Ледяное бренди вернуло генералу утраченную бодрость. Раздражение исчезло. К тому же самолет взлетел, а в воздухе Удет всегда чувствовал себя лучше.

— Ты видел эту лягушку, Пауль?

— Видел, господин генерал, — ответил адъютант.

— Недоносок без пропеллера. Дурацкая работа... Еще бренди, Пауль!

Оглядев любовным взглядом пятиярусную галерею бутылок, самую полную, как утверждали знатоки, коллекцию бренди в мире, Удет снова с тоскливой горечью подумал: никогда, нет, никогда ему не вкусить всю крепость напитка, заключенного в этих бутылках. С тех пор как он перестал летать, опьянение к нему приходило тусклым, земным.

Удет взглянул на адъютанта. Тот сосредоточенно готовил новую смесь из бренди и лимонного сока.

Прямого, иногда даже грубоватого генерала устраивал этот молодой человек — умный, расторопный и преданный лейтенант Пауль Пихт. С ним Удета свела судьба в Швеции.

Пихт хотел добыть офицерский чин в бою, и Удету пришлось согласиться с просьбой послать его в Испанию, хотя Пауль мог заполучить серебряные погоны и без этого риска. Но Удет сам был таким же отчаянным и не любил протеже. Пихта испытывали, Пихта проверяли. Генерал-полковнику, впоследствии генерал-директору люфтваффе, заместителю самого Геринга, полагался шеф-пилот и адъютант с более высоким чином и положением, но Удет умел ценить и храбрость, и преданность, и ту особую любовь к авиации, которая сроднила их обоих — старого и молодого, готовых за эту любовь отдать собственную жизнь.

— А ты что скажешь, Пауль? — спросил Удет, принимая от Пихта новый стакан.

— Что вас интересует, господин генерал?

— Брось ты этот официальный тон, чинуша несчастный! «Господин генерал, господин генерал»! А что у генерала на душе, ты-то знаешь, господин адъютант? Молчишь! А ведь ты меня помнишь другим, Пауль. Ты помнишь, как обнимал меня Линдберг? Ты видел, как надулся этот старый попугай Хейнкель, когда я сел в Италии, установив новый мировой рекорд на его дурацкой машине! Ведь это было в прошлом году, Пауль! В прошлом году!

Слушая хвастливые жалобы Удета, Пауль Пихт привычно подумал о том, что вовсе не нужно особой проницательности, чтобы разглядеть смятенную душу генерал-директора.

Для многих коллег Удета его неожиданное возвышение казалось трудно объяснимым капризом Геринга. Не поддался же в самом деле «Железный Герман» сентиментальной привязанности к старому однокашнику по эскадрилье Рихтгофена? Деловые качества? Но Удет совсем не похож на дирижера величайшего авиапромышленного оркестра, призванного прославить Германию могущественным военно-воздушным флотом.

Нет, не Удет нужен был Герингу. Только его имя, имя национального героя Германии, всемирно известного воздушного аса. Удет — хорошая реклама для немецкой авиации. Удет — добрый, проверенный посредник между новым руководством люфтваффе и авиапромышленниками. Удет, наконец, послушный исполнитель воли и замыслов Геринга. «Железный Герман» не погнушался использовать его и как «противовес» хитрому, пронырливому, иногда чрезмерно энергичному Мильху — второму своему заместителю, генерал-инспектору люфтваффе.

Удет, разумеется, уже осознал и покорно принял уготованную ему роль. Отказаться от нее он мог, лишь признавшись в измене нацизму. Но, как виделось Пихту, его начальник не очень страдал от иллюзорности нынешней своей власти. Его бесило расставание со своей прежней артистической властью над толпой. «Акробат воздуха» не привык, чтобы боялись его, он привык, чтобы боялись за него.

— О чем ты думаешь, Пауль? — Генерал в упор, как будто впервые, посмотрел на своего адъютанта.

— О Стокгольме, господин генерал, о ваших гастролях.

...Стокгольм в конце двадцатых годов был европейской ярмаркой, европейским перекрестком. Сюда съезжались из голодной Европы злые, предприимчивые и азартные юнцы. Юный Пауль Пихт тоже стоял в толпе, высоко задрав голову, А в небе носился, кружился, переворачивался белый самолетик. Вот он мчался к земле. Толпа испуганно ухала, инстинктивно подавалась назад. Самолет разворачивался так низко, словно крылом задевал землю. Но оно лишь касалось травы. На траве лежал дамский платок. Крючок на конце крыла цеплял красный шелк и уносил его ввысь. И вот уже подхваченный ветром он спускался к толпе из поднебесья. Тысячи рук тянулись к платку. Тысячи глоток вопили: «Удет! Удет!..»

— В Стокгольме я понял, что должен летать, — задумчиво проговорил Пихт.

— Да, Стокгольм, — довольно улыбнулся Удет. — Оглушительный успех. Я был отличным летчиком, Пауль.

— Германия вами гордится, господин генерал.

— Германия не дает мне летать!

— Вы должны ценить заботу рейхсмаршала.

— Да, да, Пауль, я был сердечно тронут. Герман проявил истинно братские чувства...

— Вы нужны рейху, генерал. Ваш опыт...

— Мой опыт? — взорвался Удет. — Что толку в моем опыте, если я не могу взять в руки штурвал. Ты видел этого мальчишку Варзица, Пауль? Зеленый трусливый сопляк! Он вылез из кабины белый, как мельничная мышь. Но как он смотрел на меня! Как на инвалида, Пауль, как на последнего жалкого инвалида! Налей мне двойную!

