Мюло пошатывался, словно Силен, и, воздевая руки к небу, бормотал:

— Кардинал, не верящий в Бога! Мерзость запустения!

Что касается Буаробера, то он, радуясь, что может сообщить хорошую новость своей подопечной, первым покинул кабинет его высокопреосвященства.

Кардинал на мгновение остался один. Но как ни кратко было это мгновение, его оказалось достаточно, чтобы угловатое лицо, бледный лоб и задумчивый взгляд кардинала обрели обычную строгость.

— Листок существует, — прошептал он. — Сюлли знает, у кого он находится. О, я тоже это узнаю!

Но вот он увидел, что возвращается Буаробер, держа за руку девицу де Гурне, и улыбка, нечастая гостья на этом мрачном лице, пробежала по его губам.

XIII. ДЕВИЦА ДЕ ГУРНЕ

Мадемуазель де Гурне была, как мы говорили, старая дева, родившаяся примерно в середине ХУI столетия. Она происходила из хорошей пикардийской семьи.

В девятнадцатилетнем возрасте она прочла «Опыты» Монтеня и, очарованная ими, пожелала познакомиться с автором.

Как раз в это время Монтень приехал в Париж. Она тут же узнала его адрес и послала ему приветственное письмо, в котором выразила уважение к нему и его книге.

Монтень, приехавший к ней на следующий день, нашел ее столь юной и восторженной, что предложил ей привязанность и союз отца и дочери; она приняла это предложение с благодарностью.

С того дня она стала добавлять к своей подписи слова «приемная дочь Монтеня».

Как мы видели, она писала неплохие стихи. Но эти стихи не могли ее прокормить, и она пребывала почти в нищете, когда Буаробер — его называли «заступником бедствующих муз», — узнав о ее тяжелом положении, решил представить поэтессу кардиналу де Ришелье.

Буаробер настолько хорошо знал свое влияние на кардинала, что говорил: «Я не желаю ничего большего, как быть на том свете в таких же отношениях с Господом нашим Иисусом Христом, в каких я нахожусь на этом свете с монсеньером кардиналом».

Буаробер без малейших колебаний пригласил свою подопечную на Королевскую площадь и по странной игре случая назначил ей встречу в приемной его высокопреосвященства в тот самый день и час, когда кардинал собирался послать его за ней.

Таким образом, бедная старая дева была уже на месте, будто ловкая просительница, предвосхитившая желание кардинала.

Он встретил ее, как мы уже говорили, с улыбкой и, зная литературный Париж как свои пять пальцев, сделал ей комплимент, целиком составленный из необычных слов ее давней книги «Тень».

Но она, не смущаясь, ответила:

— Вы смеетесь над бедной старухой; но смейтесь, смейтесь: вы великий гений, и разве не должен весь мир развлекать вас?

Кардинал, удивленный этим присутствием духа и тронутый этим смирением, извинился перед ней и, повернувшись к Буароберу, спросил:

— Ну, Лё Буа, что, по-твоему, должны мы сделать для мадемуазель де Гурне?

— Не мне ставить пределы великодушию вашего высокопреосвященства, — с поклоном ответил Буаробер.

— Хорошо, — произнес кардинал, — я даю ей пенсию в двести экю.

В ту пору это было немало, тем более для одинокой старой девы. Двести экю составляли тогда тысячу двести ливров, а тысяча двести тогдашних ливров равнялась четырем-пяти тысячам нынешних франков.

Девица де Гурне хотела с поклоном поблагодарить за эту милость, но Буаробер, недовольный этим и не желавший, чтобы кардинал отделался так легко, остановил ее на первом слове.

— Монсеньер сказал «двести экю»? — спросил он.

— Да, — ответил кардинал.

— Этого достаточно для нее, монсеньер, и она вас благодарит. Но у мадемуазель де Гурне есть слуги.

— Ах, у нее есть слуги? — переспросил кардинал.

— Да, монсеньер понимает, что благородная девица не может сама себя обслуживать.

— Да, я понимаю; и какие же слуги у мадемуазель де Гурне? — спросил кардинал, заранее решивший, чтобы расположить к себе просительницу, соглашаться на все, что для нее попросит Буаробер.

— У нее есть мадемуазель Жамен, — отвечал тот.

— О, господин Буаробер! — пробормотала старая дева, считая, что он слишком свободно распоряжается благотворительностью кардинала.

— Не мешайте мне, не мешайте, — сказал Буаробер. — Я знаю его высокопреосвященство.

— А кто такая мадемуазель Жамен? — спросил кардинал.

— Побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.

— Даю пятьдесят ливров в год для побочной дочери Амадиса Жамена, пажа Ронсара.

Старуха хотела встать, но Буаробер велел ей снова сесть.

