— Да потому что я бы знала, если бы он умер, я бы почувствовала, если бы он покинул этот мир. Матери всегда знают такие вещи. Можете называть это интуицией или… или телепатией, но я действительно ощущаю, что он где-то здесь, что он все еще жив.

Эва говорила запинаясь, когда пыталась объяснить, пыталась убедить сидевшую перед ней женщину, что ее сын не умер.

— Кэм… Кэм и я… мы были… мы были очень, очень близки. Иногда… нет, почти всегда… каждый из нас знал, что думает другой, с дочерьми у меня нет такой близости…

Эва подняла левую руку, крепко сжав пальцы, потом подняла правую и сложила руки, повернув их ладонями к себе.

Лили Пиил наблюдала за ней, заинтересованная.

— Видите, какой у меня мизинец на правой руке? — сказала Эва, чуть выдвигая эту руку вперед. — Видите? Он намного, намного короче мизинца на левой. — Она снова сложила руки вместе, мизинец к мизинцу.

Экстрасенс прекрасно видела, о чем говорит Эва: действительно, между ее мизинцами была заметная разница в длине, правый был короче левого. Но Лили Пиил покачала головой, не понимая, к чему все это.

Эва уронила руки на колени.

— Одна женщина-медиум, достойная доверия, у которой я однажды брала интервью, заметила, что у меня довольно короткий мизинец на правой руке, и предложила сравнить обе. Я, представьте себе, до того момента вообще об этом не думала, то есть я замечала разницу, конечно, просто не делала из этого никаких выводов. Но та медиум — она произвела на меня сильное впечатление во время интервью — объяснила, что это означает: у меня есть способности к ясновидению, только я никогда не трудилась использовать их.

Эва снова на мгновение подняла правую руку, показывая мизинец.

— Когда я сказала, что у моего крошечного сына точно такие же руки, она сказала: это знак того, что между нами существует телепатическая связь. И ее слова многое прояснили. Вот почему мы оба часто знали, что думает другой, вот почему Кэм всегда знал, когда мне больно, даже если я просто споткнулась и слегка ушибла ногу. Он мог быть, например, на спортивной площадке с отцом или где-нибудь еще, но всегда спрашивал меня, что случилось, когда возвращался домой. Он еще и говорить-то толком не умел, но всегда сразу чувствовал мое настроение, радовалась я или грустила, и действовал соответственно. Мне было до него далеко, наверное, его способности проявлялись ярче, потому что он был ребенком, его ум был чист и открыт подобным переживаниям, в общем, он всегда оказывался сильнее меня. А мне казалось, что я чувствую его переживания просто потому, что во мне говорит материнский инстинкт… хотя между мной и дочерьми ничего подобного не происходило.

Лили Пиил постаралась немного успокоить Эву, слишком уж разволновавшуюся.

— Погодите, погодите-ка минутку. — Она даже подняла руку, как бы подавая знак, но тут же снова опустила ее на стол. — Если вы оба обладаете таким даром, то почему же ваш сын до сих пор не связался с вами? Вы можете ощущать, что он жив, — простите, что приходится это говорить, — но почему он не дал вам знать точно?

— Но он это сделал, неужели вы не понимаете? Ну да, я не получала от него этих… как вы это называете… отчетливых «мысленных посланий», но думаю, он как раз теперь пытается подать мне весть, сообщить, что жив с тех пор, как исчез.

— Вы уверены в этом?

— Нет, конечно, как я могу быть уверена? Как? У меня было столько сомнений с тех пор, как он пропал, но это ведь вполне естественно. Тем не менее я всегда возвращалась к мысли — к чувству, — что Кэм жив. Более того, кое-что случилось в это воскресенье, кое-что, подтвердившее мои ощущения, заставившее меня прийти к вам.

Сжимая пальцами край маленького столика, Эва продолжила рассказ о событиях двухдневной давности. О субботнем сне, приснившемся ей, когда она задремала на кушетке в гостиной Крикли-холла. Как Кэм — она была уверена, что это был Кэм, хотя на самом деле она и не видела его, но таково ее глубочайшее внутреннее убеждение, — коснулся ее и успокоил после того, как она испугалась чего-то темного… чего-то злобного, связанного каким-то образом с этим домом. А когда она проснулась, то обнаружила на полу фотографию Кэма.

Эва с пытливой надеждой всматривалась в зеленые глаза ясновидящей.

— Я знаю, что это был мой сын, это он прогнал темноту, — настаивала она. — Я не могла все это выдумать.

Эва услышала, как за ее спиной открылась дверь магазинчика, затем раздались медленные тяжелые шаги — чьи-то ноги шаркали по деревянному полу. Лили Пиил уже смотрела в сторону входа, и Эва тоже развернулась на стуле, чтобы увидеть посетителя, вошедшего в лавку. Это оказалась женщина средних лет, дородная, крепкая, с головой, повязанной шарфом, под мышкой она держала закрытый зонтик. Женщина носила высокие ботинки, в которые были заправлены вельветовые бриджи.

Местная жительница слегка нахмурилась при виде двух женщин, сидевших у стола в глубине магазинчика, и, должно быть, ей что-то передалось от них — некое чувство, что она помешала важному и личному разговору. Она быстро взяла с полки какую-то каменную безделушку, повертела ее в руке, возможно, ища наклейку с ценой на донышке, и так же быстро поставила назад на полку. И, даже не взглянув на другие предметы, женщина вышла из магазинчика, тихо закрыв за собой дверь.

Лили Пиил заговорила раньше, чем Эва успела произнести хоть слово. Поставив локти на стол и сложив ладони вместе, она сказала:

— Если кто-то обладает паранормальными способностями, это не значит, что такой человек обязательно верит в привидения. — Она снова подняла руку, ладонью к Эве, собравшейся было вставить словечко. — Но, как это случается иной раз, — продолжила Лили Пиил, — я сама верю и в призраки, и в загробную жизнь. И потому я хочу знать: почему вы так уверены, что все увиденное вами связано именно с духом вашего сына, с его призраком? Известно, конечно, что духи иногда перемещают материальные объекты, так что почему бы и не сбросить фотографию? Думаете, это телепатическая связь, а не контакт с нематериальной сущностью умершего сына?

Глаза девушки смотрели на Эву холодно, в них даже светилась колючая твердость, которую, казалось, ничто не могло поколебать.

— Потому что Кэм снова подал мне надежду, — мгновенно ответила Эва. — Я почти перестала надеяться, я почти начала верить, что Камерон мертв, и я просто не способна признаться себе в этом. И мои сомнения в том, что он жив, росли и росли в последнее время, но в воскресенье, после всего случившегося, сомнения исчезли, и я знала, просто знала — Кэм жив и пытается мысленно связаться со мной. Он старался подсказать мне, где я могу его найти.

Экстрасенс несколько мгновений молчала, будто не знала, как ей отреагировать на сказанное. Потом зеленые глаза снова похолодели.

— Мне очень жаль, — сказала она, — но этого недостаточно. — Ее голос звучал все так же резко и отрывисто, как будто она решила не принимать уверенности Эвы. — Это не означает, что ваш сын жив. Скорее наоборот.

Эва тоже заговорила резко.

— А что, если я скажу, что ему помогали?

— Что вы хотите этим сказать?

Эва, не обращая внимания на упорство ясновидящей, без малейших признаков сомнения принялась рассказывать обо всем, что происходило в снятом ими доме: о стуках, о маленьких лужицах воды, о двери подвала, которая наотрез отказывалась оставаться запертой. Она рассказала экстрасенсу о быстрых шагах в спальне на чердаке, которые слышали и она сама, и вся их семья. Она рассказала Лили Пиил о волчке и танцующих детях, за которыми наблюдали и сама Эва, и Келли, и о детских лицах, смотревших из окон спальни. Рассказала об одиннадцати ребятишках, погибших в этом доме, утонувших в день большого наводнения в сорок третьем году.

— Вы говорите «этот дом», — сказала наконец Лили Пиил. — Но как он называется? У него ведь есть название, а не номер, правильно?

Эву удивил этот вопрос.

— Конечно. Он называется Крикли-холл. Вы о нем слышали?

На лицо ясновидящей как будто набежала тень. Она внимательно посмотрела на Эву.

— Мне рассказывали о том наводнении, когда я в последний раз приезжала в Холлоу-Бэй. Тогда я отдавала свою карточку хозяйке магазина, чтобы та вывесила ее на доске объявлений; женщина прочитала карточку и сказала, что, если я экстрасенс, мне бы следовало навестить Крикли-холл. Она сказала, что там живет множество призраков, а потом поведала о том наводнении и о детях и что с тех пор никто не задерживался в Крикли-холле надолго. Это несчастливый дом, сказала она, а я подумала, женщина как будто испытывает странное удовольствие, говоря обо всем этом. Я пару раз проезжала мимо этого места через недлинный деревянный мост и помню, как содрогнулась, увидев тот дом. Там вокруг царит ужасное уныние, похожее на ту подавленность, что постоянно витает в самой деревне, только еще более сильное, более выраженное.

