Передо мной три двери. И еще одна сбоку. Оказалось, за ней еще одна лесенка, совсем узкая и крутая, ведшая, наверное, в те времена, когда строился дом, в комнаты для слуг или в детские. Я закрыл ее. Пока обошлось без подобающих комедии скрипов петель при открывании и закрывании дверей. И на том спасибо. Ну-ка, попробуем еще одну дверь, по центру. Опять стенной шкаф. Не такой маленький, как предыдущий, по ту сторону лестничной площадки, но если кто вздумает открыть его, спрятавшийся в нем окажется как на ладони.

Теперь дверь направо. Господи, может именно это — его спальня? Довольно большая — нет, даже огромная. И явно мужская, подумал я. Мне почему-то казалось, что спальня рядом с комнатой Сели должна принадлежать ее мужу — ведь в задней части дома тише, спокойнее. Но может, та комната напротив спальни моей возлюбленной принад лежала кому-то еще, например телохранителю, тому белобрысому парню, а в этой спал Мерриэл. У нее был, кстати, вполне обжитой вид. Я закрыл дверь. Может, чересчур быстро — послышался явный щелчок.

Третья дверь вела в спортзал. Очень хорошо оборудованный, с блестящим полом из светлого дерева и множеством тренажеров. Часть из них я узнал, а парочку даже и нет. Еще два высоких окна, прикрытых полупрозрачными вертикальными жалюзи.

Снова донеслись звуки шагов — теперь кто-то поднимался по лестнице. Я начал задыхаться. Может, именно так чувствуют себя люди, у которых начинается сердечный приступ? А как насчет сердцебиения? Болей за грудиной? Да еще отдающих в руку? Мигрени? Правильный ответ: (д) Все из вышеперечисленного.

Я проскользнул в тренажерный зал. Какая мысль! Запах застарелого пота может оказаться здесь не столь подозрителен. Однако мне по-прежнему требовалось где-нибудь спрятаться. В зале еще одна дверь. За нею другая. За последней — глубокий, вместительный шкаф.

Вот дьявол! Теперь я слышал, как кто-то ходит по моему этажу, где-то в районе лестничной площадки. В шкафу хранились детали тренажеров и всяческое спортивное снаряжение, в том числе несколько аквалангов. Этот шкаф подойдет. Я закрыл за собой дверь и с максимальной быстротой, на которую только был способен, принялся нащупывать в темноте путь, ударившись обо что-то ногой и ободрав ладонь обо что-то острое и металлическое. Добравшись до задней стенки, я забился в угол и присел на корточки. Пахло плесенью. Я решил, что это хорошо.

Послышался звук открываемой двери. Какой? В тренажерный зал?

Ох, черт! И о чем только я думал? Если Мерриэл возвращается после лазания по пещерам, что он сделает в первую очередь? Положит снаряжение на место. А где ему самое место? Куда он пройдет прежде всего? Прямо сюда. К этому самому шкафу, к этой двери. Туда, где прячется мистер Продолбанные Мозги, сидит на корточках, словно школьник, забившийся от страха в чулан.

Здорово придумано, Кеннет! Сто гребаных очков тебе по шкале тупости, сынок. Можешь погладить свои коленки, пока они еще сгибаются в ту же сторону, что и у нормальных людей.

Шаги… Ближе и ближе… Звук подошв, ступающих по гладкому деревянному полу. Ну и хрень. Хоть плачь. Я и вправду едва не заплакал. Опустил голову, словно кланяясь темноте. Спрятать лицо, чтобы во мраке меня не выдали белки глаз. Может, шаги вовсе и не направляются в мою сторону, в незнакомом доме не сразу разберешь. Может, он просто шел вверх по лестнице? Может… но тут дверь шкафа открылась. Свет я почувствовал даже через опущенные веки. Я затаил дыхание.

Как невыносимо долго тянется время. Скорее бы. Как это произойдет? Он учует мой запах? Или увидит? Скорее бы. Скажет он что-нибудь при этом? Или посмотрит, прищурится, а затем закричит? Или достанет пистолет? Или пойдет за пистолетом в кабинет, где хранит в сейфе оружие? Или позовет блондинистого верзилу? Свет! В шкафу такого размера неизбежно должна быть лампочка для внутренней подсветки! Тут где-то должен иметься выключатель, хоть я и не додумался высмотреть его или нащупать. Пришедший включит его и увидит, как я тут сижу, скорчившись. Чертов недоумок!

Однако щелчка выключателя не последовало. Может, пришедший и без того мог видеть меня, без всякой подсветки. А уж учуять меня — точно мог. Животные чуют страх, а кто мы такие в подобных ситуациях, как не обыкновенные животные. Меня вот-вот должно было выдать именно это чувство — самое древнее, самое подлое, самое глубоко укоренившееся, и чем сильнее я паниковал по данному поводу, тем сильнее излучал флюиды страха, которым предстояло меня погубить. А еще, черт побери, я ют-ют снова утрачу контроль над своими кишками. Что-то звякнуло, и пол под моей задницей вздрогнул. Я при этом чуть было сам не вздрогнул и не вскрикнул.

Дверь закрылась, и свет пропал.

Шаги стали удаляться.

Я опять задышал. Конечно, Мерриэл вполне мог меня увидеть, но притвориться, будто не заметил, чтобы сходить за ружьем, или вызвать полицию, или своего блондинистого верзилу.

— Да, Селия? — услышал я его голос. — Я уже дома… Да, все залило дождем. Но послушай. Когда я вернулся, сигнализация оказалась не включена.

Кзвукам его речи стало примешиваться какое-то постукивание, а тонюсенькая световая рамка, обрамляющая закрытую дверь шкафа, начала расширяться, бесшумно и очень медленно. Чертова дверь открывалась! Постепенно становилось видно все больше поблескивающих тренажеров. Вскоре я уже смог разглядеть и самого Мерриэла; он стоял у одного из них, сияющего хромом, и выглядывал на улицу через высокое окно, на котором он приоткрыл жалюзи. На нем были джинсы и темная кожаная легкая куртка.

— Конечно же, я уверен, — проговорил он, — Не задавай глупых вопросов.

Одна его рука лежала на тренажере, и он постукивал подвешенной на тросике гирькой по хромированному основанию. Этот-то звук я раньше и слышал. Мерриэл пока не заметил, что дверь шкафа медленно открывается.

— А я сейчас без Кая. И…

Теперь он, скорее всего, заметил проклятую дверь краешком глаза; плечи его вздрогнули, голова дернулась, асам он как бы подскочил и невольно вскрикнул, хоть и негромко.

— Чертова дверь, — произнес он тихо. Затем повернулся в мою сторону: мне показалось, что он пристально смотрит прямо на меня.

Вот гадство. Если я шелохнусь, он наверняка заметит движение, но если он продолжит на меня пялиться, то неминуемо разглядит в темноте мое белое, как простыня, лицо. Я не шевелился, только прикрыл глаза. Затем вновь открыл их, услышав, что он идет ко мне по гулкому деревянному полу тренажерного зала.

— Нет, это просто приоткрылась дверь шкафа в тренажерном зале. Погоди-ка… минутку, — проговорил он, прикрывая дверь.

Свет исчез снова. Я опять перевел дыхание.

— Так это ты последней уходила из дома или нет? — Теперь его голос шел через дверь и звучал приглушенно, — Понимаешь, Селия, кто-то забыл включить чертову сигнализацию.

Да отстанешь ты от нее наконец, болван? Ясно же, что это не ее вина. Ведь это же Сели, она ни за что на свете не совершила бы подобной ошибки. Она же такая спокойная, безупречная и непогрешимая. Единственная ее беда состоит в том, что бедняжка явно питает слабость к мерзавцам и идиотам.

Ах, вот бы наброситься на этого ублюдка и ударить по голове чем-нибудь потяжелее. Убить этого урода. Пришить, и концы в воду. Ведь он же чертов пахан, он грабит людей, разрушает чужие жизни, портит коленные суставы; и я окажу обществу большую услугу. Тогда мы с Селией смогли бы вместе убежать…

А еще лучше — просто спрятаться тут в темноте и надеяться на лучшее.

— Знаешь, я вызываю Кая. Пусть посмотрит, что там с сигнализацией… Все-таки он помогал ее устанавливать. А тем временем я тут сам огляжусь, посмотрю, нет ли кого лишнего… Нет, Селия, это не шизофрения. И я не полезу в душ, пока думаю, что где-то здесь свободно разгуливает грабитель, который в это время крадет твои бриллианты или еще что-нибудь. У таких людей неустойчивая психика, они готовы на что угодно… Да, но замечание такого рода, Селия, уместно и остроумно лишь за обеденным столом. Когда я нахожусь один, а за каждой дверью может стоять притаившийся головорез-наркоман с ножиком, мне как-то не до иронии… Нет, я не утверждаю, что наркоман справился с нашей сигнализацией, я лишь говорю, что кто-то забыл ее включить и что вследствие этого некто вполне мог забраться в дом, и сигнализация при этом не сработала, что непременно случилось бы в противном случае… Послушай, я не хочу с тобой спорить. И вообще ты сегодня в каком-то очень странном настроении… Нет, я вовсе не желаю выслушивать, как ты проводишь уик-энд… Делай что хочешь.

Послышался негромкий щелчок складываемого мобильника. Затем шаги по ступенькам, тишина, опять шаги по ступенькам, звук сперва открывшейся, а затем захлопнутой двери, затем другая дверь, и уже окончательная тишина.

Рука моя затекла. Я все еще сжимал свой мобильник, который, понятно, все еще был на связи с автоответчиком в кабинете этажом ниже. Я закрыл телефон, потом снова открыл, включая подсветку дисплея. «Длительность последнего вызова: 6:51, 6:52, 6:53… Прервать соединение?»

Сообщение, отправленное прошлым вечером, наверное, уже перекрыто. Поверх него сделана новая запись. Я нажал кнопку и прервал связь. Почти немедленно телефон опять завибрировал, снова повергнув меня в панику. Я выронил телефон, попробовал подхватить, пока тот еще находился в воздухе, но сумел только отбить его в дальний угол темного шкафа, как бейсболист битой; он с глухим стуком шмякнулся о стену и, срикошетив, звонко блямкнул о неопознанную металлическую деталь какого-то устройства. Затем со стуком упал на пол.

