У меня в том фильме впервые снялся Геня Дюдяев. Он там в начале фильма арестовывает персонажа Заманского. По основной профессии он делал авторучки, но на самом деле был настоящий артист. В «Двадцати днях без войны» он тоже сыграл замечательный эпизод – летчика в поезде; потом бегал по платформе и искал водку, мальчик перед ним снимал шапку, а в финале сцены он встречал маму на вокзале. Я просил Товстоногова принять его в театральный институт! В итоге он заболел, кажется, шизофренией и выбросился из окна.

Вот что он написал: «Привет, Лори. Приятно было с тобой поболтать на вечеринке у Лизы. Завтра я открываю шлюзы после месяца полной трезвости. Не хочешь составить мне компанию? Целую, Адриан».

Сначала я решила, что кто-то ошибся адресом. Я знать не знала никакого Адриана, не помнила, чтобы представлялась кому-то как «Лори», а главное, понятия не имела, о какой Лизе идет речь. За последний месяц я посетила всего одну вечеринку — у Луизы и Скотта.

Геня Дюдяев был для меня термометром. Все артисты, с которыми я работал, начиная с «Проверки на дорогах», должны были сыграть сцену с Дюдяевым. Дюдяев был абсолютно органичен, а артисты – нет. Они помогали ему и учили его, думая, что он пробуется; на самом деле пробовались они. Самые большие. И Гурченко, и Никулин, и Быков, и Губенко играли с ним. Чуть что – я вызывал его и придумывал какую-то сценку с ним. Именно он выстраивал ансамбль. Если Никулин и Гурченко могли сыграть с Дюдяевым без шва, они годились. А с другими без шва не мог – значит, они не годились!

Я однажды ему не поверил и взял Кононова. Я его очень любил и ценил, понимал, что он прекрасный артист, но в «Двадцать дней без войны» он не лез, хоть ты умри! Я тогда умолил Симонова сделать авторский голос и положить его на сцену с Кононовым. Симонов потрясающе продемонстрировал себя как редактор. Он спросил: «Что вас так раздражает в Кононове?» Я ответил: «Он из самодеятельности, где показывают пленных немцев, он не живой человек. В “Андрее Рублеве” он великий артист, а тут нет». «Хорошо», – сказал Симонов и ушел. А потом вернулся с текстом: «…Паша Рубцов в этой своей пилотке, похожий на пленного фрица…» И спас меня, потому что я на это не мог смотреть. Кстати, Симонов потом не раз показывал, какой он редактор. Как он мат заменял! Писал над словами «Лопатин выматерился» свою правку: «Лопатин беззвучно выматерился в сторону немцев»

Я позвонила Кэти и Рэчел, но они ничем не смогли мне помочь. Следующей в моем списке была Эмили. К счастью, она ведет подробный дневник и благодаря этому сумела вычислить интересовавшее меня событие. Полтора месяца назад мы были на дне рождения у ее подруги — собственно, это была даже не вечеринка, мы просто выпили после работы. Но хотя Эмили точно знала, что ее подругу зовут Лиза, она, так же как и я, не имела представления, кто такой Адриан.


Кто-то из выбранных вами артистов вызвал сомнения у начальства?


Что интересно, мне не утвердили на «Проверку на дорогах» ни одного актера! Ни Быкова, ни Солоницына, ни Заманского. Ролану очень радовались, а утверждать не хотели. На его роль мне утвердили Глазырина или Санаева. А еще утвердили Юрия Соловьева из Ленинградской студии киноактера, хорошего артиста. Я же был молодой режиссер, дебютант! Я не имел права пробовать только одного – я должен был пробовать разных. Даже на роль деда-партизана мне утвердили довольно привычного Трусова и не утвердили Федю Одинокова, который представлял собой образ партизана с плаката.

Из чистого любопытства я черкнула ответ: «Привет, Адриан. Ты меня заинтриговал. Буду с тобой откровенна — я совсем не помню нашего знакомства. Я просто не знаю, кто ты такой! Возможно, дело в том, что на дне рождения Лизы я была сильно простужена и приняла кучу лекарств. (Наглая ложь.) Может, расскажешь что-нибудь о себе? Чем занимаешься и т. д. Вряд ли я стала бы встречаться с йогом или вегетарианцем. Ну а в остальном, главное — чтобы искра проскочила, верно? У меня нет четкого образа идеального кавалера. Но должна признаться, что меня привлекают мужчины с большими, сильными руками. Это очень сексуально. До встречи. Целую, Лори».


Так что – пробовали других?


Да. На роль Ролана пробовал Евстигнеева. Приехал артист, перед которым я благоговел, мы с ним сели. Оделся он очень театрально, я его долго переодевал. Потом я стал ему рассказывать, что надо сыграть русский народ. А он вдруг сказал: «Слушай, у вас смена с четырех, а сейчас два. Ты раскладушку достать не можешь? Я посплю. Ты не волнуйся, я тебе все сыграю, а пока дай поспать». Ну, что делать – великий артист! Прошу раскладушку, отгораживаю угол павильона, стелю простыню. Все ходят на цыпочках – спит Евстигнеев. Потом его будим, он долго вспоминает, кто я такой. Появляется партнер, с которым они когда-то снимались, долго хохочут по этому поводу…

В ответ он сообщил, что, если верить друзьям, он — симпатичный, остроумный интеллектуал, «чем-то смахивающий на Ричарда Гира».

А потом – цоп! – он ничего не может сыграть. Глупо, непохоже, театрально. Три, четыре, пять, семь раз. Наконец я говорю: «Можно мне сказать, что я думаю? Вы играете глупо, непохоже и театрально. Это даже показывать худсовету срамно – это срам для артиста вашего класса». Дублей девять мы с ним сняли, ничего не получилось. Он походил-походил и говорит: «Знаю, что тебе надо, сейчас сделаю. Надо социалки прибавить». Это меня потрясло в великом артисте, и я сказал: «Давайте, пока я вас уважаю, а вы мало обо мне знаете, расстанемся. Ничего не получается. Не ваша роль». Мы расстаемся.

Черт, черт, черт. Вообще-то я предпочитаю Джорджа Клуни, но перед моим мысленным взором тут же пронеслись финальные кадры «Офицера и джентльмена»: Гир в белой униформе решительным шагом проходит по фабрике, где работает хрупкая и беззащитная Дебра Уингер. Он обнимает ее своими большими, сильными руками, подхватывает и уносит к закату, а Джо Кокер и Дженнифер Уэйн выводят за кадром «Там, где мы будем счастливы». Коллеги Дебры Уингер дружно вскакивают, аплодируют и утирают слезы счастья.

«Отлично, — небрежно ответила я, стараясь не выдавать своего восторга. — Где и когда встретимся?» Ожидая его письма, я загрузила из Интернета песню «Там, где мы будем счастливы» и крутила ее до самого вечера.

А вот какой была следующая встреча. Много лет спустя я выхожу на сцену страшно набитого зала объявлять премьеру «Астенического синдрома» Муратовой, и ко мне подходит маленький человек: «Просим объявить, что в Англии только что скончался великий русский артист Евстигнеев». Я объявил. Зал ахнул. А я заплакал.

Адриан сообщил мне следующие анкетные данные: ему сорок два, он инженер, начитан, повидал мир. Живет в одиночестве в районе Джи-12 — это такой Ноттинг-Хилл местного разлива. Я ликовала. Выходит, он холост, но не цепляется за мамину юбку — по крайней мере, физически. Он писал, что руки у него крепкие, как дубовые ветви, а ладони широкие, как садовые лопаты. «Разумеется, не буквально, но, уверяю, ты не будешь разочарована», — игриво добавил он.


То, что в «Проверке на дорогах» как минимум четыре актера Тарковского – Быков, Заманский, Солоницын и Бурляев, – случайность?


Это не совпадение и не случайность. Это жалкость моя. Если бы я снимал фильм через два года, мне уже не был бы нужен Солоницын. Бурляев – тоже пустяки, можно было найти другого. Только Ролан Быков мне был необходим. Я, кстати, специально ездил в Москву и два дня смотрел пробы к «Андрею Рублеву». Фильм нельзя было смотреть, а пробы – пожалуйста!

Мы договорились встретиться в пабе «Уи Чип» вечером в пятницу.






С Владимиром Заманским на съемках «Операции “С Новым годом!”»


Одно из самых больших удовольствий в жизни женщины — сообщить мужчине, который ее отверг, что она встретила другого и забыла о прошлом. Строго говоря, пока ничего подобного не произошло. Но я собиралась на свидание с двойником Ричарда Гира, а это уже можно было считать победой.



