Бребёф был идеальным мужем, отцом и дедом. Но его личная жизнь разрушилась, когда стала известна степень его служебной деградации. Жена ушла от него, между ним и детьми образовалась трещина, которую не удавалось заделать.

Но у грязи, которую нашел офицер КККП, был другой источник.

Не Бребёф. А Гамаш.

Желина обнаружил это, когда копнул достаточно глубоко личную жизнь Армана Гамаша и отыскал несколько строчек в давно позабытых документах. Слова распрямились и преобразовались. И сошли со страницы. В настоящее.

Прямо в руки человека, которого поставили наблюдать за беспристрастностью следствия.



– Косяк рыб, – прочла Мирна в справочнике, улыбаясь и весело покачивая головой, потом подняла глаза и увидела Армана и других.

Рейн-Мари поднялась, чтобы встретить мужа.

– Мы играем, – объяснила она. – Именуем группы животных.

– Начали с попытки найти коллективное имя для группы кадетов, – сказала Мирна, показывая на четверку молодых людей.

– Я думаю, это мрак кадетов, – сказала Рут.

Поль Желина потер лоб и ухмыльнулся. Он впервые попал в бистро, и его слегка ошеломил интерьер – балки под потолком, камины и дощатые полы. И старуха с уткой.

Затем его взгляд упал на кадетов.

Не заметить Амелию Шоке было невозможно, как и перепутать ее с кем-то.

Пока Желина смотрел на нее, она тоже смотрела. Куда-то мимо него. Раскрыв рот достаточно широко, чтобы он заметил штифтик в ее языке.

Желина повернулся посмотреть, кто же так очаровал юную готку.

Оказалось, это Изабель Лакост. Полная противоположность Амелии Шоке.

– Но потом мы перешли к группам животных, – рассказывала Мирна.

– Шайка медведей, – вступил в разговор Желина. – Что-то в этом роде?

– Именно, – сказала Клара. – Спасибо. Включаю вас в мою команду.

– А у нас тут команды? – удивился Габри и отпрянул от Рут.

– Ты кто? – прищурилась Рут на Желина.

Гамаш представил ей заместителя комиссара КККП.

– Bonjour, – сказал тот, протягивая Рут руку.

Она выставила ему средний палец:

– И еще один для лошади, на которой ты приехал, Ренфрю[61].

– Не подходите слишком близко, – прошептал ему Габри. – Если она вас укусит, вы взбеситесь.

Желина отдернул руку.

– Единственное, что я знаю, – это туча ворон, – сказала Лакост.

– Ты прямо сейчас это придумала, – сказал Бовуар. – С чего это ворон называть тучей?

– Забавно, что вы спрашиваете, – заметила Мирна и прочитала в своем справочнике: – «Так называют большое скопление ворон».

– C’est ridicule[62], – отрезал Бовуар.

Его взгляд прошелся по переполненному бистро и остановился на кадетах.

– Скопище ошибок, – уверенно произнесла Рут. – Вот кто они.

Гамаш издал гортанный звук, что-то среднее между весельем и изумлением.

Глава тридцать первая

– Bonjour, – сказала Лакост, подойдя к столу с кадетами.

Все четверо встали. Она представилась тем, кто ее еще не знал:

– Я старший инспектор Лакост. Я возглавляю следствие по делу об убийстве Сержа Ледюка.

Для Амелии это было все равно что смотреть пьесу. В повторе.

Глава отдела по расследованию убийств стояла перед ней, невысокая, сдержанная, в свободных брюках и свитере с шелковым шарфиком, а у нее за спиной уважительно стояли трое крупных мужчин.

– Это заместитель комиссара КККП Желина, – сказала Лакост, и Желина кивнул кадетам. – Коммандера Гамаша и инспектора Бовуара вы, конечно, знаете.

Четыре старших офицера. Четыре кадета. Словно снимки «до» и «после».

Оливье подтащил еще один столик, и они сели: следователи по одну сторону, кадеты – по другую. Глядя друг на друга.

– Что вы узнали про карту? – спросил коммандер Гамаш.

– Ничего, – сказал Жак.

– Неправда, – возразил Натаниэль. – Мы много чего нашли.

– Просто от найденного никакой пользы.

На это никто не стал возражать.

Они рассказали то, что им удалось выяснить о картографе Антони Тюркотте. При этом они поглядывали на копию сделанной им карты, сидя неподалеку от стены, в которой карта пролежала почти сто лет.

