Конечно, природа выдумала еще и другие стороны привлекательности, кроме красоты, чтобы пары образовывались и род человеческий продолжался; да, в атмосфере витали какие-то невидимые материи: запахи, энзимы, молекулы — словом, всякая химия, подталкивающая вполне приличных с виду самцов к уродливой, словно крот, Марселле. И вот этого невидимого излучения мадемуазель Бовер была лишена. И тем лучше! Всю свою сознательную жизнь она не воспринимала себя как будущую жену или мать, только как «дочь таких-то», связанную со своими обожаемыми родителями. Предписание, полученное ею в молодости, о том, что ей стоит избегать плотских утех, выполнялось.

Она не поддалась животному разврату. По ее мнению, благодаря своему безразличию к искушениям плоти она дышала чистым воздухом, а не влачила порочное существование, запятнанное похотью. И тело ее тоже оставалось чистым. А душа наслаждалась чудесной свободой. Она не испытывала ни дурацкой тоски, ни постоянной подавленности, одевалась, как ей нравилось, сама ласкала свою кожу, к которой никто не прикасался, кроме парикмахерши, массажистки и маникюрщицы — короче, профессионалов по поддержанию формы. Больше того, в отличие от других дам своего возраста она не ощущала, что стареет; прекращение месячных для нее означало только отмену бессмысленных мучений, а о новых морщинах или некоторой одутловатости сказать ей было некому — и сама она не обращала на это внимания.

Иногда она уверяла, что причина ее жизнерадостной активности кроется в том, что она сохранила девственность. Ведь такая наивная беспечность как раз бывает присущей монахиням и богомолкам. Весьма сомнительно, что сексуальность помогает женщине расцвести… И материнство только отнимает силы, больше ничего.

— Как вы провели выходные в Женеве?

Мадемуазель Бовер улыбнулась:

— Чудесно…

— Как там, в Женеве, весело?

— Джон приехал со мной повидаться.

— Джон?

— Ну да, Джон.

— А, этот ваш жених, друг Обамы.

— Других у меня нет, Марселла.

— Ух ты, хотела бы я быть на вашем месте. Эти поездки на выходные по разным столицам… Я вот всегда мечтала съездить в Рим, Москву, Стамбул…

— Значит, и съездите, Марселла.

— Да на какие шиши, мадемуазель? Откуда я деньги возьму? Вот, к примеру, ваш билет в Женеву сколько стоил?

Жестокая мысль мелькнула в голове у мадемуазель Бовер, и она не смогла ей воспротивиться:

— Двести сорок два евро.

— Двести сорок два евро? Не может быть! Как раз та сумма, которую я отдала сыну, чтобы он мне сделал ночной столик! Если так пойдет, я не увижу ни Женевы, ни ночного столика, ни моих денег!

— А когда запланирована свадьба вашего отпрыска?

— Сначала обручение, мадемуазель! Уж так в семействе Пеперик заведено. Они живут по старинным правилам.

«Тянут время, — наверное, они не в восторге от того, что наследница собралась выйти за сына консьержки», — подумала мадемуазель Бовер.

Марселла захихикала:

— А вот что смешно-то, что сама я сыграю свадьбу раньше сына.

— Как это?

— Мой афганец сделал мне предложение. — И неожиданно она, как девочка, прижала ладони к побагровевшим щекам.

Мадемуазель Бовер застыла. Нет, она не допустит, чтобы свершилась такая глупость. Она должна вмешаться. Сперва она попыталась говорить экивоками:

— Подождите, по крайней мере, пока ваш сын не женится.

— А что, так даже лучше будет — приду на свадьбу к сыну под ручку с моим афганцем. Пусть не думают, что я такая уж бедная старушка, одна-одинешенька…

Тут ей показалось, что она обидела собеседницу.

— Ох, простите, я совсем не имела в виду вас, мадемуазель Бовер, про вас-то никто так не скажет: вы такая шикарная, и потом, вы же можете выйти замуж за приятеля Обамы, этого вашего чернокожего жениха, который играет на саксофоне.

— Он не чернокожий, а играет на рояле.

Мадемуазель Бовер властным жестом помешала Марселле это прокомментировать:

— Я надеюсь, вы еще не приняли его предложение?

— А с чего мне ему отказывать?

— Ну, за других же вы не выходили замуж.

— Ни один мне этого не предлагал. А мой афганец только об этом и мечтает.

— И вы не думали почему?

Марселла озадаченно замолчала. Мадемуазель Бовер выпрямилась, преисполненная важностью того, что она собиралась сказать:

— Вам не приходит в голову, что у вашего афганца корыстные интересы?

