Ушер Рудд выпустил комбинезон и переключил свое неконтролируемое бешенство на меня. Он больше не пытался остановить печатные машины. Он рвался отомстить за провал, который сам же себе и устроил.

Любовь сводит людей с ума. Он наблюдал за этим ежедневно. Каждую неделю читал об этом в газетах, где писали о сгоревших сараях, об отравлении мышьяком, о младенцах, втайне утопленных в колодцах, чтобы их отцы не узнали о безумии любви. Матери отправляли детей к милосердному Богу. По вечерам, после ужина, Ральф читал эти статьи Кэтрин, а та, в свою очередь, сочиняла истории о грустных женщинах и сумасшедших мужчинах. Снова и снова называла их имена, пока эти рассказы не превратились в своего рода безумие.

Глаза у него горели безумием. И я понял его намерение. Вместо печатника он хотел толкнуть меня на вращавшиеся валы. Если бы мы были одни, ему бы это могло удаться. Но Сэмсон Фрэзер прыгнул и вцепился в него. А в это время, спасенный от увечья печатник, издав последний вызванный ужасом ситуации крик, ринулся к двери. И, дав мне незапланированный шанс, врезаются в Ушера Рудда, тот на мгновение потерял равновесие.

— Почему они делают это, мистер Труит? Почему так печальны, почему так податливы?

— Долгие зимы. Религия.

Рудд сбросил Сэмсона как ненужную помеху. Но это дало мне несколько секунд, чтобы выбраться из опасного места и увеличить расстояние, отделявшее меня от ближайшей машины. И хотя Рудд цеплялся за меня и пытался снова подтащить к машинам, я боролся до последнего. И удивительно, сколько сил дает смертельный страх. К чести Сэмсона Фрэзера (а может быть, это был расчет, потому что любая смерть на территории его предприятия разорила бы его), он помогал мне как мог. Яростно пинал, щипал, тянул за волосы рыжее торнадо. Именно удар Сэмсона по голове кулаком послал Ушера в нокдаун. И потом он повалил Рудда на пол лицом вниз. Пока Фрэзер искал широкую липкую коричневую ленту, с помощью которой упаковывали газетные пачки, я сидел на извивавшейся спине Рудда. С моей действенной помощью Фрэзер обмотал Рудду одно запястье, потом другое и этими импровизированными наручниками стянул ему руки на спине. Таким же способом он связал бешено брыкавшиеся ноги. Потом мы перевернули Рудда на спину и стояли над ним, тяжело дыша.

— Может, это и с нами случится?

Немного отдышавшись, мы подхватили рыжего подонка под мышки и потащили в относительно спокойную маленькую комнату за раскачивавшейся дверью и толкнули на стул.

— Нет.

Здесь с вытаращенными от возмущения глазами собрались все печатники.

Конечно, Кэтрин хотела в город. Кто бы на ее мест не захотел? Пройтись по улицам, посмотреть на обыкновенных женщин, которые на следующей неделе возможно, утопят своих детей, на усталого рабочего который за одну ночь зарежет сорок голов своего скота. Ральф не позволял ей ездить в город, хотя людям уже было известно, что она живет в его доме.

Сэмсон без всяких эмоций предложил им вернуться к работе, потому что газета должна выйти вовремя. Они медленно и неохотно подчинились.

«Если любовь доводит людей до безумия, — размышлял Ральф, — то что делает отсутствие любви? В этом случае люди становятся такими, как я». Он совал руку в карман, пока Кэтрин морочила его своими историями, и тихонько теребил член.

— Это он виноват. Это Уайверн, — снова принялся кричать Рудд, сидя в кресле. — Вам нужно ловить Уайверна, а не меня.

Но к ней все еще не прикасался. Отделил от своего естества страсть к ней или к любой другой женщине. Сохранял дистанцию. Забыл, как можно по-настоящему любить и желать женщину. Утратил привычку к романтическим отношениям.

Однако каждую ночь он лежал на своих чистых, накрахмаленных, пахнущих морозом простынях и представлял Кэтрин и ее спальню. Рисовал в воображении скрытые части ее тела. К себе он не притрагивался. Не мог этого перенести. Взрослый мужчина. Почти старый. Ну не глупость ли? И она, совсем рядом.

— Я вам не верю, — возразил я, хотя на самом деле верил.

Его грехи заключались не в грезах. Его извращением было молчание. Молчание и соблюдение расстояния.

— Уайверн хотел убрать с дороги вашего отца, — старался убедить меня Ушер Рудд. — Он хотел посадить в парламенте Оринду. Он хотел продвигать ее выше, как Денниса. Он пошел бы на все, лишь бы остановить вашего отца, лишь бы его не избрали.

Бывало, в постели он вспоминал о леди Люси Берридж во Флоренции тридцать лет назад, о ее аристократических причудах и капризах. Каждый раз в темноте лицо Люси, или Серафины, или даже Эмилии превращалось в лицо Кэтрин. Его гостья смеялась над ним.

— Даже на поломку машины?

Интересно, думает ли она о нем в своей комнате, такой чистой и ухоженной? Но она не думала. Ни разу Ральф не появился в ее голове.

— Я не хотел ничего ломать. Мое дело писать то, что он закажет. Я неделями следил за Полом Бетьюном, чтобы найти его любовницу. И все ради Уайверна. Чтобы люди проголосовали за Оринду. Но я не стал перерезать тормозные шланги, как хотел Уайверн. Потому что это уже слишком. И я не стал этого делать.

Кэтрин в своей простой ночной рубашке смотрела на луну, на падающий снег и мечтала о сигаретах, о том, как затянется табачным дымом. Улетала мыслями к своему любовнику, который в тот момент обнимался с какой-то другой женщиной в какой-то другой постели на смятых простынях в захолустном далеком городе.

— Но вы это сделали, — убежденно заметил я.

— Нет.

Глава 9

— А что же вы тогда сделали?

— Ничего я не делал.

Ральф преподнес ей кольцо с бриллиантом. Камень был большим, желтым, в окружении более мелких бриллиантов, и напоминал сверкающую маргаритку Он поцеловал Кэтрин руку.

— Ваш кузен, Бэзил, знает, что вы сделали.

Еще он подарил ей золотой крестик на тонкой золотой цепочке. Отвел волосы и застегнул цепочку на шее.

Ушер Рудд начал ругать Бэзила такими словами, какие я едва ли слышал и на скачках. И в потоке ругани и гневных тирад вырисовалась картина, как он влез под «рейнджровер» в черном спортивном костюме, который надел на встречу с активистами партии после обеда в «Спящем драконе». Блестящее выступление отца в тот вечер убедило Уайверна, что ему не справиться с этим кандидатом. Разве только нанести Джулиарду тяжелое увечье. И он пришел в ярость от того, что поломка, устроенная Ушером Руддом, оказалась такой незначительной.

Постепенно Ушер Рудд опомнился, его бешенство испарилось, и он сначала начал хныкать, а потом отрицать все сказанное, хотя Сэмсон и я слышали каждое слово.

А она вспомнила о своих украшениях, лежавших в снегу, о своем билете к свободе. Сейчас те вещицы показались ей совсем жалкими.

Сэмсон позвонил в полицию. Джо Дюка на дежурстве не было. Но Сэмсон знал лично каждого полицейского и, положив трубку, сообщил об обещании немедленно принять меры.

— Мне нужен адвокат, — закричал Ушер Рудд. Проведя ночь в камере, он получил адвоката. Утром в понедельник загруженный делами судья вынес ему предупреждение (за причиненные волнения в типографии «Газеты Хупуэстерна»), которое, конечно, не учитывало скорость, шум и опасность происшедшего.

«Мужчины отдают тебе все, когда знают, что не могут дать тебе то, чего хочешь ты», — подумала Кэтрин, глядя на бесконечный снег.

Но реального вреда нанесено не было. Газета вышла как обычно. Ушер Рудд, смягчившийся и вежливый, снова был на свободе.

