– Ясно. Похоже, что и в самом деле…

– Я не против, чтоб Рой иногда имел увлечения. Наверное, это ему необходимо. Или он думает, что необходимо. Ведь не он же девиц тащит в постель.

– Не он? – как и положено, переспросил я.

– То есть да, разумеется, он тоже… В общем, хоть для меня все это – ножом по сердцу, я сумею с этим примириться. Но что меня повергает в кромешный ужас, так это мысль, что он уйдет совсем!

– Но сейчас, конечно же, ничто этого не предвещает? Этот ужин, разговор о Бразилии. Он действует в высшей степени не нарочито. Во всяком случае, пытается действовать. Не похоже, будто собирается в очередной раз в Байрейт…

– Это все впереди! Ах, дорогой Дуглас, я знаю все наперед! Видите ли, я сама через это прошла. Изучила по собственному опыту.

– Он и вас возил в Байрейт?

– Вроде того. Словом, я с ним поехала. Это была моя победа. После первой его жены я оказалась лучшей слушательницей его рассказов о музыке. Так явственно помню: он наигрывает на рояле всякие фрагменты, потом это прослушивается в записи. А когда он брал меня с собой на концерт, я узнавала знакомые темы и репризы, ну и так далее… Впрочем, почему бы мне не помнить? Ведь прошло всего-навсего лет десять.

Глаза Китти наполнились слезами, хотя такое с ней случалось частенько. Неужели Рой и в самом деле женился на ней потому, что она умела слушать?

– Скажите, Китти, вам и в самом деле это нравится? Музыка, я хочу сказать…

– А как же, конечно! – официально-сдержанно отозвалась она. – Я обожаю музыку. Всегда обожала.

— Не принимай близко к сердцу, Никитич. —

– Ну и… Скажите, вы что-нибудь знаете об этой новой девице? Сколько ей лет?

– Ничего я о ней не знаю, только в последние годы у него стали появляться двадцати-двадцатидвухлетние. С годами они все юнее. Похоже, с каждым его лишним десятком будут становиться вдвое моложе прежнего. Когда ему стукнет семьдесят три, начнет заглядываться на десятилетних.

Голос бывшего стяговца был полон фальшивой благожелательности. — Я просто нанял одну банду, чтобы расквитаться с другой. Лучше топай дальше… Не нужно было детей обижать, — добавил он, и, когда экс-начальник оказался перед ним, со всей силы врезал ногой по поджарому заду, от чего стреноженный заложник чуть не полетел носом в асфальт.

Прикинув в уме, я отметил, что, пожалуй, последнее наблюдение Китти при определенных посылках верно. Мне показалось невероятным, чтобы человек, способный поставить именно эти посылки во главу угла и затем подвести их к соответствующему «логическому» выводу, мог (что в случае с Китти было очевидно) представлять себе финал исключительно в трагических и неприглядных тонах.

К тому времени перестрелка начинала стихать, хотя отдельные выстрелы еще были слышны. Нападавшие явно схалтурили, не выдержав оплаченные полчаса обстрела. Однако троица уже почти пересекла больничный угол и приближалась к вросшему в асфальт двора бетонному треугольнику входа в бомбоубежище.

– И когда стукнет восемьдесят три – на пятилетних? – испытующе поинтересовался я.

Игроку казалось, что он совершенно не изменился с того времени, когда еще мальчишками они пытались с разгона въехать на его наклонную крышу на велосипедах. Тот же изъеденный мхом бетон, та же стальная дверь. Появились разве что пластиковый козырек над входом да кодовый замок.

– Вот именно! – согласилась она, обрадованная, что я внемлю ее логике.

Компания остановилась у двери. Нур не знал, дежурил ли здесь обычно охранник, но сейчас вход в старое бомбоубежище никем не охранялся. Стальной вопросительно посмотрел на своего конвоира. Тот толкнул его в бок — «говори код».

Продолжать я не стал.

— А где «пожалуйста»? — Никитич прищурился.

– Собственно, я говорю, если ему нужна ученица, не там ищет. Это поколение совершенно музыкой не интересуется. За исключением чересчур пресных любительниц лошадей, а также строчить по списку открытки к Рождеству. За нынешними молодыми Рою не угнаться.

Нур резко сунул ему кулаком по печени:

– Возможно, в его возрасте учить музыке не так уж важно, – сказала Китти и как бы походя спросила: – Скажите, поп – это музыка?

– Нет! Так все-таки, чем я могу помочь? Я готов, но не совсем себе…

— Такое подойдет?

– Милый, милый Дуглас! Первым делом разузнайте, кто она такая и…

— Вполне, — прохрипел Стальной, глядя с ненавистью на бывшего подчиненного.

– Но ведь вы сказали…

— Может, повторить? — с издевкой в голосе уточнил Нур.

– …и насколько далеко это у них зашло, а потом мы сможем наметить кое-какой план действий.

— Достаточно, — процедил Никитич. — Руки-то развяжи…

– Но это же шпионаж! А что за план?

— Щас! — ухмыльнулся Игрок, поднося ладонь к цифровой панели замка. — Диктуй давай!

– Я не против, чтобы вы сказали Рою, что я просила вас переговорить с ним об этому. Убеждена, вы сделаете все возможное, чтобы его образумить, разве вы не согласны, что глупо ему кидаться на прыщавую дикарку-малолетку? Ведь это же просто преступление, это так ужасно для всех: для меня, для детей и, разумеется, будет для него самого, когда она ему надоест, и еще, например, для молоденького виолончелиста, в ком он принимает такое участие, для стольких людей, которые находятся на его попечении, для всех, по отношению к кому у него есть обязательства…

Стальной нехотя подчинился, называя одну за другой цифры кода. Пальцы Игрока запорхали над кнопками.

Ну да, до кучи – и для этих, которые ведут переговоры начет разоружения!

– Наверное, вы правы. То есть, конечно же, правы; я тоже так считаю. И все же не вижу, как могу я или вообще кто-либо остановить его, если он решил.

Едва он ввел последнюю цифру, как дверь еле слышно щелкнула и мягко приоткрылась. Нур потянул ее за ручку, стальной лист шел тяжело, постепенно убыстряясь. Изнутри дохнуло затхлым воздухом, темнота была полная. Первым, не дожидаясь, пока дверь распахнется совсем, в проем проскользнул журналист, следом Игрок втолкнул Никитича, и замыкающим вошел сам. Как только дверь закрылась за ним, вспыхнул свет. Стал виден низкий наклонный потолок, крутые ступени.

– Но если вы что-то этакое разузнаете, чтобы в конце концов можно было…

Никитича Нур пропустил вперед, слегка придерживая его за полосу скотча, связывающего руки. Воздух был затхл и сыр, как это обычно бывает в подвальных помещениях. «А ведь Эдик и так кашлял», — подумал Нур.

