- У Матильды есть дети?
- Дочь, господин комиссар. Удивительная красавица. Хотите взглянуть на фотографию?
В один миг Клеманс стала светской и предупредительной. Настало время получить то, за чем он пришел, пока она вновь не сменила тон, решил Адамберг.
- Фотографии не надо,- произнес он. - Вы знакомы с ее другом-философом?
- Вы буквально засыпали меня вопросами, мсье. По крайней мере, это не причинит вреда Матильде?
- Никакого вреда, даже наоборот - при условии, что это останется между нами.
Адамберг не очень любил «полицейские хитрости», но что можно еще придумать, чтобы как-то смягчить подобную фразу? Поэтому он заучивал подходящие слова Наизусть, чтобы без запинки произносить их в нужный момент.
- Я видела его дважды, - с важным видом сообщила Клеманс, затягиваясь сигаретой. - Он написал вот это…
Она выплюнула несколько табачных крошек, пошарила в книжном шкафу и протянула Адамбергу объемистый том: Реаль Лувенель, «Субъективные зоны сознания». Реаль - канадское имя. Адамберг помедлил минуту, пытаясь извлечь из памяти хотя бы обрывочные ассоциации, вызываемые этим именем. Ему не удалось вспомнить ничего определенного.
- Он начинал как врач, - уточнила Клеманс, по-прежнему цедя слова сквозь зубы. - Кажется, он страшно умный, как я слышала. Не знаю, будет ли он вам по силам… Я совсем не хочу вас обидеть, но нужно проявить упорство, чтобы понять его. Кажется, Матильде до сих пор это удавалось. Ко всему сказанному могу только добавить, что он живет один с двенадцатью лабрадорами. Наверное, вонь ужасная, Господи Иисусе.
С предупредительностью было покончено. Ненадолго же ее хватило. Теперь она снова вела себя как городская сумасшедшая. Внезапно она спросила:
- Ну а вы как? Человек, рисующий круги,- это интересно? Вы пытаетесь что-нибудь сделать со своей жизнью или поставили на ней крест, как все остальные?
Старуха уже почти доконала его, а это случалось с ним нечасто. Не то чтобы ее вопросы смущали Адамберга, ведь, в сущности, они звучали вполне банально. Однако ему были неприятны и ее блузки, и ее почти не разжимающиеся губы, и руки в перчатках (чтобы не запачкать диапозитивы), и ее бесконечные разглагольствования. Пусть Матильда, добрая душа, выпутывается сама и помогает Клеманс выбраться из дебрей - он больше не желает иметь ничего общего с этой старухой. Он получил нужные сведения, и с него довольно. Он вышел, пятясь и бормоча какие-то любезности, чтобы не огорчить Клеманс.
Адамберг не торопясь отыскал адрес и телефон Реаля Лувенеля. Крайне возбужденный человек пронзительным голосом ответил комиссару, что готов встретиться с ним после полудня.
В доме Реаля Лувенеля действительно воняло псиной. Философ все время носился из стороны в сторону, ему до такой степени трудно было усидеть на стуле, что Адамберг всерьез озаботился вопросом, как же его собеседник ухитряется что-то писать. Позже комиссар узнал, что Лувенель диктует свои книги.
Охотно отвечая на вопросы Адамберга, он занимался еще десятью делами одновременно: вытряхивал пепельницу, выбрасывал в корзину ненужные бумаги, сморкался, свистом подзывал собаку, бренчал на пианино, ослаблял ремень на одно отверстие, садился, вставал, закрывал окно, стряхивал невидимые пылинки со спинки кресла. Даже мухе было бы за ним не поспеть. А Адамбергу тем более.
Приноровившись, насколько возможно, к утомительной суетливой беготне, Адамберг пытался записывать информацию, извергавшуюся из Лувенеля фонтаном путаных фраз. Чтобы не отвлекаться, комиссар изо всех сил старался не смотреть ни на философа, носившегося по всей комнате, ни на сотни фотографий, приколотых булавками к стенам и изображавших обнаженных юношей и выводки лабрадоров. Он слышал, как Лувенель говорил, что Матильда стала бы более видным и более серьезным ученым, если бы постоянно не отвлекалась на всякие примитивные проекты, что они познакомились еще во времена учебы в университете. Потом рассказывал, что в ресторане «Доден Буффан» Матильда напилась в стельку, что она собрала вокруг себя целую свору посетителей и всем поведала о своем знакомстве с человеком, рисующим синие круги: они-де чертовски дружны, неразлучны, как штаны с задницей, и никто, кроме них, ничего не понимает в «метафорическом возрождении мостовых как новой области науки».
Также она заявила, что вино здесь вполне приличное и что она не прочь выпить еще, что она посвятила человеку, рисующему круги, свою последнюю книгу, что для нее не секрет, кто он на самом деле, но что о полной страданий жизни этого человека она никому не расскажет, это будет ее тайна, ее «матильдеизм», по аналогии со словом «эзотеризм». А «матильдеизм» - это такая штука, которую никому нельзя доверить, впрочем, объективно она интереса не представляет.
- Поскольку мне не удалось прервать ее излияния, я покинул заведение и потому не знаю, что было дальше, - заключил Лувенель. - Матильда, когда напивается, очень меня смущает. Она словно растворяется, становится заурядной, шумливой и старается любой ценой всех очаровать. Никогда не следует давать Матильде пить, никогда, слышите?
- Был ли кто-нибудь в зале, кого заинтересовала ее речь?
- Я только помню, что люди смеялись.
- Как вы считаете, зачем Матильда следит за людьми на улицах?
- Если не вдаваться в подробности, она хочет собрать нечто вроде коллекции диковинок, - ответил Лувенель, подтянув сначала брюки, а потом носки. - Можно было бы подумать, что со своей добычей, случайно обнаруженной на улицах, она поступает, как с рыбами: сначала ведет наблюдение, а потом регистрирует на карточках. Однако в данном случае все совсем не так. Трагедия Матильды в том, что она могла бы отправиться в глубины моря и жить там одна. Правильно, в этом состоит ее профессия, она неутомимый исследователь, ученый высочайшего уровня; но все это не имеет для нее особого значения. Ее искушает то, что у нее есть огромное водное пространство и она его освоила. Матильда - единственная аквалангистка, не берущая с собой сопровождающих при погружениях, а это очень опасно. «Я хочу в одиночестве познать страх и во всем разобраться, Реаль, - сказала мне она, - и утонуть, когда сама пожелаю, и лежать на дне океанской впадины, у самого основания земли».
Так обстоят дела. Матильда - частица вселенной. Не имея возможности расшириться и раствориться в ней, Матильда решила постичь ее суть, изучая физические объекты самых больших размеров. Она знала, что все это отдаляет ее от людей. Ведь Матильде доброты не занимать, если хотите, у нее дар доброты, и она не может в полной мере его реализовать. Так и получается, что она периодически меняет поле деятельности и предается другому своему увлечению, предметом коего являются люди, заметьте, я сказал «люди», а не «человечество». И она находит утешение, наблюдая, как люди без видимой цели ходят взад-вперед по поверхности земной коры.
Матильда очень последовательна, и каждая крупица человеческой натуры, которую ей удается уловить, кажется ей настоящим чудом. Она делает записи, потом вводит их в память - одним словом, «матильдизирует». Попутно она иногда может поймать себе любовника, ведь Матильда очень влюбчива. Потом, пресытившись всем этим и решив, что она уже отдала дань любви к собратьям, она вновь отправляется в подводные путешествия. Вот почему она преследует людей на улицах - чтобы запастись впрок взмахами ресниц и толчками локтей, прежде чем уехать и своим одиночеством бросить вызов необъятному простору.