— С Амадисом Жаменом мы решили, — продолжал настойчивый ходатай, — и мадемуазель де Гурне благодарит вас от его имени. Но у нее есть еще душечка Пиайон.

— Кто такая душечка Пиайон? — спросил кардинал, в то время как бедная мадемуазель де Гурне делала Бауроберу отчаянные знаки, но тот не обращал на них ни малейшего внимания.

— Кто такая душечка Пиайон? Ваше высокопреосвященство не знакомы с душечкой Пиайон?

— Признаюсь, Лё Буа, нет.

— Это кошка мадемуазель де Гурне.

— Монсеньер! — воскликнула бедная девица. — Извините его, умоляю вас.

Кардинал сделал успокаивающий жест.

— Я даю душечке Пиайон пенсию в двадцать ливров при условии, что она будет получать лучшие потроха.

— О, она получит даже рубцы по-кански, если угодно вашему высокопреосвященству. И мадемуазель де Гурне благодарит вас, монсеньер, от имени душечки Пиайон, но…

— Как, Лё Буа, — спросил кардинал, не в силах удержаться от смеха, — есть еще «но»?

— Да, монсеньер. «Но» заключается в том, что душечка Пиайон только что окотилась.

— О! — произнесла смущенная девица де Гурне, сложив руки.

— Сколько котят? — спросил кардинал.

— Пять!

— Да ну? — сказал кардинал. — Душечка Пиайон плодовита. Но неважно, Буа, я добавляю по пистолю на каждого котенка.

— Вот теперь, мадемуазель де Гурне, — сказал в восхищении Буаробер, — я разрешаю вам поблагодарить его высокопреосвященство.

— Еще нет, еще нет, — сказал кардинал, — и вовсе не мадемуазель де Гурне должна меня благодарить; возможно, наоборот, это я должен буду сейчас благодарить ее.

— Ба! — воскликнул удивленный Буаробер.

— Оставь нас одних, Лё Буа, я хочу попросить мадемуазель об одной милости.

Буаробер ошеломленно посмотрел на кардинала, потом на мадемуазель де Гурне.

— Я знаю, о чем вы думаете, метр шалопай! — сказал кардинал. — Но если я услышу хоть малейшее злословие по поводу чести мадемуазель де Гурне, исходящее от вас, вы будете иметь дело со мной. Подождите мадемуазель в гостиной.

Буаробер поклонился и вышел, решительно ничего не понимая в происходящем.

Кардинал убедился, что дверь плотно затворена, и, приблизившись к мадемуазель де Гурне, удивленной не меньше Буаробера, сказал:

— Да, мадемуазель, я хочу попросить вас об одной милости.

— О какой, монсеньер? — спросила бедная старая дева.

— Обратить ваши воспоминания вспять. Вам нетрудно будет это сделать, ведь у вас хорошая память, не так ли?

— Превосходная, монсеньер, если речь не идет о делах слишком давних.

— Сведения, что я хочу у вас получить, касаются одного, а вернее, двух фактов, происшедших с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года.

Мадемуазель де Гурне вздрогнула, услышав эту дату, и посмотрела на кардинала взглядом, в котором ясно читалось беспокойство.

— С девятого по одиннадцатое мая, — повторила она, — с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года, то есть того года, когда был убит наш бедный дорогой, добрый король Генрих Четвертый Возлюбленный.

— Именно так, мадемуазель, и сведения, что я хочу у вас получить, касаются его смерти.

Мадемуазель де Гурне ничего не ответила, но видно было, что беспокойство ее возросло.

— Ни о чем не беспокойтесь, мадемуазель, — сказал Ришелье, — то, о чем я спрашиваю, никоим образом не касается вас лично. Знайте, что я не только не желаю вам зла, но испытываю к вам признательность за то, что в ту пору вы сохранили верность нравственным принципам; этим — гораздо больше, чем ходатайством Буаробера, — объясняется то, что я сейчас для вас сделал и что лишь в малой степени соответствует вашим заслугам.

— Простите меня, монсеньер, — сказала бедная девиц в полном замешательстве, — но я ничего не понимаю.

— Чтобы вы поняли, достаточно будет двух слов. Вы знали женщину по имени Жанна Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?

На этот раз мадемуазель де Гурне заметно вздрогнула и побледнела.

— Да, — сказала она, — мы с ней из одних краев. Но она лет на тридцать моложе, если еще жива.

— Она передала вам девятого или десятого мая — точной даты она не помнит — письмо, адресованное господину де Сюлли для передачи королю Геириху Четвертому.

— Да, это было десятого мая, монсеньер.

— Вы знаете содержание этого письма?

— Это было предупреждение королю, что его хотят убить.

— В письме были названы зачинщики заговора?

— Да, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне, вся дрожа.

— Вы помните лиц, названных госпожой де Коэтман?

— Помню.