Разумеется, ей не терпелось выйти замуж за Ральфа Труита. За свадьбой должна была последовать его быстрая безболезненная кончина. Она жаждала любви и денег, которые могла получить только через Ральфа, вернее, после Ральфа. Она мечтала снова контролировать свою жизнь, вернуть свои жалкие украшения, то, что ей принадлежало, блестящую частицу старой жизни, мечтала снова лечь в постель со своим неверным любовником. В ее прошлом были грязь, подлость и похоть. Ей, к ее же удивлению, хотелось весны, poскошной и экзотической, в отличие от целомудренной и бескровной  зимы.

Я переговорил с Джо Дюком.

Яркий свет действовал ей на глаза и вызывал мигрень, голова раскалывалась по несколько дней. У нее были светлые глаза, в отца.

— Отверстие картера «рейнджровера» заткнул воском Ушер Рудд, — сообщил я ему. — А Леонард Китченс устроил пожар. Их обоих подтолкнул на эти дела Алдерни Уайверн.

— Мне нужны очки от солнца.

— Но они не остановили вашего отца, правильно? — кивнул Джо Дюк. А что касается вас, — он чуть улыбнулся, — то я никогда не забуду, как в ночь пожара вы сидели полуголый на камнях с красным одеялом, накинутым на плечи, и никаких стонов от боли. Хотя вы сожгли руки и ступни и ударились о камни площади. Вы правда не чувствовали боли?

— Вам не кажется, что это странно?

— Конечно, чувствовал, но в ту ночь столько всего произошло...

— От света у меня болят глаза.

— А вы привыкли падать с лошадей?

— Не глядите в окно.

— Падение с лошади... Да, наверно. Я много раз ударялся о землю.

— Мне нечем больше заняться.

— Тогда почему вы этим занимаетесь? — Улыбка стала шире.

Ральф купил ей очки, и она носила их в доме. Словно слепая, смотрела на белое снежное полотно. Это стало ее единственным развлечением. Кэтрин видела кроликов, замерзших в снегу, ворон, клевавших погибших животных. Видела Ларсена. Тот следил за ней, стоявшей у окна. Благодаря очкам белизна обретала подробности. Они же скрывали блеск в ее глазах.

— Скорость, — объяснил я. — Нет ничего похожего на это ощущение.

Из Чикаго прибыла посылка. Двенадцать ярдов жемчужно-серого шелка. Ральф подарил ей бриллиантовое кольцо и крестик и поклялся, что они новые, а не достались в наследство от первой жены. Затем повел ее на знакомство с домом. Настоящим большим домом.

— Я помолчал. — Если чего-то очень сильно хочешь, то можешь ради желаемого рисковать жизнью и считать это нормальным поведением.

Кэтрин, конечно, и раньше получала презенты. Молодые люди преподносили ей украшения, даже если понимали, что она близко их к себе не подпустит. Но сейчас все было иначе. Во-первых, дом не был подарком в полном смысле слова: Ральф не дарил его, а просто показывал. Давал понять, что, возможно, это ее будущий дом. Если она выйдет замуж за Ральфа и привезет его потерявшегося сына.

— Если хочешь, чтобы Оринда Нэгл стала членом парламента, то будешь рисковать... — задумчиво пробормотал он.

— Почти всем. По-моему, стрелял в отца Уайверн.

И все же Кэтрин, глядя, как дом постепенно поднимается над ландшафтом и обретает форму, подумала, что это подарок. Труит вручал ей свою надежду. Эта вилла была его безрассудным поступком. Здание возводилось с мечтой о настоящем семейном очаге; мечта не сбылась. Здесь Ральф испытал стыд и унижение. Тем не менее он собирался показать комнаты Кэтрин, сознавая, что открывает свое сердце. Такого подарка ей никто не делал.

— Не скажу, что вы не правы. Он мог пронести ружье в сумке для гольфа, положив его в чехол, который используют для клюшек.

Они пересекли поле, проехали через лес. За длинным пологим холмом перед ними возвышался почти дворец. Он был прекрасен. Квадратный, золотой, массивный… Сердце Кэтрин взлетело. Ничего подобного она прежде не видела. Дом был таким одиноким в окружавшем его пустом пространстве, таким величественным на столь обычной земле.

— И он должен был заранее задумать убийство.

Ей стоило огромных усилий оставаться внешне спокойной; скромно сложа руки на коленях, она дождалась, когда лошадь остановится. Сердце ее зашлось от восторга. Такого изумления она не испытывала много лет.

— Ох-хох. Когда он увидел и услышал, какого успеха отец добился на той встрече, то пришел к выводу, что надо немедля убрать такого соперника.

К массивной распашной двери вела широкая раздвоенная лестница. Труит указал на картину над дверью. На ней, как поняла Кэтрин, была изображена вилла в летний период — с садами, широкими и длинными лужайками, спускающимися к пруду и к реке.

— Он был не в своем уме.

Двери были не заперты. Они вошли в широкий холл с высоким потолком. Кэтрин не удержалась и ахнула. Помещение было таким прекрасным, несмотря на величавость и размеры. Потолки покрывали фрески с изображением очаровательных крылатых младенцев с цветами в волосах. С желтых бархатных шнуров свисали два светильника из цветного стекла, все грани разного цвета. Труит сказал, что это из Венеции. Он опустил светильники и зажег по случаю их прихода. Хрустальные цветы повисли в воздухе, сквозь каждую грань, словно через драгоценный камень, струился мягкий свет.

— Он и сейчас такой же.

Стены были обтянуты розовым шелком. Сверху на  них смотрели портреты — столько, что и не сосчитать. На полу — узорчатый мрамор и роскошные старинные ковры. Вдоль стены диваны, большие, с позолоченными подлокотниками. Тут когда-то ходили графини. Герцоги читали стихи, сидя на диванах. В высокие окна струились ослепительные солнечные лучи.

По обе стороны от холла находились большие комнаты. Труит показал Кэтрин все. Лицо его не выражало ни малейшего интереса. Она посетила бальный зал, музыкальный салон, библиотеку, столовую. За столом могло поместиться до тридцати человек. Была здесь и оранжерея, в которой некогда росли экзотические растения, орхидеи и пальмы. Гостиные были выдержаны в разных цветах и заполнены богатой старинной мебелью. Одна комната имела светло-желтый цвет, точно масло, другая — бирюзовый, еще одна — зеленый. Была комната со стенами, расписанными виноградными лозами и цветами. Окна дома смотрели все на тот же снег, но внутри было тепло.

Джо Дюк знал, что отец участвует в борьбе за и власть, но все равно пришел в замешательство, когда я рассказал ему о Хэдсоне Херсте.

— Помещения постоянно обогреваются. Миссис Ларсен приходит делать уборку. Я не был здесь много лет.

— А вы не думаете, — в ужасе проговорил он, — что Уайверн снова попытается убить вашего отца?

Судя по всему, Труит ничего не чувствовал. Вел себя как экскурсовод. Указывал на какую-нибудь картину или на стол — на вещи, которые еще имели для него значение.

— Ставки у Уайверна теперь выше, а отец по-прежнему стоит у него на пути. Если отца выберут лидером партии, уверен, опасность будет постоянно висеть над ним. Если быть честным, это меня ужасно пугает.

Наверху было девять больших спален, все в разной цветовой гамме. Везде было тепло. Такой роскоши Кэтрин прежде не встречала. Кровати под пологами, украшенными фестонами и лентами, безупречно уложенное белье, словно в любой момент сюда могли нагрянуть важные гости.

— Знаете что?.. — задумчиво проговорил Джо.

— Это покои жены.

Спальня была роскошной, ярко-синей. К ней примыкали гостиная и будуар. На туалетном столике находились ее расческа и щетка для волос. Рядом — хрустальный флакон с духами.

— Что?

— А это комната Франни.

— На случай, если мы совершаем величайшую несправедливость, думая, что Уайверн стрелял в вас... Я имею в виду, что мы только что выдвинули версию, правильно? Почему бы не вам, а мне не устроить... следственный эксперимент? Я возьму трость вместо ружья. Пронесу ее в сумке для гольфа.

Они остановились на пороге. Крошечная кровать которой бы и принцесса позавидовала, детская мебель серые гардины. Под одним из высоких окон — качалка в виде лошадки.

