Она торопливо захлопнула ящик стола.

Мать подняла взгляд, решив, что начались чтения. Любовник отмахнулся от голоса. Он хотел услышать историю.

— Софья Львовна, я же видел, что вы пришли, — послышался голос Николая Александровича.

– Мы с Лоло отправились в Нью-Йорк. У него была там конференция, и мы решили устроить из нее отпуск. Мы не ездили отдыхать с тех пор, как родился наш первый ребенок. Мы были очень бедны, – мать понизила голос. – Словами не описать, насколько мы были бедны. Но мы начинали видеть лучшие дни.

Она подскочила и отперла дверь. Николай Александрович с порога заключил ее в объятья. Он гладил ее по голове и что-то шептал, пытаясь утешить. И почему только в субботу это был Тима, а не он. Софья мягко постаралась высвободиться.

– Да что вы? – отозвался любовник. Он уже решил придерживаться этой фразы, которая звучала довольно поощрительно, но при этом не перебивала течение истории.

— Николай Александрович, слухи пойдут… — она усмехнулась.

– Мы оставили девочек дома, но вот у этой… – мать снова показала на свою дочь, которая округлила глаза, глядя на любовника, – вот у этой повыпадали все волосы. И мы взяли ее с собой, чтобы показать врачу. Оказалось, это были просто нервы.

Он только поморщился:

Любовник понимал, что Йоланде не хотелось, чтобы он знал какие-то интимные подробности ее тела. Она даже не выщипывала при нем брови. Немедленно надевала халат после ванны. Любовью они занимались только при выключенном свете. Все остальное время она твердила про Великую Мать, святость тела и сексуальную энергию, которая является источником вечной благодати. Иногда он жаловался, что встречается то ли с участницей движения за женское освобождение, то ли с католической сеньоритой. «Ты говоришь как мой бывший», – обижалась она.

— Да и бог с ними… Или черт, я уж не знаю теперь. Вы как?

– Однажды днем мы сели в переполненный автобус. – Мать покачала головой, вспоминая, насколько он был переполнен. – Не подберу слов, чтобы передать вам, насколько он был переполнен. В банке было больше сардин, чем яблок.

— В порядке.

– Да что вы?

– Вы мне не верите? – насторожилась мать. Любовник кивнул в знак того, что верит. – Но уверяю вас, автобус был так переполнен, что у нас с Лоло все мозги перемешались. Я была убеждена, что она с Лоло, а Лоло был уверен, что она со мной. В общем, мы вышли на нашей остановке и переглянулись. «Где Йо?» – спросили мы одновременно. Тем временем автобус загрохотал прочь. Ну и, скажу я вам, мы пустились бежать, как два сумасшедших! Был час пик. Все оборачивались на нас, как будто мы удирали от полиции или еще чего, – при мысли о том беге голос матери стал задыхающимся. Любовник ждал, пока она догонит автобус в своих воспоминаниях.

– Раз-раз? – без особой надежды спросил искаженный голос.

– Квартала через два мы привлекли внимание водителя и забрались в автобус. И вообразите, что мы там увидели!

Любовнику хватило ума не высказывать догадок.

– Мы увидели, что она окружена толпой, как Иисус и старейшины.

– Да что вы? – улыбнулся любовник, не отрывая глаз от ее дочери на сцене. Йоланда была одной из самых популярных преподавательниц в университете, где он возглавлял кафедру сравнительного литературоведения.

– Она даже не заметила, что нас нет. Группа людей слушала, как она рассказывает стихотворение! Между прочим, этому стихотворению я сама ее научила. Может, вы о нем слышали? Его написал тот же человек, который сочинил стихотворение о черной птице.

– Стивенс? – предположил любовник.

Мать склонила голову набок.

– Не уверена. В общем, – продолжала она, – вообразите! Три года, а уже собирает толпу. Разумеется, она стала поэтессой.

– Возможно, вы имеете в виду По? Эдгара Аллана По?

– Да, его самого! Его самого! – воскликнула мать. – Стихотворение было про принцессу, которая жила у моря или что-то в этом роде. Послушайте. – Она начала декламировать:



Давным-давно… что-то там…
Где-то… в приморской дали…
Жила принцесса, что звалась тогда,
Называлась Аннабель-Ли…



Мать подняла глаза и заметила, что вся притихшая публика смотрит на нее. Она покраснела. Любовник хмыкнул и сжал ее предплечье. Стоящая на сцене поэтесса была уже представлена и ждала, пока седовласая женщина в первом ряду перестанет говорить.

– Посвящается Клайву, – сказала Йоланда, приступая к своему первому стихотворению. – «Постельная секстина».

Клайв робко улыбнулся матери, а мать с гордостью улыбнулась своей дочери.



Она больше не рассказывает свою любимую историю о Сандре. По ее словам, нужно забыть о прошлом, но на самом деле ей хотелось бы забыть лишь малую, недавнюю его часть. Тем не менее мать знает, что люди прислушиваются к категоричным утверждениям, а потому усталым голосом говорит: «Я хочу забыть о прошлом».

Последний раз мать рассказывала историю о своей второй дочери не по счастливому поводу, а давая объяснения доктору Тэндлману, главному психиатру больницы Маунт-Хоуп. Мать объясняла, почему они с мужем помещают свою дочь на лечение в частную психиатрическую лечебницу.