— А в чем корысть-то? У меня ведь ничего нет.

— У вас есть вещь, драгоценная с его точки зрения.

— Дом, что ли?

— Гражданство. Женившись на вас, он тоже его получит. А значит, получит право остаться здесь.

— Так это нормально.

— Какая вы наивная, бедняжка Марселла… А вы не боитесь, что он хочет на вас жениться, только чтобы уехать из своей страны, перестать прятаться, скрывать, что у него документы не в порядке, получить вид на жительство?

— Какие гадости вы говорите.

— Я это говорю потому, что вы мне симпатичны, Марселла. Имейте в виду, не одной мне это придет в голову: как только вы дадите объявление о браке, тут же сюда, на площадь Ареццо, нагрянут социальные службы и начнут разбираться.

— В чем?

— В мэрии каждого района в Брюсселе есть по нескольку инспекторов, которые отслеживают фиктивные браки.

— Фиктивный брак — вы шутите, что ли! Мы с моим афганцем не дожидались брака, чтобы…

— Фиктивный брак — не значит брак без сожительства, а значит, что он заключен, чтобы получить документы. Явятся следователи и будут выяснять, не заплатил ли вам ваш афганец, чтобы на вас жениться.

— Он — мне заплатил? Наоборот, это я за все плачу, у него нет ни гроша.

— Они обязательно спросят про мотивацию вашего афганца. Ему ведь на двадцать лет меньше, чем вам… Это внушает сомнения в его искренности.

— Это еще почему?

— Я просто говорю вам, что подумают люди, Марселла, я-то этого не думаю, я знаю, что вы привлекаете мужчин. Я вам рассказала, что будет дальше: эти социальные службы испортят вам всю романтику и выставят вашего спутника мошенником, а вас — дурочкой.

— Черт бы их подрал!

— Да, это будет неприятно, Марселла. У вас-то сил хватит. А у него ведь, кроме вас, никого нет.

— Бедный мой афганец…

Раздался звонок в дверь.

Обе женщины застыли раскрыв рот, не в силах оторваться от захватившей их темы.

Звонок прозвенел второй раз.

Марселла сморщилась:

— Что ж, пойду открою. В любом случае мне пора к мадам Мартель.

Она сунула в руки мадемуазель Бовер фаянсовое блюдо:

— Держите, я завтра закончу.

Как всегда, она оставила в квартире полный развал.

Через несколько секунд она ввела в гостиную Еву:

— К вам посетительница, мадемуазель.

— Спасибо, Марселла, до завтра.

Марселла осмотрела Еву с головы до ног, оценила ее ровный загар, тонкую талию и пышную грудь; раздув ноздри и насторожившись, она приготовилась к схватке и смерила соперницу взглядом. Потом заметила каблуки высотой в пятнадцать сантиметров, презрительно на них глянула и, пожав плечами, вышла из комнаты.

— Как у вас миленько! — воскликнула Ева.

Убедившись, что Марселла ушла, мадемуазель Бовер поблагодарила Еву за то, что та взяла на себя труд приехать, и предложила ей сесть.

— Перед тем как вы посмотрите квартиру, я вам объясню свою ситуацию.

Тут мадемуазель Бовер замялась… Она занервничала, попыталась справиться с эмоциями. Подошла к Копернику и достала его из клетки. Попугай благодарно прижался к ней. Его нежность подбодрила ее.

— Я встретила человека, с которым меня связывает сильное чувство.

— Это же чудесно! — от души воскликнула Ева.

К сожалению, он живет в Бостоне. Мне придется расстаться со всем, что у меня есть. Мебель… квартира… Ну и бог с ним, я решила рискнуть.

— Вы правы!

Попугай стал выкрикивать:

— Серджо! Серджо!

Мадемуазель Бовер наклонилась к нему и шепнула:

— Нет, милый, это не Серджо. — Потом вскинула глаза на Еву и тревожно добавила: — Как вы считаете, сколько я за это получу?

— За что? — не подумав, брякнула Ева.

— Ну, за квартиру. Вы ведь агент по недвижимости, так?

— Вы живете в золотом районе Брюсселя, где самая высокая цена за квадратный метр. К тому же у вас окна выходят на нашу любимую площадь Ареццо.

— Так сколько? — повторила мадемуазель Бовер.

— Разрешите мне осмотреть квартиру, и я вам отвечу.

— Давайте. Я подожду вас здесь.