Поднимусь с ней в маленькую гостиную и буду целиться в вас, когда вы пересекаете площадь, как и в ту ночь. И я увижу, трудно ли положить трость в желоб на крыше. Что вы об этом думаете?

— Вреда от этого не будет.

— Она часами качалась. Вперед, назад, вперед, назад. Смеялась. Господи, она была прелестна. — Голос Ральфа слегка дрогнул. — Умерла в этой кроватке. Я сидел возле нее дни и ночи.

— А мы можем наткнуться на что-то такое, что и в голову не приходило. Так часто бывает, когда проводишь следственный эксперимент.

— О\'кей.

Казалось, в любую минуту в комнату вбежит ребенок. Схватит одну из кукол, посаженных в аккуратную шеренгу на кровати; у каждой на лице выражение невинного блаженства. Кэтрин хотелось взять какую-нибудь куклу, но не смогла войти в комнату. Вместе с запахом детства там ощущался острый запах смерти и горя, слишком для нее знакомый. Конец детства Конец чистоты.

Она посмотрела все: спальню Антонио, комнаты слуг, гостевые. Кухню с медными кастрюлями, которые висели на каменных стенах десятками.

Пер Петтерсон



С задней стороны виллы, снаружи, был огороженный участок, видный из окна спальни Эмилии и из холла.

В Сибирь!

Глава I

— Тайный сад жены. Giardino segreto. Итальянская глупость Она высаживала розы и другие цветы. Уверяла, что у каждого итальянского дома есть такие сады. Выписала из Италии специалистов ухаживать за растениями. Посадила деревья, а возле каждого дерева — белые цветы, которые обвивались вокруг стволов. Ночью они пахли, как женские духи. А в том маленьком помещении жена выращивала лимоны и апельсины Правда, из этой затеи ничего не вышло. Лето слишком короткое, да и она не умела делать все как полагается. Садовники были болванами. Наверное, привыкли к другому климату. Лимоны погибли. Цветы замерзли, так и не пробившись. Эмилия заказывала цветы из оранжереи, сажала их, и те погибали. Итальянцы ничего не могли поделать. Все было бесполезно и бестолково. Их затея не сработала.

1

Когда они везде побывали, то поехали обратно, в маленький обыкновенный дом с редкими причудливыми предметами, привезенными из фантастической империи. Кэтрин внешне выглядела совершенно спокойной, как и сам Труит.

Когда я была маленькой, лет семи, не больше, я пугалась всякий раз, как мы проезжали львов. Я видела, что Люцифер тоже боится и в этом месте вдруг припускает галопом; но только много позже поняла, что на отлогом спуске мимо въезда в усадьбу со львами коня нещадно нахлестывал дед, потому что он был нетерпелив. Это знали все.

Теперь она мечтала о той империи. Видела себя расхаживающей по просторным залам, подметающей шелковыми, кружевными и вышитыми платьями широкие мраморные ступени. Представляла себя хозяйкой.

Львы были желтого цвета; я сидела на телеге спиной к деду, одна или вместе с братом Еспером, болтала ногами и следила за тем, как зверюги на взгорке становятся все меньше и меньше. Они поворачивали в мою сторону головы и молча пожирали меня желтющими глазами. Хотя львы были такие же каменные, как и тумбы под ними, но пронзительными взглядами они умудрялись изрешетить меня в секунду. А не глядеть на львов я не могла. Потому что стоило мне посмотреть на камешки на дороге, меня сразу укачивало, и я падала.

Она часто стала бывать в большом доме. Когда миссис Ларсен делала там уборку, а Труит уезжал по делам, Кэтрин отправлялась туда, сидела в какой-нибудь комнате играла в бальном зале на большом ненастроенном фортепьяно, заглядывала в ящики и шкафы. Целыми днями смотрела на тайный сад, воображая запах лимонов и лилий под августовским солнцем. Это было место для перешептывания любовников. Сад принадлежал миру, но был вне его, был сердцем мира.

— Они нас догоняют! Ой, сейчас догонят! — кричал брат, который знал про меня и львов, я поднимала голову: львы уже настигали нас. Сорвавшись с каменной привязи, они росли и росли; я скатывалась с телеги на всем ходу, сбивая в кровь коленки, и убегала в поле. Они — дикие звери и не выйдут из лесу, надеялась я.

Ральф сказал, что все там осталось как прежде. В комнате его дочери Кэтрин открыла шкаф и изучила крошечные платья. Притронулась к одному и услышала шепот шелка.

— Ее мать заказывала ребенку такие же наряды, как себе. И даже делала копии для кукол. Сейчас они вышли из моды. Ну не дурость ли? — Миссис Ларсен явно поражал идиотизм бывшей хозяйки, — Разве это годится для ребенка? Для девочки, которая сама не могла ни одеться, ни поесть, не могла ничего делать, а только сидела и улыбалась. Посмотрите на это.

— Оставь эту дуру в покое! — орал дед. Я замирала на месте, по колено в липкой мокрой траве, ощущая босыми ногами каждую ость, каждый камешек и комок земли. Дед натягивал вожжи, рявкал на коня, тот вставал; тогда старик поворачивал к Есперу свое заросшее бородой лицо и осыпал его жуткой бранью. Мой дед был сама злость, и под конец я всегда принималась защищать брата, потому что жить без него не могла.

Служанка сняла с полки белое льняное платье, простое и грациозное. Спереди на лифе были вышиты слова на чужом языке.

Я возвращалась на дорогу, садилась на облучок и улыбалась Есперу. Дед ударял кнутом, Люцифер трогал, и брат отвечал мне улыбкой.

— Франни не способна была даже произносить молитвы. Поэтому мать вышила их на платье, пояснив: «Чтобы она спала с Богом». Дочь была для матери чем-то вроде куклы, бессмысленной куклы. Но у ребенка имелась душа. Она была привязана к своей лошадке. Ей нравилось, когда ее берут на руки. Она любила слушать мужское пение. У нее не было мозга. Но она была человеком. Живым. Ее смерть разбила Ральфу сердце, которое треснуло еще при ее жизни. Он чувствовал себя виноватым.

Той же дорогой я иду с отцом. Рождество. Мне девять лет. День необычайно холодный, голые тополя и земля вдоль дороги стянуты инеем. Вдоль серой опушки крадутся серые тени, стройные лапы ступают бесшумно, при каждом вздохе теплое облако окутывает округлые пасти — с дороги мне все видно ясно. Воздух плотный, как стекло, и все предметы кажутся ближе. На мне шапка и шарф, а руки я спрятала глубоко в карманы. В одном из них дырка, и можно гладить мех изнутри. Иногда я оглядываюсь на отца. Спина у него сверху скособочена. Он заработал горб в поле, но больше ноги его там не будет, он сам так сказал. Отец столярничает в городе. Он получил от деда мастерскую, когда съехал с хутора.

Потянуло горелым. Языки пламени лизали темноту. Пламя было повсюду. Ржали лошади. Вверху раздался треск, и на нее обрушилась горящая балка. Она закричала и бросилась прочь. Еще одна балка упала впереди, пламя бушевало со всех сторон. Кто-то, шатаясь, брел к ней: то была фигура человека, полыхавшего, словно факел. Она снова закричала, повернулась и побежала — прямо в огненную стену.

— Он ни в чем не был виноват.

Пламя распалось на столбы красного зарева.

Отец стискивает зубы. Голова у него не покрыта, он глядит покрасневшими глазами прямо перед собой, а я смотрю на его уши: белые-белые. Точно фарфоровые. Отец отводит локоть, чтобы вытащить руку из кармана, но передумывает и заталкивает ее обратно. Пройдя половину пути, я сама протягиваю ему теплую руку; он не глядя начинает тихонько разминать мне пальцы, хотя я просто думала погреть его, потому что он замерз.

— Виновата его бывшая жена. Если бы я была на его месте, то вынесла бы отсюда все наряды и побросала в костер. Это печально, но ребенок умер. Они все умерли.