— Вы назовете мне их имена?

— То, что вы просите, весьма опасно, монсеньер.

— Вы правы; я назову их вам, а вы ограничитесь тем, что ответите «да» или «нет», кивнув или покачав головой. Лицами, названными госпожой де Коэтман, были королева-мать Мария Медичи, маршал д’Анкр и герцог д’Эпернон.

Девица де Гурне, ни жива ни мертва, утвердительно кивнула.

— Это письмо, — продолжал кардинал, — вы передали господину де Сюлли, он же совершил огромную ошибку, не показав его королю, а лишь сообщив о нем, и вернул письмо вам.

— Все это совершенно точно, монсеньер, — сказала мадемуазель де Гурне.

— Вы сохранили это письмо?

— Да, монсеньер, ибо его могли потребовать у меня лишь два человека: герцог де Сюлли, кому оно было адресовано, и госпожа де Коэтман, написавшая его.

— Вы больше не встречались с господином де Сюлли?

— Нет, монсеньер.

— И о госпоже де Коэтман больше ничего не слышали?

— Мне стало известно, что она была арестована тринадцатого. С тех пор я ее не видела и не знаю, жива она или умерла.

— Итак, это письмо у вас?

— Да, монсеньер.

— Так вот, милость, о какой я хочу вас попросить, дорогая мадемуазель, состоит в том, чтобы отдать его мне.

— Это невозможно, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне с твердостью, какую за минуту до того в ней нельзя было предположить.

— Почему же?

— Потому что, как я только что имела честь сказать вашему высокопреосвященству, лишь два человека имеют право потребовать у меня это письмо: госпожа де Коэтман, обвиненная как соучастница этого мрачного и прискорбного дела, ибо ей письмо может пригодиться для оправдания, и господин герцог де Сюлли.

— Госпожа де Коэтман уже не нуждается в оправдании, ибо она скончалась между часом и двумя сегодняшней ночи в обители Кающихся девиц.

— Господи, прими душу ее! — отозвалась мадемуазель де Гурне, осеняя себя крестным знамением. — Это была мученица!

— А что касается герцога де Сюлли, — продолжал кардинал, — если он не позаботился об этом письме в течение восемнадцати лет, то вряд ли станет беспокоиться сегодня.

Мадемуазель де Гурне покачала головой.

— Я не могу ничего сделать без разрешения господина де Сюлли, — сказала она, — тем более что госпожи де Коэтман нет больше на свете.

— А если бы, — спросил Ришелье, — я сделал ценой этого письма оказанные вам сегодня милости?

Мадемуазель де Гурне выпрямилась с гордым достоинством.

— Монсеньер, — сказала она, — я дочь благородных родителей и, следовательно, дворянка, так же как вы дворянин. Я умру с голоду, если нужно, но никогда не совершу ничего, за что меня упрекнула бы моя совесть.

— Вы не умрете с голоду, благородное создание, и ваша совесть ни в чем не упрекнет вас, — сказал кардинал с видимым удовлетворением от того, что встретил подобную честность у бедной сочинительницы книг. — У меня есть обещание господина де Сюлли дать вам это разрешение, и вы сами отправитесь за ним в особняк Сюлли вместе с капитаном моих телохранителей.

Затем он позвал одновременно Кавуа и Буаробера; каждый вошел в свою дверь.

— Кавуа, — сказал кардинал, — вы проводите от моего имени и в моей карете мадемуазель де Гурне к господину герцогу де Сюлли. Назовете мое имя, с тем, чтобы ее приняли без задержки, затем по-прежнему в карете отвезете ее домой, где она передаст вам письмо, и вы отдадите его мне в руки.

И, обернувшись к Буароберу, добавил:

— Лё Буа, я удваиваю пенсию мадемуазель де Гурне, побочной дочери Амадиса Жамена, душечке Пиайон и котятам. Всё так, я никого не забыл?

— Нет, монсеньер, — отвечал Буаробер вне себя от радости.

— Договоритесь с моим казначеем, чтобы эти пенсии исчислялись с первого января тысяча шестьсот двадцать восьмого года.

— Ах, монсеньер! — воскликнула мадемуазель де Гурне, схватив руку кардинала, чтобы ее поцеловать.

— Это я должен поцеловать вам руку, мадемуазель, — сказал кардинал.

— Монсеньер! Монсеньер! — запротестовала мадемуазель де Гурне, пытаясь отдернуть руку — У старой девы моих лет!..

— Честная рука вполне стоит молодой, — ответил кардинал.

И он поцеловал руку мадемуазель де Гурне так почтительно, словно ей было двадцать пять лет.

Мадемуазель де Гурне и Кавуа вышли через одну дверь, Буаробер — через другую.