Настроение у мадемуазель Бовер было не слишком веселым; обычно она так хорошо умела притворяться, но сейчас у нее не хватало сил. В последние выходные, которые, по ее словам, она провела за границей, как и предыдущие, она отправилась в казино в Льеже, за сто километров от дома, и проиграла там астрономические суммы. Ее наследство было уже растрачено на оплату проигрышей, у нее не осталось ни копейки, ни ценных бумаг, ни страховых обязательств, ни ликвидных средств, ни золота в сундуке — вообще ничего! Драгоценности тоже были уже давно заложены. И теперь ее банкир отказал ей в займе. Так что оставалась только квартира и обстановка. Если не поторопиться, явятся судебные приставы, наложат арест на ее имущество, и все пойдет с молотка.

Пока Ева осматривала квартиру, мадемуазель Бовер со своим попугаем на плече подошла к столу и взяла в руки бланк Министерства внутренних дел, который уже заполнила утром: оставалось только поставить подпись — и ей будет запрещен вход в казино на всей территории Бельгии.

«Подумаешь, доеду до Лилля», — тихонько проговорил какой-то голос у нее в голове.

Эта мысль ее испугала. Неужели она никогда не сможет остановиться? Неужели демон снова подтолкнет ее проигрывать, чтобы попробовать отыграться?

Она расписалась так стремительно, будто от этого зависела ее жизнь, вложила формуляр в конверт, заклеила. По дороге опустит в ящик. От этого решения ей ненадолго стало легче, как бывает, когда во время болезни проглотишь первую таблетку антибиотика.

Попугай перепорхнул на стол, подошел к ее руке, переминаясь с лапки на лапку, потом вдруг сложил крылья и стал выплевывать зернышки на ладонь своей госпоже.

— Нет, Коперник, нет. Ты не должен отдавать мне свою еду. Даже если у меня больше ничего нет. Ох, милый ты мой… — И она погладила указательным пальцем брюшко попугая, а тот с горящими глазами подставлял ей животик, издавая пронзительные трели.

Вернулась Ева и объявила, что, по ее мнению, за все вместе можно будет выручить около миллиона евро.

Мадемуазель Бовер окаменела: миллион евро — ровно та сумма, которую она задолжала. На что же она будет жить?

— Ва-банк! — воскликнула она.

Теперь на карту было поставлено все, как и каждый раз, когда ей становилось очень страшно.

7

Едва войдя в комнату, Людо понял, что это ловушка: четыре женщины сидели на краешках кресел, прямые как палки, и пили чай, а в воздухе сплетались дурманящие ароматы духов. Неспешно, как и положено в яркий солнечный полдень, они беседовали с хозяйкой дома.

— О, Людо пришел!

Клодина разыгрывала удивление — хотя она сама велела сыну прийти ровно в 17:15. Она махнула рукой, дескать, входи скорее, и вернулась к своим гостьям: ей не терпелось порадовать их этим сюрпризом.

— Мой сын Людовик.

Женщины неловко поднялись. Все представились друг другу, улыбнулись, обменялись приветственными поцелуями — только Людо с матерью не стали — необходимый ритуал, чтобы напомнить, что все они молоды и беззаботны. Когда Людо принесли чашку китайского чая, рыжая красотка заорала:

— О, наконец-то я вижу мужчину, который пьет чай!

— С моей матерью от этой церемонии не отвертишься.

Женщин эта фраза позабавила, а вот Клодина метнула на сына взбешенный взгляд, понимая, что он имеет в виду: годами она записывалась в самые разные клубы и ассоциации с одной лишь целью — поднабрать побольше новых девушек, а потом познакомить их с сыном во время якобы случайно возникшего чаепития. Каких только занятий она не перепробовала, хотя никакое рукоделие ей в жизни не давалось. Вышивка крестиком, батик, вязание крючком, керамика, мозаика, инкрустация, икебана и оригами, но на этом дело не кончилось. Клодина переключилась на более спортивные занятия: йога, фитнес, африканские танцы, пилатес, синхронное плавание; не забыты остались, конечно, и языковые курсы, причем она выбирала только языки будущего: китайский, русский, португальский, корейский, — чтобы познакомиться с самыми динамичными девушками. Заметив хроническое одиночество сына, она задалась целью отыскать идеальную женщину и познакомить с ним. Сначала она вела тщательный отсев, придирчиво изучая потенциальных кандидаток; со временем, после многократных неудач, энергии у нее поубавилось и она стала менее разборчивой, просто собирала всех подвернувшихся под руку незамужних девиц.

— Где же вы познакомились? — спросил Людовик.

— А как вы думаете? — парировала одна из гостий.

— Вы вместе играете в рок-группе?

Они прыснули.

— Вы — труппа акробаток?

Женщины засмеялись громче.