- А вас самого человек, рисующий круги, не наводит ни на какие раздумья?
- Не сочтите меня высокомерным, но мне неинтересны эти проявления инфантильности. Даже убийство я тоже считаю проявлением инфантильности. Взрослые дети кажутся мне скучными, они - людоеды. Они способны только на то, чтобы питаться жизнью других. Они не в состоянии постичь себя. А поскольку у них отсутствует самовосприятие, они не могут жить. Единственное, что ими движет, - это жажда вырывать глаза и проливать кровь ближних. Поскольку они не могут воспринимать самих себя, они меня не занимают. Именно восприятие - заметьте, я не сказал «понимание» или «анализ» - человеком самого себя интересует меня в нем более других элементов познания, и это при том, что мне в жизни приходится изворачиваться, как и всем остальным. Вот и все мысли, на которые меня наводит человек, рисующий круги, и его убийство; впрочем, мне о нем не известно почти ничего, кроме того, что рассказала Матильда, хотя, мне кажется, она говорит о нем слишком много.
Тем временем Реаль завязывал шнурки на ботинках.
Адамберг ясно почувствовал, что Реаль Лувенель совершал над собой усилие, пытаясь приноровиться к слушателю, но не обиделся на него за это. Он не был уверен, что даже в упрощенном изложении он правильно понял, что именно этот непоседа подразумевал под «самовосприятием»: вне всякого сомнения, это было коронное выражение философа. Слушая Реаля, он думал о себе, это было неизбежно, так случилось бы со всяким на его месте. И он почувствовал, что, за отсутствием способности к самонаблюдению, он «себя воспринимал», возможно, именно в том смысле, который вкладывал в эти слова Лувенель, и доказательством тому служила периодически проявлявшаяся у комиссара «болезнь осознания». Адамберг знал, что к восприятию человеческого бытия иногда приходится идти извилистыми тропами, по пещерам, по грязи, когда сапоги увязают по щиколотку, когда не можешь найти ответа ни на один вопрос, и нужны сила и дерзость, чтобы не послать все это куда подальше. Сам он никуда это не послал только потому, что был уверен: если он так поступит, то неминуемо превратится в ничто.
Получалось, что тип с синим мелком в руке никого не волнует. Однако Адамберга не тревожило, разделяет кто-нибудь с ним его тревогу или нет. Это было его, именно его дело. Он покинул Лувенеля, продолжавшего вертеться волчком, но немного поутихшего после приема желтой овальной таблеточки. Адамберг питал глубокое недоверие к медикаментам и предпочитал целый день стойко переносить лихорадку и озноб, нежели проглотить хоть крупинку лекарства. Его сестренка как-то сказала ему, что надеяться побороть болезнь без посторонней помощи - это самонадеянность и что личность не растворяется без осадка в пузырьке с аспирином. Да, с его сестренкой не соскучишься.
Вернувшись в комиссариат, Адамберг обнаружил Данглара уже в нерабочем состоянии. Инспектор нашел себе компанию, вместе они откупорили бутылочку белого вина, и на сей раз ежедневный ритуал Данглара прошел в ускоренном темпе.
Положив локти на стол, как на стойку бара, Матильда Форестье и красавец-слепой усиленно прикладывались к пластиковым стаканчикам. Было довольно шумно.
В комнате явственно слышался только очаровательный голос Матильды. Рейе сидел, повернувшись к своей королеве, и вид у него был очень довольный. Адамберг вновь восхитился про себя великолепным профилем слепого, но тут же почувствовал раздражение, заметив, что тот - если подобное выражение уместно в данном случае - ласкает взглядом Матильду. Но что, сказать по справедливости, могло так рассердить Адамберга? Неужели мысль о том, что слепой готов целиком отдать себя Матильде? Нет. Матильда не настолько банальна, не в ее характере расставлять жалкие ловушки, чтобы завладеть более слабым и поглотить его.
Правда, теперь, когда кто-то притрагивался к Матильде, Адамбергу было трудно избавиться от мысли, что кто-то так же притрагивается к Камилле. Тем не менее он не стремился валить все в одну кучу. Для себя он уже давно сформулировал один спасительный принцип: любой человек имеет право прикоснуться к Камилле. А может, причиной его раздражения послужило то, что Данглар, судя по всему, тоже взялся за дело - это он-то, прежде так решительно настроенный против Матильды.
Казалось, двое мужчин за столом затеяли между собой гонки на короткую дистанцию, и здесь явно разыгрывалась отдающая пошлостью сцена обольщения, точно такая же, какие разыгрывались сотни тысяч раз за многие века. Впрочем, следовало отметить, что Матильда, уже изрядно приложившаяся к белому вину, не оставалась равнодушной к происходящему вокруг нее. В сущности, она имела на это право. А Данглар и Рейе тоже имели право вести себя как подростки, если им так нравилось. Разве его кто-нибудь заставляет выступать в роли судьи и обучать их искусству обольщения? Разве сам он что-нибудь смыслит в этом искусстве, если не смог придумать ничего более оригинального, чем забраться в постель к молоденькой соседке снизу? Нет, до искусства тут далеко.
Эти мысли застали его врасплох, он разволновался, однако все же сумел тщательно взвесить все свои слова и от начала до конца обдумать свое поведение, сообразуясь с проверенными жизнью правилами. Разве то, как он поступал с Кристианой, имело какое-нибудь отношение к искусству обольщения? С ней он вел себя еще хуже, чем с остальными. И тут он сообразил, что даже и не пытался об этом подумать, хотя собирался. Значит, надо выпить с Дангларом и его гостями и попытаться выяснить, что Матильда и Рейе здесь забыли.
Если внимательно присмотреться, Данглар вовсе не был сбит с толку, оказавшись действующим лицом в сцене обольщения вместе с двумя подозреваемыми, сидящими за столом рядом с ним. А если присмотреться еще более внимательно, можно было заметить, что мыслитель Данглар, каким бы пьяным он ни выглядел, пристально наблюдал и сосредоточенно слушал, исподволь направляя ход беседы. Несмотря на количество выпитого, безжалостный мозг инспектора воспринимал Матильду и Рейе как людей, непосредственно замешанных в деле об убийстве. Адамберг улыбнулся и подошел к столу.
- Я знаю, это против правил, - заявил Данглар, указывая на стаканы. - Но эти люди - не мои клиенты. Они просто проходили мимо. Вообще-то они хотели повидаться с вами.
- Еще как хотели, - мрачно подтвердила Матильда.
Матильда подняла глаза, и Адамберг понял, что она ужасно на него сердита. Следовало непременно избежать бурной сцены при свидетелях. Он отставил стакан и пригласил гостей в свой кабинет, сделав знак Данглару - на всякий случай, чтобы тот не обиделся. Но Данглару было все равно, он снова погрузился в свои бумаги.
- Итак, Клеманс не выдержала и все рассказала? - мягко спросил Адамберг у Матильды, усевшись в кресло боком.
Комиссар улыбался, склонив голову к плечу.
- Ей не пришлось, - сказала Матильда. - Похоже, вы ее засыпали вопросами о ее жизни, потом о Реале. Ну и что все это значит, Адамберг?
- Это значит, что я полицейский, как мне кажется, - ответил Адамберг. - Не засыпал я ее вопросами. Клеманс сама говорит без умолку, посвистывая сквозь зубки. Мне хотелось познакомиться с Реалем Лувенелем. Я как раз от него.
- Знаю, и это меня выводит из себя.