Поэтому, когда Кристиан позвонил мне в четверг, меня охватило радостное волнение. Это был наш первый разговор с тех пор, как несколько недель назад я попыталась его шантажировать.



— Как дела? — спросил он непривычно мрачным тоном.



— Отлично. А у тебя?


На роль командира партизанского


— Так себе. Бывало и получше. — Он умолк на секунду. — Слушай… не хочешь сходить куда-нибудь выпить?

Он тут же уточнил — не наедине. Это было бы слишком опасно. Но завтра его приятели собирались после работы прошвырнуться по барам. Я могла бы присоединиться.


отряда Локоткова пробовались


— Мне кажется, было бы здорово забыть прошлое и попробовать снова стать друзьями.


Алексей Глазырин


— О, я бы с радостью. — Я постаралась, чтобы голос звучал печально-саркастически. — Но я как раз встречаюсь со своим новым парнем. — Произнося последние три слова, я расплылась в довольной улыбке.

— Ой… ну хорошо, ладно, — запинаясь, проговорил он. — Что ж, приятного вам…


и Евгений Евстигнеев,


Я перебила:


но утвердили в итоге Ролана Быкова




— Мой новый друг — педиатр (сексуальнее, чем инженер), и он — вылитый Джордж Клуни (моложе и привлекательнее Ричарда Гира). Живет в районе Джи-12. Он просто потрясающий. Не эгоист, не думает только о себе и не закомплексован, в отличие от некоторых других мужчин, — ну ты понимаешь, о ком я. Короче, он просто шикарный.


Каким тогда было ваше отношение к Тарковскому? Изменилось ли оно со временем?


Фу. Перед глазами возникла неодобрительная физиономия доктора Дж. Такое происходило все чаще. Она уехала из города, но все равно не хотела оставить меня в покое. Сверля меня ледяным взглядом, она качала головой с выражением разочарования и отвращения. «Отвали и дай мне жить спокойно», — шуганула я ее про себя.

Когда мы снимали в Калинине, однажды вдруг пришли местные артисты. Пришли и говорят: «Сегодня в пять часов утра в нашем кинотеатре будут показывать “Андрея Рублева”. Скидываемся по три рубля». Абсолютно все тогда было запрещено… Выходим без четверти пять. Идем – ночь, зима, по сугробам бредут люди. Садимся. Полный зал. Думаю: сейчас нам покажут кинохронику, как он писал иконы. Но показывают нечто другое – прекрасного «Андрея Рублева». Выходим, стоит грузовик. В него судорожно закидывают коробки с пленкой, ж-ж-ж-ж – и уехал. Никто, кажется, тогда даже не настучал. Потрясение на всю жизнь.

— Как здорово! — Голос Кристиана звучал вполне искренне. Это задело меня и даже оскорбило. — Желаю вам хорошо провести вечер. Ну, увидимся как-нибудь.

Для меня с тех пор «Андрей Рублев» – главный фильм Тарковского. «Солярис» – слишком советский фильм. Там пилот Пирс сам не видел хронику, которую привез: не могло такого быть! Я не верю… Все фильмы Тарковского – великие, но только в «Андрее Рублеве» я чувствую, что он по-настоящему залез мне под ребра.

— Возможно. Но вообще-то я очень, очень занята. Желаю тебе тоже удачно повеселиться. А кстати, где вы будете?

Кстати, с Тарковским я знаком не был. Из моих картин он видел, кажется, только «Двадцать дней без войны». Но довольно много обо мне говорил. Я был для него один из трех или четырех российских режиссеров – вместе с Параджановым и Сокуровым. Он обо мне сказал однажды такие слова: «Это очень хороший режиссер, но он никогда не будет знаменитым». Я попытался однажды ему дозвониться, но глухо молчал телефон: я был тогда во Франции, а Тарковский уже совсем был плох. Просто хотел ему сказать, что здесь его все любят и ждут… Мне казалось, что он почему-то жутко безвкусно одевается – эти длинные костюмы из дешевой материи. Но глупо оценивать его фильмы в категориях «хорошо» и «плохо». Он свое место занял бы даже в том случае, если бы сделал одного только «Андрея Рублева».

Как было бы замечательно, если бы они выбрали «Уи Чип» и, войдя, Кристиан увидел меня в страстных объятиях Адриана где-нибудь в уголке.

— «Бэббити».


Вы упомянули Калинин. «Проверка на дорогах» снималась там?


Черт. Паб «Бэббити Боустерз» находился в районе Мерчант-сити на другом конце города. Юристы его обожали.

В разных местах. В том числе на рынке в Черновцах – там снимали Германию, в конце. Только на рынке можно было танки гонять по кругу. Еще снимали на закрытых танкодромах в Солнечногорске. А кроме того, в окрестностях, в лесу неподалеку. Нетрудно было искать натуру: была нужна Россия, Россия, Россия и много русских людей. Ведь и фильм об этом: «пожалейте русского солдата». Есть там эпизод, когда Олег Борисов и Заманский уходят ночью на операцию. А там горит костер, у него какой-то человек играет на гармошке, и танцуют какие-то люди. Что-то в нем было такое тоскливое, что я дал ему играть на гармошке много метров! А на гармошке играл местный спившийся прокурор, который наутро повесился… Что до Калинина, то в его окрестностях мы нашли ту деревню, в которой начинается действие фильма.

— Ах вот как. Ну хорошо. Веселитесь. Пока-пока! — прощебетала я.


Легко нашли?


— Береги себя.

Р-р-р.

Наоборот, было очень сложно. Во время выбора натуры группа даже восстала против меня. Они сказали, что не могут столько искать натуру без обеда – и отказываются. Сказали: «Вот столовая, мы уходим есть, а ты хоть увольняй нас на следующий день». Что самое ужасное, ушла и Светка. Я сказал: «Суки, бляди!», – но они ушли. А мы уже полтора месяца к тому моменту искали брошенную деревню, но найти не могли. Слухи были о таких деревнях, а найти их можно было только в тайге. До них и не доберешься. Нам была нужна брошенная деревня, чтобы ее сжечь. Я выхожу из столовой, километрах в двухстах от Калинина, а там сидят на углу мужики. Спрашиваю: «Ребят, а у вас брошенной деревни нет?» Они смеются: «Как раз у нас и есть». – «А где?» – «Да вон там, если перешагаешь через то поле, где говна по пояс, – так сразу за ним».



И я пошел. Один, с палкой. Прошел через невероятную грязь. Не знаю, по-моему, эту грязь должны покупать все европейские страны – она не только вылечивает от всего, она резину расплавляет! И вышел. Хоть плачь – все, что мне нужно! Брошенная деревня. Ни души. Оставленные кувшины, тряпки какие-то висят, огромный продавленный коровник, запустение полное и много домов. Я бегу – а я жирный, с трудом бегу – обратно. Там все пообедали и выходят: «Ну, поехали?» Я отвечаю: «Пешком поехали, суки!» И мы пошли туда все вместе.

На следующий день я так разволновалась из-за предстоящего «близорукого свидания», как мы с подругами его называли, что пришлось принять немного пропанолола (бета-блокатор, популярный среди актеров и музыкантов; помогает избавиться от страха перед публикой. Один гениальный доктор прописал мне его пару лет назад, когда я страшно переживала не помню из-за чего, и с тех пор я храню заначку на случай ЧП). Я перемерила кучу нарядов и буквально сходила с ума от того, что ничего не могу выбрать. У меня от нервов даже шея пошла красными пятнами. Наконец я решила надеть черно-белую клетчатую мини-юбку с запахом из «Хоббса»[15], черный пуловер поло и черные сапоги на каблуках. Я опоздала всего на пять минут. Войдя в «Уи Чип», я огляделась по сторонам и подумала: «Так, меня кинули!» На горизонте не было не то что двойников Ричарда Гира, но даже мужчин, отдаленно на него похожих.


Так каждый раз и месили грязь?


Потом на место съемок мы ездили на танках и бэтээрах, поскольку картина была военная. Бэтээры застревали! А еще лучше, чем танк, проходила лошадь. Был у нас прелестный консультант и прелестный дядька – генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза Драгунский. Он очень нам благоволил. Его дружок – генерал, тоже Герой Советского Союза Сабуров – командовал партизанской армией в 35 тысяч человек во время войны, на границе Украины и Белоруссии… Так вот, Драгунский приехал к нам на бэтээре КШ – огромном, высоком, для пушек, – а на нем сверху был ЗИМ. Он пытался руководить нами из ЗИМа, и я с трудом умолил его спуститься вниз, выпить водки.