Гадство! Неужели он услышал? И где теперь телефон? Лежит где-то на полу. Мне повезло, если этот паршивец наконец разбился, потому что если я проигнорирую три или четыре его попытки достать меня вибрациями, он начнет громко звонить — в соответствии с выставленным мной режимом. Нужно его найти прежде, чем это произойдет. Возможно, Мерриэл остановился в коридоре, стоит там, прислушивается к каждому шороху и размышляет: «А не почудились ли мне два стука со звоном между ними». Если он заслышит настойчивую трель незнакомого мобильного телефона, доносящуюся из помещения, которое он только что покинул, он немедля вернется. А еще вернее, ринется в кабинет, схватит ствол, а затем прибежит сюда.

Я наклонился вперед, шаря руками по невидимому полу, ища чертов телефончик. И почему их теперь делают такими малюсенькими? Сперва они были размером с кирпич; я б давно успел такой отыскать и не хныкал теперь, похлопывая ладонями по деревянному полу, натыкаясь при этом на всякую всячину. Найти мобильник, которого я теперь не слышал, совершенно не получалось. А между тем он мог начать звонить каждую секунду. Хотя, наверное, это уже не имело никакого значения, ведь из-за того, что я в панике зафитилил куда-то мобильник, словно теннисный мячик, Мерриэл явно догадался, что в кладовой при тренажерном зале кто-то прячется, и уже держит наготове свою двустволку, или что там у него, и твердой поступью поднимается по лестнице — патроны вставлены, курки взведены.

Зеленое свечение спокойно мерцает сбоку. Это же телефонный дисплей! Я нашел его! И тут же ударился головой о что-то металлическое. Вид у дисплея обычный. Похоже, аппарат обошелся без повреждений. Тогда почему же маленький негодник не перешел от режима вибрации к режиму звонка? И тут я увидел на дисплее символ в виде маленького конверта. Ну конечно же, он просто оповестил меня о поступлении эсэмэски и потому провибрировал только один раз. Незачем было паниковать, и уж точно не следовало выпускать его из рук, чтобы он бился обо все, на что ни наткнется, как навозная муха, залетевшая в банку из-под варенья.

Снаружи по-прежнему не доносилось ни звука. Может, я выкрутился? Я снова присел в темноте на корточки и прочитал сообщение: «Ты ОК? Позвони. С.».

Затем взглянул на дверь шкафа. Примерно на половине высоты в ней имелась старомодная замочная скважина. Я нагнулся, чтобы приставить глаз к источающей свет прорези. И тут же ударился лбом о ручку. Я отпрянул и заморгал, стараясь разогнать слезы. Ручка прямо над скважиной — кто такое придумал!? Гребаные, долбаные идиоты. Ударился я так больно, что даже не смог оценить, как громко. Господи, да при моем умении вести себя ловко и осторожно я мог бы с тем же успехом маршировать по лестнице, распевая попурри из «слип-нотовских»[131] песен, или, громко вопя, съехать вниз по перилам.

Я посмотрел в скважину повнимательнее. И увидел через нее большую часть зала, в том числе дверь, ведущую в коридор. Она оказалась закрыта. В зале никого не было. Я прислонился к стене и набрал номер Селии.

— Слушаю?

— Я в шкафу в тренажерном зале, — прошептал я. — Ты меня слышишь?

— Да. Мне как раз только что позвонил Джон.

— Знаю. Слышал. Кто такой Кай?

— Телохранитель Джона. Швед. Ты видел его на катке.

Ну да, белобрысый верзила.

— Вот черт!

— Ты стер запись на автоответчике?

— Да, и очень тщательно.

— Тогда выбирайся оттуда. Так быстро, как только сможешь.

— Это полностью совпадает с моими планами.

— Он сказал, что пойдет осмотрится и вызовет Кая на помощь. Кроме того, он может захотеть принять душ. Если он начнет это делать, ты услышишь. Его душ работает от насоса, установленного в шкафу рядом с коридором третьего этажа, он работает громко — во всяком случае, на этаже его слышно.

— Откуда появится этот ваш тип по имени Кай?

— Не знаю. Просто удивительно, что сейчас его нет при Джоне. Разве что они провели много времени вместе и Джон отпустил Кая до конца дня. Постой-ка, ведьу Кая есть девушка, которая живет где-то неподалеку от Риджентс-парка. Он, наверное, у нее. Возможно, Джон высадил его по дороге, когда они возвращались из Йоркшира. Джон не сказал, что видел на задворках твой «лендровер», так что, похоже, он припарковался перед главным входом. Но ты должен убраться из дома как можно скорей.

— Знаю! — прошипел я, снова заглядывая в скважину.

От Риджентс-парка, значит, до Белгравии. Сколько это на автомобиле? Вообще-то можно ехать и семь часов — если идет дождь, работники метро устроили забастовку, а по всему пути сплошные автомобильные пробки, потому что наступил час пик. Но сейчас-то середина дня, суббота и светит солнце. Десять минут? Нет, это разве что в воскресенье. Двадцать минут? Дольше? К тому же мы только предполагаем, откуда его вызвали. Может, этот гад всего в каких-то пяти минутах, шагает по улочке, наполовину перегородив ее своими плечами, и, выйдя на Кингс-роуд, ищет какой-нибудь модный магазин для людей с нестандартной фигурой.

— Думаю, пара минут у меня есть, — сказал я Селии, — Если он теперь обыскивает дом, то вряд ли снова придет сюда, ведь здесь он уже был.

— Может, мне снова ему позвонить? — предложила Селия, — Попытаюсь выяснить, что он собирается делать и как далеко может находиться Кай. Я даже попробую убедить его, что нечего ему делать дома, пока не приедет Кай, пусть лучше пойдет к друзьям или посидит в кафе.

Я задумался.

— Хорошая мысль, — согласился я, — Перезвони потом.

— Насчет этого не волнуйся. И приготовься к быстрой пробежке.

— Уже на низком старте, — сообщил я.

Селия дала отбой. Я приготовился сложить мобильник, но тут дисплей ни с того ни с сего погас. Я попытался включить телефон, но единственное, чего добился, так это что он один раз завибрировал, затем начал процедуру загрузки, однако вскоре, указав, что аккумулятор разряжен, дисплей опять погрузился в темноту. Все, батарейка села. Мне и то повезло, что я так много смог из него выжать после настолько короткой зарядки сегодня утром на «Красе Темпля».

Я сидел на полу, дышал почти ровно и держал в руке сдохший телефончик. Затем сунул его в футляр и вздохнул. Итак, теперь я предоставлен самому себе. Бедняжка Сели. Она начнет беспокоиться, когда не сумеет со мной связаться. Остается лишь не терять надежды, что она догадается о случившемся с моим телефоном. Еще один взгляд в скважину. В тренажерном зале по-прежнему ничего не происходит. Пожалуй, пора надевать снятую перчатку.

Ага, перчатку… Где же она?

Я потряс в темноте головой. Извиваясь, прополз обратно в дальний угол шкафа, где недавно, скорчившись, сидел на полу, при этом опять ударившись голенью, теперь уже другой, обо что-то ну очень твердое. Похоже, Каю не придется прыгать на моих чертовых ногах, я все сделаю сам. Я принялся обшаривать пол вокруг себя. И нащупал перчатку. Вместе с ней я обрел некоторое облегчение: еще одно маленькое препятствие оказалось удачно преодолено. Боже, но как я устал. Похоже, мне суждено проторчать в этом поганом доме до конца жизни, постоянно пытаясь из него выбраться.

Может, лучше просто лечь здесь и заснуть — никто меня тут и за сто лет не найдет. Я поселюсь тут, приучусь жить на корточках, тихо и незаметно, точно какой отшельник из числа умеренных фанатиков. Селия обнаружит меня и начнет каждый вечер приносить что-нибудь поесть, как мягкосердечная маменька тайком приносит вкусненькое наказанному сынишке, посаженному строгим отцом под домашний арест в спальню.

Оттого, что я столько просидел скрючившись, колени начинали болеть. Боль в коленях. Думай о ней. Сконцентрируй на ней свое внимание, пусть в твоей памяти всегда присутствует ее живой образ; большое лицо Кая, его короткие светлые волосы, и как он глядит на тебя с улыбкой, вытворяя черт знает что на твоих несчастных ногах, старина.

Поразительно большая часть клеток моего мозга, видать, действительно считала, будто мне ничего не надо делать. А некоторая их часть — меньшая, но самая крикливая — полагала даже, что оставаться при этом в темноте и в самом деле хорошая мысль. До сих пор справедливость меньшинства подтверждалась самым блистательным образом: меня тут не нашли, здесь было покойно и мне ничего не угрожало; может, если я задержусь тут подольше, все как-нибудь образуется? Я понимал, что это полная чушь, но искушение было. Хотелось тут и остаться. Покинуть сие темное и затхлое убежище означало выйти на свет, храбро пройти по этажам и коридорам, площадкам лестниц и их пролетам, открывать и закрывать двери в доме, хозяин которого бродит где-то поблизости, настроенный подозрительно и, скорее всего, уже вооруженный. И вдобавок — это уж так, между прочим — является в лондонском преступном мире большой шишкой. И только что приказал своему телохранителю, своему личному Дольфу Лундгрену на стероидах, проверить, что тут творится. О да, идея затихориться в темном шкафу действительно показалась мне заманчивой и очень здравой. А может, мне удалось бы пробраться в спальню Сели и спрятаться там, где супер-напряженная аура нашей сексуальности таинственным образом помогла бы мне укрыться даже при самом тщательном изощренном обыске; я просидел бы там до тех пор, пока она не вернулась бы и не переправила контрабандой в безопасное место, когда таможенное судно уже не маячило бы на горизонте…

Нет. Тотчас прочь. Баста. Немедля. Нужно снова подползти к двери. Посмотреть в скважину. Убедиться, что поблизоста никого нет и ничего особенного не происходит. Взяться за дверную ручку. Повернуть ее и медленно открыть. Подняться на ноги. Почувствовать, как жалобно ноют колени, словно в предчувствии того, что с ними может произойти, если дела пойдут совсем плохо. Сделать глубокий вдох. Закрыть за собой дверцу. Потихоньку пройти к двери тренажерного зала. Замочной скважины нет, так что увидеть, что за ней, не получится.

Остановиться и прислушаться. Ну как можешь расслышать гудение насоса, подающего воду для душа? Нет? Тогда что ты, дружок, собираешься делать дальше? Вернуться в шкаф и ждать там? Приложить ухо к скважине и ждать, когда загудит насос? Но как быть, если насоса из шкафа вообще не слышно? Торчать здесь, у двери, ведущей в коридор? А что, если Мерриэл решит еще раз проверить тренажерный зал перед тем, как принять душ? Конечно, он его уже осматривал, но кто знает, вдруг он захочет заглянуть сюда опять?