– Началось это с безумной диеты, – приступила она, складывая свой бумажный платок все более мелкими квадратиками.

Доктор Тэндлман наблюдал за ней и делал записи. Отец тихо сидел у окна и следил за движениями садовника, который одну за другой выкашивал темные полосы на лужайке.

– Вообразите, она морила себя голодом. – Мать отщипывала кусочки платка. – Неудивительно, что она сошла с ума.

– У нее был срыв. – Доктор Тэндлман взглянул на отца. – С клинической точки зрения ваша дочь не сумасшедшая.

– Что значит с клинической точки зрения? – нахмурилась мать. – Я не понимаю всех этих психологических словечек.

– Это значит… – начал доктор Тэндлман, заглянув в свою папку в поисках имени пациентки, – это значит, что Сандра не страдает от психоза или шизофрении, у нее просто был маленький срыв.

– Маленький срыв, – пробормотал себе под нос отец.

Садовник остановил грохочущую газонокосилку посреди ряда. Сплюнув, он вытер рот плечом и повел косилку дальше. Кусочки травы изрыгались в белый мешок, раздувающийся позади мотора. Отец почувствовал, что должен сказать что-то любезное.

– Миленькое у вас тут местечко, красивая территория.

– Ах, Лоло, – грустно проговорила мать и скомкала в кулаке остатки бумажного платка.

Доктор Тэндлман немного подождал на случай, если муж захочет ответить своей жене, а потом спросил у матери:

– Вы говорили, все началось с того, что она села на диету?

– Началось с той безумной диеты, – повторила мать так, будто только что нашла место в книге, на котором закончила читать. – Сэнди хотела выглядеть как эти тощие модели. Из всех она была самая красивая, вот ей и ударило в голову. У нас, знаете ли, четыре девочки.

Доктор Тэндлман записал: «Четыре девочки», хотя отец уже сказал ему об этом в ответ на вопрос: «Ни одного сына?» Вслух он неопределенно произнес:

– Четыре девочки.

Мать замялась и глянула на мужа, словно сомневаясь, насколько откровенными следует быть с этим незнакомцем.

– Уж и натерпелись мы с ними бед… – Она закатила глаза, давая понять, какие именно беды имеет в виду.

– Вы намекаете, что у других дочерей тоже случались срывы?

— Ой ли? — Он смотрел с сомнением.

– Плохие мужчины, вот что у них случалось! – Мать хмуро взглянула на доктора, словно он был одним из ее бывших зятьев. – В общем-то, звучит разумно: разбитое сердце, срыв. Однако тут другое, тут сумасшествие. – Ладонь доктора протестующе вскинулась, но мать продолжала, не обращая на него внимания: – Не поймите меня превратно, остальные тоже не уродины. Но Сэнди, Сэнди – настоящая красавица: голубые глаза, кровь с молоком, всё при ней! – Мать энергично развела руками в стороны, словно показывая, насколько хорошенькая, светлокожая и голубоглазая у нее дочь. Клочки бумажного платка упали на пол, и она подняла соринки с ковра. – Мой прадед, знаете ли, женился на шведке. Так что у нас в семье светлая кровь, и вся она досталась Сэнди. Но вообразите, какая ирония судьбы: она хотела быть смуглокожей, как ее сестры.

— Конечно, меня перетрясло, но я в норме.

– Это вполне понятно, – заметил доктор Тэндлман.

— Вы уверены? — Он выпалил: — Ко мне подходил Тимофей.

— Даже так.

– Сумасшествие, и этим все сказано, – сердито возразила мать. – В общем, эта диета взяла верх. Когда ее сестра вышла замуж, Сэнди даже свадебный торт не попробовала – ни кусочка!

Этого она не ожидала.

– Они хорошо ладили? – доктор Тэндлман поднял взгляд; его рука жила собственной жизнью и продолжала писать.

— Мне показалось, что мальчик за вас беспокоится.

— Полагаю, что не показалось.

– Кто? – мать осуждающе моргнула. Этот человек задавал слишком много вопросов.

— Пожалуй. Мне, признаться, подумалось, что он переживает чрезвычайно интенсивно. Понимаете, о чем я?

– Сиблинги, – пояснил доктор Тэндлман. – Они дружили? В их отношениях был элемент соперничества?

— О да. Он выбрал не лучшее время для того, чтобы делиться своими переживаниями со мной.

– Сиблинги? – Мать не одобряла все эти сумасшедшие психологические словечки. – Они сестры, – сказала она вместо объяснения.

Николай Александрович кивнул:

— Пожалуй, Вихрев не главная ваша проблема.

– Иногда они ссорились, – добавил отец. Он хоть и смотрел в окно, но не упускал ни слова из того, о чем говорили доктор и его жена.

— Пожалуй. Вот только теперь акция на спектакле, да и сам спектакль… выглядят несколько иначе.

– Иногда они ссорились, – поспешила согласиться мать. Она хотела добраться до конца истории. – Так вот, Сэнди продолжала худеть. Сначала она выглядела хорошо. До этого она немного располнела, а у нее такие тонкие кости, что она не выдерживает лишнего веса. В общем, ей не мешало сбросить несколько фунтов. Потом она уехала в аспирантуру, так что какое-то время мы ее не видели. Когда мы разговаривали с ней по телефону, ее голос с каждым разом казался все более далеким. И не потому, что звонки были междугородними. Не могу объяснить. Матери всё чувствуют. И вот однажды нам звонит декан и говорит, что не хочет нас тревожить, но не могли бы мы немедленно приехать. Наша дочь в больнице, она слишком слаба, чтобы что-то делать. Все, что она делает, – это читает.