В одиночестве сидел только один человек. Он расположился на табурете у стойки бара в обнимку с пинтой крепкого пива. Выглядел он примерно как Джон Прескотт[16] — только седой и с красным обветренным лицом. С ухмылкой он уставился на меня. Вежливо улыбнувшись, я снова принялась озираться в поисках своего кавалера.


Снимали в тех условиях, которые обнаружили, или строили свою декорацию?


— Йо-хо! — заревел этот мужик, простирая ко мне свои лапищи, словно мы с ним влюбленные, встретившиеся после долгой разлуки. — Лорна! Это же я! Адриан!

Сначала мы вызвали охрану, чтобы дома не растащили на дрова: ведь именно по этой причине исчезают деревни в России! Но охрана запивает и сжигает один дом, а там каждый дом на счету. Тогда мы вызываем комбинаторов. Они смотрят и говорят: «Алексей Юрьевич, у вас восемь домов (а они к тому моменту еще один сожгли). Давайте мы вам сделаем двадцать! Мы их привезем и подвесим – точно такие же. Будет перспектива улицы – огромной, длинной, деревенской, засраной улицы. Недорого!» Договорились, они уехали и быстро вернулись. Привезли с собой плоские картонные избы. И вот настает один из первых съемочных дней. Приехала массовка – люди из этих мест, которые все знают, потому что их тут на самом деле бомбили со страшной силой. Как только первый пиротехнический взрыв – крик, ор, истерики, слезы… И побежали к тому же лесу, к которому во время войны бегали. Были среди них и охотники, у которых отобрали лицензии за отстрел лосей. А по всей улице висят эти избушки, грея мое сердце.

Наконец приходит материал. Замечательно бежит массовка, прыгает одноногий мальчик, а в воздухе на толстых веревках висят избы! Иванушка-дурачок какой-то. «Это что такое?», – говорю. «Это потому что мы вам сказали снимать в 12:05, а вы снимали в 12:15. А тут каждая секунда важна». Пересъемка… Опять висят избы! Комбинаторов я выгнал, избы они увезли; ничего совместить было нельзя, и откуда они это придумали – я не знаю. Дальше я помню только, что во всех углах «Ленфильма» стояли эти избы с длинными веревками. Никто их не брал.

Ну почему, почему со мной всегда так? Я ведь уже всем похвасталась, что встречаюсь с мужчиной, который как две капли воды похож на гребаного Ричарда Гира.


Как вы шли к ощущению почти документальной достоверности? Копировали хозяйственную хронику? Как-то особенно работали с декораторами и художниками-постановщиками, с костюмерами?


— Ой… м-м… господи… ну да… э-э, привет, — промямлила я. — А ты говорил… э-э… что похож… м-м… ладно, проехали. Нормально. Ты здесь давно?

Во всех фильмах мне очень помогали щиты. Они до сих пор стоят на студии. Щиты, на которых настрижено много-много кусочков из классической живописи. Земной. Бочка брейгелевская, у бочки дядька. Дворец. Сральник. Саночки. Шапочки, перчаточки, сапожки. И классика, и неклассика. Это – к последней картине. Штук сто их было.

Словно не заметив моего вопроса, он провозгласил во всеуслышание:

У меня таких щитов было полно по каждому фильму. По ранним фильмам – фотографии. Я время от времени должен был к ним сбегать, у них посидеть. Там я понимал, вру я или не вру. В них я или не в них. Надо было напитаться до предела, а потом вернуться и посмотреть на свой кадр: похож или нет? Если нет – снимать заново. Собирать мы их начинали в самом начале. Мы садились за режиссерскую разработку, и специальный человек в это время набирал фотографии. По «Проверке на дорогах» – лица, лица, лица. Мне надо было видеть лица.

— Иди-ка сюда, душенька, садись ко мне под бочок! Что будешь пить? Заказывай, что пожелаешь. Неважно по сколько!

А когда мы готовились к «Двадцати дням без войны», это сделал Симонов. Он выступил по телевидению и сказал: «Если у вас на чердаке лежат старые вещи, которые вам не нужны, мы их купим – хотя у нас совсем немного денег на это, но в них снимутся люди, они помогут воспроизвести эпоху. Если есть старые фотографии – несите».

Полагаю, он имел в виду цену, а не количество.

Как мы собирали это все, унижались, платили фронтовым фотографам! Как старались… До сих пор помню фотографию солдата без ноги, который несет сапог – и в нем портянка чистая. А потом на картину «Лапшин» поездом, на платформах, привезли для съемок наш автотранспорт: он был весь обклеен моими уничтоженными щитами – тем, что осталось от «Проверки на дорогах»… Их использовали, чтобы не поцарапать автобусы. Как обшивку. Я ничего не мог сделать. Мне это не принадлежало, картины были выброшены на помойку. Был приказ: «Фильм изъять, всех виновных в изготовлении строго наказать».

— Эй! — гавкнул он барменше, которая в этот момент обслуживала кого-то другого. — Налей-ка барышне все, что она скажет. Неважно по сколько. Живо!


А как вы одевали партизан – в соответствии с немецкой хроникой?


Для «Проверки на дорогах» у нас было еще довольно мало старых вещей. И я не сразу осознал, что партизаны у нас в фильме ходят как-то не так одетые. В какой-то момент мне удалось узнать от партизан, что те, как они сами сказали, «были на довольствии у румын и немцев». Но это было категорически запрещено снимать фотографам! Чтобы сфотографировать, их переодевали. А мы переодевали партизан обратно. На человеке обязательно должны были быть немецкий китель или цепочка, еще побрякушка какая-нибудь. Сапоги, брюки офицерские. Были перемешаны яркие элементы костюма. У нас, к счастью, были и румынские, и немецкие, и венгерские костюмы, были кожаные куртки, были советские офицерские костюмы.

По идее, должно быть отрадно, что в наше время, когда люди слишком большое значение придают имиджу, кое-кто остается в блаженном неведении относительно своего физического несовершенства. Увы, радоваться тут было нечему. Бедняга Адриан не мог компенсировать недостаток внешних достоинств ни обаянием, ни умом. Можете считать меня пустышкой, но я была просто убита. Я сидела, уткнувшись в бокал вина, а он с массой ненужных подробностей рассказывал мне — и заодно всем присутствующим — о последней из своих бывших жен. По его словам, она была моделью, равно как и две ее предшественницы. Когда он раскрыл бумажник, чтобы продемонстрировать ее фото, я ощутила одновременно ужас и сочувствие. «Господи, — поморщившись, подумала я, — так вот, значит, какой я была после расставания с Джонни? До умопомрачения твердила всем и каждому, что меня однажды тоже кто-то любил. Посмотрите, я достойна любви! У меня есть доказательства! Фу-у, мрак…»

Помню, в какие смешные вещи я влипал. Стою и рисую российский триколор на каске Заманского – это был символ освободительного движения. Светлана подходит и спрашивает: «Что ты делаешь?» Я говорю: «Триколор рисую». Она отвечает: «Нет, гляди глубже. Ты кладешь нашу картину на полку». Говорю: «Знаешь, они такие серые, они ничего не знают – что такое полустертый триколор?» Но они все знали. Даже знали, что лакированный козырек Петушкова – как я его ни маскировал под артиллериста – обозначает, что он из НКВД. У них у всех были лакированные козырьки.

— Она говорила, — Адриан с гордостью уставился на фотографию, — что я лучший любовник из всех, что у нее были. Когда мы решили завести детей, я в первую же ночь попал точно в цель.

Господи Иисусе.

Единственная серьезная накладка в «Проверке на дорогах», которой я сейчас очень стыжусь, – это немцы-эсэсовцы в черных шинелях. На самом деле на операции эсэсовцы в черных шинелях не ходили – они ходили в общевойсковой форме. Обидная штука. Я ведь с самого начала вместе с художником по костюмам принимаю одежду каждого человека, включая массовку.

— Правда?


Помимо неточности в костюмах, которую мало кто заметит, кроме вас и некоторых историков, «Проверка на дорогах» имеет еще одно принципиальное отличие от ваших последующих картин: закадровая музыка.


В некоторых ситуациях только это и можно сказать.

Он принялся нудеть про огромное состояние, которое нажил на своем «хобби» купли-продажи недвижимости. А я думала о Кристиане.