Из глубин верхнего этажа послышался, быстро нарастая, какой-то беспокойный гул, слагавшийся из бессловесного, уже слышанного мною в телефонной трубке воя, громкого, захлебывающегося скрежетом лая Пышки-Кубышки, раздраженных реплик Гилберта, какого-то четвертого голоса, а также топота многочисленных ног. Китти вскочила, на несколько мгновений приняв облик жертвы грядущего артобстрела, затем переместилась на, похоже, заранее подготовленные позиции. И тут в комнату, все громче и визгливей заходясь ревом, ворвался мальчишка в ладненьком бархатном костюмчике бутылочно-зеленого цвета и уткнулся к ней в колени: насколько я понял, то был Эшли Вандервейн. Следом за ним явился Гилберт с последующей перебранкой. В процессе выяснилось, что Эшли удирал от Гилберта всего-навсего затем, чтобы заручиться поддержкой матери в отстаивании за собой чего-то – то ли одиннадцатого за день шоколадного батончика, то ли бутылки с соляной кислотой, – чему гнусно противился Гилберт.

Ступая шаг в шаг, компания спустилась на площадку, выложенную кирпичом. От остальной части бомбоубежища ее отделяла еще одна стальная дверь. Но на ней был установлен уже не кодовый замок, а кое-что посерьезнее — искусственный интеллект, с автоматическим считывателем информации с микрочипов входящих. Нур хорошо знал эту систему, она работала со списками допуска. В случае, если внутрь пытался пройти посторонний, срабатывала система блокировки двери. Нур не был внесен в списки, но зато у него не стоял и микрочип, а значит, Игрока для искинта словно не существовало вовсе. Зато Никитич относился к числу допущенных — на табло уже загорелась надпись «id-принят».

Но особо в суть я не вникал, так как мое внимание было целиком приковано к Пенни Вандервейн, также представшей в общей группе, – и главным образом к ее груди, обозреть которую особого труда не составляло, в том смысле, что она хорошо просматривалась в глубоком V-образном вырезе темно-коричневой, с пестрым шотландским рисунком кофточки, или рубашки, или, может, даже пижамной блузы. Грудь Пенни поражала не столько своей величиной, сколько своей чрезвычайной выпуклостью, и еще тем, что торчала высоко и была какая-то монолитная, так что, казалось, ткни ее пальцем, и упрешься во что-то жесткое, как в коленку. Именно так: грудки ее походили на пару коленок изумительной формы, обтянутых новенькой первоклассной нежнейшей кожей. Теперь я отметил, что крепились они на довольно высокой, с длинными руками и ногами фигурке, увенчиваемой аккуратно подстриженной головкой с личиком, поражавшим глазами удивительной широты и голубизны.

Нур вновь потянул за ручку — дверь медленно открылась, внутри загорелся свет. Вдвоем с Никитичем они переступили порог, журналист потянулся следом за нами.

— Стоп! — Нур ладонью остановил его перед проемом. — Извини, Рома, но тебе придется прикрыть нас сзади. Дверь не пропустит — нет допуска.

Последние скользнули в ответ на мой пристальный взгляд, на мгновение задержались на мне, не отражая ни малейшего узнавания и даже с меньшим любопытством, чем пассажир в лифте уделяет своему попутчику. Что из того: мне уже было ясно – вот она, причина мгновенно вспыхнувшего во мне любопытства, едва Китти утром пригласила ее посетить. Однако было так же очевидно, что мне предстоит ждать долго, может быть бесконечно долго, того момента, когда можно будет изложить Пенни свои соображения насчет ее грудей.

Заключенный в материнские объятия, Эшли, засунув большой палец одной руки в рот, растопыренными большим и указательным другой – жеста в такой комбинации, ей-богу, я ни у кого доселе не встречал – размахивал в воздухе. Он вынул изо рта большой палец, только чтобы сообщить матери, что Гилберт его стукнул. Гилберт это отрицал, и я ему поверил, однако Пышка-Кубышка, порыкивая на лодыжки Гилберта, придерживалась явно иного мнения. Китти разрешила эту проблему тем, что увела сына из комнаты в сопровождении собачонки, увязавшейся вслед за ними.

– Вы воспитываете мальчика в нездоровом духе, – заметил Гилберт.

– Насчет его воспитания – это не ко мне! – отозвалась Пенни своим вывернутым выговором, точнее, совмещая худшее из по крайней мере двух диалектов.

– Похоже, это никого не интересует. Игрушки, подарочки, конфетки, мороженое. Почему он сегодня не пошел в школу?

– Не захотелось – не пошел.

– Надо было заставить! Ему еще шесть, его пока винить нельзя. Что можно ожидать от ребенка, которому позволяют спать в родительской постели!

— А как же ты? — закипятился Шварц. — Да и что значит не пропустит?

— Я — чист. Для искинта меня не существует. А на тебе сработает сигнализация, и автоматика тут же заблокирует нас.

Пенни повела плечами, что благотворно отозвалось колыханием верхней части ее торса, и вот уж было повернулась в мою сторону, но передумала и сохранила прежнее положение.

Журналист, ворча что-то себе под нос, с неохотой остался в предбаннике — сел на корточки, привалившись к стене.

– Я Дуглас Йенделл! – произнес я, решив, ведь надо же с чего-то начать.

Помещение, в которое попали Нур с Никитичем, было мало похоже на бомбоубежище. Большая и очень светлая комната оказалась вся заставлена лабораторными столами (последний раз Нур видел их на школьных уроках химии) и поделена на несколько отсеков перегородками высотой в половину человеческого роста. Шкафы вдоль стен были забиты химическим оборудованием и медицинскими приборами. В углу на подставках-треногах стояло до десятка похожих на большие аквариумы стеклянных кубов, к которым были подведены трубочки и подключены какие-то аппараты. Внутри в мутной жидкости виднелось что-то вроде человеческих уродцев.

Криво усмехнувшись, Пенни бросила:

«Кунсткамера, что ли?» — Нуру пришло на ум только такое объяснение. В самой кунсткамере он никогда не бывал, но представлял ее именно так.

– Знаю!

Он выжидательно посмотрел на Никитича. Тот кивнул на дверь в противоположной от входа стене. Парочка двинулась туда, Нур старался не смотреть в сторону «аквариумов».

Гилберт устремил на нее осуждающий взгляд и не отрывал, пока Пенни взгляд не перехватила. После чего мне сказал:

– А я – Гилберт Александер!

Дверь оказалась заперта на обычный замок, причем фиксатор располагался только с этой стороны. Стоило Нуру повернуть «собачку», раздался щелчок — и дверь раскрылась в темноту.

И протянул руку, которую я пожал.

После тяжкого минутного колебания я спросил у Пенни:

— Выключатель — слева, — почему-то перешел на шепот Никитич.

Не входя в комнату, Нур протянул внутрь руку и зашарил ей по стене. Сердце его замерло, чтобы забиться сильно-сильно через секунду. Щелк — ив мутном свете ночника перед Нуром появилась маленькая комнатка с глухими стенами, несколько детских кроваток, детский манеж с игрушками в углу и стол с кухонной посудой у стены.