То побелевшее взволнованное лицо, которое склонилось над ней после нападения директрисы, должно было показать ей куда больше увиденного.

Те слова матери Тимофея, которая подошла к ней выразить свою поддержку, должны были сказать ей куда больше услышанного.

«Тима много о вас говорил». Софью зацепили эти слова, но она так и не дала себе труда задуматься, что же в них было такого.

Отец засекал время, за которое садовник пересекал холмистые лужайки. Если тот не останавливался, чтобы сплюнуть или утереть лоб, на каждый ряд уходило приблизительно две минуты.

Николай Александрович пожал плечами.

Мать попыталась развернуть бумажный платок у себя на коленях, но он был слишком изорван.

— Да какая, в сущности, теперь разница! Как думаете, что именно спровоцировало этот, с позволения сказать, перформанс? Я грешу на многоуважаемую Ларису Сергеевну из музея. Такая и настучать могла.

— Я хотела бы думать, что это все ошибка. Но все всё знали. Все знали. — Она понизила голос и задала мучивший ее все выходные вопрос: — Вы?..

– Мы сели на следующий самолет, а когда добрались, я не узнала собственную дочь. – Мать подняла мизинец. – Сэнди была зубочисткой. Хуже того, она ни в какую не откладывала книгу – читала, читала, читала. Это все, что она делала.

Николай Александрович встрепенулся:

Отец смотрел на лужайку за окном, которая становилась все расплывчатей.

— Да вы что! Вовсе нет! Я слышал, конечно, о том, что на неделе предполагается проведение учений, но даже не вникал. Никто же не предполагал масштаб и характер! Софья Львовна, я вас уверяю, что я никак не…

Софья остановила его:

Женщина покосилась на своего мужа, гадая, о чем он думает.

— Я вас вовсе не обвиняю. Главное, чтобы теперь вы не оказались под прицелом.

Николай Александрович задумался.

– У нее было много-много списков книг для чтения. Мы нашли их у нее в дневнике. Прочитав книгу, она вычеркивала ее из списка. В конце концов она объяснила нам, почему не может перестать читать. У нее осталось мало времени. Она сказала, что должна прочитать все величайшие человеческие творения, потому что скоро… – Мать собралась с духом и продолжила: – Скоро она не будет человеком.

— Я как-то не принял это во внимание. Но, полагаю, они не рискнут так скоро после вас…

— Они?

В наступившем молчании мать услышала жужжание далекой газонокосилки.

— Они, он, разница здесь невелика, Софья Львовна, ведь не сам по себе он такое удумал, без санкций свыше не осмелился бы, не из таких он. Он из тех людей, кто и палец себе отрубит без всяких оговорок, если ему скажут, да еще и улыбаться потом будет. Нет, нет, было обсуждение, было согласование. Вас наказали, Софья Львовна, — за что именно, мы пока не знаем, но порка получилась показательной, вся школа только об этом и говорит. Я могу сам с ним побеседовать, но, боюсь, при мне он будет только отнекиваться…

– Она сказала, что ее изгоняют из людского рода. Она становится обезьяной, – голос матери надломился. – Обезьяной – моя малышка! Все остальные органы в ее теле уже были обезьяньими. Оставался только мозг, и она чувствовала, как он слабеет.

— Не надо. Не хочу прятаться за чужую спину, даже вашу.

Доктор Тэндлман перестал писать и взвесил ручку на ладони.

Николай Александрович понимающе кивнул.

— Я так и подумал. Он сегодня на месте. Уже с утра. Полагаю, по вашу душу.

– Я полагал, что вы помещаете ее на лечение только из-за потери веса. Это для меня новость.

– Маленький срыв, – тихонько, чтобы доктор Тэндлман не услышал, пробормотал отец.

— Тогда будет невежливо заставлять его ждать, правда?

Мать снова овладела голосом.

Софья закрыла свой кабинет, подергала ручку, сделала шаг по коридору, чертыхнулась, вернулась в кабинет и захватила сумку, с которой и направилась к директору. Николай Александрович предложил подождать в коридоре, но она отказалась. Зашла в приемную, где сидела Маша, которая, помимо всего прочего, была еще и чем-то вроде секретаря директора. Маша вытаращила на нее свои и без того огромные глаза и закусила губу.

— Он у себя, да?

– Если бы она прочитала все великие книги, то, может быть, в ее памяти осталось что-то важное о прежней человечности. Так что она читала и читала. Но она боялась, что исчезнет, не успев охватить всех великих мыслителей.

— Ага.

– Фрейд, – сказал доктор, перечисляя имена в своем блокноте. – Дарвин, Ницше, Эриксон.

— Один?

– Данте, – задумчиво проговорил отец. – Гомер, Сервантес, Кальдерон де ла Барка.

Маша мучительно пыталась выдать верный ответ. Очевидно, она не получила дополнительных инструкций, но чуяла, что повод для беспокойства у нее есть.

— Я зайду, — прервала ее раздумья Софья.