Разливая бренди, Пихт невольно представил себе элегантного, широкоплечего Удета, вылезающего из «Хейнкеля-176». Да, будь сегодня на месте Варзица Удет, обстановка на аэродроме могла бы стать иной. «Король скорости» сразу бы оценил удивительные возможности реактивного мотора. Теперь же Удет увидел в затее Хейнкеля лишь грубое посягательство на те устои воздухоплавания, которые были освещены им самим.

— А как тебе понравилась эта прыгающая лягушка, эта скорлупа с крылышками, а, Пауль? Доктор носится с ней, как будто и в самом деле снес золотое яйцо.

— Вы хотите услышать мое неофициальное мнение, господин генерал?

— Я хочу знать твое мнение, Пауль, и катись ты еще раз к черту со своей официальностью!

— Я очень уважаю заслуги доктора Хейнкеля перед немецкой авиацией, но считаю, что в данном случае ему изменило чувство ответственности перед немецким народом. «Хейнкель-176» —машина несерьезная. Мне бы не хотелось так думать, мой генерал, но, видно, у доктора рыльце в пушку, если он взялся за разные фокусы. Его дело бомбардировщики.

— Да, ты прав, Пауль. Геринг не устает мне твердить: бомбардировщики, бомбардировщики. Но я же говорил Герману: мое дело истребители. Скорость, скорость, скорость! А ведь у Хейнкеля были весьма приличные истребители. У него всегда не ладилось дело с шасси, но зато какая рама! И в этой новой машине что-то есть, Пауль, что-то в ней есть!

— Новый мотор. Реактивная тяга. Но это пока лишь идея, лишенная всякого практического применения. Пятьдесят полетных секунд никого не убедят.

— Спасибо, Пауль. Ты прав. Завтра же позвоню Хейнкелю и наложу запрет на дальнейшие работы над этим выродком.

— Не торопитесь, мой генерал. Реактивный мотор — безусловное новшество в авиации. Пусть бесполезное. Стоит ли вам брать на себя незавидную роль врага технического прогресса? При вашей должности это вам не к лицу. Что, если показать машину фюреру? Она развлечет его. Наш фюрер обожает всякие технические курьезы. Ну, и если Хейнкель докажет полезность своего детища в будущей войне...

— Ты молодчина, Пауль! Сообщи Хейнкелю, чтобы он притащил свою лягушку в Рехлин. А теперь помоги мне подняться. Скоро Берлин. Я хочу сам посадить «Зибель»...

2

3 июля 1939 года на имперский испытательный полигон в Рехлине прибыл Гитлер. Его сопровождали Геринг, Мильх, Удет, генералы вермахта, начальник штаба люфтваффе Йошоннек и командир отряда испытателей Франке. Гитлер сбросил легкий плащ на руки адъютанта Энгеля и остался в коричневом пиджаке, черном галстуке и черных брюках — традиционном костюме члена нацистской партии.

Из ангара техники вывели маленький самолетик. Вся носовая часть фюзеляжа была застеклена, и сквозь плексиглас виднелись ручка управления, крохотное сиденье для пилота, сектор включения двигателя.

Удет толкнул шасси носком сапога, самолетик заметно покачнулся.

— Мой фюрер, «Хе-176» три дня назад я наблюдал в полете, — торопливо начал он, подумав, что этим жестом выразил свое отношение к новинке, которая может вдруг и понравиться Гитлеру. — Проектировать ее начал уважаемый доктор Хейнкель два года назад. Внутри фюзеляжа установлен жидкостно-реактивный двигатель, который работает на метаноле с перекисью водорода.

Гитлер с сомнением потрогал крылья:

— Какой размах?

— Пять метров.

— Диаметр фюзеляжа?

— Максимальный — восемьдесят сантиметров.

— Как же умещается летчик?

— Ему в кабине вполне удобно, — выкатился вперед Хейнкель и махнул Варзицу.

Летчик, откинув колпак, вскочил в кабину. Эта кабина в случае аварии сбрасывалась, и Варзиц незаметно скользнул взглядом в сторону спасительного рычага.

По аэродрому пронесся свист запущенного двигателя. Из хвоста малютки вырвалось длинное белое пламя. Самолет помчался по бетонке. В небе летчик развернулся и пролетел над аэродромом.

Геринг и Удет покосились на Гитлера, стараясь угадать, какое впечатление произвел на фюрера полет. Но Гитлер, привычно поигрывая пальцами на отвороте френча, оставался спокойным.

Вскоре запас топлива и окислителя кончился. Самолет остановился посреди аэродрома, и его тут же отбуксировали в ангар.

Варзиц отрапортовал об окончании полета.

— Сколько вы заплатите летчику за это испытание? — спросил Гитлер Хейнкеля.

— По высшей ставке, мой фюрер.

— Поздравляю, обер-лейтенант, — сказал Гитлер.

— Я думаю, что нам следует поздравить пилота с чином капитана, — проговорил Мильх.

Гитлер пожал руку Варзицу:

— Ну, что вы думаете об этой штуке, капитан?

— Я убежден, что через год или два только немногие военные самолеты будут иметь винты и моторы внутреннего сгорания, — горячо ответил Варзиц.

Гитлер поморщился. Он не любил предсказаний. Предсказывать, предвидеть — привилегия фюрера. Он повернулся к Удету:

— Выдайте капитану Варзицу двадцать тысяч марок из специального фонда. А теперь послушаем Хейнкеля. Почему вы отказались от пропеллера?

— История авиации — история борьбы за скорость, — заторопился Хейнкель. — Скорость поршневых самолетов стала затухать. Из мотора уже ничего нельзя выжать, а у реактивного самолета неиссякаемый запас скорости; за ним будущее.

— Объясните!

— Враг скорости — сопротивление воздуха. Чтобы это сопротивление победить, нужно увеличить мощность мотора, следовательно, вес самих моторов, баков с горючим, фюзеляжа...

