— Взятки берешь? Небось всю родню давно в Москву перетащил и всех прописал? Смотри у меня. И помни про мошонку-то!

Управдом сделался бледен и тихо-тихо уполз по стеночке. Манухин ухмыльнулся, зачем-то козырнул Лизе, стоявшей в коридоре, и удалился, скрипя сапогами.

«Нет, он, конечно, не подарок… — думала сбитая с толку молодая женщина, перестилая скатерть на столе в комнате. Когда она была взвинчена, то либо переставляла мелкие предметы, либо что-то перестилала. — Но как он быстро разобрался… Конечно, ему Юра первый указал на чашку… но он ведь мог и проигнорировать этот факт…»

Меж тем «не подарок» Манухин прибыл на Петровку, покурил, побалагурил кое с кем из коллег, поднялся в свой кабинет и велел доставить к нему Наталью Егорову.

Арестованная села и чинно сложила руки на коленях, как примерная школьница. По упрямому выражению ее лица Манухин сразу понял, что женщина настроена все отрицать до последнего.

— Итак, гражданка Егорова, давайте упростим дело, — заговорил он. — Вы — все трое — обвиняетесь в убийстве по предварительному сговору. Ваш муж приготовил яд и научил дочь, как его использовать. Вы были в курсе дела, потому что загодя наводили справки о том, как после убийства отделаться от падчерицы. Ну и вообще, живя со своим супругом на… — Манухин заглянул в бумаги, — шестнадцати с половиной квадратных метрах, вы просто обязаны были знать все, что он делает… или только собирается сделать.

Наталья разлепила тонкие губы.

— Я ничего не знаю, товарищ… Вы ошибаетесь. Я ни при чем… Ни о каком яде я понятия не имела. А что касается детдома для моей падчерицы, все это вранье… Люди нынче злые…

И она даже улыбнулась.

Манухин закатал рукава, встал из-за стола, подошел к Наталье и ударил ее — раз, другой, третий. Она упала со стула, тогда он ударил еще раз, кулаком — без особой злости, просто чтобы знала свое место.

— Значится, так, — спокойно заговорил Манухин, возвращаясь на место, — либо ты мне рассказываешь все, как было, сознаешься в убийстве и отправляешься на лесоповал искупать свою вину, и тогда — если ты там не сдохнешь — лет через десять у тебя появится шанс увидеть своих крысенышей. Или ты так будешь падать со стула — случайно — плеваться кровью, вот как сейчас, и тебе будет очень, очень больно.

Наталья с трудом вернулась на стул и согнулась пополам. Ее мутило, изо рта капала кровь, и вдобавок ко всему она поняла, что все кончено. Не надо было переезжать так стремительно, не стоило поручать отравление Ольке, да еще эта проклятая чашка, которая сразу же привлекла внимание… Главная соперница Натальи, первая жена ее мужа, даже мертвая торжествовала над ней.

— У нее была такая хорошая комната, — пробормотала Наталья. — Почему, ну почему все пошло наперекосяк?

Пока Манухин выколачивал признание из Натальи Егоровой, в другой части здания Иван Опалин, чей рабочий день был давно окончен, запер свой кабинет и спустился вниз.

Вчера и сегодня он съездил в пять больниц, где объявились пациенты с травмами, нанесенными отверткой, но либо локализация ран не совпадала, либо приметы, либо у подозреваемого обнаруживалось «железное» алиби. Чтобы не тратить время зря, Иван также побывал во Дворце труда на Солянке, где располагался ЦК профсоюза шоферов Москвы и Ленинграда. Там ему дали понять, что шоферов в профсоюзе — тысячи, личные данные хранятся в разных местах, и вообще задача, которую он им пытается навязать — найти водителя «полуторки», о котором ничего толком не известно, попросту нереальна.

— Вот если бы вы знали организацию, в которой он работает… Или номер грузовика… или хотя бы часть номера…

— Вы можете дать справку, сколько организаций отправляет грузы из Москвы в Ленинград?

— Э… разумеется, мы попытаемся… но учитывая количество таких организаций… сложно, очень сложно…

Одним словом, его визит кончился ничем.

Опалин вышел за проходную, поднял воротник и оглянулся, размышляя, идти ли в этот поздний час на остановку трамвая на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара или наплевать на все и отправиться домой пешком. Тотчас же рядом с ним затормозила черная машина, и из нее вышли двое. В свете фонаря блеснули звезды на фуражках, а синий их верх показался в сумерках почти черным.

— Товарищ Опалин? Майор Колтыпин, НКВД. Садитесь в машину, немедленно.

— Я могу хотя бы узнать, в чем дело?

— Не беспокойтесь. Вам объяснят.

Вот так просто, без всяких затей. Прощай, Петровка, любимая работа, кабинет, в котором он провел столько дней — и даже ночей.

О том, что ждало его впереди, Опалин предпочитал не думать. Он сел в машину.

Глава 22. На острие

На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие. И лишь один из таинственных знаков я расшифровал. Он значит: горе мне! Кто растолкует мне остальные?! М. Булгаков, «Записки на манжетах»
На заднем сиденье Опалин, справа — толстый майор, слева — молодой подхалим чином поменьше, впереди — шофер, и мотор гудит, гудит…

Мысли в голове скакали и путались. Неожиданность, с которой его взяли, сыграла свою роль, но тем не менее Опалин попытался сосредоточиться и решить, что именно сейчас можно сделать.

Он знал, что ни в чем не виноват, но вопрос заключался не в том, какова его вина, а в том, что́ ему собирались приписать. Вполне логично, что первый, кто пришел ему на ум, был следователь Соколов.

Недавно в фойе кинотеатра «Метрополь» Опалин не удержался и обменялся с ним несколькими резкими словами. О сказанном он не сожалел, точнее, не видел смысла сожалеть сейчас, когда все так обернулось. Ведь Саша Соколов, при всей своей кажущейся простоте, недаром слыл человеком злопамятным. Мог ли он накатать на Опалина донос «куда следует», не забыв упомянуть и о сомнительной истории с Машиным исчезновением? Вполне мог.