- Это нормально.
- Чего вы от него хотели?
- Узнать, что вы наговорили в ресторане «Доден Буффан».
- Какая разница, боже мой?
- Изредка - совсем не часто, поверьте - у меня возникает непреодолимое желание узнать, что люди от меня скрывают. Вдобавок ко всему с момента публикации статьи в газете пятого округа для тех людей, кто хотел бы поближе подобраться к человеку с кругами, вы стали чем-то вроде липучки для мух. Значит, настало время заняться этим вплотную. Думаю, вы уже почти узнали, кто он. Я надеялся, что вы сообщили об этом в тот вечер и что Лувенель введет меня в курс дела.
- Я даже не могла себе представить, что вы способны на такое коварство.
Адамберг пожал плечами:
- А вы, госпожа Форестье? Помните, как вы пришли в комиссариат в первый раз? По-вашему, вы поступили честно?
- Выбора не было, - проворчала Матильда. - Но вас-то все считают безупречным. И вдруг выясняется, что вы такой изворотливый.
- У меня тем более не было выбора. И потом, это правда, я человек изменчивый. Я все время меняюсь.
Адамберг сидел, склонив голову и подперев ее рукой. Матильда смотрела на него.
- Вот-вот, - снова заговорила она, - вы аморальны, вам бы проституткой работать.
- Этим я и занимаюсь, чтобы добыть нужные сведения.
- Сведения о чем?
- О нем. О человеке, рисующем синие круги.
- Вы будете разочарованы. Я сама придумала облик человека, рисующего круги, опираясь на воспоминания о других людях. У меня нет ни одного доказательства. Все - чистый вымысел.
- Мне приходится по кусочкам вытягивать из вас правду,- пробормотал Адамберг. - На это уходит слишком много времени. Не могли бы вы мне просто сказать, кто он? Даже если вы снова что-нибудь выдумаете, мне все равно интересно.
- Моя история не имеет под собой реального основания. Человек, рисующий круги, напоминает мне одного мужчину, которого однажды, лет восемь назад, я довольно долго выслеживала, и было это в квартале Пигаль. Я наблюдала за ним в маленьком темном ресторане, куда он каждый день приходил завтракать в одиночестве. Он ел и одновременно работал, никогда не снимая плаща, завалив весь стол кипами книг и бумаг. И когда что-нибудь падало на пол, а это происходило постоянно, он наклонялся, придерживая полы плаща так аккуратно, словно это было подвенечное платье. Несколько раз заходила его жена со своим любовником, и они втроем пили кофе. Он производил впечатление несчастного человека, обреченного сносить унижения, чтобы сохранить в жизни хоть что-нибудь. Когда жена с любовником уходили, он уже был не в состоянии сдержать злобу и начинал ножом для мяса методично кромсать бумажную скатерть, что, по всей видимости, у него не слишком хорошо получалось. Я бы посоветовала ему выпить, но он был трезвенником.
В те дни я записала о нем в дневнике: «Маленький человечек, жаждущий власти, но не добившийся ее. Как он с этим справится?» Видите, мои замечания весьма поверхностны. Вот и Реаль мне всегда говорит: «Матильда, ты очень поверхностна». Потом я оставила того типа в покое. Из-за него я стала нервной и печальной. Я веду слежку за людьми, чтобы обрести душевное равновесие, а не для того, чтобы копаться в их бедах.
Однако когда я увидела человека, рисующего круги, увидела, как он присаживается на корточки, придерживая полы пальто, я вспомнила того типа. Однажды вечером я перелистала дневник и нашла страницы о человечке, жаждавшем власти, но не получившем ее; тогда я сказала себе: «Почему бы нет? Может, он нашел именно такое решение, чтобы добиться власти». Поскольку я существо поверхностное, таким выводом я и ограничилась. Вот видите, Адамберг, вы разочарованы. Не стоило труда под покровом тайны являться сначала ко мне, потом к Реалю, чтобы в итоге получить столь ничтожные сведения.
Однако теперь Матильда уже не сердилась.
- Почему вы мне это сразу не рассказали?
- Я не была уверена, что все именно так. Не была убеждена. Кроме того, вам известно, что я стараюсь оберегать человека, рисующего синие круги. Можно сказать, у него в жизни никого нет, кроме меня. Получается, у меня есть обязательства перед ним, и их надо выполнять. И потом, черт возьми, я всегда боялась, как бы мои записи не превратились в собрание доносов.
- Что ж, понятно, - заявил Адамберг. - А почему вы его называете «жаждущим»? Забавно, но Лувенель тоже употребил в нашей беседе именно это слово. В любом случае, после ваших заявлений в ресторане «Доден Буффан» вы сделали себе чертовски шумную рекламу. Достаточно было обратиться к вам, чтобы узнать все остальное.
- Чего ради?
- Я вам уже говорил: мания человека с кругами служит подстрекательством к убийству.
Комиссар употребил слово «мания», чтобы не вдаваться в долгие объяснения, тем не менее он помнил рассуждения Веркора-Лори о том, что, в принципе, человек с кругами по признакам не может быть отнесен к категории маньяков. У Адамберга это вызывало чувство удовлетворения.
- У вас не было странных посетителей после той ночи в ресторане «Доден Буффан» и после появления статьи в газете? - вновь принялся расспрашивать ее Адамберг.
- Нет, - ответила Матильда, - впрочем, правильнее было бы сказать, что у меня все посетители - странные.
- После того вечера вы еще когда-нибудь следили за человеком с кругами?
- Разумеется, и не один раз.
- Поблизости от вас никто не появлялся?
- Я ничего не заметила. На самом деле меня это не волновало.
- Ну а вы? - повернувшись к Шарлю Рейе, спросил Адамберг. - Вы-то что здесь делаете?
- Я пришел с мадам, господин комиссар.
- Зачем?
- Чтобы развлечься.
- Или чтобы разузнать побольше. А ведь мне говорили, что Матильда Форестье всегда ныряет в одиночестве, вопреки законам профессии. Обычно она не заботится о том, чтобы кто-нибудь ее сопровождал и защищал.
Слепой улыбнулся:
- Госпожа Форестье была в страшном гневе.
Она спросила меня, не хочу ли я пойти с ней и увидеть, что она здесь устроит. Я согласился. Отличная возможность хорошо провести остаток дня. Однако я тоже разочарован. Вы слишком быстро выбили Матильду из седла.
- Не доверяйте ей, - улыбнулся Адамберг. - У нее в запасе еще много лжи. Скажите, а вы были в курсе того, о чем писали в газете пятого округа?
- Ее же не печатают брайлем, - буркнул Шарль. - Правда, несмотря на это, я был в курсе дела. Вас такой ответ удовлетворяет? А вас, Матильда, наверное, удивляет? Или пугает?
- Мне все равно, - ответила Матильда. Шарль пожал плечами и просунул пальцы под свои черные очки.
- Кто-то говорил об этом в отеле,- продолжал Шарль. - Какой-то клиент в холле.
- Вот видите,- сказал Адамберг, повернувшись к Матильде,- информация распространяется быстро, даже среди тех, кто не может читать. Тот клиент в гостинице, что он говорил?
- Что-то вроде: «Знаменитая дама, та, что плавает по морям, опять взялась за свое! Она снюхалась с полоумным, который синие круги рисует!» Вот и все, что мне стало известно. Ничего конкретного.
- Почему вы так охотно подтверждаете, что были в курсе дела? Ведь это ставит вас в затруднительное положение. Вы же знаете, что с вами не все ясно. Вы чудесным образом появляетесь в доме Матильды, и на время совершения убийства у вас нет алиби.