– Как ваш отец?

«Ничего необычного», — успел подумать Игрок, чтобы в следующее мгновение понять, что на самом деле странными были обитатели этого жилища. Молча они сидели на своих кроватках и во все глаза смотрели на ворвавшегося к ним Нура. И это были одинаковые глаза. И одинаковые лица.

– Кирюха-то? Прекрати идиотничать, Гилберт, не выставляй себя чистоплюем, это всего-то допотопный шантанный жаргон. На самом деле никакой он не кирюха. Нет, папаша вполне молодцом, по птенчикам ударяет, чтоб взбодриться.

Дети, дети-близнецы, похожие друг на друга как две капли воды, но в то же время почему-то разные. Нуру потребовалось несколько минут, чтобы понять — мальчики были неодинакового возраста — на вид от годика до пяти лет, но одной внешности.

Издав негодующий возглас, Гилберт покинул комнату.

– Правда, обхохочешься с этими? – Пенни начала уделять мне прямо-таки преувеличенное внимание. – Гляди, какой аристократ! Этот даже в постели малость версаль изображает. Правда, поначалу, когда мы только сошлись. С тех пор здорово поднаторел. Знаешь, у него такой прибор! Клянусь, в полном порядке!

«Кто же из них Эдик?» — мелькнула мысль. Каждый из них был его сыном и одновременно не был им. Словно копии собственного ребенка предстали сейчас перед Игроком.

Меня слегка взволновало то обстоятельство, что Пенни взяла на себя труд выдворить Гилберта и тут же с ходу применила, на мой взгляд, запрещенный прием – ниже пояса, хотя я вполне отдавал себе отчет, что другой на моем месте мог бы воспринять это как поощрение к действию. Я прикидывал, что это: просто так или безупречный инстинкт. Канув взглядом в глубину ее голубых глаз, я твердо решил, что инстинкт.

— Кто это? — Нур попятился обратно, перевел ошарашенный взгляд на Никитича и увидел смену эмоций на его лице. Вначале — удивление по поводу его растерянного вида, потом раздумье и следом — улыбку понимания, перерастающую в смех.

– Дико рад за тебя! – сказал я весело. – Что ж у Роя за птенчик на сей раз?

– Без понятия. Зелененький. Это она вас сюда зазвала, чтоб… как это… повлиять на него?

Стальной опустился на пол, сгибаясь в поясе от хохота. Если бы не связанные руки, он наверняка стал бы хлопать ими себя по ногам и бокам.

Я смекнул, что теперь речь о Китти.

— Дурак, вот дурак-то. Надо же так попасться! — сквозь смех и слезы выдавил он.

– Она мучается.

– Да ты видал когда, чтоб она не мучилась? Такая натура. Такая, старик, идиотская натура! Наверное, и этого сопляка, Эшли, родила, чтоб прибавить себе мучений. Чуть что – трагедь! Понятно, что этот за птенчиков принялся, – продолжала Пенни в своей навороченной манере. – Потом все этой выложит, и опять по-новой. Не сомневайся, теперь тем же кончится. Прямо скажем, никаких особых волнений.

— Что за приступ самокритичности? — нелепое поведение Никитича привело Нура в чувство.

– Ты с ними живешь?

– На халяву, – ответила она на мой мысленный вопрос.

— Так ты ничего не понял!» Дети, где дети?» — передразнил он Игрока. Недоумение Нура словно вернуло Стальному хорошее настроение. Он порозовел, глаза его ожили. — Я-то, кретин, решил, что ты раскрыл нас. А оказывается, был прав все-таки я, ты — простофиля. Какие дети тебя интересовали, а?

– Ну а Гилберт? Он что, тут живет или так?

– Ну, он считает, что здесь.

— Мой Эдик, — жестко проговорил Нур. Он старательно делал вид, что не заметил изменений, произошедших с внешностью Стального. — И другие, которых вы взяли в заложники, чтобы сделать из них смертников.

– А ты как считаешь?

— А нет никаких других! Тут все твои! — продолжал веселиться Никитич.

— Что ты несешь? — зло оборвал его Игрок.

Она снова пожала плечами, поймала мой взгляд и придвинулась чуть поближе.

— Он прав. Это все клоны твоего сына. Плоть от плоти. Беленькие, чистенькие и в то же время генномодифицированные, — вдруг раздался голос сзади Нура. Странно знакомый голос.

– А ты где живешь?

Но Игрок не успел повернуться, чтобы увидеть говорившего, он почувствовал лишь короткую боль и провалился в темноту…

– На Мейда-Вейл. У меня там квартира.

Он пришел в себя, лежа на все том же полу бомбоубежища. Сверху на него смотрел лысоватый крепыш среднего роста — начальник личной охраны ПэПэ по имени Пабло. Нура слегка подташнивало, голова была словно сжата в тисках. «Он ударил меня сверху», — понял Нур и снова вырубился. Но на этот раз не полностью.

– Один?

Как сквозь сон, до Нура доносился голос директора «Анти-Т»:

– В настоящий момент, к сожалению, да.

— Это все следствие твоей жадности, Андре. Зачем нужно было взрывать мероприятие, которое сам и охраняешь? Сколько тебе заплатили, скажи честно?

– Угу!

Пенни прикрыла позелененные веки.

— Стольник. Баксов. — Голос Никитича был тих.

Даже абстрагируясь от ее похвал в адрес физических достоинств Гилберта, я прекрасно понимал, что меня ждет на этом этапе, однако есть ситуации, когда приходится с копьем бросаться на броневик. Раздались шаги, кто-то приближался к нашей двери по дощатому, не покрытому ковром коридору.

— И за какие-то сто штук ты стал «крысой»?! — горько отозвался ПэПэ. — Эх, Стальной, Стальной. Ты перестал соответствовать своему прозвищу. Ты предал друзей. Сопливый мальчишка-аналитик расколол тебя, как пацана. Ты не стальной, Андре, ты ржавый…

– Можно тебя как-нибудь пригласить к себе? – спросил я.

– Нельзя! – отвечала она, расплываясь в улыбке и качая головой. И повторила: – Нельзя!

— Прости, ПэПэ. — Тон стал совсем жалобный.

— Зачем ты мне нужен такой? Да лучше я возьму в долю этого, — ПэПэ явно имел в виду Нура.

Вошла Китти, не только всем видом, но и голосом смахивавшая на человека, только что перенесшего допрос в тайной полиции. Сказала, что можно, если угодно, отобедать вместе со всеми, и мы отправились в гостиную. Я раздумывал про себя, с чего это у Пенни ко мне такая неприязнь: ведь не из-за того же, что пару лет назад я тискал ей грудь. Она, то есть грудь, наверняка с тех пор обрела надлежащий опыт в таких вещах. И еще, я чувствовал, здесь дело посложней, чем просто настороженное отношение ко мне как к возможному союзнику мачехи. Не исключено, что я просто противен ей сам по себе. Затем я подбодрил себя мыслью, что мне решительно необходимо, пусть формально, из чистого тщеславия, возобновить свой приступ, памятуя о непреложной истине, что, чем дольше оставлять девушку без внимания на первом этапе, тем дороже это обойдется впоследствии, когда дойдет до дела.