Размеры его дома превышали, наверное, некую поддающуюся математическому обоснованию величину, своего рода топографический лимит, за пределами которого поисковые операции, производимые одним человеком, становятся неэффективными. Вы можете, например, убедиться, что на каком-то этаже никого нет, но когда вы застрянете в одной из имеющихся на нем многочисленных огромных комнат из-за того, что станете проверять смежные с ней туалет, ванную или что там еще, тот, кто от вас прячется, легко может выскользнуть из какой-либо еще не осмотренной комнаты и пробраться в уже проверенную вами, да так незаметно, что вы останетесь в полном неведении. Так что со стороны Мерриэла было бы весьма разумно обыскать одно и то же помещение дважды.

Ох, черт! Даже не знаю! Я огляделся. Жалюзи открыты. Здесь стоял Мерриэл, когда разговаривал с Селией по мобильнику. Напротив, за голыми зимними ветками деревьев виднелся дом, стоящий на другой стороне площади. Достаточно далеко, и тамошние обитатели вряд ли представляют проблему. А нельзя ли как-то вылезти из окна и спуститься на землю, не поднимая лишнего шума? Или забраться на следующий этаж, с него на чердак, оттуда перейти на крышу, а с нее как-нибудь спуститься вниз? Будь у меня до сих пор работающий мобильник, я набрал бы номер пожарной охраны, сообщил о крупном возгорании у Мерриэлов и попросил прислать машину, а затем скрылся бы в суматохе. Хотя нет: все это лишь привело бы к еще большим осложнениям, и дела могли бы пойти только еще хуже.

Шаги где-то в коридоре. Приближаются. Вот черт. Есть ли время вернуться в шкаф? Похоже, нет, и уж точно нет, чтобы двигаться осторожно. Я спрятался за дверью. Если Мерриэл, распахнув дверь, по глупости не взглянет, что там за нею, я еще могу спастись. Шаги проследовали мимо. Дверь закрыта. Закрыта и заперта, подумал я. И стал ждать, когда раздастся звук душа. Окажись туг стационарный телефон, я, возможно, решился бы позвонить Сели, чтобы узнать, не выведала ли она чего-нибудь жизненно важного для меня. Но что, если, сняв трубку, я вклинился бы в разговор мистера Мерриэла? Я выдал бы себя с головой, когда он услышал бы щелчок снимаемой на другом аппарате трубки.

Требовалось подождать. Но сколько времени имел я в запасе? Откуда должен приехать Кай? С Кингс-роуд? Из района Риджентс-парка? Или откуда-то еще? И как долго, черт возьми, может Мерриэл готовиться к тому, чтобы принять душ? Чего он копается? Хватит ему валять дурака. Неужели так трудно стянуть одежцу и зайти в кабинку? Повернуть ручку и начать намыливаться?

Может, Сели преувеличила насчет громкости работы насоса. Вдруг у нее более острый слух, чем у меня. Что, если звук распространяется по дому неравномерно, и как раз в районе тренажерного зала его не слышно… Я напряженно вслушивался. Что это? Уж не шум ли насоса? Господи, будь у меня в порядке мобильник, я бы позвонил Сели, поднял его вверх микрофоном, а затем спросил, узнает ли она этот доносящийся издалека звук, это еле заметное жужжание? Может, это просто центральное отопление, или чертов холодильник, или еще хрен знает что? А вдруг Мерриэл решил по каким-то непонятным причинам воспользоваться не душевой кабиной, а обычным душем над ванной? Ха! Наверное, он специально моется так тихо, чтобы неведомый гость, бродящий с ножичком по дому, не засек его местоположения по шуму и не вломился к нему в спальню, а затем в ванную, снеся обе запертые двери.

Когда насос заработал, я даже вздрогнул: казалось, он затарахтел сразу за стенкой. Я вспомнил выражение «пугливый, как заяц» и подумал, что оно чертовски неверное: никогда не встречал зайца, который был бы так же перепуган, как я в последние два часа.

О’кей. Это сигнал выходить. Кладу руку на ручку двери. Хотя постойте: что, если включенный насос только уловка? А сам Мерриэл… Нет-нет, к черту, нет, так нельзя, давай, двигай задницей, шевелись ты, суперосторожный придурок.

Быстрыми, но очень тихими шагами я выступил в коридор, осторожно прикрыл дверь, вышел на лестницу и начал спускаться, стараясь ставить ноги на края ступеней, чтоб ни одна из них, прогибаясь, случайно не скрипнула. На следующем пролете я проделал то же самое. Я уже находился на одной из последних ступенек, лицом к парадной двери, и собирался сойти с нее, пробежать по длинной прихожей в сторону кухни и задней двери, когда услышал звук проворачивающегося в замке парадной двери ключа.

Я не замер как вкопанный. И меня даже не посетила мысль нагло попробовать выкрутиться из положения, воспользовавшись тем, что на мне надет чрезвычайно убедительный комбинезон. Времени метнуться вверх по лестнице или ринуться на кухню не оставалось. Его едва хватило, чтобы скакнуть к двери справа от парадного входа. Я рванулсякней, птицей слетев с нижней ступеньки, ухватился за дверную ручку, дернул ее на себя и ввалился в стенной шкаф для верхней одежды, едва успев закрыть дверь за собой достаточно плавно, чтоб та не хлопнула, — и в тот же миг услышал звук открываемой входной двери.

Тут, как назло, мне захотелось чихнуть. Я задыхался и разве что не хрипел, при этом жутко боясь произвести шум, по которому вошедший — видимо, это был Кай — непременно обнаружил бы меня, но все равно в носу так свербило, что не чихнуть в самом ближайшем будущем я не мог. Я задрал язык к нёбу и с силой прижал указательный палец к кончику носа и к основанию носовой перегородки. Позыв к чиханию несколько ослабел. Я стал пятиться, забиваясь как можно дальше в глубь плащей и пальто — от запаха вощеных полов меня всегда почему-то пробивало на чих, — и молил Бога, чтобы Каю не понадобилось повесить сюда пальто.

Входная дверь закрылась.

— Босс? — пророкотал басом мужской голос. — Джон?

Тишина в ответ. Я укрылся за (и отчасти под) самой большой грудой одежек. Зима все-таки. Не то чтобы очень холодная, но и не слишком теплая. Так что Кай имел полное право явиться в пальто и захотеть повесить его где-то здесь. О, только не это. Господи, пожалуйста, нет. Пусть он окажется шведским пижоном, презирающим даже саму мысль о пальто, пока температура не упадет до минус десяти, а от ветра мороз не станет чувствоваться вдвое сильнее.

Дверь отворилась.

Боже, это конец. Причем неизбежный. Пожалуй, разглядеть меня было трудновато, но моя удача уже так давно собиралась меня покинуть, что мне показалось, будто для этого настало самое подходящее время. Все, что я мог еще видеть из-за груды одежды — вернее, из-под нее, ибо, по сути, был под ней погребен, — это пару огромных башмаков, какие носят шведские лесорубы, и две широченные джинсовые штанины. А что ему видно от меня? Послышалось шуршание ткани, трущейся о другую ткань, затем дверь закрылась.

Я замер на месте, давая белобрысому гаду время поразмыслить: «Ми-инуточку… А чии это башмаки я только что видел там в глубоке?»

Затем я услышал звук тяжелых шагов вверх по лестнице.

Рот опять совсем пересох. Ноги, когда я попытался встать, подгибались, и мне снова пришлось присесть, тяжело дыша. Затем я взял себя в руки. Приставил ухо к двери. Спасение находилось от меня в каком-то метре. Выскочу через главную дверь, и к дьяволу намерение вернуться тем же путем, каким сюда попал. Хорошо, что я еще раньше вернул ключ на его место в садовом камне.

Тишина. Скважины нет и тут. Я рискнул приоткрыть дверь и выглянуть. Она лишь чуть-чуть скрипнула. Никого поблизости. Далее дверь открылась и закрылась почти бесшумно. Сверху до меня по-прежнему доносился звук работающего насоса. Где-то там, наверху, негромко хлопнула дверь. Я повернулся к парадному входу. Ох, только бы мне теперь не столкнуться снаружи нос к носу с возвращающейся горничной или с вынюхивающим, в чем дело, полицейским. Дверь оказалась тяжелой, но повернулась очень легко, не издав ни звука, и я вышел на улицу. Свежий холодный зимний воздух ударил мне в ноздри, пока я, тяжело дыша, семенил, спускаясь по лесенке крыльца к тротуару. Мне показалось, что он пахнет свободой.

Налево, еще раз налево — и я у задних дворов. Рядом с «лендровером» никого. Я залез в него и дал задний ход. Почти всю дорогу до «Красы Темпля» я вопил и улюлюкал. У автомата на Букингем-Пэлас-роуд остановился на двойной желтой линии[132], чтобы позвонить на мобильник Сели. Голосовая почта. Облизывая губы, обдумал, что лучше сказать.

— Все о’кей, — проговорил наконец я.

И послал воздушный поцелуй полицейскому, следящему за правильностью парковки, который уже начинал записывать номер моей Ленди.

Когда я въехал на автостоянку рядом с моим причалом в Челси, у меня едва хватило сил, чтобы выйти из машины. Чудилось, будто колеса ее утонули в расплавленном гудроне, и ноги мои увязли в нем по самую щиколотку. Я поднимался на баржу по узким сходням, и мне приходилось обеими руками держаться за поручни. Я закрыл за собой дверь, практически скатился вниз по лесенке, ведущей в мое жилье, и — во второй раз за последние двенадцать часов — рухнул, не раздеваясь, не скинув и комбинезона, в постель, точно неживая кукла, и мгновенно заснул, даже не услышав, как скрипнули пружины на подскоке.

Глава 12

Подскок дохлой кошки

Есть такая вещь, которую в Англии называют «подскок дохлой кошки». Кажется, это из жаргона биржевых игроков. Термин намекает на тот факт, что если даже какие-то акции совершенно безнадежны и курс их может только падать и падать, все равно в конце концов он, как правило, чуть-чуть приподнимается, хотя бы самую малость, потому что предел падения существует практически для всего. Данное образное выражение основывается на том наблюдении, что кошка, разбившаяся насмерть после падения с высоты сорока этажей, немного подскочит, ударившись об асфальт.

Ну а теперь, для разнообразия, хорошо бы вспомнить кое о чем более приятном.