— Поете в церковном хоре?

Они глянули на него с укоризной.

— Мы вместе ходим на гимнастику для брюшных и ягодичных мышц, — объяснила Клодина.

Людовик серьезно кивнул, воздержавшись от комментариев насчет эффекта, который эти занятия, судя по всему, оказали на известную часть тела гостий. Одна из них, сногсшибательная крашеная блондинка, показалась ему знакомой, и он наклонился к ней, чтобы спросить, действительно ли они уже где-то виделись. Когда Ева объяснила, что живет на площади Ареццо, он сообразил, кто она такая, и решил отомстить матери.

В одну секунду Людо переменился. Он развернулся в ее сторону, застыл как истукан и, не обращая больше никакого внимания на остальных, впился глазами только в нее и говорил только с ней. Сначала гостий позабавило, что Людо проявляет такой интерес к Еве, но постепенно его поведение стало казаться им унизительным: Людо как будто вообще не замечал их присутствия.

А вот Клодина наслаждалась: впервые за столько лет она добилась успеха! Людовик влюбился. Ее материнское сердце так переполнилось эмоциями, что она тоже больше не сказала ни слова трем оставшимся девушкам, так что им, заброшенным, словно ненужные безделушки, только и оставалось, что покашливать да обмениваться утомленными взглядами.

Ева же была беспечна, задумчива и как будто совершенно ничего не замечала. Людо не сводил с нее глаз, но она отвечала на его страстные расспросы скупо, думала о чем-то своем и едва удосуживалась поддерживать разговор. Этот юноша был ей совсем неинтересен, к тому же она не чувствовала, что так уж ему нравится, и отвечала на его ухаживания только из вежливости.

И конечно, именно она, получив эсэмэску, вскочила и, покраснев, объяснила, что у нее назначена встреча. Остальные девушки с облегчением поднялись вслед за ней и, осыпав Клодину благодарностями за прекрасно проведенное время, мгновенно исчезли.

Оставшись наедине с сыном, Клодина не смогла и тридцати секунд удержать свои эмоции при себе. Раскрасневшись от счастья, она воскликнула:

— Скажи, я не сошла с ума? Мне показалось, что тебе нравится Ева.

Людо пожал плечами:

— Ну, какой мужчина устоит перед такой девушкой? От нее любой потеряет голову.

— Чем же она лучше других?

— Мама, ну разве не понятно? Мне прямо неловко за тебя. Ты разве не слышала ее голос? Не заметила, какая она скромная, без всякого кокетства? Не видишь, что она ходит на все хорошие спектакли и концерты, которые только бывают в городе? Это же не девушка, а сокровище, просто жемчужина!

— Никогда не видела, чтобы какая-то девушка тебя так зацепила.

Людо чуть не расхохотался и, чтобы сохранить серьезность, сделал вид, что поправляет абажур, а потом стал накручивать мать дальше:

— Но мне не стоит и мечтать о ней. Такая женщина не станет интересоваться таким человеком, как я.

— Это еще почему? — прогремела возмущенная Клодина.

— Ты ее видела? А меня ты видишь? Мы же с ней как красавица и чудовище!

— Я запрещаю тебе так говорить о моем сыне! В жизни есть кое-что и помимо красоты. Есть еще…

— Что же? Я ведь не Крёз и не Эйнштейн.

— Хватит прибедняться. Если бы эта девушка пожелала выйти замуж за Крёза или Эйнштейна, она бы уже это сделала. Но она не замужем!

— И чем это меня делает интереснее в ее глазах?

— Это значит, что все еще возможно…

— Ну, ты скажешь тоже…

Вызов был брошен: Клодина дрожала от нетерпения, она докажет сыну, что если уж она смогла его познакомить с женщиной его жизни, то сможет и убедить ее за него выйти.

А Людо, чтобы поставить финальную точку в этом спектакле, заметил:

— В общем, мама, если бы мне велели сию секунду решить, согласен ли я на ней жениться, я ответил бы «да» не раздумывая.

Клодина потерла руки, словно фермерша, только что заключившая удачную сделку на рынке.

Перед уходом, уже стоя в дверях, Людо вдруг стукнул себя ладонью по лбу:

— Вообще-то, неплохо бы навести о ней справки…

— Дорогой, это я беру на себя.

— Кажется… кто же это был… кто-то рассказывал мне об этой Еве… но кто… дай подумать… Ну да, твоя подружка Ксавьера!

— Ксавьера из цветочного?

— Ну да.

— Ты прав. Ксавьера все про всех знает. Я сейчас же ей позвоню.

— Спасибо, мама.