Музыку к фильму писал Исаак Шварц. Не могло быть и речи о том, чтобы не он писал мне музыку! Он был мой довольно близкий дружок. Я его очень уважал за музыку, хотя он был халтурщик – писал невероятно быстро… Впрочем, Пушкин тоже, возможно, был халтурщик. Один халтурщик может написать «Не обещайте деве юной…», а другой не может. Исачок был наивный. Он развелся со своей женой Соней – маленькой и толстой, а его дочка родила ему внука-негра. Сумасшедший дом. Шварц при мне дико кричал на Гришку Аронова – обвинял его в том, что тот скрыл секрет: оказывается, можно, когда ты спишь с женщиной, закрыть глаза и представить себе другую! Этим, собственно, занимаются все – от индейцев до жителей Крайнего Севера. Но Шварц был возмущен: «Идиот! Я бы никогда не ушел от Сони. Я бы закрыл глаза и всех перетрахал».

Когда я уже практически уснула на барной стойке, у меня над ухом раздалось:

Шварц написал музыку – ну, разошелся! Симфония. Куда ни подставляю, все гадость. У него еще сложились жуткие отношения со Светкой: она сказала, что от его музыки не совсем падает в обморок от счастья. Я так сделал, что Шварца увели, и взял два кусочка замечательной музыки – немножко украденной у Малера, правда. Поставил музыку в начале, когда угоняют коров, и в финале, когда они катят машину, которая не может завестись. Только эти два кусочка поставил из всей шварцевской музыки. Я считаю, что правильно сделал. Музыку я подобрал замечательную, хотя никто не обращает на нее внимания. Какая потрясающая музыка! Но Шварц обозлился – не то слово. Он вошел на худсовет, подошел ко мне и говорит: «Я знал, что у вас обрезают, но чтоб так обкорнать!» Повернулся и вышел, стуча по полу каблуками. Через некоторое время он извинился, и мы полюбили друг друга обратно.

— Ну а ты-то сама? Как у тебя-то?


Полюбили – но вместе больше не работали. Почему?


Обычно я не отказываюсь от предложений рассказать о себе, но на сей раз только отпустила язвительный комментарий насчет одержимости узколобых британцев (подразумевая его) ситуацией на рынке жилья. А потом сказала, что мне пора домой и что, увы, кажется, искра между нами не проскочила. Он заявил, что, напротив, ощутил «невероятное сексуальное притяжение», и попытался уговорить меня выпить еще. Я отказалась, преисполнившись невообразимой гордости. В эпоху до появления доктора Дж. (стыдно признаться) я бы скорее всего осталась, наклюкалась вдрызг и к ночи, пожалуй, заметила в нем некоторое сходство с Ричардом Гиром. Не надо быть экстрасенсом, чтобы предсказать, к чему бы это привело.

На «Двадцати днях без войны» он тоже должен был писать музыку. Но я перед этим посмотрел «Дерсу Узала» Куросавы, и музыка Шварца там мне жутко не понравилась. Я позвонил Исааку и сказал: «Исачок, нас судьба развела. Мы должны любить друг друга, но не работать друг с другом. Ту музыку ты написал замечательную. Но когда на секундочку мне приходит в голову, что хотя бы четыре ноты из этого твоего Куросавы ты вставишь мне в “Двадцать дней без войны”, мне делается худо. Давай не будем вместе писать?» «Ну давай не будем!», – дико обрадовался Исаак. С тех пор мы любили друг друга на расстоянии, но работать с ним больше я не хотел.

Вместо этого я прыгнула в такси и заплетающимся языком пробормотала: «“Бэббити”, и в жопу Ричарда Гира, черт его дери». Когда я приехала, он был там. Восхитительный. Сексуальный. Остроумный. Веселый. Идеальный мужчина — Кристиан. Как обычно, его окружала толпа девиц, которые смотрели ему в рот. Заметив меня, он подошел, клюнул меня в щеку и спросил, где же мой потрясающий новый друг. Я выложила ему слегка приукрашенную версию свидания, и мы вместе посмеялись.

Я тогда решил, что вообще без композитора обойдусь. Я всегда помнил замечательную фразу Товстоногова, от которого я ничего не взял как от художника, но который научил меня парадоксальному пониманию искусства: «Если в спектакле есть одна фраза, которую нельзя положить на музыку, в этом спектакле музыка не нужна». Так я и решил. В «Двадцати днях без войны» музыка может быть любая, но не композиторская. Взял инспектора оркестра, назвал его композитором, а музыку собрал всю сам.


Когда вы поняли, что «Проверка на дорогах» – крамольное кино, которое не пройдет цензуру? Или это было очевидно с самого начала?


В итоге, когда мы оба уже были изрядно подшофе, я, смущаясь, предложила — только если он сам хочет! — поехать ко мне. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. О нет! Господи, какая же я дура. Меня словно ледяной водой окатили. И зачем я только это сказала? Если бы можно было вернуться назад — на одну минуту назад! Уставившись себе под ноги и качая головой, он проговорил:

Мы снимали «Проверку на дорогах» и показывали материал на «Ленфильме». Меня все время хвалили! Поэтому момента, когда я из обласканного режиссера превратился в суку подлую, я как-то даже не заметил. После просмотра в обкоме встает человек и говорит: «Я – директор таксомоторного парка № 9. Мы выполнили план по горюче-смазочным материалам на 101 %, а по экономии ветоши – на 100,6 %. Мы получили благодарность от ЦК профсоюза нефтяников. И мы категорически возражаем против того, что герой – шофер такси! Это клевета! Наши таксисты с утра до вечера верно обслуживают советский народ».

— Нет. Так больше нельзя. Это была ошибка. Я пытаюсь исправиться.

Я развернулась, села в такси и захлопнула дверцу. По крайней мере, так можно было притвориться, что это я его отвергла.

Я говорю: «Это таксисты – самые лучшие люди у нас? Я от Московского вокзала ехал до канала Грибоедова, у меня было 50 копеек. На 49-й копейке он выключил мотор и потребовал, чтобы я покинул машину. С таксистами надо работать, работать и работать». Толстиков тогда говорит: «Картина несовершенная, мы ее принять так сразу не можем. Надо думать. Но в чем Герман прав – так это в том, что такси у нас в городе работают плохо, и на них много жалоб. Какой у вас таксомоторный парк – девятый? Поставьте этот таксомоторный парк на бюро обкома». Мы выходим в коридор, и тот идет, а рядом какой-то зам: «Иван Иваныч, ну какого хуя ты полез, теперь же копнут и снимут тебя!» И я говорю: «Да, Иван Иваныч, какого хуя ты полез, а? Таксисты – не таксисты, что ты в кино понимаешь? А кем герой может быть? Мотористом? Летчиком? Швеей?» Он отвечает: «Герман, мне и картина понравилась! Это я, старый дурак, перед пенсией решил выпендриться, про себя напомнить. Понимаешь, орден очень хотелось… А теперь выгонят». Не знаю, чем кончилась его судьба, но моя кончилась плачевно.




Полным и окончательным запретом?


Разумеется, на следующее утро я винила во всем алкоголь. Чертово зелье! Зачем я вообще его пью? Ненавижу его — и то жалкое существо, в которое он меня превращает. Ненавижу Кристиана. Ненавижу доктора Дж. Ненавижу Луизу. Всех ненавижу. Ненавижу неудачников, ненавижу счастливчиков, ненавижу тех, кто не умеет смеяться над собой. Ненавижу парочку из квартиры напротив, потому что они готовят завтрак и до меня доносится аромат жареного бекона, — а я тоже хочу, чтобы кто-нибудь жарил мне на завтрак бекон. Ненавижу соседей сверху, потому что они расхаживают по комнате и смеются.

Ненавистью. Меня жутко ненавидели, хотя я, как сказано в Энциклопедии отечественного кино, не был ни диссидентом, ни формалистом. Не понимаю, за что. Может, дело в том, что я был с ними как-то брезглив? На каком-то этапе я понял, что мне никогда не договориться с Советской властью. Никогда.

