— Ты, наверно, не заметил, старик, что мы уже прошли Стамбул, — отвечал капитан. — А сейчас мы идем по Мраморному морю.

«Кукуш, одолжи мне свою гитару!» — крикнул Влад. Через несколько минут он уже пел:



Ой, Вань, гляди, какие клоуны!
Рот — хоть завязочки пришей…
……………….
Послушай, Зин, не трогай шурина.
Какой ни есть, а он — родня…



Второй пилот на мгновение задумался, но в конце концов тоже кивнул.

– Да.

– Тогда приступим.

Священник поставил портфель на опаленный пол кабины и открыл его. Затем достал из него две длинные свечи и сразу зажег их.

– Они создадут нам дополнительное освещение, – сказал он, вручая каждому по свече.

Они установили свечи на подходящих местах и снова повернулись к священнику, который перебросил через плечи длинное полотнище из темной ткани. Когда свечи разгорелись чуть ярче, они увидели, что это пурпурная епитрахиль. Потом он вытащил распятие и поставил на пол перед ними, затем снова полез в портфель и достал флакон с прозрачной жидкостью и книгу в темном переплете.

– Я хочу, прежде чем мы начнем, окропить это место святой водой, – сказал он, отвинчивая крышку флакона.

Он окунул пальцы в освященную воду и побрызгал ею в разных концах кабины, бормоча при этом едва слышно молитву и время от времени осеняя место крестом. Прежде чем завинтить крышку, он окропил водой двух мужчин, не прекращая бормотать молитву. Келлеру не терпелось приступить к делу, но он не рискнул прервать священный ритуал.

Наконец, слегка завинтив крышку флакона, отец Винсенте улыбнулся своим спутникам.

– Небольшая подготовка, джентльмены, но я не знаю, как далеко вы намерены пойти. Поэтому излишняя предосторожность не повредит.

Поставив флакон рядом с распятием, чтобы был под рукой, и выпрямившись снова, он сказал:

– Когда вы начнете, я буду читать Священное Писание. Просто в качестве дополнительной предосторожности. – Он улыбнулся и раскрыл книгу. – Я не помешаю вам. – Он помолчал и добавил. – Если не буду вынужден сделать это.

Отец Винсенте подивился про себя, чем эти двое вызвали его доверие. Они явились к нему ночью со своим жутким рассказом о бесплотных духах, по неизвестным причинам не могущих расстаться с этим миром, умоляя о помощи в раскрытии тайны, которая какимто образом связана с молодым вторым пилотом, в надежде на то, что разгадка освободит эти несчастные души и, возможно, снимет бремя вины с молодого человека. Почему он всетаки поверил им? Не говоря уже об их подкупающей искренности, была еще одна причина – он ждал их! Или, по крайней мере, ожидал, что произойдет чтонибудь в этом роде.

Много лет назад, в его родной Швейцарии, в деревушке неподалеку от его собственной, произошла ужасная трагедия. Высокогорный лыжный курорт, находящийся выше по склону над деревней, полный отдыхающих – мужчин, женщин и детей – в одночасье был погребен под огромной лавиной, так что ни одному человеку не удалось спастись. Жители деревни оплакивали погибших, но их траур затянулся на многие месяцы, что уже выходило за рамки нормального. Обитателей селения охватило какоето необычное чувство подавленности; кроме того, там участились всякие странные происшествия: несчастные случаи, неожиданные смерти, случаи сумасшествия. К ним был послан священник из ордена, к которому принадлежал отец Винсенте, гораздо старше и мудрее, чем он сейчас, и тот выполнил ритуал по изгнанию дьявола. Было ли это лишь плодом воображения жителей села, или же в самом деле деревню преследовала нечистая сила, он так до конца и не понял, но после выполнения этого ритуала, жизнь в деревне снова вошла в привычное русло. За время его практической работы в качестве священника он сталкивался и с другими странными случаями, но они не носили настолько драматического характера и не имели сколь либо существенного значения; в то же время они убедили отца Винсенте в существовании неких потусторонних сил, воздействующих на людей.

Если то, о чем говорят эти люди, подтвердится, его долг – разобраться во всем, а затем передать это дело в руки священнослужителей более высокого, чем у него, ранга. Он всего лишь обычный приходской священник, но в его среде есть люди специально подготовленные и, естественно, более опытные в делах подобного рода.

– Дэвид, не мог бы ты занять положение, максимально близкое к тому, в котором ты находился во время того рейса? – попросил Хоббс.

– Боюсь, это невозможно, – второй пилот показал на разрушенную переднюю часть кабины. – Мое место и место командира практически уничтожены.

Келлер пробрался через нагромождение обломков, опасаясь, что пол под ним в любой момент может рухнуть, и все они провалятся вниз, в утыканное огромными кусками рваного металла чрево самолета, и тут уж им не обойтись без травм. Он протиснулся как можно дальше и примостился на корточках среди развороченных останков пилотской кабины. Вид их вызвал у него тягостное чувство, но он постарался его не замечать.

– О\'кей! – бросил он через плечо.

До него доносился тихий голос священника, читающего молитву. К нему пробрался Хоббс.

– А теперь, Дэвид, закрой глаза и постарайся восстановить события той ночи. Если это не удастся, думай о событиях по времени максимально близким к ним.

Келлер сосредоточился, но все было напрасно. Память была попрежнему пуста. Он разочарованно покачал головой.

– Попробуй еще. Думай о чемнибудь, что предшествовало этому рейсу, – настаивал Хоббс.

Он представил себе свою стычку с капитаном Роганом в ангаре. Искаженное злостью лицо старшего пилота. Его слова, наполненные ненавистью. Он попытался вспомнить о последствиях этой стычки, но это ему не удалось. Снова пустота. Он энергично потер глаза руками. \"Боже, почему я не могу ничего вспомнить?\" Его недавно обретенная уверенность стала таять. Его решимость уже не была такой незыблемой. Кэти, хоть ты помоги мне! Я знаю, ты ведь не покинула меня. Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне!\"

Ничего.

Он устало вздохнул и оглянулся на Хоббса. И замер, увидев выражение на лице медиума. Его глаза были полузакрыты, в темноте поблескивали только белки, и все лицо медиума как бы заострилось. Вдруг Келлер почувствовал, что температура в тесном помещении понизилась на несколько градусов, так что даже воздух, выходивший изо рта Хоббса, тут же превращался в маленькие облачка пара. Стало не только холоднее, но и вся атмосфера в кабине изменилась. Появилось ощущение напряжения, какойто чудовищной подавленности, воспринимаемой почти физически, как будто на их плечи лег огромный груз.

Келлер попробовал шевельнуться, но его конечности отказывались повиноваться ему, он хотел заговорить, но из его внезапно пересохшего горла не вырвалось ни звука. Голос священника, читающего молитвы, тоже запнулся на несколько секунд, но затем зазвучал снова, но более резко и неровно, как через силу.

Внезапно второй пилот почувствовал словно чьето холодное прикосновение, ледяная волна побежала вверх по позвоночнику. Мышцы шеи и плечи свело судорогой, он изо всех сил старался пошевелить руками. Было такое ощущение... будто ктото пытается... войти... в него! Его охватило невыносимое до тошноты чувство отвращения. Он сопротивлялся этой силе, которая воспринималась им как вполне живая материальная сила, стремящаяся взять над ним верх. Кровь стучала у него в ушах, сердце колотилось как бешеное. Потом биение сердца стало замедляться и он испугался, что оно остановится совсем. Но тут его пульс снова начал учащаться, сердце билось все быстрее и быстрее, слишком быстро! Где же священник? Почему он не вмешивается?

Но отец Винсенте не имел никакого понятия о борьбе, развернувшейся внутри Келлера. Он чувствовал присутствие в самолете чегото ужасного, отвратительного и злобного и с удвоенной энергией возобновил свои молитвы. Но он не мог правильно оценить состояние, в котором находились его товарищи. Освещение было плохое, и все, что он мог видеть, это только стоящего на коленях Хоббса и скрючившегося возле него второго пилота. Но ничего не указывало ему на ту внутреннюю драму, которую в действительности переживал каждый из них. Он взял распятие и прижал его к груди.

Келлер проигрывал борьбу. Это ужасное нечто, чем бы оно ни было, растекалось по его телу, высасывало все его силы, подавляя его волю, поглощая его душу. Тут он услышал смех, глухой и хриплый. Демонический! Его глаза, единственное, чем он мог еще двигать, были обращены на медиума, стоящего возле него на коленях. Звук исходил от него! Охваченный ужасом, Келлер увидел, что глаза Хоббса теперь широко открыты и смотрят на пего с нескрываемым злорадством. Сухой смех слетел с его кривящихся в ухмылке губ.

– Добро пожаловать, Келлер, – голос исходил от Хоббса, но не принадлежал ему. Это было низкое рычание, которое Келлер уже слышал предыдущим вечером. – Наконец ты пришел ко мне, ублюдок!

Эти слова были услышаны и отцом Винсенте. Когда до него дошло, что произошло, он оцепенел. По его телу пробежала дрожь страха.

– Во имя Господа, нет! – закричал он и бросился, чтобы схватить стоящий на полу флакон. Но в спешке и изза плохого освещения он споткнулся, флакон выскользнул из его руки и закатился кудато под куски искореженного металла. Он упал на колени и начал в отчаянии шарить по полу, но свет свечей, и даже фонарика, уже заметно потускнел.

Хоббс, или то, чем был сейчас Хоббс, медленно повернулся к ползающему по полу священнику и посмотрел на него с презрением.