— Надо поднять самолет выше, в разреженное пространство, — указал Гитлер.

Вопреки обыкновению, беседа Гитлера не заинтересовала.

— В других странах делают реактивные самолеты?

— Пока нет, но, насколько мне известно, над созданием реактивных двигателей работают Уиттл и Гриффит в Англии, Ледок — во Франции, Цандер, Победоносцев, Люлька, Меркулов — в России... Кстати, именно Россия, очевидно, продвинулась в этой работе особенно далеко...

Но что-то мешало Гитлеру относиться всерьез к «детской коляске».

— Кажется, вы были удостоены в прошлом году Национального приза за искусство и науку?

— Да, мой фюрер.

— Вместе с Мессершмиттом, — подсказал Удет.

Гитлер протянул Хейнкелю руку:

— Благодарю, доктор. Вашу машину мы поставим в Музей авиации.

Гитлер действительно сдержал слово. «Хе-176» вместо ангара перекочевал в Музей авиации и сгорел во время бомбежки Берлина. Но через шесть лет после этого события...

3

— Господин директор, вас вызывает Берлин.

Мессершмитт поднял тяжелую черную трубку, поворочал языком. Так делает спринтер перед стартом.

— Мессершмитт слушает... А, это вы, Пауль!.. Я это предчувствовал. Вот как! Понимаю... Вполне официально? Рад. Жду... Ценю... До свидания.

Мессершмитт положил трубку, легко («окрыленно», записал бы его секретарь) поднялся с кресла, подошел к огромной, во всю стену, витрине. За невидимым — ни пылинки — стеклом выравнялись, как на параде, призы — массивные литые кубки с немецких ярмарок, элегантные статуэтки парижских эспо, фарфоровые, с позолотой, вазы итальянских и швейцарских мэрий, кожаные тисненые бювары — свидетельства о рекордах. «Вся жизнь на ладони», — с удовольствием подумал Мессершмитт, вышагивая вдоль витрины.

Он взял в руки последний, самый ценный, отобранный у Хейнкеля кубок — за мировой рекорд скорости — 755 километров в час. Рекорд, установленный на его лучшей модели — «Ме-109Е» — каких-нибудь четыре месяца назад.

«И все это только прелюдия, красивая прелюдия, не больше, — подумал Мессершмитт. — Настоящая авиация лишь зарождается. И первое слово все-таки скажу я».

Он позвонил секретарю и попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.

Вилли Мессершмитт старался казаться угрюмым, при разговоре он глядел на собеседника исподлобья. Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, с крупными угловатыми чертами лица конструктор вызывал невольную робость у своих служащих.

Увидев в 1910 году первый аэроплан Блерио, он поклялся научиться делать такие же самолеты. Мессершмитт голодал, клянчил деньги у богатых фабрикантов, учился, терпел неудачи, но шел напролом. Мастерская, заводик, завод, концерн... «Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим громом труб ответь, за тебя мы хотим умереть...» Теперь тысячи пилотов с этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.

Четыре года назад сошел с конвейера «Мессер-шмитт-109» — самый удачный истребитель из всех построенных ранее. Но воздушные бои в Испании заставили конструктора улучшать машину. Требовалась скорость — Мессершмитт установил двигатель «Даймлер-Бенц» мощностью 1100 сил. Усилил вооружение, заменив мелкокалиберный пулемет на автоматическую пушку.

Но когда в пикировании «Мессершмитт-109Е» попал во фляттер[22], конструктор впервые понял, что поршневой самолет исчерпал себя в смысле возможностей дальнейшего прогресса. Выход из тупика открывал реактивный самолет. Тогда Мессершмитт переманил от Хейнкеля профессора Зандлера — специалиста по реактивной авиации и аэродинамике крыла. В своей фирме он организовал отдел реактивной техники и выделил для него испытательный аэродром в Лехфельде, неподалеку от Аугсбурга. Теперь он ожидал, когда оттуда приедет Зандлер, конструктор и начальник этого отдела.

Профессор Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось, что перед дверью он не без труда придал ему выражение равнодушной заинтересованности. Обычно сутулый, сейчас профессор старался держаться прямо.

«Трусит, — решил Мессершмитт, — трусит, оттого и пыжится. А чего трусит?»

— Послушайте, Иоганн, — начал Мессершмитт, не присаживаясь и не предлагая сесть Зандлеру, — что-то вы давно не приходили ко мне с новыми идеями. Устали? Или не верите в проект?

— Господин директор...

— Вы не уверены в идее или в возможности ее экономного решения? Или вас тяготит отсутствие официальной поддержки?

— Господин директор...

— Или вы боитесь, что нас обгонят?.. Нас обогнали, Зандлер... Обогнали на год, а может, и на два. Вчера, Зандлер, ваш старый приятель доктор Хейнкель добился своего. Он поднял в воздух свой новый истребитель, Зандлер!

— Вы шутите, господин директор! Этого не может быть!

— Почему же, Зандлер? Не обещал ли Хейнкель подождать, пока вы раскачаетесь?

— Господин директор, я убежден...

— Ну вот что, Зандлер, машина, которую испытывает Хейнкель, не вызвала восторга в Берлине. Это просто кузнечик. Прыг-скок. Прыг-скок. Кузнечик, Зандлер. Но это кузнечик с реактивным двигателем. Вот так-то, господин профессор.

— Значит, первое слово уже сказано?

— Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его пока никто не расслышал. Хейнкель, как всегда, поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит. — Мессершмитт позволил себе усмехнуться: — Мне только что позвонил из Берлина адъютант Удета господин Пихт. Нам предлагают форсировать разработку проекта реактивного самолета. Но пока мы не вылезем из пеленок — никаких субсидий! На наш риск. Завтра, Иоганн, вы представите мне вашу, я подчеркиваю — вашу, а не финансового директора, проектную смету.