Однако были люди, которым я благодарен до сих пор. Секретарь обкома по идеологии, член ЦК Зинаида Михайловна Круглова – реакционная женщина по всем показаниям – мне просто жизнь спасла, когда на меня покатилось все с «Проверкой». Ей почему-то не захотелось, чтобы фильм закрывали. Или я ей понравился, не знаю. Или картина понравилась. Она меня пригласила, чаю налила. Штрафного человека, которого выгнали с «Ленфильма», поила чаем! А потом сказала: «Знаете, это же не вы написали, а ваш папа! Потом сценарист Володарский… Это не вы настояли, что будете это ставить. Вы предложили, они согласились и дали вам. Дальше вы выполнили задачу на пять с плюсом. Кто виноват? Тот, кто разрешил вам выполнять эту вещь на пять с плюсом, а не вы. Я перечитала первоисточник, в сторону вы не отклонялись». Благодаря ей меня не заменили на режиссера Казанского, который бы изрезал картину змейкой: она запретила и приказала: «Работайте с Германом». Я же тем, кому она приказала, ответил: «Всех вас когда-нибудь выгонят, а я ничего больше с картиной делать не буду».

Будь я трезва, я бы контролировала себя, сохраняла спокойствие и чувство собственного достоинства. Я ни за что не позвала бы к себе Кристиана. А он не смог бы прикинуться праведником и заставить меня устыдиться. И я бы сейчас не презирала саму себя и не ругала на чем свет стоит. Тошнота и буханье в висках были мне даже приятны, потому что отвлекали от моральных мучений — тревоги и чувства униженности. Вот что было поистине невыносимо. Почему до сих пор не изобрели «алказельтцер» для эмоций? Я подняла валявшийся у кровати блокнот и написала: «Я больше никогда не буду пить. Никогда. Знаю, я уже это говорила, но ниже падать некуда. Официально объявляю себя трезвенницей».

Хочу еще сказать, что главным редактором Первого творческого объединения была прекрасная, умная и честная женщина, плечо которой мы всегда ощущали и с которой дружим до сих пор – Фрижетта Гукасян. Сколько она из-за меня вынесла… Спасибо ей.




Несмотря ни на что, все-таки картина легла на полку.


Картину не принимали. Она поехала в Москву и встретила такой бешеный отпор, что его смысла я не понимаю до сих пор. Раз не принимают, два не принимают, орут, говорят: «К прокурору!» Со мной к начальству ходили Герасимов и Симонов, за картину вступились партизанские генералы Карицкий и Сабуров, дважды Герой Советского Союза Драгунский, нетитулованные партизаны… А еще Хейфиц, Козинцев, Товстоногов: мы поссорились с ним, когда я уходил из БДТ, он со мной много лет не разговаривал, а помирились на подпольном просмотре «Проверки на дорогах».

Недельный отпуск доктора Дж. подходил к концу, и я с удивлением обнаружила, что соскучилась. Оказывается, можно скучать по человеку, который тебе даже не особенно нравится. Мне ужасно хотелось снова ее увидеть. Впрочем, она по-прежнему продолжала исподволь на меня влиять. Иногда я ловила себя на том, что думаю или веду себя, как она. Как-то вечером я пошла в паб с Кэти, Рэчел и Эмили. Они пили вино, а я, посматривая на них свысока, потягивала минеральную воду.

Все писали письма в ЦК, в Москве меня ненавидели, но возникла заминка. Вдруг Всесоюзное идеологическое совещание, там выступали Демичев – еще секретарь ЦК – и Суслов. Один из них сказал: «А на “Ленфильме”, словно бы в пику “Освобождению”, сделана картина, из которой получается, будто война у нас шла в своих окопах. Сделал ее такой Герман. Вы, товарищи, эту картину не видели – и не увидите». Не помню, была ли картина названа антисоветской. «Проверка на дорогах» была строжайше запрещена, запрещена насмерть. Я должен был пасть, а картина легла на полку. Нам приказали покинуть Москву в двадцать четыре часа.

Вообще-то полка была делом чести. Лечь на полку – это было еще не так просто! Это было то же самое, что для индийского сипая получить расстрел из пушки, а не повешение, которого они боялись больше всего. Ведь для полки был нужен общественный шум, а еще – признание того, что ты снял художественное произведение. Если ты этого не добивался – даже если твое произведение было расхудожественным! – тебя любой мудак резал, склеивал все, что надо, в итоге – полная херня, а ты получал четвертую категорию и позор, поскольку фильм выходил под твоим именем. Я сильно переживал, когда «Проверка на дорогах» легла на полку. Светка говорит, что я месяц пролежал, отвернувшись к стенке. Может быть, преувеличивает. Мне-то кажется, что не месяц, а дня три.

Тут в бар вплыла знакомая Кэти по имени Виктория. Она излучала заоблачную уверенность в себе, так что даже казалась слегка высокомерной. Она должна была с кем-то встретиться, а пока присоединилась к нам. Виктория тут же рассказала, что недавно выдвинула ультиматум мужчине, с которым встречалась два года. Ей было около тридцати, ему — тридцать пять. Она заявила: или они начинают жить вместе, или ей «придется подумать» над тем, как развиваются их отношения. Он, разумеется, ответил, что ему надо обмозговать ее требование. Такого она не ожидала.


Вы сказали «подпольный просмотр». А что позволило устраивать такие просмотры? Это же было опасное дело?..


— Я так его люблю, — выдохнула она, закатив глаза.

Я уже был не пальцем сделанный – заранее понимал, что фильм ляжет на полку. Что делать? Мы приезжаем туда, где печатаются копии: одну-то надо было напечатать! Печатает копии такой Боря Лобанов. Привозим туда багажник водки и начинаем спаивать цех. Когда цех весь уже качается, мы бракуем части, а бракованные части Боря Лобанов относит в машину. Они на самом деле не бракованные, они – самые хорошие. Таким образом мы делаем копию, увозим себе, прячем под кровать. И начинаем просмотры. Чаще всего – на киностудии имени Горького, в Москве. Их помогал там устраивать режиссер Илья Гурин: он фильмы по папиным книгам снимал, он папу любил. Он был хорошим человеком, он меня жалел. Будучи секретарем партийной организации студии, он поздними вечерами устраивал просмотры, на которые являлись разные люди. В том числе большие чины.

Кажется, ее ничуть не беспокоил тот факт, что трое из нас видят ее впервые в жизни. Некрасиво влезать в чужую компанию со своими проблемами, подумала я.

Другие серии просмотров нам устраивал тот самый генерал-полковник танковых войск Давид Драгунский, который был консультантом на картине. Он при Сталине был командиром корпуса – то есть трех дивизий! – но по чину был полковником. Тогда он подписал заявление об уходе из армии, а танкист он был исключительный: дважды Герой Советского Союза, он еще и имел Большую сионистскую звезду «Самому храброму еврею Великой Отечественной Войны», которую присуждает международный Еврейский комитет.

Незваная собеседница между тем продолжала:

Прелестный человек. Была у него жена Женя – хохлушка, называвшая его Димой. Она нас кормила, обогревала – у них в гостях мы все время что-то пили и ели. Все бы хорошо, но он был старше ее лет на двадцать пять. И всю жизнь коллекционировал рога – в Сибири, в Закавказье. Однажды я вошел к нему на веранду и увидел, что вся стена в рогах, а рядом молодая Женя в китайском халате с драконами и с украинской косой… Редкостное было зрелище. Им мы благодарны на весь остаток нашей жизни.

— Наши отношения никуда не движутся. Он полный пофигист. Впрочем, именно этим он мне и нравится. Я уже перевезла к нему кучу вещей, и он даже не заметил, но, понимаете, я хочу, чтобы он официально предложил мне перебраться к нему. Я очень его люблю. Мы никогда не ссоримся. Мы отлично ладим. Мы родственные души. Я знаю, что он тоже меня любит. Но, если все пустить на самотек, ситуация никогда не изменится. Такой уж он человек. В общем, я поговорила с мамой, и мы решили, что пора немножко его подтолкнуть. Я рада, что сделала это, но я не ожидала такой реакции. Даже не знаю, как теперь быть.


Были на ваших просмотрах простые, неискушенные зрители – обычные советские люди? Какой была их реакция?


Она выжидающе посмотрела на нас.

На одном из показов, где картину смотрел Товстоногов, вдруг оказался и Ролан Быков, который тогда был в Ленинграде. Он картины не видел и примчался на просмотр, а рядом с ним была огромная тетка в белом грязном халате в обтяжку, весь в штемпелях. Ролан ко всем бегал и говорил: «Двадцать пять рублей, утром отдам». Я всем сказал: «Не давайте – он и рубля не отдаст». Я Ролана очень любил, и он меня тоже, как потом мне сказала Лена Санаева, но отношения у нас были очень напряженные. Потом выяснилось, что эта тетка – заведующая матрасами гостиницы «Ленинград». Ролан пьяный заснул с сигаретой и прожег в матрасе огромную дыру. Она его не выпускала смотреть картину, пока он не отдаст двадцать пять рублей за матрас. Он взял ее с собой как зрительницу, надеясь на просмотре добыть деньги. Но она растрогалась, картина ей понравилась, и она вообще простила Ролану этот матрас.