– Я велела ей перестать читать и начать есть. Я сказала ей, что эти книги сводят ее с ума. Я готовила ее любимые блюда: рис с фасолью, лазанью, цыпленка по-королевски. Я приготовила ее любимого красного окуня в томатном соусе. Она сказала, что не хочет есть животных. Она сказала, что в свое время станет этим цыпленком. Она станет этим красным окунем. Эволюция достигла пика и идет в обратном направлении. Что-то вроде этого. – Мать отмахнулась от этой дикой мысли. – Говорю вам, это был сумасшедший бред. Однажды утром я вошла в палату, чтобы разбудить ее, а она лежит в постели и смотрит на свои ладони. – Мать подняла руки и воспроизвела эту сцену. – Я окликаю ее: «Сэнди!» А она продолжает вертеть ладонями туда-сюда и глазеть на них. Я кричу: «Ответь мне!» А она даже не смотрит на меня. И издает эти жуткие звуки, как будто она зоопарк. – Мать закудахтала и захрюкала, чтобы продемонстрировать доктору, какие звуки издают животные.

Расплата

(производственная драма)

Внезапно отец подался вперед. Он заметил нечто важное.

– И вот моя Сэнди показывает мне свои ладони, – продолжала мать. Она повернула свои руки к доктору Тэндлману, а потом к своему мужу, лицо которого было прижато к окну. – И она кричит: «Обезьяньи ладони, обезьяньи ладони!»

Отец вскочил со стула. Через лужайку шли стройная светловолосая девушка и грузная женщина в белом. Женщина показывала девушке на цветы и листву кустов, пытаясь приманить ее к зданию. На краю лужайки садовник утер лоб, развернул газонокосилку и принялся за новый ряд. За ним простирался темный след. Девушка подняла глаза, лихорадочно выискивая в пустом небе самолет, гул которого слышала. Медсестра с тревогой следила за ее рассеянными движениями. Наконец девушка увидела мужчину, надвигавшегося на нее с рычащим зверем на поводке. Его мешковатый желудок вспучивался по мере того, как он пожирал оставшиеся до нее травинки. Девушка закричала и в панике бросилась к зданию, где ее отец, которого она не видела, стоял у окна и махал ей рукой.



В больнице мать одной ладонью опирается о стекло, а другой постукивает по нему. Она корчит забавную гримасу. Кроватку повернули к ней, но крошечный сморщенный младенец не смотрит на бабушку. Вместо этого глаза маленькой девочки вращаются из стороны в сторону, как будто она еще не до конца научилась ими пользоваться. Губки морщатся и растягиваются, морщатся и растягиваются. Бабушка уверена, что так младенец ей улыбается.

– Вы только посмотрите, – говорит бабушка стоящему рядом молодому человеку, который разглядывает младенца в соседней кроватке.


Место действия:
кабинет директора

Действующие лица
Василий Степанович.
Софья Львовна.

