ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ НАСТОЯТЕЛЯ СОБОРА СВЯТОГО ПАВЛА ДОКТОРА ДЖОНА ДОННА

– Капитан, - начал один из патрульных, - академик Пташечкин в ответной речи на своем юбилее, продолжавшейся сорок пять минут, не только с видимым удовлетворением принял преувеличенные славословия в свой адрес, но и выразил явную готовность дополнить своих коллег. В частности, он сказал…

Капитан остановил его досадливым жестом и, со вздохом взглянув на отложенную газету, предложил задержанным сесть, раскрыл брошюру с текстом Закона и монотонно начал:

– Настоящий Закон принят Советом Мира и распространяется на все континенты и острова, на все города и поселения Земли, за исключением вновь осваиваемых, особо опасных планет…





Ужель у овдовевшей музы мы
Элегию не выпросим взаймы,
Чтоб, Донн великий, гроб украсить твой?
Ужели нам не взять хотя б такой,
Как та дурная проза, что, бывает,
Нестриженный священник выпекает
Из высохшего чахлого цветка
Риторики, живущего, пока
Живет звучанье изреченных слов,
Сухая, как песок внутри часов,
Которую во время похорон
Желал бы возложить на гроб твой он?
Где наши песни? Иль забрал твой разум
У языка слова и чувства разом?
Есть в этом правда, и она горька.
Да! Церковь сохранит наверняка
И догматы свои и наставленья,
И лучшее найдет им примененье.
Но пламя редкостной души поэта,
В котором было столько жара, света,
Что озарило тьму и мир ожгло
И нашу волю подчинить смогло,
Сердцам людским даруя очищенье
И тайных истин смысл и постиженье,
Чтоб чувством непостижное понять,
Его вовеки не разжечь опять.
Тот огнь живой, чьим жаром напоен
Дельфийский хор, тот огнь, что был рожден
Дыханьем Прометея, — он сейчас
Уж не горит, с тобою он угас.
Очистив сад стихов от сорняков
И от ленивых зерен и ростков
Слепого подражанья, ты взрастил
В нем выдумку свою, чем оплатил
Долги банкрота — века своего.
Безнравственных поэтов воровство,
У коих подражательное рвенье
Давно уж заменило вдохновенье,
Так что теперь в сердцах экстаз Пиндара
Живет взамен их собственного жара,
Искусные подмены и обман,
Словесное кривляние, дурман
И зло, что причиняет и поныне
Язык наш греческому и латыни,
Ты искупил и нам рудник открыл
Фантазии богатой, полной сил.
В твоих твореньях — дерзость чародея,
Затмившего поэзию Орфея
И прочих бардов в глубине веков,
Что восхищают наших дураков,
Считающих поблекший медный стих
Ценней твоих творений золотых.
Ты их дарил великими строками
Они ж искали злато в древнем хламе.
Ты, Донн, — поэт, поэт на все века.
И коль судьба слепая языка,
Чья музыка недаром обольщает
Поверхностное чувство, получает
Порою первенство, ты, Донн, имеешь право
От мира ожидать и большей славы,
Ведь твой могучий ум тем и велик,
Что покорил упрямый наш язык,
Который только сковывал умело
Фантазию, не знавшую предела,
Излишне смелую для тех из нас,
Что любят мягкость и округлость фраз.
Все лучшее, что родила земля,
Они повыбрали и бросили поля
Ограбленными. Урожай их страшен.
Однако ты сумел с тех голых пашен,
Что ныне лишь тебе принадлежат,
Собрать плодов поболе во сто крат,
Чем дал нам урожай веков былых
(И это меньшее из дел твоих).
Но нет у либертенов сил идти
По твоему нелегкому пути.
Они нам возвратят богинь с богами,
Которых ты прекрасными стихами
Смог выгнать из поэзии взашей,
Когда ты справедливо правил ей,
И вновь наполнят стихотворный воз
Историями из «Метаморфоз»
И пустословьем. Так что снова вскоре
В поэзию вернутся нам на горе
Кумиры прежние во всей красе,
И вновь им станут поклоняться все.
Прости мне, Донн, что этот стих унылый
Нарушил тишину твоей могилы,
Чей стон глухой скорей сравниться б мог
С элегией, чем лепет этих строк,
Где неумелость в выраженье чувств
Являет лишь упадок всех искусств,
Влиянье коих стало столь ничтожно,
Что этот стих замолкнет непреложно.
Так колесо, коль руку отведешь,
Его толкавшую, продолжит все ж
Вращенье, импульс силы сохраняя,
Но постепенно ход свой замедляя.
Сию элегию — венок прощальный
Бросаю я в костер твой погребальный.
Пускай трещит костер, пускай искрится,
Пока в золу венок не обратится.
Оплакивая страшную потерю,
Твоих достоинств всех я не измерю.
Их слишком много, чтоб войти в мой стих,
Не перечислю даже части их.
Но и другим не описать всего
Великого искусства твоего.
А мне довольно стих надгробный твой
Закончить эпитафией такой:
«Здесь спит король, вводивший непреклонно
В монархии ума свои законы.
Здесь два жреца лежат, каких немного:
Жрец Аполлона и священник Бога».