Впервые я приехал в Лондон в девяносто четвертом, причем отнюдь не диджеем. Незадолго до этого я потерял работу на радиостанции «Стратклайд-Саунд» после целой серии конфликтов (последней каплей, как ни странно, стала объявленная мной кампания под лозунгом «Не нужно устраивать на наших станциях свалки», в которой я требовал вернуть на перроны шотландских железных дорог мусорные бачки и урны, ибо Ирландская республиканская армия никогда не устраивала терактов в Шотландии, и потому нечего обезьянничать и слепо копировать у нас дома все меры, предпринимаемые английскими службами безопасности, которые ликвидировали у себя все бачки, раз туда можно заложить бомбу). Вот я и решил двинуть на юг, в большой дымный Лондон, как множество шотландцев до меня. В Лондоне я так порядком нигде и не приткнулся: связями еще не оброс — ну конечно, разослал кой-куда дюжину демонстрационных записей, а толку-то; вот я и ухватился за работу мотокурьера, с грохотом проносящегося по запруженным улицам на своем порядком уже потрепанном «Бандите», который стоил мне последних сбережений. Я мастерски сновал между лимузинами, грузовиками и автобусами, частенько нарушал правила, чтобы объехать очередной затор, — а все чтобы как можно скорей доставить из одного офиса в другой документы и диски, рисунки и чертежи.

Затем я получил работу в фирме «Мотосайкл шоферз», каким-то образом убедив шефа, что водитель я хороший, ответственный, а вдобавок очень осторожный (поразительно, однако мои девственно-чистые права не были обременены ни единым штрафным баллом за все время моего кручения в той членовредительской кутерьме, что зовется работой посыльным, хотя меня самого и сбивали дважды). Идея фирмы состояла в том, что лондонский транспорт из-за постоянных пробок находится в полном параличе, и потому на рынке перевозок появилась отчетливая ниша: потребность доставлять людей из одной точки столицы в другую быстрей, чем на это способны таксомоторы и лимузины. Вспомнили о больших мотоциклах, таких как «Хонда Пан-Юропиэн» или «1200 BMW» в туристическом варианте, оснащенных седельными сумками-саквояжами, чтобы класть туда запасной шлем и надеваемый поверх одежды комбинезон для клиента, и с высокими ветровыми стеклами, которым предстояло защищать седоков от самой суровой непогоды (разумеется, во время движения, ведь предполагалось, что на таком мотоцикле можно гнать, невзирая на самые зверские пробки).

Сперва компания преуспевала, но затем начались проблемы с потоком наличных денег, и ее приобрела фирма по прокату лимузинов, при этом они уволили половину водителей, но я оказался среди тех, кому повезло.

Однажды поздней весной, в самом начале утренней смены, поступил срочный вызов: требовалось взять кого-то в Ислингтоне и доставить до Лэнгэм-плейс. Я оказался ближе всех к месту, откуда поступил заказ. Вскоре я уже въехал на Клаудесли-сквер, самое зеленое в округе местечко с симпатичными и довольно стильными домиками, стоящими впритык один к другому. С крыльца одного из них спорхнула похожая на фею блондиночка в джинсиках и мятой футболке, на ходу напяливая псевдобайкерскую куртку и одновременно посылая воздушный поцелуй стоящему в дверном проеме заспанному парню, одетому в нечто, показавшееся мне похожим на очень короткий женский халатик.

— „Привет, — сказала она и стала натягивать шлем, который я ей протянул.

Мой взгляд прежде всего остановился на дружелюбном личике, обрамленном непокорными короткими прядями курчавых белокурых волос, и на глазах с лучиками морщинок, расставленных так широко, как это только возможно при столь узком лице. Вид, мне показалось, в чем-то довольно нахальный. Уверен, что где-то ее видел. А если поднапрячь память, то подобное чувство возникло и в отношении парня в коротком халатике.

— Привет, — ответил я, помогая застегнуть пряжку шлема у нее под подбородком.

Это оказалось не так просто, потому что она ни секунды не стояла на месте, все время гарцуя, как норовистая лошадка.

— Перестаньте скакать, — мягко сказал я.

— Простите! — Она шевельнула бровями.

Шлем ей был капельку великоват, но я решил эту проблему, затянув ремешок как можно туже. Когда пряжка наконец застегнулась, девица перекинула ногу через седло мотоцикла и вскочила на него позади меня.

— На Лэнгэм-плейс! К Дому радио! — звонко выкрикнула она, ударяя своим шлемом о мой, — Как можно скорей! Насколько это в твоей власти!

Я кивнул, и мы рванули с места. Было примерно без десяти шесть. Мы все же чуть-чуть опоздали, но режиссер ее подстраховал и поставил пару записей стык в стык, а когда я припарковался у какой-то забегаловки на Кавендиш-стрит и сунул под шлем наушник, скомбинированный с миниатюрным коротковолновым радиоприемником, то услышал, как она начала утреннюю радиопередачу — едва переведя дыхание, извиняясь и хихикая — с благодарности тому парню-мото-циклисту, который помог ей добраться до студии почти вовремя.

— Жалко, что я не спросила его имени, — добавила она, — Но если ты слушаешь меня, друг, то еще раз спасибо. Здорово…

В то время Саманта Колан была особенно близка к тому, чтобы стать всенародной любимицей. Она вела всевозможные детские передачи на телевидении и получала кучу положительных отзывов, пыталась заниматься кое-чем посерьезнее — без особого, впрочем, успеха, — в общем, как с восходящей звездой с нею заключили шикарную сделку, ну, знаете, как это бывает: к предложенной сумме добавляют нолик за ноликом, пока облагодетельствованный талант не соглашается, а потом уже менеджеры всех мастей начинают скрести в затылках, соображая, куда бы пристроить эдакое чудо, которое они только что приобрели; короче, в результате она ушла на государственное радио, что поначалу выглядело форменным актом отчаяния — как с ее стороны, так и со стороны руководства Первого канала.

Выяснилось, однако, что Саманта идеально подходит для программы «За завтраком». Да, идеально, несмотря даже на ее частые опоздания, ибо ночи напролет она торчала со своим кинозвездным бойфрендом на всевозможных шоу-биз-несовых тусовках или засиживалась допоздна в компании знаменитых приятелей своего дружка, а поутру никак не могла проснуться. Легкая в общении и дружелюбная, однако при том забавная и с острым язычком, Саманта увеличила аудиторию передачи на полтора миллиона человек, и ее карьера, начавшая было замедляться, приобрела новый поступательный импульс. В течение года она собрала урожай призов, стала вести на телевидении музыкальную программу, еще более популярную, а также сумела помочь паре крупных торговых домов установить контакт с новым поколением клиентов, с которым те все никак не могли его наладить.

В передачах Саманты я превратился в «Байкера Кена», почти все лето олицетворявшего самый любимый ею вид транспорта. И с самого начала я принял решение помалкивать насчет своей собственной потенциальной карьеры на радио. Саманта упоминала меня в эфире все чаще и чаще, и через какую-то пару месяцев я влился в толпу друзей, приятелей, просто знакомых и прочих паразитов, кишмя кишащих вокруг ее передачи; обо всех них она время от времени упоминала в эфире, всегда с юмором и никогда с желчью, и постепенно мы превратились в действующих лиц — хотя, наверное, подобное не приходило в голову даже ей самой — некой мыльной оперы, действие которой разворачивалось в реальном мире и за развитием коего слушатели с неослабевающим интересом неизменно следили по утрам в будние дни.

Спустя некоторое время — после того, как мои работодатели снабдили мотоциклы устройствами для двусторонней связи, чтобы в пути пассажиры могли поговорить, если им вздумается, с водителями, — Саманта как-то раз спросила меня в дороге, чем я занимался, прежде чем стал водителем мотоцикла. В конце концов я не устоял и, чтобы не показаться Саманте лжецом или грубияном, выложил все начистоту.

— Вот чудо! Правда?

— Правда.

— Здорово. Сегодня же выйдешь в эфир!

— Послушай, Саманта, — начал я, — Отказываться я, конечно, не буду, но, может, тебе захочется переду…

— Да брось ты, заходи! Это будет забавно!

И я зашел. И обнаружил, что не утратил ни дикции радиоведущего, ни своеобразного стиля; утром, в свободное от работы время, я заглянул к ней на студию и минут пять — действительно забавных — принимал участие в ее передаче. В тот же день мне позвонили с одной из тех радиостанций, по которым я год назад рассылал свои демозаписи, и попросили явиться на прослушивание. Так что Саманта сильно мне помогла.

Осенью того же года настало утро, когда пролилось множество слез, ибо прекрасная Саманта простилась со своими слушателями и объявила, что улетает в Лос-Анджелес, где собирается нарожать детей своему любимому актеру, карьера которого к тому времени приобрела по-настоящему серьезный оборот. Мы все жалели, что она уезжает, но в ту пору у меня уже имелась собственная вечерняя передача на лондонской коммерческой радиостанции «М25». Я послал Саманте цветы, она ответила изящной, остроумной, нежной запиской, которую я храню до сих пор. Она счастливо вышла замуж, стала матерью двух девочек-близняшек и, насколько я слышал, заметной фигурой в Голливуде, но что я вспоминаю чаще всего, это не ее отъезд, и не те щедрые пять минут, которые она подарила мне в своей передаче и которые позволили мне начать заново карьеру на радио, и даже не то утро, когда я впервые увидел ее… Прочнее всего мне врезалось в память другое — и я вспоминаю об этом сейчас: перед моими глазами проплывают сонные улицы, над ними загорается заря нового летнего утра, а я качу к Лэнгэм-плейс по дороге, на которой в это время, в половине шестого, еще почти нет машин, и под нами ревет большой мотоцикл. Сперва она держалась за специально предназначенную для этого рукоятку-поручень, затем, через пару недель, спросила, можно ли просто держаться за мою талию.

— Конечно, — ответил я, и после этого примерно в трех случаях из пяти, когда я подвозил ее утром, она уже в районе Каледониан-роуд сплетала замочком на уровне моего живота свои обтянутые перчатками пальчики, утыкалась своим шлемом в мой, а затем сладко спала до конца путешествия.

Когда компания внедрила переговорные устройства, я даже иногда слышал, как она похрапывает, всегда тихо-тихо, пока мотоцикл монотонно тарахтел вдоль по тихим полуосвещенным улицам, направляясь к центру медленно просыпающегося города.

За всю свою жизнь до того утра никогда я не был счастливей.

После — был, но только наедине с Селией.

Я и сейчас о ней думаю, потому что, скрученный и связанный, сижу в коробке, в которой темно, хоть глаз выколи, и умираю от страха, что со мной может случиться самое худшее, поскольку, судя по всему, я недостаточно замел следы, проникая в дом Мерриэла и выбираясь наружу, а потому «плохие парни» явились за мной и увезли, и теперь я боюсь и за себя, и за Селию, ведь меня гложет подозрение, что, когда коробку откроют, я сразу увижу и ее, и она окажется в такой же беде.