На копии карты все еще оставался красный подтек от клубничного варенья. И остатки сахарной пудры. Поэтому казалось, что они смотрят на каплю крови на снегу.

– Вы хорошо поработали, – искренне сказала Лакост. – Выяснили, кто нарисовал карту, и подтвердили, что это, вероятно, карта для ориентирования на местности.

– Может быть, Тюркотт понимал, что война вот-вот начнется, и хотел получше подготовить сына, – сказал Бовуар и подумал о том, как бы это мог делать отец.

«Что чувствует отец, видя войну на горизонте? Как бы поступил я?» – спрашивал себя Жан Ги.

И он знал, что стал бы делать. Он либо спрятал бы своего ребенка, либо подготовил бы его.

Жан Ги опустил глаза на карту и вдруг понял, что это вовсе не карта. По крайней мере, не карта местности. А карта любви отца к сыну.

– Однако тут есть проблема, – сказала Хуэйфэнь.

– Проблемы есть всегда, – заметил коммандер Гамаш.

– Нет никаких документов, которые свидетельствовали бы о том, что Тюркотт владел этим домом. Или каким-нибудь другим.

– Возможно, он его снимал, – предположил Бовуар.

– Возможно, – сказал Жак. – Но Антони Тюркотта мы вообще нигде не нашли. Ни в каких архивах.

– О нем есть упоминание в Канадской энциклопедии, – сказала Амелия с пылкостью, какой Гамаш еще не слышал в ее голосе.

Она протянула ксерокопию Лакост.

– Merci, – сказала Лакост и, изучив бумагу, передала ее другим. – Судя по этому документу, месье Тюркотт в конечном счете переехал в деревню под названием Стропила. Там он и похоронен.

– Стропила? – в один голос переспросили остальные офицеры.

* * *

– Что они сказали? – требовательно спросила Рут.

– Может, я ослышался, – ответил Габри, – но это прозвучало как Стропила.

– О да, я знаю эту деревню, – сказала Рут. – В нескольких километрах по дороге.

– Конечно, – подхватил Габри. – Неподалеку от Асфальтовой Дранки.

– Не слушайте его, – попросил Оливье. – Ему просто нравится говорить «асфальт».

– Никогда не слышала про такую деревню. – Клара посмотрела на Мирну и Рейн-Мари, обе в ответ отрицательно покачали головой.

– Теперь ее называют Стропилами только старики-англо, – объяснила Рут. – Топонимическая комиссия давно изменила название на Нотр-Дам-де-Долёр.

– Богоматерь Боли? – переспросила Мирна. – Ты не шутишь? Кто же так называет деревню?

– Боли, – проговорила Рейн-Мари. – Или, может, скорби.

Богоматерь Скорби.

Звучало ненамного лучше.

– Господи Исусе, – сказал Габри. – Вы можете себе представить туристические зазывалки?



– Стропила? – переспросил Бовуар. – Кто же так назвал деревню?

– Судя по всему, Антони Тюркотт, – ответила Хуэйфэнь. – Это его единственная большая ошибка в картографии.

Она пояснила свои слова.

– Вы там побывали? – спросил Гамаш.

Наступило молчание, никто из кадетов не хотел отвечать на вопрос.

– Тот топонимист сказал, что деревня вымерла, – ответила наконец Хуэйфэнь.

– И все же, вероятно, стоит съездить посмотреть, – сказала Лакост. – Ну, чтобы увидеть своими глазами.

– Что увидеть? – спросил Жак и получил в ответ ее испепеляющий взгляд.

– Мы ведь не знаем, правда? Разве не в этом суть следствия? В следствии.

Амелия закивала, словно услышала вековую мудрость.

– Если Тюркотт нарисовал карту для своего сына, – Гамаш прикоснулся к краешку карты, – значит фамилия солдата тоже Тюркотт.

– Вот еще одна проблема, – сказала Хуэйфэнь. – В мемориальном списке нет ни одного Тюркотта.

– Может быть, он не погиб, – сказал Натаниэль.

Он так долго смотрел на молодого солдата, что почти влюбился в него. Теперь этот юноша так или иначе мертв. Или стал глубоким стариком и лежит в кровати.

– Вы тоже так считаете? – спросила Амелия, обращаясь к старшему инспектору Лакост.