— А что будет со мной?

Я проследовал за дамами через комнатушку с множеством паровых котлов, баков, труб и иного сопутствующего оборудования в очередное помещение.

— Ничего. Засунешь себе в задницу свой стольник. Это хорошие деньги. Для живого. Но мертвому они ни к чему…

– Пригнитесь, Дуглас! – предупредила Китти как раз в тот самый момент, когда я с размаху пришелся лбом о притолоку.

ПэПэ замолчал, затем раздался короткий вскрик и несколько хлопков. И глухой стук — словно мешок с картошкой упал на пол. «ПэПэ уволил своего зама, причем навсегда», — понял Нур. Эта мысль почему-то совсем не тронула его. Странное равнодушие охватило экс-стяговца. «Я должен встать, мне нужно искать сына», — думал Нур, но никак не мог заставить себя даже приподняться.

— Подними его! — раздался голос ПэПэ. В бок Нура словно вонзился раскаленный прут. «Пабло всегда умел бить ногами, — вспомнил Игрок, — он даже специально заливал свинец в свои остроносые ботинки».

Обожгла резкая боль. Спустившись на пару ступенек вниз, мы оказались в просторной и величественной кухне с видом во двор. Присутствующие в целом отреагировали на приключившееся со мной несчастье – Китти бесконечными аханьями и прикладыванием мокрого кухонного полотенца к моему лбу; Гилберт довольными взглядами в процессе доставания из буфета и расставления посреди накрытого стола всяких бутылочек с соусами и баночек с чатни и маринадами; пожилая прислуга участием и сочувствием; Рут и Пенни соответственно с тайной и явной насмешкой. Лишь Кристофер остался безучастен, спешно и шумно нагружая снедью и посудой на двоих свой поднос. Каковой мгновение спустя в сопровождении Рут и вынес из кухни; прислуга вскоре также покинула комнату, восприняв выражение признательности со стороны Китти как знак очистить помещение. Таким образом, за столом остались лишь Китти, да я, да Гилберт, да Пенни. Гилберт находился при исполнении, протягивая тарелки с супом, передавая мясные закуски и салат, извлекая из кладовки, исторгавшей дыхание Арктики, жестянки с пивом. У женщин осведомлялся, не хотят ли чего, при помощи слов, у меня – при помощи вздымания бровей или подбородка, а иногда и того и другого одновременно. В ответ на приказание Китти поведать мне о своих занятиях изрек в весьма, если так можно выразиться в данных обстоятельствах, учтивой манере, дескать, является работником сцены (вероятно, передвигает туда-сюда декорации, домыслил я) и что почти закончил работу над книгой о проживании выходцев из Вест-Индии в Лондоне.

— Не надо! — раздался чей-то голос, в котором Нур с удивлением узнал свой. — Я встаю.

– Роман? – осведомился я.

Опершись рукой о пол, он действительно смог привстать. Никитич лежал в нескольких шагах от него. Но с его телом уже произошли некоторые необратимые изменения, две дырки — в голове и груди.

– Ни в коем случае! Культура, вызвавшая к жизни роман, умирает. Нечто по форме более свободное от традиционных рамок и вместе с тем более смелое. Близко к музыке и изобразительному искусству. Я постепенно осваиваю трактовку книги как некой «Лондонской сюиты», трехцветной и в трех частях.

Зато все остальные были живы: директор с пистолетом в руке, Пабло — возле Нура и даже сжавшийся в комок журналист в углу.

Я подумал про себя, если он еще только в процессе осваивания, стоило бы, пока не поздно, остановиться, однако удержался, чтобы произнести это вслух.

— Не ожидал от вас такого, — четко проговаривая слоги, укоризненно выговорил Нур директору. — Думал, это самодеятельность Никитича.

– Книга в целом автобиографическая?

— Так и есть, — холодно кивнул ПэПэ. — Лаборатория клонирования — наша, а вот взрыв «Глобуса» — инициатива Никитича. Фраер. Левака решил срубить.

– Считаю вопрос бессмысленным. Мы способны воспроизводить только то, что чувствуем, или испытываем, или переживаем в жизни.

— Вы использовали генный материал моего сына для подпольного клонирования? — Нур сам не понимал, утверждает ли он это или спрашивает.

Пока я, не вполне осознанно, пытался совместить его высказывание со звучавшей увертюрой к «Поэту и крестьянину» Суппэ, Китти полюбопытствовала:

Ему казалось, что он должен говорить, иначе мозг лопнет от мыслей и догадок.

– В ней есть сюжет?

— Именно так, — наклонил голову директор. — У нас первоклассная техника. Мы не только клонируем детей, но и выращиваем их прямо здесь, в искусственных матках. Корейские ученые творят чудеса, знаешь ли…

– Сюжет! Ритм! Персонажи! Пластика! Форма! Мелодика! Композиция! – припечатал Гилберт столь патетически, что никак нельзя было разобрать, то ли он издевается над этими понятиями, то ли утверждает, что в его «Лондонской сюите» этого всего – сколько душе угодно. Похоже, Китти, как и я, осталась в недоумении. Вид сидевшей по другую сторону от меня Пенни свидетельствовал, что та с момента своего появления на свет никогда и ни по какому поводу недоумения не испытывает.

«Зародыши человека!» — Только теперь Нур понял, что за «уродцы» плавали в стеклянных банках на столах. А вслух произнес:

– А какие у тебя планы на ближайшие дни, Пенни? – с трудом выдавил я из себя.

— Дети…

– Жаль, тебе не видно, какую ты себе на лоб здоровую впендюрил шишку! – Смех Пенни прозвучал весьма непринужденно, даже как-то обаятельно-наивно. – Так и торчит, прямо накладной носина! Вот умора!

— Да, дети, — подхватил Петр Петрович. — Дети — это святое. А на святом легче всего делать деньги. — Он довольно хмыкнул.

Гилберт прищелкнул языком, а Китти обескураженно и с осуждением произнесла:

Нур прикрыл глаза. Слабость накатывала волнами. «Надо держаться», — приказал он сам себе. Голос директора доносился словно издалека.

– Пенни! – и тут же добавила: – Она учится в колледже домоводства, это…

— Дети — идеальные убийцы. Их нельзя заподозрить. Они чисты и невинны, в отличие от взрослых. Искусственные дети — еще лучше. Их не определить сканерами, ведь у них нет идентификаторов, поскольку они не стоят на учете. Официально они не родились, у них нет родителей, которые искали бы их. Это даже не люди, это гомункулусы. А генная инженерия творит и вовсе чудеса. Несколько новых штрихов, и в генном коде человека поселяется тринитротолуол. Маленькая инъекция детонатора перед акцией, и через десять минут маленький гомункулус разнесет на куски большое здание.