– Пресмыкайся, священник, ты, паразитирующий на душах, ты, кровосос в священном облачении. – Низкий хриплый смех. – И ты думаешь эти несколько капель мочи могут прогнать меня прочь?

Отец Винсенте бросил свои поиски и взглянул прямо на Хоббса. Внезапно он выставил перед собой крест и закричал:

– Господи Боже, Отец Всемогущий и отец нашего Господа Иисуса Христа, ты, который раз и навсегда вверг падшего деспота в геенну огненную! Ты, который послал своего единственного и единокровного сына в этот мир для того, чтобы сокрушить этого рычащего льва, поспеши на наш призыв о помощи...

Тварь, вселившаяся в Хоббса, громко расхохоталась. Ее ужасающий смех, исполненный беспредельного бахвальства, почти оглушил священника, достигнув неимоверной громкости. Тело медиума раскачивалось взад и вперед, передразнивая движения священника. Отец Винсенте запнулся и затем снова продолжал:

– Поспеши на наш призыв о помощи, спаси нас от гибели, вырви нас из когтей этого торжествующего Дьявола, принявшего облик человека, сотворенного по твоему образу и подобию. Всели страх, о Господи, в...

– Перестань! – завопило чудовище. – Придурок! Ты что, думаешь, твоих слов достаточно? – он вперился взглядом в священника.

Внезапно распятие, которое держал в руках отец Винсенте, раскалилось докрасна. Вскрикнув от боли, священник выронил его и упал навзничь. Металлическое распятие лежало на полу кабины между ним и Хоббсом; от него поднимались струйки дыма.

И все сидящие на трапе стали слабеть от смеха, от выпитого, от споров и от сонливости — как-никак шел уже третий час.

Чудовище снова расхохоталось, и священник тотчас возобносил свою молитву:

– ...в этого зверя... опустошающего твою ниву. Пусть твоя всемогущая рука освободит от него...

…Каков этот Влад, он просто неподражаем… В его народных героях есть что-то зощенковское, обэриутское; верно?.. Ну вот скажи теперь: разве уедешь от этого всенародного бреда? Ведь мы же без этого маразма жить там не сможем… Где это там?.. Ну, в Новой Зеландии… Мм там все от тоски засохнем, сочинять не сможем на подстриженных ландшафтах… Правильно!.. Не скажите, братцы! Возьмите того же Влада: ведь у него открытый паспорт. Ездит когда хочет и на сколько хочет к своей Франсуазе, а глаз стал еще острее и ухо чутче к нашим маразмам; я прав?.. Эх, кореш, да если бы можно было ездить, не надо было б никакой эмиграции… А ведь наши держиморды небось отрубят навсегда, без возврата; ты понял меня? все поняли меня?.. Согласен. Небось готова уже какая-нибудь формулировочка, рисунок клейма… что-нибудь вроде: бывший советский гражданин, отринувший Родину, или, еще хлеще, совершивший трагическую ошибку на грани преступления… Ну ладно, хватит, идемте спать, ребята… С кем ты хочешь сегодня спать, н моя ласка?.. Во всяком случае не с тобой, мой мужланище… Ребята, всем спать, ведь завтра нас ждет Сухум!.. И все никак не могли разбрестись по каютам, как будто чего-то ждали. И дождались: по шканцам прошел неслышный, но слегка пронзительный свист и все чуть-чуть встряхнулись, чтобы почувствовать текст:

Келлер почувствовал, что сковывавшее его давление несколько ослабло. Монотонное бормотание священника проникало ему в уши и какимто образом заполняло все его существо. Он почувствовал, что погружается, падает в бездонную пустоту, в которой его ждет нечто круглое и белое. По мере того, как он опускался ниже, приближаясь к нему, он увидел два темных, холодных глаза, притягивающих его, и похожие на розовые лепестки губы, растянутые в насмешливой улыбке. Он почувствовал, как чьито руки сжали его горло, и ему стало трудно дышать. Он увидел длинный змеящийся шрам и коричневое обожженное пластмассовое лицо куклы. Лицо куклы! Он вспомнил маленькую девочку, которую он видел при посадке в самолет, с маленькой пластмассовой куклой в руках. Он вспомнил ее!



Я Пролетающий—
Мгновенно — Тающий!
Take your place on the steps
И покатитесь в степь
С нашей вспышкой,
Всегда возникающей.



И затем он снова услышал монотонный голос священника, слова доносились до него как бы издалека, но становились все громче и громче. И вдруг он понял, что сам повторяет слова вместе со священником, слова, которых он никогда не слышал раньше. Ни один звук не сорвался с его губ, но они звучали внутри его, заставляя резонировать все его существо, и он повторял:

И все расселись как сидели, чтобы позировать то ли в первой, то ли в последней «коллективке» этого поэтического поколения. И в западной части небосвода полыхнула большая зарница — снимок сделан! После этой акции Неба все стало успокаиваться. Все стали засыпать прямо на ступенях большого трапа. Капитан Каракуль приказал вахтенным матросам накрыть всю компанию теплыми пледами, недавно полученными через прогрессивную итальянскую фирму «Ностра Виа». Всем приснилось сначала страшное, а потом умиротворяющее. В страшном показалось, что «Ян Собесский» попал в горловину страшного шторма, был там раскручен центрифугой перемешавшихся течений и влеком к угрожающим скалам.

– ...твоего раба, чтобы этот зверь не смел больше удерживать в полоне душу этого человека, которого ты с радостью сотворил... – Он начал снова всплывать на поверхность навстречу свету, – ...по образу своему и этим воздашь Сыну твоему, который живет и властвует вместе с тобой... – Невидимые руки отпустили его горло, – ...в братстве Духа Святого... – Он поднимался к поверхности и голос становился все громче, – ...великий Боже, вечный и вездесущий... – Жадно вздохнув, он упал вперед, освободившись от ужасного давления, сжимавшего его в своих удушающих объятьях.

В умиротворяющей части сна оказалось, что теплоход восстановил свой курс на Сухум, не потеряв ничего и никого из такелажа и пассажирского состава. Сухум оказался древним обиталищем философов Ликейской школы. В красно-коричневых скалах своих он проявлял галереи и арки пещерного града. Фигуры мужей и жен в белых скульптурных одеяниях простирали к нашим путникам руки. Тут все один за другим проснулись с улыбкой. Никто не помнил ничего. Шел первый год нового десятилетия.

Хоббс не отрывал взгляда от священника; с его кривящихся в ухмылке губ лился поток мерзких ругательств. Келлер с трудом поднялся на ноги и ударил медиума, отбросив его на груду искореженного металла. Чудовище лежало там и злобно сверлило второго пшюта глазами, полными ненависти. Лицо его кривилось в злобной язвительной ухмылке.

– Думаешь, ты выскочил? – проскрипел он.

И тут изувеченный корпус самолета задрожал. Куски металла загремели и начали падать с глухим лязгом. Лежащая на полу тварь громко хохотала, издеваясь над ними. Дрожание усилилось, уже весь сломанный самолет завибрировал со все нарастающей интенсивностью. Громкий пронзительный вой заполнил все тесное помещение, бил в уши, проникая до самых глубин мозга и вызывая нестерпимую боль. Когда тряска усилилась, Келлер потерял равновесие и упал, сильно ударившись спиной о стойку с демонтированными электронными приборами. Казалось, весь самолет разваливается на части; куски стальной обшивки обваливались внутрь, поднимая облака пыли, смешанной с сажей. Обе свечи опрокинулись, оставив им лишь тусклый свет фонарика. Весь мир превратился для них в жуткую какофонию звуков: звон сталкивающихся металлических обломков, скрип самого самолета, который, казалось, стонал от нового издевательства над своим истерзанным телом, царившее над всем этим визгливое завывание, мерзкий издевательский хохот существа, вселившегося в Хоббса и, наконец, исступленные заклинания священника, старавшегося перекричать весь этот шум.

1974

Исход

Келлер лежал, мотая головой из стороны в сторону, заткнув уши руками. Из груди его рвался крик, как будто звук собственного голоса мог защитить его от царящего вокруг него шума. И в тот момент, когда, казалось, самолет рухнет от всего этого издевательства, что пол, на котором они, скорчившись, лежали, провалится вниз, и сверху на них обрушатся перекрытия, вой начал стихать. Вначале Келлер не заметил этой перемены, так как в ушах у него еще звенело от всего этого грохота. И только когда тряска внезапно прекратилась, он вдруг ощутил неестественную тишину, воцарившуюся внутри останков Боинга. Он отнял руки от ушей и услышал только скороговорку священника. В слабом свете фонарика ему удалось различить скрючившуюся на полу фигуру Хоббса.

И тут Келлер почувствовал запах, мерзкий отвратительный смрад разложения и, что еще хуже, тошнотворный запах горелой плоти. Вокруг кружились темные тени, и сначала он подумал, что это неосевшие облачка пепла, поднятого в воздух вибрацией. Но вслед за этим он услышал голоса. Шепот. Растерянный и испуганный. Чтото холодное прикоснулось к его руке, и он поспешно отпрянул к стене.