— Хорошо, я представлю вам смету.

— Идите, Иоганн. Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до начала испытаний о характере проекта не должен знать никто. Я повторяю — никто, кроме инженеров вашего бюро.

— Я полагаю, что господин оберштурмфюрер[23] Зейц по долгу службы...

— Господин Зандлер, что-то я не помню приказа о переводе Зейца в ваше конструкторское бюро.

— Должен ли я понимать это...

— Вы должны торопиться, профессор. За нами гонится История!

— Я свободен? — спросил Зандлер.

— До свидания. Впрочем, а как мы назовем свой самолет?

— Об этом еще рано думать.

— Нет. Мы назовем его сейчас. Чтобы никто пока не знал о нем. — Мессершмитт отмерил несколько крупных шагов по кабинету. — Придумал! Мы назовем его «Штурмфогель»! «Альбатрос»! «Буревестник»! «Буря-птица!»...

Глядя в спину уходящему Зандлеру, Мессершмитт очень явственно представил себе, как десятки конструкторов из разных стран лихорадочно, наперегонки, разрабатывают идею применения реактивной тяги для полетов машин тяжелее воздуха... Десятки конструкторов... И русских в том числе... Русских, которых особенно ненавидел Мессершмитт.

4

31 августа 1939 года Хейнкель приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане «Хорхер». «По старой дружбе», — сказал Хейнкель.

Удет не нашел сил отказаться. Он пришел в ресторан возбужденный, запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко он вспоминал воздушные моменты былых полетов. Хейнкель вяло поддакивал. Он ждал, когда генерал заговорит о его реактивных истребителях. Но Удет упорно сворачивал с сегодняшнего дня в блистательное прошлое. Обед затягивался.

Уже глубоко за полночь Хейнкель, видя, что генерал начинает повторяться, сказал:

— Генерал, видит бог, как я люблю вас. И любя, и зная вас, я не могу понять, чем же не понравились вам мои «сто семьдесят шестой» и «сто семьдесят восьмой»?

— Доктор, вы назвали меня генералом, и я вам отвечу как генерал. То, что ваши «сто семьдесят шестой и восьмой» не умеют летать — неважно. Придет время, научатся, верю. Но они не умеют стрелять. И не научатся.

— Дайте срок. Научим и стрелять. — Хейнкель почувствовал, как ярость клубком подкатила к горлу. «Какое чудовищное недомыслие! И этот человек руководит вооружением страны!»

— В это не верю. Но, допустим, они будут стрелять. Когда? В кого?

— Я выпущу их в серию через два года!

— Фантастика, доктор! Я повторяю: нам нужны только те самолеты, которые смогут принять участие в военных действиях уже сегодня! — Удет с удовольствием следил за игрой пятен на ухоженных докторских щеках.

— Реактивные истребители изменят весь ход воздушных сражений. С такими самолетами Германия выиграет войну у любого противника.

— Германия выиграет войну у любого противника, не пользуясь вашими редкостными чудо-истребителями. Но, доктор, не без помощи, не без помощи ваших великолепных бомбардировщиков. Массированный бомбовый удар станет нашим главным козырем в этой войне.

— Вы мне льстите, генерал. Но вы недооцениваете быстроты технического прогресса. Вы не верите в конструкторов. Еще неизвестно, какие сюрпризы они преподнесут к началу этой войны.

— Сюрпризов больше не будет, доктор. Разрешите сверить наши часы. На моих — три часа двадцать три минуты... Так вот, эта война начнется ровно через семнадцать минут! — Удет торжествующе засмеялся.

Наклонившись к Хейнкелю, он прошептал:

— Наконец-то поляки напали на нас! Мы вынуждены защищаться! Выпьем за победу в этой войне, доктор!

— Это будет большая война, генерал.

— Быстрая война, доктор!

ЧЕРЕЗ ГРОЗЫ ДНЕЙ

1

Поздно вечером капитан Альберт Вайдеман, командир 7-й авиагруппы 4-го воздушного флота люфтваффе, получил секретный пакет. Сонно жмурясь, он вскрыл конверт, минуту сидел молча и вдруг с силой хлопнул ладонью по колену:

— Началось!

Он схватил телефонную трубку.

— Всех командиров отрядов, инженеров и пилотов в штурманскую! Срочно!

Вайдеман быстро натянул брюки и куртку.

— Друзья! — торжественно начал он, входя в штурманскую комнату и останавливаясь перед застывшими в приветствии летчиками. — Рядом с нами Польша. Завтра утром Германия начинает войну. Первый воздушный флот Кессельринга из Померании и Пруссии и наш четвертый совершат массированный налет. Тысяча пятьсот машин поднимаются в воздух. Цель — завоевать господство в воздухе, разгромить все польские аэродромы, атаковать заводы, железнодорожные станции, разогнать кавалерию. Мосты не уничтожать. Они пригодятся нашим танкам. Наша группа действует как штурмовая авиация по направлениям — Ченстохова, Петроков, Радом. Техникам приготовить машины к трем ноль-ноль.

Круто повернувшись, он вышел из штурманской.

Оставалось несколько часов на отдых. Не раздеваясь, он лег, закрыл глаза. Ровными толчками стучало сердце. Голова работала четко, как выверенный механизм. По освещенному аэродромными огнями потолку скользили тени, как будто это двигались стрелки на приборной доске.

Издалека донесся мелодичный бой. Часы на ратуше Намслау двенадцатью ударами возвестили о начале сентября, первом дне осени, первом дне второй мировой войны...

Без четверти четыре авиагруппа Вайдемана взлетела и развернулась к востоку.