А если Маша сбежала за границу, вполне вероятно, что Опалину, как ее близкому знакомому, светит 58-я статья — та самая, с множеством подпунктов, разъясняющих разные виды контрреволюционной деятельности.

«Соколов, конечно, сука… Но и я дурак, доверился ему и посвятил его в свои дела. Не зря Терентий Иванович говорил, что в наше время ни одному следователю нельзя верить… Надо было мне его послушать. Что ж… испытание, однако… Интересно, хоть кто-нибудь попробует за меня вступиться? Николай Леонтьевич, например…»

Впрочем, если за Опалина возьмется ретивый следователь, делающий карьеру на 58-й, на Твердовского надежды мало. Услужливое воображение тотчас подсунуло Ивану образ кого-то вроде Манухина, но с петлицами работника прокуратуры.

«Бить, конечно, будут…»

Одно утешало — конвоиры попались редкие болваны, даже не догадались обыскать. В кармане пальто — верный ТТ. Когда машина притормозит на перекрестке, всех троих можно застрелить, главное — чтобы это заняло как можно меньше времени. Майора и подхалима — в упор, шофера — в затылок… Только ведь, если Опалину шьют 58-ю, то по нынешним временам светит всего лишь лагерь, а убьет «энкаведешников» — это уже вышка, без вариантов.

…Эх, слишком долго он думал да прикидывал варианты. Никакого перекрестка уже не будет — машина въехала во двор.

— Выходите.

Так вот жизнь режется на «до» и «после» ночной поездкой на машине. А впрочем, какая разница? В лагере тоже можно жить. Машу он при любом раскладе уже никогда не увидит, так что…

— Сюда, товарищ Опалин. — И майор бросает дежурному: — Это с нами…

«…Нет, это не Лубянка. А впрочем, Лубянка или прокуратура — с такими сопровождающими особого значения не имеет. Или имеет?»

Коридор. Мягкая дорожка приглушает шаги. Еще один коридор, и вот, наконец, пункт назначения — прокурорский кабинет с пунцовыми занавесками на окнах и огромным портретом Сталина — настоящим портретом, писанным маслом, не репродукцией.

«Нет, тут что-то не то… Почему они меня не обыскали? Почему…»

— Вот, доставили, как вы распорядились, — доложил майор, улыбкой, глазами и даже по́том на физиономии выражая готовность услужить.

Прокурор Яшин, сидевший за огромным бюро, поднял глаза от бумаг. Опалин немного знал прокурора: тот слыл человеком неглупым и, если можно так выразиться, не вполне сволочью. Яшин был немолод, плешив, пользовался на редкость вонючим одеколоном и имел нездоровый цвет лица, словно страдал язвой и геморроем одновременно.

— Присаживайтесь, товарищ, — сказал прокурор Опалину. — Иван Григорьевич, я правильно помню?

«Ни черта ты не помнишь, у тебя бумажка под рукой лежит», — подумал Иван. Он поискал глазами, куда бы сесть, и — о чудо! — подхалим сам подвинул Ивану стул.

— Зовите сюда этого болвана, — велел прокурор майору. — Пусть сам объясняется… и вообще… я не намерен прикрывать чужое разгильдяйство, — добавил с раздражением.

…Черт возьми, да что тут происходит? Против воли Опалин почувствовал любопытство. В воздухе витало что-то такое, чему он, даже при всем своем немалом опыте, не находил названия. Страх? Нет, не то. Или все же страх, но тщательно скрываемый?

— Вы курите, Иван Григорьевич? Можете курить… — сказал прокурор. — Кстати, как ваше дело? Об аналогичных убийствах?

— Ищем, Павел Николаевич. Считаем, что подозреваемый, с большой вероятностью, шофер.

— Шофер? Плохо. — Яшин нахмурился. — Вы бы среди бывших белогвардейцев поискали. Не может быть, чтобы просто так он выходил на улицу и убивал, кого попало. Тут явный умысел, чтоб людей взбаламутить…

«Да ты совсем дурак, товарищ прокурор». Чтобы не отвечать, Опалин сделал вид, будто ищет папиросы.

— Возьмите мои, — неожиданно предложил собеседник, протягивая ему портсигар.

Добротный, хороший портсигар, но не золотой и даже не серебряный. И верно: скромность в некоторых сферах — залог здоровья.

— Извините, Павел Николаевич… я свои папиросы на работе забыл…

— Я тоже покурю, — объявил прокурор, протянул Опалину спички, а свою папиросу запалил от зажигалки. — Идите, Чекалкин, вы мне больше не нужны.

Под внимательным взглядом товарища Сталина подхалим прошел к выходу, но в дверях столкнулся с вернувшимся майором и неизвестным Опалину бледным человеком в штатском костюме, сидящем на нем так плохо, что сомнений не оставалось — раньше человек носил исключительно форму.

— Здравствуйте, товарищ Брагин, — со зловещей многозначительностью промолвил прокурор. Дымок от его папиросы образовал в воздухе затейливую петлю. — Вот, это товарищ Опалин, можете знакомиться. Он жаждет услышать вашу историю, — добавил Яшин, хотя Опалин ничего не мог жаждать по той простой причине, что видел бледного типа первый раз в жизни.

— Я ни в чем не виноват, — пробормотал Брагин, пряча глаза. В отличие от Опалина, сесть ему не предложили, и майор маячил за его спиной — словно на случай, если Брагин вздумает выкинуть какой-нибудь фокус.

— Не виноваты? — взвился Яшин. Лицо у него стало как у одержимого злого волшебника. — Это вы на суде будете рассказывать. А теперь вот товарищ Опалин очень ждет ваших объяснений. Он, между прочим, ловил преступника, сил своих не жалел…

— Простите, — вмешался Опалин, — а о ком вообще речь?

— Имя Клима Храповицкого вам что-нибудь говорит? — вопросом на вопрос ответил прокурор, и по его интонации Иван понял, что Яшину не понравилось его вмешательство.

— Еще как говорит. Я брал его банду.

— Вот-вот. Недавно состоялся суд, и Храповицкий, учитывая тяжесть его преступлений, был приговорен к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Только вот его не расстреляли, — добавил прокурор с раздражением, сминая окурок в пепельнице с такой яростью, словно тот был личным его врагом.

