви. Здесь без доверия сразу все ломается. Ты-то хоть сама это поняла?

– Я поняла. А ты? Ты мне доверяешь? – спросила я.

Самую суровую кару понесли Александр Кикин и Ульян Синявин. Оба они должны были внести в казну не только прибыль, но и деньги, израсходованные на приобретение муки и сухарей. Кикину следствие князя Долгорукого оборвало карьеру.[255]

– Конечно, – быстрее, чем было необходимо, воскликнул он.

– Уверен?

Подрядная афера вельмож вызвала два царских указа. Одним из них под страхом смерти запрещалось должностным лицам заключать контракты на поставку в казну различных изделий и продовольствия. Другой указ регламентировал размер прибыли подрядчика – она не должна была превышать 10 %.[256]

– А что, тебе есть что скрывать?

Еще не закончилось следствие о подрядных махинациях светлейшего, как началось новое расследование. Князя обвиняли в расходовании государственных денег на собственные нужды. Такого рода преступления именуются казнокрадством, и законодательство петровского времени устанавливало казнокрадам самые суровые меры наказания.

– Возможно, – протянула я. – А возможно, и нет. Вдруг есть вещи, о которых я тебе не рассказывала? Ты сможешь понять и простить, если, к примеру, окажется, что в моей жизни есть еще что-то важное, о чем ты не знаешь?

Канцелярия В. В. Долгорукого потребовала от Меншикова отчета в расходовании 1 018 237 рублей. Вместе со штрафными деньгами за подряд общая сумма начета на князя составила грандиозную цифру в 1 163 026 рублей. По другим, более поздним сведениям, начет вместе со штрафом равнялся 1 581 519 рублям. Распутать до конца сложную систему взаимоотношений светлейшего и казны канцелярии Долгорукого, кажется, не удалось. Тем более сложно разобраться в финансовых хитросплетениях Меншикова 250 лет спустя, ибо документы следствия полностью не сохранились.

– Наверное, – без энтузиазма отреагировал Борис и задумался. Видимо, пытался предугадать, что я могу от него прятать. Какого кота в мешке?

Меншиков сознательно затягивал следствие, опротестовывал выводы канцелярии и предъявлял контрпретензии. (В конечном счете ему удалось добиться своего, работа канцелярии продолжалась свыше десяти лет, ее прервала смерть Петра, за которой последовало снятие с князя всех начетов.)

– Рада слышать, – кивнула я. – Потому что на самом деле я ничего ТАКОГО не скрываю. Но ведь могла бы?

Трудность следствия состояла в том, что некоторые статьи как расходов князя, так и его доходов нигде не оформлялись документами и поэтому не поддавались проверке. В таких случаях канцелярия вынуждена была положиться на показания самого обвиняемого. Так, Меншиков заявил в одной из своих челобитных, что он после Полтавской баталии взял из шведского обоза под Переволочной 20 939 ефимков. Удовлетворила ли эта сумма алчность светлейшего, в руках которого оказались богатые трофеи, сказать трудно.

– Ты что, прикалываешься, что ли? – выдохнул он.

Я рассмеялась.

Сложно было также проверить достоверность названных Меншиковым сумм, поднесенных ему в почесть, то есть взяток. Например, сумму в пять тысяч рублей, на которую раскошелились московские купцы в честь признания заслуг светлейшего в разгроме шведов, можно признать достоверной. Но в карман Меншикова текли суммы, проверить которые канцелярия просто не могла. Светлейший, например, показал, что в Померании ему было поднесено «за то, что, будучи в маршу, не разорили земли и чтоб отпустить (не взыскивать. – Н.П.) подводы: в Голштинии пять тысяч червонных, в Мекленбургах и Шверине двенадцать тысяч курант-талеров». За обещание не допускать мародерства и прочих бесчинств («за добрый порядок») Меншиков получил с Гданьска двадцать тысяч курант-талеров, с Гамбурга и Любека соответственно десять и пять тысяч червонных.

– Страшно? Вдруг у меня темное прошлое!

Столь же трудно проверить издержки светлейшего на такие деликатные расходы, как подкуп должностных лиц при иностранных дворах или выдачи «шпигам», выполнявшим разведывательные задания князя на театрах военных действий. Так, царский портрет, обрамленный драгоценными камнями, был послан «из Жолквы к дуку Мальбруку ценою в 10 тысяч рублев». На такую ли сумму пополнилась сокровищница герцога Мальборо, от которого царь добивался благосклонного посредничества в мирных переговорах со Швецией, наверняка сказать трудно. В одном случае Меншиков даже не назвал имени лица, которому сделано подношение: «В Фридрихштате министру некоторому за откровенно важного дела дано 1000 червонных». А быть может, «министр некоторый» довольствовался пятьюстами червонных, а два «шпига» получили не тысячу червонных, как показал Меншиков, а в три-четыре раза меньше. Невозможно также точно установить, сколько было издержано на алмазный перстень, подаренный датскому генералу-провиантмейстеру Платтору, или на шпагу и трость с алмазами другому датскому генералу (Шультену). С уверенностью можно сказать одно – не выше суммы, показанной Меншиковым: 2112 рублей и 2572 рубля 26 алтын и 4 деньги.

– Твое прошлое все у тебя на лбу написано, – радостно обнял меня Борис.

Я немедленно ответила ему взаимностью, радуясь, что времена лжи и подозрений между нами канули в небытие.

Не поддаются точному учету и суммы, издержанные Меншиковым на казенные нужды. В одной из челобитных он писал, что часто казенные деньги тратил на личные надобности, а личные деньги – на приобретение предметов, необходимых казне. Это утверждение светлейшего соответствовало действительности. Находясь в Померании, он, например, издержал на приобретение палаток собственных 27 338 рублей, а на покупку провианта 20 979 рублей.[257] Следует при этом учесть, что Меншиков никогда, как он сам признавал, внакладе не оставался – из казны он брал неизмеримо больше, чем ей давал. Общая сумма издержанных на казну собственных денег составила 147 155 рублей, в то время как на приобретение земель только в одной Польше и только в 1709 году он израсходовал, как показывал сам, 163 тысячи рублей.

Мы догуляли по Садовому кольцу до станции «Баррикадная» и пошли вниз по мощенной камнем мостовой. В сторону Зоопарка, приманивающего к себе детей экзотическими каменными башнями и замками, яркими шариками и звуками природы. Я несколько утомилась наслаждаться московскими красотами, да к тому же начала сказываться бессонная ночь. Я клевала носом, хотя день был в самом разгаре.

– Может, хочешь поспать? – предложил Борис, почувствовав мою усталость. Наверное, мы действительно становились чем-то единым целым, раз он, не глядя, смог определить, что со мной. А ведь я улыбалась и делала оживленное лицо со всем старанием ученицы Станиславского.

Во время работы канцелярии между ее руководителем В. В. Долгоруким и светлейшим возник спор, с какого времени следует ревизовать князя. Было время, когда отношения между двумя князьями – Долгоруким и Меншиковым – не вызывали ни у того, ни у другого подозрений. Более того, аристократ Долгорукий, тогда еще гвардии майор, заискивал перед княземвыскочкой и считал его своим благодетелем. Отправляясь на подавление восстания на Дону в мае 1708 года, он писал Меншикову: «Прошу у тебя, государя, милости, не оставь меня в милости своей в нуждах моих. А я на милость твою, государя своего, надежен как на батка своего. Тебе, государь, самому известно, кроме тебя, государя мово, других у меня никово нет».[258]

«Не верю», – решил Борис и повез меня обратно, в свою аккуратную, рациональную квартиру отдыхать. Но как, скажите, отдыхать рядом с любимым мужчиной в совершенно отдельной квартире? Естественно, что я так и не смогла уснуть.