За три года, что прошли с момента той то ли где-то существующей, то ли просто совершенной «коллективки» (куда отлетают все наши снимки в контексте Вселенной и Мироздания?), протекло немало вроде бы текущих, но довольно странных событий. Прежде всего: началась интенсивная израильская эмиграция. Трудно было поверить, что советский монолит приоткрыл пока еще узкие, но во всяком случае вполне реальные щели. В эти щели ежедневно улетали самолеты, заполненные еврейскими — и не вполне еврейскими — семьями. Прямых рейсов в Землю обетованную не было; почему их не было, никто поначалу не мог понять. Потом стало ясно: Советский Союз после Шестидневной войны стал вроде бы игнорировать существование еврейского государства. Дипломатические отношения были прерваны в наказание за победу над Сирией, Иорданией и Египтом. Если и появлялись иногда новости из тех мест, то они относились только к одному аспекту: «Израильская военщина». В связи с этим во фрондерских кругах распевали издевательскую песенку Галича. В ней фигурировал некий мужчина, партийный выдвиженец, которому поручаются бесконечные выступления по актуальным вопросам. Он любит Мир и борется против Агрессии. Поет:

У другого конца кабины послышалось звериное рычание, и он увидел поднимающуюся на ноги черную фигуру Хоббса.



Израильская, — говорю, — военщина
Известна всему свету!
Как мать, — говорю, — и как женщина
Требую их к ответу!



Так вот, прямых рейсов в агрессивный край не было, и самолеты из Москвы улетали почему-то вбок: в Бухарест, в Вену и в Рим. Там различными западными и израильскими службами были устроены перевалочные пункты, где всех эмигрантов спрашивали, куда они хотят двигаться дальше. С этого момента «советские люди» с ошеломляющей ясностью понимали, что они стали «свободными людьми»: куда хочешь, туда и едешь.

Тихие голоса зазвучали резче, торопливее. Ему даже удалось разобрать в общем гомоне некоторые обрывки фраз:

В этих пунктах и центрах бывшие советские «деятели культуры» принимали решения о конечных пунктах назначения. Гладиолус Подгурский, например, выбрал Париж, потому что знал не менее трех сотен французских слов. Генри Известнов направился в Швейцарию, так как там, в Лозанне, один из гостей его мастерской на Трубной площади собирался устроить выставку его рисунков. Большинство же художественного народа устремлялось прямо в Штаты. Там они будут немедленно востребованы, там их ждут в Голливуде, в издательствах, в театрах, в худшем случае — на университетских кафедрах. Почти всем — с редкими исключениями — снились «нобелевки» и «оскарчики».

– Келлер... он здесь!.. Келлер... неужели это он?

Однако право первого отсева Советский Союз оставлял за собой. Большой процент устремившихся в ОВИР получали от ворот поворот. Выдача виз тем, кто работал в «оборонке» ии, как сейчас говорят, в «наукоемких учреждениях, объявлялась «нецелесообразной». В другое время народ сразу бы заткнулся, остался бы посапывать в тряпочку, в Семидесятые он ответил движением «отказников». Чудо из чудес: в Москве на многолюдных улицах стали возникать пикеты протестантов под лозунг «Отпусти народ мой!». Высоколобые физики-отказники стали устраивать на своих квартирах международные научные семинары. На одном из таких мероприятий был замечен сенатор Тэд Кеннеди.

Второй пилот быстро обернулся, услышав всего в нескольких сантиметрах от себя голос, как будто ктото присел у него за спиной и нашептывает ему прямо в ухо.

Однако главную крамолу выказывали современные художники земли российской. Выставки и вернисажи проходили почти еженедельно на чердаках и в подвалах. Однажды больше сотни растрепанных усато-бородатых устроили выставку а-ля пленэр на пустыре посреди новой застройки. Власть подтянула туда бульдозеры и спровоцировала варварский погром. Художники во главе с «Лианозовской группой» сдаваться не собирались, и вскоре в Измайловском парке вдоль дренажной канавы расположились со своими холстами не менее двух сотен художников. Начались занудные переговоры в партийных органах, и вдруг — о чудо! — для следующей массированной выставки был выделен павильон «Пчеловодство» на Выставке достижений народного хозяйства. Туда повалили многие тысячи москвичей и «гостей столицы». Милиция, выстроенная цепью от триумфальной арки до «пчел», всех любезно спрашивала: «Товарищи, вы к формалистам? Пожалуйте сюда!» В конце концов многие из ведущих художников отправились за лавровыми венками в суп буйабес туда, на Запад, о котором еще недавно Алик Городницкий пел: «Туманный Запад, неверный лживый Запад…»

– Дэйв... помоги нам... найди его за нас...

Борьба «отказников» достигла своего апогея, когда группа молодых питерских евреев решила захватить самолет и перелететь на Запад. Увы, произошел какой-то сбой и все ребята оказались в тюрьме.

В конце концов в верхах возникла зернистая мысль. Основатель нашего государства Ленин Владимир Ильич в свое время сформулировал эту мысль таким образом: «…а врагов нашего государства будем наказывать высшей карой — лишением советского гражданства!» Именно тогда возник план высылки в Европу всех членов Вольфилы, академии «философов-идеалистов». Незадолго до тогo почтенные мыслители еще обсуждали на своей сессии, является ли Ленин Антихристом. Большинство склонилось к тому, что на Антихриста вождь большевиков еще не тянет, однако легко может снискать себе славу его предтечи. И вот пришло подтверждение аксиомы: ночная облава, аресты, погрузка на пароходик-калошу, отплывающий курсом на Любек. Так возник «Корабль философов», одна из невероятных легенд социалистической революции. Вся школа русских экзистенциалистов была в одночасье выброшена вон.

Это был голос Рогана!

Предполагается, что Ленин вообще-то был против высшей кары, он предлагал некоторое смягчение, то есть расстрел. Троцкий, однако, Лев Давыдович возразил: «Расстрел даст нашим врагам сильное идеологическое оружие. Высылка даст оружие нашим друзьям по подготовке перманентной революции. Все эти так называемые «философы» никому в Европе не нужны. Они будут там просто-напросто валяться в канаве и просить подаяние. Вот таким образом, Владимир Ильич, мы решим эту довольно серьезную проблему».

Он звучал хрипло, натянуто, но не было никаких сомнений в том, что он принадлежал капитану Рогану.

Не исключено, что и в Семидесятые годы кто-то близкий по демагогическим способностям к Троцкому как раз и вошел в ЦК с близкой идеей. Все эти наши так называемыe диссиденты нужны империалистическим подрывным центрам только здесь, в СССР, неважно — на воле или в тюрьме. Оказавшись на Западе, они потеряют почти весь свой идеологический потенциал. Они там мало кому нужны, а с их мегаломанией тем более. Они погрязнут в трясине общества потребления, многие сопьются и взвоют от тоски по стремительно идущей вперед родине социализма. Что касается писателей, общеизвестно, что русский писатель не может творить вне родины; зачахнут! В ЦК, конечно, могли бы спросить хитреца: а как Гоголь, Достоевский, Тургенев, Бунин, Мережковский, Алданов, Набоков? Никто там этого не спросил то ли по невежеству, то ли по собственной хитрости, близкой к хитрости хитреца. В общем, идея была принята во всех инстанциях и началась осторожная высылка, подчас сопряженная с техникой «выдавливания» — не на Восток, на Запад!

Келлер спросил слабым дрожащим голосом:

– Найти кого, командир? Кого я должен найти?

Однажды в первой половине Семидесятых, но ближе к середине, секретарь Союза писателей СССР, депутат Верховного Совета СССР и лауреат Государственной Премии Роба Эр был приглашен зайти по неотложному делу к ответственному секретарю Союза писателей и носителю секретного, но безусловно генеральского чина Юре Юрченко. В назначенный час Роберт явился и был секретаршами под белы руки проведен в столь знакомый ему начальственный кабинет с ампирными окнами, который вкупе с медлительным снегопадом вызывал прямо-таки ностальгические чувства.

Тут вклинился другой голос, но звук исходил из той же точки пространства.

При входе, помнится, мелькнула у приглашенного огорченная мыслишка в адрес приглашателя: «Жиреет Юрка и тяжелеет органами головы. Надо все-таки вытаскивать его на волейбол, как бывало». Юрченко слегка поднялся из кресла, и они обнялись, слегка похлопав друг друга по спинам, по очень крепкой и по очень пухлой.

– Найди того, кто сделал это со мной, – потребовал он сердито. – С нами всеми. Мы можем тебе показать его!

— Роб, познакомься с Максимом Денисовичем!

– Дурачье! – Хоббс стоял в луче фонарика, глядя прямо вниз на второго пилота. – У нас есть этот! Он принадлежит нам! Мы заберем его!

Из кресла в глубине кабинета поднимался навстречу ему весьма значительный человек, которого звали как раз наоборот — Денисом Максимовичем — и чью фамилию и чин в кругах не полагалось произносить, хотя многие из приближенных знали его как генерал-полковника Вовкова. Роберт однажды уже видел этого генерала на концерте в Кремлевском Дворце съездов. Сейчас он выглядел как тогда, как будто на концерт собрался: темно-синий, явно сшитый по фигуре костюм, в галстуке булавка с камнем, накрахмаленные манжеты.

Келлер подтянул под себя ноги, готовый отпрыгнуть от медиума, если тот попробует к нему приблизиться.

– Нет... Нет... – это снова был голос Рогана. – Не Келлер... другой...

— Очень рад с вами лично познакомиться, Роберт Петрович. Вашими песнями очарован вместе со всей страной.

К нему присоединились другие голоса.

Они уселись в углу за столиком наполеоновской эпохи. Секретарши принесли любимый товарищем Юрченко кутузовский самоварчик, кузнецовский сервиз и бутылочку сталинского коньячку-с. Все уже в те времена курили вирджинский табачок, и потому смесь ароматов получилась изрядная. Заговорили, разумеется, о литературе, об энергичном подъеме так называемых «деревенщиков», а на самом деле, как считал Максим Денисович, просто настоящих патриотов, людей не только близких народу, но и возникших прямо из народа. Их, конечно, надо очень активно поощрять, чтобы не скатились к «солженицынщине».

– Другой...