Брагин упорно молчал и глядел в пол.

— Подождите, Павел Николаевич, — попросил Опалин. — Так Храповицкий бежал из тюрьмы?

— Из-под расстрела он бежал, — с еще большим раздражением ответил Яшин. — Да, представьте себе! Это вот, — он ткнул острым сухим пальцем в сторону Брагина, — начальник расстрельной команды. А у него приговоренные бегают! Как кролики!

— Сбежал только один Храповицкий. — Брагин неожиданно обиделся. — Я ему вслед стрелял и почти уверен, что попал…

— Почти уверены! Расстрелять его надо было, а не вслед палить! Сбежал он, мерзавец, — прокурор злобно скривил рот, — а мы теперь все… и по головке не погладят! — сбивчиво выкрикнул он. — Позорище… Меня уже наверх таскали для объяснений, как такое могло случиться, хотя я ни сном ни духом… — Яшин повернулся к Опалину. — Я только вас прошу, Иван Григорьич… я понимаю, такое в тайне остаться не может, но — хорошо бы, чтобы о случившемся знало как можно меньше народу. Вас по зрелом размышлении я решил посвятить в дело…

— Вы хотите, чтобы я снова его поймал? — спросил Опалин.

— Ну, ловить-то его все равно придется, но дело не только в этом. У него на вас зуб — постоянно грозился прикончить убийцу брата, то есть вас. И на все ради этого был готов пойти. Пока был в тюрьме, болтовня эта никакого значения не имела, но сейчас он на свободе, то ли раненый, то ли нет… — прокурор свирепо покосился на Брагина, — и я решил, вы должны знать, он ведь может за вами явиться. Оружие у вас есть?

— Да, — кивнул Опалин, не уточняя, что несколько минут назад он собирался применить его против своих спутников.

— Ну, в общем, будьте осторожны. Вы — ценный кадр, не хотелось бы вас лишиться. Кадры, как говорится, решают всё… гхм… — Прокурор поглядел на часы. — Однако время летит… Пора расходиться, пожалуй. Да, Иван Григорьевич: если вам понадобятся дополнительные люди, чтобы поймать Храповицкого, а Николай Леонтьевич помочь не сможет, звоните мне. Я помогу.

Это было завуалированным предложением предательства непосредственного начальства — но Опалин и виду не подал, что раскусил маневр собеседника.

— Да, Павел Николаевич, — проговорил он. — Конечно, я буду иметь в виду.

Он попрощался с прокурором, кивнул на прощание толстому майору и совершенно раздавленному Брагину и вышел, стараясь идти не слишком поспешно. Однако стоило сделать десяток шагов по коридору, как он лицом к лицу столкнулся с Александром Соколовым.

— Как съездил? — спросил следователь спокойно. — Небось поджилки задрожали, когда машину увидел? Задрожали, а?

И засмеялся недобрым смехом.

— А чего мне волноваться? Есть кому передачи носить, — ответил Опалин, грамматически не слишком правильно, но по смыслу — более чем прозрачно.

Смеяться бывший приятель тут же перестал, и Иван, благодаря душевному напряжению, в котором находился в тот момент, понял: Соколов примеряет его слова к себе, и ему-то, видимо, никто передачи носить не станет…

— Ты, Ваня, сам виноват, — почти добродушно сказал следователь. — Не лез бы на рожон, я бы тебя предупредил насчет Храповицкого по-дружески и без поездок в черной машине. А так…

— При чем тут рожон — ты Фриновского под расстрел подвел, — выпалил Опалин. — И я же знаю, за что: он к жене твоей подкатывал…

Жена у Соколова была не то чтобы красавица, но мало кого из мужчин оставляла равнодушным.

— Да к моей жене куча народу подкатывала, — хмыкнул Соколов. — Кроме тебя, конечно. А Фриновскому расстрел вышел за превышение полномочий. Тебе-то хорошо, ты бандитов ловишь, а мне приходилось людей к себе вызывать, которых он засадил, и о торжестве справедливости говорить, мол, дело пересмотрено и они могут жить дальше на свободе. Но это только те, кто в живых остался, а ведь таких, кого давно закопали, гораздо больше. Скажешь, я сволочь? Или, может быть, надо было за перегибы по головке его погладить и отпустить?

Опять это «погладить по головке». Черт возьми, да что же за язык у них такой…

— Я вижу, Саша, тебя повысили, — сказал Опалин, глядя на петлицы бывшего приятеля. — Далеко пойдешь… наверное. Но поздравлять тебя не буду, и говорить, что рад, — тоже.

Он круто повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.

Глава 23. Облава

1 марта 1939 года после ремонта открывается Дом творчества в Ялте. Писатели, желающие получить путевки в указанный Дом творчества, должны подать заявление в Литфонд. Ввиду того, что в указанном Доме творчества имеются несколько двойных комнат, писатели при желании могут поехать в Дом творчества с женами. Стоимость месячной путевки для писателя 500 руб., для жен писателей 600 руб. Объявление в газете
Днем 1 декабря Аполлон Семиустов вернулся домой в полном расстройстве.

Его идейно выдержанную, боевую, напичканную всеми образцовыми штампами статью о только что начавшейся войне с Финляндией отвергли, причем сразу в трех местах. Намекали, что тема зарезервирована строго для своих, а в перспективе за описание поражений врага (который уж точно продержится не больше недели) маячат всякие вкусные награды и за здорово живешь Семиустову примазаться не дадут.

Семиустов негодовал. Его раздражение усугублялось и неудачной попыткой приткнуться через Литфонд в Ялтинский дом творчества. Причем Семиустов запасся сразу двумя предлогами: расстроенным состоянием здоровья и необходимостью написать книгу о Чехове, который тоже, как известно, жил в Ялте. Но, очевидно, ни здоровье Семиустова, ни его книги никого не интересовали, потому что на его заявление последовал отказ.

Клокоча, как кипящий чайник, Аполлон открыл дверь комнаты своим ключом. Если жена дома, то он привычным жестом швырнет под стол портфель, извергнет водопад слов, изливая свою горечь, а в конце спросит, готов ли обед. Если жены нет, то он дождется ее возвращения, а дальше все пойдет по плану А.