Перевод В. В. Лунина


ЭРНЕСТ МАРИНИН ПОСЛЕЗАВТРАШНИЕ ХЛОПОТЫ

Ричард Лавлейс



ЛУКАСТЕ, УХОДЯ НА ВОИНУ

В восемнадцать тридцать двери НИИФПа захлопнулись за Шустеровым. В ушах еще звучали оскорбительно-вежливые голоса лощеных профессоров и наглые реплики из зала. Он не помнил, как спустился по мраморным ступеням, как прошел вдоль стриженых кустов и пересек улицу. Перед глазами что-то блеснуло, он остановился и, прикрыв глаза, продолжал считать про себя - уже третью тысячу.

–Ну что, решитесь вы наконец? - прозвучало над ухом.



Меня неверным не зови
За то, что тихий сад
Твоей доверчивой любви
Сменял на гром и ад.
Да, я отныне увлечен
Врагом, бегущим прочь!
Коня ласкаю и с мечом
Я коротаю ночь…
Я изменил? Что ж — так и есть!
Но изменил любя:
Ведь если бы я предал честь,
Я предал бы тебя.

Перевод М. Я. Бородицкой


– Что, простите? - не понял он.

К АМАРАНТЕ, ЧТОБЫ ОНА РАСПУСТИЛА ВОЛОСЫ

– Я говорю: решитесь вы наконец войти в это прибежище побежденных и смирившихся?

Шустеров растерянно огляделся и понял, что стоит перед витриной магазина. Рядом приветливо улыбался незнакомец - тощий, длинный, с ехидным хрящеватым носом и растянутым до ушей тонкогубым ртом. Шустеров подумал и кивнул.



Амаранта, бога ради,
Полно мучить эти пряди!
Пусть они, как жадный взгляд,
По плечам твоим скользят.
Пусть в пахучей этой чаще
Ветерок замрет летящий,
Пусть играет, озорной,
Их сияющей волной.
В путанице превосходной
Вьется нитью путеводной
Каждый локон золотой,
Своевольный и густой.
Но зачем ты в шелк узорный
Прячешь свет их животворный,
Как в предутреннюю тень?
Прочь ее! Да будет день!
Вот он, солнца блеск огнистый!
В нашей рощице тенистой
Мы приляжем — и вдвоем
Вздохи пылкие сольем.
Белизною млечной, снежной
Мы затушим пламень нежный;
Ты глаза смежишь на миг
Я слезинки выпью с них…
Так слезами счастье тщится
От Кручины откупиться,
Или радость так горька,
Оттого что коротка.

Перевод М. Я. Бородицкой


– Ну и умница, - незнакомец уже сводил его по деревянным ступенькам в прохладу подвальчика. - Так, одному вам никак нельзя, надо только вдвоем. А сколько? Целую? Вы не подготовлены, и мне не хочется, третьего нам не дано, да и не нужен он вовсе, давайте рублевочку, вот, ласточка, нам маленькую, дай тебе бог хорошего мужа, вроде меня, спасибо… Ну пошли, -пошли, что вы стоите на дороге, люди торопятся, вот-вот закроют, да покрепче держите свой рулон, побежали, пока машин нет, теперь вот сюда, я сам за кустик лавочку уволок, а теперь сели, вот и славно…

Незнакомец откинулся на спинку садовой скамьи, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, оттянул небрежный узел потертого галстука. Сморщил нос под мягкими лучами вечернего солнца.

КУЗНЕЧИК

– Да не стесняйтесь, отколупывайте жестяночку, сумеете ведь, вас, кстати, как? Лев Иванович? Славно, люблю, когда имя осмысленное, сам я вот Александр, что означает “защитник мужей”, неплохо, верно? А по отчеству - Филиппович, но не Македонский, а просто так… Ну что вы сидите, пейте уж, не стесняйтесь, ну обделите меня, господи, вам же нужней… Вот и молодец!

Моему благородному другу Чарльзу Коттону
Шустеров передал ему чекушку, выдохнул и обтер губы.