Они явились из кромешной тьмы на пике отлива, когда крен палубы стал максимальным и ночь, казалось, не предвещала ничего дурного; баржа лежала на покатом, идущем от берега под уклон речном дне, покрытом черным древним илом, от которого, как всегда, исходил запашок холодной смерти.

Я снова проснулся в панике, но теперь из-за того, что мне показалось, будто я слышу какие-то необычные звуки. Я лежал в темноте поперек постели и не осмеливался шелохнуться. Действительно ли я что-то услышал? Порой мне чудилось, будто за миг до моего пробуждения звучал громкий стук или даже грохот, но Джоу всегда говорила, что это мне приснилось. Неужели опять то же самое? Затем я снова услышал какой-то звук, почти надо мной, и медленно потянулся к изголовью, где, как черная дубинка, лежал большой электрический фонарь. То ли я все еще спал, то ли вернулась Джоу, чтобы, сгорая от стыда, признаться, будто не в состоянии без меня жить. А может, и это лучше всего, ко мне пришла Селия. Вероятно, я забыл запереть дверь. Или она успела научиться, как пользоваться отмычками, у мужниных дружков.

Снова неясный шорох. Господи боже мой! К черту фонарь. Давай, тупоголовый придурок, живо включай ту хитрожопую хреновину на твоем «брейтлинге», которая должна передать на спутник сигнал тревоги. Я метнул правую руку к часам — попробовал метнуть.

За щелчком выключателя последовала вспышка света. Глазам стало больно. Я дернулся и, не вставая с постели, обернулся — и в тот же миг увидел высоченного, крепко сложенного незнакомца, склонившегося надо мной; еще один верзила, тоже белый, стоял у двери спальни, а позади него виднелось что-то вроде очень большого ящика. Одеты они были так же, как совсем недавно был одет я: в комбинезоны и в бейсбольные шапочки. Я попытался все же достать правой рукой до левого запястья, на котором красовался массивный «брейтлинг», но опоздал. Первый парень нанес молниеносный удар в живот, и мне сразу стало нечем дышать. Он схватил меня за запястье и сорвал часы.

Когда он отпустил руку, я свернулся от боли калачиком, скуля и судорожно хватая ртом воздух из-за полного вакуума в легких после удара, и гости быстренько зафиксировали меня в таком положении, пока я не мог сопротивляться, плотно заклеив серебристой упаковочной лентой рот и прикрутив ею же мои запястья к лодыжкам, как это иногда делают полицейские. У обоих на руках были медицинские перчатки, как у хирургов. Они быстро и умело обыскали меня, вынув все из карманов. Затем обхватили лентой шею и притянули ее к тому же узлу, который фиксировал все мои конечности, заставив окончательно принять позу эмбриона. В таком виде меня втиснули в обложенный изнутри пенопластом металлический корпус стиральной машины, стоящий в той большой, запримеченной мною раньше картонной коробке, которую они притащили с собой. Они засунули меня так, чтобы я сидел на заднице, после чего к корпусу прикрутили крышку, и тогда стало темно. Я услышал, как с шелестом закрывается надо мной картонная коробка и как отрываются, а потом приклеиваются на ее швы новые куски клейкой ленты. Вслед за этим я почувствовал, как меня поднимают и несут вверх по ступеням. Теперь я оказался на боку, весь обложенный толстыми кусками пенопласта. Я попытался хоть что-то сделать или закричать через нос, попробовал колотить по стенкам руками и ногами, однако единственное, что у меня получилось, — это жалобно погундосить сквозь сопли, которыми оказались забиты обе ноздри, и жутко вспотеть в столь малом и совершенно изолированном пространстве. Я ощущал, как меня несут по сходням, затем по причалу, потом вверх по пандусу, ведущему к автостоянке, где я услышал негромкий звук — видимо, открылась задняя дверца микроавтобуса или фургона. Меня поставили на пол, дверца с приглушенным стуком захлопнулась, а еще через несколько секунд заработал двигатель, совсем беззвучно, — еще бы, навалить вокруг столько пенопласта, — и фургон тронулся с места, вывернул на главную дорогу и покатил по ней, быстро набирая скорость.

Господи, нуя и влип, нуидерьмо! Самое большее, на что я теперь мог надеяться, — это что вся нынешняя хренотень по-прежнему каким-то боком связана с тем обожающим болтать за рулем по мобильнику гадом и его желанием сохранить права. Марком, что ли, его там звали, иди как. Может, он по-прежнему хотел, чтобы от него отвязалась дорожная полиция; может, ему удалось убедить моего нового знакомца Глатца, что, несмотря на то, о чем мы с ним договорились под морскими орудиями, меня все-таки следует проучить. А может, где-то на лондонском дне ему удалось найти новых дружков, которые согласились на него поработать? Может, у него больше криминальных приятелей, чем полагал мистер Глатц? А может, все затеяно лишь затем, чтобы напугать меня до смерти — ну что же, в таком случае, ребята, вам это здорово удалось — и чтобы я изменил свидетельские показания?

Ой, сомневаюсь.

Уж больно все ловко сделано и хорошо продумано, черт возьми. Слишком умело. Эти подонки явно проделывали такое не раз. Значит, за ними стоит Мерриэл.

Хотя, может, и не он. Вдруг, когда мы доберемся туда, куда едем — а ведь нельзя исключить вероятность, что мы едем к какому-нибудь действительно жуткому, терминальному месту (камнедробилка, или печь для сжигания мусора, или просто край старого заброшенного причала), — вдруг я встречу там Марка… как его там… ах да, Сауторна, а вовсе не Джона Мерриэла. Кто знает.

И тут я заплакал. Боль в животе стала понемножечку утихать, но я все равно плакал.

Фургон мягко катил по ночным улицам города, поворачивая то туда, то сюда.

Прощайте, все те важные вещи, о которых я больше никогда не успею рассказать. Прощайте, все те вдохновенные телеги, которых я уже более никогда не двину в эфир. Одна такая у меня почти наготове — о том, что «ничего не поделаешь», о слепоте, о возможности и невозможности выбора, о расизме и о том, какие мы лохи, едва доходит до нашей способности реагировать на абстрактные понятия и цифры, а также о нашей способности — или, вернее, неспособности — воспринимать реальность в форме статистики, разбираться в ней.

Дело в том, что недавно Фил раскопал надежную статистику, согласно которой каждые двадцать четыре часа в мире из-за последствий нищеты умирает около тридцати четырех тысяч детей, в основном от недоедания и болезней. Тридцать четыре тысячи — и это происходит на глазах у мировой общественности, в мире, который смог бы позаботиться о них всех — накормить, одеть, вылечить, стоит ему лишь немного перераспределить имеющиеся ресурсы. Между прочим, согласно последним оценкам, в рухнувших небоскребах-близнецах торгового центра погибло две тысячи восемьсот человек; какой потрясающий образ: ужасное лавинообразное падение утопающих одна за другой в клубах серого дыма двух одинаковых башен, повторяющееся по двенадцать раз каждый чертов день, каждые двадцать четыре часа, всего двадцать четыре башни, по одной в час, днем и ночью. И все они полны детей.

Мы переживаем за людей, погибших в торговом центре, готовы сделать все, что угодно, только бы подобное не повторилось вновь, ведь это наш долг. Но как насчет тридцати четырех тысяч детей, погибающих каждый день? Если судить по нашему поведению — хотя считается, будто детей положено любить, и никто вроде бы не собирается с этим спорить, — неизбежно приходит в голову мысль, что большинству из нас на них просто плевать.

А потому, может, не так и ужасно покинуть настолько страшный мир (жалкая соломинка, за которую только и можно ухватиться, когда неодолимое течение уносит тебя в тем-ноту). По крайней мере, я успел сказать Сели, что люблю ее. Сказал, как принято, употребив обычные в таких случаях три слова. Уже немало. Конечно, не бог весть что, и она мне не ответила, но я должен был, я не мог этого не сказать, и, может, то были мои последние слова, сказанные по собственной воле.

Похоже, прошла вечность, но вот наконец фургон останавливается. Затем опять трогается с места и едет очень медленно. Его покачивает — то ли он едет по неровной земле, то ли по ухабистой дороге. Потом скатывается вниз под уклон. Один поворот влево на малой скорости, затем еще несколько таких же, как при съезде по спиральному пандусу. Затем останавливаемся.

Ощущение — будто сердце бьется прямо о грудную клетку, отчаянно пытаясь вырваться наружу, точно крыса в загудевшей микроволновке. Место моего заточения практически герметично, и теперь с меня катит горячий пот. Затем меня поднимают вместе с коробкой, куда-то несут, ставят на пол, и я слышу звук ленты, отдираемой от картона прямо над моей головой. Крышку снимают, и в корпус стиральной машины просачивается немного света. Двое здоровых парней приподнимают меня, как пушинку, — те же самые, которые засовывали меня в коробку. Они снимают ленту, притягивающую шею к лодыжкам, затем разрезают пластиковые узы, соединяющие запястья с лодыжками. Меня раскладывают, как перочинный ножик (ноги по-прежнему связаны в лодыжках, руки — в запястьях), и я стою между ними, с трудом сохраняя равновесие. Я нахожусь в большом прямоугольном железобетонном тоннеле. Здесь темновато, на потоже всего лишь две лампы-светильника, с плафончиками из армированного стекла.

Автомобиль, на котором меня привезли, оказался белым мини-вэном «астрамакс», и какая-то малюсенькая часть мозга, все еще не способная поверить в реальность происходящего со мной, думает: «Ну конечно “астрамакс”, что же еще!»[133] Впереди две створки ворот из проволочной сетки, и за ними далекие светильники на подвесной арматуре потолка в каком-то большом помещении. В воздухе запашок, как от сточной канавы после дождя. Несмотря на бусинки пота на коже, мне становится холодно.

Меня волокут до ворот и пинками раскрывают их створки. Дальше пол идет под уклон, растворяясь во тьме, черной как ночь или как мрак в бездонном колодце.

Вдруг мне в глаза ударяет свет. Фары автомобиля. Темнота под ногами оказывается грязной водой. Мы, хлюпая, бредем по ней, поднимается запах смерти и гнили. Здесь неглубоко, всего сантиметра два; скорей пленка воды, чем слой. Носки моих туфель волочатся по этому «мелководью», слегка цепляясь за старый, но еще довольно гладкий бетон. Пройдя метров пятнадцать после конца пологого спуска, мы подходам к машине. Это большой черный «бентли» последней модели. Сбоку от него — целый островок из уложенных в воду деревянных поддонов, бледно-желтых, некрашеных, по которым можно пройти к автомобилю, не промочив ног. «Бентли» высится рядом с ними посреди темной водной глади, словно океанский лайнер, пришвартованный к причалу.