Дарья Аркадьевна была дома, но, очевидно, даже не слышала, как открылась дверь. Она читала какое-то письмо и беззвучно плакала. Слезы жены произвели на Семиустова сильнейшее впечатление — он даже забыл о своих неприятностях. В этой непрочной, странной жизни, куда его со всего маху швырнула судьба, жена оставалась едва ли не единственной его опорой — если не считать сочинений Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского и Тургенева, за которые он все чаще хватался в последнее время.

— Даша, Даша, что ты? — забормотал Семиустов, меняясь в лице. — Господь с тобой… Тебя кто-то обидел? Почему…

Дарья Аркадьевна тыльной стороной руки вытерла слезы и улыбнулась.

— Гришенька нашелся… Доротея Карловна помогла… Она написала, как бы от себя… И вот…

Писатель выронил портфель, добрел до стула и сел, не снимая верхней одежды. Много лет во всевозможных анкетах он писал, что его двое сыновей умерли от тифа во время Гражданской войны, хотя на самом деле они сражались в Добровольческой армии, оба были ранены и из России вывезены в санитарном вагоне.

— А Рома? — спросил хрипло.

— Рома умер. А Гриша живет в этом… в Бийанкуре под Парижем… женился на девушке из наших… дети у него… Вот, посмотри, он фото прислал…

Негнущейся рукой Семиустов взял карточку. На заднем плане — Нотр-Дам, на переднем — его сын, как две капли воды похожий на него самого лет двадцать назад, улыбающаяся молодая женщина в светлом плаще и двое детей.

— Даша… это же ужасно… — забормотал писатель. — Ты не понимаешь, почему графиню и Доротею оставили на свободе? За ними следят… с кем они общаются… И вся их переписка наверняка проверяется…

Но жена так посмотрела на него, что пропало всякое желание дальше развивать эту тему.

— Париж… Франция… — Семиустов начал приходить в себя. — Погоди, там же… там же война… Авианалеты… А армия? Я надеюсь, его не призовут?

— Пишет, что не должны… Он слишком серьезно был ранен в ту войну… — Дарья Аркадьевна слабо улыбнулась. — Ты знаешь, он сына Аполлоном назвал.

Семиустов расклеился окончательно. Столько лет спустя обрести сына, которого много раз хоронил — не только в анкетах, но и в разговорах с женой — узнать, что он далеко, но от него можно получать вести… «Пусть даже арестуют, — подумал писатель, ожесточенно сопя. — В конце концов пожил достаточно… внуки есть… а все остальное… да какое значение оно имеет сейчас!»

— Представляешь, а мне в Ялту путевку не дали, — сказал он, чтобы показать, что у него тоже есть новости. — И статью не взяли…

— Да пропади они все пропадом, — ответила Дарья Аркадьевна каким-то особенным, неожиданно помолодевшим голосом. — Пусть подавятся…

— От кого ты набралась таких выражений? — притворно ужаснулся Семиустов и засмеялся. — Кстати, Акулина себя по-прежнему тихо ведет?

Бабка, уличенная в том, что злокозненно подтиралась изображениями товарища Сталина, неожиданно превратилась в образец кротости. Она стала даже вежливо здороваться с соседями, чего за ней отродясь не водилось.

— Не видно и не слышно, — равнодушно ответила Дарья Аркадьевна. — Погоди, ты, наверное, проголодался? Сейчас я на стол соберу…

— Даша, — попросил Семиустов после паузы, снимая верхнюю одежду и переобуваясь, — ты только, пожалуйста, никому о Грише не сболтни ненароком…

— Кого ты учишь, — сказала Дарья Аркадьевна. — Вот что… включи радио, я хочу новости из Франции послушать…

Но все новости, которые удалось поймать Семиустову, были о войне с финнами.

— Сталину в декабре шестьдесят лет, — заметил писатель, — победу ему готовят как подарок… А ведь Финляндия была когда-то частью империи — помнишь, как мы с тобой ездили туда на какой-то водопад… И Гельсингфорс был наш город… а теперь советская армия отвоевывает местности, в которых у петербуржцев при царях были дачи. — Он понизил голос. — Нельзя допускать распада царств… идиоты большевики… Ослы! Все равно свое приходится потом отбирать обратно… с кровью…

Стоя в коридоре у двери Семиустовых, Женя Ломакин жадно ловил доносящиеся до него обрывки разговора, но тут кто-то начал открывать входную дверь, и мальчишка предпочел ретироваться.

Ирина Сергеевна выглянула в коридор как раз тогда, когда Нина шла к своей комнате.

— Ой, Ниночка! А… а вы не знаете, его еще не поймали? Ваши знакомые ничего не говорили?

После происшествия, едва не стоившего ей жизни, Ирина Сергеевна стала бояться ходить по улицам и почти не покидала свою комнату. Она красилась, меняя макияж по несколько раз в день, перебирала свои духи, одежду и листала журналы, муж делал ей модные прически, а обязанности по хозяйству исполняла приходящая домработница. Недавно Ирина Сергеевна решила, что ей нужно новое платье, но едва она вышла из дома, ее накрыл приступ паники, и она бросилась бежать обратно. Врач, с которым Пряничников тайком советовался по поводу состояния жены, заверил его, что «это пройдет», но когда именно, сказать не решился.

— Антон уехал в Ленинград, там в больницах нашлось несколько пациентов с ранениями отверткой, будет проверять, — сказала Нина.

— Ах, хорошо бы его нашли поскорее! — воскликнула Ирина Сергеевна.

Но ночной убийца как сквозь землю провалился, и поездка Антона не дала никаких результатов. Опалин был мрачен и стал курить вдвое больше, чем раньше. Кроме того, ему пришлось отвлекаться на поиски Храповицкого, который сбежал от расстрела и то ли с одной, то ли с двумя пулями в теле (если верить Брагину) где-то отлеживался — а может быть, давно уже покинул мир живых.