Когда фильм уже лег на полку, кто-то попробовал как-то этому противостоять?


Я прикусила язык. Кэти уже рассказывала нам об этой девушке. Она так страстно мечтала начать жить вместе со своим парнем, что даже подумывала «залететь» (как раз тогда все ее подруги были беременны), чтобы «вывести отношения на новый уровень».

Инициативу проявил Лев Копелев, с которым я довольно долго до этого дружил – ведь Светлана была его аспиранткой. А тут я на него здорово обиделся. Однажды раздался звонок в дверь, и вошли два корреспондента «Нью-Йорк таймс» брать у меня интервью в связи с тем, что легла на полку «Проверка на дорогах». Их прислал Лева, с адресом и телефоном. Это было совсем не дело! Это было мое дело – вызывать или не вызывать «Нью-Йорк таймс». Ведь мне тогда звонили и Солженицын, и Белль, но я от всего отказывался.

Кэти мягко сказала:

Может быть, это меня тогда и спасло, как ни странно. Именно тогда было решено меня перевоспитывать. За меня заступалось очень много людей, они утверждали, что я талантливый человек. Собрали ЦК и приняли решение: «Он не придумал, не сочинил, не обманул, а снял то, что было напечатано в повести. И снял весьма хорошо. Его надо перевоспитать в советского кинорежиссера, а не уничтожать. Работа над ним поручается Константину Михайловичу Симонову и Александру Васильевичу Караганову». Вот такое постановление было принято. А директора «Ленфильма» – вообще-то хорошего человека – уволили со студии.

— Кажется, вы с ним немножко запутались. Вам надо разобраться. По-моему, никогда не спорить с партнером — это не вполне нормально. Вы не думали о психотерапии?


Каким же образом проходило перевоспитание?


Девица так посмотрела на Кэти, словно та предложила ей отрезать любимому ногу и съесть ее на обед.

Мне сразу предложили сделать фильм по стихотворению Симонова о Мате Залке. Совместный с Венгрией и Испанией! Они покупать умеют… Я все это прочитал, и Симонов нас свел с резидентами в Испании, которые рассказали нам историю испанского золота. Но мне не очень хотелось снимать о Мате Залке. Мне рассказали, что он в России был комендантом писательского общежития и все время гонял Мандельштама из комнаты в комнату. И стал мне Мате Залка неприятен.

— Психотерапия? Запутались? Ты издеваешься? Мне не нужна психотерапия. Нет, я ничего против нее не имею. Я знаю некоторых людей, которым она могла бы помочь. Но уж точно не мне. Мне не нужна помощь…

Да и потом Симонов мне сказал: «Леша, я взялся вам помогать, потому что мне понравилась ваша картина. Но я не хочу себе на всю жизнь нажить проблем с картиной об испанском золоте. Вы себе представляете, во что вы меня втягиваете? Завтра в девять утра я вам даю десять названий. Одно из десяти вам подойдет – из него мы и будем делать кино». Наутро я явился к нему и увидел этот список. Тоска, ничего поставить было нельзя. Зубодробительно неинтересно.

— Нам всем иногда нужна помощь, — перебила ее Кэти. — Тут нечего стыдиться.


Тогда вам и попались на глаза «Двадцать дней без войны»?


Виктория замотала головой:

Эта повесть как раз тогда вышла. Были у Симонова и другие вещи про того же героя, Лопатина – более ранние и более интересные. Но мне начал ночью сниться южный город, засыпанный снегом, в котором живет женщина то ли русской, то ли прибалтийской внешности, не приспособленная к снегам. Живет с маленьким ребенком. Такая Демидова. И герой туда приезжает, у них роман в ужасном, голодном, стылом городе. И это будет хорошо. Я подумал: «Ташкент зимой, мороз… Засыплю среднеазиатский город снегом!» Была у меня еще идея снять вообще весь фильм в поезде. Как герой встретил там летчика-капитана, потом женщину, влюбились, трахнулись, доехал до Ташкента, получил телеграмму и поехал обратно. История, в которой ничего не произошло.

— У меня все в порядке. Проблема в моем парне. Я не собираюсь платить чужому человеку, чтобы он меня слушал и говорил мне, как поступать. И вообще, я пять раз в неделю хожу на фитнес. Это помогает не слететь с катушек.

Последовало неловкое молчание. Эмили и Рэчел с беспокойством смотрели на меня.

В общем, я дал телеграмму из Коктебеля Симонову, что все его предложения не годятся, но я готов снимать «Двадцать дней без войны». Он очень обрадовался, вызвал нас в Ялту, в свою правительственную резиденцию с лифтом и фонтаном… И мы начали писать.

Мне хотелось сказать: «Слушай, дорогуша, ты совершенно не в себе. На тебя смотреть больно. Тяжелейший случай эмоциональной зависимости. Всем, кроме тебя, очевидно: этот парень не так уж сильно в тебя влюблен. А ты не умеешь строить полноценные конструктивные отношения. Если твой мужчина настолько нерешителен, что тебе приходится выдвигать ему ультиматум, это может значить только одно: не так уж ты ему и нужна. Ты, сама того не понимая, пытаешься принудить его провести с тобой остаток жизни. А он человек пассивный, привыкший плыть по течению, и через несколько лет он благополучно уплывет от тебя к кому-то другому».

Что-то изменили, что-то оставили – любовь он писать не умел, это было достаточно грубо. Светлана сначала плакала, не хотела, устраивала скандалы, говорила, что мы пропали и поставить это нельзя. Но мы взялись за работу. Мы должны были написать сценарий, а Симонов – его выправить. После этого Симонов вдруг вызвал Светлану – у нас тогда денег совсем не было, – и она принесла чек на десять тысяч рублей. Он ей сказал: «Я этот сценарий не писал, я не хочу быть черным человеком. Как автор книжки беру свою часть, а вам, как авторам сценария, – эту». И отдал деньги, хотя мы об этом не договаривались.

К счастью, я сумела сдержаться. Раздавать советы намного легче, чем к ним прислушиваться — или следовать собственному голосу разума. Я вежливо улыбнулась.


Да, Симонов в вашей судьбе явно не был черным человеком.


— Ох уж эти мужчины. О чем они только думают?



Он был сложным человеком, но в нашей судьбе он был просто спасителем. Спас он многих – не только нас. Но для нас он был очень многим. Очень. Я знал его с раннего детства. Он с папой работал еще в Полярном. Помню, как Симонов в нашей ленинградской квартире стоит около окна с мамой. На Марсовом поле тогда фонари не горели. Ночь, очень сильный дождь. Ставни открыты, очень крупные капли дождя на стеклах, будто глицериновые. Перед ними – полная тьма. Стоят они у черной бездны – просто дантов ад! Мама, которая почему-то очень боялась Симонова, говорит: «Не правда ли, Костенька, похоже на Париж?» Какой Париж?! Дыра черная! Но Костя говорит: «Ну что вы, Таня! Гораздо красивее, гораздо красивее». Помню, я услышал их и испугался. Я подумал, что они сошли с ума.

Как-то воскресным утром, больше чем через месяц после вечеринки у Луизы и Скотта, мне позвонила сестра и взволнованно выпалила:


Симонов принимал активное участие в подготовительном и съемочном процессе?


— Ты не представляешь!

Он, например, на съемках начал нам объяснять, что у Лопатина должна быть потрепанная кобура. Тогда я на него заорал: «Константин Михайлович, давайте не будем путать! Вы не воевали под Сталинградом. Вы там были, и один раз вам разрешили дать очередь из пулемета в сторону немцев. Вы не плавали на подводной лодке. Вы на ней плыли один раз к румынским берегам – это тоже подвиг, но все-таки вы не солдат Великой Отечественной! Знаете, какая была паника, когда в часть приезжал даже корреспондент из армейской газеты? А вы из самой главной газеты в стране приезжали. Будете мне ерунду рассказывать – я вам расскажу всю правду про партизан. Как они финнов накалывали на борону. Как в тридцатиградусный мороз наливали пленному в сапоги воды, выставляли на холод на два часа, а потом уже с ним разговаривали».

— Ну чего?