…Чьи-то глаза озабоченно смотрели на нее, близорукие глаза из-за плотных стекол очков. А затем мужской голос нараспев произнес:

Проходя мимо львов, мы не глядим в их сторону: отец смотрит только перед собой, а мне не хочется их видеть. Мы идем на хутор. Мать уже там, и дядья, и Еспер; отец шагает одеревенело и небыстро. До города три километра, на календаре 24 декабря — но я все же оглядываюсь. Скованные дымчатой скорлупой, львы лежат на своих тумбах. Вчера лил дождь, потом ударил мороз, и теперь они обездвижены и хрупки, как отцовы уши, — пара фарфоровых львов, охраняющих въезд на главную аллею усадьбы Бангсбу, где, когда его путешествия заходили так далеко на север родной страны, останавливался Ганс Христиан Андерсен и скреб низкие потолки своим неизменным котелком — чудной человек-жердь, вынужденный кланяться каждой притолоке.

— А сын — нет. Труит говорит, что он жив.

— Чарли, а теперь просыпайтесь, пожалуйста. Вы снова вернулись в настоящее. Я вывел вас из состояния транса. Вы опять здесь. Вы в безопасности.

Она отчетливо увидела это печальное виноватое лицо, волосы, расчесанные на прямой пробор, старомодные бакенбарды, кофту цвета высохшей горчицы… Морщинки в уголках глаз Эрнеста Джиббона изгибались, намекая на улыбку, однако массивные челюсти гипнотизера были напряжены. Подобно любознательной птичке, глядел на нее сверху микрофон в серой губчатой резине.

Я норовлю прибавить шаг, я боюсь за отцовы уши, я слышала, что они могут совсем отвалиться, но отец не торопится. Я пробую потянуть его за руку, он свирепеет.

— По моему мнению, Антонио тоже мертв. Мертвый или бесполезный, как и его мать. Труиту незачем его разыскивать.

— Вы в полной безопасности, Чарли, — монотонным голосом, от которого клонило в сон, повторил Джиббон. — Вы снова здесь.

— Да отстань, наконец! — говорит он грубо и резко дергает меня назад; это его первые слова с тех самых пор, как мы вышли из дома на Асилгате. Мой отец любит Еспера. А я люблю отца. Меня любит Еспер, но еще он обожает дразнить меня, пугать в темноте покойниками и утягивать летом под воду. Я терплю все это, чтобы быть с ним. Скоро Рождество, я одна, иду с отцом, а уши его выморозились в фарфор. Я боюсь, как бы они не отвалились, но он не дотрагивается до них все пять километров пути.

Кэтрин не сказала Ральфу, что посещает виллу. Не что надевала жемчуг его жены, втыкала в волосы бриллиантовые украшения, примеряла старомодные платья и, хотя они были слишком малы, подметала ковры на полу подолом шуршащего шелка. Скрыта что долгие часы проводила в библиотеке, читала романы, пьесы и стихи. Миссис Ларсен, видимо, хранила ее секрет, потому что жизнь текла, как и раньше. Наверное, служанка надеялась, что Труит будет счастлив.

Тугие предохранительные ремешки, казалось, врезались в ее кожу. Сердце глухо билось, на висках пульсировали жилки.

Врангбэк состоит из четырех дворов, каждый из которых тоже зовется Врангбэк — это настоящая маленькая деревня. Здесь живут несколько детей, они учатся в школе в Унерстед. Я тоже могла бы здесь жить, но не живу, с чем меня нельзя не поздравить, всегда повторяет Еспер. На повороте, где дорога прямо через поле уходит в Герум, а направо поднимается к Нёрре Врангбэк, мы сворачиваем налево. Первый амбар из кирпичей и камня мы проходим, отец едва переставляет ноги и все укорачивает шаг; он крепко держит меня за руку. Дорога с трудом пробирается мимо отвесного склона, низ которого выложен камнями и похож на ограду, но это сделано для того, чтобы в дождь потоки грязи не заливали дорогу, перекрывая движение. Нам нужно в самый последний из домов, которые впритирку жмутся друг к дружке и к дороге, так что остается только идти прямо через двор, широкий, мощенный камнем, с навозной кучей посередке. Все, как блестящей глазурью, покрыто изморозью. Идти по таким булыжникам до двери страшно скользко.

За ужином Ральф читал ей новости — о сумасшествиях, о преступлениях, совершенных известными ему людьми. Она читала вслух обожаемого Уолта Уитмена, судя по всему, единственного поэта, которого он признавал. В стихах Уитмена пульсировала исполненная надежд и отчаяния панорама Америки, любовь ко всему живому.

— Стало быть, Дик, — сказал гипнотизер. — Вы называли того мужчину Диком. Вы можете припомнить его фамилию?

Некоторое время Чарли лежала без движения, а потом отрицательно покачала головой.

Первым я вижу Еспера: он углядел нас в окно и ждет в дверях. За ним в гостиной просматривается елка и окно на противоположной стене, до середины в розах из инея. Красиво. Что-то напевает мать. Она набожная, и голос у нее смиренный. Одной ногой мать с нами на земле, а другой — уже на небе. Еспер улыбается мне, как сообщнику. Видно, у нас с ним есть тайна, не помню какая. Отец как вошел — сразу к печке. Она раскалена: я чувствую это по слоистому воздуху и по тому, как стянуло лицо с холода, а отец встает к ней вплотную, того гляди, ткнется в изразцы лбом. Пока я стаскиваю пальто, он как кукла поднимает руки и закрывает уши ладонями. В гостиной мать поет рождественские псалмы; Еспер переводит взгляд с меня на человека у печки. Я стою в обнимку с пальто и смотрю на сгорбленную отцову спину, желваки на скулах и что-то белое между пальцев.

— Вы поняли, где находились? Вы узнали это место?

— Не унывай! — читала Кэтрин, — Дружба приведет нас к свободе. Те, кто любит друг друга, будут неодолимы.

Прежде чем ответить, ей пришлось собраться с силами, поскольку говорить было тяжело.

Чердак выстужен и обычно едва освещен единственной керосиновой лампой, которую я должна была гасить, как только поднимусь наверх. Маленькое окошко смотрело на восток, под ним стояла кровать. Устроившись на ней на коленях, я летними вечерами могла разговаривать с Еспером, а зимой глядеть на звезды, на стриженые елочки ограды, за ними — китайский садик, а дальше до самого моря бугрятся поля. Несколько раз, когда я просыпалась ночью под тяжелым, вонючим одеялом, мне казалось, что море затопило комнату; я распахивала глаза — а кругом тот же мрак. Темнота облепляла лицо, и я думала: какая разница, вижу я или нет? А разница была; иногда мне становилось страшно, потому что темнота была большая, весомая, полная звуков, и я понимала, что, если сразу же не зажмуриться, она задушит меня. Но когда страха не было, меня поднимало ввысь, и я парила по комнате, и ветер обдувал грудь.

Однако она не любила Труита и каждый вечер доставала из чемодана голубой флакон. Ненависть вливалась в нее, когда она брала его в руки. Голубой флакон заряжал ее вместе с ее простым планом. Ей достанется дом, жемчуг, книги, картины, роскошные ковры из  Индии и Востока. Труит тоже будет ее. Но чувств к этому милому пожилому мужчине у нее не возникнет. Одна капля. Две капли. Это все в будущем.

— Лес — рядом с тем местом, где мы живем. Я думаю, что я спала… грезила… просто какой-то дурной сон. У меня есть одна приятельница, которая… — Чарли помедлила, отчасти от усталости, отчасти от смущения, и вяло улыбнулась. — Я… я ревную к ней своего мужа. Вполне возможно, что безосновательно. Мне кажется, что она завела шашни с Томом. Наверное, что-то в этом роде мне и приснилось.

Я лежу в постели и смотрю в темноту: там черно, а потом все сереет, это вышла луна. Моря я не слышу. Оно замерзло и стихло, как и все вокруг. Мне кажется, я уже не сплю.

Кэтрин обследовала комнаты, гуляла по тайному саду, утопая по колено в снегу; в углах сугробы были выше ее головы. Миссис Ларсен в это время начищала до блеска медные кастрюли и вытряхивала пыль из тяжелых парчовых занавесок. Кэтрин не забывала своей цели. Пыл не остывал. Ее защитой был голубой флакон — ключ к невероятному богатству и к зачарованному дому.