С тех пор прошло много лет, и В. В. Долгорукий теперь соперничал с Меншиковым и уже не считал светлейшего своим «баткой». Напротив, между ними установились открыто враждебные отношения, и Долгорукий готов был воспользоваться любой возможностью, чтобы свалить Меншикова. Долгорукий понимал, что шансы разоблачить Меншикова-казнокрада тем выше, чем с более раннего срока начнется обревизование его финансовых злоупотреблений. Исходной датой для проверки он считал необходимым назначить 1703 год.

– Ну-ка, спи! – шутливо строил сердитые рожи Борис. – Что за безобразие! Совсем вымотала человека.

– Я? В чем я виновата? – смеялась я.

Голицын, сменивший Долгорукого на посту руководителя следственной комиссии, полагал, что Меншиков должен был отчитываться за расходование государственных денег не с 1703, а с 1701 года.

– В том, что ты такая чудесная. Надо было быть похуже, – отвечал он.

И мы продолжали, пока не становилось ясно, что при моем живом характере и лихорадочно-влюбленном состоянии я легко не засну и еще одну ночь. Так и буду шастать по дому, пить чай, смотреть на Бориса и мечтать о будущем.

– Нет, спать я не хочу, – заявляла я.

– Что ж с тобой делать?! – воскликнул он. – Так ты совсем изведешь себя. Нехорошо.

– Я слишком влюблена, – пожаловалась я. – У меня от этого бессонница.

– Так, собирайся. Поехали, – деловито подскочил Борис.

– Куда? – растерялась я.

И даже чуть было не начала обижаться. Вот, опять пытается от меня отделаться.

– Не пытаюсь, – категорически отрицал он. – Выспишься в одиночестве на своей привычной кровати.

Меншиков же был заинтересован в том, чтобы исходная дата была передвинута на более позднее время. Ссылаясь на то, что первое десятилетие нового века он проводил на театрах войны и, следовательно, в полевых условиях не имел возможности должным образом оформлять как получение казенных денег, так и расходование их, Меншиков настаивал на том, чтобы канцелярии требовали от него отчетности начиная с 1710 года. Подлинная причина домогательств светлейшего состояла в другом – именно до 1710 года он чаще всего запускал руку в казенный карман.

– А ты?

– А я заеду за тобой завтра. Поедем вместе на работу, ладно?

Верх одержал Меншиков. Документы архива князя проливают свет на его закулисную игру, обеспечившую успех. Самым надежным и полезным ходатаем за Меншикова перед царем была, бесспорно, Екатерина. Если в своей привязанности к фавориту царь намного поостыл и более не проявлял трогательной нежности, которую он в избытке расточал в течение первых десяти – пятнадцати лет их дружбы, то Екатерина из чувства благодарности к светлейшему, проложившему ей путь в супруги царя, а затем и к трону, до конца дней своих сохраняла с ним добрые отношения и не оставляла в беде. Свидетельство тому – переписка царицы с князем, из которой явствует и забота о нем, и признательность светлейшего за эту заботу, и стремление доставить друг другу маленькие радости. Хотя взаимные услуги не выходили за пределы, так сказать, частной жизни, они тем не менее свидетельствуют о доверительных отношениях между ними.

– Конечно! – улыбнулась я.

И хотя перспектива расставания меня печалила, возможно, Борис был прав. Мне нужно было отдохнуть и привести мысли в порядок. Я кое-как собрала волю в кулак и оделась. Через полчаса мы прощались около моего подъезда. Поцелуи, объятия и нежные слова радовали меня и питали сердце.

Царица, например, знала, что Меншиков пристально следит за капризами европейской моды, и решила порадовать его наимоднейшим камзолом, сшитым, как можно догадаться, по ее заказу. Свой подарок из Амстердама 1 мая 1717 года Екатерина сопроводила письмом: «Посылаю к вашей светлости камзол новой моды, которая ныне недавно вышла. И таких камзолов только еще четыре персоны имеют, а именно один у его царского величества, другой у цесаря, третий у короля английского, а четвертый вы иметь будете».

– До завтра? – нежно заглядывал в мои беспокойные глаза Борис.

– До завтра, – шептала я.

В этом же письме царица сообщала светлейшему пикантную новость, которая касалась приема царем в свою службу «одного карлу француженина, которой такова великого возрасту, кокова, чаю, что ваша светлость еще никогда не видали». Чтобы Александр Данилович получил наглядное представление о великане Николае Бурже, а речь в письме шла именно о нем, царица отправила ему принадлежавший великану перстень, ибо, как писала Екатерина, «особливо лице и руки у него чрезвычайно великия».[259]

– Ну, пока? – вздыхал Борис.

– Пока, – кивала я. Наконец я скрылась в подъезде. Голова была занята Борисом, ноги ступали со ступеньки на ступеньку, а руки копались в сумке в поисках ключей от квартиры. Ключей в сумке не было.

Как и в предшествующие годы, во время отсутствия Екатерины попечение о ее детях лежало на Меншикове. С 24 января по 26 февраля 1719 года князь отправил на Марциальные воды, где находилась царская чета, семнадцать писем, в каждом из которых он извещал Екатерину, что ее дети «во всяком добром и здравом пребывают состоянии».

– Вот, блин! – раздосадованно воскликнула я, потому что времени было около одиннадцати, и мама вполне могла уже спать. Но что делать, если я оставила ключи в другой сумке, которая мирно валялась на секретере у Алексея.

Меншиков, конечно же, незамедлительно выполнял все царицыны повеления. Находясь на Марциальных водах, она соскучилась по обществу своего карлика. В столицу отправлен 28 января курьер с предписанием: «Екима-карлу извольте прислать сюда с нарочным посланным, и прикажите тому посланному над ним надзирать, чтоб он не давал ему в дороге много пить». Ответ князя от 31 января: «По указу вашего величества Якима-карлу отсюда отправил и от прочаго воздержать приказал».[260]

Пришлось трезвонить на весь дом. Однако меня ждал сюрприз, к которому я оказалась не готова. Двери родного дома не спешили распахнуть свои гостеприимные объятия перед блудной дочерью.

Расположением Екатерины Меншиков пользовался всякий раз, когда ему приходилось особенно туго. И хотя царица должна была многократно повторять свои просьбы царю и далеко не всегда ей удавалось сразу же достичь угодных Данилычу результатов, все-таки она не единожды спасала его от грозившей гибели. Кстати, Меншиков искал покровительства не только у Екатерины, он прибегал к услугам любого, кто мог его вытащить из трясины. Потому среди лиц, к которым он обращался за помощью, можно встретить и титулованных вельмож, и чиновников средней руки, и представителей крапивного семени, всякого рода канцеляристов и подканцеляристов, во власти которых было запутать дело так, что его невозможно было распутать вовеки.

В январе-феврале 1718 года оба генерал-адъютанта Меншикова – Нестеров и Полянский – находились в Москве, где пребывал двор и царские министры. Оба генерал-адъютанта хлопотали по одному и тому же счетному делу, но трудились на разных уровнях. Если Нестеров должен был хлопотать о переносе финансовых претензий к Меншикову с 1701 на 1710 год, то Полянскому надлежало вступить в непосредственные сношения с членами комиссии Голицына, которых светлейший просил, чтобы они «в самой правде явили всякое нам благодеяние». «Правда», с точки зрения Меншикова, состояла в том, чтобы члены комиссии внесли в счетную выписку исправления, угодные князю.

– Ну, приехали, – выругалась я и для порядку немного постучала по двери ногами. Результат был тем же. – И где, интересно, их всех носит в одиннадцать ночи? Особенно родителей? Ларик-то, понятно, куда угодно мог усвистеть, а эти где? – Неизвестно! – ответила я себе и снова принялась названивать. Все было бесполезно. Видимо, папа с мамой куда-то уехали. Ситуация была безвыходной. Как ни крути, а надо было перебарывать общее осоловевшее состояние и двигать полусонными конечностями к Алексею. Что я и сделала.