«Алексей Плешаков, токарь… Нинель Уманец, стенографистка… Екатерина Пыжова, переводчица… Елена Елисеева, студентка театрального… Ирина Пряничникова, домохозяйка… тут, однако, осечка вышла… Пыжова и Елисеева были знакомы… совпадение? Пряничникова Елисееву не знала, хоть и живет в одной коммуналке с ее подругой… Пыжова и Елисеева… нет, все-таки это странно… А не принадлежал ли убийца к их компании?»

Он поручил Петровичу вызвать Радкевича на допрос.

— Не получится, — объявил Петрович, переговорив по телефону. — Он умер.

— Как? Когда?

— Машина сбила насмерть возле дома.

— Какая машина? Грузовик?

— Нет. Легковая.

— Что за машина? Кто сидел за рулем?

— Неизвестно, Ваня. Водителя так и не нашли, и машину тоже.

— Это не может быть совпадением, — пробормотал Опалин после паузы. — Так, срочно притащи ко мне Орешникова. А если и он окажется в морге, я… Я не знаю, что с тобой сделаю!

— Не заводись, Ваня, — хладнокровно попросил Петрович. — В нашей работе это лишнее…

Опасения Опалина не подтвердились: Орешников оказался жив и здоров, хотя, когда Петрович доставил его для допроса, стал бурчать что-то о том, что у него были планы на вечер с дамой, и вообще…

— С дамой? Однако быстро вы утешились. — Орешников смутился. — Меня, конечно, это не касается, я по-прежнему ищу человека, который убил Екатерину Пыжову. Вы хорошо знали ее знакомых?

— Ну… да… наверное…

— Как насчет шоферов?

— Она не общалась с шоферами, — ответил Орешников с легкой иронией. — Ее устремления были, так сказать, гораздо выше.

— Хорошо, может быть, какой-то случайный человек? Чей-то знакомый… Елисеевой… или Радкевича.

— Почему бы вам не спросить об этом у самого Радкевича? — сухо осведомился Орешников.

— Потому что Сергей Александрович недавно погиб при странных обстоятельствах.

Орешников вытаращил глаза.

— Видите, как интересно все складывается: только две жертвы были знакомы друг с другом, Пыжова и Елисеева. Но и Радкевич тоже почему-то погиб… может быть, не случайно? Может быть, убийца где-то как-то промелькнул в их жизнях… и испугался, что у них есть, так сказать, ключ к его личности…

— Послушайте, — заговорил Орешников, — я бы и рад вам помочь, но… Я ведь уже говорил вам, Катя неохотно общалась с Елисеевой, считала ее прилипалой… и всякое такое. Один раз Катя отдала Елисеевой сумочку — ей не подошла, потом еще, кажется, начатые духи, от которых у нее болела голова… А Радкевича она вообще знала только шапочно. И ей было неприятно, когда случился тот скандал…

— Какой скандал?

— Разве я не рассказал в прошлый раз? Катю прикрепили к американскому журналисту Дикинсону, он немного говорил по-русски, но недостаточно хорошо. Они сидели в «Национале», и тут притащился этот… фотограф Доманин, пьяный, как зонтик. Полез к Дикинсону, потом к Радкевичу, тот за соседним столом сидел. Радкевич и Катя пытались его унять, но он ничего не желал слушать, требовал водки для всех, обещал за всё заплатить. Чем-то был расстроен, не знаю чем — он же как сыр в масле катался… Главное, у Дикинсона диабет, ему вообще, как потом выяснилось, пить было нельзя. И представьте себе, он вскоре после этого вечера умер… И Кате влетело по первое число. Заставили ее сопровождать какую-то республиканскую делегацию во время праздников…

Стоп. Фотограф Доманин… Лев Доманин?

Убийство на улице Коминтерна?

Что же это получается — за соседними столами сидели пять человек, один скончался от естественных причин, а все остальные…

Он был где-то рядом, внезапно понял Опалин. И перед его внутренним взором возник зал в «Национале» — множество посетителей, цветы в тонких высоких вазах, странные настольные светильники в две лампочки, с абажурчиками, украшенными толстыми кистями, официанты в белом, с салфетками, перекинутыми через левую руку… И за высоченными окнами — громада недавно отстроенной гостиницы «Москва».

Отпустив Орешникова, Иван набрал номер Нины.

— Скажите, Нина, вы не знаете, ваш знакомый Былинкин был в курсе дел своего дяди?

— Думаю, был, — ответила Нина после паузы.

Напоминание о студенте было ей не слишком приятно. Не так давно Нина обнаружила, что, хотя ей и нравится Опалин, Антон все-таки тоже симпатичен. Когда Нина в школе читала романы, в которых героиня была влюблена разом в двоих, она искренне недоумевала, как можно быть такой бессердечной. И вот, пожалуйста, все это происходит с ней самой и она даже находит сложившуюся ситуацию вполне естественной. Опалин был старше и казался почти недосягаемым, в то время как Антон всегда оставался близким и доступным. Но при таком раскладе для Былинкина вообще не оставалось места, тем более что и раньше он даже по касательной не зацепил Нининого сердца. Однако Миша воспринял ее охлаждение по-своему, сочтя, что Нина перестала им интересоваться после смерти дяди, который теперь не мог помогать с билетами в театры и прочими приятными вещами. Нину такие инсинуации глубоко возмутили, она рассорилась с Былинкиным, и общаться они совсем перестали.

— Вы не подскажете, где его проще всего найти? — спросил Опалин. — Хочу уточнить кое-что.

И на следующий день Казачинский доставил к нему студента, решившего, что предстоящий разговор связан с возобновлением поисков шофера, который насмерть сбил его дядю.

Опалин не стал разуверять Былинкина, и, задав для отвода глаз несколько общих вопросов, перешел к интересующему его скандалу в «Национале».

— Ну, это когда было, еще до праздников, — удивился Миша. — И почему непременно скандал? В «Национале» такое случалось… А выходка этого фотографа — сущая чепуха. Дядя, по крайней мере, отнесся к ней очень… юмористически. Выпил человек, был расстроен и приставал ко всем, интересовался, считают ли его хорошим фотографом.

— А Доманин сомневался в собственном таланте?