— Так вы думаете, там действительно живут привидения? Духи тех бедных детишек…

— Я этого не говорила. Я никогда не заходила внутрь, так что просто не знаю.

— Но вы сказали, что ощутили атмосферу… уныние вокруг дома, и вы это заметили, всего лишь проехав мимо.

— Некоторые дома бывают надолго поражены трагедиями, случившимися в их стенах. Как будто сами стены хранят память о событии. Но это не значит, что там есть призраки. — Лили Пиил помолчала несколько мгновений. — Нет, я не… я не могу помочь вам.

Эва испугалась. После всего того, что Эва рассказала ясновидящей, после того, как раскрыла ей свое сердце, она думала, зеленоглазая женщина ей верит. И несмотря на внешнюю суровость Лили Пиил, Эве думалось, что та ей сочувствует. И вот она отказывается помочь…

— Значит, я вас не убедила? — спросила она почти умоляюще.

— Это не совсем так, хотя мне и непонятно, почему ваш сын, если он, как вы говорите, всегда был связан с вами телепатически, не дал понять, где именно он сейчас находится.

— Да потому что наши способности, в особенности мои, не так уж велики. Потому-то вы и нужны мне.

— Но что я могу сделать?

— Вы можете помочь мне найти сына. Если у меня и есть какой-то дар, он слишком мал для того, чтобы мысленно дотянуться до Камерона, установить с ним надежную связь. А вы, если настоящая ясновидящая, сделаете это без труда. Меня не интересуют призраки, меня не заботит, бродят они по Крикли-холлу или нет. Я хочу одного — поговорить с Кэмом. Я знаю, вы добьетесь успеха там, где я потерпела неудачу.

Лили Пиил вдруг посмотрела на Эву с подозрением.

— А ваш муж как ко всему этому относится? — Блондинка откинулась на спинку стула, одна ее рука по-прежнему лежала на столе, вторая упала на колени.

— Он… он не знает, что Кэм приходил ко мне.

— Это странно. Вы ему не рассказали?

— Гэйба трудно убедить в подобных вещах. Он не слишком-то во все это верит.

— Но он тоже слышал шумы, видел кое-какие доказательства, как и вы, не так ли?

Эва резко встряхнула головой, как бы отметая участие мужа в этом деле.

— Да, он слышал шум, и именно он первым обнаружил лужицы воды, взявшиеся из ниоткуда. Гэйб думает, всему этому должно быть естественное объяснение. Но он ведь и не испытал того, что испытала я.

Экстрасенс коротко, но тяжело вздохнула, возможно от раздражения, Эва не поняла.

— Откуда вам знать, что это не игра воображения? — сказала блондинка. — Вы, похоже, слишком глубоко переживаете свою потерю, явно не можете смириться с ней. Депрессия, смешанная с надеждой и страстным желанием, способна сыграть самую неожиданную шутку с нашим сознанием, заставить поверить в невозможное. Не исключено даже, что у вас была галлюцинация. Думаю, врач скорее поможет вам, нежели я.

— Я не сумасшедшая, я ничего не вообразила. — От отчаяния в Эве пробудился гнев. — У меня не было галлюцинаций.

— Я вовсе не считаю вас сумасшедшей. Но вы перевозбуждены, а это может…

— Умоляю, помогите мне!

Лили Пиил была ошеломлена взрывом чувств Эвы. Но когда заговорила вновь, была спокойна и решительна:

— Я больше не пользуюсь своим даром, миссис Калег. Не намеренно, а просто… я по-прежнему кое-что чувствую, но не практикую как экстрасенс.

— Но почему? — Слезы снова подступили к глазам Эвы.

— Мне очень жаль, я бы попросила вас уйти. Ваши проблемы меня не касаются, и я не хочу о них знать. Я не могу вам помочь.

Эва была разбита Ей не под силу заставить Лили Пиил изменить намерения, и она это знала. Выражение лица светловолосой женщины говорило само за себя. Эва сдалась.

Она медленно поднялась со стула, бросила последний взгляд на ясновидящую, которая отвела глаза, — и вышла из магазинчика.

Эва совершенно не понимала, почему — или из-за чего — их разговор с Лили Пиил прервался так внезапно.

29

Скрытое

Гэйб сдвинул картонные коробки, бесцеремонно вывалив их из шкафа на галерею. Келли наблюдала за тем, как отец заглянул в шкаф. Указательным пальцем Келли задумчиво теребила короткий носик, а большой палец оказался во рту. Папочка выглядел слишком серьезным…

Стук, который он и Келли снова услышали в стенном шкафу на галерее, прекратился еще до того, как Гэйб коснулся ручки шкафа, но на этот раз он твердо решил выяснить, в чем причина.

Коробки оказались не тяжелыми, и, когда с одной из них свалилась крышка, Гэйб увидел внутри тряпки для пыли и моющие средства — бутылка «Джифа» и еще какие-то наполовину пустые флаконы — с зеленой жидкостью, с отбеливателем, еще с чем-то; там же лежала жесткая щетка, и было много пыли. То есть, судя по всему, постоянные уборщики Крикли-холла хранили свое имущество наверху, на галерее; Гэйб извлек из шкафа заодно и швабру с веником.

Наконец в шкафу остался только свернутый в трубку ковер; Гэйб ухватился за него и вытащил наружу.

— Ладно, сукин сын, — пробормотал он себе под нос, — посмотрим, что ты тут прячешь…

Но в глубине ему только и удалось найти, что заднюю стенку, по какой-то непонятной причине выкрашенную в черный цвет. Две тонкие трубы отопления, проложенные по полу, исчезали в небольшой дыре, прорезанной в левом заднем углу, и Гэйб наклонился, чтобы как следует рассмотреть дыру. Ни один зверек, пусть даже размером с мышь, не мог бы проскользнуть в ту щель, что оставалась между трубами и краями прорези. Гэйб внимательно ощупал пол шкафа, прошелся пальцами вдоль стены, рассчитывая отыскать какую-нибудь нору, — но ничего не нашел.

Он осторожно попятился, выбираясь из шкафа, одновременно выпрямляясь и стараясь при этом не налететь на Келли, наблюдавшую за ним.

— Ты там что-то нашел, папочка? — спросила малышка, когда Гэйб окончательно принял вертикальное положение.

— Пока нет, милая, — ответил он. — Похоже, нужно побольше света. — Он взял дочь за руку и подвел ее к лестнице. — Стой тут, не сходи с места, солнышко, — приказал он, — а я схожу за фонарем.

Он назидательно поднял палец, как будто этот жест мог либо подчеркнуть либо усилить приказ, и поспешил вниз, перепрыгивая через ступеньку, а то и через две. Фонарь стоял рядом с телефонным аппаратом, на полке шифоньера; Гэйб поспешно схватил его и помчался назад, включив фонарь уже на ходу. Келли ждала его точно там, где он ее оставил, — стояла, засунув палец в рот, ее глаза расширились от любопытства и, похоже, легкого страха. Гэйб улыбнулся дочери, стремясь успокоить, и потрепал по волосам, проходя мимо. Но когда он приблизился к открытому стенному шкафу на галерее, он сообразил, что следовало бы принести сюда и ящик с инструментами; ему нужна была длинная отвертка или молоток с лапой, чтобы приподнять одну или две доски.

Гэйб снова наклонился, заглядывая в глубокий шкаф, и Келли тоже принялась всматриваться. Шагнув за довольно низкую дверцу, Гэйб вполне мог выпрямиться внутри, пусть и не во весь рост; потолок стенного хранилища был недостаточно высок для него, к тому же он имел скос от наружной стенки к задней. Светя фонарем, Гэйб на этот раз куда более тщательно исследовал стены, пол и потолок, стараясь найти хоть какую-нибудь щелку, достаточно широкую для проникновения в шкаф грызунов. Но ничего не нашел.

Мимоходом Гэйб подивился тому, что нашелся же человек, которому охота было красить заднюю стенку шкафа черной краской — это выглядело странно. Гэйб еще глубже протиснулся в шкаф, хотя теперь ему пришлось основательно согнуться, а круг света, рисуемый фонарем, уменьшился, зато стал ярче, упираясь в черную как смоль поверхность.

Рассматривая углы, Гэйб заметил пятна черной краски на боковых стенках и полу, как будто тот, кто красил шкаф изнутри, либо торопился, либо просто небрежничал. Но по какой бы причине ни выбрали черный цвет, из-за него шкаф казался глубже, чем он был на самом деле, а наклонный потолок еще и усиливал иллюзию. Гэйб прощупал заднюю стенку, проверяя, насколько она прочна, потом простучал ее костяшками пальцев. Звук был глухим, говоря о пустоте за стенкой.

