— Уже ищем, — сердечно поморгал капитан. — Вы можете забрать свой телефон, и непременно оставайтесь на связи. Мы немедленно вас известим. Не хотите чипсов?
Леонид взялся за дверную ручку.
— Одну секундочку, — полицейский быстро жевал, крошки чипсов вылетали у него изо рта и сыпались на мундир — Пожалуйста, на улицах и в подъезде будем предельно осторожны. Прежде чем заходим в тёмное помещение или нагибаемся к замочной скважине, трижды оглянемся.
— Хорошо, так и поступлю, — Гризли сомневался, сообщить ли капитану о куске сушёного картофеля, повисшего у того на усах.
Трижды оглянуться.
Он спускался по лестнице и терзался мыслью, почему дружелюбное предостережение капитана его так взволновало. Каждый день в криминальных новостях призывают к осторожности. И только спустившись вниз, Гризли понял, что его напугало.
Чипсы.
10
ПЯТНАДЦАТЬ ТРИДЦАТЬ
Девушка красивая
В кустах лежит нагой…
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой!…
Народное творчество
Пятнадцать тридцать на старом потёртом будильнике в кабинете сестры-хозяйки. Кабинет сестры располагается на первом этаже солидного кирпичного здания с колоннами, бывшего графского особняка. Особняк прячется в парке Победы, и уже полстолетия в нём размещается женская школа-интернат. Вместе с будильником сестры затарахтел общий звонок, означающий конец тихого часа. Как всегда, в старших классах никто не спал. Дежурные воспитатели и старшая сестра всё внимание уделяли младшим, где многие воспитанницы не умели себя сами обслужить. Во втором специализированном интернате не держали детей с тяжёлыми умственными патологиями, однако проблем хватало и с физическими инвалидами.
— Девчонки, а денег мало! — Галя Косая потрясла сигаретной коробкой. На пододеяльник посыпались мятые купюры.
— Сколько там? — Роза Кристоферсен оторвалась от раскрашивания комикса. Она была самая рослая и сильная, потому что сидела в восьмом классе третий год. Подружки заискивали с ней, зная крутой нрав Кристы, а за спиной обзывали «коровой» и «заячьей губой». Заячью губу Розе прооперировали в трёхлетнем возрасте, но остался кривой шрам.
Услышав о пропаже денег, Роза почти обрадовалась. Уже недели две она пребывала в смутном томлении, как лошадь, уставшая ждать скачки. За эти две недели Роза успела раздать больше тумаков и подзатыльников мелюзге, чем за весь предыдущий квартал. Она трижды серьёзно сцепилась с учителем, с врачом и даже побывала на ковре у «гадюки», зама главного по воспитанию, что считалось верхом отваги. Всем известно, что «гадюка» может запросто состряпать дело и упечь в заведение с куда более строгими порядками.
— Шестьсот сорок, а должно быть семьсот сорок! — Галя Косая тревожно оглядела спальню, затем не удержалась и отправила в рот полную ладошку кукурузных шариков.
— Это как? Ой, Галюха, дай погрызть… — разнося табачную вонь, в спальню вернулась из туалета Ольга Бабичева, неопрятная толстуха по кличке Гусыня. Бабичеву тоже многие недолюбливали, но не за драчливость. Она вечно искала, что бы пожрать, не гнушалась отнимать еду у младших. При этом в своём классе никаких подлостей не позволяла, а напротив, за подруг была готова лечь под поезд. Если бы коллектив отправился топиться, «Гусыня» непременно потопала бы следом и бездумно шагнула в прорубь. За восемь лет интенсивного обучения она с трудом освоила программу пятого класса, где и засела надолго.
— «Это как?» — передразнила Косая, протягивая ненасытной Гусыне мешок с золотистыми сладкими шариками. — Это так, что мы вчера с Солей и Гунечкой вместе считали и положили сюда сороковник, который на бутылках насобирали. Стало семьсот сорок. Вот мы расписались, что семьсот сорок, втроём расписались и запечатали казну печатью…
— А положили куда? — зашевелились лохматые картёжницы, сёстры Даупникайте.