Княжеская спесь не помешала светлейшему с подобострастием просить члена комиссии капитан-поручика Юрьева явить «всякое нам благодарение». «Взаимно отслужить не оставлю», – обещал он Юрьеву. Гвардии майора Ушакова Меншиков благодарил «за показанную вашу к людям моим милость, которые были у щоту Сергеева». 6 февраля Меншиков благодарил и Макарова «за ходатайство у его царского величества указу о щоте».[261]

До «Щукинской» стремилось доехать уже совсем немного людей. Собственно, я сидела в трамвае практически одна. Мне вспомнилось, что именно в трамвае я свела странное и нереальное, но очень выручившее меня знакомство с Алексеем. У каждого, наверное, бывают в жизни моменты, когда необъяснимым образом рядом оказываются очень правильные и нужные люди. Теперь и я могла бы сказать, что у меня была такая история. Смешно.

Казалось, что Меншиков после благоприятных известий из Москвы мог бы свободно вздохнуть, ибо самое неприятное осталось позади – канцелярия Голицына согласилась вести счет с 1710 года. Но этого не произошло. Сумма начета все равно была значительной, и канцелярия настойчиво требовала ее погашения.

– Станция метро «Щукинская», – объявил водитель гнусавым басом и настойчиво посмотрел на меня сквозь стекло кабины.

Я скинула сон и выперлась из транспортного средства. Ночь окутала все ларьки и киоски, только изредка пьяненькие мужички выискивали пиво или вино да бомжи устраивались на ночлег по лавкам и скамьям. Я углубилась во двор и, с трудом передвигая ноги, доплелась до Алексеевой девятиэтажки. Накрутила на домофоне кружочки с цифрами, выставив номер квартиры.

Как ни старался князь освободиться от назойливых требований канцелярии, ему все же пришлось напрягать собственную память и принуждать своих подручных к изворотливости, чтобы уменьшить сумму начета. Не упущены были даже сравнительно мелкие затраты, как, например, покупка гобоев в пехотный полк за сорок рублей, оплата услуг лицам, изловившим беглых солдат, и за ремонт ружей (167 рублей). Часть начета он погасил наличными и товарами. По собственному признанию, надо полагать достоверному, ибо оно было изложено в челобитной царю, он писал в 1719 году: «С меня взято деньгами, пенькою и протчими материалы 615 608 рублей».[262]

– Хто тама? – разбитным голосом спросил хозяин чавкая.

Какова судьба остальных начетных денег? На этот вопрос известные нам источники не позволяют дать исчерпывающего ответа. Часть долга царь ему простил. Светлейший умел выбирать подходящее время для подачи челобитных.

– Лопаешь? – усмехнулась я. – Кто же ест после одиннадцати?

В 1715 году у царя родился сын Петр. В честь «преславной радости» князь обратился к царю с просьбой освободить от уплаты оставшихся долгов и прекратить следствие: «… от всех дел, которые по се время в той канцелярии были и есть, меня освободить». Просьба Меншикова была удовлетворена лишь частично. Царь не поверил словам князя, что «того долгу заплатить мне нечем», и положил на челобитную следующую резолюцию: «По прошению вашему от половины всех денег освобождаем. Что же принадлежит до канцелярии, и вы к ней, кроме сего платежа, ничем не привязаны, когда с нем разделаетесь».[263]

– Я, – «удивился» моей неосведомленности Алексей. – Заходи, и тебе бутербродик намажу.

К 1715 году, когда была подана эта челобитная, на Меншикове значилось 324 354 рубля долга. Согласно царской резолюции половину этой суммы, то есть 162 177 рублей, князь должен был внести в казну.

– Вот чего-чего, а аппетита у меня нет, – пробормотала я.

Четыре года спустя Меншиков повторил свою просьбу. Князь жаловался, что его «зело снедает» пребывание под следствием, и просил, «чтоб я от всех канцелярий, где следуютца по моим делам, был свободен».

Единственное, чего я хотела, так это схватить сумку и отбыть по месту прописки. Я бы с удовольствием осталась ночевать, потому что уже практически валилась с ног, но как тогда Борис завтра за мной заедет? И вообще, что бы мы там ни говорили о доверии, о моем странном знакомстве с Алексеем Борису лучше не знать. Пока. Как-нибудь я сама ему все расскажу, и мы вместе посмеемся. Еще, может, и подружимся. Семьями. А пока нет.

– Где тебя носило? – лениво спросил Алексей, открыв дверь.

Ко времени подачи этой челобитной произошла известная смена руководителей канцелярии: место В. В. Долгорукого занял Петр Михайлович Голицын. Это назначение обернулось для Меншикова тем, что с него в дополнение к 162 177 рублям стали взыскиваться еще 285 107 рублей. Впрочем, по княжеским выкладкам, не он, Меншиков, был должен казне, а, наоборот, казна была его должником. Меншиков уверял царя, что «никакого моего вашей казне похищения не явилось», и просил положить конец затянувшемуся следствию, «чтоб я и мои домашние были спокойны».

– Да так, помирилась с Борисом, – улыбнулась я. – Господи, как спать-то хочется!

Никакой резолюции не последовало – царь не поддался на уговоры (знал он цену княжеским заверениям) и в то же время не потребовал от него уплаты долга. Похоже на то, что царь решил держать своего фаворита в подвешенном состоянии и тем самым умерить его стяжательский аппетит.

– Ну и спи, – предложил Алексей.

– Не могу. Борис меня с утра на работу повезет.

– Что? Попрешься домой? По такой темени? – удивился Алекс. – А во сколько он тебя будет забирать?

А что основания для подобных опасений у царя были, свидетельствует новый донос на князя от 8 мая 1718 года, обвинявший в хищении более 100 тысяч рублей. Вслед за этим Меншикову пришлось оправдываться в присвоении 21 тысячи рублей. За это Меншиков был предан военному суду. Он признал себя виновным лишь в том, что взял деньги самовольно, «не бив челом его величеству», но казнокрадством это не считал, объяснив, что он всего-навсего удержал сумму, которую ему должна была Московская губернская канцелярия. В столице поползли слухи, что светлейший попал в немилость.

– Не знаю. Часов в девять, наверное, – ответила я.

В августе 1718 года князь вместе с царем и Ф. М. Апраксиным находился на мысе Гангут, а Дарья Михайловна – в столице. Сохранились письма Меншикова, по которым можно судить, что слух вызвал в семье переполох. Первой забила тревогу Дарья Михайловна, надо полагать, отправившая супругу паническое письмо. В ответном послании от 4 августа Меншиков заклинал супругу не верить слухам, распространяемым злопыхателями, и убеждал ее, что «не точию от его величества какого имел гнева, но ниже немилостивого слова». Заканчивал он письмо так: «Паки вас прошу для Бога о сем ни малого мнения не имейте, а особливо ж о том неправом разглашении не печальтесь». Такое ж письмо он отправил и брату адмирала: «Некоторые бездельники самую наглую ложь разгласили, ибо не точию гнева (от чего Боже сохрани) от царского величества, ниже истинно немилостивого взгляду не видал».[264]

– Ну и приедь туда к восьми, – воскликнул Лешка.

Но, успокаивая супругу, сам-то светлейший нервничал. Иначе зачем было князю возвращаться к этому сюжету еще в шести письмах, отправленных в промежутке между 6 и 11 августа? Какая надобность была прибегать к услугам генерал-адмирала Апраксина, который по просьбе князя должен был тоже засвидетельствовать в письме к своим домашним, что князь попрежнему пользуется уважением царя?