— Тебе нечасто случается меня благодарить, мой милый.

— Для всего нужен повод. Ну, так я могу на тебя рассчитывать, да?

— Договорились! Мамочка займется твоей невестой.

И Людо вышел, изображая бурную радость влюбленного, который чуть не пляшет от счастья. На самом деле он и правда был доволен: очень уж ему понравилась шутка, которую он сыграл со своей матерью.

Вернувшись к себе, он не устоял перед искушением взглянуть, не написала ли ему Фьордилиджи.

И действительно, сообщение от нее пришло час назад:


У нас такие прекрасные отношения, просто мечта всей жизни, и мне не хотелось бы их испортить. Зачем нам рисковать и устраивать реальную встречу, если у нас и так все замечательно?


Он напечатал:


Милая моя родная душа, у вас такое количество прелестных изъянов и слабостей, что я мечтаю с вами встретиться.


К его огромному удивлению, ответ пришел сразу:


Возможно, я вам не понравлюсь…


Он умилился и решил продолжить разговор:


— Вы же ничего не знаете о моих вкусах. Да я и сам о них мало что знаю.
— Уверена, что вам нравятся блондинки.


Людовик улыбнулся, вспомнив комедию, которую он разыграл с Евой у своей матери:


Настоящие или крашеные?
— Крашеные, словом, те, для кого быть блондинкой — призвание.
— Милая Фьордилиджи, скажите еще, что мне нравятся шлюхи!
— Вы будете первым мужчиной, которому они не нравятся!


Он на секунду задумался:


Фьордилиджи, а вы похожи на шлюху?


Ответ пришел в мгновение ока:


— Нет.
— А как бы вы назвали ваш стиль?
— Бабулька.
— Это как?
— Глядя на меня, люди думают, где я откопала эти бесформенные кофты, юбки в складку, узорчатые свитеры и блузки.
— Значит, это бабулька в стиле гранж?
— Вот-вот. А ваш?
— Дедулька, но без гранжа.
— Длинный свитер и обвислые джинсы?
— Ну да, осталось добавить трусы — чистые, но болтаются, как семейные.
— Это мне нравится.
— Почему?
— Это же неслыханно — во времена, когда мужчины одеваются кокетливо, как женщины. Смена сексуальных ролей.
— Ну, для меня-то это не бунт и не пижонство, скорее просто пофигизм.
— Перестаньте передо мной хвастаться своими достоинствами, я и так уже сама не своя. А какую обувь вы носите?
— Одну и ту же модель уже лет пятнадцать, такие просторные замшевые ботинки на микропоре. У меня в запасе несколько пар. Когда их перестанут делать, отрежу себе ноги. А вы?
— Разноцветные туфли, у меня их полный шкаф. Ноги — единственная часть меня, которая целый день у меня перед глазами, так что я за ними слежу и стараюсь обувать получше.
— А на каблуках — набойки, чтобы не снашивались?
— Конечно. Обожаю их стук. Я представляю себя строгой директрисой, которая ходит по школе и орет на детей. Это дает выход моим садистским наклонностям.
— Перестаньте кокетничать, Фьордилиджи, вы меня раздразнили. Мне очень нравится эта ваша привычка подчеркивать собственную карикатурность. Она вам идет.
— Какой вы противный, ну я побежала. У меня есть дела поважней, чем вам нравиться.


Людовик взглянул на часы и решил отправиться в бассейн. Он занимался плаванием — это была одна из его немногих здоровых привычек. Хотя он плавал постоянно, фигура у него была не как у завзятого пловца, а как у субтильного подростка, под его белой кожей не вырисовывался ни один мускул. И что с того. Чтобы защитить себя от насмешек, он держал эти свои тренировки в секрете, как что-то позорное, и ходил в бассейн в такое время, когда там нельзя было встретить знакомых.

В часы, когда бассейн был открыт только для групп школьников, он плавал по единственной дорожке, оставленной для постоянных посетителей.



Людо заперся в раздевалке и улыбнулся свежему, бодрому, начисто лишенному эротики запаху хлорки. Он натянул свои темно-синие свободные плавки, без всяких украшений, и вышел в душ, где ему нравились белый кафель, горячий влажный воздух и сладкий запах шампуня — по ощущениям, что-то среднее между больницей и косметическим салоном.

Наконец он вышел в бассейн, аккуратно обойдя ванночку для ног — рассадник микробов, — вызывавшую у него брезгливость. Он посмотрел на плескавшихся в воде школьников.

От теплой воды под куполом бассейна скопился пар, который приглушал звуки и превращал их в еле слышные отголоски, как будто слова и крики под действием пара разлагались на составные части.