— Нет, это был не сон, вы только что побывали в одном из предыдущих существований. — Джиббон произнес это так спокойно, словно болтал о погоде.

Стучат. Вот что меня разбудило, понимаю я. Лежу и жду, стучат снова; тогда я вылезаю из-под одеяла, которое наконец — то согрелось, и иду в рубашке по холодному полу туда, где дверь. Снова стучат. Не в дверь, а в окно. Я поворачиваюсь и вижу за окном на фоне луны фигуру. Это Еспер. Я знаю, что это Еспер.

Его челюсти натужно вздымались и опускались, будто он что-то прожевывал. Слабый запах готовящейся еды просачивался в комнату. Мясо, картошка, соус… Чарли почувствовала тошноту. Снаружи завывала сигнализация, и дождь стучал по оконному стеклу. Эти обычные запахи и звуки почему-то казались ей чужими.

Она сшила себе платье из серого шелка согласно выкройке из женского журнала. Надев его и взглянув в зеркало, она почувствовала себя глупо, словно забыла, ради чего нарядилась. Дни ползли. Снег не прекращался.

— Чарли, постарайтесь хоть что-то припомнить о том мужчине, вместе с которым были.

— Открой! — громко шепчет он, вытапливая круг на стекле. Я бегу к кровати, запрыгиваю на нее коленками и распахиваю окно. В него вклинивается холод, грудь и живот коченеют, зато голова варит быстрее. Я все вспоминаю: фарфоровых львов и фарфоровые уши; бабушку, словно аршин проглотившую; деда; благостный голос матери — он обволакивает комнату, как пелена, но все давно приспособились смотреть сквозь нее. Еспер держится одной рукой за крышу и одной ногой стоит на подоконнике. На шее у него болтаются мои башмаки, связанные шнурками.

Их поженил судья в гостиной фермерского дома. В камине горел огонь. Небо на день очистилось. Во дворе стояло два экипажа. Две пары свидетелей молча наблюдали за ритуалом, затем поставили свои подписи в книгу судьи, посидели с новобрачными за ланчем и ушли. С таким же успехом это могли быть совершенно чужие люди.

— Я видела его раньше.

— Одевайся и пошли, — говорит он.

Ральф Труит ни разу не взглянул на Кэтрин. Она была лишь первой ступенью и сама по себе ничего не значила. Ее красота была чертой привлекательной и одновременно раздражающей, показателем ее полезности. Ральф хотел вернуть сына.

— А можете сказать, когда именно?

— Хорошо, — отвечаю я.

День тянулся без конца. Оба испытывали неловкость, словно абсолютно незнакомые люди. Не разговаривали. Кэтрин пыталась играть на фортепьяно, но так устала, что едва могла двигать пальцами. На ее руке сверкал желтый бриллиант — ее первый военный трофей. Ральф читал возле огня, неловкий в своем свадебном костюме. В доме было холодно. Солнце отражалось  от снега. Труит смотрел на бесконечный пейзаж, пока за окном не стемнело. Они едва притронулись к ужину, поданному молчаливой миссис Ларсен. 3атем поднялись наверх и отправились вместе в кровать.

— Помните, я говорила вам, что однажды уже подвергалась ретрогипнозу, еще до того, как обратилась к вам. Я думаю, что это тот же самый человек.

У меня своя голова на плечах, я, конечно же, живу своим умом, но пойти с Еспером мне хочется. Он всегда что-то выдумывает, мне это нравится, и все равно я уже проснулась. Он залезает внутрь, сидит, ждет на кровати, пока я оденусь, и все время улыбается. Я тороплюсь. Но одежда лежала на стуле и выморозилась. В открытое окно светит луна, она кладет серебряные круги на прутья кровати, кувшин, ходики с навечно замершими стрелками.

— Вы должны мне помочь. Я не…

— Который час? — спрашиваю я.

Труит не слышал ее, не мог слышать. Кэтрин неподвижно лежала в кровати его отца. Он вошел в нее и почти поверил, что она девственница.

— Вы можете описать его?

Эта женщина была его, превратилась в магию запахов, плоти и вздохов.

— Бог его знает, — улыбается он в ответ, а зубы блестят в полумраке. Я начинаю хохотать, но он прикладывает палец к губам. Я киваю, тоже прикладываю палец, потом, наконец, нахожу и натягиваю на себя шерстяное белье, а сверху тяжелую юбку и тесный свитер. Пальто ночевало в моей комнате, на спинке стула. Еспер протягивает мне сапоги; я одета, и мы выбираемся наружу.

— Высокий, загорелый. Коротко стриженные каштановые волосы. Фигура спортивная, мускулистый. Интересный мужчина. Чуточку похож… Да, он похож на актера Брюса Уиллиса: тот же тип, только лицо попроще.

Она стала его женой. Он трогал ее, целовал, а она двигалась под ним тихо, словно вода, словно теплая вода в ванне. Первое прикосновение к ее коже заставило его задохнуться; он вспомнил, в чем отказывал себе долгие годы.

— Ничего не бойся и делай, как я, — напутствует меня брат.

То и дело он спрашивал ее разрешения продолжить, и она застенчиво шептала ему на ухо: «Да». Он забыл о глубине своей страсти, которая сейчас затопила его теплом и добротой.

Я и не боюсь, я просто повторяю каждое его движение, и так — легко и слаженно, точно исполняя только нам известный танец — мы добираемся до того края крыши, где растет береза, и спускаемся вниз. Первым Еспер, за ним я.

Джиббон вытащил большой носовой платок в горошек и принялся протирать очки.

Кэтрин боролась с собственными желаниями, выкинув из головы соблазнительные ухищрения. «Это не я», — успокаивала она себя, помня, что играет роль, и играет отлично. Она привыкла к тому, что является женщиной, которую хотят все мужчины, но понимала, что Ральф стремится к началу, к наивной девушке, застенчивой и отдающейся постепенно. Она делала все так хороша, что поверила в свою ложь. Ральф был не первым мужчиной, который ставил во главу угла свои интересы, мало думал о партнерше и рассматривал ее как необходимое условие собственной страсти.

Мы не идем по дороге, мимо взрослых спален, а в свете луны пересекаем китайский садик, чтобы выбраться в поле. В саду узенькие дорожки и замерзшие красивые кусты, жухлые цветы и искусственный пруд странной формы, через него перекинуто несколько деревянных мостков. Летом в пруду плавают карпы, они и сейчас наверно в нем, подо льдом. Когда мы идем по мосткам, они скрипят так, что в доме не могут не проснуться. Потом луна заходит за тучу, и я останавливаюсь перевести дух.

Она стала вещью, которую он желал, и удивлялась тому, что в какой-то степени рада этому.

— Еспер, подожди меня, — кричу я, но он идет как шел и оборачивается, только выйдя в поле. Тут появляется луна, и я припускаю вдогонку.

— Фермер?

Ее затопило его тепло, восхитило мастерство любовной техники. После истории о его беспутной юности ей представлялось, что Ральф устал, что ему как ей, все наскучило, однако он действовал с полной отдачей и разнообразием, которые ее волновали. Кэтрин знала: ее простота его возбуждает. Она заставила Труита поверить, что он снова молод и что все очарование чувственности у него под контролем.

Поле поднимается в дюны, мы переваливаем взгорок и шагаем вниз, пока глаза не нащупывают море; за нами идут наши тени. Так я еще никогда не гуляла: никогда ночью не отбрасывала тень. Мое пальто спереди светлое, зато спина Еспера темная — претемная. Мы стоим и смотрим на лед: у самого берега он белый, дальше серебристый, а потом становится водой.

Он был надежным, более страстным и добрым, чем она предполагала. Под его горячими руками она теряла равновесие, металась в темной комнате. Только бы не оплошать. Кэтрин боролась с собственной забывчивостью, с желанием взять его за руку, поцеловать его ладонь, облизать плоть.

— Да, возможно. — Чарли говорила все тише и тише. — Я не уверена, но похоже на то.