Отсюда по вполне понятным причинам перекатились к писателям, страдающим недостатком патриотического гормона. Юрченко стал перечислять тех, кто «уехали»: Мандел-Коржев, Галлов, Сибирский, Мима Генбрун, Осип Гродский, Подгурский… Максим Денисович махнул холеной кистью с отманикюренными ноготками:

Из дальнего угла донесся плач ребенка.

– Мамочка, мне страшно. Где мы?

— Ну, на этих-то можно крест поставить. Пусть гниют там в своих палестинах.

Воздух прорезал вопль:

– Мы падаем!

Другой, умоляющий голос:

— Как прикажете это понимать, Максим Денисович? — с некоторой жестковатостью спросил Роберт и решился посмотреть начальственному субъекту прямо в глаза. Зафиксироваться на несколько секунд. Решимость была вознаграждена: в глубине водянистых проявила некоторая дзержинзновизна. Подержалась несколько секунд и смоталась в изчезающий клубочек. МД хохотнул:

— Вы, конечно, понимаете, что я говорю это фигурально. Ведь русский писатель не может творить вдали от родины. Вы согласны?

– Помогите нам!

Роб усмехнулся и отвел глаза в сторону пыхтящего самоварчика.

Стенания оборвались, отразившись эхом от стен, и унеслись в ночь через дыру в крыше самолета.

— Ну, в общем.

– Замолчите! – завопила тварь, засевшая в Хоббсе, и рассмеялась низким, злобным смехом, который поразил Келлера прямо в сердце. Второй пилот увидел, как чудовище нагнулось и подняло чтото с пола. Когда фигура выпрямилась, он увидел в тусклом свете у нее в руках кривой зазубренный кусок металла. Хоббс начал надвигаться на сжавшегося от страха второго пилота.

— Знаете, друзья, сейчас мне придется заговорить о другом аспекте наших проблем. Поскольку мы обсуждаем все эти дела в тесном, смею сказать — дружеском кругу, я беру на себя смелость приоткрыть некоторые государственные секреты. Дело в том, что мы разработали план по окончательному излечению нашего общества от коросты пресловутой диссидентуры. В принципе, в этом направлении уже сделано немало успешных шагов. Можно сказать, что диссидентура дышит на ладан. Существует, однако, одна серьезная загвоздка. Все наши акции находятся под наблюдением колоссального разведывательного аппарата наших коллег из Лэнгли, штат Вирджиния, и там уже началась некоторая активность встречного характера. Вы, конечно, догадываетесь, что у нас тоже существует немалый разведывательный аппарат, нацеленный на них. Так вот, нам стало известно, что они взамен уходящей диссидентуры склоняются — цитирую — «к намыванию нового слоя оппозиции из писателей, работающих на грани лояльности». Хочу вам признаться, Роберт и Юрий, что я с удовольствием оставил бы писателей в покое, если бы коллеги из Лэнгли не вынуждали нас к ответным действиям. Вот я и пришел к вам, столпам нашей литературы, чтобы посоветоваться, что мы можем совместно предпринять. Уверен, что вы понимаете всю серьезность и щекотливость ситуации.

Охваченный ужасом отец Винсенте, беззвучно шевеля губами, продолжал механически повторять слова молитвы, которые оказались столь бесполезными. Как он мог оказаться настолько безрассудным, чтобы допустить все это! В схватке со злом, подобным этому, он оказался совершенно беспомощным. Он увидел, как Хоббс приближается в Келлеру, подняв над головой зазубренный стержень, готовый в любой момент нанести удар. Его рука, сжимающая оружие, дрожала, как будто в нем происходила внутренняя борьба. Лицо Хоббса исказила ярость, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит, ни виске пульсировала набухшая лиловая вена. Одна сторона его рта неестественно оскалилась, обнажив зубы и десна в безобразной гримасе, пластырь отклеился, открыв изувеченные окровавленные губы. Из его рта вылетали мерзкие грязные ругательства. Затем гримаса на его лице сменилась выражением злорадного торжества, а рука, сжимающая смертоносное оружие, резко пошла вниз.

Он замолчал, откинулся в кресле и с облегчением вздохнул, как человек, освободившийся от тяжкой обязанности. Юрченко, явно довольный тем, что его назвали «столпом», наполнил рюмки коллекционным «Грэми»:

— У меня есть определенные тактические соображения, но я бы хотел, чтобы Роберт сначала высказался: ведь у него немало друзей может оказаться в этом «намытом слое».

Но охваченный яростью Келлер уже бросился вперед. Он изо всех сил ударил плечом Хоббса в грудь, оба с размаху налетели на стену; их руки и ноги сплелись в отчаянной борьбе. Перед испуганным взглядом священника быстрой чередой промелькнули темные тени заметавшихся в беспокойстве бесплотных душ. Даже не видя их, отец Винсенте знал, что они наполняют не только кабину, но и весь корпус погибшего самолета. Страдающие, растерянные души, многие из них, он чувствовал это, были охвачены жаждой мщения, другие – просто смертельно испуганы.

Роберт хмыкнул. Каков, оказывается, друг: выдвигает вперед того, кому уже десять лет клянется в верности, а сам уходит в арьергард.

Внезапно отброшенное сверхъестественной силой Демона, узурпировавшего телесную оболочку медиума, тело Келлера полетело в сторону священника и сшибло его с ног. На какоето мгновение у него перехватило дыхание. Падая, он услышал издевательский смех медиума. Он лежал на полу, жадно хватая ртом воздух, вдыхая черную смрадную пыль, вызывавшую у него приступ тошноты. Фонарик от удара отлетел в сторону; его слабый узкий луч светил теперь кудато мимо его лица в темное пространство и упирался во чтото блестящее, лежащее под искореженными кусками металла, которые некогда были сидением бортинженера. Это нечто было похоже на сосуд.

— Мне хотелось бы, товарищи, чтобы для начала были названы какие-то конкретные имена. Тогда мне стало бы ясно, что имеется в виду под «гранью лояльности». Иначе я не знаю, о чем говорить.

Хоббс уже снова был на ногах и надвигался на Келлера, который медленно привстал на одно колено, шумно втягивая носом воздух, готовый вскочить при приближении чудовища. Он уже не испытывал никакого страха, только безмерное отвращение и ненависть к этой твари в облике маленького человечка переполняли его душу. Хоббс придерживался одной рукой за стену кабины, не рискуя споткнуться на предательском полу сейчас, когда добыча была уже почти в руках. Голоса витающих вокруг бесплотных душ теперь были обращены к Демону, одни с возгласами подбадривания, другие же, еще не до конца сломленные, с криками протеста, так же, как и тогда, когда он хотел размозжить Келлеру голову обломком металла. Но Демону ничего не стоило совладать с ними. Они не могли ничего противопоставить его изощренной хитрости, его силе, силе, которую в этом материальном мире удалось раскрепостить человеку по имени Госуэлл. Сдавленный смех чудовища сменился откровенно издевательским хохотом, когда оно приблизилось к Келлеру. Он не заметил ни тени страха в твердом взгляде второго пилота, но это его нисколько не смутило: дурак тоже никогда не замечает нависшей над ним опасности.

С торжествующим криком он бросился вперед, и второй пилот пригнулся, чтобы отразить нападение. Но между ними вдруг возникла темная фигура. В лицо медиума плеснула жидкость, и Демон взвыл от страха и боли, когда святая вода обожгла плоть, выгрызая, выжигая, изгоняя его из человеческого тела. Хоббс пошатнулся и рухнул на пол, прижимая руки к обожженному лицу. Кожа на лице между его пальцами пузырилась и шипела, словно ее облили кислотой. Демон еще пытался удержать под своим контролем живую телесную оболочку, но священник был неумолим. Снова капли святой воды окропили, на этот раз шею и руки Хоббса. Как только святая влага попала на его голову, кожа на ней зашипела, изпод нее вырвались струйки пара, она стала отваливаться жуткими лохмотьями. Душа Демона взвыла в смертельной муке. Боль была уже невыносимой! Все тело сотрясалось, как в агонии. Он проиграл эту схватку! Другие души тоже ополчились против него; те, кто так и не подчинились его воле, несмотря на то, что ощущали собственную потерянность и отчаяние, хотели, чтобы он покинул это несчастное, не принадлежащее ему тело!

Два мощных босса обменялись взглядами, как бы уточняя, кто начнет. Согласились, что начать должен старший по званию. Максим Денисович заглянул в свою записную книжку.

Унижение и физическое страдание стали совершенно невыносимыми. Дьявол с позором покинул поле сражения.

Келлер, так и застывший в боевой стойке и еще не пришедший в себя после неожиданного вмешательства священника и последовавшей затем кошмарной сцены, почувствовал, как струя холодного воздуха, насыщенного невыносимым зловонием, коснулась его ноздрей, как будто ему в лицо вдруг пахнуло жутким смрадом. Потрясенный, инстинктивно стараясь уйти с пути этой невыносимой мерзости, он выскочил из кабины и, споткнувшись о какойто обломок, упал. Пытаясь задержать падение, он схватился за попавшийся под руку кусок металла, но тот обломился, и Келлер кубарем покатился вниз по лестнице, ударяясь головой о каждую ступеньку, вслед ему сыпались куски обивки. Он рухнул к подножию лестницы, и чернильная тьма сомкнулась над ним.

— Ну вот, скажем, Аксён Ваксонов; что вы о нем думаете?