– А вы? – ответила вопросом Лакост.

Амелия медленно покачала головой:

– Кто бы он ни был, домой он не вернулся.

– Почему вы так думаете?

– Посмотрите на его лицо, – сказала Амелия. – Никто с таким выражением лица не смог бы выжить.

– Может быть, этого юноши никогда и не было. Может быть, это собирательный образ всех молодых людей, погибших на войне, – сказал Бовуар.

– Витражная версия неизвестного солдата, – сказал Гамаш и задумался. – Солдат, символизирующий все страдания. Возможно. Но он кажется таким реальным. Таким живым. Я думаю, он существовал. Недолго.



– Про что они говорят сейчас? – спросила Рут.

– Про солдата с витража, – ответила Рейн-Мари. – Они говорят, что его, возможно, звали Тюркотт.

Рут покачала головой:

– Сен-Сир, Соси, Тюрнер. На стене нет никаких Тюркоттов.

* * *

– Он где-то там, – сказал Гамаш. – Одно из имен принадлежит этому юноше.

И опять Хуэйфэнь достала телефон и продемонстрировала фотографию списка с именами.

Все наклонились над столом и принялись читать. Словно мертвый мальчик мог заявить о себе.



– Он где-то там, – сказала Рут. – Может, не Тюркотт, но один из них. Этьенн Адер, Тедди Адамс, Марк Больё…



«Они были нашими детьми», – подумал Жан Ги.



– Берт Маршалл, Дени Перрон, Гидди Пуарье…



– Нам нужно будет поговорить с каждым из вас, – сказал Желина. – По одному. Начиная, пожалуй, с вас.

Он посмотрел на Амелию.



– Жо Валуа, Норм Валуа, Пьер Валуа.

Они слушали Рут. Одно дело было читать имена на дереве, и совсем другое – слышать их. Голос старой поэтессы звучал как колокол. Они искали одного юношу среди убитых.



– Тут есть отдельная комната, – сказал Гамаш, вместе с другими поднимаясь на ноги.

– Merci, – сказал Желина. – Но я не думаю, что вы нам нужны, коммандер.

– Простите? – сказал Гамаш.

– С этого момента мы можем сами.

– Не сомневаюсь, что вы можете, но я хочу присутствовать во время ваших разговоров с кадетами.

Кадеты, а также Лакост и Бовуар переводили взгляд с Гамаша на Желина, стоящих друг против друга. У каждого вежливое выражение на непримиримом лице.

– Я настаиваю, – сказал Гамаш.

– На каком основании?

– In loco parentis, – ответил Гамаш.



– Что он сказал? – спросила Рут.

Гул разговоров вокруг них продолжался, лишь изредка прерываемый взрывами смеха.

– Какой-то локоть, – сообщила Клара.

– И что-то про пародонтоз, – добавил Габри.

– При чем тут пародонтоз? – удивилась Рут.

– In loco parentis, – пояснила Рейн-Мари. – Это латынь. Выступающий вместо родителя.



– Вы хотите выступать вместо родителя? – спросил Желина то ли с изумлением, то ли с недоверием. – Выступать в качестве ее отца?

– В качестве родителей всех их, – сказал Гамаш. – Кадеты доверены мне.

– Я не ребенок, – отрезала Амелия.

– Я не собираюсь попечительствовать…

– Именно это вы и хотите делать, – сказала Амелия. – In loco parentis имеет точно такой смысл.

– Мы можем связаться с ее отцом, если хотите, коммандер, – сказал Желина. – Если это сделает вас счастливым. Возможно, он появится здесь уже через час.

– Нет, – возразила Амелия.

Гамаш ничего не сказал, но вид у него был испуганный. Всего одно мгновение. Словно ему отвесили пощечину.

Рейн-Мари с другого конца комнаты заметила замешательство мужа и подумала: заметил ли кто-то еще?

– Не сердитесь на месье Гамаша, – сказал Желина Амелии. – Он с этим ничего не может поделать. Я подозреваю, что у него слишком развит родительский инстинкт. Он не хочет, чтобы кто-то еще страдал так, как страдал он.

– Вы это о чем? – спросила Хуэйфэнь.

– Прекратите, комиссар, – предостерег его Гамаш.