Я задумалась. Откровенно говоря, время шло за полночь, на улицах было темно и страшно, а милиция уже наверняка разошлась по караулкам целоваться с лимитчицами. Мало ли что со мной может случиться. А вдруг трамваи уже не будут ходить?

Меншиков пытался обуздать слухи, наносившие ущерб его престижу. Светлейший был прав – поколебать его фавор не удалось.

– А Борис все равно звонить мне будет на мобильник, – радостно прикинула я. – И точно не рано, чтобы я могла выспаться.

В начале 1719 года Меншикову довелось еще раз пережить критическую ситуацию: Голицын неукоснительно требовал от князя погашения начета и даже грозил держать его под караулом. Но его и на этот раз вызволила из беды Екатерина. 6 февраля 1719 года она писала из Марциальных вод, где вместе с Петром находилась на лечении: «О деньгах, которых спрашивают с вас в канцелярии к господину генералу-майору князю Голицыну, у его царского величества предстательствовать буду после употребления вод, сколько Бог мне поможет…»

– Ну и все! Какой вопрос? – раскинул руки в стороны Алексей.

Я расслабилась и отчалила в ванную, хотя, в принципе, меня было трудно назвать грязной. Борис меня много раз старательно мыл. Но так уж я устроена, что хоть десять минут, а надо мне постоять под горячим душем, ничего не могу с собой поделать. Я, если быть до конца честной, могу торчать в ванной часами, за что мне нередко влетало от родителей, а Ларика это вообще бесило и выводило из себя.

Кстати, и сам Меншиков не сидел сложа руки. Он ловко использовал все средства, чтобы повлиять на Петра. Зная о том, что царь с Марциальных вод заглянет на Петровские заводы, Меншиков обратился к управляющему этими заводами Вильяму де Геннину с просьбой показать царю товар лицом, всячески подчеркивая заслуги князя в их строительстве и организации производства: «И когда его царское величество изволит быть на заводах, и тогда его величеству донесть, что чьим тщанием и трудами какие заведены заводы».[265] Геннин в точности выполнил просьбу князя. Осмотренные заводы оставили у царя самое благоприятное впечатление, которым он не преминул поделиться с князем.

– Выходи, а то хуже будет! – орал он, стуча ногами в тонкую дверь.

Сделав вид, что похвальные слова царя для него явились полной неожиданностью, Меншиков писал ему в конце января 1719 года: «Радуюсь, что мой труд в деле заводов, которые я по указу вашему строил, вашему величеству явился угоден». И тут же не преминул напомнить о том, что его, Меншикова, для платежа денег «хотели держать в канцелярии».

Иногда и правда становилось хуже, потому что он из туалета отключал вентель, регулирующий горячую воду, после чего на меня обрушивались потоки ледяной воды. Пару раз я действительно переживала сильнейшее потрясение, но в основном я всегда покидала ванную в добром расположении духа. Так произошло и на сей раз. Я выперлась из ванной не через пять минут, как рассчитывала, а где-то примерно через полчаса. Алексей все еще сидел на кухне. Я было проскочила в комнату, чтобы отрубиться, но не тут-то было.

Екатерина тоже получила письмо: «И правда, ежели бы не вашею матернею пожалован был милостью, то б всеконечно за платеж денег держан был в канцелярии». Тут же жалоба: начет «платить безсилен» – и сетование, что приходится продать «некоторые вещи, також и несколько деревень».[266]

– Натка, пойди, – каким-то напряженным голосом сказал он.

– Чего надо? – промурлыкала я.

Но самую крупную неприятность князю принесли не расследования о начетах, а почепское дело. Князя обвиняли в захвате чужих земель и закрепощении украинских казаков.

– Сядь, – сказал он.

Ко времени разбирательства почепского дела Сенатом и специальными комиссиями в 1717 году Меншиков уже считался богатейшим вельможей страны. Его владения увеличивались из года в год, причем в послеполтавский период едва ли не главным источником расширения его вотчинного хозяйства стала скупка имений. По неполным данным, Меншиков только в 1710–1717 годах издержал на приобретение недвижимости свыше двухсот тысяч рублей.

Я вдруг почувствовала его напряжение.

Какие источники доходов позволяли Меншикову совершать столь крупные сделки? Главный, конечно же, казна.

– Что-то случилось?

– Да, – не стал спорить он. По его лицу можно было предположить, что случилось что-то ужасное.

– Что? – Я прислонилась к дверному косяку.

Но появились и два сравнительно новых для него способа накопления богатств: военные трофеи и доходы с вотчин. Владения князя приносили огромные доходы. Меншиков не довольствовался традиционным денежным оброком и доставкой во дворцы всякой снеди. Жажда наживы толкала его на путь предпринимательства. Одним из первых среди помещиков он создает в своих имениях промыслы по переработке сельскохозяйственного сырья и полезных ископаемых. Выгоднее продавать не хлеб, а изготовленное из него вино, и Меншиков спешит создать винокуренные промыслы, чтобы поставлять вино в царские кабаки. Застройка Петербурга требовала огромного количества разнообразных строительных материалов – Меншиков организовывает в окрестностях столицы кирпичное производство и распиловку леса. В Ямбургском уезде он владел хрустальным заводом. Оконное стекло, посуда, зеркала, хрусталь шли на нужды собственного дворца и загородной резиденции, но часть продукции поступала на рынок. Откровенно предпринимательскими были соляные промыслы, купленные князем в Тотемском уезде за сорок тысяч рублей, а также рыбные промыслы на Волге и в Поморье.

– А то. Борис твой приходил, – зло бросил Алексей. Зло от бессилия, а не от злобы.

Я замерла с открытым ртом. Вот уж новость, от которой мне захотелось немедленно впасть в кому.

Он выступил инициатором открытия шелковой мануфактуры, вовлек в дело еще двух вельмож – Апраксина и Шафирова, причем, как явствует из письма Меншикова к Макарову, светлейший в этом случае стремился не столько извлечь прибыль, сколько угодить царю: ему, Меншикову, известно, что Петр, «будучи в Париже, изволил смотреть всяких мануфактур, между которыми изволил видеть и шпалеры, и при том изволил говорить, дабы и у нас такая работа как наискорее завелась, и у нас еще ничего в зачине не бывало, понеже ни инструментов, ни шерсти, ни красильщиков нет». Меншиков упросил Макарова, находившегося вместе с царем в Париже, закупить необходимые инструменты.[267]

– Борис?! – ахнула я и села на стул.

Все, что в те времена могло принести барыши, не ускользало от жадного взора светлейшего. Он неустанно печется о приумножении своего богатства. Ему мало ста тысяч крепостных, золота, бриллиантов, роскошных дворцов. Он весь в поисках новых источников дохода и безоговорочно принимает любой совет, если этот совет сулил хотя бы мелочные барыши. В Москве он скупал лавки, харчевни, погреба, торговые места, с тем чтобы все это на выгодных условиях сдавать в оброк мелким торговцам и промысловикам. За границу Меншиков продавал традиционные товары русского экспорта. Его агенты скупали пеньку, воск, сало, кожи и отправляли их в Петербург и Архангельск для продажи английским и голландским купцам.[268]

Князь, однако, никогда не ощущал избытка в почестях и богатстве.

– Да, – обреченно кивнул Алексей. Видимо, и сам понял, что эта новость для меня похлеще наводнения или извержения вулкана.

– И ты что, открыл ему дверь? – Я решила на всякий случай уточнить масштаб стихийного бедствия. – Вот так, своими руками?