Так и лежал он там тихий, неподвижный, с открытыми, но ничего не видящими глазами. Вокруг него звучали голоса, но это были знакомые голоса, а не тот жуткий шепот мертвецов. Голоса капитана Рогана, Кэти, Алана – их бортинженера, голоса пассажиров – возбужденных детей, нервничающих матерей, бизнесменов, нарочито громко перебрасывающихся веселыми шутками. Он слышал, как заработали двигатели самолета, и огромный аэробус ожил, задрожал под воздействием выпущенной на свободу силы. Ощутил плавное движение, когда тягач потащил самолет от пассажирского терминала. Затем в его сознание проник отчетливый голос капитана Рогана:

Роберт сразу не ответил. Начал тянуть, почему — самому неизвестно. Налил себе чаю. Положил ломтик лимона. Бросил пустую пачку «Мальборо», вытащил из кармана целую. Распечатал. Извлек одну из двадцати вредных штучек. Щелкнул зажигалкой. Несколько секунд смотрел на пламя. Подумал о свойствах огня. Прикурил и помахал зажигалкой, как в недалекой старине помахивали спичкой, чтобы загасить. И все это делал с задумчивым видом, как будто размышляет, что сказать.

– Я Консул 2802. Разрешите руление. – И он услышал монотонный ответ:

— Кстати, что это за странное имя? Какое-то не очень русское, — поинтересовался МД и добавил с небольшим затруднением, но не без удовольствия: — Этимология довольно туманная.

– 2802, разрешаю руление к полосе двадцать восемь, правая. Для получения условий вылета работайте на частоте одинодинвосемь, точка, шестьпять...

— Разве? — удивился Роберт. — Аксён вообще-то старорусское имя, пришедшее к нам из Греции, как большинство русских имен. Насколько я знаю, означает «ценность», близко к «акции». Что касается фамилии, то она действительно звучит как-то по-иностранному. Ну вот как в Сибири оказались какие-то вроде бы иностранные Эры, а ведь э оборотное существует только в русском букваре, не так ли? Мы почему-то этого Ваксонова Аксёном не зовем, а кличем только по фамилии, или даже Ваксоном, ну, на американский манер, а то и Ваксой, шутливо…

Он снова был в кабине аэробуса, слева в кресле сидел капитан Роган и говорил в микрофон переговорного устройства, терпеливо выполняя рутинную процедуру вывода самолета на взлетную полосу.

— А Гринбергом вы его не зовете? — как бы мимоходом спросил высший чин и улыбнулся без всякой кровожадности. — Или, скажем, на американский-то манер — Бергом или даже Грином, как доллар?

Роберт простодушно улыбнулся:

И снова была та ночь, когда Боинг 747 вылетел в свой последний рейс в небытие!

— Вы немного, Максим Денисович, ошиблись с фамилией его матери. Она не Гринберг, а Гринбург. А доллары у нас в Советском Союзе не вращаются, не так ли?

Юрченко был поражен. Увальноватый Роба уверенно выигрывал у сетки и посылал сильные драйвы к дальней линии. На лице его партнера — не называть же противником такую государственную фигуру — пробегали еле заметные, но заметные тучки.

— Итак? — проговорил МД, точнее ДМ; ну, в общем, читатель знает.

Глава 18

— Хороший парень, — улыбнулся Роберт. Улыбка, конечно, относилась не к участнику, а к предмету разговора. — Мы все к нему очень хорошо относимся.

Спасаясь бегством, Демон скрылся в ночи. Терзаемый мукой, он метался и стонал, словно в агонии. Собираясь с новыми силами он тщательно обдумывал пути отмщения.

— Кто это «мы»? — вдруг с некоторой зловещинкой спросил МДДМ.

— Ну, наша компания.

Завывание сирены скорой помощи оторвало Эрнеста Гудвина от его работы. Он вышел из темной фотолаборатории, но прежде чем открыть дверь, проверил не осталось ли на столе вскрытой отснятой, но не проявленной пленки. Подойдя к окну, выходящему на Хай Стрит, открыл его, высунулся наружу, вытянув шею и стараясь разглядеть, где остановилась машина.

— Ваша старая компания?

Похоже, она снова остановилась около церкви. \"О, Боже, неужели опять чтото стряслось с викарием!\" – пробормотал он про себя. Преподобный Биддлстоун, как ему сказали, только сегодня днем вернулся домой из больницы. Проклятые современные доктора! Отсылать домой пациентов до их полного выздоровления лишь только потому, что больницы переполнены! Сегодня для того, чтобы вас положили в больницу, надо быть при смерти, да и то вы должны побыстрее умереть, а то вас снова выставят! Он сокрушенно покачал головой и, со стуком закрыв окно, вернулся в комнату. По пути в лабораторию остановился у вороха только что отглянцованных фотографий, лежащих на крышке рабочего стола и приготовленных для обрезки. Взяв из кучи одну фотографию, он снова стал внимательно ее разглядывать. Это была та самая фотография, которая так волновала его, та, на которой были запечатлены ряды прикрытых простынями трупов. Почему всякий раз, глядя на нее, у него появлялось какоето странное ощущение, как будто он знал этих людей, лежащих под окровавленными саванами? Его передернуло. Будучи на месте катастрофы в ту ночь и проведя многие часы наедине с фотографиями, запечатлевшими эту бойню, он, как никто другой, знал все ее подробности. Почти так же хорошо, как и ее жертвы.

— Почему это старая? Пока еще не износилась.

— Роб! — воззвал Юрченко. — Ты что, не понимаешь, о чем идет речь?

Он не торопясь подошел к резаку и положил фотографию на деревянное основание, выровняв ее вдоль закрепленного с одной стороны металлического угла. Затем поднял ручку стального резака примерно на тридцать сантиметров и пододвинул фотографию так, чтобы она выходила за край основания приблизительно па полсантиметра. Потом резко опустил лезвие, и тонкая полоска бромистой бумаги медленно полетела на пол. Он повторил эту операцию с трех других сторон. Подобным образом должны быть обрезаны все фотографии, отпечатанные за день, но он еще не закончил с проявлением. Впрочем, Мартин обещал после своего возвращения помочь ему. Он надеялся, что его партнер возвратится достаточно скоро; ему не терпелось узнать, насколько успешно продвигаются переговоры по последней, довольно трудной сделке. Он вернулся в лабораторию, прихватив с собой фотографию с рядами трупов, едва обратив внимание на сильный холод, вдруг разлившийся по комнате.

— Признаться, не понимаю, — ответил Эр без всякой дерзости, но явно с некоторой насмешкой.

Плотно прикрыв за собой дверь, Эрнест бросил фотографию на рабочий стол и занялся увеличителем. Положив лист гладкой фотобумаги под металлическую прижимную рамку блестящей стороной вверх, он включил увеличитель, отсчитывая секунды по старинному секундомеру. Проверять фокус или размер изображения не было необходимости, поскольку с этого негатива он сделал уже несколько дюжин отпечатков. Точно так же не было нужды смотреть и на само изображение, проецируемое на поверхность фотобумаги.

— И что же, Роберт Петрович, у вас нет никаких личных оснований не любить Ваксона, злиться на него?

В нужное время он выключил увеличитель, поднял рамку, взял отэкспонированный лист бумаги и положил в проявитель, ловко притапливая его пальцем, чтобы быть уверенным, что каждый уголок листа полностью погружен в раствор. Он слегка взболтал жидкость, чтобы она равномерно омыла поверхность бумаги; затем, когда начало проступать изображение, наклонился над кюветой. Он ожидал увидеть на снимке один из реактивных двигателей аэробуса, одиноко лежащий на поле, отделенный от крыла, под которым он крепился, – искореженное сложнейшее творение технической мысли, ставшее бесполезным после удара о землю. Вокруг него стояла группа мужчин с планшетами для образцов, осматривающих его развороченные останки; один из них осторожно приподнимал оторванное сопло камеры сгорания, лежащее примерно в метре от двигателя. Вот что он ожидал увидеть на снимке.

— Нет.

Высокий чин улыбнулся с вальяжностью, что подошла бы и славянофильскому кружку Хомякова.

Вместо этого на нем, сначала медленно, а затем стремительно, стало проступать изображение мужчины. Более странного и омерзительного существа Эрнесту еще не доводилось видеть. Человек был абсолютно гол; его худое, истощенное, скрюченное болезнью тело выглядело так, будто черви, так охотно пожирающие мертвечину, уже точили эту, еще живую, плоть. Изможденное лицо являлось воплощением скалящегося в ухмылке зла. С темнеющей бумаги на Эрнеста смотрели горящие злобой глаза, влажные губы застыли в порочной улыбке, обнажив обломки зубов. С голого черепа свисали редкие пучки волос, глубокие морщины – черные следы разврата – избороздили лицо, напоминая каменный ландшафт в какойто далекой безводной пустыне. Его птичьи плечи были ссутулены, а круглый живот и узкий таз непристойно выпячены вперед. В своих костлявых, похожих на когтистые лапы хищника, руках он держал свой невероятных размеров раздутый пенис; мошонка, подобно двум безобразно вытянутым мешкам, свисала почти до колен. Тощие, как палки, ноги, поддерживающие этот невообразимый скелет, были изрыты оспинами, свидетельствующими о все еще разъедающей тело заразе.

— У нас в русском языке существует какая-то двусмысленность со словом «нет». То ли это «нет-нет», то ли «нет-да».

Эрнест был так потрясен, что совсем забыл о времени; неконтролируемая химическая реакция шла своим чередом, и изображение на фотобумаге начало темнеть, постепенно превращаясь в сплошную черноту, и теперь со снимка на него смотрели только эти глаза, в которых гипнотически мерцали темные зрачки. А потом и они исчезли.

— Нет-нет.