Старший тренер, мужчина с рельефной мускулатурой, вперил в него недобрый взгляд. Людо не понимал причин этой раз за разом проявляющейся враждебности и решил, что в этом взгляде следует читать неприязнь красавца к уроду, чемпиона — к пустому месту. Сложен старший тренер был атлетически: широкие плечи, узкий таз, внушительные мускулы правильной формы — на всех конечностях и на груди. Но внимание Людо привлекала еще и походка тренера: он был худощав, но с заметным трудом переставлял ноги в ортопедических сандалиях, разворачивал вперед сперва одно плечо, потом — другое, опирался на левую ногу, потом переносил вес на правую, как великан, выбившийся из сил после какого-то бесконечного марафона. Глядя, как медленно, величественно и неловко он двигается, можно было подумать, что эти усилия расходуются, чтобы таскать какое-то более тяжелое, массивное и объемное существо, как будто вокруг него есть еще одно гигантское тело, затрудняющее его движения и невидимое для глаз.

Людо вошел в воду и двинулся в сторону единственной разрешенной для взрослых дорожки. Ему хотелось побыстрей пройти мимо детей, но быстрей не получалось, и он вдруг нашел объяснение странной поступи тренера: просто он на суше перемещался как в воде — раздвигая воздух, будто тяжелые волны.

Людовик нацепил шапочку и очки — он считал, что похож в них на муху, — и начал свой заплыв. Плавал он как попало, зато долго.

Однако в этот раз у него не получилось преодолеть тот пятиминутный барьер, после которого сердечная мышца адаптируется к усилиям пловца: сегодня сердце колотилось и отказывалось приспосабливаться к постоянному ритму. Людо уже привык к тому, что оно иногда его не слушается, и собрался вылезти из воды, отдышаться и начать заново, когда дыхание восстановится.

Он взбирался по лесенке, с каждой перекладиной получая назад килограммы, которые сбрасывал в воде. В бассейне он был невесомым, словно медуза, а на кафельном полу снова весил свои восемьдесят.

По рассеянности он приблизился к детскому бассейну. Жилистый худощавый папаша с рельефными, будто канаты, мускулами занимался с дочкой. Девочка боялась воды, но отца это нисколько не заботило. А она вопила, как только на нее попадали даже мельчайшие брызги, и рыдала в голос, когда отец заставлял ее заходить в воду глубже, — он разозлился и отвесил ей пощечину.

От изумления она перестала кричать.

Отцу показалось, что он добился успеха, и он опять потащил ее в воду. Она завопила снова. Он вкатил ей еще две звонкие оплеухи. И на этот раз девочка остолбенела от ударов и смолкла.

Придя в себя, она горько зарыдала. На нее обрушились уже четыре пощечины. Сцена напоминала театр абсурда: от пощечин плач выключался. И удары сыпались уже один за другим, механически, как будто отец перестал понимать, что там внутри рыдает живое существо.

Людо хотел вмешаться, уже раскрыл рот, но не смог произнести ни слова. Он приказал себе встать — ничего не вышло. Стены закружились вокруг него, он рухнул, покатился по полу и остановился, не в силах произнести хоть слово или шевельнуться.

Он уже не слышал, что происходит вокруг, и не знал, продолжает ли отец бить дочку и была ли какая-то реакция на его действия. Все замерло. Только глаза Людо еще сохраняли слабую способность к восприятию — он видел какие-то неясные контуры — и различал еще более неясные звуки, как в соборе, где звуки смешиваются в единое общее эхо.

Сколько времени он пробыл в таком состоянии?

К нему обращались… кто-то трогал его руками… какой-то неотвязный рокот становился все более отчетливым, и в конце концов он смог разобрать: «Месье? Месье? С вами все в порядке, месье?»

Он понял: кто-то заметил, что ему стало плохо, и теперь ему помогут.

Его перевернули на спину: Людо увидел лицо старшего тренера — это он его тормошил. Людо вытаращил глаза, но не мог произнести ни слова.

Его чем-то накрыли. Приехали спасатели. Его передвинули на носилки и утащили в комнатку в стороне от бассейна. Там ему показалось, что к нему вернулся слух. К лицу прижали маску и велели вдохнуть посильнее: кислород придаст ему сил. Мышцы у него расслабились. К нему возвращалась жизнь. Он улыбнулся.

Ему посоветовали глубже дышать. Спасатели отошли в сторону.

Людо слышал, как тренер разговаривает с ними:

— Ему стало плохо, когда он вышел из воды.

— Он часто сюда ходит?

Педофил-то? Ну да. Постоянно. Плавает как топор, но подолгу.