Город Почеп с округой принадлежал когда-то Мазепе и еще в 1709 году был пожалован Меншикову за заслуги в Полтавской баталии. Князь не довольствовался подарком и из года в год округлял свое владение, захватывая близлежащие земли, закрепощая казаков и взимая с них повинности. С 1717 года казаки начали подавать многочисленные жалобы на незаконные захваты князя, но все они оставались без последствий – никто не осмеливался предать гласности очевидный факт произвола. Наконец жалобам был дан ход, но все шло для Меншикова лучшим образом. Сенат отправил на Украину межевщика Лосева. Тот действовал в угоду князю и при межевании спрямил его владения так, что они стали еще обширнее.

– Угу, – буркнул Алекс, старательно отводя глаза. Он не мог видеть, как я скукоживаюсь от самых разнообразных негативных мыслей.

Весной 1720 года князь сам отправился на Украину – Петр повелел укомплектовать там драгунские полки. Но светлейший спешил на Украину не только ради царского повеления. Прежде всего он рассчитывал уговорить гетмана Скоропадского закрыть почепское дело, а также разузнать, что собирается делать противная сторона.

– А откуда он взялся? – растерялась я.

Компромисс, однако, не был достигнут. Более того, светлейшему стало известно о поездке в Петербург новых челобитчиков.

– Не знаю, – выкрикнул Алексей. – Понятия не имею! Может, он за тобой следил?

На время отсутствия в столице Меншиков поручил представлять свои интересы по почепскому делу генерал-адъютанту Степану Нестерову. Из писем Нестерова мы узнаем, как он не за страх, а за совесть пытался отбиться от наседавших челобитчиков с Украины, чтобы угодить своему патрону. Нестеров был вхож к таким вельможам, как Апраксин, Шафиров, Толстой, и с их помощью намеревался не допустить к царю гетманского секретаря Валкевича, прибывшего в столицу с письмом гетмана Скоропадского и челобитной от обывателей Стародубского полка.

– Может, – кивнула я, вспоминая Борисову способность постоянно появляться из ниоткуда и подкрадываться незаметно со спины. – Он все может. И что?

– То. Он позвонил. Я открыл. Спросил, какого хрена ему надо.

Валкевич поначалу обратился к Апраксину, чтобы тот ему помог получить аудиенцию у царя. Адмирал отказал под предлогом, что «меня и самого в дом царского величества бес причины не пускают». Тогда Валкевич решил сам подать царю челобитную и письмо, когда тот отправится на обедню в Троицкую церковь. У Нестерова возник план, как воспрепятствовать этому. «Ныне я буду искать способа чрез других, – доносил Нестеров Меншикову, – чтоб Валкевичю показали указ тот, как запрещено царским величеством на дороге никому ни с какими письмами не приходить и ни о чем не доносить». Генераладъютанту казалось, что таким образом удастся убедить Валкевича в том, что его намерение подать челобитную царю связано с немалым риском. «Пускай он посмотрит, – рассуждал Нестеров, – чаю, раздумает по намерению своему то чинить».

– А он?

– Он попросил Наташу. Сказал, что он – Борис, – посматривая одним глазом в потолок, а другим старательно обходя меня, пояснил Алексей.

Валкевич, однако, не «раздумал». Возможно, Нестеров не нашел человека, который бы разъяснил гетманскому эмиссару, сколь опасно было обращаться к царю с челобитной. А возможно, Валкевич просто пренебрег опасностью вызвать царский гнев. Как бы то ни было, но Валкевич, улучив момент, 4 сентября подал царю пакет. Петр, не распечатывая, передал его президенту Коллегии иностранных дел Гавриилу Ивановичу Головкину. Нестеров на следующий день отправился в коллегию, но ее секретарь Василий Степанов ничего утешительного не сообщил – письмо гетмана еще не перевели на русский. «А как переведено будет, обещали дать копию, – утешал Нестеров, – и как скоро получю копию, того часу к вашей светлости пришлю с нарошным курьером».

– А ты? – тупо переспросила я.

Меншиков тоже не сидел без дела.

– А что я? Я и сказал, что было.

Он отправляет с Украины письмо своему приятелю адмиралу Апраксину с просьбой «напрасным клеветам» челобитчиков не верить. В то же время он хлопотал перед Апраксиным за дьяка Лосева, прибытие которого вскоре ожидалось в Петербурге, чтобы ему была оказана всякая милость и призрение.

– Что? Что именно? Что, по-твоему, было? – не сдержалась я и повысила голос.

Не надеясь на письма, Меншиков решается приехать в Петербург сам. Испрашивая у царя разрешение, он ссылается на необходимость «о расположении на квартиры полков вашему величеству донести изустно, ибо чрез письмо так обстоятельно невозможно объявить».[269]

Алексей немного помолчал, словно прикидывая, стоит ли мне вываливать все до конца. Но потом, видимо, уяснив, что выбора у него нет, сообщил мне феерический вариант того, что было.

Меншиков обратился к Макарову, чтобы тот изволил «его величеству почаще докучать» о своем вызове в Петербург. Меншиков был настолько уверен в удовлетворении своей просьбы, что распорядился о конной подставе на всем пути следования в столицу. Но ни личные просьбы, ни «докуки» кабинет-секретаря не помогли – царь не счел целесообразным приезд Меншикова в Петербург.

– Что ты подойти не можешь, потому что ты в ванной, – закончил он и улыбнулся.

Я тоже улыбнулась. Как улыбаются шизофреники перед тем, как всадить нож в спину случайной жертвы.

Быть может, почепское дело продолжалось бы бесконечно долго, если бы в него не вмешался украинский гетман Скоропадский, решительно вставший на защиту обиженных Меншиковым казаков. В челобитной царю, поданной в декабре 1720 года, гетман писал о «фальшивом» межевании, которым был нанесен «всему Стародубскому полку убыток», так как более тысячи казаков, а вместе с ними поля и сенокосные угодья, мельницы и бортевые леса были приписаны к владениям князя.

– Что я что? В ванной?!

Меншиков не считал гетмана зачинщиком челобитной. По его мнению, старый и больной Скоропадский являлся всего лишь марионеткой в руках украинской старшины. Еще до подачи гетманом этой челобитной Меншиков писал Макарову, что «господин гетман по привождении на злобу от других будет на меня писать з жалобою». Впрочем, светлейший допускал, что его недругам без надобности настраивать «на злобу» Скоропадского, ибо среди них был человек, умевший ловко подделывать подпись гетмана. «Я не надеюсь, – рассуждал Меншиков, – чтоб он сам мог подписатца, но другие, кои власно так, как он сам подписывает и познать невозможно».[270]

– Да! – растерялся Алексей. Или сделал вид, что растерялся, потому что, конечно же, я имела право быть в ярости. Интересно, что должен был подумать Борис, если его девушка пробралась под покровом ночи к какому-то мужику и теперь сидит у него в ванной. Вряд ли он решил, что это старый друг детства, к которому я заскочила попить чайку.

Почуяв опасность, Меншиков занервничал. С 14 апреля по 4 мая князь отправляет четыре личных письма Екатерине, чтобы она «предстательствовала» перед царем о решении почепского дела в его пользу. «Прошу о милостивом за меня его царскому величеству предстательстве», – писал он 17 апреля. В письме от 4 мая Меншиков приносит царице «благодарение за милостивое за меня его величеству о почепском моем деле предстательство и о исходатайствовании милостивого указу».

– И он ушел? – уничтоженно спросила я. Вполне ясно, что ушел, но ведь бывают же на земле чудеса. Вот сейчас мне точно не помешала бы помощь Деда Мороза.

– Ну не сразу, – радостно сообщил Алексей, словно скорость ухода в небытие играет важную роль. Если Борис все равно ушел, то какая разница, сразу он это сделал или постепенно.

Беспокойство Меншикова было вызвано не столько позицией гетмана, сколько появлением в столице еще одних челобитчиков во главе с почепским казаком Симантовским. Как противодействовать им и отклонить все их притязания?[271]

– Не сразу? Постепенно? – горько улыбнулась я. – Слушай, а как номер квартиры-то узнал?