XIV. ОТЧЕТ СУКАРЬЕРА

Оставшись один, кардинал позвал своего секретаря Шарпантье и велел принести сегодняшнюю почту. В ней были три важных письма.

Одно от Ботрю, посла или, вернее, посланника в Испании; Ботрю никогда не носил звания посла, ибо его положение придворного полушута — мы сказали бы остроумного человека, если б не боялись проявить непочтительность к высокой дипломатии, этого не допускало.

Другое — от Ла Салюди, чрезвычайного посланника в Пьемонте, Мантуе, Венеции и Риме.

Третье — от Шарнасе, доверенного посланца в Германии, облеченного тайным поручением к Густаву Адольфу.

Ботрю вначале был выбран г-ном де Ришелье, вероятно, лишь потому, что он был одним из заклятых врагов г-на д’Эпернона. Он позволил себе несколько шуток насчет герцога, и тот отдал его на расправу Симонам — как мы помним, Латиль называл их мастерами ударов кнута. Не вполне оправившись от этого происшествия, страдая от боли в пояснице, он явился к королеве-матери, опираясь на трость.

— Уж не подагра ли у вас, господин де Ботрю, — спросила его королева-мать, — что вам приходится опираться на трость?

— Ваше величество, — сказал принц де Гемене, — у Ботрю не подагра: он несет палку как святой Лаврентий решетку, чтобы показать орудие своего мученичества.

Когда он жил в провинции, судья одного маленького городка так часто надоедал ему, что он приказал слуге больше его не пускать. Судья является. Слуга, несмотря на запрещение, докладывает о нем.

— Разве я не приказывал тебе, бездельник, избавить меня от него под любым предлогом?

— Да, действительно, вы мне это говорили, но я не придумал, что ему сказать.

— Черт возьми, скажи ему, что я в постели!

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он сказал, что подождет, пока вы встанете.

— Тогда скажи ему, что я болен.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что даст вам рецепт.

— Скажи ему, что я при смерти.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что хочет попрощаться с вами.

— Скажи ему, что я умер.

Слуга уходит и возвращается.

— Сударь, он говорит, что хочет окропить вас святой водой.

— Ну, впусти его, — говорит Ботрю со вздохом. — Никогда не думал, что встречу человека более упрямого, чем я.

Кардинала привлекала в Ботрю прежде всего его честность. «Я предпочитаю, — говорил он, — совесть Ботрю, хоть его и зовут шутом, совести двух кардиналов де Берюлей». Другим качеством Ботрю, привлекавшим кардинала, было его крайнее презрение к Риму, который он называл апостолической химерой. Однажды кардинал сказал ему, что Урбан Восьмой назначил десять кардиналов; фамилия последнего из них была Факинетти. «Я насчитал только девять», — сказал Ботрю. «Как, а Факинетти?» — спросил кардинал. «Простите, монсеньер, — ответил Ботрю, — я думал, что это обозначение девяти остальных».

Ботрю писал, что Испания не приняла его миссию всерьез. Граф-герцог Оливарес показал ему великолепно содержавшийся королевский птичник и сказал, что его величество Филипп IV, узнав о приезде Ботрю, несомненно пошлет ему de los gallos, (петухи), по-испански это была игра слов, не слишком вежливая в отношении Франции. Он добавил, что во всех предложениях Испании следует видеть лишь средство выиграть время, поскольку мадридский кабинет связан с Карлом Эммануилом договором, предусматривающим помощь в захвате Монферрата и последующий его раздел. Ботрю особо рекомендовал его высокопреосвященству как можно меньше доверять Фаржи, который, если не душой и телом сразу (душу Ботрю ставил под сомнение), то, во всяком случае, телом предан королеве-матери и ничего не делает без наставлений своей жены, представляющих собой не что иное, как инструкции Марии Медичи и Анны Австрийской.

Прочтя депешу Ботрю, Ришелье едва заметно передернул плечами и пробормотал:

— Я предпочел бы мир, но готов к войне.

Депеша Ла Салюди была еще недвусмысленнее.

Герцог Карл Эммануил, которому Ришелье предложил, если он откажется от претензий на Монферрат и Мантую, город Трино с его двенадцатью тысячами экю ренты от суверенных земель, не согласился, заявив, что Казаль так же дорог ему, как Трино, и что Казаль будет взят, прежде чем королевские войска окажутся в Лионе.

С прибытием Ла Салюди в Мантую новый герцог, начавший было отчаиваться, воспрял духом; однако Ла Салюди добавлял, что следует отказаться от первого плана, предусматривавшего высадку герцога де Гиза с семью тысячами человек в Генуе, поскольку испанцы удерживают проходы из Генуи в Монферрат. Королю придется ограничиться штурмом Сузского прохода — это хорошо укрепленная позиция, но неприступной считать ее нельзя.