– Ни в каком собачьем колледже, никакого домоводства! Бросила, ясно? Никуда не хожу. Завязала. Хотя чего было вязать-то. Теперь полная свобода. Не делаю ни-че-го.

Информация из Петра Петровича лилась бурным потоком. Словно профессор, что на несколько лет был лишен возможности читать лекции студентам, сейчас он захлебывался словами. «Нечасто ему достаются собеседники, которым он мог бы так откровенно рассказать о своих делах», — подумал Игрок.

В голосе Пенни, можно сказать определенно и без всяких сомнений, прозвучала только холодная ярость. Глаза тоже злобно блеснули, хотя взгляд не был направлен ни на кого конкретно. Почувствовав, что к этому обеду душа у меня как-то не лежит, поскольку привык днем перехватывать что-нибудь легкое, я принялся раздумывать, как бы удрать. Но тут заметил, как чья-то тень мелькнула в окне и как кто-то направился к застекленной веранде, но кто именно, я разобрать, не смог. Через мгновение откуда-то из глубины дома послышалось громкое мужское пение, сочные гортанные звуки лились, как бы подражая валлийскому говору, хотя в замысел исполнителя это, очевидно, не входило:

— Но почему мой Эдик? — не выдержал Нур.

Я вно-авь с тобо-ай душо-ай, англис-с-ски са-адик,Среди кусто-ав ма-аих англис-с-ски красных ро-аз…

— Не повезло с генотипом. «Расово чистые» дети — просто клад в качестве камикадзе, — усмехнулся директор. — Белокожие блондинчики с голубыми глазами, конечно, не дефицит, но зачем искать лучшее, если имеешь хорошее. Эксперимент с генетическим материалом твоего ребенка удался, вот и понаделали из него близнецов. Если бы не этот кретин, — ПэПэ ударил ногой тело Никитича, — то никто и никогда не опознал бы твоего сыночка. Но ты оказался в неурочное время в ненужном месте.

Музыканты в большинстве своем глуховаты к произнесению или звучанию слов, а многие и к мелодике текста, однако для Роя, который столько раз в моем присутствии пел эту песню и в этой самой манере, характерно утрированное «англис-с-ски» вместо «английский» как бы содержало намек на тех, кто произносит наши слова так, как они пишутся. В самом деле, это все приближавшееся и приближавшееся к нам, сидевшим за столом, пение производилось в явно издевательски-обидной, уничижительной манере, хотя вряд ли Рой предполагал, будто в его отсутствие в дом тайно просочились обладатели вокального стиля, который он в данный момент пародировал. Однако ярость к отсутствующим и зачастую воображаемым врагам составляла часть его сущности. Разумеется, самым очевидным объяснением такой выходки было стремление рассмешить, если бы не тот факт, что нередко подобное в его исполнении никто, да и сам он, как шутку не воспринимал. Аналогичный ход рассуждений мог привести к предположению, что это просто рисовка. Скорее всего, Рой просто забавлялся, не более, привыкнув, должно быть, – дитя уже немолодых родителей, явившееся на свет младшим в подростковом коллективе сестер и братьев, – так забавляться с детских лет. Но почему Рой именно в данный момент завел песню про «англис-с-с-ки садик»? Заострить внимание на своем нежданно раннем возвращении домой еще до фактического появления, почти так, как однажды проделал Джонас Чеззлвит, совершив проступок куда серьезней, чем тот, на который мог отважиться Рой.

— Где мой сын сейчас?

— С ним все нормально. Он в больнице. Но тебе его уже не увидеть. Нет, с ним все будет в порядке, — добавил Петр Петрович, заметив, как дернулся при последних словах его бывший сотрудник. — В отличие от тебя.

Дверь в кухню отворилась, и вошел Рой, большой и неуклюжий, в двубортном пиджаке с широкими лацканами, который в соответствии с последней модой производил странноватое впечатление, весьма и весьма смахивая на короткое пальтецо, в рубашке о двух тонах с переливом и ворсистых брюках в очень широкую полоску. Внешне он не изменился, все то же лицо, казавшееся всегда монолитным слепком: прямой, внушительного вида нос, полные губы, острый, слегка покатый подбородок, – похожая физиономия частенько встречается средь фото знаменитостей 30-х годов, в особенности актрис; это сходство сейчас, отметил я с некоторой озабоченностью, подчеркивалось небрежной короткой стрижкой, которой подверглись его густые, темные, без тени седины волосы. Решительно ничего актрисоподобного в Рое быть не могло, при всем том, что повсюду такого у нас было в избытке, – Рой был мужчина до мозга костей; однако сегодня я смотрел на него, испытывая легкий внутренний дискомфорт, которого, клянусь, никогда прежде не ощущал. В руке Рой держал большой бокал с напитком коричневатого цвета.

— Вы же хотели ввести меня в дело? — вяло отозвался Нур.

Рой, по крайней мере внешне, изобразил крайнюю радость при виде меня и тут же выразил глубокую, хотя и непродолжительную озабоченность видом моего лба, хотя мог бы сосредоточиться на этом подольше, дабы нивелировать собственную моральную неловкость. Китти и Пенни молча и внимательно слушали подробный рассказ Роя о том, как бразилец внезапно почувствовал недомогание, вызванное приступом, – в этом месте Рой недоуменно фыркнул, – какой-то болезни от какого-то тропического микроба, подхваченного этим малым во время путешествия по Амазонке. И я с грустью подумал: дойдет ли до Роя когда-нибудь, что выдавать объяснения, полагая их убедительными на том основании, что те слишком очевидны и неизобретательны, чтобы считаться придуманными, – типичная мужская ошибка, которую многие успевают изжить еще до завершения среднего образования. Очередное появление Эшли, на сей раз в пижамке и в сопровождении Пышки-Кубышки, спасло Роя от семейного скандала. Тут отец и сын с неаполитанской – по крайней мере со стороны отца – страстью слились в объятии; вскоре сынок принялся вырываться из рук папаши, любопытствуя, что тот ему принес. Тотчас подношение было извлечено из огромного накладного кармана пиджака-пальтеца – миниатюрная пожарная машинка с, как тут же обнаружилось, пронзительнейшей сиреной. Мальчишка принялся забавляться с машинкой на полу под столом, прямо у нас под ногами. Гилберт, не преминувший продемонстрировать свое неодобрение происходящим, осведомился у Роя, успел ли тот отобедать.

— Э, нет, ты слишком любишь детей! — покачал головой ПэПэ. — Так что извини, но психопата, что организовал теракт, взорвал здание «Анти-Т» и, словно бешеную собаку, пристрелил одного из его руководителей, в живых оставлять нельзя. Никак нельзя…

«Репетирует речь для будущего следствия», — догадался Нур. Журналист задергал ногами в углу. Директор повернулся к нему.