Над самой землей Вайдеман вывел самолет на пике. На ровном ржаном поле валялись трупы лошадей и всадников. Одна лошадь, обезумев от страха, неслась по жнивью, сшибая снопы. У ее копыт, зацепившись ногой за стремя, болтался легионер.

Двинув ручкой газа, Вайдеман пошел в высоту. Он увидел, как навстречу лошади, дымя сизыми выхлопами, мчались танки с белыми крестами на бортах. Танкисты, высунувшись из люков, стреляли по лошади из парабеллумов.

Под Ченстоховой группа обрушилась на аэродром. В березовой роще белели цистерны с горючим, у длинных ангаров и кирпичных мастерских рядами стояли самолеты. Сверху хорошо было видно, как техники стягивали с моторов чехлы, коноводы запрягали лошадей в брички-бензозаправщики, зенитчики, еще не очнувшись от сна, бежали к пулеметам.

Через минуту аэродром скрылся в дыму и огне. Истребители тройками сваливались с неба, стреляя из всех пулеметов. Только одному польскому пилоту удалось добраться до своего самолета и запустить мотор. Он вырвал машину из костра пылающих истребителей и сразу пошел на взлет, на верную смерть — один против шестидесяти.

Аэродром пылал. Горели ангары, горели цистерны, горели самолеты, так и не успевшие взлететь.

Над самой землей проплыли пять трехмоторных «юнкерсов». Флагман развернулся навстречу черному дыму и нацелился на посадку.

«Юнкерсы» садились, тормозя изо всех сил. В конце полосы распахивались дверцы и автоматчики на ходу спрыгивали на землю, рассыпались цепью, расстреливали тех, кто еще был жив на аэродроме.

Вайдеман повернул свою группу к Петрокову.

2

Конструктор Иоганн Зандлер даже для немца был великолепным образцом аккуратности. В кабинет он приходил ровно в восемь утра, и за три года работы у Мессершмитта еще не было дня, чтобы он опоздал. Он носил несколько старомодные, чуть ли не кайзеровские усы, но костюмы выбирал вполне современные, как и сорочки и галстуки. Фигурой он походил на длинного и прямого, как штык, англичанина. Не хватало лишь трубки. Он курил сигареты. Курил одну за другой, жадно и быстро, до головокружения. Дочь не позволяла ему курить дома, но у себя в кабинете он был предоставлен самому себе. Сюда никто не имел права заходить, кроме оберштурмфюрера Вальтера Зейца, отвечающего за безопасность и секретность всех работ, которые ведутся на испытательном аэродроме в Лехфельде. В этом кабинете Зандлер не склонялся над чертежной доской, не делал расчетов. Здесь он только думал.

Лицо у Зандлера было землисто-серое, под бесцветными глазами голубели набухшие мешки. Сердце и почки давно требовали лечения. Но Зандлер не находил для этого времени. Он мерил кабинет длинными ногами и курил. Когда ноги уставали, он садился в кресло. Когда в горле начинало саднить, он брал из сейфа бутылку крепкого старого пива, выпивал бокал и снова затягивался сигаретой.

Сегодня он думал о том же, что занимало его вчера и год назад. О самолетах с ракетными и турбореактивными двигателями. Фантазия рисовала ему эти самолеты, один причудливей другого, не похожие на те, что летают сейчас.

Коллега Зандлера — Оберт, первым понявший гениальность открытий Циолковского, калужского учителя физики, не смог их реализовать. После Циолковского появилось много работ. Но все на бумаге, в моделях. Зандлер хотел создать реактивный самолет в металле.

Он с успехом справился с планером самолета, рассчитав и применив стреловидное крыло. Но не было надежного двигателя, и это обстоятельство сводило его, Зандлера, труд к бессмыслице. Двигатель есть у Хейнкеля. Но начатое старым конструктором дело теперь ловко перехватил Мессершмитт.

«Кто-то сильно помог господину Мессершмитту, — подумал Зандлер. — С точки зрения интересов рейха, надо бы поддержать Хейнкеля. Ведь он бьется над реактивным самолетом и двигателем четыре года. И, конечно, не подумает продать Мессершмитту документацию своей реактивной машины. Двигатель придется искать другой...»

Телефонный звонок прервал размышления Зандлера.

— Доброе утро, профессор, — раздался в трубке густой, хорошо поставленный голос оберштурмфюрера Вальтера Зейца. — Извините за беспокойство. Поздравляю с началом войны. Сегодня на рассвете мы ответили на удар поляков. Повсюду наши войска одерживают победу.

— Хорошо, господин Зейц, — как можно приветливей отозвался Зандлер, стараясь скрыть раздражение.

Оберштурмфюрер Вальтер Зейц был в Лехфельде не только представителем СД[24], но и арбайтсфюрером нацистской партии, и Зандлер, подавляя странную тревогу, пытался относиться к нему как можно предупредительней.

Но в душе Зандлера Зейц вызывал злость. Арбайтсфюрер умел задавать такие вопросы, над которыми бился сам конструктор. И когда Зандлер ответить не мог, Зейц поджимал губы и снова задавал нечто вроде: «А скажите, профессор, не задумывались ли вы над тем, что скоростной истребитель теряет маневренность?»

Зандлер хорошо знал, что на скорости около тысячи километров в час маневр чрезвычайно затруднителен. Система тормозов, позволяющая резко убавить скорость, одновременно отнимала мощность у двигателя, лишенного воздушного напора. Это вело к потере высоты, к плохой управляемости — словом, к ухудшению боевых качеств машины. Как помирить маневренность со скоростью, Зандлер еще не знал.

— Я вам не помешал, профессор? — спросил Зейц, появляясь в дверях.

— Нет, господин Зейц. Сегодня по случаю победы можно отдохнуть.