Высокий чин развел руками:

Не на шутку напуганный, Эрнест лихорадочно пытался вспомнить, где же он раньше видел это лицо. Это было давно – лет пятнадцать, а, возможно, и двадцать тому назад, гдето в газете или в журнале. Чтото связанное с деятельностью этого человека в Англии во время войны, потом высылка, а потом еще какието проблемы в Штатах. Он никак не мог вспомнить подробностей, но вот лицо ему запомнилось на всю жизнь. Лицо зверя! Он пристально посмотрел на плавающий в кювете почерневший прямоугольник фотобумаги, но не увидел ничего, кроме собственного красного отражения на поверхности раствора. Именно в этот момент он вдруг услышал позади себя сдавленный смешок.

— Да ведь и в этом «нет-нет» сидит некоторая лукавость, батенька!

Эрнест похолодел от ужаса, он боялся обернуться и посмотреть, что же там находилось с ним с одной комнате, страшась увидеть того, кто так гнусно и мерзко смеялся. Он почувствовал, как чтото холодное коснулось сзади его шеи и ощутил на щеке студеное смрадное дыхание. Боясь пошевелиться, он мог лишь наблюдать за своим отражением, слабо колеблющемся в желтоватом растворе; в его собственных глазах, следящих за ним из кюветы, было понимание переживаемого им страха.

Все трое расхохотались, словно джентльмены в каком-нибудь Аглицком клубе. Извлечены были даже идеальные носовые платки. Чихнув в платок, старший генерал глянул на Эра зорким зраком:

Холод окутал его своим ледяным объятием.

— А вы роман «Вкус огня» еще не читали, Роберт Петрович?

— Это что же за роман такой? — удивился Роб Эр. (До сих пор мы не можем сказать с определенностью — хитрил Роберт или действительно еще не слышал о «нетленке» Ваксона.) — Отечественный или иностранный? С какого языка переведен? Название мне нравится. «Taste of the Fire»; звучит!

Мартин Сэмьюэлс поднимался по лестнице в фотостудию, в нем бушевало раздражение, мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Ну уж, дудки! Это же надо, сто фунтов за негатив! Эти журналы все одинаковы! Только подумать, такое всемирно известное издательство, как это, и хочет надуть его, предлагая такую смехотворную низкую цену! Шмукс! Двести пятьдесят за каждый, на это он бы еще мог пойти. Он запросил всего лишь триста пятьдесят, но они только рассмеялись ему в лицо, говоря, что это уже старые новости, и что эти фотографии все уже видели, и они не представляют для них особого интереса. Он заметил им, что далеко не все имеющиеся у него снимки были использованы в публикациях; у него есть много других, возможно, менее интересных, но все же не менее драматичных и впечатляющих. Он ведь предлагает весь комплект, исключительные права! Это же находка! Ему известно, что ведущие лондонские фотографы зарабатывают в день более четырех сотен, и это за просто рекламные снимки! Он же продавал реальную трагедию, снимки драмы непосредственно с места событий! У этих людей просто нет воображения. Он скорее примет предложение ПАРИ МАТЧ, чем будет иметь дело с гонифами! Они уже достаточно заработали на этой авиакатастрофе и эта сделка была бы последней – своего рода, харакири. С деньгами, полученными от нее, они были бы обеспечены на всю жизнь! Могли бы расширить свое дело, открыть новые филиалы. Он мог бы заняться в основном репортерской хроникой, а Энри продолжал бы выполнять более прозаичные виды съемок: портреты, свадебные фотографии, съемки на предприятиях. Эрни все же немного ограничен. Они могли бы переехать в Слоу, чтобы быть ближе к центру всех событий. Арендная плата за помещение в Лондоне слишком высока, даже для их новоприобретенных капиталов. Ох, эти чертовы тупицы! Ладно, есть еще и другие журналы, даже побольше этого, которые заинтересуются их предложением. Продолжая ворчать про себя, он пинком открыл дверь в фотостудию.

Генерал, как пишут в социалистическом реализме, «поигрывал лукавым взглядом».

– Эрни? – позвал он, щелкая выключателем. – Ты где, в лаборатории, Эрни?

Никакого ответа.

— А я-то думал, что вся эта ваша компания уже прочла черновой вариант или побывала на чтениях. До меня роман еще не дошел, но я уже кое-что слышал. Говорят, что яркая антисоветская вещь вашего хорошего парня Ваксона. Источник также утверждает, что там через весь текст проходит некий женский образ, напоминающий красавицу из высших кругов нашего общества; вот ведь незадача!

\"Куда, черт возьми, подевался этот шлемил? Он же знает, что тут работы невпроворот. Не мог же он уже все сам переделать!\" Мартин прищелкнул в досаде языком и снял пальто. Он повесил его за дверью и, потирая руки, стараясь согреть их, направился к вороху необрезанных фотографий, ждущих своей очереди на столе. \"Ну и дела, до чего же здесь холодно!\" – подумал он, бросив взгляд на окна, чтобы удостовериться, что они закрыты. Он бегло просмотрел снимки, проверяя, все ли получились резкими. \"Этот безмозглый ублюдок снова не протер линзы от пыли!\" – выругался он, заметив крохотные белые пятнышки, тут и там видневшиеся на отпечатках. – \"Ну уж нет, я не собираюсь здесь торчать всю ночь, ретушируя фотографии. Он с таким же успехом может отпечатать их заново!\"

Мартин раздраженно забарабанил в дверь фотолаборатории.

Роберт встал. Ну хватит уже хмычков и взглядиков. Он отошел к окну, за которым продолжалось кружение невинных снежинок. Выдохнул струйку дыма. Вернулся к столу, но не сел.

– Энри, ты здесь? – он подождал ответа, но так ничего и не услышал.

— Давайте, товарищи, поговорим начистоту. Я знаю, что вы продвигали меня в секретариат и в партком, и я за это вам премного благодарен. Однако это, как мне кажется, не налагает на меня обязательства топить своих друзей. Ваксонов — непростой человек. Его родители прошли через ад ГУЛАГа. Он выработал свою собственную концепцию современного романа, в которой нет места ни эзоповскому языку, ни умолчаниям. Политические инвективы, может быть, там и присутствуют, однако они играют второстепенную, если не третьестепенную роль

В его поле зрения попал резак, его лезвие было поднято вверх под прямым углом к деревянному основанию. Это был еще один из постоянных источников его раздражения. Его партнер всегда оставлял лезвие резака в верхнем положении, а не опущенным вниз и прижатым к деревянному основанию. В один прекрасный день ктонибудь из них обязательно оттяпает себе пальцы! Он уже устал повторять ему это. Мартин направился было к резаку, собираясь опустить лезвие вниз, когда его внимание привлекла фотография, лежащая на столе. Он взглянул на нее. \"Ух, до чего жуткий снимок! Эти ужасные ряды мертвых тел! Не знаю, почему он так нравится Эрни, верно потому, что он сам его сделал! Какая гнетущая сцена. Никакой драмы, просто подавляющая душу неподвижность\". Но тут вдруг он заметил в нижнем углу фотографии какоето маленькое белое пятно. Почемуто раньше он не видел его здесь. Пятно было похоже на крошечное тельце, лежащее в грязи в стороне от покрытых белым мертвых тел. \"Мой Бог, неужели ребенок?\" Он облегченно вздохнул, когда разглядел, что маленькое тельце в действительности было обыкновенной куклой. \"Я както не подумал о том, что в самолете были дети, – сказал он сам себе. – Хотя, странно, что я не замечал этой куклы раньше. Это делает снимок еще более тоскливым. Впрочем, в конце концов, возможно, он и в самом деле не так уж плох!\"

Роман, с его точки зрения, не может являться политической акцией. Все, что относится к акции, это всего лишь строительный материал романа. По отношению к роману есть только две политики — или он есть, или его нет…

Тут его прервал Юрченко. Губы его тряслись, а грудь колыхалась:

Он еще ниже склонился над фотографией. Какое странное выражение лица у куклы. Почти человеческое! Нет, – словно НЕчеловеческое!

— Послушай, Роб, что за ересь ты несешь? Ведь мы тебя…

И тут вдруг произошло нечто совершенно невероятное.

Его тормознула ладонь высшего чина. Сам чин, производя торможение сателлита, не отрываясь смотрел на человека, теряющего притяжение светил.

— Как я понимаю, вы говорите о «нетленке», Роберт Болеславович?

От фотографии потянулись вверх струйки белого дыма, и уголки ее начали загибаться внутрь. Мартин в удивлении отпрянул. Что за черт, что тут происходит? Маленькие язычки пламени уже начали лизать чернобелое изображение, расползаясь по поверхности фотографии, жадно поглощая обработанную химикатами бумагу; покрытые белым саваном мертвые тела снова были уничтожены огнем. Фотография свернулась в рыхлый шарик, который тут же, ярко вспыхнув, превратился в горстку черного пепла, медленно взмывавшего в воздух.

Попал в цель. Роберт дернулся. Значит, он знает, что я никакой не Петрович, что я не Эр? Ну что ж, ничего не остается, как только бить лоб в лоб.

Как странно! Как же это произошло? Пожилой фотограф в изумлении покачал головой. Он прикоснулся пальцем к хлопьям, оставшимся от сгоревшей бумаги, и они тут же превратились в тонкий пепел. Мартин скорее почувствовал, чем увидел, какоето движение, и поспешно отдернул руку в тот самый момент, когда лезвие резака, блеснув, резко пошло вниз. Он в ужасе отшатнулся, глядя, как почти метровой длины острое, как бритва, металлическое лезвие с глухим стуком опустилось вниз.