Александр Филиппович ловко выхватил из кармана пиджака сырок “Волна” и сунул Шустерову в руку.



О ты, что кверху весело взмываешь,
Пригнув колосья за усы,
О ты, что всякий вечер пьян бываешь
Слезой небесной — капелькой росы.
Владелец крыльев и упругих лапок
И радостей воздушных и земных,
В пустой скорлупке ты ложишься набок
Для снов чудесных и хмельных.
А поутру не ты ли первый вскочишь,
Встречая золотой восход?
Ты веселишь сердца, поешь, стрекочешь,
Все дни, все лето напролет…
Но бродит в поле серп и жатву правит!
Церере с Вакхом на покой пора;
Цветы в лугах морозы обезглавят,
Развеют лютые ветра.
И ты застынешь льдинкою зеленой,
Но, вспомнив голос твой среди полей,
Мы в зимний холод, в дождь неугомонный
Бокалы вспеним веселей!
Мой несравненный Чарльз! У нас с тобою
В груди пылает дружбы летний зной,
И спорит он с холодною Судьбою,
Как печь со стужей ледяной.
Пусть в очаге у нас двойное пламя
Не гаснет, как огонь священный встарь,
Чтоб сам Борей полночными крылами
Не затушил наш маленький алтарь!
Декабрь измокший, горестно стеная,
Придет оплакивать свой трон,
Но в чашу побежит струя хмельная
И вмиг развеселится он!
Ночь спустится — свечам велим гореть мы
В окне и рассекать густую тень,
Чтоб черный плащ слетел со старой ведьмы
И воцарился вечный день!
Каких еще сокровищ нам, дружище?
Казны, хвалы? Покой всего милей!
Кто не в ладу с самим собой — тот нищий,
А мы стократ богаче королей.

Перевод М. Я. Бородицкой


– Жуйте, жуйте. Мне не надо, чтоб вы захмелели, мне с вами разговаривать хочется. Думаете, я зачем к вам пристал? Чтоб поговорить. Я человек одинокий, холостяк, а знакомые все женатики, обремененные, у них времени на дружескую беседу нет, а мне она единственная радость, я вас и подловил. - Он хлебнул из горлышка, смешно скривился, потянул носом воздух, отломил уголок сырка.

– И о чем мы будем говорить, Александр Филиппович?

ПЕРЧАТКА ЭЛИНДЫ

– Говорить? А сначала я буду вас вычислять, это моя любимая игра. Ну-ка… Ага. Так-так. Ну, с вами все ясно. В общем, вы попали на черную полоску и пошли вдоль.

СОНЕТ

– Как это?

– Да что вы, в самом деле… Ну, жизнь - она ведь как зебра: белая полоска, черная, белая, черная…



О белый пятибашенный дворец!
Ответь мне — где хозяйка зданья?
Отправилась на лов сердец?
А бедный фермер с ежедневной данью
Явился к ней и даром ждет свиданья.
Но не грусти, покинутый чертог:
Твоя лилейная жилица
Придет домой — ведь кто еще бы мог
В твоих покоях узких поселиться:
Скользнуть — и как зверек с тобою слиться!
Так соизволь же дань мою принять,
И пусть хозяйка не серчает:
Вот поцелуи — ровно пять!
Ведь и слуге, что нот не различает,
Футляр от нежной лютни поручают.

Перевод М. Я. Бородицкой


– И верно тогда, - невесело усмехнулся Шустеров.

К АЛТЕЕ — ИЗ ТЮРЬМЫ

– Значит, так. Во-первых, от вас ушла жена - нe умерла, вы тогда не сняли бы кольцо, только на другой палец… а вы сняли, вон полоска незагорелая. Во-вторых, слава богу, что ушла, вам давно ее надо было выгнать, что это за жена, если мужик сам пуговицы пришивает? Не любила? Нет, раньше любила, вы б иначе не женились, не то лицо у вас… Разлюбила. А почему? Лицо незагорелое, под глазами круги - гуляете мало, значит, много сидите, значит, ей внимания не хватало… Над чем же сидите? Рулон… Вышли из института физических проблем, а рулон с собой. Значит, не тамошний, гость. Докладывали, значит, а они это… долбанули. А что ж вы докладывали? Диссертацию? Вряд ли, папка больно толста, у физиков таких толстых диссертаций не бывает… Погодите-жа… на среднем пальце правой руки вмятина, в кармане чешская цанга… э-э, брат, да вы вообще дикий - что, проектировщик?

– Конструктор, - признался Шустеров.