Еспер достает что-то из кармана, сует в рот и зажигает спичку. Потом выпускает дым. Пахнет сигарой. А Еспер заявляет:

Каждую ночь они занимались любовью. Кэтрин уже не вытаскивала из чемодана голубой флакон, не держала его в руках и не смотрела сквозь тонкое стекло на заключенную в нем жидкость. Она не забыла. Она откладывала.

— Я скоро стану, как Эрнст Бремер. Куплю самую быструю лодку, махну в Швецию и пригоню сюда столько спирта, что хватит упиться в дым всем желающим. Я заделаюсь миллионщиком и буду курить сигары. А пить только по субботам. И только два стакана.

— Вас связывали с ним близкие отношения?

— Да.

Дни казались бесконечными. За обедами — мучительное соблюдение манер и подавленный аппетит. Миссис Ларсен не глядела им в глаза. После обеда они поднимались наверх. Обнаженная Кэтрин приходила к мужу из своей комнаты и ложилась рядом в кровать его отца. Каждую ночь они придумывали позу из ничего, из потребностей тела. Он находил губы Кэтрин и целовал так, что она не помнила собственного имени. Иногда он просто целовал ее, клал голову ей на плечо и засыпал.

Есперу двенадцать лет, а Эрнст Бремер — контрабандист. Самый ловкий из всех и самый прославленный. Коротышка из Гётеборга, хозяин дома на соседней с нами улице, он живет там, когда не в бегах. Я видела его своими глазами: он прошел мимо в сером пальто и берете. О нем часто пишут в газете; однажды там был рисунок какого-то П. Сторма: Бремер показывает нос таможенникам. Когда мальчишки по вечерам носятся по улице, то играют не в войну, а в Эрнста Бремера и таможню. Он — настоящий герой, похлеще Робин Гуда. Отец летом купил у него бутылку, но, когда мать поняла, где он ее взял, пришлось вылить все в цветник. И ни один цветок не погиб, хотя она кричала, что это яд.

— У вас на руке было обручальное кольцо?

Труит не обсуждал с ней свои несчастья. Вообще редко говорил, словно сексуальные отношения между ними были тем общением, которое им требовалось. Кэтрин пыталась поведать выдуманную историю о своем детстве. Пробовала описать ужас надругательства, подробности миссионерской жизни на других континентах, которые почерпнула из библиотечных книг. Ральф относился к этому с сочувствием, но мягко закрывал ей рот ладонью.

— Не знаю. Помню только медальон, тот самый медальон, который я нашла в жестянке, ну, в той, что откопала в прошлый раз…

Еспер выдувает в сторону моря серое облачко, заходится в кашле и сплевывает.

Гипнотизер внимательно изучал ее.

Ему хотелось ребенка. Он мечтал о внуках, которых качал бы на коленях.

— Чёрт! — ругается он. — Придется еще потренироваться.

— И вы были от него беременны?

Мало-помалу, с помощью едва заметных манипуляций, Кэтрин выяснила, что ему нравится. Иногда ночью, когда Ральф спал, она смотрела в потолок и думала, что, возможно, уже получила желаемое. Любовь и богатство человека, который не обидит. Человека, в котором нет ничего комического.

Моя елейная мать — кремень. Часто бывает, что отец дома молчит и не разговаривает, а иногда за обедом схватит кипящий казан голыми руками и держит, пока я накладываю себе еду, а потом у него на ладонях остаются красные волдыри.

Чарли кивнула.

Он явно любил ее. А если даже и не любил, то испытывал страсть. Он позволял ей все, что угодно. Перед ней словно раскрывался новый ландшафт. Кэтрин была так утомлена ночами страсти, что ей трудно было сосредоточить мысли. В чемодане лежал голубой флакон, и иногда ей хотелось забыть о его существовании.

— Андерсен, Ганс Христиан, останавливался в Бангсбу, — говорю я, хотя знаю, что Есперу это известно.

— А еще что-нибудь можете вспомнить о себе? Например, какая на вас была одежда?

— Слыхал, — отзывается он, и мы некоторое время идем вдоль моря, потом карабкаемся на скользкую дюну и возвращаемся на поле. Луна теперь светит в спину, и тени скользят перед нами. Это гораздо хуже, мне делается не по себе. Хотя с гребня хорошо видно дома, склон совершенно темный до самого низа. Налетает ветер, я тру рукой щеку, потому что она мерзнет, и тут все застилают облака и больше не видно ни зги. На этот раз мы идем не через сад, а кругом, поэтому выходим к дому со стороны хлева, и Еспер прямиком вдоль елочной ограды направляется к нему и прижимается глазом к крайнему окошку. Беленые стены кажутся матовыми, как в тумане; вокруг темень, и неясно, что там вообще можно увидеть, но Еспер приставляет ладонь ко лбу, будто его слепит солнце, и вдруг вскрикивает:

Она призадумалась.

Как-то Кэтрин отправилась в город. Он был обыкновенным: грязная дорога, бакалейные магазины, скобяные и мясные лавки, цирюльни. В грязных витринах Мясо казалось жалким и сухим. Люди кивали ей, разглядывали ее с любопытством и плохо скрытым пренебрежением. Она уложила волосы в более привлекательную прическу. Познакомилась со Свенсонами, Карлсонами и Магнуссонами. Искала в них безумие, о котором читала в газетах. Ничего не обнаружила. Искала красоты, но не нашла того, что вызвало бы в ней интерес, за исключением нетронутых детских лиц. Искала просвещенных удовольствий, но их судя по всему, не было. Тем не менее Кэтрин не скучала, каждый день она ждала вечера. Ждала Ральфа.

— Господи Иисусе! Дедушка повесился!

— Какое-то платье. Вроде бы муслиновое.

Она была поражена тем, как он выглядит без одежды. Ей нравилось, что, занимаясь любовью, он не убирает руку с ее щеки, поглаживает ее, словно дикую лошадь.

Джиббон неторопливо водрузил очки обратно.

— Нет! — ору я, не в силах понять, почему он решил сказать именно это? Я по сей день извожу себя таким вопросом.

— А вы знаете, в какой век попали? Когда именно происходило дело?

О беседах они забыли. Кэтрин играла на фортепьяно произведения, которые Труит любил и готов был постоянно слушать. Читала вслух Уитмена — стихи о грозовой, раненой, плодородной стране, о жизненной силе желания. Все это становилось прелюдией к тому, что происходило в темноте, при свете свечи, в кровати отца Ральфа.

— Да! Иди — сама увидишь.

— Такое ощущение, что совсем недавно.

В первый день нового года, в сером шелковом платье и темных очках, Кэтрин снова уселась в поезд. Голубой флакон по-прежнему находился в чемодане. Ждал, словно притаившаяся змея. Сугробы доставали до сильных мужских плеч. Ральф Труит смотрел на супругу в окно, пытаясь проникнуть в глаза, закрытые темными очками. Поезд тронулся, и Ральф не стал махать ему вслед.

Я не желаю ничего видеть; меня мутит, я знаю, что Еспер врет, но все-таки бегу к хлеву и припадаю лицом к окну. Пустая чернота.

— Я ничего не вижу. И ты ничего не видел, тут совершенно темно. — Я прилипаю к стеклу, изнутри разит хлевом, мороз, а Еспер давится смехом. Я вдруг чувствую, как закоченела.

— Все прошлые жизни кажутся близкими, Чарли.

Часть вторая

— Мне холодно.

Гипнотизер медленно и равномерно дышал, из-за одышки звук был такой, словно он спит.

СЕНТ-ЛУИС ЗИМА 1908 ГОДА

— Тогда пойдем в дом, — отвечает он уже без всякого смеха.

— Нет, это точно было недавно, — сказала она, вдруг почувствовав облегчение. — Та женщина сидела на лошади по-мужски. На ней были бриджи. Наверное, много лет назад я каким-то образом оказалась на этом самом месте, возле камней желаний, и увидела, как кто-то закапывал там медальон, а потом забыла. Бывают же такие случаи, есть даже какой-то специальный термин, да?

— Криптомнезия, — устало произнес Джиббон, и глаза его потускнели, словно ему надоело спорить с пациенткой. — Чарли, неужели вы не понимаете, что тут дело совсем в ином. Какие еще доказательства вам требуются?