Посреди островка торчит доходящая до самой крыши металлическая колонна. С обеих ее сторон — по штабелю кирпичей высотой сантиметров шестьдесят, каждый кирпич привязан к черной железной колонне черной же толстой изолентой. В метре от кирпичей и колонны, сиденьем в их сторону, стоит одинокий стул — деревянный, самого обычного вида, устойчивый, без подлокотников, вроде того, какие часто стоят во главе стола в крестьянском доме. Завидев его, я пытаюсь вырваться, но, разумеется, совершенно безуспешно. Кажется, мои стражи попросту не замечают этой смехотворной попытки. Они ставят меня перед стулом. Когда я сопротивляюсь усаживанию, тот, кто уже бил меня раньше, наносит еще один удар кулаком, теперь в щеку. На какое-то время я отключаюсь и, когда прихожу в себя, обнаруживаю, что парни уже усадили меня на стул, прикрутили к нему лентой, а теперь заканчивают привязывать мои ноги к железной колонне. Пятки лежат на штабелях кирпичей, справа и слева от металлического столба.

Отказываюсь верить собственным глазам. Голова идет кругом, она раскачивается и кувыркается, словно самый забористый аттракцион в луна-парке, а мой несчастный беспомощный мозг представляет собой единственного пассажира. Когда я привязан настолько, что, сколько ни дергайся, мне даже пальцем не шевельнуть, и лишь голова сохраняет относительную свободу движения, открывается водительская дверца «бентли» и выходит Джон Мерриэл. На нем черная тройка, у жилета высокий стоячий воротничок. А еще на нем черные перчатки. Оба парня справа и слева от меня выпрямляются.

Меня покидает последняя надежда. Это Джон Мерриэл, не Марк Сауторн. Я здесь из-за того, что произошло вчера, из-за оставленного на автоответчике сообщения, из-за Сели, а вовсе не из-за дурацкой истории с правами, которых не хочет лишиться богатый раззява.

Мистер Мерриэл выглядит каким-то нахохлившимся, мрачным и вообще нерадостным, словно происходящее не сулит ему ни малейшего удовольствия.

Я теряю контроль над сфинктером и обделываюсь. Действительно не могу удержаться. Теперь я чувствую себя пассажиром в собственном теле, просто сижу в нем, слушаю, ощущаю, а затем еще и обоняю происходящее и прямо-таки диву даюсь, как быстро и гладко все происходит. Мистер Мерриэл морщит нос. Дерьмо заполняет мои трусы.

Парень, который меня не бил, подходит к Мерриэлу и вручает всякую всячину, найденную у меня в карманах. Мерриэл вынимает из кармана пару больших, но тонких резиновых перчаток, натягивает поверх своих кожаных и затем берет в руку «брейтлинг», взвешивает на ладони.

— Хорошие часы, — говорит он с улыбкой и возвращает их своей шестерке.

Пытается включить мой телефон, однако тот, разумеется, не работает. Потом он заглядывает в бумажник, вынимает всевозможные кредитные карточки, разные клочки и обрывки и тщательно их изучает. Его внимание задерживается на его собственной белой визитке, на обороте которой я записал код сигнализации.

С моего места — он стоит, а я сижу и смотрю на него снизу вверх — мне хорошо видны цифры на обороте визитки: записанный мною под диктовку Селии код отключения сигнализации у нею в доме. К тому времени, лихорадочно пораскинув мозгами, я сумел придумать, как стану выкручиваться, но вся выстроенная мной линия защиты рухнет, стоит лишь этому ублюдку посмотреть на оборотную сторону карточки. Тогда уже ничто не спасет Селию, а про меня и говорить нечего. Но если он не перевернет карточку, крошечный шанс остается.

Время, похоже, остановилось. Внезапно я всем сердцем принимаю бредовую теорию Селии. В одной вселенной Мерриэл вертит карточку пальцами, переворачивает ее и видит написанный на обороте код. В другой — он видит лишь сторону с напечатанным текстом, и все.

Допустим, я даже заслуживаю того, что сейчас может случиться. Знаю, человек я не очень-то хороший: я и лгал, и обманывал, и тот факт, что уголовные законы при этом почти не нарушал, едва ли может служить извинением. Да, это не уголовщина — лгать лучшему другу, трахать его жену, лгать своей девушке, изменять ей. Разбить окно в такси, ударить кого-то кулаком в лицо, употреблять наркотики, вламываться в чужой дом — вот это действительно противоречит закону, так я занимался и этим тоже, хотя последнее, по сути, ничто по сравнению с тем, чтобы предавать близких тебе людей — вот чего на самом деле нужно стыдиться. Так что мне ли жаловаться, если теперь придется пострадать.

Но ни одна из тех мерзостей, которые я натворил, не тянет на такое наказание, как смертная казнь, да и переломать мне ноги будет, пожалуй, слишком. Я врал в малом, зато говорил правду в большом. Я старался не изменять тому, во что верю, вместо того чтобы изо всех сил стараться зашибить дурную деньгу. Неужто подобное ничегошеньки не стоит? И кто такие, черт возьми, эти люди, чтобы меня судить? Да, я слабак и враль, и уж, конечно, никакой не герой, раз наложил в штаны, но даже сейчас, сидя в собственном дерьме, в грязной, провонявшей двухдневным потом рубашке, я в тысячу раз лучше этих поганых ублюдков, несмотря на их превосходно отглаженные свежайшие сорочки.

Ах, если бы то, кто чего заслуживает на самом деле, имело хоть какое-нибудь значение.

На самом же деле это ничегошеньки не значит. Все зависит исключительно от везения, даже если сумасшедшая теория Сели верна (а в ней, конечно, ни на грамм истины). Кости брошены. Пусть Вселенная подсчитает.

Мерриэл сует карточку обратно в бумажник, так и не взглянув на оборотную сторону. Все мое барахло он вручает парню в комбинезоне, затем медленно стягивает резиновые перчатки и передает другому парню — тот подходит, чтобы их взять, затем возвращается и снова встает за моим плечом. Мерриэл обращается к нему:

— Пожалуйста, Алекс, снимите у него со рта ленту.

Этот парень, который уже дважды мне врезал, теперь с невозмутимым видом срывает полосу с моего рта. Больно. Я сглатываю слюну. Холодный пот струится по лицу и затекает в рот.

— Добрый вечер, Кеннет, — говорит Мерриэл.

Какое-то время я просто стараюсь отдышаться, не доверяя себе произнести что-либо членораздельное.

Мерриэл присаживается на крыло «бентли».

— Ну что ж, — произносит он с едва заметной улыбкой, — Спасибо, что пришли. Полагаю, вам хотелось бы знать, отчего я пригласил вас нынче вечером в гости.

По-видимому, сказанное он считает забавным. Я продолжаю глубоко дышать, не желая вступать в разговор. И неотрывно смотрю в его глаза — они кажутся совсем черными, потому что лампы на потолке светят тускло, да еще брови отбрасывают темные тени. Я продолжаю сглатывать слюну — мне кажется, что от этого во рту станет не так сухо. Потихоньку оглядываю место, где нахожусь, краем глаза пытаюсь определить, не сидит ли в «бентли» еще кто-нибудь. По крайней мере, никаких признаков присутствия Сели не заметно. Возможно, ей вовремя удалось сбежать. А может, ее не считают замешанной в эту историю. Господи, вот уж соломинка так соломинка, и все же я пытаюсь за нее ухватиться.

— Как вам нравится под землей, Кеннет? — спрашивает Мерриэл.

Не думаю, чтобы он на самом деле ожидал ответа, потому и молчу.

— А мне тут нравится, — говорит он с улыбкой и смотрит по сторонам в темноту, — Не знаю… просто я тут чувствую себя… — Он поднимает взгляд кверху, — Ну, в безопасности, что ли.

Нервы мои на взводе, и при слове «безопасность» я готов разразиться истерическим смехом, но понимаю, что рассмеяться прямо сейчас Мерриэлу в лицо было бы недипломатично, и здравый смысл одерживает верх. Серия коротких, но бурных и громких всплесков, сопровождающихся выбросами зловонных газов, указывает на то, что моя прямая кишка инстинктивно исполнила долг, завершив естественные отправления, и теперь я могу хоть драться, хоть убегать, избавившись от избыточного наполнителя. Вот уж спасибо, как нельзя кстати — особенно если учесть, насколько я обездвижен и беспомощен.

— Да, — проговорил Мерриэл, осматриваясь, — мне здесь нравится. Очень здорово, что в свое время тут обустроили такое местечко. — И он указал на пол, где рябь на воде успела исчезнуть и вновь создалось впечатление сплошной черноты. — Прямо-таки наводнение. — Он покачал головой и поджал губы, — Через год-два вообще все зальет. — Он посмотрел на меня, — Это грунтовые воды, Кеннет. Уровень фунтовых вод в Лондоне опять повышается. В течение многих лет он понижался, а если разобраться, то даже в течение многих столетий — ведь воду для каких только нужд не брали: для дубилен, для пивоварен и для всего такого прочего. На тех станциях метро, что поглубже, насосы откачивают воду круглые сутки, и то же самое касается подземных многоэтажных автостоянок, — На его губах появляется тонкая улыбка. — Что бы, спрашивается, не использовать эту воду как питьевую вместо того, чтобы затапливать живописные долины в близлежащих графствах, да только слишком уж она грязная. Вообще-то сущий позор, вам не кажется?

— Мистер Мерриэл, — говорю я дрожащим голосом, — честное слово, мне даже в голову не приходит, почему…

Мерриэл поднимает руку, останавливая меня, и смотрит куда-то в направлении пандуса, по которому меня недавно вели вниз. Показывается свет фар, и слышится звук двигателя большого автомобиля. По склону съезжает здоровенный «рейнджровер». Он протискивается между приоткрытыми створками забранных металлической сеткой ворот и заезжает в темную лужу. Медленно подруливает к нам, мы слышим шипенье шин, затем видим, как они гонят бурунчики чернильных волн; потом машина разворачивается, вновь исчезая в темноте, и опять показывается, останавливаясь по другую сторону островка из поддонов, так что последний оказывается меж нею и «бентли»; позади нас миниатюрные волны, скорей рябь, одна за другой тихонько плещутся о деревянные берега. Фары «рейнджровера» гаснут. В воздухе начинает вонять выхлопными газами.

С противоположной стороны открывается водительская дверь, и выходит Кай. Он идет, разбрызгивая воду, ступает на поддоны и кладет ладонь на ручку пассажирской двери.