Неужели стенка фальшивая? Это становилось интересным. Похоже, черная перегородка была сделана из тонких досок или фанеры. Когда Гэйб покрепче нажал на нее, она вроде бы слегка подалась, прогнулась.

Опустившись на колени, Гэйб снова осмотрел нижнюю часть стенки, пытаясь найти щель или трещину, в которую можно было бы просунуть какой-нибудь рычаг. Но черная краска лежала таким толстым слоем, что все четыре стороны стенки выглядели словно запечатанными.

Надо было прихватить сюда инструменты, снова сердито сказал себе Гэйб. Краску легко содрать отверткой, под ней наверняка есть щель, можно оторвать сразу целую секцию этой стенки…

Присев на корточки, Гэйб потянулся вперед, к тому углу, где трубы отопления проходили сквозь деревянную стену.

— Что ты делаешь, папуля?

Он оглянулся через плечо и увидел Келли, с любопытством заглядывавшую в шкаф.

— Хочу кое-что проверить. Ты держись чуть подальше, ладно?

— Ладно.

Гэйб протиснул указательный палец левой руки под нижнюю из труб отопления и почувствовал, что под трубой — дыра. Угол выкрашенной черным доски, должно быть, обрезали, чтобы пропустить трубы, так что под нижней трубой осталось небольшое пустое пространство.

— Может, и получится, — пробормотал Гэйб, просовывая палец дальше, за тонкую стенку.

Он попробовал слегка подтолкнуть фальшивую перегородку, и тут же, к его собственному удивлению, та чуть шевельнулась, громко щелкнув. Гэйб удвоил усилия, толкнув на этот раз сильнее, и раздался оглушительный щелчок, похожий на выстрел стартового пистолета. Часть фальшивой стенки сдвинулась на несколько дюймов. В свете фонаря даже сквозь клубы потревоженной пыли, мгновенно заполнившей пространство внутри шкафа, Гэйб увидел, что вдоль всех краев стенки черная краска, игравшая роль маскировочного средства, треснула. Воодушевленный, Гэйб получил возможность для более свободного маневра, ухватился за нижний край фальшивой перегородки и рванул ее на себя изо всех сил.

Одна из досок внезапно отошла с визгливым скрежетом, и Гэйб обнаружил, что маскировка держалась всего лишь на двух гвоздях, вбитых в боковые рейки, шляпки которых были густо замазаны черной краской, так что рассмотреть их становилось просто невозможно. Келли испуганно вскрикнула, когда затрещала доска, и отпрыгнула от дверей шкафа, прижав ладошки к лицу. Но Гэйб даже не заметил этого, он был слишком занят — светил фонарем в проделанную им дыру. Доска все еще держалась на гвозде, вбитом в рейку справа, но Гэйб потянул ее на себя и, нагнувшись ниже, увидел, что за фальшивой перегородкой что-то есть. Нечто определенно спрятанное там.

30

Журнал наказаний

Эва взяла с заднего сиденья внедорожника два пластиковых пакета с покупками. Она купила не слишком много в супермаркете Палвингтона, однако достаточно, чтобы оправдать свою поездку в город. Но она была слишком расстроена, чтобы сосредоточиться на покупках по-настоящему, так что взяла лишь необходимое, то, в чем ее семья нуждалась до конца недели. Ей придется сказать Гэйбу, что в супермаркете оказалось слишком много народу и слишком шумно, и ей не захотелось там задерживаться.

Небо над головой вновь затянули тучи, приглушив дневной свет и обещая ранние сумерки.

Эва локтем захлопнула дверцу машины и, держа по пакету в обеих руках, пошла через мост к Крикли-холлу. Кое-где на досках налип тонкий зеленый слой то ли ила, то ли тины, из-за чего мост стал скользким, так что Эва шла очень осторожно. Река внизу выглядела гневной, вода стала коричневой из-за земли, смытой с берегов выше по течению, и Эва подумала, что, наверное, понадобится не так уж много ливней, чтобы река переполнила русло. Эва заметила — вода заметно поднялась за прошедшие полдня. Пройдя половину моста, она подняла взгляд к верхним окнам Холла — как будто ожидая увидеть за мутными стеклами маленькие бледные личики. Но там никого не было; никто не смотрел на Эву. И тем не менее она чувствовала себя так, будто ее кто-то рассматривал.

Удрученная бесполезностью встречи с Лили, Эва медленно шагала по дорожке, тянувшейся через мокрую лужайку к парадной двери особняка, и гравий похрустывал под подошвами ее ботинок. Эва сгорбила плечи и опустила голову, но не из-за той тяжести, которую она несла в руках, а из-за тяжкой душевной ноши, от отчаяния. Она оказалась беспомощной и бессильной, сама не в состоянии установить контакт с потерянным сыном, которого так страстно желала найти. Так что же ей теперь делать? Посоветоваться с каким-нибудь другим телепатом? Но на это нужно время, а Эва ощущала некую настоятельную потребность сделать все как можно скорее — она и сама не понимала, зачем нужно торопиться. Но почему-то знала: важно отыскать Кэма прямо сейчас, до… до того, как станет слишком поздно… Но ей все равно придется искать другого телепата.

Возможно, это было неразумно, однако Эва не могла собраться с силами, чтобы рассказать обо всем Гэйбу. Она слишком хорошо представляла, как он будет разочарован в ней, пусть даже сумеет полностью скрыть разочарование, и она боялась, что ее попытка договориться с экстрасенсом приведет к тому, что терпение Гэйба наконец лопнет, ему надоест неспособность Эвы смириться с потерей… Хотя она и никогда не примирится, по крайней мере до тех пор, пока остается хоть какой-то шанс, и уж конечно не теперь, когда ей поданы такие знаки…

Эва прошла мимо парадной двери, решив вместо того войти в дом через кухню, — и так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила Гэйба, стоявшего у кухонного стола и смотревшего в окно. Эва обогнула угол и поставила один пакет на ступеньку, чтобы отпереть дверь, но Гэйб уже распахнул ее.

— Привет, — сказал он, забирая пакет из ее рук, и тут же наклонился, чтобы подхватить и второй.

— Привет, — откликнулась Эва, входя в дом. — Как там Келли, в порядке? Она тебя не беспокоила, пока ты работал?

— Она вела себя прекрасно, к ней никаких претензий нет. А сейчас она задремала. — Гэйб нахмурился. Эва как будто избегала его взгляда, пока расстегивала молнию и вешала куртку на крючок у двери.

— А Честер? — спросила она через плечо. — Что-нибудь?..

— Ох-о… Нет, не нашелся пока. — Гэйб тут же мысленно обругал себя за неправильно выбранное слово: оно могло породить слишком много ассоциаций. Пропал, нашелся… нельзя так говорить. — Я еще раз звонил в полицию, но нигде в округе никто не заметил бесхозную собаку, — быстро сказал он, чтобы отвлечь Эву от слова «нашелся». — Они при мне предупредили патрульных, те будут поглядывать по сторонам.

Эва только теперь заметила старого садовника, сидевшего тихо и скромно возле кухонного стола. Но она чувствовала себя настолько подавленной, что даже не удивилась присутствию Перси Джадда. Но поздоровалась с ним, хоть и не слишком весело:

— Привет, Перси.

— Миссис… — Старик кивнул, не улыбнувшись. Он держал кепку на коленях, но штормовку почему-то не снял.

— Перси сегодня занимался цветочными клумбами в саду, — сообщил Гэйб. — Вот я и позвал его, чтобы он взглянул сюда.

Теперь Эва увидела на кухонном столе некий предмет. Удивленная, подошла поближе.

Журнал, примерно таких же размеров и пропорций, как бухгалтерская книга, лежал рядом с длинной деревянной палкой. Обложка журнала покрыта плотной, слежавшейся пылью, но кто-то, возможно Гэйб, стер часть грязи рукой, потому что поперек тянулись неровные полосы. Углы были смятыми, словно зажеваны, а наклейка пожелтела от времени. На наклейке аккуратными заглавными буквами, отчетливыми, хотя и основательно поблекшими, было написано:

ЖУРНАЛ НАКАЗАНИЙ

Эва вдруг осознала, что деревянная палка, лежавшая рядом с книгой, — это тонкий обрезок бамбукового ствола, один конец которого расщеплен на еще более тонкие части длиной в шесть дюймов. Это нечто вроде плети, какую в разные времена иные из учителей использовали, чтобы колотить непослушных или нарушающих правила школьников.