- Вы и об этом уже знаете?
- Конечно. Данглар не сидит сложа руки.
- Если бы я сам не признался, вы все равно начали бы выяснять и узнали бы правду. Так не лучше ли избежать обвинения во лжи, верно?
На лице Рейе играла та самая недобрая улыбка, что появлялась у него вместе с желанием раздавить весь мир.
- Однако я не знал, - добавил он, - что именно с госпожой Форестье я говорил в кафе на улице Сен-Жак. Я только позже сопоставил факты.
- Да,- подтвердил Адамберг, - вы мне уже об этом говорили.
- Но и вы тоже иногда повторяетесь.
- Так часто бывает в определенные моменты следствия: все начинает повторяться. Журналисты называют это «топтаться на месте».
- Отрезки второй и третий,- вздохнула Матильда.
- Потом внезапно все раскручивается с такой скоростью, - продолжал Адамберг, - что уже не хватает времени даже поговорить.
- Отрезок первый, - заключила Матильда.
- Вы правы, Матильда, все совсем как в жизни. То спад, то подъем.
- Весьма банальная мысль, - сердито пробурчал Шарль.
- Я часто говорю банальности,- согласился Адамберг. - Я повторяюсь, высказываю очевидные истины, короче говоря, разочаровываю собеседника. С вами никогда такое не случается, господин Рейе?
- Стараюсь этого избегать, - заявил слепой, - потому что терпеть не могу заурядной болтовни.
- А я могу. Мне все равно.
- Ладно, хватит,- устало сказала Матильда. - Комиссар, мне не нравится, когда разговоры принимают подобный оборот. Так и увязнуть недолго. Я предпочитаю видеть вас «на подъеме», когда у вас глаза горят.
- Весьма банальная мысль,- ответил Адамберг с улыбкой.
- Что правда, то правда: поэтические и сентиментальные метафоры Матильды иногда бывают просто чудовищны, но это ее не смущает, - съязвил Рейе.- Вы с ней выступаете в разных жанрах.
- Ну, что? Может быть, закончим? Не пора ли нам уходить? - сердито спросила Матильда. - Вы оба меня раздражаете. А это уж совсем другой жанр.
Адамберг улыбнулся и помахал им рукой. Через секунду он уже остался один.
«Зачем Шарль Рейе сказал: «Вот и все, что мне стало известно», почему он счел необходимым это подчеркнуть?» - подумал комиссар.
Очевидно, потому, что ему было известно гораздо больше. Зачем же тогда он признался, пусть даже это далеко не вся правда? Затем, чтобы мы не стали копать глубже.
Адамберг позвонил в гостиницу «Жилище Великих Людей». Портье вспомнил и о газете 5-го округа, и о том, что говорил один из клиентов по поводу той статьи. Слепого он тоже отлично помнил. Такого слепого разве забудешь?
- Рейе просил подробно пересказать ему статью? - спросил Адамберг.
- Ну, разумеется, господин комиссар. Он потребовал, чтобы я ему эту статью прочитал. В противном случае я бы все это так хорошо не запомнил.
- Какой была его реакция?
- Трудно сказать, господин комиссар. Иногда он улыбался так, что у меня мороз пробегал по коже и я чувствовал себя полным идиотом. В тот день он как раз так и улыбался, но я совершенно не понял, что он хотел этим сказать.
Адамберг поблагодарил его и повесил трубку. Шарль Рейе хотел узнать как можно больше. И потому сегодня пошел с Матильдой в комиссариат. Что касается самой Матильды, она узнала о существовании человека, рисующего синие круги, гораздо раньше, чем говорила. Конечно, все это могло не иметь ровно никакого значения. Ему всегда было скучно анализировать информацию такого сорта. Он избавился от этого нудного занятия, сообщив полученные сведения Данглару. В случае необходимости Данглар воспользуется ими гораздо лучше, чем он. Таким образом, он теперь мог думать о человеке, рисующем синие круги, и только о нем.
Матильда была права, и комиссар тоже ждал, когда наступит подъем. Он также понял и то, что она хотела сказать своей избитой метафорой «глаза горят». Сколько ни называй ее избитой, глаза действительно иногда горят, и от этого никуда не денешься. У Адамберга огонь в глазах появлялся или пропадал в зависимости от того, что с ним происходило в данный момент. Сейчас его взгляд блуждал где-то в море, а где точно, он не знал.
Ночью ему приснился отвратительный сон - смесь физического удовольствия и странных видений.
Будто бы Камилла в костюме служащего отеля вошла к нему в комнату, с серьезным видом сняла с себя всю одежду и улеглась рядом с ним. Он не сопротивлялся, хотя чувствовал, что катится по наклонной плоскости. Тут появился служащий каирской гостиницы и, смеясь, показал Адамбергу растопыренные пальцы, что означало: «Я с ней был десять раз». Потом откуда-то возникла Матильда, произнесла: «Он хочет посадить тебя в тюрьму»,- и вырвала дочь из объятий Адамберга. А сама крепко обняла ее. Сдохнуть, но не отдать ее Матильде. Вдруг он на какой-то миг осознал, что сон перерастает в кошмар, что удовольствие, испытанное им вначале, безвозвратно исчезло, что лучше проснуться и положить этому конец. Было четыре часа утра.
Адамберг, чертыхаясь, поднялся с постели. Он походил по квартире. Да, он катится по наклонной плоскости. По крайней мере, если бы Матильда не сказала ему о своей дочери, он по-прежнему думал бы о Камилле как о чем-то далеком и нереальном, что легко удавалось ему все эти годы. Нет, все началось гораздо раньше, когда он решил, что она умерла. Именно тогда Камилла вернулась к нему из туманной дали, где прежде витал ее неясный образ, вызывая у Адамберга нежность, но не приближаясь ни на шаг. К тому времени он уже познакомился с Матильдой, увидел ее египетский профиль, и Камилла возродилась в его сердце с новой силой, как никогда прежде. Так все и началось. Да, так и возникла опасная череда ощущений, разрывавшая на части его мозг, череда воспоминаний, поднимавшихся в нем, словно черепица, которую во время грозы срывает шквал, оставляя проломы в крыше, прежде содержавшейся в идеальном порядке.
Будь она проклята, эта наклонная плоскость. Адамберг никогда не возлагал особых надежд на любовь и ничего от нее не ждал, и не потому, что противился чувствам, - это было бы бессмысленно,- просто любовь не была главным стимулом его жизни. Иногда он думал, что любовь - это слабость, а иногда- что это подарок судьбы. Он не верил в любовь и считал, что это в порядке вещей. Особенно сегодня ночью. И все же, расхаживая широкими шагами по квартире, он думал о том, как хорошо было бы сейчас хоть на один час оказаться в объятиях Камиллы. Однако это было невозможно, и он чувствовал себя обделенным. Он закрывал глаза, чтобы представить себе Камиллу, но ему становилось только хуже.
Где она теперь? Почему она не приходит, чтобы побыть с ним до завтра? Он понимал, как ему этого хочется, и его приводило в отчаяние то, что желанию этому не суждено исполниться ни теперь, ни в будущем. Не само по себе желание причиняло ему беспокойство. Он никогда не ввязывался в дискуссию с гордыней. Его волновало ощущение, что он теряет время и сон, отдавая себя во власть постоянно повторяющейся бессмысленной галлюцинации и зная, что жизнь давно уже стала бы гораздо приятнее, если бы он сумел обрести свободу. Но, освободившись, он перестал бы быть самим собой. Вот глупость: взять да и встретить Матильду!