— Нет, тут другое. Ему обещали персональную выставку, а в последний момент завернули. Я так понял, завернули… ну… в оскорбительной форме, мол, не настолько он хороший фотограф, чтобы ему выставки устраивать. А он о себе был очень высокого мнения…

Выставка. Вот оно что. И Опалин сразу же вспомнил надпись на обороте фотографии Маши: «Для выставки. Парижанка на бульваре Монпарнас…»

— Вы его лично знали? — задал он следующий вопрос.

— Нет, только по рассказам дяди — они пару раз ездили вместе за границу. Оказались в одном вагоне, так, кажется, и познакомились. Доманин же где только не был — и в Испании на фронте, и в Италию ездил, и еще куда-то. Он считал дело с выставкой решенным, и чуть ли не пригласительные билеты хотел распределять, а тут ее отменили и снимки вернули — дескать, забирайте свое барахло. В «Национале» он все совал фотографии дяде и каким-то знакомым за соседним столом, требовал сказать правду, хорошие они или никуда не годятся. Ну, ему, конечно, говорили, что фотографии отличные, и надо подождать, все устроится, просто кто-то против него интригует. А он разошелся и кричал, что он Лев Доманин и не позволит так с собой обращаться. Хотя он вовсе не Доманин и не Лев, а Лейба Герштейн или как-то вроде того.

Опалин задумался. Лев — конечно, в честь Троцкого, была такая мода, пока тот оставался в силе. Даже анекдот ходил в двадцатые годы, что больше всего львов в Москве: Лев Давыдович, Лев Борисович[12] и несметное количество прочих. Впрочем, опала Троцкого тотчас породила другой анекдот — что его фамилию теперь надо писать «Троий», потому что ЦК выпало. Интересно, какое направление попытаются придать делу убитого Доманина. Насколько было известно Опалину, следствие застыло на той точке, на которой его оставил Манухин, хотя никто при этом не спешил признавать дело банальным убийством с целью ограбления. «А ведь наверняка кто-нибудь половчее Манухина пытается пристегнуть сюда политику… например, объявить Доманина скрытым троцкистом. Или не сам был троцкистом, но убили троцкисты, с которыми он неосторожно общался. Хотя… как говорит Терентий Иваныч, трудно держать нос по ветру, когда начинается ураган… Доманин же „первых лиц“ правительства снимал, среди прочего. Если его признать врагом или сочувствующим врагам, возникнет слишком много вопросов…»

Опалин обсудил с Былинкиным еще несколько моментов и, когда тот подмахнул заполненный Петровичем протокол с краткой выжимкой из предоставленных сведений, выписал студенту пропуск на выход.

— Давай выкладывай, — потребовал Петрович, когда за Былинкиным закрылась дверь.

— А нечего выкладывать. — Опалин поморщился. — У меня такое ощущение, что тут каким-то боком замешан «Националь».

— Думаешь, убийца был в ресторане? Среди посетителей? Или это кто-то из персонала? Ваня!

Не отвечая, Опалин поднялся с места.

— Пойду к Николаю Леонтьевичу… Надо кое-что с ним обсудить.

Очевидно, итогом этого разговора стало событие, которое постоянные посетители «Националя» еще долго вспоминали, дополняя собственными фантастическими домыслами. В тот памятный день, ближе к вечеру, к ресторану лихо подкатило несколько милицейских автобусов, из автобусов вышли с десяток проводников с собаками и несколько сотрудников угрозыска. Музыканты в ресторане сбились с ритма, завидев незваных гостей, но хмурый тип со шрамом, командовавший операцией, попросил всех продолжать веселиться, потому что к честным людям у них претензий нет, а ищут они опасного преступника. Музыканты заиграли, пары вновь принялись танцевать, собаки (и в их числе Фрушка) прошли по залу ресторана, и в сопровождении проводников удалились по направлению к помещениям, предназначенным для персонала.

В это же самое время дверь служебного хода приотворилась, и из нее выскользнул какой-то гражданин. Засунув руки в карманы, гражданин с независимым видом зашагал по улице, но через несколько шагов его «приняли» сидевшие в засаде Юра и Антон, которых Опалин нарочно поставил здесь следить за теми, кто захочет покинуть ресторан с черного хода.

— Куда спешим, товарищ? — спросил Казачинский. Товарищ позеленел, как пучок шпината, и сделал отчаянную попытку вырваться, но его держали крепко. — Тихо, тихо, не дури! Московский уголовный розыск!

Глава 24. Мелкая рыба

Как легко стали вывихиваться души у нынешних людей! В. Ходасевич, письмо от 1 января 1923 г.
Опалин был недоволен собой.

Прием, которым он воспользовался, напоминал забрасывание сетей в мутную воду и при некоторой доле везения мог принести успех, но — не в этот раз. Собаки обнаружили пару тайников на кухне, куда повара складывали украденную вырезку и прочие деликатесы, а речь Опалина спугнула нескольких граждан, попытавшихся спрятаться или удрать. Двое оказались неверными мужьями, которые очень боялись своих жен, но все же не настолько, чтобы не ходить налево, а третий, давший деру через черный ход, оказался гардеробщиком ресторана. Он был щупл, белокур, очень молод и ни единой чертой не походил на портрет, со слов Ирины Пряничниковой худо-бедно нарисованный Горюновым.

Тем не менее, чтобы исключить всякие сомнения, гардеробщика заставили снять рубашку в присутствии врача, который подтвердил, что никаких ранений отверткой на теле задержанного нет. После этого у гардеробщика взяли отпечатки пальцев, чтобы выяснить, не проходил ли по другим делам. И теперь задержанный, звавшийся Евгением Тереховым, сидел на стуле в кабинете Опалина, причем от последнего не укрылось, как гардеробщик нервничает и вдобавок весь вспотел, хотя в комнате была нормальная температура.

«Что-то он натворил, — подумал Опалин, внимательно наблюдая за Тереховым. — Раз гардероб, значит, кража личных вещей. Шубы и тому подобное. Закинул сеть, а попалась мелкая рыба… Твердовский мне голову оторвет».

В кабинет вошел Петрович и, приблизившись к Опалину, вполголоса доложил, что задержанный в их картотеке не значится, приводов и судимостей не имеет, но Померанцеву нужно время, чтобы проверить как следует — мало ли какое имя у Терехова может быть в действительности.