Я знаю, кто может за ней сидеть. Знаю, кто наверняка окажется за темным тонированным стеклом. Мерриэл пристально смотрит на меня, я чувствую это кожей. И не отрываясь гляжу на дверцу «рейнджровера». Я готов сделать все, что в моих силах, чтобы спасти Селию, пока есть хотя бы малейшая возможность. Кажется, существовать такой возможности остается совсем недолго, но это все, что я могу сделать, и я постараюсь использовать этот единственный шанс, позволяющий хоть как-то повлиять на ситуацию. Когда дверца открывается и я вижу Селию, я изображаю удивление, но и только. Смотрю на нее какое-то время, затем оборачиваюсь и бросаю мимолетный взгляд на Мерриэла.

С Селией явно пока не случилось ничего плохого. Она смотрит на Мерриэла, затем на Кая, который все еще придерживает для нее дверцу. Она выходит, делает шаг вперед и морщит нос, почувствовав дурной запах. На ней синие джинсы, плотная красная блузка и желтая с белым походная куртка. Волосы распущены. Туристские ботинки. Лицо выражает холодную злость.

— Что ты думаешь… — начинает она вопрос, обращенный к Мерриэлу, но тут же останавливается, будто только сейчас заметив меня; о боже, девочка, только не торопись, подожди, не ляпни лишнего. Она глядит на меня и хмурится,—

Это… Это же Кен Нотт. С радио. — Она мечет в Мерриэла обвиняющий взгляд. — Какого дьявола, что, интересно, он-то мог натворить? — В конце ее вопроса звучит чуть ли не смех.

Мерриэл сидит, где сидел, то есть на крыле «бентли». Кай аккуратно закрывает дверцу «рейнджровера» и, сложив руки внизу живота в позе вышибалы, встает рядом с Селией, наблюдая за происходящим. Те двое парней, которые меня привезли, неподвижно стоят у меня по бокам.

— Давай спросим его самого, ладно? — любезно предлагает Мерриэл. Он смотрит мне в лицо, — И как вы думаете, Кен, почему вы оказались здесь?

— Мистер Мерриэл, — говорю я. — Мне абсолютно ничего не известно на сей счет. Не знаю, в чем вы меня подозреваете, однако…

Мерриэл недовольно крутит головой.

— Так не пойдет, Кен. Вы сразу же начинаете врать, разве не так? — Он делает вид, что очень мной разочарован, — Мне казалось, в своих передачах вы всегда убеждаете слушателей говорить правду, даже если она не слишком приятна, но согласитесь, первый же ваш ответ оказывается самой банальной ложью.

— Е-е-если, — начинаю я, заикаясь, наверное, впервые после того, как мне минуло четыре года, и, выдохнув почти весь воздух, с большим трудом продолжаю: — Если я сделал что-то такое, чем вы недовольны, мистер Мерриэл, то искренне о том сожалею.

Мерриэл пожимает плечами, приподнимает брови и недовольно выпячивает нижнюю губу.

— Знаете, все сожалеют, когда их застукают, Кеннет, — отвечает он довольно резонно. И мягким голосом добавляет: — Я думаю, вы все-таки знаете, отчего вы здесь.

Боюсь, что на данном этапе я не могу сказать ничего полезного. А потому предпочитаю еще раз сглотнуть слюну. Дерьмо у меня в штанах начинает остывать, особенно в том месте, где задница лежит на самом краешке стула, к которому я крепко привязан. Боже, какая вонь. Какая жалость, Селия, что тебе приходится все это видеть, нюхать и терпеть, лучше бы ты сбежала, например, далеко на север или еще куда-нибудь, лишь бы подальше от этого человека.

— Кай, — объявляет Мерриэл. — У тебя имеется первое доказательство. Продемонстрируй его.

Кай кивает и идет открывать заднюю дверцу «рейнджровера».

— Джон, — вмешивается Селия, — понятия не имею, что тут происходит, но не желаю принимать в этом участия. Я ухожу домой. И немедленно. — Голос ее звучит ровно и спокойно, однако в нем чувствуется скрытая ярость.

— Мне бы хотелось, чтобы ты осталась тут еще на некоторое время, Селия, — возражает Мерриэл.

— Я не желаю оставаться, — отвечает она сквозь стиснутые зубы.

— Я так и думал, что ты не захочешь, — говорит ей Мерриэл. Он покачивает свисающей с крыла «бентли» ногой, осторожно касаясь каблуком борта, — Но я настаиваю.

Кай держит в руках раскрытый лэптоп.

Глаза Селии сужаются. Она переводит дыхание.

— Моли Бога, Джон, — произносит она очень медленно, — чтобы у тебя имелись на это очень веские причины, — Она обводит взглядом гараж, бросив при этом на меня краткий взгляд, в котором читаются жалость и даже некоторое отвращение, — До сих пор ты позволял мне оставаться в стороне от… от подобных вещей. Мне всегда казалось, что ты догадываешься, как я отреагирую, если на деле столкнусь со всем этим, — Ее яростный взгляд снова перескакивает на Мерриэла. — То, что произошло сегодня, меняет характер наших отношений, Джон. Теперь возврата к прошлому у тебя нет. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

В ответ Мерриэл лишь улыбается.

— Покажи Кеннету доказательства, Кай.

Белобрысый верзила держит портативный компьютер открытым где-то на расстоянии метра от меня. Селии с того места, где она стоит, экран тоже виден. Кай нажимает соответствующую клавишу, большое серовато-голубоватое окно, уже открытое на экране, моргает, и в нем появляется движущееся изображение.

Ох, черт! Если бы я не обделался раньше, то уж наверняка сделал бы это сейчас.

Передо мной внутренний вид дома Мерриэлов, одна из лестничных площадок, залитая светом, проникающим сквозь окно. Второй этаж; я вижу лестницу, уходящую вниз, к парадной двери, и дверь в каморку, где я поздней спрятался. От каждой двери видна только часть. Блок сигнализации вообще не просматривается. А вот и я, поднимающийся вверх по лестнице, — изображение нечеткое, то и дело дергается, замедленное какое-то — в общем, точь-в-точь как в тех телепрограммах, — в которых показывают настоящие записи ограблений банков, ссудных касс или почтовых отделений. Немое кино. И такое впечатление, будто съемка велась откуда-то с потолка.

— Камеры вмонтированы в датчики пожарной сигнализации, — сообщает Мерриэл как бы между прочим, — Я тебе говорю об этом, чтобы ты не слишком удивлялась, — И он бросает взгляд в сторону жены; Селия глубоко дышит, ярость переполняет ее, — У меня, — поспешно поясняет Мерриэл, — зародилась парочка небольших подозрений, так что пришлось…

— Ты поставил камеры наблюдения в моем доме? — проговорила Селия, выплескивая наконец накопившуюся ярость, — И даже не то что не спросил, а вообще не удосужился сообщить?

Мерриэл выглядит почти смущенным.

— Вопросы безопасности — это мое дело, а не твое, Селия, — возражает он, глядя уже не на нее, а на меня, — Да и установлены они только в прихожей и на лестничных площадках, больше нигде.

— Ты что, ума лишился, муженек? — цедит вполголоса Селия, обращаясь скорее к себе самой, чем к кому-либо еще. — Как ты мог? Как ты мог?!

Мерриэл не отвечает.

Между тем на экране, затянутом серой рябью, я тыркаюсь во все двери, а затем исчезаю наверху. Тогда включается запись, сделанная другой камерой, установленной на следующем этаже, и я вижу, как поднимаюсь по ступенькам. Затем направляюсь в спальню напротив той, что принадлежит Селии. Съемка на портретную не тянет, но получился я все-таки достаточно хорошо, чтобы присяжные заседатели в суде согласились, мол, на пленке действительно я. К тому же я до сих пор не расстался с той дурацкой одеждой, которую тогда на себя напялил.

— Достаточно, Кай, — мягко говорит Мерриэл; Кай закрывает компьютер и убирает его обратно в «рейнджровер», — Итак, Кеннет, — обращается ко мне Мерриэл, — что вы делали в моем доме?

Я гляжу на него. Сглатываю. И говорю:

— Мне надо было стереть запись с вашего автоответчика.

Он кивает головой. И выглядит слегка удивленным.

— Вот как? А собственно, зачем это вам понадобилось?

— Потому что я оставил на нем сообщение, о котором немедленно пожалел, как только проснулся на следующее утро, сообщение, которое, если б вы его прослушали, навлекло бы на мою голову беду… — Я обвожу взглядом оба блестящих автомобиля, островок из поддонов и черную, почти невидимую воду. Судорожно хватаю ртом воздух, — Вот именно такую.

Мерриэл кивает.

— Что было в этом сообщении, Кеннет?

— Оно оскорбило бы вас, мистер Мерриэл.

— Что же именно вы сказали, Кеннет?

— Честно говоря, мне трудно вспомнить дословно, — отвечаю я, на несколько секунд прикрывая глаза, — Клянусь, я не могу этого сделать. Я был… Я был очень пьян, когда нелегкая дернула меня сделать звонок. Жутко пьян, честное слово. По правде сказать, у меня тогда выдался очень тяжелый день, в эмоциональном плане. — Я выдавил улыбку в надежде, что она окажется заразительной, но, похоже, у мистера Мерриэла имелся к подобным вещам иммунитет. — Видите ли, мой друг проведал, что я… э-э-э… встречался с его отставной женой, — продолжил я, мужественно решив идти напролом, — И я также узнал, что на меня в суде закрыли дело, от которого я не ждал ничего хорошего. А потому мне требовалось и утопить в вине горе, и одновременно как следует отпраздновать большую удачу. Мне здорово удалось и то и другое, и я жутко надрался. Я не сумасшедший и ни за что не сделал бы того звонка, если б не напился до такой степени. Но, увы, я напился… — Тугя облизнул холодные, сухие губы и прокашлялся, — Послушайте, — произнес я, стараясь, чтоб мой голос звучал жалостно и просительно. — Вы не будете настолько любезны, чтобы подать мне немного воды, а?

Мерриэл кивает.

— Вы угадали, Кеннет, не буду. Продолжайте.

Во рту великая сушь. Сглатываю с гримасой на лице.

— Случилось так, что я узнал от кое-кого из моих друзей, что… чем вы занимаетесь, мистер Мерриэл, — говорю я ему, — Какая, э-э-э, у вас профессия и что она подразумевает, — Тут я пожимаю плечами и отвожу глаза, — И мне стало противно, что в своей передаче я выполнил ваш музыкальный заказ… ну, то есть вашей жены. Я почувствовал себя замаранным, ну, соучастником, что ли. Затем позвонил вам, чтобы все это высказать, ну и меня несколько занесло, если можно так выразиться. Я оскорбил вас так, как ни за что не оскорбил бы вас теперь, когда мы находимся лицом к лицу, мистер Мерриэл. А обо всем недосказанном мной, уверен, вы можете прекрасно догадаться сами.