– Его родители погибли в результате аварии, учиненной пьяным водителем, когда месье Гамаш был ребенком. Водителю тогда было чуть меньше, чем вам сейчас, – сказал он кадетам. – Вам тогда сколько было? – спросил он у Гамаша, который смотрел на него, едва сдерживая ярость. – Восемь? Девять?

– Зачем вы поднимаете эту тему? – потребовал ответа Бовуар. – Она не имеет никакого отношения к делу.

– Неужели? – спросил Желина и в тяжелой тишине уставился на Гамаша. Потом продолжил: – В конце концов, кадеты должны понимать, что у нас у всех есть свой груз на плечах. Вы не согласны, коммандер? Тяжесть, которую мы несем на себе всю жизнь. Подобные вещи могут испортить нам существование. Или сделать нас сильными. Они могут озлобить нас или научить состраданию. Они могут заставить нас совершать то, на что мы не считали себя способными. Привести к замечательным жизненным успехам. Например, к званиям старшего инспектора и коммандера. Или ко всяким ужасам. Мрачным, темным поступкам. Может быть, Мишель Бребёф – не единственная наглядная иллюстрация. Может, они могут чему-то научиться и на вашем примере, месье Гамаш.

Оса Ларссон

Теперь все бистро смотрело и слушало.

Грехи наших отцов

– Кадетам неудобно, – произнесла Рут.

И она была права. Но поеживались не только кадеты. Все посетители бистро ерзали на своих местах, один лишь Гамаш стоял совершенно неподвижно.

Åsa Larsson

– Видите, – Поль Желина обратился к кадетам, – вы не единственные, у кого было несчастливое детство. Кого-то били. Кого-то унижали. Кого-то игнорировали. А кто-то ждал дома маму и папу, но они так и не вернулись.

FÄDERNAS MISSGÄRNINGAR

Он смерил Гамаша взглядом – годится ли тот в качестве примера.

Copyright © Åsa Larsson 2021. Published by agreement with Ahlander Agency

– Представьте, что это значит для ребенка. Но все же он смог подняться. – Он снова посмотрел на кадетов. – И вы тоже сможете.

© Боченкова О.Б., перевод на русский язык, 2022

Рейн-Мари встала и подошла к мужу, взяла его за руку.

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

– Прекратите, месье, – сказала она коннику.

– Мадам, – офицер КККП слегка поклонился. – Я не имел в виду ничего плохого. Просто важно, чтобы эти учащиеся понимали, что такой же груз несут и все остальные и его нельзя использовать как оправдание собственной жестокости.

– Он прав, – сказал Гамаш ледяным тоном. – Каждый из нас делает свой выбор.

Он обращался напрямую к Желина, который повел плечами, словно какой-то крохотный, острый предмет вставили ему между лопаток.

– Bon, – решительно сказал Желина. – Проводится активное полицейское расследование. Старший инспектор Лакост была настолько добра, что до сего времени не возражала против вашего участия…

– И я не вижу причин исключать коммандера Гамаша из следствия теперь, – заявила Лакост.

– Но я вижу. И как независимый следователь, я полагаю, что пришло время, когда он должен отойти в сторону. Будь он кем-нибудь другим, он бы не стал так активно участвовать в деле. Мы должны относиться к месье Гамашу как к любому другому подозреваемому.

– Подозреваемому? – переспросила Рейн-Мари, и по бистро пробежал ропот удивления.

– Да, конечно, – ответил Желина. – Ваш муж не выше закона и не выше подозрений.

– Все в порядке, – сказал Арман, сжимая ее руку. – Заместитель комиссара Желина снова прав.

Он чуть отступил от Желина. От кадетов. От Лакост и Бовуара.

У дверей отдельной комнаты Бовуар оглянулся и увидел, что Гамаш смотрит им вслед. Нет, не им, понял Жан Ги.

Гамаш смотрел на Амелию Шоке.

Бовуар взглянул на Рейн-Мари, которая не сводила глаз с мужа.

Встревоженная.

Бовуар проследил взглядом за Амелией, когда она проходила мимо него в комнату, и спросил себя, какие отношения связывают ее с Гамашем, если тот смотрит на нее такими глазами.

Ему пришла в голову одна мысль. Нежелательная. Недостойная.

Бовуар закрыл дверь, отгораживаясь от этого человека и от этой мысли.

Однако калитка уже приоткрылась, и предательская мысль проскользнула внутрь.

In loco parentis. На самом ли деле «вместо»?