Светлейший избрал не оборонительный, а наступательный способ борьбы. Он встал в позу несправедливо обиженного и даже оклеветанного человека, что давало ему право изобличать «неправое челобитье казака Симантовского с товарыщи» и требовать сатисфакции.

– Ты не могла оставить номер квартиры на домофоне? – осторожненько спросил Алексей. Я обмерла. Ну конечно! В этом дурацком доме стоит допотопный домофон с колесиками. Ты их крутишь и звонишь, а чтобы не осталось квартирного номера, колесики надо скручивать обратно! Иначе номер остается на домофоне. Это, собственно, не так уж и страшно, но тогда все соседские дети, шныряющие туда-сюда по подъездам, будут звонить именно вам.

Справедливости ради отметим, что в челобитной казаков есть передергивание фактов, поскольку в ней имелась неточность, чем светлейший не преминул воспользоваться. В челобитной было написано, что межевание производил один дьяк Лосев, в то время как границы княжеских владений определяли четыре комиссара от гетмана и восемь человек «российских комиссаров». «При том же было для свидетельства тамошних обывателей с 300 человек».

Обычно я это делала. В смысле, убирала с домофона номер. А в таком бессознательно-сонном состоянии разве я стала бы крутить домофон? Нет, так прямо и поперлась.

Меншиков попытался увести спор в процедурные дебри.[272] На что царь справедливо рассудил: «О почепском деле лучше обождать, пока назначенная персона из Сената по указу подлинно там свидетельствует, и ежели по свидетельству неправы явятся челобитчики, тогда вящшему наказанию за неправое челобитье подлежать будут, а вам послужит то к лучшему оправданию».

– Он говорил что-нибудь?

– Велел ничего тебе не передавать. Сказал лишь, что рад за тебя, что у тебя все так хорошо, – заверил меня Алексей.

На Украину был отправлен новый межевщик – полковник Скорняков-Писарев, брат обер-секретаря Сената, клеврета Меншикова. Скорняков-Писарев оказал Меншикову такую же услугу, как Лосев, подтвердив итоги первого межевания.

Дожили. И мне, и Лехе было понятно, что ничего хорошего эти слова не могут значить. И, вероятнее всего, Борис в действительности совсем не рад. Господи, как же я буду с ним объясняться?!

Меншиков готов был торжествовать победу. Помимо межевых актов, привезенных Скорняковым-Писаревым, он имел еще один документ, подписанный 8 марта 1722 года гетманом Скоропадским. В нем гетман засвидетельствовал итоги своих переговоров с Меншиковым, происходивших в присутствии Петра Андреевича Толстого. Договаривавшиеся стороны порешили: «Для прекращения того спору высокоповеренных коих лиц просить о медиации (посредничестве)». Задача посредников состояла в том, чтобы они «по оному делу и по чертежу, о спорных землях изображенному, обстоятельно выразумевши, праведным своим разсуждением оное […] розняли».[273]

– А ты? – заорала я. – Зачем ты поперся открывать?

Но не успели просохнуть чернила на тех соглашениях, как Скоропадский отправил царю новую челобитную. Мы доподлинно не знаем причин, принудивших гетмана отказаться от достигнутого соглашения, можно лишь предположить, что он встретил сильное неудовольствие со стороны старшины, потребовавшей отказаться от подписанного в ущерб интересам почепских казаков документа.

– Так звонили же! – оторопел Алексей.

– А почему не сказал, что таких здесь нет? – взбесилась я.

Как бы там ни было, но гетман разорвал полюбовную договоренность и обратился к Петру с новой челобитной, «утая, – как писал князь одному из братьев Алсуфьевых, – данное мне о почепском межевании письмо».

– Если он видел, как ты сюда входила, то все равно знал, что ты здесь, – резонно возразил Алекс.

Начался третий, заключительный, этап почепского дела. В нашем распоряжении имеются лишь отрывочные документы, косвенно отражающие ход следствия. Из черновиков сохранившихся писем Меншикова мы узнаем, что царь передал решение спора на усмотрение сенаторов и коллежских чинов: чтобы «сенаторы и коллежские президенты, советники и асессоры выслушали и подписали свои мнения».

– Отлично. Мне теперь остается только рыдать над своей поруганной судьбой, – констатировала я. – Ты ему не мог сказать, что это не то, о чем он думает? Что у тебя есть жена и ребенок?

Сведений об обсуждении почепского дела в Сенате и коллегиях не сохранилось, но оно, скорее всего, закончилось не в пользу князя. На начало 1723 года падает самое напряженное время, грозившее стать для него роковым.

– Я все это ему и сказал, – заверил меня Алексей.

Меншиков, видимо, полагая, что личное влияние на императрицу в почепском деле он исчерпал полностью, стал обращаться к другим лицам, чтобы те хлопотали за него. Виллима Монса, фаворита Екатерины, он просил 15 марта 1723 года о ходатайстве перед императрицей, «дабы всемилостивейшим ее величества предстательством был я охранен». С подобной же просьбой он обращался и к Антону Девиеру. Тот ответил: «Ваша светлость изволили упомянуть о почепском деле, и о сем ее величеству я доносил и стараться в том будем».[274]

– И что?

Как ни изворачивался князь, но, припертый к стене, вынужден был признаться царю: «Ни в чем по тому делу оправдаться не могу, но во всем у вашего величества всенижайше слезно прошу милостивейшего прощения». Терпение Петра было на исходе. Вероятно, к этому времени относятся вещие слова, будто бы сказанные им Екатерине: «Ей, Меншиков в беззаконии зачат, и во гресях родила его мати его, а в плутовстве скончает живот свой. И если, Катенька, он не исправится, то быть ему без головы».[275]

– А то. Он ответил, что для тебя женатые мужики – совсем не редкость!

Все. Алексей добил меня окончательно. Я поняла, что потеряла Бориса. Навсегда.

В столице носились упорные слухи о близком падении князя. Прусский посланник Мардефельд нисколько не грешил против истины, когда в феврале писал о нервном потрясении Меншикова, вызванном страхом за свою судьбу: «Князь Меншиков, который от страха и в ожидании исхода дела совсем осунулся и даже заболел, сумел опять скинуть петлю со своей шеи. Говорят, что он получил полное помилование впредь, пока сатана его снова не искусит».[276]

Глава 5

Обострение хвори наступило в конце февраля, когда царь и Меншиков находились в Москве. Как и всегда, у больного «пошла кровь из гортани». 25 февраля царская чета покинула старую столицу. Меншиков очень сожалел, что не мог присутствовать на проводах отъезжавших, и обратился к императрице с просьбой доложить Петру о болезни, а также разрешить «ехать мне в Санкт-Питербурх по весне, ибо тогда хотя чрез великую мочь доехав до Вышнего Волочка сухим путем, а оттуда водою».

С ног на голову

Надо полагать, по настоянию Екатерины Петр из Городни отправил больному послание, которое, если верить Александру Даниловичу, «дало от болезни моей, паче докторских пользований, облехчение». Если, однако, отвлечься от риторических преувеличений, то «облехчения» не было, напротив, в субботний день 2 марта наступил жестокий кризис: «Приключалась мне в ночи вдруг такая болезнь, что дух так заняло, отчего чаял едва спастись».[277]

Впрочем, кто из нас не творил глупости на уроках химии? На мой взгляд, это сам бог велел. Но многие ли могут похвастать тем, что сорвали уроки черчения? Я в свое время отличилась. Но не будем об этом.