Мистер Мерриэл медленно кивает.

— Ну а как насчет моей жены?

Я позволяю своим ресницам затрепетать и смотрю на Селию, которая, в свою очередь, с отвращением глядит на мужа. Тихим голосом я говорю:

— Я, гм, возможно, отозвался о ней как о… как о гангстерской подстилке или что-то в этом роде.

Отчасти я надеюсь, что сказанное может вызвать смех или хотя бы улыбку, но Мерриэл выглядит совершенно серьезным.

— А затем вам пришла в голову мысль вломиться в мой дом? — Судя по тону, моя история его не очень убедила. Нисколько не убедила, точнее.

— Только проснувшись я осознал, что натворил, — говорю я, — Тогда я опять позвонил на ваш домашний телефон. Автоответчик еще оставался включенным, и я догадался, что вы уехали на уик-энд. Я поехал к вам, перелез через стену сада с крыши своего «лендровера», нашел ключ от задней двери в одном из искусственных камней, догадался, что сигнализация не включена и подумал: «Эге, парень, Провидение теперь на твоей стороне!» — Я начинаю ерзать на стуле, и это оказывается ошибкой; дерьмо, напоминающее какое-то отвратительное желе, выдавливается из трусов в джинсы и просачивается в комбинезон, — Потом мне позарез понадобилось в туалет, и я отправился его искать. В конце концов нашел. После опять спустился в кабинет, стер пленку и…

— Во всей этой истории как-то выпала спальня моей жены, — вставляет Мерриэл. Затем смотрит на Селию и улыбается, — Извиняюсь, что приходится напоминать.

Селия мечет в меня пламенный взгляд и скрещивает на груди руки.

— Я заранее продумал, что если как-то у вас наслежу, лучше обставить дело так, словно к вам залез вор, — объясняю. — Вот я и прихватил с туалетного столика миссис Мерриэл пару колец. Затем, когда уже стер пленку, меня посетила другая мысль: отсутствие колец как раз и привлечет внимание к тому факту, что в доме кто-то похозяйничал. Потому я вернулся в ее комнату и положил кольца туда, где их взял, — Смотрю на мистера Мерриэла и оцениваю выражение его лица как скептическое. Тогда пожимаю плечами как можно невиннее. — Никогда не занимался раньше ничем подобным, мистер Мерриэл. Мне доводилось болтать с людьми о подобных вещах, и я немало наслышан о ключах, спрятанных в искусственных камнях или жестянках «кэмпбелловского» супчика, об электрических розетках, в которых прячут драгоценности, и о прочей подобной лабуде. Но я вообще-то и мечтать не мог, что сигнализация не сработает ни когда я буду входить, ни когда пойду обратно. Но это не имело значения. Я решился войти любой ценой и каким угодно способом: разбить окно, выломать дверь, все, что угодно, потому что даже если бы меня сцапали полицейские, какой бы приговор ни вынесли мне, какой бы штраф ни заставили уплатить и какой бы срок ни пришлось отсидеть, это оказалось бы менее… менее неприятно по сравнению с тем, что произошло бы, доведись вам прослушать сообщение на автоответчике.

— А если бы мои друзья из лондонской полиции поймали вас и стали допрашивать, как бы вы стали им объяснять, почему вломились в мой дом?

Я вновь пожимаю плечами.

— Знаете, моей первой мыслью было заявить, будто я потерял голову из-за вашей жены, но потом решил, что и такой поворот событий вас, вероятно, тоже очень расстроит; тогда я подумал, лучше будет сказать, будто я затеял… э-э-э… журналистское расследование или вроде того, пытаюсь найти доказательства вашей преступной деятельности, или просто дать вам почувствовать на собственной шкуре, каково это, когда кто-то является без спроса к вам в дом, то есть сделать вас самого жертвой преступления. И мне все равно, как глупо и неуклюже звучали бы подобные оправдания — лишь бы удалось стереть запись с пленки.

— Но ведь кабинет я запирал, Кеннет, — не без резона возражает Мерриэл, — Как же вы туда проникли?

Я хмурю брови. «Просто солги», — подсказывает внутренний голос. Отрицай видеозапись как улику. Представь, что сейчас имеешь дело с Лоусоном Брайерли. Доверься зернистости изображения и тому, что на видеопленке дверь кабинета видна не под самым удачным углом. Кроме того, мои большие перчатки должны скрыть тот факт, что я пользовался ключом.

— Нет, — говорю я, — Кабинет был открыт.

— Кеннет, — мягко говорит Мерриэл и кивает на «рейндж-ровер», куда Кай положил портативный компьютер, — Мы можем это проверить.

— Он точно был открыт, — заверяю. — Помнится, я просунул в дверь голову, увидел, что здесь не спальня, заприметил автоответчик и взял его в оборот! — И я перевожу взгляд на Кая, — Точно так. Я все сделал за две секунды, я был тогда в таком состоянии… я был готов… — Тут я позволил голосу задрожать, а сам перевел взгляд на свои колени, — Я вчера чуть не сделал того, что со мной приключилось сейчас. Господи боже мой. Я быстренько огляделся, прикрыл за собой дверь и принялся за дело, — Теперь я дышу часто и глубоко. В глазах слезы. Смотрю на Мерриэла, — Боже, то, о чем я сейчас рассказываю, достаточно скверно. Ну что, скажите на милость, может быть еще хуже, чего мне скрывать?

Мерриэл переводит взгляд на Селию. И смотрит на нее как-то задумчиво.

— Вот и я тоже все время задаю себе подобный вопрос, Кеннет, — Затем глядит на Кая, — Это возможно? Ну, то, о чем он только что рассказал?

Кай пожимает накачанными плечами.

— Вообще-то да, — изрекает он. Голос у него глубокий, но звучит не очень по-шведски; я ожидал иного. — Камера снимает один кадр в три секунды. У него имелось достаточно времени, чтобы открыть и закрыть дверь между кадрами.

Мерриэл смотрит на меня.

— Когда я вернулся домой, кабинет был закрыт, — говорит он.

И вновь я пожимаю плечами.

— Не знаю, в чем дело! — отвечаю я, чуть не плача. — Может, я нечаянно задел снек.

Мерриэл выглядит озадаченным.

— Задел что?

— Это шотландское слою, — объясняю я с отчаянием в голосе. — Та-та-такая штучка на замке, которая, если ее опустить, его запирает, когда дверь захлопывается. Собственно, я уже собирался уходить, когда вы вернулись, и потому спрятался в шкафу, который в тренажерном зале. И слышал, как вы разговариваете с женой по телефону, мол, ждете приезда кого-то по имени не то Скай, не то Кайл, как-то так. Затем, пока вы принимали душ, я почти добрался до передней двери, но туг… тут… — здесь я кивком показываю на Кая, — вошел вот он; тогда я спрятался в раздевалке у входной двери. И когда он стал подниматься вверх по лестнице, я просто вышел, — Я делаю глубокий, судорожный вдох, меня бьет дрожь, — Вот и все. Правда и ничего, кроме правды.

Мистер Мерриэл поджимает губы. В течение нескольких секунд он смотрит на меня, и я, стиснув зубы, выдерживаю его взгляд. Тогда он кивает.

И тут я понимаю, что возник маленький шанс на спасение. А появился он оттого, что я осознал: в нашем с Селией заговоре, призванном обмануть мистера Мерриэла, удивительным образом обозначился третий сообщник, который станет нам помогать, — сам мистер Мерриэл.

На самом деле ему вовсе не хочется выяснить, что ему наставили рога. Он знает, что подозрительность проявлять следует — подозрительность как таковая разумна и обеспечивает безопасность; подозрительность неотделима от того образа жизни, который он ведет уже многие годы, она — часть избранной им профессии; и все же он вовсе не горит желанием обнаружить, что его жена с другим мужчиной одурачили его. Он не зайдет чересчур далеко — лишь настолько, чтобы убедить себя: ничего особенного не случилось; он предпочтет остаться в рамках разумного, всего лишь постарается выяснить, в чем дело, — насколько того требует долг, не более; да, он должен развеять сомнения, но он не собирается усердствовать так, как если бы речь шла о денежном долге или об оскорблении, нанесенном другим гангстером.

Его собственная гордость заставляет его встать на нашу с Селией сторону: никому из нас не хочется, чтобы он узнал всю правду.

Мерриэл издает хмыкающий звук, который при известном воображении можно принять за смех, слезает с крыла «бентли» и медленно идет ко мне, сложив ладони под подбородком, словно для молитвы. Останавливается и смотрит на Селию.

— Видимо, последней из дома выходила Мария, — говорит он, — Думаю, нам придется нанять новую горничную.

Селия хмурится еще сильнее. Мерриэл подходит ко мне. Осторожно присаживается на мое правое колено. Вот черт, черт, черт. Ну и дерьмо. Как можно так облажаться? Все мои прежние выводы оказались неверными. Гадство. Ну вот, те-перь-то как раз и начнется.

Он улыбается.

— Я кое-что вам должен, Кеннет, — говорит он приятным голосом и очень просто. — Думаю, это сущий пустяк по сравнению с тем, что последует, но он предназначается вам лично от меня, за то, что вы без спроса влезли в мой дом.

Он делает изрядный замах и изо всей силы бьет прямо по яйцам.

Я и забыл, как это больно. В последний раз такое случилось со мной на школьной площадке; все имевшие тогда место ощущения абсолютно выпали из памяти: и эти искры из глаз, и тошнота, и набегающие одна за другой волны боли, каждая нового типа, которые поочередно пронизывают тело после удара. И все это усугублялось тем, что я был лишен возможности согнуться от невыносимых мучений. Такое впечатление, словно мозг сперва накопил все оргазмы, испытанные в жизни, а затем выдал их разом, но изменив полярность, так что прежний экстаз превратился в муку, и то, что некогда занимало по нескольку секунд в день, теперь длилось пять или даже десять минут — пять — десять минут беспримесного концентрата чудовищной пульсирующей боли.

Я завизжал громко и пронзительно, а затем, когда стало мало-помалу отпускать, еще долго хрипел, задыхался и хватал ртом воздух.

Когда я немного пришел в себя, Мерриэл уже стоял рядом с «бентли».

— Как ты, черт побери, посмел? — спросила Селия.

Теперь в ее интонациях почувствовалась такая холодная угроза, какой до сих пор нельзя было ощутить даже в голосе ее мужа. Я проморгался и сквозь оставшиеся слезы посмотрел на нее. Она глядела на Мерриэла с каким-то мрачным спокойствием. Мерриэл оглянулся на нее.