А перед Перси лежала на столе старая потрескавшаяся черно-белая фотография, и старый садовник как будто бы изучал ее перед тем, как вошла Эва. Но на самом деле его внимание притягивал «Журнал наказаний».

— Боже мой! — выдохнула Эва. — Что это такое?

Гэйб взмахнул рукой, указывая на лежавшие на столе странные предметы.

— Это кое-что интересное, я нашел сегодня. И знаешь, где все это было спрятано? — Вопрос был явно риторическим и ответа не требовал, так что Гэйб продолжил: — За фальшивой стенкой в том шкафу на галерее.

Он рассказал Эве, как они с Келли услышали уже знакомый шум в стенном шкафу — все тот же громкий стук — и как он обнаружил, что выкрашенная черным задняя стенка — фальшивая, что кто-то давным-давно поставил ее, чтобы устроить тайник.

— Он был не слишком глубоким, там только и хватало места, что для книги и плети. Ах да, и еще там была фотография, что лежит перед Перси.

Гэйб взял палку с расщепленным концом и взмахнул ею в воздухе, резко опустив на журнал в черном переплете.

«Ш-ш-ш-шлеп!»

Эва вздрогнула и отшатнулась, услышав резкий звук. Пыль взлетела над журналом.

Гэйб снова поднял бамбуковую плеть и на этот раз мягко хлопнул ею по ладони собственной руки.

— Посмотри, как расщеплен конец А теперь представь, как он бьет по детской руке, или ноге, или попке. Нужно быть садистом, чтобы пользоваться такой штукой. — На напряженных губах Гэйба не было и следа улыбки.

— Криббен?..

— Да, Августус Теофилус Криббен. Криббен, опекун и учитель тех детишек, которых эвакуировали в сорок третьем. Предполагалось, здесь они будут в безопасности, далеко от тех германских бомб, сыпавшихся на большие города во время последней войны. Ха! В безопасности! — Гэйб снова указал на черный журнал, на этот раз бамбуковой плетью. — Все здесь, аккуратно записано, все то, что он делал с детьми, он все записал во всех подробностях, и даты, и все остальное!

Тут заговорил Перси, и в его словах звучала бесконечная горечь:

— Этот человек был само зло, он слишком жесток. Ох, конечно, он вырос хорошим христианином, тут все в порядке, и вряд ли кто мог подумать о нем такое. Они ведь не знали — ни власти, ни наш собственный викарий: он ведь просто не хотел слушать меня, не желал замечать, и всегда твердил, что Криббен — богобоязненный и очень хороший человек, который верит в пользу строгой дисциплины для детей. Ну, может, Криббен и был богобоязненным, вот только хорошим не был, я так думаю. Я думаю, у него было что-то с головой, внутри… хотя снаружи все вроде было в порядке. И у него, и у его сестры. Магда Криббен была женщиной с ледяным сердцем и на свой лад такая же жестокая, как ее брат. — Бледные, водянистые глаза Перси наполнились слезами и уставились в пространство, не видя ни Эву, ни Гэйба, — старик углубился в прошлое. — Нэнси рассказывала мне о том, что происходит в Крикли-холле за запертыми дверьми, но не думаю, чтобы она знала даже половину. Иначе она бы обязательно что-нибудь предприняла. А она сбежала. Ну, по крайней мере, так нам всем говорили.

Теперь он смотрел прямо на Эву, и в его глазах светилась печаль. Эва помнила его рассказ о Нэнси Линит, молодой учительнице, много лет назад бывшей возлюбленной Перси, но не знала, грустит ли сейчас Перси о Нэнси, об их ничем не кончившихся отношениях или о детях, так много страдавших в этом самом доме. Она взяла со стола черный журнал и открыла его.

Боже, подумала она, глядя на аккуратные, строгие рукописные буквы, Гэйб был прав: здесь имена и даты, назначенные наказания и причины этих наказаний, и все это записано поблекшими от времени синими чернилами. Причина наказания была каждый раз одна и та же: неправильное поведение. И, насколько могла понять Эва, никто из детей, похоже, не избежал наказаний, потому что здесь упоминались все те имена, что она видела на церковной доске, но одни имена встречались чаще других. А даты начинались с конца августа 1943 года, явно с того времени, когда эвакуированные прибыли в Крикли-холл.

Эва перевернула несколько страниц, читая имена и наказания — последние были обозначены цифрами: 4, 6 или 10, и, видимо, это означало количество ударов бамбуковой плетью, нанесенных за один раз.

— И так — страница за страницей, — заметил Гэйб, снова кладя бамбуковую плеть на стол. — Похоже, тут не проходило и дня без того, чтобы кого-то из детей не подвергли пытке. Перси рассказал мне, здесь практиковалось и еще нечто вроде штрафов за неправильное поведение — например, детей заставляли стоять весь день на одном месте, в холле, в одном только нижнем белье.

— Нэнси мне рассказывала об этом. — Перси неловко повернулся на стуле. — Она говорила, детей часто оставляли без еды на весь день или заставляли принимать холодную ванну. Иногда, когда Криббен впадал в ярость, он избивал их толстым кожаным ремнем, который носил постоянно, но обычно пользовался вот этой палкой. Нэнси пыталась прекратить все это, но Криббены ее не слушали, они говорили, что дети нуждаются в очищении от грехов, вот так.

Эва внимательнее всмотрелась в страницу, на которой остановилась.

— Вот этот мальчик, Стефан Розенбаум, упоминается чаще других, он, похоже, записан чуть ли не на каждой странице… Вы вроде говорили мне, что он поляк и почти не говорил по-английски? И ему было всего пять лет?

Старый садовник кивнул.

— Пять лет, да.

У него это прозвучало как «пьять».

— Но почему его так часто наказывали? Он что, был слишком испорченным?

— Да никто из них не был плохим, миссис Калег. Они все были хорошими детьми, подвижными, веселыми, когда приехали сюда. Но все это из них скоро выбили. Нет, у Криббена имелись особые причины не любить того маленького поляка.

— Загляни в середину книги, — предложил Гэйб Эве, и она так и сделала.

Почерк Криббена изменился: он стал более размашистым, иногда напоминая настоящие каракули, — буквы то увеличивались, то становились неразборчивыми. Но смысл записей оставался все тем же, и Эва перевернула еще несколько страниц. Почерк менялся почти драматически, как будто писавший постепенно сходил с ума, а наказания становились все более суровыми и частыми. Вскоре записи стали похожи на бред лунатика. Десять ударов бамбуковой плетью, пятнадцать, двадцать… И имя Стефана Розенбаума повторялось чаще и чаще. Так избивать пятилетнего малыша! Но почему именно Стефан, почему именно он вызывал такую безумную жестокость?..

Как будто услышав мысли Эвы, Гэйб сказал:

— Переверни сразу несколько страниц. Увидишь, как сильно изменился почерк, там вообще местами ничего не понять, как будто Криббен просто лупил пером по бумаге. И поймешь, почему он так преследовал этого малыша Стефана.

Эва стала листать страницы быстрее, не читая отдельных записей, просто вглядываясь в общую картину. И вот она увидела… Это была истинная причина бесконечных издевательств над одним и тем же малышом.

Кривые буквы теперь уже чертила рука, похоже, не управляемая головой. Но слово, заставившее Эву замереть от ужаса, было написано отчетливо, остроконечными заглавными буквами — и это слово просто и доступно излагало причину, по которой Стефана Розенбаума непрерывно терзали: ЕВРЕЙЧИК.

31

Фотография

Буквы были написаны с силой, перо просто вдавливалось в бумагу, как будто писавший был разъярен до предела — нет, он скорее был в расстройстве, в умственном расстройстве, — и презрение, испытываемое писавшим к ребенку, было настолько недвусмысленным, что Эва просто задохнулась от ужаса.

— Как он мог… — Она умолкла на полуслове.

Перси наклонился к ней, положив на стол между ними костлявую мозолистую ладонь.

— Есть, знаете, люди, из тех, что прошли последнюю мировую войну, которые хотели бы все забыть, им не нравится помнить, как в те дни ненавидели евреев. И многие из тех, которые вообще-то порицают уничтожение евреев, все-таки думают, что Гитлер был прав, когда пытался избавить от них Германию. Подобный фанатизм встречается везде, и среди бедных, и среди богатых. Даже некоторые члены королевских семей пожимали руку Гитлеру до того, как началась война.

— Но… но Августус Криббен был учителем! — возразила Эва. — И он являлся опекуном тех детей! Как он мог быть фанатиком? Его прошлое должны были хорошенько проверить в Министерстве образования, прежде чем доверить ему опеку. И мнение о евреях должны были выявить.

— Как? — возразил Гэйб. — Его вряд ли спрашивали, не имеет ли он претензий к иудеям, не так ли? Да если и спросили, он мог просто-напросто солгать.