Ла Салюди сообщал, что после встречи с герцогом Савойским и герцогом Мантуанским он отправляется в Венецию.

Ришелье достал записную книжку и написал:

«Отозвать шевалье Марини, нашего посла в Турине, и поручить ему объявишь Карлу Эммануилу, что король открыто считает его своим врагом».

Шарнасе, в чей ум кардинал верил больше всего, уехал намного раньше двух других, поскольку ему до прибытия в Швецию нужно было посетить Константинополь и Россию. Господин де Шарнасе, переживавший большое горе — потерю обожаемой жены, попросил у кардинала эту миссию, позволявшую ему быть вдали от Парижа. Он побывал в Константинополе, в России и теперь приехал к Густаву.

Письмо барона было не чем иным, как пространным панегириком шведскому королю; Шарнасе представлял его кардиналу как единственного человека, способного остановить императорские войска в Германии, если протестанты захотят вступить с ним с союз.

Ришелье на мгновение задумался, потом, словно отбросив последнее сомнение, произнес:

— Что ж, пусть папа говорит что хочет; в конце концов, я кардинал и лишить меня этого сана он не может, а слава и величие Франции прежде всего.

И, взяв лист бумаги, он написал:

«Убедить короля Густава, после того как он разделается с русскими, отправиться в Германию на помощь своим единоверцам, коих за думал погубить Фердинанд.

Пообещать королю Густаву, что Ришелье снабдит его большой суммой денег, если тот будет следовать его политике, и пробудить в нем надежду, что французский король в качестве отвлекающего маневра нападет на Лотарингию».

Как видим, кардинал не забыл шифрованного письма, неделю назад прочитанного Россиньолем.

В завершение было добавлено еще несколько строк:

«Если предприятие шведского короля начнется удачно и будет сулить успех, французский король не станет больше ни в чем щадить Австрийский дом».

Письмо к шевалье Марини и депеша для Шарнасе будут отправлены в этот же день.

Кардинал был еще занят своей дипломатической работой, когда вошел Кавуа с письмом г-жи де Коэтман, от которого г-н де Сюлли избавил малемуазель де Гурне.

Вот что в нем говорилось:

«Королю Генриху IV, возлюбленному Величеству.

Настоятельная просьба ради Франции, ради его собственных интересов, ради его жизни: повелеть арестовать человека по имени Франсуа Равальяк, известного всюду под кличкой „убийца короля“; он сам признался мне в своем ужасном замысле, и, как говорят, толкнули его на это отцеубийство — я едва решаюсь повторить это — королева, маршал д‘Анкр и герцог д‘Эпернон.

Поскольку три письма, написанные королеве мною, нижайшею слугой Ее Величества, остались без ответа, я обращаюсь к королю и прошу г-на герцога де Сюлли, коего считаю лучшим другом Его Величества, даже заклинаю его показать это письмо королю, чьей нижайшей подданной и слугой пребываю.

Жанна Ле Вуайе,

госпожа де Коэтман».

Ришелье удовлетворенно кивнул, убедившись, что это именно то письмо, что ему было нужно, открыл потайной ящик, где был звонок, соединенный с комнатой его племянницы, на миг задумался, не позвать ли ее, и запер ящик, видя, что Кавуа стоит перед ним навытяжку, Видимо собираясь что-то еще сказать.

— Ну, Кавуа, что, докучливый, тебе еще нужно? — спросил он тоном, по которому его близкие безошибочно заключали, что кардинал в хорошем настроении.

— Монсеньер, господин Сукарьер прислал свой первый отчет.

— Ах, да, верно! Возьми отчет господина Сукарьера и принеси его мне.

Кавуа вышел.

Кардинал, как будто доклад Кавуа напомнил ему о чем-то, встал, подошел к двери, ведущей к дом Марион Делорм, отворил ее и поднял с пола записку.

В ней сообщалось:

«3а неделю был у г-жи де ла Монтань один раз. Полагают, что он влюблен в одну из фрейлин королевы по имени Изабелла де Лотрек».

— А-а! — сказал Ришелье. — Дочь барона Франсуа де Лотрека, находящегося при герцоге Ретельском в Мантуе.

И сделал пометку в записной книжке:

«Приказать барону де Лотреку вызвать к себе дочь».

— В мои намерения, — пробормотал он, говоря сам с собой, — входит отправить графа де Море на войну в Италию; он охотно отправится туда, хотя бы для того, чтобы оказаться ближе к любимой.

Когда кардинал дописывал эту пометку вошел Кавуа и подал ему бумагу в конверте с гербом герцога де Бельгарда.

Кардинал разорвал конверт, развернул бумагу и прочел:

«Отчет сьёра Мишеля, именуемого Сукарьером, Его Высокопреосвященству монсеньеру кардиналу де Ришелье.