Очевидно, он вам не только мешал, но и помогал? Как-никак фронтовой корреспондент, повесть отчасти автобиографическая.


— Ты понравилась Дэвиду! Он сказал Скотту.

— Кто? Что? В чем дело? Я еще сплю. У меня первый выходной на неделе.

Когда мы с Симоновым работали, он нас возил в архив КГБ под Москвой. Мы по дороге работали. Он на магнитофон наговаривал, что нужно сделать, а потом проводил нас в этот архив через четверо ворот. Нас запирали в комнате, где мы могли читать, что хотели, а потом ехали обратно – и по дороге опять полтора часа работали.

— Вчера вечером они пошли выпить пива и Дэвид признался Скотту, что ты ему очень понравилась. Он сказал это, когда узнал, что ты ни с кем не встречаешься. Он почему-то решил, что у тебя кто-то есть, и спросил Скотта, серьезно ли это. Скотт сказал, что у тебя нет парня, и тогда Дэвид признался, что запал на тебя. Вот его слова… Скотт, повтори еще раз, что он сказал? — крикнула она мужу.

Симонову было нужно узнать о судьбе несбиваемого капитана Арапова, получившего три ордена Красного Знамени. Дали ему ордена за то, что он нашел три наших армии, отбившихся в наступлении под Москвой. Симонова удивляло, что человек с тремя орденами Красного Знамени, кончивший Высшее летное училище, любимец Жукова, до смерти в 1943 году всю войну пролетал на У-2 и как был капитаном, так и остался. И в деле КГБ на Арапова он прочитал надпись красным карандашом на полях: «Утверждал, что Троцкий, хотя и сволочь, замечательный оратор». Если бы Арапов не погиб в воздухе, он в 1945-м бы сел.

Я услышала его усталый голос:


Кто еще кроме Симонова был вашим консультантом на той картине?


— В ней есть абсолютно все, что ему нужно.

— Слышала? — Голос Луизы звенел от возбуждения. Она не стала дожидаться ответа. — Еще он сказал, что ты немного зациклена на самой себе, но это даже забавно и не мешает ему видеть, что…

Многие пытались. Скажем, вызывал меня Павленок и читал мне лекцию, как надо снимать фильмы о войне и как надо показывать фронтового корреспондента. Я подумал-подумал и все отдал консультанту на Ташкентской студии. Так в фильме появилась сцена, где Никулин спрашивает консультанта на съемках: «А вы на войне были, товарищ консультант?» – «Нет, а какое это имеет значение?» – «В нашем деле решающее». После этого Павленок меня возненавидел лютой ненавистью.

Тут я окончательно проснулась.

— Он считает, что я зациклена на себе?


Откуда пришла идея ключевой, самой радикальной сцены фильма – монолога летчика-капитана?


— Ага. Да он наверняка сказал это в шутку. Ну, там, «она не прочь поговорить о себе, ха-ха-ха…»

Симонов нам предоставил живородящий источник. Он, когда приезжал из фронтовых командировок, все записывал и даже прятал. На его записях куски глины и травы прилипали к листам. Именно там были прекрасные записи о летчике-капитане, который Лопатину кулеш варил, брил его, стелил постель… Стал его рабом на несколько дней. Симонов нам все это отдал, и тогда появился этот эпизод с летчиком-капитаном. Тот же эпизод был им самим описан в журнальном варианте повести.

— Он действительно так сказал? Что я люблю поговорить о себе? — Я не верила своим ушам.

— Ну-у… да. Но ведь так оно и есть.

Я очень хотел поработать с Евгением Леоновым и роль летчика-капитана предложил ему. А еще Ролану Быкову, Шукшину и Петренко, который ее в итоге и сыграл. Остальные трое отказались ехать в Среднюю Азию. Ставь вагон здесь, он качается, сзади крутится среднеазиатский фон! А лететь туда… У Леонова было плохое сердце, Шукшин снимался. Кстати, Шукшина Симонов предложил – он ему первый и позвонил. Шукшину показали «Проверку на дорогах», они с Лидой в финале очень плакали. Шукшин тут же куда-то убежал и принес обратно книжку, которую нам со Светкой подписал – какие мы настоящие. Он пригласил нас в гости. На стол поставил огромную бутылку водки, черную икру и масло. Но мы не договорились. Я не мог это снимать нигде, кроме как в настоящем поезде. Это – 30 % успеха. А Шукшин тогда набрался и ответил на мой вопрос об антисемитизме одной фразой, которую я запомнил: «Я не антисемит, просто Хейфица не люблю».

— Ничего подобного.

— Любишь, любишь.

Оставалось двое, оба сыграли блестяще: Петренко и Ролан Быков. Быков маленький, в какой-то кожаной куртке – сразу понятно, за что жена бросила. Но… Там сыграл, тут сыграл: неинтересно. Оставался Петренко. Как сыграть, я его выучу. Задача же была в том, чтобы 310 метров проговорить, и никто бы не зевнул. Удержать зрителя в одном положении, не потеряв напряжения. Там только один есть надрез, а все потому, что Петренко выматерился.

— Неправда.

— Правда. Скотт, Лорна любит поговорить о себе? — Тишина. — Он так на меня посмотрел… Как будто я спросила, католик ли Папа Римский. Да ладно, Лорна, какая разница? Мы все зациклены на себе — хотя, конечно, у некоторых это переходит все границы… Ты много говоришь о себе, но он находит это забавным, и ты ему правда нравишься.

Я написал тогда моей монтажерше Евгении Андреевне Маханьковой, чтобы вырезала «еб твою мать». Очень была талантливая, меня уважала и боялась как огня. Приезжаю месяца через два из страшных степей, а мне навстречу по коридору бежит маленькая Евгения Андреевна с папиросой. И на весь коридор кричит: «Алексей Юрьевич, увольте меня, я недостойна быть монтажером и недостойна работать даже с таким молодым режиссером, как вы!» Что случилось? «Я потеряла “еб твою мать”! Все время носила в сумочке, чтобы не пропало, не дай Бог. Кто-то специально вытащил и выбросил, чтобы вы меня уволили!» Я говорю: «Евгения Андреевна, ну что поделать…» Она спрашивает: «Вы же будете озвучивать?» А я ответил: «Нет. Это озвучить нельзя. А если можно, то только первые четыре фразы. Дальше – нет». Мы поставили там пружины, поролоны, но звук весь записан синхронно. Этого тогда никто не делал, но я не мог иначе.

— Я не настолько зациклена на себе, как… — Я перечислила несколько наших общих знакомых.


Эта роль Петренко – совсем маленькая, но, пожалуй, одна из лучших у него.


— Лорна, мало того, что ты эгоистка, у тебя просто невыносимый характер, — вздохнула Луиза. — Поговорим позже.

Через две минуты я перезвонила.

Монолог он записал с дубля, наверное, двадцать пятого. На пробах получилось обалденно, но потом он подойти к этому уровню уже не мог – с этим поездом, холодом, степью за окном, огоньками в степи повторить пробу был не способен. В один прекрасный день он мне говорит: «А ты знаешь, что у меня не все хорошо с головой? Я время от времени лежу в психиатрической больнице». Может, фокус такой придумал, чтобы от меня избавиться? Он потребовал его быстрее снимать. И последние трое суток мы снимали его без перерыва. У оператора Валеры Федосова на объективе камеры была такая резинка – так ему резина за это время въелась в кожу вокруг глаза так, что мы потом его неделю оттирали. Сняли мы так три дубля. Через один прошла царапина, второй тоже был испорченный, а третий мы взяли…

— Так что же он все-таки говорил? — спросила я смущенно.

Она рассмеялась и передала трубку мужу:

Долго считалось, что Петренко играл в «Агонии» у Климова и у Рязанова в «Жестоком романсе», а мой фильм – такой эпизод. Но через много лет, когда мне что-то вручали в Сочи, Петренко сказал мне на ухо: «Моя лучшая роль – в “Двадцати днях без войны”, и не думай, что я этого не понимаю».

— Скотт, расскажи ей, что говорил Дэвид.


В момент выхода картины этого не оценили?


Я услышала приглушенный стон.