— Ох, Криббен и его сестрица отлично умели играть роль, тут уж не сомневайтесь, — сказал Перси. — Ими восхищались и их уважали, когда они поселились в Холлоу-Бэй. Они выглядели как истинные праведники, конечно, немножко замкнутые, немножко неприветливые, но в остальном вполне честные и добрые люди, такими их местные и считали. На нашего тогдашнего викария они произвели впечатление, я уж вам говорил об этом, миссис. Старый преподобный Россбриджер верил, что Криббены не могут сделать ничего неправильного. И его, конечно, просто сломали слухи, которые поползли после большого наводнения.

Эва в ужасе покачала головой.

— Но издеваться над маленьким мальчиком просто потому, что тот еврей… Как этот Криббен вообще рассчитывал выйти сухим из воды?

— Да ведь все то, что происходило за этими стенами, держалось в секрете. Кому бы дети могли рассказать? Им не разрешалось встречаться с местными, а если детей и видели — например, когда они утром в воскресенье шли в церковь, — ребята всегда вели себя очень сдержанно, никогда ни с кем не разговаривали. Но они не могли изменить свой вид, не могли скрыть выражение лиц… Конечно, люди вокруг просто думали, что сироты очень послушны, только и всего, глубже никто не заглядывал. Местным просто не хотелось об этом думать, у них и своих забот хватало. — Рука Перси снова упала со стола на колени, старик стиснул кепку, сдерживая внутреннее волнение. — Видите ли, Криббен и его сестрица Магда сильно запугали детей и строго охраняли. Никто не мог бы догадаться о происходящем, разве что сироты вели себя тише, чем местные дети. Криббен даже приказал мне повесить в саду качели, они и теперь там висят, чтобы любой, кто проходит мимо, мог видеть, что дети веселы и играют. Но он их выпускал из дома только по двое за один раз, понимаете, и лишь по воскресеньям. Моя Нэнси рассказывала, что это была идея Магды — выпускать детей в сад. Она знала, в Крикли-холле творится несправедливость, но поддерживала своего брата. Она ведь тоже его боялась. Но ее сердце было каменным. И на свой лад она была даже хуже, чем он, потому что родилась женщиной и ей следовало бы проявлять больше сострадания к сиротам. Ну да, она качала их на качелях, только это больше походило на наказание, если никто не проходил мимо. Она их раскачивала очень и очень высоко, так что дети в конце концов сильно пугались. А Магде это нравилось, да, ей нравилось, когда они кричали и плакали от страха.

Эва закрыла «Журнал наказаний» и положила его на стол. Гэйб обнял жену за талию, видя, насколько она взволнована.

— Так, значит, с ними всеми обращались очень плохо, — мрачно сказала Эва. — Но маленькому Стефану доставалось больше, чем другим, просто из-за того, что он принадлежал к другому народу…

Перси кивнул, потом взял фотографию, что все так же лежала на столе перед ним, и протянул ее Эве.

— Вам стоит только посмотреть на Криббена и его сестру — и сразу поймете, насколько дурными они были. Этот снимок сделан перед тем, как Нэнси покинула Крикли-холл. И вы можете видеть, насколько несчастны сироты.

Эва неохотно взяла фотографию, ей более чем хватало собственного горя, к чему было видеть еще и чужие беды… Ее рука слегка дрожала, держа потрескавшуюся черно-белую фотографию, и женщина почувствовала, как ее сердце начинает биться быстрее… Утро и без того было тяжелым и полным разочарований, а теперь еще и это…

Перси поднялся и обошел стол, чтобы встать рядом с Эвой и видеть фотографию. Гэйб убрал руку с талии жены, хотя и остался рядом. Он уже видел эту фотографию, но она продолжала притягивать его.

Это был отпечаток восемь на шесть дюймов, видимо, сделанный старомодной камерой со стеклянными негативами, негатив того же размера, что и отпечаток. На снимке — дети, выстроившиеся в два ряда; те, что повыше, стояли по краям, а в центре первого ряда на стульях сидели двое взрослых. Детей фотографировали на лужайке перед домом, и парадная дверь Крикли-холла отчетливо просматривалась за их спинами. Изображение было очень контрастным, тени — глубокими, черные участки — почти непроглядными.

Эва внутренне содрогнулась, взглянув на Августуса Криббена и его сестру Магду.

Мужчине по виду можно было дать от сорока до шестидесяти лет. Его волосы, пышные на макушке, но почему-то сбритые на висках, были абсолютно белыми, но густые брови — темными. Он сидел на стуле, выпрямившись так, словно аршин проглотил, — худой человек с высокими скулами и впалыми щеками. Большие уши, подчеркнутые отсутствием волос на висках, мрачное лицо. Нос сильно выдавался над узкой прорезью рта. Глубоко сидящие черные глаза неподвижно уставились в объектив из-под кустистых бровей. Ни малейших признаков веселья не было в этом напряженном, застывшем лице, ни малейших признаков мягкости, и, возможно, из-за того, что Эва уже знала об этом человеке, ей показалось, в его лице не найти и следа жалости.

Криббен на снимке надел тесный твидовый костюм, но пуговицы пиджака были расстегнуты и полы разошлись, так что виднелась блестящая пряжка широкого кожаного ремня. Плечи Криббена были узкими, а кисти рук, лежавшие на коленях, — узловатыми, явно пораженными артритом. Простой галстук завязан туго, но узел висел ниже края пристежного воротника белой, в тонкую полоску рубашки. Подбородок над воротничком выглядел тяжелым, квадратным, зато шея, насколько ее можно было рассмотреть, казалась тонкой.

Рядом с этой тощей, но страшной фигурой сидела женщина с застывшим лицом — видимо, сестра Криббена, Магда. Между ними просматривалось явное сходство: у обоих черные, глубоко сидящие глаза, и оба смотрели в объектив камеры с явным подозрением. У Магды, как и у брата, длинный нос, тяжелый подбородок и тонкие суровые губы. Высокие скулы и неподвижность позы завершали сходство.

Матовые черные волосы Магды разделял пробор, сделанный посередине, сами волосы были заведены за уши и, наверное, собраны в узел на затылке. Женщина была одета в длинное черное платье, подпоясанное в талии, — его подол спускался как раз до высоких черных ботинок со шнуровкой.

Эва наконец оторвала взгляд от Августуса Криббена и его сестры, представлявших собой центр композиции, и посмотрела на девушку — на молодую женщину, стоявшую в конце заднего ряда группы.

— Это та самая учительница, о которой вы мне рассказывали? — спросила она Перси, показывая на фотографию. — Та самая Нэнси?

— Да, это Нэнси Линит, да покоится ее душа в мире.

— Вы думаете, она умерла?

— Я знаю, что умерла.

Эва всмотрелась в девушку, чьи светлые спутанные локоны окружали милое детское лицо. На плечи Нэнси набросила шаль, концы которой прикрывали ее руки, и Эва вспомнила, как Перси говорил, что у учительницы, его возлюбленной, была сухая рука: видимо, Нэнси сознательно прикрывала шалью свой недостаток? Глаза учительницы были большими и светлыми, и, хотя девушка не улыбалась, в этих глазах не таилось дурных чувств, но и радости в них тоже не наблюдалось.

Вообще-то на этой фотографии не улыбался никто. Все дети были похожи на маленьких беспризорников, серьезно смотревших в объектив, и ни в лицах, ни в позах не было и следа детской живости. Но… погодите-ка, один мальчик выделялся среди остальных, на его длинном лице блуждала не улыбка, а усмешка, открывавшая отсутствие переднего зуба. Он стоял в заднем ряду, ближе к середине, и был выше других детей, его рост был примерно таким же, как у Нэнси Линит.

Эва наклонила фотографию, показывая ее старому садовнику, и ткнула пальцем в мальчика.

— А вот это… это…

Нэнси пыталась вспомнить имя, которое упоминал Перси.

— Это Маврикий Стаффорд, — сообщил Перси. — Да, он мог позволить себе улыбаться, этот парень.

— Он единственный, кто выглядит вполне счастливым, — заметил Гэйб, наклоняясь к фотографии через плечо Эвы.

Перси кивнул.

— Да, только его имени и нет в том «Журнале наказаний». Он выглядел старше своих лет, да, и только его одного Нэнси не любила. Она говорила, этот мальчик — настоящая змея и хулиган. С Маврикием обращались не так, как с другими. Не скажу, легко ли ему это досталось, но по каким-то причинам Криббен и его сестрица благоволили к нему.

— А где здесь тот еврейский мальчик, Стефан? — спросила Эва, хотя была уверена, что уже и сама нашла его на снимке.

Перси подтвердил ее выбор.

— Да вот он, впереди, самый маленький из всех. Стоит перед высокой девочкой… это Сьюзан Трейнер, она все заботилась о малыше, вроде как взяла его под свое крылышко. Видите, она даже руку ему на плечо положила.