Полнолицый, голубоглазый оберштурмфюрер был олицетворением того строя, который установился в Германии пять с половиной лет назад. Зейц принадлежал к СД — гвардии СС, элите элит, заплечных дел мастера формировались из других каст помельче.

Для Зейца — смелого и сильного, происшедшего без чужеродной примеси крови от древних германцев — служба заключалась в простом выполнении приказов и инструкций. Это делал он всегда точно, предупредительно и как-то весело. Зандлер завидовал его способности ни о чем не думать, обходить опасные повороты, смотреть на жизнь легко и беззаботно.

Зейц протянул Зандлеру дорогую гаванскую сигару.

— Это наш первый трофей, профессор, — важно проговорил оберштурмфюрер. — На днях моряки захватили польское судно из Гаваны. У бедняг испортилась рация, и они, ничего не зная о войне, спокойно зашли из Атлантики в наш Кильский канал.

— Господин Зейц, — проговорил Зандлер, срывая с сигары золотой ободок, — на днях я был у Мессершмитта, и Главный конструктор приказал мне форсировать работы над реактивным самолетом.

— Я знаю об этом, — многозначительно ответил Зейц, усаживаясь в кресло.

— Хочу посоветоваться с вами относительно теоретического обоснования этой работы...

— Да-да, — подбодрил профессора Зейц.

Зандлер достал из стола книжку в синем переплете.

На обложке белел крест, выцарапанный над пылающей землей.

— Послушайте, что пишет один человек... «Страна, потерявшая господство в воздухе, увидит себя подвергающейся воздушным нападениям без возможности реагировать на них с какой-нибудь степенью эффективности; эти повторные, непрекращающиеся нападения, поражающие страну в наиболее сложные и чувствительные части, несмотря на действие ее сухопутных и морских сил, должны неизбежно привести страну к убеждению, что все бесполезно и всякая надежда погибла. А это убеждение означает поражение...»

— Кто это написал?

— Итальянский генерал Джулио Дуэ.

— Ну, это еще не авторитет, — протянул Зейц.

— Но послушайте дальше. «Я хочу только сделать упор на одном моменте, а именно на силе морального эффекта... не достаточно ли будет появления одного только неприятельского самолета, чтобы вызвать страшную панику?.. Может быть, это произойдет еще прежде, чем сухопутная армия успеет закончить мобилизацию, а флот — выйти в море».

— Вот это уже превосходная идея! — радостно воскликнул Зейц.

— Стало быть, я правильно понял, что моральный эффект, стремительная скорость нового оружия сильней каких-то там проблем маневренности в бою?

Зейц догадался, что профессор ловко обошел его, и хотел было вспылить, но вовремя одумался. «В конце концов, стоит ли спорить о курице, если она еще не вылупилась из яйца».

Вслух Зейц произнес:

— В следующий раз непременно прочитаю генерала Дуэ. — И, хотя был в штатском, четко, по-военному, повернулся и вышел.

3

27 сентября капитан Коссовски впервые изменил тому железному регламенту, которому подчинялось каждое его движение в утренние часы. Когда он попросил жену принести ему «Фолькишер беобахтер», та в изумлении всплеснула руками:

— Зигфрид, ведь ты еще не брился! Неужели новое назначение так на тебя подействовало?

Но Коссовски не счел необходимым объяснять супруге свое отступление от правил. После трехлетней разлуки он так и не смог вновь привыкнуть к фрау Эльзе, как к человеку, с которым следует делиться своими мыслями. Три года в Испании отучили его вообще поверять свои мысли кому бы то ни было. Жена не могла составить исключения. Вот, может быть, сын, когда подрастет... Но сначала нужно воспитать в нем те качества, которые он ценил в себе, — сдержанность, твердость духа, верность раз и навсегда утвержденным принципам.

Он развернул газету и сразу увидел то, что искал, — декрет о создании Главного имперского управления безопасности. Значит, слухи, упорно циркулирующие в салоне Китти, где собирались по ночам люди, хорошо осведомленные в тайных делах рейха, были справедливы. Гейдрих[25] добился своего. Отныне в его руках почти все рычаги незримого управления рейхом — гестапо, СД, СС, полиция, жандармерия. Теперь уж он доберется и до Канариса — абвер остался единственной тайной силой, неподвластной ему.

Коссовски отложил газету и отправился в ванную.

Через час зеленый армейский «оппель» доставил его к массивному серому зданию на Кайзервильгельмштрассе — министерству авиации. Табличка «Форшунгсамт» у пятого подъезда извещала прохожих, что здесь расположилось некое научно-исследовательское управление министерства. Но мало кто даже из летчиков знал, что под этой вывеской скрывается служба разведки и контрразведки люфтваффе.

Коссовски поднялся на третий этаж и вошел в кабинет своего нового шефа — майора Эвальда фон Регенбаха.

Все, что он узнал о Регенбахе, не оставляло места для иллюзий. Коссовски понимал, что придется работать за двоих. Своему посту в «Форшунгсамте» Регенбах был целиком обязан родственным связям. Одна из его аристократических теток была близкой приятельницей рейхсмаршала. Сам Геринг подписал Регенбаху направление на высшие курсы штабных офицеров люфтваффе. До этого Эвальд баловался журналистикой, писал либеральные статейки.

Впрочем, по всем отзывам, нынешний Регенбах, известный среди друзей под именем «Эви», был всего лишь избалованным светским бездельником, тяготившимся службой и делившим свое время между театром и ипподромом. Подтянутый и прямой, с четкими, правильными чертами лица, будто вытесанного из дорогого камня, Эви пользовался неизменным успехом в аристократических кругах Берлина. Его жена блистала на всех дипломатических раутах. Да, капитану Коссовски, сыну безземельного юнкера, нелегко будет найти общий язык с «милым Эви».