Адамбергу так и не удалось заснуть, и в пять минут седьмого он уже входил в свой кабинет. Он сам ответил на телефонный звонок из комиссариата 6-го округа, раздавшийся десять минут спустя. На углу бульвара Сен-Мишель и длинной пустынной улицы Валь-де-Грас патрульные обнаружили новый круг; в центре лежал карманный англо-испанский словарь. Измучившийся за ночь Адамберг решил воспользоваться случаем и пройтись пешком. Полицейский караулил место происшествия с таким видом, словно охранял плащаницу. Он вытянулся по стойке «смирно» перед крохотным словариком, лежащим у его ног. Дурацкое зрелище.
«Неужели я ошибаюсь?» - подумал Адамберг. В двадцати метрах от него вниз по бульвару уже открылось одно кафе. Было семь часов. Адамберг выбрал столик на террасе, уселся и спросил у официанта, в котором часу закрывается кафе и кто работал накануне вечером, между одиннадцатью и половиной первого. Он предполагал, что человек, рисующий синие круги, если он по-прежнему ездит на метро, по дороге к станции «Люксембург» мог пройти мимо кафе. Хозяин заведения сам подошел к столику, чтобы ответить на вопросы. Он был настроен агрессивно, и комиссару пришлось показать удостоверение.
- Ваше имя мне знакомо, - заявил хозяин, - вы знаменитый полицейский.
Адамберг не стал отрицать. Так будет легче разговаривать.
- Да, - подтвердил хозяин, выслушав Адамберга, - да, я видел одного подозрительного типа, похожего на того, кого вы ищете. Примерно в пять минут первого он резво пробегал рысцой мимо меня, когда я перед закрытием убирал столы на террасе. Вы знаете, что такое эти пластмассовые стулья, они все время качаются, падают, за все цепляются. Короче, один из стульев упал, и тот человек споткнулся о него. Я подошел и хотел помочь ему подняться, но он молча оттолкнул меня и помчался дальше, прижимая к себе локтем портфель, потому что ни на секунду не желал с ним расставаться.
- Да, все сходится, - произнес Адамберг.
Солнце уже поднялось и освещало террасу, комиссар помешивал кофе, дела, кажется, пошли на лад. Камилла наконец снова удалилась и заняла свое привычное место.
- Что вам пришло в голову, когда вы увидели его?
- Ничего. Впрочем, я подумал, что вот еще один бедолага,- я говорю «бедолага», потому что он был очень худой и маленький,- несчастный мужик, который позволил себе выпить вечерком, а теперь со всех ног несется домой, потому что боится, как бы его баба не устроила ему взбучку.
- Да уж, мужская солидарность,- пробурчал Адамберг, внезапно почувствовав легкое отвращение к собеседнику. - А почему вы решили, что он пил? Он нетвердо держался на ногах?
- Нет, если подумать, он, наоборот, был очень проворным. От него вроде бы пахло спиртным, как мне показалось. Теперь я припоминаю, после того, как вы об этом заговорили. Чуять такие вещи - это у меня вторая натура. Вы же понимаете, при моей-то профессии… Покажите мне любого мужика, и я точно определю, до какой стадии он дошел. Тот нервный коротышка вчера вечером явно где-то приложился к бутылке, но не так уж сильно. От него попахивало, да, попахивало.
- Чем? Виски? Вином?
- Нет. - Хозяин кафе колебался. - Ни тем, ни другим. Чем-то послаще. Мне кажется, такой штукой, которую пьют из маленьких ликерных рюмок. Режутся в карты и пропускают одну за другой: так обычно старые холостяки время проводят. По-маленьку да потихонечку, а набраться можно будь здоров, хоть на вид это пойло - полная мура.
- Кальвадос? Может быть, грушевая водка?
- Эх, вы слишком много от меня хотите! Тут и выдумать что-нибудь недолго. В конце концов, зачем мне было обнюхивать того мужичка?
- Значит, скажем так: пахло какой-то фруктовой наливкой.
- А вам это что-нибудь дает?
- Очень много, - ответил ему Адамберг. - Будьте так любезны, зайдите в комиссариат сегодня в течение дня. Там запишут ваши показания. Вот адрес. И, пожалуйста, не забудьте сказать моему коллеге о фруктовом запахе.
- Я сказал: пахло спиртным, а не фруктами.
- Ладно, как хотите. Это не важно.
Адамберг улыбался, чувствуя удовлетворение. Чтобы проверить себя, он подумал о своей любимой малышке и почти ничего не ощутил. Только едва заметное желание появилось и пропало, словно птица, пролетевшая вдалеке; продолжения не последовало. Он облегченно вздохнул и вышел из кафе. Сегодня он пошлет Данглара к Матильде, чтобы любой ценой узнать у нее адрес ресторана, где она вела наблюдение за грустным человечком, всегда работавшим в плаще. Кто знает?
Сам он сегодня предпочел бы не встречаться с Матильдой.
Человек, рисующий синие круги, продолжал орудовать мелом в непосредственной близости от улицы Пьера и Марии Кюри. Он не собирался успокаиваться и вступил в дискуссию.
А Адамберг его поджидал.
Данглар выведал у Матильды адрес ресторана в квартале Пигаль, но заведение уже два года как перестало существовать.
Весь день Данглар внимательно наблюдал, как Адамберг бесцельно бродит по комнатам. Инспектор считал, что расследование слишком затянулось, однако вынужден был признать, что они не в состоянии почти ничего сделать. Со своей стороны, он буквально по крупицам просеял всю жизнь Мадлены Шатлен, но не нашел ни единой зацепки. Еще он навестил Шарля Рейе и попросил объяснить причины его повышенного интереса к статье в той газетенке.
Рейе, застигнутый врасплох, обозлился, в особенности его задело то, что он ничего не сумел скрыть от Адамберга. Но Рейе питал необъяснимую симпатию к Данглару; глуховатый и тягучий голос этого человека, высокого и крупного, как ему представлялось, раздражал его куда меньше, чем мягкие ласкающие интонации Адамберга. Ответ Рейе оказался очень простым. Еще будучи студентом и изучая зоологию, он посещал лекции, которые читала Матильда Форестье. Это легко проверить. В те дни у него не было причин кого-либо ненавидеть, поэтому он мог беспристрастно оценить госпожу Форестье такой, какая она есть; он считал ее умной и соблазнительной женщиной и не забыл ни единого слова из ее лекций. Потом настало время, когда он решил вычеркнуть из памяти всю свою прежнюю жизнь. Но, услышав, как какой-то человек в холле гостиницы начал болтать о «знаменитой даме, той, что плавает по морям», он вдруг почувствовал, что проснувшиеся воспоминания доставляют ему удовольствие и что в конечном итоге ему хочется удостовериться, действительно ли речь идет о Матильде, и если да, то в чем ее обвиняют.
Рейе почувствовал, что Данглар, скорее всего, ему поверил. Тем не менее инспектор спросил, почему Шарль не рассказал все это Адамбергу накануне и почему он решил не говорить Матильде, что был с ней знаком задолго до их случайной встречи в кафе на улице Сен-Жак. На первый вопрос Рейе ответил, что не хотел, чтобы Адамберг еще больше портил ему жизнь, на второй - что предпочел бы не смешиваться с толпой вечных студентов Матильды, которые, постарев, превратились в покорных слуг прекрасной дамы. Такая роль не для него.
Если подвести итог, это мало что нам дает, подумал Данглар. Вся эта сваленная в кучу полуправда только еще больше затягивает дело. Дети будут разочарованы. Однако именно Адамберга Данглар считал виновным в том, что дни шли так медленно и их однообразное течение только иногда, по утрам, оживлялось сообщениями о появлении синих меловых кругов.