– Нет, разумеется! Я тут же со всех ног поспешил домой, – с серьезным видом отвечал Рой. – Но вы на мой счет не беспокойтесь – мне совсем чуть-чуть чего-нибудь!

— Пособники тоже не живут долго, — сказал он. — И даже умирают первыми. — ПэПэ поднял руку с пистолетом.

– Как же ты добирался домой от станции? – спросила Китти, впервые открыв рот с момента появления мужа. Голос ее прозвучал откуда-то издалека, как будто она сидела много дальше всех.

Новый взрыв потряс бомбоубежище. Входная дверь с напором вылетела из своего проема, преодолев пару метров и спикировав на столы. Стеклянный дождь из покореженного химоборудования брызнул по сторонам. В дыму и пыли в комнату влетело несколько фигур в черных униформах и матовых полусферах. Пабло упал первым — его снесло автоматной очередью. Директор тут же бросил на пол пистолет, поднял руки. Две фигуры устремились к нему, свалили на пол, защелкнули наручники. Журналист из своего угла ошарашенно наблюдал за всем этим действом.

– А?

Один из группы в черном подошел к Нуру, стянул с головы полусферу и, радостно сияя во все зубы, пробасил:

– Как… ты добирался… домой… со станции?

— Ну что, Нур, жив, курилка? — И когда Игрок вяло улыбнулся в ответ, добавил, не прекращая сверкать улыбкой: — Доложите обстановку, капитан Нургалиев!

Она как бы сплевывала пережеванные куски, тряся головой, точно церковный голубь.

— Вы забыли приставку «экс», майор Галушко.

– Как добирался? А пешком. Славный денек! Что-нибудь на перехват, Гилберт, спасибо. Кусок говядины попостнее в самый раз. А после – можно этих, как их, баночных ананасов и слив, если есть. И порядок!

— Бывших в «Стяге» не бывает, — усмехнулся его собеседник. — Кстати, я уже давно полковник.

Когда мы только познакомились, у Роя был легкий северный акцент, который неизменно исчезал, преображаясь в речь английского школьника в те нередкие моменты, когда на него находило возбуждение. Сообразив, вне всякого сомнения, на неком промежуточном этапе самосознания, что такая несуразность слишком очевидна даже для непритязательного слуха иных преуспевающих социалистов, с кем Рой проводил большую часть своего времени, он, должно быть, решил переключиться на новую небрежную манеру разговора, сочтя ее наиболее легкой для воспроизведения, более насущной в политическом смысле, а также похожей на ту, которой изъясняется молодежь.

* * *

Не произнеся более ни слова, дамы удалились в сопровождении Гилберта, успевшего поставить перед нами на стол досточку с нарезанными сырами. С преувеличенной страстью Рой принялся уплетать мясо с салатом. Затем сказал:

– Не могли бы вы задержаться чуть-чуть? Кое-что надо с вами обсудить. Хотел просить, если возможно, об одной услуге.

Стоял солнечный августовский день — один из тех, когда люди вдруг начинают смотреть по сторонам и говорить «а ведь скоро осень». Нур и Шварцман сидели в любимом летнем кафе Нургалиева в самом центре городского сквера. Он почему-то считал, что здесь подают самое вкусное мороженое в городе. Фонтан в нескольких метрах от них устремлял тугие струи в безоблачное небо. Детишки в светлых костюмах бегали по его бортикам и визжали, когда им удавалось дотянуться до воды.

– Вообще-то я уже завербован Китти в программу содействия ей.

Во время особенно громких взвизгов Нур бросал обеспокоенные взгляды на фонтан, но быстро успокаивался, видя, что это просто шалят дети. Периодически он поводил профессиональным глазом по окрестностям парка, однако стандартное двойное оцепление по всему периметру укрепляло в нем ощущение полной безопасности.

Стул Роя тряхнуло от врезавшейся пожарной машинки.

— Одного не пойму, зачем нужно было лишать меня моих пятидесяти штук баксов, если можно было сразу подмогу вызвать? — удрученно спрашивал у Нура журналист, не забывая поглощать шоколадное мороженое.

– Черт! Круто! – рявкнул он, как бы перекрывая вой сирены и яростный лай Пышки-Кубышки.

— А ты спрашивал у меня разрешения? — парировал Игрок.

Я мотнул головой:

— Если бы ты рассказал мне все заранее, я бы иначе действовал, — продолжал обижаться Шварцман.

– Не хотелось, чтоб вы решили, будто я действую за вашей спиной.

— Расскажи я все заранее, неизвестно, как бы все прошло. Да и не вызывал я подмогу. Сами пришли.

– Да нет, отчего же! Надо сказать, до меня дошли слухи, что к вам намерены обратиться. У нас в доме всем все про всех известно, даже если что-то скрывается. Что, мой номер не слишком удачно прошел? Я про Амазонку и все прочее.

— Это как?

– Прямо скажем, не блестяще.

— Не помню, рассказывал я тебе или нет, но мне пришлось демонтировать свой идентификатор. Это и стало для них сигналом. Меня сразу взяли под наблюдение.

— Так ты был их агентом или нет? — не понял журналист.

– Я было решил, что версия – высший класс. Хотя не мне судить. Разве они способны хоть чему-нибудь поверить! Вы только подумайте, лечу как идиот со всех ног в родное гнездышко и, опоздав к обеду, давлюсь холодным мясом и всякой этой отравой, принимаюсь лебезить перед бабами, вместо того чтобы деликатесничать в своем клубе или где-нибудь в Сохо, а под утро заявиться домой пьяным в стельку в половине шестого! Видали идиота? Уж лучше был бы совсем в другом месте и занимался совсем другим делом. Отлично выглядите, Даггерс. Если не считать лба. Кошмар. Ну что, как жизнь?

– Средне. Как всегда, в погоне за средствами.

— Официально я бывший стяговец. И действительно ушел со службы. Но в то же время я был и законсервированным агентом. Мне рекомендовали устроиться на работу в любую антитеррористическую компанию и тщательно мониторить ситуацию. В экстренном случае я мог раскрыть себя — если дело было государственной важности. И надо было же так случиться, что я настолько удачно трудоустроился, — у Нура непроизвольно вырвался смешок, и уже более мрачно он добавил: — Хотя, как знать, что за «скелеты в шкафу» у других «антитеррористов».

— И что ты намерен делать теперь? Вернешься на службу? — поинтересовался Клей.

– От кого-то я слыхал, будто с Энн вы расстались?

— Да нет, теперь я окончательно вышел в отставку. Агенты под прикрытием годны лишь на одно дело.

– Она вернулась к мужу. Ради детей.

– Бред! Ну почему люди так поступают? Такая тоска! Невыразимая тоска. И все потому, что читают книги и смотрят сериалы по телевидению. Кто бы помыслил, чтоб вернуться, если бы годы и годы кругом постоянно не твердили, что возвращаются все, – даже не что следует возвращаться, а просто: все возвращаются. Это так угнетает. До сих пор. И что, есть замена?

— А если я напишу про это книгу?