Открывая дверь кабинета, Коссовски хорошо представлял себе, с какой снисходительной миной встретит его новый шеф.

— Я рад, что вы будете работать у нас, — сказал Регенбах, когда Коссовски, представившись, сел в предложенное ему кресло. — Нам нужны опытные люди, понюхавшие пороху. Боюсь только, что после испанских приключений вам покажется у нас смертельно скучно. Мы же, в сущности, бюрократическая организация. Пишем разные справки. Шпионов ловят Канарис и Гейдрих, а с нами лишь консультируются.

— К сожалению, следует ожидать, что в условиях военного времени активность вражеской разведки увеличится... Работы хватит и для нас, — заметил Коссовски.

— Ну, эта война ненадолго. С поляками мы уже расправились, а стоит нажать на французов, как они вместе с Англией запросят мира. Впрочем, прогнозы — не моя стихия. Вечно я попадаю впросак! — засмеялся Регенбах. — Надо ввести вас в курс дела. Мы поручаем вам совершенно новый участок работы. Она даже как-то связана с нашим официальным наименованием.

— Слушаю вас, — проговорил Коссовски.

— Наши блистательные конструкторы изобрели какой-то новый самолетный мотор. Не пойму, в чем там дело, но кажется, он вовсе без пропеллера. Ну, бог с ним. Важно, что тут мы утерли нос всем американским эдисонам. Пригодится ли эта штука на войне, никто не знает. Но так или иначе, в министерстве создали новый секретный отдел. Как же он называется?.. — Регенбах порылся в бумагах: — Ага. Отдел реактивных исследований. Ну, а раз есть отдел, да еще сверхсекретный, надо охранять его от вражеской агентуры. Для чего и создан на свет капитан... Зигфрид Коссовски. Узнайте, капитан, кто с этим моторным делом связан? Таких, наверное, еще немного. Запросите на них досье. Ну и... Что еще? Если поймаете шпиона, покажите, пожалуйста, мне. Стыдно сказать, два года в контрразведке — и ни одного живого шпиона в глаза не видел.

Регенбах встал, и Коссовски понял, что аудиенция с начальством, оказавшаяся, как он и предполагал, сплошным балаганом, окончена.

4

После взятия Варшавы Альберт Вайдеман получил отпуск. Поезд Варшава — Берлин останавливался редко, и Вайдеман скучал в своем купе. Глядел в окно на опустевшие осенние поля, на промокшие деревушки с остроконечными крышами костелов.

В Сквежине в купе вошел бледный фельдфебель лет пятидесяти в форме люфтваффе.

Фельдфебель, увидев Вайдемана, щелкнул каблуками сапог:

— Эрих Хайдте.

— Фронтовик?

— Бортмеханик на «Дорнье».

— Отвоевались?

— Получил отпуск и медаль в придачу. За геройскую кампанию.

— Сегодня мы все герои. Задавили поляков.

Фельдфебель усмехнулся:

— Приеду домой в ореоле славы. С окровавленным мечом.

Он пропел несколько тактов вагнеровского марша: «Трум-бум-бум-бум».

Откровенная ирония попутчика показалась Вайдеману подозрительной.

— Жена будет рада, — сухо заметил он.

— Бобыль. Осталась только племянница Ютта, — ответил фельдфебель, доставая из внутреннего кармана френча любительский снимок и протягивая Вайдеману.

Со снимка на Вайдемана пристально смотрела длинноволосая девушка в черном свитере.

— Хороший снимок, — сказал Вайдеман.

— Сам делал. У меня к фотографии пристрастие. Разобьем Англию, куплю себе приличное фотоателье...

Поезд с грохотом помчался через Одер. В купе вошел проводник — немец, сменивший поляка, в черной форме и с серебряными орлами на фуражке. Проводник выбросил руку и объявил:

— Граница рейха. Прошу предъявить документы.

5

Чуть ли не первым человеком, которого Вайдеман увидел на берлинском вокзале, был оберштурмфюрер СД Вальтер Зейц. С Зейцем свела его судьба еще десять лет назад в Швеции. Оба были горячи, молоды, беспечны. И одиноки. Оба не знали ни родительской любви, ни родительской опеки. В карманах редко звенели кроны, но жизнь после берлинской дороговизны все же казалась сытной и приятной.

Вайдеман работал в сборочной мастерской — филиале завода Юнкерса в Упсале — и готов был подняться в воздух на любом гробу — лишь бы платили. Зейц сидел в конторе — разбирал рекламации, которые иногда поступали из шведского министерства транспорта, и заодно помогал заезжим немцам устраивать разные коммерческие и не совсем коммерческие дела.

Третьим в их холостяцкой компании был Пауль Пихт, пожалуй самый энергичный и пронырливый. Пихт задумывался о карьере, когда Вальтер и Альберт не помышляли ни о чем, кроме девушек. Накопив немного денег, Пихт все их, не моргнув глазом, ловко всунул шеф-инженеру, и тот назначил его главным механиком авиамастерской. А когда в Швецию на гастроли прилетел прославленный Удет, Пихт первым понял, где можно поживиться. Он мыл, чистил и скреб самолет Удета, как свой собственный мотоцикл, а когда в моторе что-то забарахлило и выступления могли сорваться, он двадцать часов копался с двигателем, пока все не отладил. И главное — отказался от платы. Сделал вид, что старался только из любви к лучшему немецкому летчику. И не прогадал. Удет взял его с собой личным механиком.

Зейц и Вайдеман долго еще оставались в Швеции, пока фюрер не бросил клич сынам фатерланда: «Немцы, объединяйтесь!»

Теперь уж подвезло Зейцу. Один из его бывших клиентов стал важной фигурой у Гейдриха. Зейца взяли в училище СС в Орденсбурге.