– Ну~ что-о вы, Лев Иванович, в самом деле, что вы туда полезли? Нынешняя физика - она не для любителей, там с образным мышлением делать нечего, а математику вы ведь так себе?…



Когда в узилище ко мне
Летит Эрот шальной
И возникает в тишине
Алтея предо мной,
Когда в душистых волосах
Тону средь бела дня,
Какие боги в небесах
Свободнее меня?
Когда, заслышав плеск и звон,
Я уношусь на пир,
Где Темзою не осквернен
Веселья эликсир,
Где льется пламенный рубин,
Печали прочь гоня,
Какие рыбы средь глубин
Свободнее меня?
Когда, как песенка щегла,
Презревшего тюрьму,
Из уст моих летит хвала
Монарху моему:
О том, как длань его щедра,
Тверда его броня,
Какие над землей ветра
Свободнее меня?
Уму и сердцу не страшна
Решетка на окне:
И в клетке мысль моя вольна,
Любовь моя — при мне,
Ей нипочем любой засов,
Любая западня…
Лишь ангелы средь облаков
Свободнее меня!

Перевод М. Я. Бородицкой


Шустеров сцепил зубы. Сегодня ему это хорошо дали понять.

УЛИТКА

– А не расстраивайтесь, плюньте. Математика - это что? Это азбука для слепых. Нет у человека образного мышления, не может зажмуриться и увидеть, ну и начинает выписывать формулы, там-то видеть не надо, там ведь по правилам: возьми здесь, подставь сюда, перенеси в левую часть, преобразуй, теперь считай восемь лет, а потом уж можешь сесть, построить график и увидеть. Вся математика - чтоб описать значками, чего глазом не видишь. Не представляешь сил - сочиняй векторы, кривую нюхом не чуешь - бери производные, анализируй. И вообще все это подстроили шпионы кибернетических миров:, роботы пространственного воображения не имеют, им цифирь подавай, вот они исподволь и приспособили этот мир, чтоб на цифирьке держался, чтоб им легче вползти - а потом оккупировать и узурпировать… Вы ведь и сами небось считали, где-то бутылки совали, чтоб пустили на большую машину, фортран этот нелепый зубрили - было дело?

Шустеров оторопело кивнул. У него начинала кружиться голова - не то от водки, не то от необычного собеседника.

– Стоп, Лев Иваныч, вы меня уже насчет психопатии оЦeниваете?



Образчик мудрости несложной,
Сама себе приют надежный,
Улитка! научи меня
Спешить, спокойствие храня.
Евклида в сжатом изложенье
Передают твои движенья:
Вот предо мною точка — вдруг
Она описывает круг,
Вот контур плавного овала,
Квадрат и ромб нарисовала,
Вот провела диагональ,
Прямую линию, спираль…
Еще до солнца из темницы.
Выходишь ты, как луч денницы,
Покинув хладную постель,
Как Феб — морскую колыбель;
Твои серебряные рожки
Мерцают ночью на дорожке
Пред тем, как медленно взойдет
Двурогий месяц в небосвод.
Как мне назвать тебя? Какая
В тебе загадка колдовская?
Праматерь всех существ иных
Воздушных, водных и земных
Тебя чурается Природа:
Твой способ продолженья рода
Ей страшен! Ты себе самой
Дитя и мать, и муж с женой,
Зародыш собственного чрева
И старая горбунья-дева…
Когда спокойно все вокруг
Ты из себя выходишь вдруг,
Но чуть кусты зашелестели
Скрываешься в своем же теле,
В живом жилище роговом,
В прохладном склепе родовом.
Продолжим. Уподобить впору
Тебя разумному сеньору,
Что коротает дни свои
Без лишних трат, в кругу семьи
И в стенах замка, а к знакомым
Коль наезжает — то всем домом:
Так скифы, собираясь в бой,
Везли свой город за собой.
Когда по веткам в день дождливый
Вершишь свой путь неторопливый,
Ты тянешь нити серебра
Из влажной глубины нутра
И оставляешь светлый след
Как будто лес парчой одет.
Ты — храма древнего служитель
Или монах, последний житель
Монастыря; и жребий твой
Кружить по стрелке часовой
Под сводом здания сырого,
Жевать салат, постясь сурово,
Да четки слез низать тайком,
Прикрывшись серым клобуком.
Настанет срок — ив келье тесной
Ты погрузишься в сон чудесный:
Природа, мудрый чародей,
Тебя растопит в колбе дней;
Ты растечешься, растворишься,
И постепенно испаришься,
Как бестелесная вода
Или упавшая звезда.

Перевод М. Я. Бородицкой


Шустеров подумал и искренне удивился: - Слушайте, а ведь верно пора, а я еще и не подумал!