— Я могу называть тебя Клеем? — вдруг спросил Нур.

– Частичная, – сказал я, прикидывая, прилично ли нагнуться, чтобы одернуть или ущипнуть Эшли, который бесконечно крутил своей пожарной машинкой вокруг передней ножки моего стула. – Она живет на противоположном берегу реки, так что на дорогу к ней уходит довольно много времени.

— Друзья только так меня и называют, — без тени улыбки отозвался Шварцман.

– Прекрати, Эшли!

— Тогда пиши, — Нур хлопнул журналиста по плечу. — Только помни — гонорар пополам. Мне деньги нужны. Теперь семья-то у меня большая. — И Нур обвел широким жестом хохочущих у фонтана близнецов. Все восемь во главе с Эдиком были там.

– Отвали, сучий потрох!

Майк Гелприн

НЕЙТРАЛЫ

Я выслушал эту ремарку с затаенным восторгом, предвкушая последствия. Рой по праву славился своим умением давать отпор любому нахалу, будь то всемирно известный музыкант-солист, навязывающий ему свое непререкаемое мнение насчет rubato, или наглый официант. Однако я буквально остолбенел, когда Рой безмятежнейшим тоном предложил Эшли подойти, сесть к нему на колени и съесть совершенно особенную шоколадку, которую Рой ему принес. Данное указание было выполнено. Пышка-Кубышка, теперь отпускавшая с ближайшего кресла в мою сторону томные взгляды, многозначительно тявкнула.

1. ПАВЛОВ

– Ах ты, глупая старая придворная собачина-спаниелька! – сказал Рой, а мне добавил: – Там около вас стоит сыр. Не дадите ли ей вон тот кусочек чеддера? Нет, не такой большой, только порежьте меленько и проследите, чтоб она ела не лежа. Ух ты, смешная старая кляча!

Собака ела, наклонив голову и по-прежнему поглядывая на меня; маленькая, зато прожорлива, как боров.

Автобус стоял метрах в ста от здания аэропорта. Павлов шел к нему через летное поле напрямик, и четыре ствола, целясь в грудь, хищно щерились из разбитых окон.

После некоторого подозрительно затянувшегося раздумья Рой произнес:

– Разумеется, мы с вами диаметрально противоположно относимся… ну… к таким, как Энн, и вообще. Ведь вас никогда сильно не притяаугивало, да? (Я близко к оригиналу воспроизвожу протяжность, с которой он это слово произнес, коверкая в стиле, чтимом и популярном в данный момент.)

Павлов добрался до распахнутой передней двери, заглянул в салон и почти физически ощутил плеснувшую оттуда смесь угрозы и страха. Страх был в глазах — в двух десятках пар глаз, женских и детских. А угроза — тоже в глазах, только в четырех парах, в мужских.

– Хотите сказать, что вас притянуло?

В живых из пассажиров автобуса остались лишь женщины и дети. Мужчин расстреляли сразу, при захвате, а тела на ходу вытолкали наружу. Последним пристрелили водителя, тоже на ходу, но вытолкать уже не успели, не до того стало. Тело водителя так и лежало на полу в кабине, Павлову был виден развороченный пулей затылок.

– Его вечно кто-нибудь притяаугивает, – немедленно вставил Эшли. – Мамочка говорит, сотню фунтов бы отдала, чтоб узнать, кто на этот раз.

— Кто главный? — крикнул Павлов в салон, загоняя, заталкивая криком страх и угрозу вовнутрь. — Выходи! Говорить будем здесь.

– Мы говорим о мистере Йенделле, дорогой!

Небритый чернявый молодчик, закинув за спину «АКМ», встал в дверном проеме. Секунду они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Затем молодчик ухмыльнулся, небрежно сплюнул наружу и спрыгнул вслед за плевком.

– Угу! – отозвался мальчишка точь-в-точь как его сводная сестрица.

— Условия, — коротко бросил Павлов.

– Может, нам лучше бы… – начал я было.

Молодчик не ответил. Он неторопливо достал из внутреннего кармана кожаной куртки сигареты, выбил из пачки одну, прикурил, пустил струю дыма под ноги. Сейчас он мог чувствовать себя в полной безопасности. Павлов был его охранной грамотой, потому что убить Павлова было нельзя. То есть теоретически, конечно, можно, однако рискнувший убить пережил бы Павлова ненадолго. Братство это гарантировало — убийца нейтрала так же, как все, к убийству нейтрала причастные, становились людьми обреченными. Их приговаривали сразу, по факту, и исполняли приговор неукоснительно. Убийц Братья искали, находили и уничтожали. Где бы они ни были. И кто бы они ни были — бандиты, киллеры, террористы, полицейские или солдаты правительственных войск.

– Нет-нет, все нормально. Так как насчет вас? Притяаугивает или нет?

— Самолет, — пустив струю дыма Павлову в лицо, подал голос небритый молодчик. — С пилотом и запасом горючего, чтобы хватило до Тегерана. Сделаешь?

— Допустим, — сказал Павлов бесстрастно. Он здесь для того, чтобы закрыть конфликт. Без крови. Потребовали самолет — пожалуйста, Павлов не против. Ему положено быть нейтральным, и он нейтрален. Абсолютно. К обеим сторонам.

Я хотел было сказать, что – то ли в силу природных качеств или врожденной предусмотрительности, то ли в силу внутренней черствости, трусости или удачливости – я считаю, что до сих пор сумел избегнуть наиболее опасных, по крайней мере, симптомов подобного притяаугивания. Однако Рой, по-прежнему задумчиво, продолжал гнуть свое:

— Патроны, гранаты и жратву. — Молодчик затушил окурок о борт автобуса, харкнул на землю. — И пятьсот тонн зеленых. Наличными, в мелких купюрах. Или, может быть, запросить лимон?

– Никогда не мог понять, что все-таки ищут люди, подобные вам.

Молодчик усмехнулся криво и подмигнул. В этом вопросе Павлову не полагалось быть нейтральным, в гонораре ему надлежало быть заинтересованным так же, как и этому подонку. Братство существует за счет гонораров. Иногда Павлову хотелось блевать, когда он вспоминал об этом. Иногда он блевал.

— Пусть будет лимон, — согласился Павлов, — отпускайте заложников.

– Ничего я не ищу. Во всяком случае, ничего, кроме того, что подворачивается само собой, если ты холостяк и обладаешь кое-каким темпераментом и имеешь собственное жилье.

– Вы не собираетесь жениться?

Молодчик ухмылялся ему в лицо — понимающе, приятельски, едва не дружески.

– Не собираюсь. Во всяком случае пока.

— Ты, гнида, не лыбься, — сказал Павлов, и ухмылка слетела у молодчика с лица, как не бывало. — Будь моя воля, я бы тебя своими руками удавил, гада.

– А может, и вообще?