Вчера, 13 декабря, в первый день службы сьёра Мишеля, именуемого Сукарьером, г-н Мирабель, посол Испании, взял портшез на улице Сен-Сюльпис и велел доставить себя к ювелиру Лопесу, куда и прибыл в одиннадцать часов утра.

Примерно в это же время г-жа де Фаржи взяла портшез на улице Пули и тоже велела доставить себя к Лопесу.

Один из носильщиков видел, как испанский посол разговаривал с придворной дамой королевы и передал ей записку.

В полдень г-н кардинал де Берюль взял портшез на набережной Луврсках галерей и велел доставить себя к г-ну герцогу де Бельгарду и к маршалу де Бассомпьеру. Благодаря моим связям в доме г-на де Бельгарда, сыном коего меня упорно считают, я узнал, что речь шла о секретном совещании в Тюрильри по поводу войны в Пьемонте. На это совещание будут приглашены г-н де Бельгард, г-н де Бассомпьер, г-н де Гиз и г-н де Марийяк. О дне совещания монсеньер кардинал будет извещен».

— А-а! — произнес кардинал. — Я знал, что этот пройдоха будет мне полезен!

«Госпожа Белье, горничная королевы, около двух часов взяла портшез и велела доставить себя к Мишелю дозу, аптекарю королевы; тот с наступлением ночи тоже взял портшез и велел доставить себя в Лувр».

— Так! — пробормотал Ришелье. — Царствующая королева решила завести своего Вотье подобно королеве-матери? Проследим за этим.

В записной книжке он пометил:

«Купить г-жу Белье, горничную королевы, и Патрокла, конюшего малой конюшни, ее любовника».

«Вчера, — продолжал он читать, — около восьми часов вечера, Ее Величество королева-мать взяла портшез и велела доставить себя к президенту де Вердену; туда же направился в портшезе известный астролог по имени Санзюре. Свидание продолжалось час. Санзюре вышел, разглядывая при свете фонаря прекрасное бриллиантовое кольцо — по всей вероятности, подарок Ее Величества королевы-матери. О чем шла на свидании речь, неизвестно.

Вчера вечером г-н граф де Море взял портшез на улице Сент-Авуа и велел доставить себя в особняк Лонгвиль, где был большой съезд гостей и куда прибыли также в портшезах г-н герцог Орлеанский, герцог де Монморанси, г-жа де Фаржи.

Уходя, г-жа де Фаржи в вестибюле обменялась несколькими словами с графом де Море. Расслышать их не удалось, но, по-видимому, и г-н граф де Море, и г-жа де Фаржи были довольны, ибо г-жа де Фаржи удалилась смеясь, а г-н граф де Море — напевая».

— Превосходно, — пробормотал кардинал, — продолжим:

«Вчера, между одиннадцатью часами вечера и полуночью, монсеньер кардинал де Ришелье, переодетый капуцином…»

— О-о! — воскликнул кардинал, остановившись, и стал читать с возрастающим любопытством:

«… переодетый капуцином, взял портшез на Королевской улице и велел доставить себя на улицу Вооруженного Человека, в гостиницу „Крашеная борода“…»

— Гм! — произнес кардинал.

«… в гостиницу „Крашеная борода“, где в комнате Этьенна Латиля оставался до половины второго. В половине второго Его Высокопреосвященство вышел и велел доставить себя на Почтовую улицу, в монастырь Кающихся девиц».

— Черт возьми! Черт возьми! — воскликнул кардинал, чье любопытство все возрастало.

«Там он приказал сестре-привратнице отпереть ворота; разбудили настоятельницу; она отвела его к застенку г-жи де Коэтман. После четвертьчасового разговора с ней через зарешеченное окошко он позвал своих носильщиков и приказал им проделать в стене отверстие, чтобы г-жа де Коэтман могла бы выйти. Спустя полчаса приказ Его Высокопреосвященства был выполнен».

Кардинал остановился на минут словно размышляя, и продолжал читать:

«Поскольку при выходе из застенка г-жа де Коэтман была почти совсем голой, монсеньер кардинал укутал ее в свою рясу, оставшись в черном костюме и с непокрытой головой, и отвел в комнату настоятельницы, где был разведен жаркий огонь; там г-жа де Коэтман согрелась и набралась сил. В три часа монсеньер послал за вторым портшезом для г-жи де Коэтман и доставал ее к банщику Нолле, что напротив моста Нотр-Дам, отдал банщику несколько приказаний и продолжал свой путь один».

— Ну и ну, — пробормотал кардинал, — этот пройдоха ловок; тем лучше, тем лучше! Продолжим:

«Без четверти пять утра Его Высокопреосвященство вернулся к себе на Королевскую площадь и в самом начале шестого, переодевшись, сел в портшез в обычной своей одежде и велел доставить себя в особняк Сюлли, где оставался примерно полчаса. Около четверти седьмого он вернулся на Королевскую площадь.