Князь мог плакаться и в расчете на жалость. Но у нас имеется объективное свидетельство состояния его здоровья – заключение консилиума медицинских светил: царского лейб-медика Блюментроста и врачей Бидлоо, Шоберта и Ремуса. Медики не обнаружили туберкулеза, ибо отсутствовали его явные симптомы: «В одышке тягости никогда не бывает, и около груди утеснения никакого нет, такожде после кушания или к ноче признаки к лихоратке не являются». Меншикову были предписаны лекарства, прогулки верхом в летнее время, физические упражнения зимой, строгая диета и режим. Но все рекомендации мало помогут, писали врачи, если князь не возьмет себя в руки по части душевного спокойствия. Заключительная часть документа необычайно интересна: «…того ради такожде надлежит себя остерегать от многого мышления и думания, ибо всем известно, что сие здравию вредительно и больши, а особливо сия его светлости болезнь оттого вырастает, от таких мыслей происходит печаль и сердитование. Печаль кровь густит и в своем движении останавливает и лехкое запирает, а сердитование кровь в своем движении горячит. И ежели кровь есть густа и жилы суть заперты, то весьма надлежит опасатца какой великой болезни.

С того времени я успела наворотить кучу глупостей, последняя же вышла со сценарием передачи «Дикие поиски диких денег».

– Алло! Ты о чем думаешь? Съемки «Диких денег» на носу. Ты сценарий доделала?

Того ради мы меж себя разсуждаем, что от наших лекарств пользы никакой не будет, ежели его светлость от своей стороны себя сам пользовать и вспомогать не изволит, а особливо воздержать себя от сердитования и печали и, елико возможно, от таких дел, которые мысли утруждают и безпокойство приводят».[278]

– Я? – очнулась я, с недоумением глядя на Славика. В такие ямы сознания последние два дня я выпадала постоянно. И это неоспоримо вредило моей карьере, потому что после всех совершенных мной прогулов от меня ожидали рабского труда.

От него уже все отвернулись. В гостеприимном доме светлейшего на именинах Дарьи Михайловны вельможи демонстративно отсутствовали.

Хотя Меншиков устоял и на этот раз, но почепское дело ему все же стоило потерь. Петр обязал его расстаться с тем, что ему не принадлежало: вернуть казакам захваченные земли, а также оброчные деньги. Кредит светлейшего пошатнулся, и ему пришлось оставить пост президента Военной коллегии, который был вручен князю Никите Ивановичу Репнину. В почепском деле, как и в деле с подрядами, суровым наказаниям подверглись исполнители воли князя – межевщики Лосев и Скорняков-Писарев.

– А почему сценарист его не дорабатывает? – возмутилась я. Этот сценарный труд отрывал меня от стенаний и страданий.

Чем объяснить снисходительность Петра к хищениям своего фаворита? Почему он терпел злоупотребления светлейшего, в то время как других казнокрадов подвергал самым суровым наказаниям? Напомним, что вице-губернатор Корсаков, всего лишь орудие в руках князя, был подвергнут пытке, ему публично жгли язык, а затем отправили в ссылку. У князя Григория Волконского вдобавок к тем же наказаниям еще и конфисковали имущество. Между тем Волконский совершил одинаковое с Меншиковым преступление – поставлял провиант под чужим именем и по дорогой цене. Наконец, несомненно, очень близкий к царю человек, которого он любовно называл «дедушкой», Александр Васильевич Кикин, за подрядные махинации был лишен чинов и отстранен от должности советника Адмиралтейства.

– Потому что сценариста переманили в ментовский сериал, и он дерьмо. И написал дерьмо. А если начнет переписывать, то снова получится…

Снисходительность Петра можно было бы объяснить многолетней дружбой и уважением к прежним военным заслугам фаворита, наконец, заступничеством Екатерины, которая, само собой разумеется, помнила о помощи светлейшего. Не страдал короткой памятью и Петр. Но все это стерлось бы в памяти, поблекло, если бы Меншиков не был полезным и крайне нужным сейчас и завтра.

– Дерьмо. Я поняла, – кивнула я и снова принялась листать непонятный фолиант, из которого было невозможно даже отдаленно разобраться, что получится в целом, если выполнить все описанные действия, сказать все слова и выставить все декорации по отдельности.

Царь назначает Меншикова сенатором и руководителем одного из важнейших учреждений обновленного государственного механизма – президентом Военной коллегии. Заметим, что это назначение светлейшего состоялось в 1718 году, в то время, когда расследование его хищений подходило к концу и масштабы в общих чертах были ясны.

– Трудно? – с сочувствием поставила передо мной кофе Лера.

В следующем году нависла угроза вмешательства в Северную войну Англии – воды Балтийского моря бороздила эскадра английского адмирала Норриса, готовившаяся к нападению на русский флот. Царь посылает Меншикова в Кронштадт, где тот руководит возведением дополнительных укреплений, способных преградить подход к Петербургу неприятельской эскадре. В этом же году мы видим Меншикова за выполнением крайне деликатного поручения, к которому царь мог привлечь человека, пользовавшегося его полным доверием, – он руководит описанием опечатанного имущества и бумаг покойного царевича Алексея.

– Сценарий? Да кошмар, вообще ничего не могу связать воедино. Почему ведущий должен начинать программу с самой высокой точки местности?

В 1720 году Петр решает увеличить число кавалерийских и драгунских полков, готовясь развернуть обширные военные действия на территории самой Швеции. Кроме того, носились слухи о возможной высадке шведского десанта на побережье Эстляндии и Лифляндии. «Мейн фринт, – писал царь светлейшему, – хотя мы мало верим о транспорте шведском, однако же то подлинно есть, что в Готенбурге множество судов транспортных всех наций берут и пятнают гербом для транспорту».[279] Чтобы опрокинуть неприятеля в море в любом пункте высадки, необходимы были сильные подвижные отряды.

– Чтобы тебя засняли с большой перспективой, – пояснила Лера. – Но я не об этом.

– А о чем? – напряглась я.

Комплектование новых кавалерийских и драгунских полков Петр возложил на Меншикова. Тот отправляется на Украину. И это, как мы помним, в разгар почепского дела.

– О твоем Борисе. Ты изведешься. Может, позвонишь ему?

Выехал князь из Москвы в начале марта в сопровождении жены, свояченицы, двух дочерей и сына. В Петербурге осталась лишь грудная дочь Екатерина. Источники не сохранили сведений о челяди, сопровождавшей княжескую семью, но можно не сомневаться, что князь, умевший подчеркнуть величие своей персоны, обставил вояж на Украину надлежащей роскошью и помпезностью.

– Позвонить? – усомнилась я. – Он же не поверит ни одному моему слову.

В пути княжеский кортеж настигла запоздалая зима: сильные морозы и метели. «Смело могу донести, – писал Петру князь, – что как я стал при вашем величестве служить, ни в котором пути такой дороги не имел».

– А если ты уедешь, не сделав этого, то будешь потом жалеть всю жизнь, – хмыкнула Лера и повернулась в сторону звукооператорской. У нее тоже была весна и тоже вдруг неожиданно для всех нас началась любовь с вечно смурным звукооператором. Оказалось, что он умеет улыбаться.

Князю, как фельдмаршалу и президенту Военной коллегии, украинский гетман устроил пышную встречу и оказал положенные его рангу почести: въезжал Меншиков в город в сопровождении казачьих эскадронов, под гром артиллерийских салютов и звуки оркестров.

– Спасибо, – кивнула я ей и принялась трясти хвостом, глядя на мобильный телефон. О чем же я ему скажу? «Прости меня?» Так я ведь вроде ни в чем не виновата. «Пойми меня?» Но понять это – невозможно.