Он предполагал - хотя ничем не мог это доказать, - что именно Адамберг имеет пагубное влияние на ход времени. В результате на всех сотрудниках комиссариата 5-го округа лежал отпечаток странного поведения их начальника. Кастро теперь не впадал в бешенство по малейшему поводу, как бывало прежде. Маржелон больше почти не говорил глупостей. И дело не в том, что один вдруг стал уравновешенным, а другой поумнел, просто люди словно поняли, что не стоит постоянно ломать голову и обсуждать рабочие вопросы.
Хотя, возможно, это было всего лишь ощущение, возникшее у Данглара из-за бесконечных тревог, но ему казалось, что многочисленные мелкие взрывы и конфликты сначала стали меньше бросаться в глаза, потом потеряли смысл и, наконец, сменились беззаботной покорностью судьбе. Это представлялось ему гораздо более опасным. Все его коллеги как будто спокойно ставили паруса на своих лодках и так же спокойно смотрели, как паруса опадают, когда стихает ветер, и их нисколько не волновало вынужденное бездействие. Мелкие будничные дела шли своим чередом, за вчерашний день на одной улице было совершено три нападения на прохожих. Адамберг входил и выходил, исчезал и появлялся, и никто больше не упрекал его и не бил тревогу.
Жан-Батист рано лег спать. Кажется, ему удалось довольно вежливо выпроводить молоденькую соседку снизу, и та не обиделась.
А между тем еще сегодня утром он так хотел немедленно ее видеть, чтобы она избавила его от навязчивых мыслей, чтобы ему снилось именно ее тело. Но едва настал вечер, как у него возникло одно-единственное желание: как можно скорее заснуть, причем в полном одиночестве, чтобы в постели с ним не было ни девушки, ни книжки, ни мыслей.
Когда среди ночи зазвонил телефон, он сразу понял: это случилось, пришел конец топтанию на месте, наступает подъем. А еще он понял, что опять кого-то убили. Звонил Маржелон. На бульваре Распай, в его пустынной части, примыкающей к площади Данфер, был зверски зарезан мужчина. Маржелон звонил с места преступления, где он находился вместе с группой сотрудников 14-го округа.
- А круг? Как выглядит круг? - взволнованно спросил Адамберг.
- Есть и круг, комиссар. Очень аккуратно вычерчен, похоже, мужик не торопился. И надпись на месте. Та же, что и раньше: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!» Пока больше ничего сказать не могу. Жду вас.
- Еду. Разбудите Данглара. Скажите, пусть приезжает как можно скорее.
- Может, не всех поднимать на ноги?
- Я приказываю, - произнес Адамберг. - И вы тоже останьтесь, - добавил он.
Он это сказал, чтобы не обидеть Маржелона.
Адамберг натянул первые попавшиеся брюки, надел первую попавшуюся рубашку, что немедленно было отмечено Дангларом, когда они встретились на месте происшествия. Рубашку комиссар вообще застегнул криво, сикось-накось, как говорил дед Данглара. Не отрывая взгляда от трупа, Адамберг старался вернуть на нужное место петли и пуговицы, предварительно полностью расстегнувшись и совершенно не считаясь с тем, что раздеваться посреди бульвара Распай, да еще в присутствии коллег из 14-го округа, - занятие не совсем приличное. Те молча наблюдали за его манипуляциями. Было полчетвертого утра.
У Данглара возникло желание защитить Адамберга от всех и вся: так бывало каждый раз, когда инспектор предполагал, что его шеф может стать мишенью для язвительных замечаний. Однако сегодня Данглар ничем не мог бы ему помочь.
Адамберг невозмутимо привел в порядок одежду, продолжая внимательно разглядывать
тело, освещенное прожекторами и, судя по всему, изуродованное еще страшнее, чем тело Мадлены Шатлен. Рана на шее была так глубока, что голова мужчины неестественно вывернулась набок.
Данглар пребывал в таком же жалком состоянии, что и в прошлый раз, на месте убийства Мадлены Шатлен, поэтому сегодня он старался вовсе не смотреть на труп. Горло вообще было слабым местом инспектора. Одна только мысль о том, что ему надо надеть шарф, вызывала у него панику, словно он боялся задохнуться. Он даже подбородок брить не любил. Вот и теперь он глядел на ноги покойника, которые, словно стрелки, указывали на слова надписи: одна - на «парень», другая - на «удел».
Тщательно вычищенные ботинки классической модели. Данглар скользнул взглядом по распростертому на земле долговязому телу, оценил добротный крой серого костюма, отметил, что на убитом был жилет, надетый, возможно, по особому случаю. «Старый доктор», - решил Данглар.
Адамберг рассматривал тело с другой стороны, он разглядывал шею. Его губы были поджаты, и на лице застыла гримаса отвращения - к тому, чья рука так безжалостно искромсала горло пожилого мужчины. Он вспоминал о глупой слюнявой псине, и все. Его коллега из 14-го округа подошел и пожал ему руку:
- Комиссар Лувье. Только сегодня представился случай познакомиться с вами, Адамберг. При таких тяжелых обстоятельствах.
- Да, разумеется.
- Я счел необходимым предупредить также и людей вашего округа, - не отставал Лувье.
- Очень вам признателен. А кто этот господин? - спросил Адамберг.
- Думаю, врач на пенсии. Во всяком случае, на это указывает сумка первой помощи, что была при нем. Ему семьдесят два года, его имя - Жерар Понтье, уроженец департамента Эндр, рост - метр семьдесят девять, короче говоря, о нем пока нечего сказать, кроме того, что значится в удостоверении личности.
- Мы не могли этому помешать,- грустно сказал Адамберг, качая головой. - Никак не могли. Мы предвидели второе убийство, но все равно не смогли бы его предотвратить. Всех полицейских Парижа было бы недостаточно, чтобы этого не допустить.
- Я понимаю, о чем вы думаете,- произнёс Лувье. - Вы занимались этим делом с момента убийства Шатлен, и вам не удалось поймать виновного. Он вновь совершает преступление, разумеется, тут нет ничего хорошего.
Да, примерно об этом и думал Адамберг. Он знал, что второе убийство неминуемо должно произойти. Однако он ни на секунду не допускал, что сумеет как-то предотвратить это. Расследование иногда входит в такую стадию, когда ничего нельзя сделать и остается только ждать, когда свершится непоправимое, и тогда уже пытаться получить новую информацию. Адамберг не испытывал угрызений совести. Но он страдал, глядя на несчастного старика, такого нарядного и милого, что лежал перед ним на земле. Именно он расплатился за бессилие Адамберга.
Едва рассвело, как тело увезли в специальном фургоне. Конти еще раньше прибыл на место и, сменив коллегу из 14-го округа, уже успел произвести съемку при естественном освещении. Адамберг, Данглар, Лувье и Маржелон вместе уселись за столиком в только что открывшемся «Кафе Рютен». Адамберг по-прежнему молчал, а его массивный коллега из 14-го округа в растерянности поглядывал на его потускневшие глаза, кривящиеся губы, растрепанные волосы.
Расспрашивать владельцев ближайших заведений не имеет смысла: «Кафе дез-Ар» и «Кафе ЙРютен» закрываются слишком рано, около десяти чера. Человек, рисующий круги, отлично знает, когда и в каких местах улицы безлюдны. Он уже однажды наведался сюда, когда оставил в круге дохлую кошку, на улице Фруадево, что идет вдоль кладбища.