— Удивлен вашими познаниями, Денис Максимович… — Не «Максим Денисович». Тот тоже чуть-чуть моргнул надменной мордой. — С такими познаниями вы запросто могли бы стать членом нашей компании.

От пережитого потрясения сердце бешено заколотилось в груди. \"Боже мой, ведь он мог отхватить мне руку! Да, что здесь происходит? И где этот мешугана Эрни? \" – подумал Мартин, задрожав от холода, когда по комнате вдруг промчался леденящий вихрь. Руки покрылись гусиной кожей. Из фотолаборатории до него донесся какойто звук, похожий на глухой стук.

Высший чин весело рассмеялся:

— Боюсь, что я действительно стану членом вашей компании, но разговаривать придется с каждым поодиночке.

– Эрни, это ты? Ты что меня разыгрываешь, Эрни? – Из лаборатории послышался звук, напоминающий сдавленный смех. Он направился к двери и приложил к ней ухо.

Роберт губища свои распустил и выпятил угловатость, напоминая в этот момент мужскую фигуру с картины Пикассо «Девочка на шаре». Протянул высшему чину руку на выбор — пожимать или не пожимать.

– Ты тут, Эрни? – ответа не последовало, но ему показалось, что он услышал какоето движение. Он еще раз сильно ударил в дверь. – Ты, гой, я вхожу! Лучше спрячь от света пленки!

— Прошу прощения, я должен быть сейчас в районной библиотеке; там чтения. Ведь я прежде всего поэт, а потом уже Секретарь.

Существенным недостатком Мартина Сэмьюэлса как фотографа, даже если его можно было бы отнести к числу самых заурядных представителей своей профессии, было почти полное отсутствие воображения. Возможно, если бы его у него было побольше, он бы не стал так опрометчиво открывать дверь. Он знал, что в Итоне происходят странные вещи, ему было известно, что нервы жителей города напряжены, но он был настолько поглощен работой в эти последние несколько недель, что сам еще не проникся этим чувством. Горящая фотография, падающее лезвие резака – его разум решительно не воспринимал никакой мистики – всему, конечно, имелось простое объяснение. А у него были более насущные заботы, о которых следовало подумать, в частности, финансовые проблемы, а разгадывать неразрешимые загадки – для этого у него было слишком мало времени. Он повернул ручку и сердито потянул на себя дверь. И невольно сморщил нос, когда изза двери на него пахнуло омерзительной вонью, а налетевший ледяной порыв ветра пробрал до самых костей. Вытащив из кармана носовой платок, он прижал его к своему чувствительному носу и прищурился, стараясь хоть чтото разглядеть в полумраке.

Красный свет, казалось, был еще более тусклым, чем обычно, а в глубине каморки у промывочных ванн он заметил стоящую темную фигуру.

Ручища волейбольного забойщика была принята двумя пухловатами лапками секретной службы. Что касается Юры Юрченко, то он остался без дружеского рукопожатия. Ну, бывает. Рассеянность.

– Энри, это ты? – нерешительно спросил он.

Впервые за все это время Мартин почувствовал страх. Воображение наконецто заработало. Что напугало его больше всего, так это доносящееся до него тяжелое, хриплое дыхание. Оно было похоже на глухое рычание, как будто воздух с трудом прорывался через поврежденные голосовые связки. В этом было чтото потустороннее!

Ночью в постели он рассказал об этой беседе Анке. Постарался ничего не упустить. Какая все-таки сволочь этот Юрка, вздохнула она. Надо отказать ему от дома. Ты же знаешь, он ненавидит Ваксу. Да и вообще всю нашу компанию. Нэлку, например, за неприступность. Кукуша за славу. Антошу за гений. Глада за то, что уехал. Всех, кроме Яна, должно быть. — Яна-то как раз особенной ненавистью. — А теперь и тебя за прежнюю дружбу.

Запах был просто невыносимый, Мартин пошатнулся, словно отравленный этими ядовитыми миазмами.

– Кто... кто здесь? – закричал он, схватившись за дверь, чтобы не упасть.

Теперь меня лишат всех полномочий. Ну и черт с ними, с полными мочиями. Никогда не буду предавать своих, да и вообще классных ребят; таков наш кодекс с Юстасом. Раскрыли мои хорвато-литовско-троцкистские корни и теперь хотят этим шантажировать! Идиоты! — Почему, по своей мерке они не идиоты. Это ты по их мерке идиот. Выёбывается, мол, в гордого поэта играет, отказывается от квартиры на улице Горького! В общем, я люблю тебя, идиотина!

В ответ он услышал жуткий сдавленный смех. А затем голос:

Квартиру они все-таки получили, и в назначенный срок. Шестикомнатную квартиру на Горького в таком очень солидном доме с закругляющимся фасадом; ну, все знают этот дом по соседству с Телеграфом. В Союзе писателей ему объяснили, что такая квадратурно-кубатурная квартира ему нужна для престижа. Вам придется, Роберт, принимать иностранных представителей. Да к тому же ведь и маловозрастная дочка теперь появилась, Марина-Былина Робертовна Эр; вот уж имечко, днем с огнем не придумаешь! Состоялось новоселье, на котором среди гостей присутствовал и Юрий Онуфриевич-говнюк, фамилию даже произносить не хочется.

– Привет, иудей, – сказал этот голос.

Мартин почувствовал, как чтото толкнуло его в спину. Споткнувшись, он сделал шаг вперед и упал на колени в залитой красным светом лаборатории. Из густой тени навстречу ему выступила темная фигура и остановилась рядом. Тут он вдруг осознал, что видит перед собой темнокрасное лицо своего партнера. И в то же время это был не он! Черты лица те же, но его выражение абсолютно не свойственно Эрни. В нем было сконцентрировано все зло мира. Все пороки человечества, собранные воедино и получившие физическое воплощение. Это было лицо Дьявола!

1973

Мартин заскулил от охватившего его ужаса. Никогда раньше он не испытывал такого всепоглощающего, парализующего страха. Крохотные мускулы, окружающие фолликулы волос, сжались, зрачки расширились, сердце в груди бешено заколотилось. Кровь отхлынула от внутренностей к близлежащим мускулам, отчего в желудке возникло тягостное чувство дурноты. В кровь устремились потоки ферментов, вызвав ощущение покалывания. Мышцы конвульсивно задергались, все его тело забила дрожь. Кишечник самопроизвольно опорожнился, и по ногам потекли горячие струи коричневой жижи. Он открыл рот, пытаясь закричать, но ему удалось выдавить из себя только сухие, придушенные булькающие звуки.

Обвал

– Еврейский ублюдок, – проговорил голос. – Посмотри, как ты дрожишь. Как ты весь обосрался.

Ваксона там не было по уважительной причине. С ним произошло нечто чуть ли не обвальное. После встречи на борту «Яна Собесского» они с Ралиссой были счастливы и неразлучны еще едва ли не полтора года. Потом она вдруг снова исчезла. Куда понесло теперь этого тщеславного Джона Аксельбанта? Неужели опять в Великую Британию? К своему послу-ослу? Что за таинственная страсть к предательству ее терзает? Ведь даже и объяснительной записки не оставила! Он стал швырять все, что под руку попадется. Где же оно, «шитье с оставленной иголкой»? Не было никакого шитья, а иголки, впившись в маленький пуфик, превратили его в модель дикобраза. И ничего похожего на «всю ее», если не считать на тряпье запаха ее подмышек.

Мартин почувствовал, как железные пальцы подхватили его за взмокшие от пота подмышки. Ухмыляющееся лицо демона придвинулось ближе.

– Как обрадуется князь Мастомах, получив такого как ты! Как возрадуется Агалиарепт! Как развеселится Гласиалаболас!

Он запил и вскоре превратил их съемную и любовно убранную Раликом квартиру на Плющихе в сущий алкогольный бедлам. «Чувиху», как не раз он называл «послиху», вычеркнул в очередной раз из памяти. Не хватило соображения открыть ее парфюмерный ящик в комоде. Кабы он открыл оный ящичек, сразу бы бросилась в глаза открытка с изображением чудовищных ракет, с розовощеким ракетчиком и с надписью «На страже мира!», выпущенная почтовым ведомством ко Дню Советской армии, и тогда бы он смог прочесть послание, начертанное ее нервной рукой: «My Love, I\'m splitting for a while. We have some serious problems with Veronikochka. Please, do not suspect me in any wrong doing. Be well and prudent. I\'ll be back soon. Your Ralik». He сообразил, не открыл, не заметил, не прочел. Грязнуха-ревность, подпрыгивая с утра до ночи, как жаба, превращала его в безумца.

Фотограф почувствовал, что его поднимают, лицо Дьявола было всего лишь в нескольких сантиметрах от его собственного лица, зловонное дыхание попадало через его широко открытый рот в легкие, распространяясь по всему телу.

– Ну, что иудей, нечего сказать? – раздался издевательский смешок. – Смотри, как твой партнер волочет тебя. Ты знаешь куда? Почему бы тебе не позвать на помощь Яхве? – Снова хриплый смех.

Однажды ночью, впрочем, открыл, когда выпиты были все отменные скочи и коньяки, а также ящик химического «Солнцедара», взялся за парфюмерию. Сейчас выдую все ее «шанели №5» и «баленсиаги». Вышвырнул какую-то дурацкую открытку. Она спланировала по спальне и улеглась в пустой корзине для грязного белья. Стал открывать флакончики и дуть. С организмом происходило что-то чудовищное: то ли ползти куда-то хотел, то ли воспрять до вершин. Постоянно появлялась Ралисса Кочевая-Аксельбант — то из шкафа выйдет в бикини, то из ванной в норковой шубке, то из телевизора шагнет предельно обнаженной ногою, а то и из манускрипта материализуется вместе с куском предательски прекрасной летней ночи. Он выпивает последний флакон и мечется по квартире, умоляя не исчезать, матерясь, протягивает руки, но она исчезает одна за другой, и все пространство вокруг и внутри заполняется сонмищем плавающих белых пятен.