— Почему вы его называете педофилом?

— Мы с коллегами так его прозвали, потому что он ходит, только когда здесь школьники.

— Он когда-нибудь что-то такое…

— Нет, ни разу. Но согласитесь, это странно: выбирать время, когда в бассейне полно детей и они орут как ненормальные. Зуб даю, что он… Но мы за ним приглядываем. Именно поэтому я быстро заметил, что с ним что-то не так…

Людо, лежавший на носилках и захмелевший от хорошей порции кислорода, чуть не расхохотался. Теперь ему стал понятен недобрый и пытливый взгляд старшего тренера, которым тот встречал его появление в бассейне: его приняли за педофила! Это его-то! Человека, который даже не смотрел на детей, а самого себя считал ребенком, повзрослевшим просто по недоразумению.

Спасатели обратились к нему:

— Месье, вы нас слышите? Если слышите, мигните глазами.

Людовик послушно мигнул.

— Говорить можете?

Людовик думал, что у него не выйдет, но неожиданно услышал собственный слабый голос:

— Нет, я… Могу.

— Что случилось, месье?

На глаза навернулись слезы. Людовик вспомнил девочку, которую бил отец, свою реакция, свое бессилие. Нет, он не может ответить на этот вопрос.

— Можно мне… еще немного кислорода?

Спасатели озадаченно переглянулись: они испугались, что им попался какой-то наркоман, пусть даже и кислородный; один взял баллон, прижал к его лицу маску и пшикнул.

На Людовика накатило блаженство, чувство счастья, а за ним пришло озарение: если вся его жизнь — сплошная неудача, то корни кроются в его детстве.

Как та девочка, он был ребенком, которого били. Взрослый обрушил на него свою жестокость, а он не понял за что. Теперь Людо был уверен: когда отец на него за что-нибудь злился, он его бил. А за ударами следовало худшее — угрызения совести. Отец ощущал себя виноватым и осыпал его ласками, предварительно избив до синяков. Сегодня Людовик почувствовал себя сыном того ребенка. И он не выносил, чтобы к нему прикасались, потому что из-за отца любой телесный контакт для него означал насилие. Мать же не прикасалась к нему вообще, поэтому он не предполагал, что тело может быть чем-то, кроме объекта, на который бесцеремонно обрушивает свое недовольство и сомнения другой. Родители задушили его тело в зародыше, не дав расцвести.

Людо плакал и смеялся одновременно: он абсолютно безнадежен. Спасатели объяснили его странное поведение воздействием кислорода и решили, что можно уезжать.



Людовик медленно пошел домой. Он ощущал приятную усталость.

По дороге он проверил мобильник и обнаружил, что мать звонила ему раз двадцать. Он выслушал длинное сообщение, которое она ему оставила:

«Людо, ты не берешь трубку, так что давай я без долгих проволочек прямо сейчас расскажу тебе правду. Мне очень грустно тебе это говорить, но не думай больше об этой девушке. Никогда. Я запрещаю тебе с ней видеться. Понимаешь, Людо, всему есть предел. Я поговорила с Ксавьерой: эта Ева… она… господи, как это сказать… она… в общем, я просто передам тебе, что сказала Ксавьера… она проститутка! Ну вот. Содержанка. Ее содержат богатые любовники, которых у нее много. Сначала я не поверила, но Ксавьера мне рассказала подробности. Да, ты прав, — конечно, в этой девушке есть свой шарм, но ты видишь, как она его использует! В общем, слушай, Людо, пожалуйста, даже не здоровайся с ней, если вы встретитесь. Как подумаю, что это я тебя с ней познакомила, меня просто трясет от ужаса… В любом случае, как я поняла, ты для нее и недостаточно стар, и недостаточно богат. И не вздумай из-за нее страдать. Ты не сердишься на меня, любимый? Я жду твоего звонка. Это мама».

Людо улыбнулся. Его план осуществился как по нотам. Теперь мать будет мучиться чувством вины оттого, что познакомила сыночка с таким исчадием ада, и угрызения продлятся недели две-три, так что новых потенциальных невест в это время ему представлять не будут. Уже хорошо…

Дома он, почти не раздумывая, уселся за компьютер и написал следующее:


Милая Фьордилиджи, нам нужно расстаться. Я неисправим. Я завязал с вами отношения только потому, что мы никогда не увидимся. Я знал, что сначала распалю этот пожар, а потом в мгновение ока кану в недра компьютерного небытия. За что люблю Интернет, так это за его виртуальность. Но в жизни я больше всего страдаю от той же самой виртуальности — своей собственной.
Пожалуйста, давайте расстанемся. У меня все сильные ощущения бывают только в голове. Чувства я проживаю через книги. Сексуальность мне доступна лишь на экране — да, правда, даже мои любовные воспоминания мне не принадлежат, это всё чужие воспоминания. Я и дожил-то до нынешнего возраста как будто только на бумаге. И мне не выйти из этой тюрьмы виртуальности.
Что такое ложь? Это правда, которой бы мы хотели; правда, которую мы не можем осуществить. Нет ничего достоверней и искренней, чем мои обманы. Когда я говорил вам, что хотел бы встретиться с вами на берегу озера, я знал, что этого не будет, но я страстно этого желал. Когда я выдумывал свою жизнь, чтобы рассказать ее вам, это было то невозможное существование, которого бы я хотел. Короче, Людовик, который вам все это обещал, был самый лучший, идеальный Людовик. А тот, что никогда не выполняет своих обещаний, — реальный. Нашу переписку поддерживали мечты лучшего из них. Что может быть прекраснее мистификации, когда в ней заключен идеал?
На свете нет ничего щедрее лжи. И ничего скаредней реальности.
К сожалению, констатирую, что лучшее из моих «я» так и останется эфемерным. Что-то не выпускает меня из моей никчемности — наверно, это прошлое. Мне не удается выбраться из состояния жертвы — жертвы отцовской жестокости, жертвы материнской неловкости.
Милая Фьордилиджи, здесь я прекращаю свое нытье. Перечитав все это, можно подумать, что я строю из себя мученика, а я просто жалкий тип.
И получается, что, возможно, было бы лучше не пытаться ничего объяснять.
Простите меня. Прощайте.


Людо нажал кнопку «отправить» и не почувствовал облегчения. Он больше ничего не чувствовал.

Ссутулившись, он пошел на кухню, достал самые вредные продукты — чипсы и шоколад — и стал жевать их попеременно, запивая лимонадом.

Вернувшись в гостиную, он увидел на экране мерцающее окно: Фьордилиджи уже ответила. Он прочел вслух:


Людо, милый, я прочла твое сообщение и поняла, до какой степени мы с отцом сделали тебя несчастным. Хватаю машину, сейчас буду.


Людо побледнел:

— Мама?

8

На площади Ареццо Том и Натан подходили к особняку Бидерманов. Перед ним разворачивался целый парад автомобилей: одни лимузины высаживали гостей, другие подхватывали уезжающих, сменой декораций в этом действе заведовали старательные шоферы в черных костюмах, а дирижировал всем величественный дворецкий, стоявший на ступенях подъезда. Двое парней оглядели помпезный фасад, где кирпич был через равные промежутки нарядно декорирован камнем, балконы с коваными решетками, которые украшал роскошный замысловатый узор, водостоки со звероподобными горгульями; с улицы сквозь высокие окна они видели люстры, резную отделку, позолоту и даже верхние рамы монументальных полотен, удивляясь, как одни лишь потолки могут поведать о скрытых в особняке богатствах: вот в бедном доме потолок не такой — он белый, голый, с одинокой лампочкой, висящей на скрученных проводах…

Все это их потрясло, и они засомневались. Натан шепнул Тому:

— Я туда не пойду: они примут нас за свидетелей Иеговы.

Том обвел глазами одеяние Натана: сливового цвета штаны, остроносые ботинки, куртка цвета фуксии из искусственной кожи под ящерицу.

— Не думаю.

Натан повернулся к особняку спиной и быстро проговорил:

— Не важно, в этот дом или в другой, но ты вообще представляешь себе, как это мы звоним к людям в дверь и спрашиваем, получали ли они анонимное письмо? — И он потряс в воздухе желтыми листками, которые были адресованы им двоим.

Том ответил:

— Ну, зато им будет весьма интересно узнать, что их послания — часть крупной рассылки.

— Думаешь, весьма интересно? Притом что каждый истолковал эти письма по-своему и каждый что-то изменил в своей жизни после этого сообщения?

— Ты преувеличиваешь!

— Вовсе нет, Том. Возьмем нас: мы с тобой теперь не расстаемся, сперва потому, что каждый из нас подумал, что письмо написал другой, а потом — потому, что, поняв ошибку, мы захотели узнать, откуда они взялись.

— И это сделало нашу жизнь интереснее, не будем об этом жалеть.

— А кто тебе сказал, что у наших соседей все прошло так же? Такая записка может привести к ужасным последствиям.

— Признание в любви? Не понимаю, как это может быть.

— Но признание в любви может быть невыносимым, если мы его не хотим.

— Все хотят любви.