На Стефане Розенбауме были мешковатые короткие штаны, едва прикрывавшие колени. Мальчик казался очень худеньким, и его куртка, застегнутая на три пуговицы, была по меньшей мере на два размера больше. Густые темные волосы падали на лоб, а глаза, прекрасные, глубокие, исполнены грусти. Он был похож на эльфа. Как и у других сирот, его лицо отличалось серьезностью, но выражение не портило красоты, напомнившей Эве о ее потерянном сыне, Камероне. И хотя у мальчика на фотографии волосы и глаза были темными, а у Камерона светлыми — желтые волосы, ярко-голубые глаза. — оба выглядели одинаково невинными. И вновь проснувшееся отчаяние ударило в сердце Эвы, и она поспешно вернула фотографию старому садовнику. Повернувшись к Гэйбу, Эва прижалась к нему, и Гэйб осторожно обнял жену.

И тут же сказал, обращаясь к Перси:

— Но те двое детей, как его, Маврикий…

— Стаффорд, — напомнил старый садовник.

— Верно. Маврикий Стаффорд. Я что-то не помню, чтобы его имя встречалось там, на кладбище… и имени Стефана Розенбаума там вроде бы нет.

— Верно, их там нет. Это потому, что как раз их тел так и не нашли. Предполагалось, их унесла в море та река, что бежит под Крикли-холлом. Нижняя река. — Перси мрачно покачал головой. — Они просто исчезли, и все, — добавил он. — Море так и не вернуло их.

32

Лили Пиил

Лили поднесла бокал к губам и сделала большой глоток вина. Но его фруктовая сладость не сумела улучшить настроение.

Комната, где она сидела, была освещена одной-единственной угловой лампой, так что остальные углы заполняли тени. Квартира Лили располагалась над ее магазинчиком: три комнаты, одна из них служила спальней, вторая, поменьше, стала хранилищем товаров, которым не нашлось места внизу, а третья представляла собой одновременно гостиную и столовую. И именно здесь Лили отдыхала либо работала с дорогими камнями, перламутром или украшениями из кристаллического кварца и разными безделушками, используя обеденный стол как рабочий. Кухня и ванная комната в этой квартире были крошечными, и в ванной помещались только раковина, унитаз и душевая кабинка. Стены по всей квартире окрашены в мягкие пастельные тона, но, как ни странно, учитывая род занятий Лили, в квартире совсем не было ни картин, ни барельефов, ни статуэток на полках.

Вялым, апатичным движением Лили поставила бокал на подлокотник коричневого кожаного кресла и на мгновение закрыла глаза.

Почему та женщина пришла к ней? — молча спрашивала себя Лили.

Лили оставила практику уже восемнадцать месяцев назад, напуганная собственной силой и последствиями, к которым приводили ее действия экстрасенса. Есть вещи, которых лучше никогда не касаться, есть вещи, порождающие слишком сильную отдачу. Как странно, та женщина, Эва Калег, пришла из того самого дома, который рассматривала Лили два года назад по дороге в Холлоу-Бэй, — из Крикли-холла. Люди в тех местах уверены, что дом полон призраков, и хозяйка магазина в деревне тоже не сомневалась в этом. Две женщины, раз в месяц мывшие полы в том доме и вытиравшие пыль, переходили из комнаты в комнату только вместе, так слышала Лили, ни одна из них не желала оставаться в одиночестве в стенах этого дома. Они утверждали: в Крикли-холле что-то «витает в воздухе», нечто вызывающее мурашки, там кто угодно станет нервным. И якобы именно поэтому в течение многих лет никто из арендаторов не задерживался надолго.

В этот момент Лили мысленно округлила глаза. Ей казалось, в каждой из деревенских общин имеется собственный дом с привидениями, и, конечно же, духи пребывают во всех этих домах лишь потому, что в их стенах произошло нечто трагическое, ужасное, чаще всего — жестокое убийство или кто-то весьма драматически покончил с собой. Потому нынче привидения так и шастают по коридорам. Вообще-то Лили верила в привидения, просто исходя из личного опыта общения со сверхъестественными силами, но она знала также и то, что многие люди просто преувеличивают или приукрашивают некогда услышанные истории, ради нервной дрожи и интереса.

Тем не менее Лили не просто заметила Крикли-холл, когда уезжала из прибрежной деревушки, как она сказала Эве Калег. Нет, она остановила машину и несколько минут внимательно рассматривала дом с другой стороны реки, сразу почувствовав исходящий от дома холод.

Дело было не просто в уродливости здания, нет, Лили почувствовала тяжесть, давление, и, похоже, в глубине дома таилось что-то дурное (так ощутила Лили). И смутная тревога долго не рассеивалась.

Это являлось одной из самых неприятных сторон телепатического дара: невозможность избежать дурных вибраций, невозможность не впустить их в собственное сознание. От этого Лили страдала с самого раннего детства.

Девочка осознала в себе шестое чувство еще в семь лет, хотя, наверное, оно проявлялось и раньше, просто Лили была слишком мала и воспринимала все как естественные явления. Их семья тогда переехала в большой викторианский дом в Рейгате, в графстве Суррей, и спальню Лили устроили на самом верху четырехэтажного здания. И вскоре после переезда, когда Лили в своей комнате играла в куклы, ей предстал дух какой-то девочки, лет девяти или десяти с виду. Хотя Лили была совсем еще маленькой — или как раз потому, что она была маленькой, — малышка тут же без малейшего страха приняла как подругу эту девочку в старомодной одежде, не похожей ни на одежду самой Лили, ни на одежду тех, кто ее окружал Лили все происходящее казалось вполне разумным, хотя она не могла припомнить ничего подобного в своем прошлом. Будучи ребенком, она просто обрадовалась товарищу по играм. Незнакомка никогда не дотрагивалась до вещей Лили, она просто сидела на корточках и внимательно смотрела и слушала, когда Лили показывала ей своих кукол, называя каждую по имени, и симпатичных зверюшек из искусственного меха, и рассказывала истории о каждой. Иногда Лили пела своей нематериальной подружке короткие песенки, а потом пела призрачная девочка. Некоторые из ее песенок Лили слышала прежде, потому что многие колыбельные живут из века в век.

Та девочка рассказала Лили, что ее зовут Агнес и она давным-давно умерла в этой самой комнате от болезни, которую называли «дифтерия», и с тех самых пор, как она умерла, не знает, куда ей следует отправиться. Она умерла внезапно, проболев всего четыре дня, и вышла из своего прежнего тела, чтобы увидеть, как ее мать рыдает, стоя на коленях у кровати, а отец замер в неподвижности, и по его щеке сползает одна-единственная слеза. Агнес была смущена и испугана и еще долго испытывала эти чувства, не осмеливаясь покинуть дом из страха, что потеряется. Потом мало-помалу привыкла к своему новому состоянию и, хотя страха больше не испытывала, предпочитала все же оставаться в стенах собственного дома, потому что он был единственным хорошо знакомым ей местом.

Потом ее родители куда-то уехали, в доме подолгу жили другие семьи. Но никто никогда не замечал Агнес, хотя она изо всех сил старалась привлечь к себе внимание. Лили оказалась единственной, кто сумел увидеть ее и с кем Агнес удалось поговорить, и призрачная девочка искренне радовалась тому, что нашла наконец подругу.

Родители Лили часто слышали, как она в своей комнате разговаривает с невидимой подругой, и пытались расспрашивать дочь. И Лили по своей наивности сказала им правду. Однако отец и мать решили, что девочка в старомодной одежде существует только в голове дочери, просто результат живого воображения, и оставили все как есть, будучи уверенными, что вскоре Лили перерастет свою игру. В конце концов, множество детей имеют воображаемого друга, не так ли?

По меньшей мере в течение шести недель призрак викторианской девочки продолжал являться Лили, всегда в те часы, когда она оставалась одна и в своей комнате. Они играли и хихикали, наслаждаясь обществом друг друга, хотя Лили иной раз испытывала разочарование из-за того, что Агнес никогда не ловила мячик, или не прыгала через скакалку, или не брала игрушки. Но в остальном все шло просто замечательно.

И только когда Лили рассказала своей призрачной подружке о месте, называемом Небесами, в Агнес произошли какие-то едва заметные перемены. Папа Лили много раз говорил ей о том, что на Небесах живут ангелы и все добрые люди после смерти отправляются именно туда. И когда Агнес услышала все это, ее облик стал как будто бы таять: ее уже нельзя было рассмотреть так отчетливо, как прежде. Девочки все еще играли вместе, но однажды, вскоре после того, как Агнес узнала о Небесах, она заявила, что должна задать Лили два очень важных вопроса. И спросила:

— А разве я не могу тоже попасть на Небеса? Или я очень плохая?