Глава тридцать вторая

– Насколько хорошо вы знали преподавателя Ледюка? – спросила Изабель Лакост.

Она посадила Амелию справа от себя, а двоих мужчин – дальше за столом, справа от кадета, и голова Амелии была повернута к ней, и только к ней.

Этот метод Лакост освоила на заре своей карьеры в отделе. Если многие следователи-мужчины применяли тактику устрашения, когда два или три агента окружают подозреваемого, выстреливают в него вопросами, пытаются выбить из равновесия. Лакост предпочитала иной метод.

Она создавала атмосферу безусловного доверия. Некое подобие заговора. Изабель Лакост не удивлялась, когда эта тактика хорошо срабатывала с женщинами, которых она допрашивала. Удивляло то, что ее метод так же хорошо работал и с мужчинами.

К жесткому напору они были подготовлены, но не имели защиты против доверительного, даже дружеского разговора.

– Не очень хорошо, – ответила Амелия. – Профессор Ледюк читал курс по предотвращению преступлений.

– Я помню, как ненавидела этот курс. Я хотела узнавать про оружие и тактику, – со смешком сказала Лакост. – Он был хорошим преподавателем?

– Не очень. Я думаю, что и он не очень любил свой предмет. Он ведь прежде возглавлял академию, верно?

– Неофициально, но по существу да, возглавлял. Пока не пришел месье Гамаш.

Амелия кивнула.

Изабель Лакост внимательно смотрела на нее. Она видела то, о чем говорил Бовуар. Кадет Шоке в любом месте оставалась бы белой вороной, а особенно в Полицейской академии Квебека. Она выделялась на фоне других. Но, кроме того, выпадала из ряда вон.

Лакост обратила внимание на пирсинги. Колечки и штифтики, похожие на пульки. Девушка, пронзенная во всех местах. Может, это удерживает ее как единое целое. Как Железного Дровосека из страны Оз. В поисках сердца.

Из-под ее одежды то и дело вылезали края татуировок.

Глаза, обращенные к Лакост, были яркие, вопрошающие. Тлеющие, но не горящие. Однако дыма без огня, как известно…

Это была молодая женщина удивительного интеллекта и проницательности. Девушка, не боящаяся быть не такой, как все. Но это не означало, что она ничего не боится.

Изабель знала, что у каждого есть свои страхи. Может быть, молодая женщина боялась быть такой, как все.

Она, вероятно, очень одинока, подумала Лакост. Мы все ищем утешения в чем-нибудь. Кто-то – в дружбе, семье, вере. Кто-то – в наркотиках, алкоголе, еде, азартных играх или добрых делах. Кто-то – в случайных связях. Они замаскированы под человеческие контакты, но ближе к ненависти, чем к симпатии. И уж конечно, не являются любовью.

Желина открыл было рот, но тут же закрыл его под испепеляющим взглядом Лакост.

Жан Ги Бовуар сидел, сжав губы, чтобы не улыбнуться. В прошлом он видел немало таких взглядов. И сейчас порадовался, что они действуют не только на него.

– Вам нравился Герцог? – спросила Лакост.

– Я его не знала.

– Я вас тоже не знаю, но вы мне нравитесь. Мне нравится ваша смелость.

Это было правдой. Изабель Лакост знала, сколько мужества требуется от Амелии Шоке, чтоб встречать каждый новый день. В одиночестве.

Глаза Амелии распахнулись, маленькие руки сжались в кулаки. Но она ничего не сказала.

А Изабель стало любопытно, когда в последний раз кто-нибудь говорил Амелии, что она нравится.

И еще она думала о том, как заставить эту настороженную девушку раскрыться.

– «Ваш, фавориты, праздник пуст. Вы пузырьки с державных уст, – услышала она вдруг собственный голос и увидела, как Амелия наклонила голову набок. – Вас всех ждет эта же судьбина. Вы рябь, а нация – стремнина».

За спиной Амелии Изабель Лакост видела двух мужчин, на лицах которых отражались все их чувства в диапазоне от отчаяния до недоумения.

– Это что? – спросила Амелия.

– Сатирическое стихотворение Джонатана Свифта, – сказала Лакост.

Бовуар закатил глаза чуть ли не до затылка.

– На смерть герцога, – добавила Лакост. – Если не ошибаюсь, вы любите поэзию.

Амелия кивнула и повторила:

– «Вас всех ждет эта же судьбина».