Василий Степанович сидит в директорском кресле перед раскрытым ноутбуком и разговаривает по телефону. Увидев Софью, он кривится и делает раздраженный жест рукой в сторону, мол, подите вон. Софья же с шумом отодвигает для себя стул и садится, поставив сумку на колени. Василий Степанович косится на нее с недоумением. Обещает собеседнику перезвонить и прощается.
Василий Степанович (улыбается). Чем обязан?
Софья Львовна (в тон ему). Это я вас хотела спросить.
Василий Степанович. Что вы имеете в виду?
Софья Львовна (насмешливо). Бросьте.
Василий Степанович (садится прямо, расставив локти и скрестив руки). Софья Львовна, если вы не начнете говорить прямо, вряд ли мы с вами куда-то продвинемся.
Софья Львовна. Может быть, если б вы с этого начали, нам бы никуда и продвигаться не пришлось? (С вызовом.) Почему вы меня сразу не уволили? Еще в августе? К чему этот цирк с заигрыванием в дружбу?
Василий Степанович. С чего мне вас увольнять?
Софья Львовна. Видимо, мои, так сказать, подвиги вас слишком впечатлили.
Василий Степанович (удивленно). Софья Львовна, вы говорите загадками.
Софья Львовна (с нажимом). Не смейте. Вы задолжали мне кое-что. Имейте совесть это признать. (Ее руки крепко держат ручку сумки.)
Василий Степанович. Что же?
Софья Львовна. Причину.
Василий Степанович (откидывается в кресле и смеряет ее оценивающим взглядом). Дайте-ка сюда телефон.
Софья Львовна. Зачем это?
Василий Степанович (качает головой). Мы же не дети, Софья Львовна. Я наслышан о ваших методах. Давайте телефон, иначе разговора не будет.
Софья Львовна. Никак, приставать собрались?
Василий Степанович. Вы не в моем вкусе.
Софья закатывает глаза и вытаскивает из кармана пиджака телефон, выключает и показывает темный экран Василию Степановичу. Тот протягивает руку.
Василий Степанович. Давайте, давайте.
Софья толкает телефон к нему по столу. Директор проверяет и накрывает сверху какой-то полукруглой жестянкой.
Софья Львовна (с усмешкой). Интересные у вас привычки, я погляжу. Специально для этих целей стоит?
Василий Степанович. Не специально, удачный подарок. А что касается привычек, то бдительность не помешает. Особенно когда в коллективе находится подрывной элемент.
Софья Львовна. То есть я?
Василий Степанович. То есть вы.
Софья Львовна. Интересная метафора. Я бы даже сказала, находчивая, учитывая, что террористические акты в школе разыгрываете именно вы.
Василий Степанович. А это не метафора. (Смотрит на нее открыто.) Я же видел ваше дело. Сидела себе учительница да не высовывалась, в конкурсах не участвовала, классное руководство не брала, в прочих активностях не замечена. И вот внезапно как бес вселился — ровно после нападения. То ли чужая кровь вас так взбудоражила, а то ли…
Софья видит в его глазах вопрос. Тот самый вопрос, которым пытали ее почти год назад час за часом в душном кабинете с желтыми липкими стенами.
Софья Львовна (внезапно грубо). То ли что?
Василий Степанович (качает головой). То ли вы всегда такой и были. Я знаю ваш типаж. Вечные жертвы: глазки в пол, слезки по щекам, а спиной поворачиваться не стоит — того и гляди глотку перережете. Странно, что люди, которые вас допрашивали, этого не поняли. Никакая вы не спасительница, не героиня и не рыцарша на белом коне. Вы дракон, а все рядитесь в агнца божьего.
Софья Львовна. А кто вы? Герой? Дракон?
Василий Степанович (разводит руками). По долгу службы. Кто-то должен быть драконом. Тот, кто умеет. Вы нет. Вы не на своем месте, оттого только все портите.
Софья Львовна (нервно сглатывает). Порчу что?
Василий Степанович. Вам полный список предо-ставить?
Софья Львовна. А у вас уже список набрался?
Он молчит. Софья терпеливо ждет продолжения.
Василий Степанович (на выдохе). Что ж. Вы настраиваете детей против учителей. Вы настраиваете учителей против директора. Вы подставляете директора и перед начальством, и перед родителями, и перед детьми. Вы не уважаете субординацию. Вы не соблюдаете профессиональную этику и спите с отцом своего же ученика. Вы заводите любимчиков. Вы шантажируете коллег и манипулируете детьми. Вы сотворили из себя кумира и спекулируете на одном удачном для вас совпадении. Вы должны защищать систему, а вместо этого дискредитируете ее и позорите нас всех.
Софья Львовна. Поэтому сюда вас и поставили. Елена Георгиевна обещала мне хорошую жизнь. (Откидывается назад.) Как, интересно, называется ваше задание: кризисное управление? зачистка? инквизиция?
Василий Степанович (хмыкает). Любите вы драматизировать, Софья Львовна, я заметил. Но вас должно волновать не то, кто здесь я. А кто вы.
Софья Львовна. И кто же, интересно знать?
Василий Степанович. Стукачка, каких не любят. Вы ведь это уже ощутили. Выходя на тропу войны против своих же, всегда оказываешься в одиночестве. Против вас поле, а что вы? Обыкновенная учительница. Даже в масштабах школы вы не представляете особой ценности, Софья Львовна. Средняя учительница в средней школе. Про ваш уличный демарш позабудут через год максимум. И вы снова исчезнете. Перестанете существовать. А вы-то уже привыкли к вниманию, привыкли, что вас слушают. И как же вам страшно-то, да? Как же страшно снова стать никем?
Софья очень бледна, ее руки сжимаются и разжимаются под столом.
Василий Степанович (довольный произведенным эффектом). Всегда одно и то же, даже скучно. Как копнешь, так цветник из комплексов. Мне вас даже жаль. Немного, конечно. (Без перехода.) Не знаете, кто в субботу сломал запасную дверь?
Софья Львовна. Понятия не имею. (Натянуто улыбается.) Неужто при нашей безопасности — и камеры не сработали? А как же эффективность?