Лили постаралась уверить Агнес, что она хорошая, иначе ведь Лили не полюбила бы ее. И — да, конечно, она, наверное, должна отправиться на Небеса, хотя Лили и будет ужасно по ней скучать.

После того викторианская девочка явилась к Лили еще лишь однажды, и Лили едва могла рассмотреть ее, такой прозрачной стала Агнес. Она сказала Лили, что теперь постоянно слышит, как ее кто-то зовет, и чувствует, как уходит отсюда. Она просила Лили не грустить, если она исчезнет, потому что Агнес всегда будет помнить о своей подруге. Она объяснила, что сейчас испытывает чувства, похожие на те, какие испытывала, когда ее отец сообщал, что вскоре они отправятся в очередное путешествие. Ее охватывала радость, ведь она знала, что они очутятся в новых, интересных местах, и в то же время немножко грустила, потому что ей не хотелось покидать любимый дом. Она была и счастлива, и печальна в одно и то же время. Но она больше не боится — с того самого момента, как Лили рассказала ей о Небесах.

Голос, звавший ее, стал очень сильным, сказала Агнес, хотя, как ни странно, он совсем не был громким, и она постоянно чувствовала чье-то присутствие, как будто кто-то ждал ее в этом же доме, но в другой комнате.

Сначала Лили принялась упрашивать Агнес не уходить, потому что они стали подругами и ей без Агнес будет одиноко. Но скоро поняла, что Агнес всем своим сердцем желает отправиться в некое место, которое, как она была уверена, и есть Небеса. И даже в столь юном возрасте Лили знала, что с ее стороны было бы слишком эгоистичным просить Агнес остаться, она ведь искренне желала добра своей подруге.

Призрак маленькой девочки из другой эпохи таял и таял, Лили почти уже не видела Агнес… а потом случилось нечто чудесное.

Крошечный сверкающий огонек, круглый, не больше вишенки размером, влетел в комнату сквозь закрытую дверь. И тут же смутный облик Агнес окончательно растаял, превратившись в другой сверкающий огонек. И сияющий шарик, в который превратилась Агнес, на несколько секунд повис перед Лили, а потом поплыл к другому огоньку, они соединились, слившись в единое целое, и засияли еще ярче. На мгновение их свет стал просто ослепительным, наполнив собой всю комнату и заставив Лили моргнуть. А когда глаза Лили открылись, волшебное сияние уже погасло. И как ни странно, хотя Лили и скучала по Агнес, она не грустила, а только радовалась за подругу.

Лили Пиил не забыла своей первой встречи со сверхъестественным. Конечно, с тех пор она повидала и другие призраки, но ничто и никогда не могло сравниться с тем прекрасным сиянием, которому она стала свидетельницей, и никогда больше она не испытала такого глубокого чувства покоя, как в тот день. Да, ей никогда не забыть Агнес.

С годами экстрасенсорные способности Лили проявились и развились, к большому удивлению и опасению родителей. Откуда у нее взялся такой дар, оставалось для них загадкой, потому что, насколько они знали, в их роду никто и никогда не обладал подобной силой.

Однажды вечером, когда Лили было уже двенадцать, она ворвалась в кухню, заливаясь слезами, перепугав мать и отца, которые как раз собрались немного перекусить перед сном. Сквозь рыдания она с трудом объяснила, что дядя Питер, который в тот момент находился за границей, должно быть, умер. И ничто не могло ее утешить, в особенности доводы здравого смысла, а потом, рано утром на следующий день, отцу позвонили из Южной Африки и сообщили, что его брат прошедшей ночью погиб в автомобильной аварии.

В тринадцать лет Лили проявила способность отыскивать потерянные или где-то забытые домашние вещи, а также определять точное местонахождение соседских собак и кошек, сбежавших из дома и заблудившихся. К пятнадцати она умела таинственным образом узнавать все о человеке, едва прикоснувшись к нему или взяв в руки принадлежавшую ему вещь. Когда ей исполнилось семнадцать и она поступила в колледж, то стала адептом телепатии, психометрии и ясновидения, и ее репутация как экстрасенса росла как на дрожжах. Вскоре она уже «читала» не только для друзей и родственников, но и для совершенно незнакомых людей, так или иначе прослышавших о ней.

Она не слишком часто вызывала умерших, но когда ей приходилось это делать, результаты иной раз получались поразительными. Поскольку людей, потерявших родственников, очень утешали такие встречи, Лили продолжала вызывать умерших, но ограничилась одним разом в неделю, потому как эти сеансы надолго лишали ее сил. Однако если страдающие родители умоляли ее вызвать недавно потерянного сына или дочь, Лили заставляла себя взяться за дело. Из-за Агнес она никогда не отказывалась помочь, когда речь шла о духе ребенка.

Но все это было давно, задолго до того случая. Это было до того, как Лили с ужасом обнаружила, какие силы могут пробудиться в то время, когда она вызывает умерших.

* * *

Крикли-холл. Настоящая могила. Мавзолей. Неприветливый, даже враждебный дом. Возможно, в гостиной было слегка прохладно? Во всяком случае, Лили почему-то пробрало легкой дрожью. Капли дождя мерно колотили по оконным стеклам, словно невидимые пальцы.

Снова и снова Лили спрашивала себя: почему Эва Калег пришла к ней за помощью? Почему именно теперь, когда Лили так отчаянно пытается оградить себя от прошлого? Минуло уже восемнадцать месяцев с тех пор, как случилось это, и Лили до сих пор не пришла в себя, до сих пор не может выбросить все из головы. Почему та женщина не хотела понять, что Лили не желает больше пользоваться своей психической силой? Почему она была так настойчива? И зачем ей сообщать Лили о призраках детей, запертых в Крикли-холле? Потому что это именно так и есть — запертые души, которые не могут уйти. Все призраки, застрявшие в тех местах, которые были им хорошо знакомы при жизни, и есть просто-напросто души, потерявшие путь, или привязанные к земному по неведению или из-за каких-то слишком тяжелых переживаний, от которых они не могут избавиться даже после смерти.

Но Эву Калег на самом деле интересует только одно: ей хочется найти своего пропавшего сына, мальчика, исчезнувшего год назад. Почему она так уверена, что ее сын до сих пор жив, ведь нет никаких свидетельств, указывающих на это? Ни звонков, ни требования выкупа и, насколько могла понять Лили, вообще никаких знаков. Но женщина уверена: мальчик пытается связаться с ней телепатическим способом. Так ли это? Многие матери интуитивно ощущают все то, что касается их детей, в этом нет ничего особенного. Но если даже мальчик и жив, найдет ли его Лили?

Возможно, если бы у нее было что-нибудь из его одежды или его любимая игрушка, что-нибудь — нечто, — что ему хорошо знакомо… Нет! Прекрати! Это было бы просто глупостью с ее стороны — снова начать применять свои способности, начать намеренно. Конечно, иной раз она просто не в силах приглушить их, иногда в ее уме сама собой возникает какая-то мысль, образ, чувство… но теперь она знает, как все это может быть опасно. Открыться навстречу миру духов — значит стать уязвимой, а она уже поклялась, что этого никогда больше не будет. После того случая — никогда.

Но все это как-то касается и других детей, сирот, которые, как сказала Эва Калег, утонули прямо в Крикли-холле много лет назад. А в таком случае нечего и удивляться тому, что старый дом окружен негативной аурой, как будто погружен в чудовищную мглу. Лили со всей ясностью понимала: дети привязаны к дому чем-то ужасным, случившимся с ними там. Конечно, это так, если Эва Калег сказала ей правду. Она, само собой, не лгала намеренно — зачем ей это? — но она может до сих пор испытывать слишком сильные чувства из-за потери сына, перевозбуждена, близка к истерии… во всяком случае, так показалось Лили… и, значит, способна вообразить все, что угодно.

Но… Лили слегка прикусила нижнюю губу. Но дело касается ребенка, живого или мертвого. И может быть, речь идет и о других детях, о сиротах, которые, если верить Эве Калег, до сих пор остаются в доме. Должно быть, что-то удерживает их, не дает уйти. Что-то в самом Крикли-холле не позволяет им упокоиться в мире.

Когда два года назад Лили остановила машину, чтобы рассмотреть большой дом на другой стороне реки, она почувствовала сквозь его толстые стены какое-то противостояние, и притом как будто что-то пыталось дотянуться до нее оттуда, коснуться… нечто неопределимое, зовущее молча, и этот зов заставил Лили содрогнуться от страха. Она наблюдала за Крикли-холлом — да, именно наблюдала, как будто дом должен был вот-вот раскрыть свои мрачные тайны, которые — Лили знала это — он таил в себе. И после этого напряжение несколько дней не оставляло Лили.