- Это наша территория,- заметил Лувье. - Вы нас не предупредили.
- Тогда не было ни убийства, ни даже несчастного случая, - ответил ему Данглар. - Мы там оказались из чистого любопытства. Впрочем, вы не очень точны: ведь нас проинформировал кто-то из ваших людей.
- Ну, ладно,- махнул рукой Лувье. - Спасибо, хоть сейчас ввели в курс дела.
- Как и в прошлый раз, - вступил в разговор Адамберг,- труп размещен целиком в пределах круга. Невозможно разобраться, то ли преступник - человек, рисующий круги, то ли его опять кто-то использовал. Снова эта двусмысленность, эта неясность. Ловко придумано.
- И что из этого следует?
- Ничего. Медэксперт говорит, что смерть наступила около часа ночи. Пожалуй, поздновато, - немного помолчав, заключил он.
- То есть? - Лувье не унимался.
- То есть после закрытия метро.
Лувье был озадачен. Данглар вскоре понял по его лицу, что он больше не хочет участвовать в разговоре. Адамберг спросил, сколько времени.
- Почти половина девятого,- сообщил Маржелон.
- Позвоните Кастро. В полпятого я его просил найти хоть какие-нибудь сведения о новом деле.Теперь, должно быть, у него уже кое-что есть. Поторопитесь, иначе он ляжет спать. А Кастро, знаете ли, к своему сну относится очень серьезно.
Маржелон вернулся и объявил, что предварительный сбор данных особых результатов не дал.
- Не сомневаюсь, - сказал Адамберг. - Тем не менее расскажите то, что есть.
Маржелон заглянул в свои записи.
- Доктора Понтье нет в картотеке. Мы уже известили его сестру, она по-прежнему живет в их семейном доме в Эндре. Кажется, она единственная его родственница. Ей лет восемьдесят или около того. Будучи сыном фермеров, доктор Понтье совершил восхождение по общественной лестнице, и на это, судя по всему, он израсходовал всю свою энергию. Это слова Кастро, - уточнил Маржелон. Затем продолжил:- Короче, он так и не женился. Кастро звонил также консьержке того дома, где жил Понтье, и та сказала, что с женщинами он почти не водился, да и ни с кем другим тоже. Это также слова Кастро. Доктор прожил в том доме не меньше тридцати лет, у него была квартира на третьем этаже и кабинет на четвертом, и консьержка его знала все эти годы. Она сказала, он был обходительный и доброй души человек, и она очень по нему горюет. В результате получается: чист как стеклышко, даже не пил. Спокойная, размеренная жизнь. Это…
- Это тоже слова Кастро, - прервал его Данглар.
- Консьержка знает, почему доктор вчера выходил из дому так поздно?
- Его вызвали к малышу, у которого поднялась температура. Он больше не практиковал, но старые клиенты любили обращаться к нему за консультацией. Она предполагает, что он решил вернуться домой пешком. Ему нравилось ходить пешком, само собой, для здоровья.
- Вовсе не само собой, - возразил Адамберг.
- Еще у тебя есть что-нибудь? - спросил Дан¬глар.
- Больше у меня ничего нету, - сказал Маржелон и убрал свои бумажки.
- Безобидный местный доктор,- заключил Лувье. - Без сучка, без задоринки, как и ваша предыдущая жертва. Можно сказать, сценарий прежний.
- Тем не менее отличие есть,- задумчиво произнес Адамберг. - Гигантское отличие.
Трое мужчин молча взирали на него. Обгорелой спичкой Адамберг выводил непонятные каракули на уголке бумажной скатерти.
- Вы не заметили? - устало спросил Адамберг. По нему было заметно, что у него вовсе не было намерения бросать им вызов.
- А разве это так заметно? - недоуменно спросил Маржелон. - И какое же тут гигантское отличие?
- На сей раз убит мужчина, - медленно проговорил Адамберг.
В конце дня был готов отчет судебно-медицинской экспертизы. Время смерти: час тридцать.
Доктора Жерара Понтье сначала оглушили, как и Мадлену Шатлен, и только потом зарезали. Убийца прошелся ножом по горлу как минимум шесть раз, располосовав шею до самого позвоночника. Адамберг болезненно сморщился. За целый день следственные действия почти не дали новых сведений, кроме тех, которыми он располагал еще утром. Теперь полиция немало знала о старом враче, но это были самые обыкновенные вещи. Его квартира, кабинет и личные бумаги свидетельствовали о том, что в его жизни не было тайн. Доктор собирался сдать внаем свое жилище, чтобы вернуться в Эндр, где на совершенно обычных условиях купил маленький домик. Он оставил кое-какую сумму своей сестре - словом, ради этого не убивают.
Данглар вернулся часов около пяти. Он и еще трое полицейских обшарили все окрестности вокруг места убийства. Адамберг заметил, что у инспектора довольный вид, но он хочет немедленно опрокинуть стаканчик.
- Мы нашли это в водосточном желобе. - Данглар показал небольшой пластиковый пакет,- Это лежало недалеко от тела, метрах в двадцати. Убийца даже не удосужился хорошенько это спрятать. Он орудует так дерзко, словно считает себя неуловимым, он совершенно уверен в своей безнаказанности. Впервые такое вижу.
Адамберг раскрыл пакет. Внутри были резиновые хозяйственные перчатки розового цвета, испачканные кровью. Выглядело это омерзительно.
- Убийца относится к жизни просто, не так ли? - сказал Данглар. - Он перерезает горло своей жертве, надев кухонные перчатки, затем избавляется от них, выбросив в нескольких шагах от места преступления, как если бы то была мятая газета. Отпечатков мы, видимо, не найдем. Тем-то и удобны просторные резиновые перчатки: чтобы их снять, не обязательно к ним прикасаться, они сами соскальзывают с рук. Кроме того, точно такие же могут валяться где угодно. Что вы прикажете с ними делать дальше? Хотя кое-что они нам уже рассказали: преступник безумно уверен в себе. И сколько народу он нам еще поубивает?
- Сегодня пятница. В выходные почти наверняка ничего не будет. У меня впечатление, что он никогда ничего не предпринимает ни в субботу, ни в воскресенье. У него все очень четко организовано. Если убийца - не тот же человек, что рисует круги, ему придется подождать появления нового круга. А кстати, формальный вопрос: у Рейе есть алиби на эту ночь?
- Все то же самое: он спал. Свидетелей нет. В доме все спали. Консьержки нет, поэтому некому наблюдать за тем, кто входит или выходит. Консьержек становится все меньше и меньше, это
для нас просто трагедия.
- Мне только что звонила Матильда Форестье. Она узнала об убийстве по радио. Судя по голоcy, она была потрясена.
- Поживем - увидим, - произнес Данглар.
Несколько дней ничего не происходило. В постель к Адамбергу опять вернулась соседка снизу, а Данглар после полудня, как и прежде, восседал на стуле в расслабленной позе. Только пресса проявляла нетерпение. Теперь на улице перед комиссариатом постоянно дежурила по меньшей мере дюжина журналистов.
Наступила среда, и первым потерял терпение Данглар.
- Он нас задерживает, - сердито ворчал он. - Мы не можем ничего сделать, ни найти, ни доказать. Сидим здесь, погибаем со скуки и ждем, пока он что-нибудь еще придумает. Мы ни на что не годимся, кроме как ждать, когда он нарисует очередной круг. Это невыносимо. Для меня это совершенно невыносимо, - уточнил он, покосившись на Адамберга.
- Завтра, - произнес тот.
- Завтра - что?