Василий Степанович (недовольно). Мы заменяем их по всей школе, к каникулам только закончим.
Софья Львовна (кивает). А вы случайно не знаете, какой идиот отдал приказ навесить замки на запасные выходы?
Василий Степанович. Не вашего идиотского ума дело, Софья Львовна.
Софья Львовна (говорит очень медленно, но постепенно приходит в себя). Безусловно. Но вы же у нас вроде как спасителем заделались, а сами вредительством занимаетесь. Непорядок.
Василий Степанович. Любите вы изворачиваться. Достойная представительница своего народа.
Софья Львовна. Что?
Василий Степанович. Юдифь, да?
Выдержка ей изменяет. Софья издает нервный смешок и мотает головой, пытаясь осмыслить услышанное.
Софья Львовна. Вы и это мне в вину ставите? Знаете, когда я шла сюда, то предполагала, что именно могу услышать. Но вы превзошли все мои ожидания.
Василий Степанович (перебивает). Да и вы тоже. Я от вас многого ждал, но такого…
Ищет что-то в ноутбуке, хмыкает и поворачивает к ней экран, на котором замерло изображение: Вихрев и Софья.
Софья Львовна (сжимает сумку под столом). Конечно. Вы не могли пропустить свой спектакль.
Василий Степанович. Честно говоря, записывали так, на всякий случай, для отчетности. Дескать, были учения, провели, вот доказательства. Чтоб все, как полагается. А потом как все заверте… Знаете, так разножанрово вышло. Сначала боевичок бойкий. Потом мелодрама, да какая! Даже меня проняло: такие эмоции, такая патетика! И охраннику морду бьет, и за рученьки вас держит, и на колени встает, и кольцо надевает, а потом и вовсе. Горько! Горько! Горько! Ой нет, он же несовершеннолетний! У маменьки придется разрешения спросить. Интересно, что на это маменька скажет? Благословит, как думаете? У вас-то своих детей нет.
Софья Львовна (еле слышно). Вы же видели, что я его оттолкнула.
Василий Степанович. Как вы верно заметили, это мой спектакль. Мне решать, где конец. Вот здесь еще можно показать, а дальше 18+. (Указывает на стоп-кадр.) Вы у нас дама известная, любовник ваш парень фактурный, засветиться успел, так что видео разойдется хорошо. А кто там уж будет разбираться, я вас умоляю!
Софья Львовна. Это же неправда.
Василий Степанович. Прав не тот, за кем правда, а тот, кто первым слово сказал. Так что это и есть правда. Просто подредактированная. И давайте начистоту. Почему он вдруг к вам полез? Не без повода же.
Софья Львовна (не поднимая глаз). Вы не пустите эту запись в ход.
Василий Степанович (улыбается). Почему же? Все по вашим урокам, Софья Львовна! Креативный подход! Вы у детишек научились, как начальство стращать. Так мы тоже учимся. Если беретесь за такое, сами должны быть чистенькой. А я так и вижу заголовки «Запретная страсть! Учительница соблазняет школьника!», «Ученик и училка: жми по ссылке!», «Растление на рабочем месте!». И снова наша героиня! Да не только новостей, но и других ресурсов, так сказать. Если что, в вебкам пойдете. Там на учительниц спрос есть, подзаработаете. Я даже на досуге вам ник придумал: black label. Черная метка, если по-нашему.
Софья Львовна (мотает головой). Вы только запугивать и можете. Куда вы пойдете — в суд? Там затребуют полную запись, а не ваш кастрированный вариант. К его матери? Вихрев сам признается, как все было. Сольете? Так первым угодите под раздачу. Это убьет репутацию школы.
Василий Степанович. А вы меня с Еленой Георгиевной-то не путайте. Это ее репутация школы занимала, не меня. Она женщина пугливая, вот вы ее и прижали. А теперь я прижму вас.
Софья Львовна. Я напишу заявление по собственному.
Василий Степанович. Смотрите-ка, соображаете. Уже торговаться начали. Вот только на что мне ваше заявление? Уйдете от нас, пойдете куда-то дальше воду мутить?
Софья Львовна (взрывается). Так чего вам надо?!
Василий Степанович. Может, водички? Нет? Утешать вас не буду, простите. Вы женщина пылкая, еще на шею бросаться начнете, а я могу поддаться порыву страсти. Знаете, вы когда злитесь, прям хороши. Могу понять мальчишку. Ну-ну, не надо меня так взглядом жечь. Ничего особенного от вас, Софья Львовна, не требуется. Только лишь надлежащего выполнения своих обязанностей в нашей прекрасной системе школьного образования.
Софья Львовна (заставляет себя вытащить руку из сумки). Значит, выдрессировать думаете?
Василий Степанович. Преподать вам урок, Софья Львовна. Мы же в школе все-таки.
Софья поднимается, берет сумку и протягивает руку. Он смотрит непонимающе.
Софья Львовна. Телефон.
Возвращает. Софья аккуратно берет мобильный, стараясь не касаться рук директора. Ее занимает только один вопрос.
Софья Львовна. Почему именно День учителя? Что за тяга к театральным эффектам?
Василий Степанович (пожимает плечами и усмехается). Как всякий гуманитарий вы плохо умеете считать.
Из коридора доносится пение детского хора. Мотив кажется ей знакомым, но она не может распознать. И тут она вспоминает, что это за день.
Софья Львовна. Его день рождения, да? Вы хотели убедиться, что я не устрою диверсию, поэтому озаботились превентивными мерами, да? (Хмурится.) А еще из музея наверняка донесли.
Василий Степанович. Они записывают экскурсии для отчетности. Интересно было послушать. Вы вообще, знаете, интересный… персонаж.
Софья Львовна (подавляет гнев). Поинтереснее вас. Вы-то лакей. Только «кушать подано» и говорите.
Василий Степанович. Может, и так, да вы тогда крепостная, которую поймали при побеге. Так что напоминаю: шаг влево, шаг вправо, Софья Львовна. Будем учиться ходить по струнке. А я вам в этом помогу.
Софья хлопает дверью.
Продолжение следует