– Если чей праздник и был пуст, то Сержа Ледюка. Герцога, – сказала Лакост. – И какова была его судьбина?

– Видимо, умереть от чьей-то руки.

– Но чьей?

– Вы думаете, моей? – спросила Амелия.

– Отпечатки ваших пальцев найдены на карте, что лежала в его ночном столике. Эта карта принадлежала вам, верно?

– Не знаю, – ответила Амелия. – Вероятно, мне. У всех остальных карты на месте. Но я ему свою не давала.

– Каковы были ваши отношения с Сержем Ледюком? – повторила Лакост.

– Он хотел меня трахнуть.

– И удалось?

– Нет. Я сказала, что отрежу его член и затолкаю ему в горло.

Мужчины уставились на нее, широко раскрыв глаза.

– Что он вам ответил? – спросила Лакост.

– Пригрозил меня исключить.

– И что бы это для вас значило? – спросила Изабель твердым голосом, сдерживая бушующую в ней ярость.

– Для меня – смерть.

Изабель Лакост заставляла себя сохранять спокойствие. Не утешать. Не опровергать серьезность этих слов легковесными заверениями: мол, она не сомневается, что это не так.

Потому что она знала: это так.

Амелия Шоке ушла бы из академии на улицу. На сей раз без всякой надежды. И умерла бы.

– Вы убили его, Амелия? Чтобы не позволить ему исключить вас? Чтобы спасти себе жизнь?

Она посмотрела на Изабель Лакост. Перед ней сидела женщина, какой она хотела стать, надеялась стать. Могла бы стать. Но ничего не получится. Теперь Амелия знала это.

Она отрицательно покачала головой, и голос ее прозвучал ясно, уверенно:

– Я его не убивала.

– Ваши отпечатки пальцев найдены на футляре, в котором лежало орудие убийства, – сказала Лакост. – И на самом револьвере.

Амелия не отвела взгляд:

– Если бы я убила его, то протерла бы оружие. На это мне хватило бы ума.

– Вероятно, вы правы, – сказала Лакост. – Но я не думаю, что мы ищем исключительно глупого человека, как вы считаете?

Амелия ничего не ответила.

– Похоже, вы не удивлены, что ваши отпечатки обнаружились на револьвере. Да?

Она только кивнула, но не произнесла ни слова.

– Каковы были ваши отношения с коммандером Гамашем?

«Значит, она заметила, – подумал Жан Ги. – То выражение на лице месье Гамаша, когда они уводили Амелию».

– У меня нет с ним никаких отношений.

– Тогда почему он вас так опекает? – спросила Лакост.

Поль Желина заерзал на стуле, готовясь встрять в разговор, и Лакост снова метнула в него упреждающий взгляд.

– Он меня не опекает, – ответила Амелия. – Не больше, чем других.

– Нет-нет, – вмешался в разговор Желина, на сей раз проигнорировав старшего инспектора Лакост. – Это он принял вас в академию. Вам сначала отказали, но он отменил отказ.

– Правда? – Амелия повернулась к Желина, разрывая тщательно сплетенное взаимопонимание с Лакост. – Герцог говорил, что коммандер Гамаш отказал мне в приеме, но он изменил решение Гамаша. И может изменить еще раз.

– Он лгал, – сказал Желина. – Вас принял месье Гамаш. Почему коммандер сделал это? Особенно если учесть, что вы, уж простите меня, совершенно не подходите для академии.

Изабель Лакост уставилась на Желина, пораженная его беспечной жестокостью.

Желина наплевал на ее желания и уничтожил атмосферу доверия между двумя женщинами, хотя ее тактика явно приносила плоды. С какой целью он сделал это? Испугался, что Амелия скажет, раскроет что-то?

Но при всем при том Лакост не могла не признать и правоту конника. Вопрос он задал хороший. Почему коммандер Гамаш изменил решение предшественника и принял девушку-готку в академию?

Возможный ответ вызывал у Изабель Лакост все большую и большую озабоченность.

Глава тридцать третья

– О чем ты думаешь? – спросила Рейн-Мари.

Выйдя из бистро, они направились в церковь Святого Томаса, чтобы побыть в тишине и покое.

И теперь она сидела на скамье рядом с Арманом. Он смотрел перед собой, и, хотя его глаза были открыты, у нее создалось впечатление, что он молится.