- Завтра утром появится новый круг, Данглар.
- Вы что, ясновидящий?
- Давайте не будем приниматься за старое, мы ведь с вами уже об этом говорили. У человека, рисующего круги, есть некий план. И, как сказал Веркор-Лори, ему непременно нужно выставить свои идеи на всеобщее обозрение. Не станет же он пропускать целую неделю, он должен как-то себя проявить. Тем более что пресса только о нем и говорит. Если сегодня ночью он возьмется за свое - следующей ночью, с четверга на пятницу, ждите убийства. На сей раз придется усилить личный состав патрульных групп хотя бы в пятом, шестом и четырнадцатом округах.
- Зачем? Никто не заставляет убийцу спешить. Раньше он никогда так не поступал.
- Теперь все изменилось. Поймите, Данглар: если человек, рисующий круги, и убийца - одно и то же лицо и если он вновь примется чертить, значит, он опять намеревается кого-то убить. Только теперь-то он знает, что ему нельзя медлить. Кроме Матильды Форестье, еще три свидетеля дали его описание. Скоро можно будет составить фоторобот. Преступник в курсе дела, он читает газеты. Ему известно, что долго так продолжаться не может. Он действует слишком рискованно. Следовательно, если он хочет завершить начатое дело, он не станет с этим тянуть.
- А если убийца и человек с кругами - не одно и то же лицо?
- Тем более время работает не на него. Столь необходимый ему человек с кругами, напуганный двумя убийствами, может закончить игру раньше, чем планировалось. Значит, убийце нужно торопиться, пока маньяк не остановился.
- Возможно, - согласился Данглар.
- Очень возможно, дружище.
Данглар вертелся в постели всю ночь. Как Адамберг может так беспечно ждать, как он может брать на себя смелость что-то предсказывать?
Создается такое впечатление, что он никогда не опирается на факты. Он изучил все досье, собранные на убитых и на подозреваемых, а прочитав, едва обронил несколько слов. Он что-то почуял, только непонятно откуда. Почему он придавал такую важность тому, что жертвой второго убийства стал мужчина? Может, потому что таким образом опровергалась версия о преступлениях на сексуальной почве?
Для Данглара это не было неожиданностью. Он уже давно предполагал, что кто-то использует человека, рисующего синие круги, преследуя определенную цель. Но смерть Мадлены Шатлен, как и доктора Понтье, казалось, не была выгодна никому. Оба преступления по внешним признакам напоминали действия серийного убийцы-маньяка. Разве ради этого стоило ждать нового кровопролития? Почему же до сих пор Адамберг не хочет думать ни о чем, кроме своего человека, рисующего крути? Почему, обращаясь к Данглару, комиссар сказал «дружище»? Проворочавшись с боку на бок до полного изнеможения и умирая от жары, Данглар поднялся и отправился освежиться на кухню, где стояла недопитая бутылка вина. Он стеснялся детей и старался не осушать бутылку до дна.
Утром Арлетта обязательно заметит, что за ночь вино исчезло. Ладно, это ведь не в первый раз. Она состроит недовольную рожицу и скажет: «Адриен (она часто звала его по имени), Адриен, ну ты и какашка!» Данглар колебался, он знал: если выпьет ночью, утром у него будет адски трещать голова и сниматься крышка черепа; он двух слов не сможет связать от боли. А завтра спозаранку он должен быть в отличной форме. Может появиться новый круг, и тогда придется организовывать патрулирование на следующую ночь - ночь предполагаемого убийства. Инспектора раздражало то, что приходилось руководствоваться туманными идеями Адамберга, но это все же было приятнее, чем враждовать с ним.
И круг появился. На другом конце Парижа, в 16-м округе, на крохотной улице Мариетты Мартен. Им не сразу позвонили из комиссариата. Местные полицейские никак не могли собрать нужные сведения, так как человек, рисующий синие круги, появился в их секторе впервые.
- Почему он выбрал новый округ?
- После того как он на славу погулял в окрестностях Пантеона, он решил нам показать, что не хочет ограничиваться тем, что спланировано заранее, и независимо от того, убивают кого-то или нет, он по-прежнему свободен и его власть распространяется на всю территорию столицы. В общем, что-то в этом роде, - заключил Адамберг.
- Он заставляет нас побегать, - вздохнул Данглар, прижимая палец ко лбу.
Сегодня ночью он не удержался, прикончил бутылку вина и даже откупорил новую. Теперь его голову сверлил раскаленный свинцовый стержень, и от боли он едва мог открыть глаза. Но больше всего его угнетало то, что за завтраком Арлетта ничего ему не сказала. Конечно, Арлетта знала, что у него сейчас полно забот, что он совершенно загнан в угол: банковский счет почти пуст, расследование застряло на мертвой точке, да и новый комиссар со своим странным характером постоянно выбивает его из колеи. Возможно, она решила не действовать ему на нервы. Должно быть, она просто не понимала, что Данглару нравилось, когда она говорила: «Адриен, ну ты и какашка!» Ведь именно тогда он чувствовал, что его любят: такое простое и такое реальное ощущение.
В центре круга, вычерченного одним махом, лежала круглая красная насадка-рассекатель от пластмассовой лейки.
- Должно быть, упала сверху, с балкона, - предположил Данглар, подняв голову. - Какая древняя вещица! Почему, интересно, он обвел именно ее, а не пустую пачку из-под сигарет, вон ту, что валяется в двух метрах отсюда?
- Вспомните список, Данглар. Он старается выбирать вещи, которые не могут улететь. В списке нет ни билетов метро, ни листков бумаги, ни бумажных платков - ничего из того, что ночью мог унести ветер. Он хочет быть уверен, что утром будет на месте. Это позволяет сделать один вывод: его заботит не столько новая жизнь вещи с таковой, как говорил Веркор-Лори, сколько то, какое впечатление сложится о его персоне.
В противном случае он использовал бы и легкие предметы, ведь с точки зрения «метафорического возрождения мостовых» они не менее важны. Однако с точки зрения человека, рисующего синие крути, если утром внутри круга ничего не окажется, это будет оскорблением его творения.
- И на сей раз свидетелей мы тоже не найдем. Снова тихий уголок: ни тебе кино, ни тебе бистро, открытого допоздна. Тихий утолок, где люди привыкли ложиться рано. Он становится осторожным, наш человек с кругами.
Данглар прижимал палец ко лбу до самого полудня. После завтрака инспектору немного полегчало. Он даже нашел в себе силы вместе с Адамбергом заняться организацией патрулей, чтобы они всю ночь прочесывали Париж вдоль и поперек. Данглар качал головой, пытаясь понять, зачем все нужно. Тем не менее он признал, что Адамберг оказался прав насчет нынешнего утра.
K восьми часам вечера все были на местах. Однако территория города была так велика, что сеть патрулей получилась недостаточно густой.
- Если у него хватит ловкости, он ускользнет, - сказал Адамберг. - А ловкости ему не занимать.
- Раз уж мы делаем все, как полагается, надо бы нам последить и за домом Матильды Форестье, правильно я говорю? - спросил Данглар.
- Да, - согласился Адамберг, - только пусть наши люди постараются, чтобы их не заметили.
Он подождал, пока Данглар уйдет, и позвонил Матильде. Он просто попросил этим вечером быть начеку, не ускользать из дому и не устраивать ни за кем слежку.
- Окажите мне такую услугу,- попросил он. - Не старайтесь узнать причину. Кстати, а Рейе дома?
- Наверное,- ответила Матильда. - Он не моя собственность, и я ему не сторож.
- А Клеманс на месте?