Поездка князя недешево обошлась гетману и украинской старшине – им пришлось раскошеливаться на подарки Александру Даниловичу. Гетман Скоропадский одарил князя серебряной с позолотой кружкой весом свыше двух килограммов, а гетманша кружкой поменьше – в один килограмм двести граммов. Подарки полковников были не менее весомыми, причем фантазия их не отличалась разнообразием: черниговский полковник Полуботка и генеральный судья Черныш преподнесли по две серебряных с позолотой чаши весом около двух с половиной килограммов, миргородский полковник – серебряную лохань в три килограмма весом. Прочие полковники решили пополнить своими подарками княжескую конюшню: миргородский полковник привел серо-пегий цуг в семь лошадей, сумский полковник – вороно-пегий цуг в шесть лошадей, гетман – цуг соловой масти в шесть лошадей.

– Я тебя люблю! – решила сказать я и, собрав волю в кулак, набрала номер Бориса.

Трубка погудела-погудела и сказала мне, что абонент не отвечает. Если бы она сказала, что абонент временно недоступен, я бы пережила, перезвонила бы позже. А так получилось, что он (абонент) просто не взял трубку. Не счел нужным!

Я решила, что в любом случае я сделала столь трудный шаг навстречу, и теперь пришла очередь Бориса.

Поездка по Украине не стоила князю ни копейки – продовольствием, напитками, а также фуражом его тоже снабжали гетман, полковники и разных рангов вельможи, чьи владения находились по пути следования. Мы не знаем численности свиты и челяди князя и его семьи, но какими бы ни были они многочисленными и прожорливыми, справиться со снедью, получаемой Меншиковым, они не могли. С 7 по 13 мая продовольственные и фуражные запасы Александра Даниловича пополнялись десять раз, причем столь обильно, что ими можно было удовлетворить аппетиты многих сотен людей. Чего здесь только не было. Вина венгерские, молдавские и крымские, мед и водка; различного рода деликатесы: осетрина свежая и соленая, оливки, соленые сливы. Особенно изобиловала княжеская кухня мясными припасами. За месяц с небольшим слуги Меншикова заприходовали свыше полутора сотен бычков, телят, яловиц и коров, более полутысячи овец, свыше трехсот гусей, сотни кур, тысячи яиц. А там и разного вида крупы, животное масло, пшеничная и ржаная мука, солод… Фураж доставляли возами.

– Все равно ведь на экране высветился пропущенный вызов. И он точно знает, что я звонила. Будет дураком, если не перезвонит.

Можно не сомневаться, что значительная часть коней и прочей живности переправлялась в вотчины князя. В первую очередь это относится к лошадям, их помимо цугов было подарено несколько десятков, а также к крупному рогатому скоту и овцам.[280]

На Украине Меншиков еще раз блеснул талантом организатора. Он закупил необходимое количество лошадей, мобилизовал множество рекрутов из однодворцев, пересмотрел списки гарнизонных полков, изъяв из них солдат, годных в полевую службу, привлек более тысячи дворянских недорослей для службы в коннице. В общей сложности Меншиков укомплектовал двадцать шесть полков, из которых четыре отправил в Ригу, десять – в Смоленск, а двенадцать оставил на границе с Польшей. Прибыв в Смоленск, он обнаружил там резервы, из которых сформировал еще два полка, и отослал их в Ригу.

– Конечно, – флегматично согласился Гоша. – Ты полоскалась в ванне постороннего мужчины, а он будет дураком.

Обо всем этом Меншиков сообщил царю в пространном донесении, отправленном по совету Макарова. Кабинет-секретарь писал Меншикову: «А о добром распорядке лутче, что и к самому его величеству изволите отписать, что будет, надеюся, приятно».

– Молчи, а то я выпрыгну из окна, – пригрозила я. И снова принялась набирать номер Бориса.

Меншиков, как всегда, показал товар лицом. Супругу он извещал письмом, отправленным из Пскова 29 августа: «Дорога, слава Богу, суха, только немногие есть мосты, верст на 30 плохи. Однако ж и они к вашему прибытию, с помощию Божиею, исправят».[281] Путь из Украины до Смоленска и от Смоленска до Риги он преодолевал хозяином, властно вторгавшимся в то, что требовало улучшения и более совершенной организации. Он исправлял дороги и мосты, составлял инструкции, проводил обучение рекрутов, инспектировал полки.

В Петербург Меншиков прибыл 12 сентября и сразу же был принят царем, которому семь часов (с пяти утра до двенадцати дня) докладывал об итогах своей полугодовой поездки.

Раза четыре никто не подошел. Потом абонент стал недоступен.

Вот как описывает свой приезд в Петербург сам Меншиков в письме от 13 сентября: прибыл вчера, «пред полуднем. И понеже тогда его царское величество изволил быть на работах, а всемилостивейшая государыня царица в своем забавном доме, что супротив Летнего дому, того ради я в тот дом прямо приехал, а потом и его величество, уведав про мой приезд, тут же прибыть изволил, где от обоих их величеств принят зело милостиво, и изволила повелеть при столе их величеств быть.

– Выключил, мерзавец, – прошипела я и принялась маниакально жать на кнопки.

После кушанья его величество изволил мне показывать швецкие взятые фрегаты, и с каждого фрегата во время нашей на них бытности стреляли ис пушек».[282]

В десять вечера Борис усталым голосом поинтересовался, что же мне все-таки нужно.

Итак, князь на любом поприще, куда бы его ни бросал Петр, проявлял незаурядные способности организатора и безупречного исполнителя царских повелений. Такая распорядительность давала Петру основание выделять светлейшего среди своих сподвижников даже в те времена, когда отношения между ними стали иными, чем в первые полтора десятка лет их дружбы.

– Забыла у меня что-нибудь? Я занесу тебе в офис, – едко сказал он, показывая, что не желает никаких объяснений. Но я-то их очень даже желала.

Но у царя была еще одна причина смотреть сквозь пальцы на казнокрадство светлейшего и ради больших заслуг прощать его «маленькие» слабости: честолюбие и алчность. Дело в том, что сам Петр в известной мере поощрял казнокрадство своего фаворита, точнее, долгие годы мирился с ним, как бы не замечая его.

– Я понимаю, что ты думаешь. Но ты не прав.

Резиденция Петра в Преображенском, как и Летний дворец в Петербурге, ни по размерам, ни по внутреннему убранству не были пригодны для устройства приемов и проведения празднеств. Роль гостеприимного хозяина в свое время выполнял царский любимец Лефорт. Его обязанности перешли к Меншикову.

– Это не важно. Ты меня обманула, – ощетинился он.

– Нет. Хоть в это и трудно поверить.

Дворец Меншикова, как в свое время дворец Лефорта в Москве, был одновременно и дворцом Петра. Знаменитая свадьба карликов, торжества по случаю бракосочетания царевны Анны Иоанновны, женитьба князя-папы Аникиты Зотова, пиры в викториальные дни и торжества по случаю спуска на воду кораблей и их закладки происходили во дворце губернатора Меншикова. Там же Петр отмечал и семейные праздники. Светлейший держал лучшую в столице кухню, огромное количество иностранных слуг, великолепный оркестр, роскошный выезд и пышно обставленные покои. Все в нем было самым модным – от парика до башмаков. А огромные дворцы в Петербурге, на Котлине-острове, в Ораниенбауме, являвшемся его летней резиденцией!

– Это мне трудно было поверить, что всего через час после последнего нашего поцелуя ты оказалась с другим, – рявкнул Борис и бросил трубку.

По престижным соображениям Петр требовал, чтобы дворец князя был обставлен с роскошью, подобающей его должности и положению. Рассказывают, что однажды царь, прибыв к князю, был неприятно удивлен дешевыми шпалерами на стенах. Меншиков объяснил, что он вынужден был содрать дорогие обои, чтобы расплатиться с начетами. Петр пригрозил: если к следующему его визиту все останется в таком же убогом виде, то светлейший понесет суровое наказание. Пришлось выполнять царскую волю.