Через десять минут после его возвращения г-жа де Комбале тоже взяла портшез, велела доставить себя к банщику Нолле и, пробыв там около часа, примерно в восемь часов утра привезла к себе г-жу де Коэтман, одетую кармелиткой.

Таков отчет, который сьёр Мишель, именуемый Сукарьером, имеет честь предоставить Вашему Высокопреосвященству с ручательством за точность приведенных в нем фактов.

Подписано: Мишель, именуемый Сукарьером».

— Ах, черт возьми! — воскликнул кардинал; вот это ловкач, клянусь честью! Кавуа! Кавуа!

Вошел капитан телохранителей.

— Монсеньер?

— Человек, принесший эту бумаг еще там? — спросил кардинал.

— Монсеньер, — отвечал Кавуа, — если я не ошибаюсь, это сам господин Сукарьер.

— Позовите его, любезный Кавуа, позовите его.

Сеньор де Сукарьер, словно только и ждавший этого разрешения, появился на пороге кабинета, одетый просто, но, тем не менее, элегантно, и отвесил кардиналу глубокий поклон.

— Подойдите сюда, господин Мишель, — сказал его высокопреосвященство.

— Я здесь, монсеньер, — отозвался Сукарьер.

— Я не ошибся, оказав вам доверие. Вы способный человек.

— Если монсеньер доволен мною, то я, кроме того, и счастливый человек.

— Очень доволен. Но я не люблю загадок, ибо у меня нет времени их разгадывать. Каким образом стали вам так точно известны все детали, касающиеся лично меня?

— Ваше высокопреосвященство, — отвечал Сукарьер с улыбкой, в которой читалось довольство собой, — я предвидел, что монсеньер захочет лично испробовать новый способ передвижения, разрешенный им.

— И что дальше?

— Дальше, монсеньер, я притаился в засаде на Королевской улице и узнал ваше высокопреосвященство.

— А затем?

— Затем, монсеньер, тот более высокий из носильщиков, кто стучал в ворота монастыря, кто отнес госпожу де Коэтман к огню, кто ходил за портшезом, запирающимся на ключ, — был я.

— Ах, вот оно что! — сказал кардинал.

Часть третья

I. ШПИГОВАЛЬНЫЕ ИГЛЫ КОРОЛЯ

А теперь в интересах нашего повествования да будет нам позволено подробнее познакомить читателей с королем Людовиком XIII, которого они мельком видели той ночью, когда, побуждаемый предчувствиями кардинала де Ришелье, он вошел в спальню королевы, чтобы убедиться, что там не затевают никакого заговора, и сообщил ей, что по предписанию Бувара ему завтра дадут очистительное, а послезавтра пустят кровь.

Ему дали очистительное, ему пустили кровь, но он не стал от этого ни веселее, ни румянее — наоборот, его меланхолия и бледность лишь усилились.

Эта меланхолия, причины которой никто не знал, овладевшая королем еще в четырнадцатилетнем возрасте, заставляла его пробовать одно за другим всевозможные развлечения, не развлекавшие его. К этому следует добавить, что он почти единственный при дворе (если не считать его шута л’Анжели) одевался в черное; это лишь усугубляло его мрачный вид.

Не было ничего печальнее его апартаментов, где, за исключением Анны Австрийской и королевы-матери (впрочем, всегда предупреждавших короля о том, что хотят нанести ему визит), никогда не появлялась ни одна женщина.

Те, кому была назначена аудиенция, прибывали в назначенный час; их обычно встречали либо Беренген (его в качестве первого камердинера называли господином Первым), либо г-н де Тревиль, либо г-н де Гито; кто-нибудь из этих господ сопровождал прибывшего в гостиную, где тот тщетно искал глазами короля: Людовик стоял в нише окна с одним из близких друзей, кому он оказал честь приглашением: «Господин такой-то, пойдемте поскучаем вместе». И можно было не сомневаться, что это обещание, как и все ему подобные, король снято сдержит.

Не раз королева, стремясь воздействовать на этот мрачный характер и хорошо понимая, что ей самой это не удастся, по совету королевы-матери допускала в свой интимный круг или приближала к своему двору какую-нибудь красавицу, на чью верность могла положиться — в надежде, что лучи двух прекрасных глаз растопят лед, — но все было бесполезно.

У этого короля, которого после четырех лет его супружества де Люинь вынужден был отнести в спальню жены, были фавориты, но никогда не было фавориток: la buggera ha passato i monti, как говорят итальянцы.

Прекрасная г-жа де Шеврез, та, которую можно было назвать Неотразимой, пыталась добиться успеха, однако, несмотря на всю соблазнительность ее молодости, красоты и ума, потерпела поражение.