Вайдеман попал в летную школу в Дрездене, а оттуда в Испанию в истребительный отряд Мельдерса.

— Ну, а где ты сейчас? — спросил Вайдеман, когда приятели зашли в кафе на привокзальной площади и сели за столик.

— Я работаю у Мессершмитта, — скромно ответил Зейц. — Становлюсь провинциалом.

Ему не хотелось посвящать Альберта в свои дела.

— Женился?

— Один как перст, — вздохнул Зейц, поигрывая глазами. — Видимо, не суждено. А ты?

— Та же история. Гарнизонная жизнь не располагает к устройству семейных очагов. Ты видел Пауля Пихта? — неожиданно спросил Вайдеман.

— Вы же вместе долго воевали в Испании! Я там пробыл совсем немного.

— Да, он — молодчага. Схватил там крест.

— За что же?

— Представляешь, его обстреляли республиканцы, и он вынужден был сесть на их территории. Самолет горит. Он чудом выбрался из кабины. Уже готов был стреляться — не сдаваться же в плен, — как его спас сам Мельдерс. Сел рядом, засунул его в кабину и взлетел перед носом республиканцев. Мельдерсу — рыцарский крест, Пихту — Железный. И, что любопытно: Мельдерс потом стал таскать Пихта всюду за собой. И не давал много летать. Вдруг собьют, и нельзя будет похвастаться. «Да-да, это тот самый Пихт, которого я выкрал у республиканцев».

— Я слышал, — задумчиво проговорил Зейц. — Он снова под крылышком генерала Удета. Ходит в адъютантах.

— Хотелось бы увидеть его, отпраздновать Польшу, — проговорил Вайдеман.

Он простился с Зейцем, вышел из кафе и окинул взглядом площадь: искал такси.

Шагах в двадцати от него в черный лимузин садился тот самый фельдфебель Хайдте, сосед по купе.

Вайдеман кинулся к машине — может, по дороге. Но фельдфебель, по-видимому, не заметил его. Лимузин сорвался с места, чуть не обдав Вайдемана фонтаном брызг. Лицо человека за рулем показалось Вайдеману знакомым.

Всю дорогу до отеля он вспоминал, где же видел это холеное лицо, мягкое, упрямое и безразличное. И только входя в вестибюль отеля, Вайдеман понял, что встречался с этим человеком в министерстве авиации. Человек беседовал с ним перед Испанией, когда Вайдеман оформлялся в легион «Кондор». Майор Регенбах, фон Регенбах. Контрразведчик. Значит, предчувствия не обманули его. Вместе с ним в одном купе ехал человек из «Форшунгсамта»...

КРЕЩЕННЫЕ ОГНЕМ

1

Весной 1940 года 7-ю авиагруппу Вайдемана перебросили на западную границу.

Весна шла дружно. Уже в конце апреля в Голландии наступили на редкость солнечные, по-летнему теплые дни. Море было тихим. Туманы жались к берегам, скрывая дамбы.

Но 8 мая вдруг поползли тучи, пошел мелкий дождь. Он трудолюбиво обмывал и без того чистенькие черепичные крыши, асфальтированные дорожки, поля цветов.

В полночь осоловевшие от безделья голландские пограничники были разбужены тяжелым воем самолетов. Пока тормошили спящих телефонистов, пока дежурные офицеры дозванивались до своих начальников, гул прекратился. Самолеты ушли.

Часовые поглубже попрятались в дождевики. Разошлись по еще не остывшим постелям зенитчики, успокоились дежурные офицеры. И тут из низких туч посыпались парашютисты. Они приземлялись на аэродромы Гааги и Роттердама, Дордрехта и Моердьяка, рядом с мостами через Маас, Лек и Ваал, в расположение войсковых частей, артиллерии и бесшумно снимали часовых.

И снова донесся тревожный гул самолетов. И снова стих... Эти самолеты отцепили планеры.

— Придержи штурвал, Шверин, я включу посадочную фару... — Вайдеман пошарил по темной приборной доске. — Давно не летал на этих фанерных катафалках, черт возьми!

— Включатель должен быть слева, — сказал Шверин.

— Нашел. — Вайдеман включил фару.

Желтовато-синий свет уперся в стену плотного, непробиваемого тумана. Слева и справа скользили в тучах пучки света от других планеров.

— Вот уж мы сядем им на холку! — заржал Шверин.

«Разбойник», — подумал Вайдеман, косясь на развеселившегося Шверина.

Он прислушался к тишине. Транспортные «юнкерсы» уже ушли за новым десантом. Были слышны только короткие вскрики на земле, поскрипывание деревянного фюзеляжа да возня Шверина на правом сиденье. Вайдеман открыл форточку и старался отыскать на приближающейся земле посадочную полосу.

Авиагруппа должна была вместе с десантниками захватить аэродром в Масстрихте и перегнать «спитфайры», лучшие английские истребители, на германский аэродром под Аахен.

— Лейтенант! — крикнул Вайдеман стоящему в дверях пилотской кабины командиру парашютистов. — Сколько у тебя солдат?

— Сто двадцать.

— А на аэродроме, наверное, не меньше трех тысяч голландцев.

— Не меньше, — усмехнулся лейтенант.

— Они вышвырнут вас, как щенков.

— Пари! Эти кролики разбегутся при первых же выстрелах.

Планер вынырнул из туч. На земле уже горел какой-то дом и освещал широкую равнину. Вайдеман потянул штурвал на себя, стараясь погасить скорость. По днищу планера захлестала мокрая трава, толстые шины колес коснулись земли и заскрипели на твердом, укатанном поле.

Солдаты выпрыгнули из планера и скрылись в темноте. Повсюду белели успевшие намокнуть шелковые полотнища парашютов. Где-то недалеко шла беспорядочная стрельба.