Молодой человек смотрит на ребенка незнакомки.



– Она уже улыбается, – хвастается бабушка.

В туалете ее снова вырвало. Губы дрожали, перед глазами все плыло. До кабинета она ползла, цепляясь за стены. Зашла, озираясь: где? где? где эта треклятая камера? Закрыла глаза, припоминая ракурс унизительного стоп-кадра, где она и Тима… Тут же закусила кулак: нельзя, не сейчас, только не когда он видит! Дернула на себя ящик стола, тот с силой грохнулся об пол. Упала на колени, перерывая канцелярию. Схватила ножницы. Еще раз оглядела кабинет и наконец уткнулась в одиноко-насмешливый глаз. Не снимая обуви, вскарабкалась на парту, показала в камеру средний палец и перерезала провод. После этого она вытащила сверток из сумки и уставилась на него.

Молодой человек с улыбкой кивает.

Николай Александрович заглянул в кабинет и ахнул:

– А ваша спит, – слегка неодобрительным тоном продолжает она.

— Софьюшка Львовна, да вы чего?

Торопливо закрыл за собой дверь. Она с трудом оторвала руки от лица.

– Младенцы много спят, – объясняет молодой человек.

— Он меня поймал.

Николай Александрович принялся собирать разбросанные карандаши и бумажки. Сложил все обратно в ящик, в том числе и сверток.

— Так плохо?

– Не все, – говорит бабушка. – У меня четыре девочки, и они никогда не спали.

Она молча кивнула и пересказала всю беседу. Вот только пришлось отделаться намеками на причину шантажа.

Николай Александрович присвистнул:

– Четыре девочки и ни одного мальчика?

— Хитер, стервец! Да мы хитрее. Не переживайте так, Софьюшка. Еще повоюем.

Она покачала головой:

Мать качает головой.

— Я устала. Черт бы с ним. Доработаю год и уйду к Андрею в помощницы. Если запись просочится, моей репутации конец. С моим паспортом даже не выехать, понимаете?

Он попытался возразить, но Софья перестала слушать лживые заверения в прекрасном исходе. Наконец Николай Александрович ушел. Она открыла ящик и уставилась на сверток, который надо было вернуть домой.

– Наверное, это в крови. И вот еще одна девочка. Да, милая? – спрашивает бабушка внучку.

Опасно разговаривать с начальством, когда в сумке лежит пистолет.



Молодой человек улыбается своей дочери.

* * *

– У меня тоже девочка.

Он закрывает глаза и чертыхается.

— Пистолет в школе? После всего случившегося?

Бабушка поздравляет его.

— Да.

– От хороших быков, понимаете ли, рождаются коровы.

— Да вы с ума сошли! И этот тот самый пистолет, который я у вас забрал? И он в итоге?..

Она кивает.

– Что-что?

— Выстрелил.

– Так всегда говорил мне муж после того, как я рожала очередную девочку. «От хороших быков рождаются коровы». Помню ночь, когда родилась Фифи. – Бабушка опускает взгляд на свою внучку и объясняет: – Твоя мать.

Ее руки дрожат. Нет, рано, рано. Надо дорассказать. Надо собраться.

Ее история медленно приближается к концу, осталось самое сложное.

Слушая историю пожилой женщины, молодой человек рассматривает свою новорожденную дочку.

– С этой девочкой я намучилась при родах больше, чем со всеми остальными. Самое странное, что она была последней и самой маленькой из четырех. Двадцать четыре часа в родах. – Бабушкины брови выразительно поднимаются.

можешь ставить мне кол

Молодой человек присвистывает.



Тут я пишу,
Где будет стоять
Закорюка.
Красный росчерк
За алой дорогой
Меж темных крестов.
Вас сюда приведет,
Быть может,
Скука.
А быть может,
Ошибки мои
Меж строк и основ.
Без ошибок
Писать уже мука,
Ритм сбивается
В рое
бессмысленных строф.
Время сбросить меня
Со счетов?
(Иль щитов?
Укажите, как лучше.)
Пророните хоть слово
Без оценок,
Без «хорошо»,
Без журналов,
Без дневников.
Не хочу накопать
С первой пробы
Между нами глубокий ров.
А вживую выдать и звука
не могу.
Вот и лью
Меж домашних заданий
То, что нужно лишь мне
одному.
Или нет?
Так молю.
Напиши мне хоть слово
В ответ.


Как раньше.



– Двадцать четыре часа – это долго для маленького четвертого ребенка. Были осложнения?

Стоило ему войти в кабинет, и воздух сгущался от маятной тоски.

Стоило ей поднять глаза, и она натыкалась на упрямо-нетерпеливый взгляд.

Женщина задерживает на молодом человеке изучающий взгляд: уж не врач ли он, раз столько знает о младенцах?

Стоило ему подойти, чтобы сдать работу, как она едва сдерживалась, чтобы не зажмуриться, как на картинке If I ignore it, maybe it will go away.

– Двадцать четыре часа… – Он задумчиво качает головой. – Наши продолжались три с половиной.

Шустрый, болтливый, порывистый, легкий на подъем Тима сох от любовной тоски. Красивое, почти девичье лицо вытянулось и побледнело, жидкая бороденка торчала унылыми кустами, глаза запали и казались еще зеленее от теперь уже постоянных синяков.

Бабушка во все глаза разглядывает молодого человека. Наши!.. Ох уж эти мужчины! Того и гляди заявят, что сами рожают младенцев!

На удивление он не донимал ее в соцсетях. Когда она только пришла в школу, такое случалось нередко. Тогда, будучи моложе и наивнее, она не раз сталкивалась с чрезмерно энергичными старшеклассниками, которые осыпали ее лайками, комментариями и многозначительными сообщениями. Софье понадобилось время, чтобы научиться отличать подобострастно-услужливую навязчивость школьников, которые боялись остаться без нужной пятерки, от тоскливой липкости безответных страстей. Впрочем, она быстро стала отвечать (или вовсе не отвечать) и тем и другим односложно и прохладно, предлагая писать в рабочее время на рабочую почту. С появлением внутришкольных соцсетей общение учителей и ребят стало проходить под надзором родителей и директора, поэтому поток пубертатного спама пошел на спад.