По техническим причинам! Когда картина вышла, Ирина Павловна Головань мне сказала: «Алексей, я захотела похвастаться перед мужем и повела его в кинотеатр на “Двадцать дней без войны”. На монологе Петренко с экрана неслись хрюканья. Я не разобрала ни одного слова. Можете мне объяснить, в чем дело?» Я ответил: «Ирина Павловна, все очень просто. Я только что проехал с картиной Литву, Латвию и Эстонию, показывал картину там в кинотеатрах. Стоило пересечь границу, и все стало идеально слышно! Каждому киномеханику полагается некоторое количество спирта, чтобы протирать звуковые головки – иначе не будет слышно. У нас профилактика не делается, а спирт выпивается. Что тут сделать? Только что в ленинградской гостинице лифт задавил человека. Бросились проверять. Выяснилось, что у каждого лифта каждые две недели необходимо проводить профилактику, а у нас ее не делали год – и не собирались, потому что она денег стоит. Я не виноват в том, что дяденька-киномеханик раз в две недели говорит: “Ну, ваше здоровье!” Возьмите за руку Советскую власть, разберитесь. Возьмем револьверы, пойдем по кинотеатрам – тогда, может быть, что-нибудь и услышите». Кстати, потом по телевизору все было прекрасно слышно.

— Господи, сколько раз мне придется это повторять?


Летчик-капитан – важнейший персонаж, но все-таки главный – Лопатин. Никулин.


— Хм-м… — протянула я, выслушав короткий рассказ Скотта. — Что, правда, так и было? — Тут я внезапно заподозрила подвох. — Погоди. Если я ему понравилась, почему он так долго тянул? Почему сразу тебе не признался?

— Лорна, он мужчина. Он не считает нужным трепаться о своих чувствах на каждом углу. К тому же ему показалось, что у тебя кто-то есть.

Лопатина Симонов так написал, что отказываться от написанного было бы глупо. У него Лопатин – человек в сапогах со слишком широкими голенищами и в очках с треснутой линзой. Когда было холодно, он надевал две шинели – это уже был перебор. Человек, вообще-то похожий на монгольского продавца шерсти. Можно ли после этого пригласить какого-нибудь Тихонова? С другой стороны, я причинил всем немало беспокойств с предыдущей картиной. Так что меня вызвали к Ермашу и зачитали бумагу: мне покажут двадцать картин, и из них я буду должен выбрать мужчину и женщину для фильма. Садимся со Светланой и смотрим. Одна гаже другой, один гаже другого. Тогда же нам показали картину «Иванов катер» с Вельяминовым, запрещенную, и мы специально вызвали Симонова. Но он сказал: «Не втягивайте меня в вытаскивание картин с полок – я сейчас занят тем, чтобы опубликовать “Мастера и Маргариту” Булгакова! А вы что здесь делаете?» Я сказал, что нам велено выбрать героев, и вряд ли мы их выберем. Симонов сходил к Ермашу, вернулся и сказал: «Можете идти домой».

— Да я имела в виду… впрочем, ладно. Как жаль, что именно сейчас я твердо решила поставить крест на мужчинах. Но все-таки… чем он занимается? Он врач, так?

— А ты что же, его не спросила? — В голосе Скотта послышалась усмешка. — Ты проболтала с ним почти весь вечер. Или ты была слишком увлечена рассказами о… ну…

Я его перебила:

И вот какая странная вещь – нам со Светланой почти одновременно стукнул в голову Никулин! Это произошло на углу Садовой и Невского, мы друг другу сказали: «А если Никулин?» Мы стали обсасывать эту идею. Пошли к Симонову; разговаривать с Никулиным без Симонова было бесполезно. «Вот, Константин Михайлович, у нас один кандидат – Никулин; если вы не соглашаетесь, другого кандидата нет». И он говорит: «Замечательно!» Дальше мы позвонили Никулину и пришли в цирк. Леопардов водят, воняет кошками. Поднялись, увидели старого сморщенного человека, совершенно не похожего на нашего Лопатина. Мы перетрусили, начали его разглаживать и молодить зачем-то. Мы ему специальные нитки натянули, чтобы лицо разгладилось; оно разглаживалось, но при каждом повороте рот кривился, как будто у него был инсульт.

— Мы говорили о куче вещей. О политике, о важности свободы слова и самовыражения, о войне в Ираке, о живописи, литературе, поэзии, клятве Гиппократа… Так кем он работает?

Оказалось, что Дэвид — врач. Недавно переехал в Глазго из Лондона. Собирается квалифицироваться на педиатра, а пока работает в приемном отделении «скорой помощи» Западной больницы.


Но потом отказались от этих ухищрений?


— Хороший парень, — сказал Скотт. — Умный, веселый, отличный специалист. Классный мужик, одним словом. Все медсестры от него без ума. Они прозвали его «доктор Шарм».

Когда Никулин вошел в команду, он пробовал все. Приезжал, уезжал, надевал разные гимнастерки, прикидывал разные слова. Мы над ним, конечно, измывались. А он рассказывал про цирк, острил, и было уже понятно, что сниматься будет именно он. Но что произошло в Госкино! Хиросима и Нагасаки. «Никулин? Ни за что!» Симонов написал им письмо: «Каким на экране будет Жданов – это решать вам, но Лопатина написал я, и каким должен быть Лопатин, это мое авторское дело. Вы можете Никулина запретить, и я выйду из коллегии Госкино». Он был кандидатом в члены ЦК, и никому не хотелось скандала. На нас закрыли глаза: сказали – посмотрим, подождем первого материала.

— Ясно. Клянусь, я никогда тебя больше об этом не попрошу, но, пожалуйста, скажи мне еще разочек — что конкретно он обо мне говорил? Слово в слово?

— Что ты зациклена на самой себе.


Был важен тот факт, что Никулин сам был фронтовиком?


— Да я не про это!

Он всю войну провоевал: сначала Финскую, а потом Великую Отечественную. Очень страшно воевал – на огромных пушках. Он это скрывал вообще-то, но один раз мельком мне показал. Эти пушки стояли недалеко от Ленинграда. Все, кто на них работал, ослепли весной – куриная слепота. И на каждый расчет прислали одного зрячего артиллериста: человек на восемь-десять. Все делалось на ощупь, зрячим был один наводчик. Только русские так могут воевать! Это Брейгель какой-то. Никулин рассказывал, как тот за руку вел весь расчет поесть, потом – к пушке…

Смертельно усталым голосом Скотт все повторил.

Войну он кончил, по-моему, старшиной. Когда снимали военный эпизод, он спросил: «Можно я крикну: “Сейчас располовинит”?» Я говорю: «А что это такое?» – «Это когда вилка: сначала недолет, потом перелет, а потом в тебя бомбой целятся». Я сказал: «Кричите». Симонова потом слово «располовинит» привело в восторг.

— Что, правда, так и сказал?


На Гурченко тоже вы настаивали? Или она стала плодом компромисса?


— Правда.

— Честно-честно?

Люся Гурченко, кстати, говорила, что с Никулиным играть не будет, ее еще долго уговаривали! Ее я пригласил только потому, что Симонов не хотел, чтобы я брал Демидову. Я Демидову переснимал раза четыре, но все было безнадежно – у него было, что ли, какое-то указание из КГБ, чтобы Демидову не брать? Мне он говорил только одно: «Она похожа на Серову, а Серову я ненавижу так, что будет подыхать – не подойду». Я, кстати, не думаю, что он так ненавидел Серову, хотя она его позорила; развестись он не мог, пока не умер Сталин, но она была добрая, многим помогала…

— Пока, Лорна, я вешаю трубку.

Черт, какая жалость, что я завязала с мужчинами.

Симонов сказал: «Кто угодно, только не Демидова». – «Кто угодно? Даете честное слово? Тогда – Гурченко». Я знал ее еще с «Рабочего поселка», я знал, что она – прекрасная артистка. Мало кто об этом знал, все только знали «Пять минут» и то, что она наша шансонье. Правда, Володю Венгерова она побаивалась и тогда еще не набрала вершин славы, а теперь набралась. Я представить себе не мог, чего мне от нее предстоит натерпеться. В общем, так или иначе, у нас были герои. Мужчина и женщина.


То есть других женщин не пробовали?


Пробовал. Алису Фрейндлих. Она уж и забыла, наверное. Помню, она надела ботики из какого-то непонятного белого материала и сказала: «Бедная моя мамочка!» Вот это мне очень важно было слышать. Вещь, если она прирастает, неслыханно, колоссально помогает артисту не наврать. Она делает человека. Даже можно артисту сказать: «Ты посмотри, какой у тебя веер! Посмотри, какие перчатки! Зачем же тебе врать, зачем разговаривать так, как люди в таких перчатках и с такими веерами не разговаривают?»

ИЮНЬ


Фильм снимался в Ташкенте. Сложно было там съемки организовать?