В Тегеране ему отсчитали триста тысяч. Тридцать процентов — стандартную долю Братства. На следующее утро он прилетел в Ташкент, оттуда — в Москву. Сдал деньги Координатору. Взял пол-литровую «Столичной» и заперся у себя в квартире. Эти четверо ограбили банк в Санкт-Петербурге. Застрелили двоих охранников и девушку-кассиршу. Затем троих пассажиров и водителя автобуса. Не будь нейтрала, их бы перебили. А они перебили бы еще двадцать человек — женщин и детей. Заложников.

– Не знаю.

Павлов до краев набулькал из бутылки в стакан. Выдохнул, запрокинул стакан ко рту. Залпом опростал, жадно занюхал рукавом, нашарил на столе сигареты. Закурил, в пять затяжек стянул до фильтра. Налил по второй. «Это моя работа, — сказал себе Павлов. — Быть нейтральным, вашу мать, в бога, в дышло, в креста. Быть нейтральным, суки. Абсолютно нейтральным».

– Боитесь ответственности?

– Если угодно. К тому же это недешево.

2. ЭСТЕР

– Возможно, все просто зависит от вашего физического склада.

Прямой из Тель-Авива приземлился в буэнос-айресском аэропорту ранним утром, затемно. Эстер проснулась за пять минут до посадки — ровно в то время, на которое выставила накануне биологические часы. Сейчас ее звали Хильдой Аунстрем, по паспорту. Также по паспорту Эстер значилась гражданкой Норвегии, тридцати лет от роду, незамужней и бездетной. Возраст и семейное положение соответствовали действительности — незамужней и бездетной тридцатилетняя Эстер Мизрахи стала четыре года назад, после взрыва в иерусалимском супермаркете, похоронившего под обломками Меера и обоих близнецов.

– Что именно?

Сообщение от Координатора пришло по электронной почте накануне, в два пополудни. Сестре Мизрахи предписывалось к полуночи прибыть в Иерусалимский аэропорт и ждать дальнейших инструкций. Ждать, впрочем, не пришлось: инструкции в запечатанном конверте передал угрюмый горбоносый субъект, представившийся Братом Леви. Эстер вскрыла конверт в дамской комнате, извлекла из него сложенный вчетверо лист папиросной бумаги, две фотографии, паспорт на имя Хильды Лунстрем и авиабилет Иерусалим — Буэнос-Айрес. Пробежала глазами содержание листа, потратила пару минут на запоминание, пока не заучила наизусть. Столько же времени ушло на изучение фотографий. Паспорт и билет перекочевали в сумочку, бумага и фотографии отправились в унитаз.

– То, что вы ищете.

Через полчаса Эстер позвонила Моше, не дозвонилась и оставила сообщение, что улетает в командировку. Моше, как обычно, будет ревновать и негодовать. Что ж, ему придется смириться. Эстер отключила телефон и отправилась на посадку.

Не прерываясь, он сжал одной рукой оба запястья Эшли, успев вовремя спасти его костюмчик от обмазывания значительной массой шоколада, и потащил отпрыска к кухонному крану, где и принялся трудиться над грязнулей с помощью полотенца, ранее обвивавшего мою голову. В процессе этой деятельности он избавил себя от необходимости встречаться со мною взглядом.

Внешне на еврейку она не походила совершенно. Натуральная блондинка, фигуристая, с прямым носом и серыми глазами на красивом, породистом лице. Загорелая, улыбчивая, сексапильная — практически идеальная внешность для Сестры первой ступени с четырехлетним стажем и полудюжиной исполненных фигурантов на счету. Гражданину Германии Оскару Штерну, тридцати шести лет, неженатому, бездетному, по профессии террористу, предстояло стать седьмым.

– Я хочу сказать, Даггерс, меня всегда изумляло, черт побери, до какой степени вы всеядны, сами понимаете, в каком смысле. Большинство…

Эстер не знала, вынесли Штерну приговор за убийство Брата второй ступени или за неуплату доли Братства при сделке, но ее это и не интересовало. Ее задача — вступить с фигурантом в контакт, обеспечить устранение и скрыться, все остальное не имело значения. Также не имело значения, каким образом Эстер обеспечит успех операции. Для Братства не имело, но не для нее. Потому что специализация у Сестры Мизрахи была узкой, а контакт, в который она вступала с клиентом, — не просто контактом, а с добавлением непременного прилагательного «сексуальный». После каждого такого контакта Эстер чувствовала себя общественной урной, помойным ведром, мусорным баком с отходами и попросту шлюхой. Очиститься от грязи и похоти не удавалось, бесчисленные митвы смывали грязь с кожи, но не ту, которая в душе.

– Послушаешь вас, я будто их коллекционирую. Просто подхватываю первую попавшуюся. Как повезет, какие возможности, только и всего…

— Потерпи, девочка, — частенько говаривал Координатор на ежемесячной контрольной встрече. — Еще один раз. Максимум два, и я буду ходатайствовать о переводе на вторую ступень. Нейтралам не приходится делать грязную работу — ту, что выпадает исполнителям. А я уж похлопочу, чтобы первая же открывшаяся вакансия стала твоей.

– Понятно, понятно! Я просто хотел сказать, и с этим вы не можете, стоит вам хоть каплю напрячься, не согласиться, что, пожалуй, большинство мужчин предпочитает какой-то определенный тип…

Эстер кивала. Открывшаяся вакансия означала смерть нейтрала — Брата второй ступени. Или Сестры. Да, нейтралам не приходилось резать, стрелять и делить постель со всяким дерьмом. Зато им приходилось лезть в самое пекло. И тогда бывало, что резали и стреляли их…

– …птенчиков! – подсказал Эшли, уже явно обретший свободу движений и голоса.

С Оскаром Штерном удалось познакомиться в ресторане, в том самом, где его видел состоящий на дотации у Братства платный осведомитель.

– А ну цыц, маленький мерзавец! – вскинулся Рой, вновь обретая долю утраченного достоинства. – Так вот, гм, сами прекрасно знаете, иным нравятся высокие, другим коротконогие, или там блондинки, или… в общем, ясно. С вами все не так. С вами совершенно невозможно понять, что именно вы предпочитаете. – Он произнес это серьезным тоном и вид при этом имел также серьезный. – Я даже не могу определить ваш основной критерий, именно основной. – Старательным взмахом он завершил работу над умыванием Эшли. – Скажем, как вы оцениваете прелести малышки Пенни? Ну, что она…

– Бросьте, Рой! Не знаю, на что вы намекаете, но бросьте! Даже слышать ничего такого не хочу.

Эстер уселась за столик неподалеку от Штерна. Отметила соответствие внешности фигуранта с фотографией. Узколицый высоколобый блондин с блеклыми, «рыбьими» глазами навыкате. И при охране: трое неброско одетых сосредоточенных молодчиков за соседним столиком. Эстер привычно поймала заинтересованный взгляд в вырез черного с блестками вечернего платья. Ответный взгляд, поощрительная улыбка, и Штерн поднялся, пересек разделяющее их столики пространство, резко склонился в полупоклоне, выпрямился.