Джон Саклинг

– И не надо, потому что я вовсе не псих, просто немножко не такой - но ведь это не значит ненормальный, а? Что такое норма? Так, как большинство? Или как немногие, но лучшие? Не усмехайтесь, скромность тут ни при чем, нужно просто хрезво оценивать ситуацию. К примеру, я не умею ходить по ступенькам - ненормальный, да? А может, я летать умею - так зачем мне ходить по ступенькам? Вы не умеете орудовать математикой - ненормальный? А зачем вам, если вы просто видите? Кстати, а что вы там такое увидели?

– Как мне объяснили - привидение, - вздохнул Шустеров.

ПО ПОВОДУ ПРОГУЛКИ ЛЕДИ КАРЛЕЙЛЬ В ПАРКЕ ХЭМПТОН-КОРТ

– Чудесно! Восьмой год мечтаю увидеть привидение, и не выходит. Ну а конкретнее?

Диалог Т. К. и Дж. С.

– Непротиворечивую модель стационарной Вселенной.

Александр Филиппович задрал брови и приоткрыл рот. Потом вздохнул и сказал:

– Ладно, гордыня так же нелепа, как и скромность. Кто-то умный сказал, что порядочный ученый должен уметь объяснить свою теорию пятилетнему ребенку. Допустим, я ребенок - объясняйте.



Том. Ты видел? Лишь она явилась
Как все вокруг одушевилось!
Цветы, головки приподняв,
Тянулись к ней из гущи трав…
Ты слышал? Музыка звучала,
Она, ступая, источала
Тончайший, чудный аромат,
Медвяный, точно майский сад,
И пряный, как мускат…


Джон. Послушай, Том, сказать по чести,
Я не заметил в этом месте
Ни благовонных ветерков,
Ни распушенных лепестков
По мне, там ни одно растенье
Не помышляло о цветенье!
Все эти призраки весны
Твоей мечтой порождены.


Том. Бесчувственный! Как мог ты мимо
Пройти, взглянув невозмутимо
Живому божеству вослед!


Джон. Невозмутимо? Вот уж нет!
Мы слеплены из плоти грешной
И я не слеп — и я, конечно,
Сам замечтался, как и ты,
Но у меня — свои мечты.
Я ловко расправлялся взглядом
С ее затейливым нарядом:
Слетал покров, за ним другой,
Еще немного — и нагой
Она предстала бы, как Ева!
…Но — скрылась, повернув налево.


Том. И вовремя! Сомненья нет,
Ты избежал ужасных бед:
Когда бы ты в воображенье
Успел открыть ее колени
Пустился бы наверняка
И дальше, в глубь материка,
И заплутал бы, ослепленный,
Жестокой жаждой истомленный.


Джон. Едва ль могли б ее черты
Довесть меня до слепоты!
Грозишь ты жаждой мне? Коль скора
И впрямь прельстительна опора,
То бишь колонны, что несут
Благоуханный сей сосуд,
Не столь я глуп, чтоб отступиться:
Добрался — так сумей напиться!
А заблудиться мудрено,
Где торный путь пролег давно.

Перевод М. Я. Бородицкой


Шустеров потянулся было к рулону, за плакатами, но Александр Филиппович скривился: - Да ну их, лучше так, на пальцах. Мне надо, чтоб картинка на глазах прорисовывалась.

ДАМЕ, ЗАПРЕТИВШЕЙ УХАЖИВАТЬ ЗА СОБОЙ ПРИ ПОСТОРОННИХ

– Ладно, - согласился Шустеров и полез в карман за сигаретой. Затянулся. - Есть на свете три гадких явления: парадокс Ольберса, красное смещение и реликтовый фон.

Александр Филиппович кивнул и сказал: - А мне очень не нравится хабеас корпус и трирарка в синто.



Как! Милостям — конец? Не провожать?
Ни веер твой, ни муфту подержать?
Иль должен я, подсторожив мгновенье,
Случайное ловить прикосновенье?
Неужто, дорогая, нам нельзя
Глазами впиться издали в глаза,
А проходя, украдкой стиснуть руки
В немом согласье, в краткой сладкой муке?
И вздохи под запретом? Как же быть:
Любить — и в то же время не любить?!
Напрасны страхи, ангел мой прелестный!
Пойми ты: легче в синеве небесной
Певцов пернатых разглядеть следы
И проследить падение звезды,
Чем вызнать, как у нас произрастает
Любовь и что за ключ ее питает.
Поверь, не проще обнаружить нас,
Чем резвых фей в часы ночных проказ.
Мы слишком осторожны! В самом деле,