— В дом я не хочу. Там еще холоднее, я не засну.

Глава 10

— Я не знаю, — сказала она, почувствовав опустошение.

— Не в дом, а в хлев. Здесь тепло.

Город вошел в нее, словно музыка, словно дикая симфония. Поезд прибыл на Юнион-Стейшн, в гигантский яркий ангар, и она ступила из вагона на платформу самого большого железнодорожного вокзала в мире, чувствуя, как кожа горит огнем.

— Вы напуганы?

По булыжной дорожке мы огибаем сарай и заходим в хлев. Дверь скрипит, и я понимаю, что все-таки увижу деда и, конечно же, ткнусь головой в его ноги, а они начнут раскачиваться. Но деда нет взаправду, зато тут тепло и пахнет знакомо. Еспер петляет между стойлами. Их много, ведь коров двадцать пять; это крепкое хозяйство, здесь держат работников. Бабушка сама служила тут на кухне, пока не обвенчалась с дедом. Тогда она ходила в белом переднике, который больше никогда не надевает. Она мать отца, но не его братьев; свадьбу спроворили, не успев закопать Хедвиг, говорит моя мать. Бабушка и дед почти никогда не оказываются в одной комнате, но если такое вдруг случается, бабушка надменно вскидывает голову и каменеет спиной. Это все видят.

Вокруг пахло говядиной и типографской краской, пивом и железом. Кэтрин так долго была далеко от всего этого. Она явилась из дикой белой страны, и сердце ее жаждало приключений, друзей, еды и питья, разнообразных событий, которые обещал город. Люди приезжали сюда с целью пуститься во все тяжкие, делать то, на что не осмеливались дома. Курить. Заниматься сексом. Строить карьеру.

— Немного.

Я стою и осваиваюсь в тяжелой темноте. Я слышу шаги Еспера и как ворочаются коровы в стойлах; я знаю, хоть и не вижу, что все почти коровы лежат, они спят, жуют, тыкаются рогами в низкие переборки и наполняют хлев утробными звуками.

Ее должна была сопровождать миссис Ларсен, но накануне мистер Ларсен сильно обжег руку, поэтому Кэтрин отправилась в Сент-Луис одна.

— Иди сюда, — зовет Еспер, и тогда я различаю его в глубине и медленно иду к нему между стойлами, осторожно лавируя, чтобы не вляпаться в лепехи, вымостившие проход. Еспер тихо похохатывает, а потом начинает петь о тех, кто выбирает не широкий, а узкий путь и входит в жизнь тесными вратами; он настолько похоже подражает голосу матери, что меня разбирает смех, а я боюсь смеяться среди такого скопища животных.

— Чего же именно вы боитесь?

— Ну, сестренка, — говорит Еспер, когда я делаю последний шаг к нему навстречу, и он берется за мое пальто. — Все мерзнешь?

— Сама не пойму.

— Немножко.

При ней была банковская кредитная карта. Комната для нее была уже забронирована в новом отеле «Плантерс». Хороший номер на шестом этаже с аскетической спальней. В небольшой гостиной — мягкая мебель, обтянутая темной шерстяной тканью. На окнах — бархатные занавески с фестонами. Имелся и маленький камин. Хорошая комната. Не самая Шикарная — Труит не стал бы такую заказывать, — а просто удобная. Кэтрин представила себе великолепие номеров на верхних этажах: обои с ворсистым рисунком канделябры, большие растения в китайских горшках. Их занимали мужчины с деньгами: мясные и нефтяные бароны, пивные короли. Мужчины, смотрящие на городских женщин по-особому, мужчины, желающие совершать незаконные поступки и готовые за них платить. Кэтрин была бы не прочь переехать со своим скромным багажом в номер получше — с мраморной ванной и настоящими картинами, — но она решила играть свою роль до конца, а потому сидела у себя и ждала визита мистера Мэллоя и мистера Фиска — агентов, которых нанял Труит для розыска своего беспутного, блудного, непокорного сына.

Гипнотизер улыбнулся самодовольно и снисходительно, словно учитель, который уверен, что знает намного больше остальных.

— Тогда сделай так, — велит он, протискиваясь между стеной стойла и спящей в нем коровой. Он ласкает ее, оглаживает спину и нашептывает что-то низким грудным голосом, которого я почти никогда у него не слышала. Корова сначала пугается и отшатывается к противоположной стене, но потом затихает. Он все гладит ее, гладит и осторожно взбирается ей на спину, но, поняв, что корова спокойна, успокаивается сам и вольготно распластывается на ней, как огромное пятно на пегой шкуре.

— Вас пугает мысль о предыдущей жизни?

— Большие животные пышут теплом, как печка. Попробуй, — говорит он. Голос у него сонный, а я не уверена, что справлюсь одна; но я тоже хочу спать, так хочу, что если немедленно не лягу, то просто упаду.

Ей казалось, что за ней наблюдают, и Труиту придут отчеты о том, как ведет себя его жена вдали от белого безмолвия. А потому она держала себя в руках, хотя не знала наверняка, следят за ней или нет.

— Я всегда скептически относилась ко всему сверхъестественному. Я по-прежнему не верю в реинкарнацию…

— Попробуй в соседнем стойле, — советует Еспер. — Там Дорит, она смирная.

Банковский менеджер улыбнулся и немедленно удовлетворил ее просьбу. Поинтересовался здоровьем мистера Труита. Предложил чаю. Опасаясь лишних вопросов, Кэтрин ни разу не сняла слишком большую сумму денег. Она прогулялась по магазинам, стараясь походить на дам, которые пили чай и сплетничали в вестибюле отеля. Голоса их напоминали птичий щебет. С деньгами Труита она посетила самые большие и лучшие магазины Сент-Луиса — «Скраггс», «Вандервурт» и «Барни», — испытывая ощущение власти, неведомое прежде. Все, что там находилось, могло стать ее собственностью. Ей стоило лишь положить на один из прилавков руку с желтым бриллиантом на пальце, И перед ней вырос бы подобострастный продавец. Все, что лежало на витрине, могло перейти к ней. Все, что хоть на миг привлекало ее внимание. Но Кэтрин контролировала свои желания и интересовалась вещами исходя из своей роли.

Его самодовольная улыбка сбивала с толку и раздражала.

Я стою в проходе, слушаю ровное дыхание Еспера и всматриваюсь в стойло Дорит до тех пор, пока большая спина не очерчивается ясно; тогда я перешагиваю поток нечистот, оскальзываюсь, но это меня не заботит, я слишком сильно хочу спать. Я склоняюсь к Дорит и начинаю гладить ее по спине.

— Не верите или не хотите поверить?

Она купила одежду для города: простые платья, маленькие шляпки, красивые и дорогие, но скромные. Приобрела шубу из черного каракуля с воротником из норки, экстравагантную для сельской местности, но обычную и не бросающуюся в глаза в Сент-Луисе. На улице купила себе черные лайковые перчатки. Как и другие дамы, в вестибюль Кэтрин спускалась в белых хлопчатобумажных перчатках. Она наблюдала за женщинами в обеденном зале отеля и старалась наряжаться, вести себя и улыбаться так же. Все эти дамы были сдержанными и яркими.

Чарли промолчала.

— Говори что-нибудь, разговаривай с ней, — наставляет меня Еспер из-за стены. Но я не знаю, что ей сказать, на ум приходит только то, что вслух не скажешь. В стойле темно, если Дорит дернется, меня приплющит к стене. Я глажу корову по шее, наклоняюсь к ее уху и начинаю рассказывать ей сказку о стойком оловянном солдатике; она слушает, и я знаю, что Еспер за стеной слушает тоже. Добравшись до конца, когда солдатик стоит в пламени и плавится, я ложусь ей на спину, держась сзади за шею, и рассказываю, как порыв ветра подхватил танцовщицу и увлек ее в огонь, как она вспыхнула яркой звездочкой и погасла; сказка кончается, и я лежу не дыша. Но Дорит добрая, она едва шевелится, только жует, и жар ее тела проникает сквозь пальто, греет мне живот, и медленно-медленно я начинаю дышать опять. Это рождественская ночь 1934 года; и мы с Еспером греемся, лежа каждый на своей корове в соседних стойлах в хлеву, где все сопит и шамкает; и, наверно, мы засыпаем, потому что дальше я ничего не помню.