И вот теперь Эва Калег хочет, чтобы Лили вернулась туда, снова приблизилась к месту, заставившему ее содрогаться. Но можно ли отказать той женщине в помощи? А если Лили поможет ей, не вернет ли она тем самым ужас, явившийся во время ее последнего сеанса? Ясновидящей совсем не хотелось, чтобы все это повторилось.

33

Пятая ночь

Лорен неплохо провела день, а теперь уютно устроилась в своей постели, чтобы почитать новую книгу Филиппа Пулмана. Келли уснула очень быстро. Лорен опустила книгу на колени и улыбнулась сама себе.

Новость очень быстро разлетелась по школе. Новенькая девочка дала Серафине Блэйни в нос. Лорен вроде как прославилась, потому что до сих пор никто из учеников средней школы, из тех, кому было по одиннадцать-двенадцать лет, не решались дать отпор хулиганке и, уж конечно, никто не пытался ее ударить! Многие девочки в этот день подходили к Лорен, чтобы немножко поболтать, задавали ей вопросы о случившемся в автобусе. Да и Тесса Уиндл постаралась изо всех сил, чтобы одноклассники узнали о событии во всех подробностях, а те понесли весть дальше, и к началу обеденного перерыва в школе не осталось никого, кто не слышал бы о подвиге Лорен. Во время большой перемены даже кое-кто из старшеклассников поздоровался с Лорен. По правде говоря, Лорен ужасно боялась утром идти в школу, она всю ночь думала о содеянном А что, если Серафина Блэйни надумает дать сдачи? А что, если она будет поджидать Лорен в автобусе, когда тот заедет в Крикли-холл по дороге в Меррибридж? Лорен не пыталась обмануть себя, она прекрасно понимала, что великолепный вчерашний удар — просто счастливая случайность. Серафина, пожалуй, уже оправилась от потрясения и жаждет мести… Лорен не знала, хватит ли у нее духу еще раз ударить хулиганку.

К счастью, Лорен повезло: Серафина этим утром вообще не пришла в школу. Лорен испытала такое огромное облегчение, что весь день летала как на крыльях. Но… А что, если она сломала ее большой нос? А что, если родители Серафины пожалуются мистеру Хоркинсу, директору школы, или отправятся прямиком в Крикли-холл и устроят скандал? Хуже того, они ведь могут и в полицию обратиться. Лорен уже почти всерьез ожидала, что в школу вот-вот придут полицейские и арестуют ее! Но день прошел, ничего не случилось, и Лорен понемногу успокоилась. Похоже, все теперь относились к ней совсем неплохо, а Тесса держалась особенно ласково, и Лорен решила, что ей, пожалуй, начинает нравиться Меррибридж.

Лорен зевнула, закрыла книгу, заложив между страницами закладку, и положила ее на столик у кровати. Ее веки слипались, когда она потянулась к лампе, выключила ее и улеглась на спину. Натянув пуховое одеяло до самых ушей, Лорен уставилась в потолок, освещенный теперь лишь тусклым светом, сочившимся с галереи через приоткрытую дверь детской комнаты.

Ее утомленные глаза еще какое-то время оставались открытыми, пока Лорен пыталась понять, почему она в последние дни так сильно устает к вечеру. Она даже просыпалась усталой. Но все проходило, стоило добраться до школы и смешаться с толпой учеников. Девочка прекрасно чувствовала себя весь день, только вернувшись домой, снова ощущала себя ужасно измотанной.

Конечно, все дело в этом доме. Дом выматывает ее, с его холодом и сквозняками и с его таинственностью. Даже думать о нем утомительно, от этих мыслей сразу нападает зевота…

Дождь тихонько стучал в окно. Лорен любила слушать дождь, когда сворачивалась калачиком в теплой постели. Почему в Крикли-холле всегда так холодно, несмотря на паровое отопление и камины, которые папа растапливает в разных комнатах?

Лорен повернулась на бок и закрыла глаза. Келли тихонько посапывала рядом.

Засыпая, Лорен думала о Честере. Она надеялась, что он не мокнет сейчас где-нибудь под дождем. Она надеялась, что кто-нибудь нашел его и взял к себе, в уютный теплый дом. Не беспокойся о Честере, сказал папа. Он сообразительный парень, найдет, где укрыться…

Лорен заснула.

* * *

Было уже далеко за полночь, когда Лорен шевельнулась. Кто-то пытался стянуть с нее одеяло.

— Келли… перестань… — пробормотала Лорен сквозь сон.

Но одеяло продолжало сползать. Еще не до конца проснувшись, Лорен попыталась вернуть одеяло на место, однако оно сопротивлялось. Лорен внезапно ощутила сильный холод, и это привело ее в чувство.

Одеяло продолжало скользить куда-то, то приостанавливаясь, то возобновляя движение. По спине Лорен пробежали мурашки, а волосы на голове приподнялись.

Она проснулась, широко открыла глаза. В комнате было почти темно, лишь слабый свет проникал в нее с галереи. Лорен с трудом различала маленькую фигурку Келли на кровати рядом с собой.

И тут появился странный запах. Это было похоже… похоже на какое-то моющее средство, которое мама иногда использовала при больших уборках. Или мыло? Если да, то Лорен такого мыла никогда не видела. Уж очень сильный запах…

Лорен попыталась оторвать голову от подушки, но обнаружила, что не может этого сделать. Ее будто парализовало. Парализовало от страха.

Потому что на краю кровати что-то было. Лорен чувствовала присутствие чего-то.

Краем глаза она видела некую тень у себя в ногах. Согнувшуюся тень. Темные очертания тела, наклонившегося к ней, тянувшего на себя одеяло.

Лорен с трудом открыла рот, желая закричать, но не сумела издать ни звука, словно ее голосовые связки тоже были парализованы. Она попыталась встать, но не смогла даже шевельнуться: страх приковал ее к постели.

Лежа все так же на боку, Лорен ощущала, как холод охватил руку, потом бок, проникая под хлопковую ночную рубашку без рукавов. Ее тело сжалось.

Одеяло соскользнуло с ее бедер, потом с согнутых ног; край ночной рубашки задрался, пока Лорен спала, и теперь бедра и икры покрылись гусиной кожей. Лорен боролась со страхом, сковавшим ее, отчаянно пытаясь приподнять голову — ей необходимо было увидеть, что это маячило в ногах ее кровати. Наконец голова Лорен поднялась — чуть-чуть, на какой-нибудь дюйм, Лорен не сдавалась и отвоевала еще два дюйма, три, еще больше… И теперь старалась повернуть шею, взглянуть на своего мучителя.

Кто это мог быть, кто тащил и дергал ее одеяло? Не Келли, конечно, — она слишком мала, намного меньше той фигуры, что склонилась над кроватью. Кроме того, Келли была рядом, напротив, и она спала, не подозревая о происходящем. И не мамочка или папа, они не стали бы так ее пугать! Но кто же? И этот запах, ужасный запах противного мыла…

Голова обрела подвижность, но плечи словно пригвоздили к кровати, не давая девочке шелохнуться. Однако лицо Лорен очутилось в слабом луче света, проникавшего с галереи.

И тут она увидела, как темная согнувшаяся фигура выпрямилась. Сзади на нее падал свет, так что Лорен не видела лица, вообще ничего, что могло бы помочь ей узнать, кто это. Фигура подняла руку вверх, над своей головой. А в руке был какой-то длинный и тонкий предмет, и конец его почти касался потолка. И вроде бы он легко дрожал в верхней части…

Лорен услышала звук: «ш-ш-ш…» — но она не слышала шлепка, когда предмет опустился на ее обнаженное бедро.

Ослепляющая, обжигающая боль помогла Лорен обрести голос, потому что эта боль превзошла все — и страх, и смущение, и все мысли о сопротивлении.

Лорен отчаянно завизжала, и этот звук разорвал тишину ночи.

И снова поднялась палка, и снова опустилась, и вновь Лорен отчаянно закричала от мучительной боли. На этот раз она даже не расслышала звука взлетевшей вверх палки.

Она кричала при каждом жестоком ударе, когда расщепленный конец палки опускался на ее ноги, оставляя на них следы, и все ее тело сотрясали судороги.

А потом все прекратилось. Ужасная боль еще не прошла, когда Лорен сквозь слезы, лившиеся из ее глаз, посмотрела в сторону света, но фигуры уже не было, зато Келли, проснувшаяся от отчаянных криков сестры, тоже начала визжать.

34

Крики

Гэйб очнулся от дремоты, как только из комнаты дочерей донесся первый крик. Эва, приобретшая дурную привычку время от времени принимать снотворное, чтобы проспать всю ночь напролет, никак не могла очнуться. Она схватила Гэйба за руку, когда тот вырывался из-под одеяла.