Опалин дернул бровью, написал на листке бумаги «гардероб ресторана — кражи?» и показал Петровичу. Тот кивнул и вышел.

— Как насчет сорок восьмой статьи? — спросил Опалин добродушно.

Терехов дернулся.

— А? Что?

— Статья о чистосердечном признании. Никогда о такой не слышали?

Гардеробщик поглядел на него исподлобья и неожиданно выпалил:

— Вы ничего не докажете.

Если человек ни в чем не замешан, он в жизни не произнесет такую фразу. В Опалине проснулся инстинкт охотника. «Нет уж, тебя-то я на чистую воду выведу. Никуда ты от меня не денешься».

— Докажем, все докажем. И свидетелей опросим, и близких твоих будем трясти.

— Что, и Валю? — Гардеробщик окаменел. — Послушайте, не надо ее трогать, она тут ни при чем…

«Ага, значит, есть какая-то Валя, которая в курсе его дел. Отлично».

— Я же говорил тебе про статью сорок восьмую. Напомнить еще раз?

Опалин полез в стол за папиросами, не переставая краем глаза наблюдать за Тереховым.

— Мне не в чем признаваться, — выдавил из себя гардеробщик. — Я его не убивал.

Вот тебе и краденые шубы! Только профессиональная выдержка помогла Опалину скрыть изумление, потому что такого он никак не ожидал услышать. Он не спеша заломил папиросу, сунул в рот, чиркнул спичкой.

— И вообще несправедливо, — пробормотал Терехов. — Почему у одних все, а у других — ничего? Одни в бараке… крыша протекает, сортир во дворе… А у других хоромы на Воздвиженке… Величиной со стадион «Динамо».

Черт побери! Неужели этот опарыш убил Льва Доманина? Ну и дела!

— Давай рассказывай, как все было, — велел Опалин. — С самого начала. Как возник, так сказать, первый умысел…

Хлопнула дверь, вернулся Петрович. Иван метнул на него хмурый взгляд — теперь только не хватало сбить настрой задержанного.

— Да какой умысел… — уныло ответил Терехов. — Заходил он в ресторан чуть ли не каждый день… Шампанское ведрами заказывал! Икру лопал… Шуба до пят… Принимаю я у него как-то шубу, чувствую — в кармане что-то лежит. Ключ оказался… Но я бы… нет, я бы не пошел… Только он орать на меня стал, мол, я так медленно обслуживаю… гнать меня надо… И тогда я решил его… ну… навестить.

Видя, как Петрович слушает гардеробщика со все возрастающим изумлением, Опалин взял другой лист, написал на нем: «Антону и Юре — пусть найдут Валю, подругу Терехова. Немедленно», и показал написанное помощнику. Тот кивнул и поразительно быстрым для своего возраста шагом удалился.

— Когда это было?

— В конце октября… Точно не помню.

— Что ты сделал с ключом?

— А вы не догадываетесь? Отпросился и дубликат заказал.

— У кого?

— У Валиного брата, он недалеко от «Националя» работает. Только ее сюда… не надо… Она ни при чем…

— Валя — она тебе кто? Подружка, невеста?

— Мы собирались пожениться. — Терехов шмыгнул носом. — Только жить где? Ее мачеха из коммуналки выживает, у меня — барак… А у Доманина денег прорва. Он по триста рублей за вечер спускал…

— И ты решил занять у него… так сказать, без отдачи?

— Мне бы пять тысяч хватило, — мечтательно промолвил Терехов. — За пять тысяч можно комнату купить… Сейчас много кого высылают, а жены продают жилье и едут с мужьями…

— Ладно, давай вернемся к Доманину. В ночь с четвертого на пятое ноября ты залез к нему в квартиру?

— Ну, да.

— Использовав дубликат ключа?

— Я ж говорил…

— А когда оказалось, что он дома, то…

Терехов вздохнул.

— Он в тот вечер в ресторане обещал к какой-то своей бабе ночевать прийти… Ну, я и подумал… А он соврал. Или баба его прогнала — не знаю…

— Дальше давай.

— Я зажег фонарик, стал деньги искать… И тут услышал, как за стеной кто-то стонет. Потом шаги… Потом он сказал что-то вроде «не надо, не надо». Потом я услышал какой-то странный звук… Вроде как «чвяк»… И потом уже никто не стонал.

— Хочешь сказать, что в квартиру одновременно с тобой явился еще кто-то и он же Доманина убил?

— Вот! — энергично подтвердил Терехов. — Этот, за стеной, стал ходить, открывать шкафы, ящики выдвигать… И мне стало страшно. Я схватил со стола несколько конвертов и убежал. То есть не убежал, — поправился он, — я на цыпочках крался, боялся, что и меня тоже убьют…

— Сколько денег-то взял? — поинтересовался Опалин.

— Ну… На комнату бы не хватило… Но я хотел доложить из своих…

Итак, невинный одуванчик Евгений Терехов сделал дубликат ключа, запасся воровским фонариком, залез к известному фотокорреспонденту, а там обнаружился злой волк. Одуванчик, само собой, никого не трогал, Доманина убил некто за стеной, и вообще ищите, товарищи муровцы, злого волка сами.

Вернулся Петрович, и Опалин сразу же заметил, что его помощник чем-то встревожен или недоволен.

— В чем дело? — не удержавшись, спросил Опалин.

— Не обращай внимания. Ваня, я дурак, — ответил Петрович сквозь зубы. — Сболтнул кому не надо…

— Будем составлять подробный протокол допроса, — сказал Опалин, поднимаясь с места. Это означало необходимость записывать все детали практически в стенографическом режиме. — Погоди, мне надо сбегать кое-куда.

Манухин был в своем кабинете и с профессионально непроницаемым выражением лица изучал фотографии жертв какой-то поножовщины.

— Слышь, Митяй, — начал Опалин без всяких предисловий, — ты помнишь планировку квартиры Доманина?

— Я все это уже давно выбросил из головы, — тотчас же ответил Манухин. — Слух между ребятами идет, ты его убийцу взял?

— В убийстве он не сознается, говорит, в квартире был кто-то другой. Он, мол, и убийца. Мне надо описание квартиры, чтобы его подловить.