— Мои пациенты часто страдают фобиями, происхождения которых они не понимают. Множество психологических травм и комплексов вызваны неприятными событиями, имевшими место в их предыдущих воплощениях. Стоит только человеку понять причину, как проблема исчезает. — Джиббон вещал все это таким заунывным голосом, словно бы читал вслух инструкцию к стиральной машине. — Чарли, вы хотите иметь детей, но никак не можете забеременеть. И вот теперь мы обнаруживаем, что в предыдущей жизни вы были беременны и что-то вас травмировало… произошло некое событие, пугающее вас так сильно, что вы не смогли посмотреть правде в лицо, и мне пришлось срочно вернуть вас в настоящее. Возможно, именно это и мешает вам стать матерью. Необходимо во всем разобраться.

К вечеру Кэтрин облачалась в свои платья спокойных тонов и шубу и в ранние сумерки гуляла по улицам. На широком освещенном газовыми фонарями Бродвее разглядывала арку с портретами президентов. По улицам ездили трамваи и конные экипажи, автомобилей тоже было достаточно, так что Труиту глупо было гордиться — в Сент-Луисе он был бы одним из сотен таких же, как он, богачей.

Эти слова зацепили Чарли. Крохотный червячок сомнения пробивал себе путь по проводам ее нервов.

2

Она наведывалась на рынки, которые даже зимой были наполнены яркими овощами. Продавцы в перчатках без пальцев, с головами, замотанными шарфами, громко расхваливали свой товар. Им помогали несчастные дети, одетые посреди зимы в вещи из хлопка. Заметен был немецкий и итальянский акценты. Кэтрин не испытывала никакого сочувствия к этому миру обездоленных.

— Я переносил в прошлое тысячи людей, — продолжал гипнотизер. — Среди них попадались и такие, которые обнаруживали своего рода документальные свидетельства, доказывающие, что их путешествие в прошлое не было всего лишь криптомнезией: говорили на других языках, называли какие-то имена… вспоминали определенные ландшафты… Но чтобы вернуться обратно в настоящее и отыскать какой-нибудь предмет, закопанный в былые времена… Такого прежде не случалось, понимаете? Нам необходимо продолжить работу, провести еще сеанс. Это очень важно.

Город, где мы жили, был тогда провинциальным местечком на крайнем севере страны, едва ли не самым удаленным от Копенгагена пунктом, где еще можно было пройтись по улицам. Но Торденшельд осчастливил город шанцем, и у нас была верфь на сто с лишним рабочих мест, которая ежедневно ровно в полдень оглашала город ревом обеденной сирены. В порту, куда заходили даже большие корабли из столицы, Швеции и Норвегии, безостановочно мельтешили швартующиеся и уходящие в море рыбацкие шхуны. А если бы вы от Меллехус поднялись по кривой деревянной лестнице на самый верх, на гору Пиккербакен, и посмотрели с тамошней смотровой площадки, море показалось бы вам огромной картиной, на которой лайнеры спешат на призывный свет двух высящихся на молу маяков. С вершины Пиккербакена море кажется не лежащим, а висящим.

В сельской местности царило безумие. Никто не удивлялся пожарам, убийствам, изнасилованиям, немыслимой жестокости, которую творили люди по отношению к своим знакомым. В этом, по крайней мере было нечто личное. В городе же крутились бессердечные анонимные современные механизмы — колеса и шестеренки, холодное железо, изготовленное на чугунолитейной фабрике Труита. Город отличали ужасающая бедность и бессердечие. Кэтрин раздавала детям мелочь, избегая смотреть на их матерей.

— Вы полагаете, что в следующий раз мы отыщем клад? — сказала она с наигранной бодростью.

Она походила по павильонам, мимо огромных статуй, оставшихся после Всемирной выставки 1904 года. Заглянула в музей, выставочный зал Японии, наполненный сотнями мелких и тонких предметов, сделанных с невероятным мастерством. Тяжелые богатые кимоно напоминали искусно вышитые пеньюары.

Я помню, как мы стояли на набережной и глазели на богатых пассажиров копенгагенского рейса. Они приплывали первым классом, а потом отправлялись дальше, в бальнеосанаторий Фруденстранд или поездом в Скаген, чтобы снять дом на лето или поселиться в гостинице. Высшее столичное общество только что открыло для себя Скаген, поэтому от гавани вверх до вокзала проложили отдельную железнодорожную ветку, чтобы перевозить особо важных гостей, хотя ходу там было всего несколько кварталов. Я смотрела, как люди в ливреях перетаскивают в вагон дорогие чемоданы, и думала: вот чего ради стоит жить — чтоб даже не приходилось носить собственные чемоданы.

Но Джиббон не принял шутки:

В театре «Одеон» она слушала симфонию. В ложе сидела одна, не привлекая внимания. Композиторов Кэтрин не знала, просто ей нравился гармоничный величавый шум. Нравилось смотреть сверху на толпу. Она не надела украшений, не взяла в руки веер. Не сделала ничего, чтобы ее заметили.

Корабли, шедшие в гавань, задолго до мола давали гудок, и тогда мой отец снимал фартук, вешал его на гвоздь за дверью мастерской и спускался по улицам на причал посмотреть, как судно будет швартоваться. Он шел размеренным шагом, не торопясь, потому что точно знал, сколько минут у него в запасе. В нескольких метрах от набережной он останавливался и стоял, заложив руки за спину, — в длинном пальто, которое всегда носил в ветреную погоду, коричневом берете и с бесстрастным лицом, на котором я не умела прочесть, о чем он тогда думал: ведь он только встречал корабли, но никогда не провожал, разве что уезжал кто-нибудь из знакомых, но такое случалось редко.

— Дело не в медальоне, Чарли. То, что мы откапываем, находится внутри вас. Поймите, существует определенная связь. — Выражение его лица становилось все более жестким и сосредоточенным. — В вашем прошлом есть нечто такое, что…

— Ну же, договаривайте. — Чарли поневоле занервничала.

Вечером она гуляла по улицам. Двери пивных распахивались, оттуда доносилась музыка — веселые вальсы и польки, исполняемые на старых расстроенных фортепьяно. Входили и выходили смеющиеся мужчины и женщины. Ни разу она не присоединилась к ним. Не купила себе вызывающих и вульгарных платьев, не пользовалась духами. Не влилась в толпу смеющихся женщин. Она жалела свои маленькие украшения, которые могла бы надеть на шею, на запястья, в уши. Представляла себе вкус пива и понимала, что не скучает по нему. Кэтрин думала о сигаретах, но и они потеряли прежний магнетизм. Воображала себя сидящей с закрытыми глазами и слушающей игру оборванного негритянского пианиста, поющего низким голосом непристойную песню. Кэтрин проходила по холодным улицам незамеченной, как любая другая обеспеченная замужняя женщина, и это ей нравилось.

Если я не была в школе, мы шли на набережную вдвоем. Я тоже держала руки за спиной, и ветер раздувал отцово пальто и мои волосы и швырялся ими так, что они липли к лицу и моему, и его. У меня были густые коричневые волосы в тугих завитках, которые колотили меня по спине, когда я бежала. Многие в городе считали их красивыми, даже необыкновенными, а мне они мешали, но, когда я попросилась у матери постричь их, она сказала: \"Нет, …потому что это единственное, что у тебя есть, без них ты станешь похожа на эскимоску, с твоим-то широким лицом\". По ее словам, эскимосы живут на Северном полюсе, поклоняются богам из крови и плоти и, к несчастью, принадлежат датской короне. Но каждый должен нести свой крест, и, поскольку одолеть мать мне было тогда не по силам, я туго стягивала волосы резинкой на затылке, чтобы не отставать от Еспера в его затеях. Последней были Великие открытия. Он с приятелями совершал их на обочинах дорог и в окрестных лесах, а по вечерам они собирались в подвале в Посадках, где жил один парень, и уточняли план Великого похода. Единственной девочке, мне несколько раз разрешено было присутствовать на этих сходках.