Ноги Мартина беспомощно волочились по полу, пока эта бестия тащила его грузное тело к промывочной ванне. Безжалостный голос прошептал в самое ухо:

– Они полагают, что уничтожили меня. Священник думает, что его вода убила меня. Теперь ты понимаешь, иудей, как мыслят эти религиозные придурки? Она обожгла меня, это так, но лишь как огонь обжигает тело. Но я не умер. Меня нельзя убить.

Он понимал, что дьявольски болен, что у него пожар сердца или, вернее, «делириум тременс» и что если сейчас не придет кто-нибудь из живых, ему конец. Бухнулся на тахту, начал набирать телефоны, которые почему-то отчетливо помнил. Молил о помощи, вопил, что дверь открыта; и потерял сознание.

Мартин почувствовал, как его ноги отрываются от пола, а тело переваливается через край ванны, и тут, наконец, ему удалось закричать. Крик этот перешел в булькающий хрип, когда голова его скрылась под водой. Вокруг него в воде взвились и закружились чернобелые снимки. Его крепко прижало носом к круглой решетке на дне, и он изо всех сил затрепыхался, стараясь освободить шею. Но державшие его руки были слишком сильны.

Очнувшись, он увидел, что в креслах напротив тахты сидят трое: Роберт Эр, Анка Эр и неизвестный молодой человек. Он сначала не поверил в реальность этой компании и прикрыл глаза. Картинка померкла, но уши уловили разговор.

Вода затекала в его раскрытый в крике рот, а оттуда прямо в ноздри. Он постарался втянуть ее в себя, и она хлынула ему в горло, а через него в легкие, точно так же, как минуту назад в них попало зловонное дыхание этого исчадия ада. Но на этот раз результат был смертельным, и серая пелена уже просочилась в его мозг постепенно, подобно опускающемуся занавесу, вытесняя из него все видения. Когда же этот серый занавес опустился совсем, жизнь, словно соскучившийся гость, покинула его.

— Как она могла оставить его одного? — проговорила Анка.

* * *

— М-м-м, — ответил Роберт.

Тело перестало биться в тщетных попытках освободиться, короткие ноги безвольно свесились вниз, как бы устав от предсмертных брыканий, и Демон отпустил его, оставив висеть на краю ванны с погруженным в воду лицом.

— Это вы о ком сейчас говорите? — поинтересовался молодой человек — Дмитрий, психиатр.

— О его бабе, — сказала Анка.

— О жене, — поправил Эр.

Он вышел из лаборатории, и когда проходил мимо высохших фотографий, лежащих на столе, они вдруг задымились, а затем разом занялись огнем. Демон сгреб одной рукой все висящие негативы и швырнул их на середину комнаты. Взламывая шкафы, он вытряхивал из них сотни желтых пакетов с рулонами пленки и многочисленные прямоугольные коробки с фотопластинками и бросал их в кучу скрученных негативов. Затем Демон подошел к горящим фотографиям и взял часть из них, не обращая никакого внимания па ожоги, от которых его руки мгновенно покрылись волдырями.

Он снова открыл глаза и кашлянул, чтобы не возникло неловкой ситуации. Ну вот, проснулся, улыбнулся Роб. Как дела, старик? Говновато, ответил пострадавший. Говновато, но нормально? Нет, ненормально. Не было никаких сил, чтобы переменить унизительно раскинувшуюся позу.

Для Демона боли не существовало, но человеческая душа, которую он полностью подчинил себе, вопила и корчилась в муках, почувствовав, как огонь начал вгрызаться в ее плоть.

Тварь дотащила горящую кипу снимков до середины комнаты и бросила их на кучу негативов и коробок с пленкой. С шумом полыхнули темносерые негативы, разом занялись огнем, мгновенно поглотившие желтые коробки. А посреди этого полыхающего ада виднелась фигура Эрнеста Гудвина, тело которого сотрясалось от хохота овладевшего им Демона. Сейчас огонь был его старым другом. Когдато пламя уничтожило его бренное тело; теперь же оно его поддерживало.

— Мухи белые у вас в глазах плавают? — спросил молодой человек.

Демон прошел сквозь пожарище и открыл дверь из фотостудии, как бы приглашая других следовать за ним. Сегодня ночью у него было еще много, очень много дел.

— Пока не плавают, — ответил пострадавший и тут же поправился: — А вот опять поплыли. Но не так, как раньше. Скромнее.

Глава 19

— Это Дмитрий, — пояснила Анка. — Психиатр. Он Робку в свое время вытянул. Помнишь? Понимаешь?

– ЛондонСтарт, я Консул 2802, прошу условия. – Капитан Роган начал терять терпение. Он не выносил никаких задержек на взлете, его раздражала бессмысленная трата горючего, когда приходится сдерживать рвущуюся наружу мощь, накопленную четырьмя реактивными двигателями. Пока что их задержка не превышала и минуты, но у командира и так уже было испорчено настроение, правда по другим причинам, скорее личного характера, и опоздание со взлетом только подлило масла в огонь.

— Помню. И понимаю. И всех. Всех благодарю. Надеюсь. На. На Диму.

– 2802, ждите, – ответил жесткий металлический голос.

— В больницу не хотите? — спросил врач.

– Ну, давай же, – раздраженно проворчал Роган, правда про себя, а не в переговорное устройство.

— Нет.

Обнадеживающий симптом, подумал врач Дмитрий и стал вынимать из портфеля пузырьки с психотропными лекарствами.

Келлер посмотрел в его сторону, но капитан, избегая его взгляда, смотрел прямо перед собой в ночную тьму.

— Здесь три рода средств. Немедленно начинайте прием. Строго следуйте схеме. Она вот на этом листке. Через неделю, если все пойдет по плану, перейдете на седуксен. Одна неделя — три раза в день. Вторая неделя — три раза в день. Потом по одной таблетке ежедневно. Затем по надобности, если появляется шаткость организма. Можно просто надкусывать таблетку. Разумеется, ни капли алкоголя. Нет, не навсегда, но на годы. Дайте вашему «изму» отдохнуть от ваших же эскапад. Потом можно будет время от времени употреблять скорее с гастрономическим, чем с надрывным смыслом. Уточните у Роберта. Если что-нибудь возникнет тревожное, немедленно звоните мне. Вот мои телефоны.

\"Боже, – подумал второй пилот. – Это же конец нашим добрым отношениям. Ну зачем надо было Бет говорить все это? На что она рассчитывала, рассказав мужу о своей измене с его учеником и другом. Ведь у нее был достаточно большой выбор, она могла назвать любого, но почему именно его? И всегото одна ночь. Ничего серьезного. Оплошность с его стороны. Непростительная, верно; однако, на фоне других многочисленных и, наверное, более серьезных случаев, этот не стоил даже упоминания. Видимо, Бет хотела как можно чувствительнее ударить по самолюбию Питера Рогана, и это ей удалось. Он страдал не столько от ее неверности, сколько от унижения, что ему наставил рога его же подчиненный! Человек, которому он полностью доверял. И вот еще вопрос – скажет ли он об этом Кэти?\"

— Или нам, Вакса, звони. Дребезжи, не стесняясь, — сказали супруги Эры. И улыбнулись ему. А он в этот момент из-за обнаженности нервной системы, не скрываясь, задергался в плаче.

Для себя Келлер уже решил, что, как только представится случай, он сам сделает это. Глупо жить в постоянном страхе, ожидая, что ктонибудь тебя разоблачит. Конечно, она будет глубоко оскорблена, услышав его признание, но если она узнает это от когонибудь другого... Он запретил себе даже думать об этом. Она переживет, если понастоящему любит его и если он будет с ней полностью откровенным. Если же не переживет... Об этом он тоже не хотел думать. Что бы ни случилось, он ни за что не должен ее потерять. Она была слишком дорога ему сейчас. Но Роган – это другое дело. Келлер понимал, что ему никогда уже не удастся загладить свою вину перед ним, и то, что вчера Роган упал от его толчка, отнюдь не способствовало их примирению. \"Прости меня, командир, – мысленно извинился он, – может, и с тобой мы помиримся когданибудь\".

— А лучше всего нам звони! — послышался женский голос, и в квартиру вошла целая семья: Мирра, бывшая Ваксон, ныне Мелонова, Вадим, то есть Вадик Мелонов, а также сын Ваксона Дельф, за эти годы почти уже достигший зрелого подросткового возраста.

– Консул 2802, – металлический голос прервал раздумья обоих пилотов, – вам разрешается выполнять полет по намеченному маршруту до Вашингтона, Даллес. Штатполет по приборам по трассе Давентри 2, эшелон полета 350, код ответчика Альфа 4208.

Мирка сразу зорким оком окинула окружающую действительность и все немедленно поняла. Обменялась взглядами с Анкой и, конечно, тут же согласилась с этой вождихой писательских жен: «Как могла “та”?..»

Облегченно вздохнув, капитан Роган повторил в микрофон полетное задание.

— Откуда вы узнали? — спросил Ваксон.

– Понял, Консул 2802, подтвердили правильно. Работайте одиндваодин, точка, три.

— Да ты ведь сам ночью нам звонил, — ответила бывшая жена, и тут же совместно с вождихой они взялись за очищение «ваксоновских стойл».

– ЛондонСтарт, Консул 2802, на предварительном полосы двадцатьвосемь, правая.