— Все они не убийцы, когда попадаются, — хмыкнул Манухин. — Описание — не мастер я описывать. Если бы у меня дело сохранилось, я бы фотографии тебе показал. Там есть на что посмотреть, на самом деле.

— В квартире сколько комнат?

— Три. Но там такие комнаты, на автомобиле ездить можно, не то что на велосипеде. Когда входишь, попадаешь в переднюю, но она размером… ну, знаю… с четыре моих кабинета. Потом гостиная. Общего коридора нет, из комнаты в комнату идешь через высокие двойные двери. После гостиной спальня. За спальней его лаборатория, где он занимался своими снимками.

— Мебель в гостиной и спальне какая?

— Красное дерево везде. Люстра — если во дворце Советов будет такая, дворцу очень повезет. Ты мне вот что скажи: это же ограбление, да?

— Ты был совершенно прав, — объявил Опалин и рассказал, как гардеробщику «Националя» пришла в голову мысль поправить свое благосостояние за счет фотографа ТАСС. — Доманина убили в спальне? — вернулся он к делу.

— Угу.

— Мне нужно точно знать, там какая обстановка. Попытаюсь выудить у Терехова признание.

Манухин, морща лоб, кое-как перечислил предметы мебели, ковры, картины и прочие элементы декора, и Иван вернулся в свой кабинет, более или менее чувствуя почву под ногами. Однако в ходе дальнейшего допроса все его попытки вынудить Терехова признаться в убийстве Доманина потерпели крах. Гардеробщик стоял на своем: да, хотел ограбить, но в спальню не заходил и не убивал.

— Врет он все, — усомнился Петрович после того, как Терехова увел конвойный.

— Нет, для простака он слишком уж ловко защищается. А если правду говорит?

— С чего ты взял, что он простак? — вопросом на вопрос ответил Петрович. — Я знаю, ты не любишь Манухина, но если уж он не сумел вычислить гардеробщика… Не так уж Терехов прост, получается.

На столе Опалина зазвонил телефон.

— Да, Николай Леонтьевич… Хорошо, я сейчас зайду.

— Ну, рассказывай, — велел Твердовский, как только Опалин переступил порог его кабинета.

И Иван поведал, как был схвачен гардеробщик и как он совершенно неожиданно признал свою вину в ограблении фотографа Доманина, но не в его убийстве.

— Вот что, Ваня, — вздохнул Николай Леонтьевич, — это дело у нас забрали. Занимается им с недавних пор следователь по важнейшим делам Соколов — твой, кажется, хороший знакомый. — Опалин не стал отвечать. — Так вот, ты отдашь ему бумаги, Терехова и… короче, всё. Делом Доманина больше интересоваться не будешь… Времена нынче сложные, и черт его знает, что из этого дела раздуют. Не лезь на рожон, Ваня, — промолвил Твердовский многозначительно. — Не нужно. У тебя и так положение сложное. Шофер-то до сих пор не найден, а без обвиняемого — как нам закрыть дела?

— Может быть, он все-таки умер, — сказал Опалин. — Новых нападений, после того, как Ирина Пряничникова ударила его отверткой, не было.

— Но, получается, дела ты не закрыл, все зависло, шофер то ли умер, то ли нет. Слишком много предположений, Ваня. А по Доманину — я уже позвонил Соколову, пусть забирает все.

— Я жду свидетельницу, которую ко мне должны привезти… — начал Опалин.

— Нет, Ваня. Я сказал: нет! Чтобы ты на пушечный выстрел не подходил к этому делу, ясно? Свидетельницей пусть занимается Соколов. Всё!

Однако, вернувшись в свой кабинет, Опалин застал там следующую картину: на полу в обмороке лежала веснушчатая светловолосая гражданка лет двадцати, а Петрович прыскал на нее водой.

— Вот, Валентина Изюмова, — объявил он, — подруга Терехова. Юра с Антоном привезли ее, я пробовал завести разговор о том о сем, не была ли она его сообщницей, а она сразу в обморок — хлоп!

Изюмова тихо застонала и открыла глаза.

— Вы меня арестуете? — спросила она с трепетом.

— Это будет решать следователь Соколов, — ответил Опалин. — Я больше вашим делом не занимаюсь.

Он бросил взгляд на наручные часы.

— Ладно, Петрович, дождись Александра Владимировича, он уже сюда едет. Передашь ему бумаги, Терехова, если он потребует, объяснишь насчет гражданки Изюмовой… А я на сегодня всё.

— Ладно, — согласился Петрович, догадавшись, что по каким-то своим причинам Опалин не хочет видеть Соколова. — Ты не волнуйся, я все сделаю.

— Так меня арестуют? — жалобно повторила Изюмова, распялив рот, отчего стала похожей на жабу.

Опалин оделся, спустился вниз, показал пропуск и вышел за проходную. Фонари ровными цепочками горели вдоль улицы, в воздухе крутились редкие снежинки. Повернув голову, Иван увидел Соколова, вылезавшего из только что подъехавшей машины. Сделав вид, что не заметил следователя, Опалин повернулся и сделал несколько шагов к трамвайной остановке.

— Здорово, Скорохват.

От ограды отлепилась фигура, до той поры прятавшаяся в тени. Опалин поднял глаза — и понял, что перед ним стоит Клим Храповицкий, заросший бородой и в рваном дворницком тулупе. Сосредоточенное выражение его черных глаз сразу же не понравилось Ивану, но он упустил доли секунды — может быть, самые важные в его жизни — и сумел только кое-как закрыться левой рукой. Выдернуть из кармана пистолет он уже не успел: Храповицкий трижды выстрелил в него в упор.

Глава 25. Погоня

На следующий раз припаси не фокстрот, а револьвер. Д. Хармс, записные книжки
Соколов видел, как Опалин отвернулся и зашагал в другую сторону, и только усмехнулся: ничего другого он от своего бывшего друга не ждал. Но тут раздались выстрелы, Иван покачнулся и упал.

Когда следователь, забыв обо всем на свете, добежал до лежащего, он сразу увидел, что под телом Опалина уже собирается лужа крови.

— Ко мне! — заорал Соколов. — Муровец ранен! Опалина подстрелили…