– Вот что я вам скажу: не зря мы назвали ее Фифи! Ее настоящее имя – София. Моя дочь-поэтесса говорит, что давным-давно София была богиней, отвечавшей за мудрость. Мы, католики, во все это не верим. Но все-таки она и впрямь самая умная из всех. И я не про книги! По-настоящему умная. – Бабушка постукивает по виску, потом по стеклу. – Умная, умная, – говорит она младенцу и задумчиво качает головой. – Едва подумаешь, что Фифи вот-вот вляпается в беду, и вдруг все оборачивается удачей. Ночью, когда она наконец родилась, вошел ее отец, и я поняла, что он слегка разочарован, особенно после такого долгого ожидания. Я сказала: «Лоло, я ничего не могу поделать, получаются одни девочки», а он только ответил: «От хороших быков рождаются коровы», как будто находил в этом повод для гордости. Он с ног валился от усталости. Так что я отправила его домой спать.

Он не писал ей в соцсетях, но он писал ей сочинения — многостраничные, пространные, путаные, перемежающиеся со стихами, — и не по заданной теме. Увидев знакомый почерк, она замирала, не зная, как быть: отложить напоследок или впиться сейчас, чтобы освободиться от этой повинности.

Молодой человек зевает и смеется.

От повинности освободиться можно, но как освободиться от чувства вины? Софья не могла не думать о том, что она действительно потеряла нюх и дала подойти Вихреву слишком близко. Стихи, спектакль, учения связали их накрепко, а директорская запись эту связь еще и увековечила.

– Он до смерти устал и не услышал, как к нам влезли воры. Нас обокрали до нитки. Забрали даже мои туфли и нижн… – Бабушка вспоминает о требованиях приличия. – Все до последнего предмета одежды, – стыдливо добавляет она.

Получив несколько работ по «Гранатовому браслету», парочку по Бунину и еще кипу по лирике, Софья заключила, что русская литература явно не способствует избавлению от любовной горячки. От бунинского «Он был очень влюблен, а когда влюблен, всегда стреляют в себя» ее вновь стало подташнивать. Давно уже стоило обратиться к психологу, которого в школе завели ее же стараниями, однако Софья боялась. Боялась, что ей этого не спустит с рук директор, боялась, что оскорбится Вихрев. Позволить кому-то копаться в этом бурном юношеском потоке казалось почти предательством.

Молодой человек притворяется встревоженным.

Ей самой не повредил бы психолог, ведь главным чувством, руководившим ей все это время, оставался стыд. Стоп-кадр с непристойной сценой так и стоял у нее перед глазами. Вся эта история казалась жутким учительским кошмаром, где она преступница у позорного столба, а дети — свидетели ее позора. Вихрев был связан желаниями мужчины и чувствами ребенка, но как разрубить этот узел лаокооновых змей, она не знала. Она попросту боялась. Боялась этой еще не зрелой, едва распускающейся мужественности, этой неуклюжей страсти того, кто застрял между мальчиком и молодым мужчиной, как застревают порой крутящиеся двери в магазине, лишая тебя прохода вперед и выхода назад, оставляя на глазах у остальных, чтобы они — те, кто снаружи, те, кто внутри, — таращились на тебя сквозь эти стеклянные двери: оценивали, осуждали, высмеивали. А еще ей было жаль Вихрева, ведь она сама так и не смогла пройти вперед, будто бы застряв навсегда в той же неловкой полувзрослости: слишком стара, чтобы сойти за свою для школьников, слишком молода, чтобы оказаться своей среди коллег.

– Но именно это я и имею в виду под удачей, потому что воров поймали и мы получили назад все до последнего лоскутка.

Софья не выносила любого намека на неловкость, а вся эта ситуация была апофеозом неловкости. Так она, по крайней мере, думала.

Бабушка постукивает по стеклу.

Пока не пришла Наталья.

Софья уже запирала кабинет, как за спиной послышалось неуверенное:

– Лапочка, – воркует она с младенцем. – Повезло, – говорит она молодому человеку. – Фифи всегда была везучей. Не говоря уже о том, как ей посчастливилось с… – бабушка понижает голос, – с Отто.

— Софья Львовна?

Молодой человек оглядывается через плечо. Отто? Как можно назвать бедного ребенка Отто?

От неожиданности она вздрогнула и вцепилась в ручку двери. Досчитала до десяти, чтобы отогнать страх. Растянула губы в вымученной улыбке и заставила себя обернуться:

— Да?

– Вообразите, – продолжает бабушка. – Фифи бросила университет и отправилась в церковную поездку в Перу – под присмотром, конечно, иначе мы бы ее не отпустили. Мы не верим во всю эту свободу. – Нахмурившись, она смотрит на палату для новорожденных. За стеклом между тонкими белыми перекладинами кроваток крепко спят полдюжины грудничков. – В общем, на перуанском рынке она знакомится с этим немцем Отто, который не знает ни слова по-испански, но пытается купить пончо. Она торгуется за него, и он покупает пончо за гроши. Ну и они мигом влюбились друг в друга, стали переписываться, и вот, пожалуйста, – они родители! Разве не удача?

Холеная женщина под сорок, блестящие медные волосы до плеч, знакомые зеленые глаза за круглыми очками в тигровой оправе, аккуратно подправленные губы, ни следа морщин. От нее пахло всем тем, чего не было у Софьи, — деньгами, уверенностью, властью.

– Удача, – говорит молодой человек.

— Наталья Вихрева. Мы с вами уже встречались. На последнем звонке у одиннадцатых, помните?

Софья медленно кивнула, предчувствуя дурное.