— Но, государь, — спросила она однажды, выведенная из терпения этой неодолимой холодностью, — у вас, значит, нет любовниц?

— Конечно, есть, сударыня, — ответил король.

— И как же вы их любите?

— От пояса и выше, — последовало ответ.

— Прекрасно, — сказала г-жа де Шеврез, — в первый же раз, как я окажусь в Лувре, сделаю, как Гро-Гийом: спущу пояс до середины бедер.

Подобная же надежда заставила королеву призвать ко двору прелестную и чистую девушку, уже представленную нашим читателям под именем Изабеллы де Лотрек и всей душой преданную королеве, воспитавшей ее, хотя отец Изабеллы был сторонником герцога Ретельского. Она, действительно, была настолько хороша собой, что Людовик XIII вначале заинтересовался ею. Поговорив с ней, он был очарован ее умом. Она, не имея ни малейшего понятия о том, какие замыслы с нею связаны, отвечала королю скромно и почтительно. Но за полгода до момента нашего рассказа у короля появился новый камерпаж, и Людовик не только перестал заниматься Изабеллой, но и почти не посещал королеву.

В самом деле, фавориты короля сменялись с быстротой, не дававшей ни малейшей уверенности тому, кто в данную минуту, говоря языком ипподрома, находился у внутреннего края беговой дорожки.

Вначале был Пьеро, маленький крестьянин, о ком мы уже говорили.

Потом де Люинь, ведавший птицами кабинета; потом оруженосец д’Эсплан, кого он сделал маркизом де Гримо.

Потом Шале, кого он позволил обезглавить.

Потом Барада, нынешний фаворит.

Потом, наконец, Сен-Симон, кандидат в фавориты, рассчитывающий на немилость, ждущую Барада; предвидеть ее было нетрудно, зная хрупкость того странного чувства, какое у Людовика XIII занимало трудноопределимое место между дружбой и любовью.

Помимо фаворитов у короля Людовика XIII были близкие люди. Это были г-н де Тревиль, капитан его мушкетеров (мы достаточно занимались им в нескольких наших книгах, поэтому только назовем его); граф де Ножан-Ботрю (брат того, что послан был кардиналом в Испанию), которому в первый же раз, как он оказался при дворе, посчастливилось попасть в такое место Тюильри, где была вода, и на своих плечах перенести через него короля, подобно тому как святой Христофор перенес Иисуса Христа; граф имел редкую привилегию — не только говорить королю все что вздумается, Подобно его шугу л’Анжели, но и разглаживать своими остротами это мрачное чело;

— Эй, что ты делаешь, бездельник? — окликнул его Бассомпьер, сделанный маршалом в 1622 году скорее в память об алькове Марии Медичи, чем в память о его битвах; человек достаточно обаятельного ума и достаточно полного бессердечия, чтобы стать воплощением всей этой эпохи, обнимающей конец XVI и начало XVII столетия;

Сюбле-Денуайе, секретарь или, вернее, слуга короля;

Ла Вьёвиль, суперинтендант финансов;

Гито, капитан телохранителей короля, целиком преданный ему и королеве Анне Австрийской, на все предложения кардинала перейти к нему на службу неизменно отвечал: «Невозможно, ваше высокопреосвященство! Я служу королю, а Евангелие запрещает служить двум господам»; и, наконец, маршал де Марийяк (брат хранителя печатей), судьбе которого предстояло стать одним из кровавых пятен царствования Людовика XIII или, вернее, правления кардинала де Ришелье.

Вооружившись этими предварительными сведениями, посмотрим, чем занят король на следующий день после того, как Сукарьер представил кардиналу столь точный и столь обстоятельный отчет о событиях минувшей ночи. Позавтракав с Барада, сыграв партию в волан с Ножаном и велев предупредить двух своих музыкантов, Молинье и Жюстена, чтобы один взял лютню, другой виолу, ибо им предстоит развлекать короля во время серьезного занятия, какому он намерен предаться, Людовик XIII обернулся к господам де Бассомпьеру, де Марийяк, Денуайе и Ла Вьёвилю, явившимся засвидетельствовать ему свое почтение:

— Господа, будем шпиговать.

— Будем шпиговать, господа, — гнусаво повторил л’Анжели. — Смотрите, как хорошо сочетается: величество и шпигование.

И с этой достаточно посредственной шуткой, о которой мы бы не вспомнили, не будь она достоянием истории, он надвинул свою шапку себе на ухо, а шляпу Ножана — ему на темя.

— Эй, что ты делаешь, бездельник? — окликнул его Ножан.

— Надеваю шляпу себе и вам, — ответил л’Анжели.

— Перед королем? Ты в уме?

— Ба! Для шутов, как мы, это не важно.

— Государь, велите замолчать вашему дураку! — в ярости крикнул Ножан.