— Куда всегда. Тайник же общий…
Где находится казна, действительно знали все десять обитательниц спальни восьмого класса. Десять человек знали, что в нише, за радиатором отопления, за придвинутым вплотную комодом, спрятан пустой блок «Бонда». Галя Косая считалась казначеем и гордо несла высокое звание уже третий год. Она неплохо училась и не перечила взрослым. Если бы не участившиеся приступы эпилепсии, Галю можно было бы считать самой толковой девочкой в восьмом классе. Беда в том, что после каждого приступа Галя Косая надолго глупела и тяжело возвращалась к обыденному течению жизни, словно заново склеивая расползающиеся обломки памяти. Никто, кроме двух ближайших подруг, не подозревал, что в этом месяце Галя падала дважды. После последних приступов в голове Косой что-то повернулось, точно начала распрямляться очень тугая пружина невидимого будильника. Пружина распрямлялась, будильник стучал всё резвее, Косая просыпалась ночами в поту и долго не могла успокоиться, слушая его учащающееся тиканье. Гале начало казаться, что когда пружина завершит свой ход, её череп даст трещину и наружу вырвется нечто зелёное, расправит мокрые крылья, защёлкает зубами…
Галя теперь долго не могла заснуть, лежала, глядя в потолок, и слушала, как оно шевелится в голове. Признаться старшим — означало обречь себя на муки ещё большие. Не дай бог, заберут от родных девчонок и отправят в изолятор. Вот там точно ей никто не поможет, когда крылатое чудовище начнёт изнутри вскрывать голову…
— Поищи ещё… посчитай… как же… — загомонили все разом.
— У нас воры, — негромко произнесла с угловой кровати Соля, и все находящиеся в спальне девочки вздрогнули.
На самом деле Солю, звали красиво — Сольвейг, но сложное имя не приживалось. Соля совсем не походила на героинь скандинавских саг, отличалась худобой, смуглой кожей и жёстким чёрным волосом. На первый взгляд, она излучала благополучие. Солю частенько навещали бабушка и тётка, родственники ей приносили деньги и подарки, а на праздники забирали к себе. Солина болезнь не мешала ей расти и расцветать хлёсткой восточной красотой, от которой уже балдели встречные мальчишки. В её оливковых раскосых глазах плавали золотые мушки, губы наливались вишнёвым соком, а голос за последний год сгустился, как засахарившийся мёд, и приобрёл хриплые волнующие интонации.
Солю все побаивались. Пожалуй, даже больше чем громадную белобрысую Кристоферсен. Роза запросто пускала в ход кулаки, но у Соли в руках видели бритву.
«…Ситуация осложняется тем, что никто не может с уверенностью указать период действия модифицированного мяса, та часть добровольцев, что участвовала в эксперименте с самого начала, как ни странно, почти не…»
— Эй, переключите эту фигню! — лениво окликнула одноклассниц Роза.
Бабичева послушно бросилась к телевизору.
— Кто это мог сделать? — Роза соображала туго, ход её мыслей чем-то напоминал поступь тяжеловесной лошади.
— Кто-то из наших, — пискнула Гуня, крошечная, юркая, с подвязанной парализованной рукой и вечной россыпью простуды на губах.
— Да так и говори — кто-то из нас!
— Эй, жопы, проснитесь! — Бабичева потрясла кровати Мухи и Гидай. Надя Гидай неохотно спустила на пол тощие ноги в шерстяных носках, а Муха пробормотала ругательство и поглубже зарылась под подушку.
— Не трожь этих дебилок, без них тошно, — фыркнула Роза. — Кто ж это сделал, а?
— Кто это сделал, мы разберёмся, — Соля соскочила с кровати, быстро добежала до двери и поманила двоих маленьких девчонок, качавших кукол на топчане в коридоре. — Эй, вы, сбегайте, найдите мне Жабиху! Знаете, кто такая Жабиха?
Малышки закивали.
— Вот так. Позовите её сюда, скажите, посылку ей принесли, ясно?
Девочки убежали, старшую не смели ослушаться.
— Вот так, — повторила, Соля, облизнув нежные пухлые губы. — Теперь отсюда никто не выйдет, пока мы не разберёмся. Розка, задвинешь ту дверь?
— Ага!
Получив ясное приказание, громадная Кристоферсен проявила недюжинную ловкость. Скатившись с кровати, отпихнула локтем одну из сестричек Даупникайте, попытавшуюся ускользнуть через запасный выход, захлопнула дверь, придвинула кровать и уселась сверху. Теперь, чтобы выбраться из спальни, пришлось бы разбить окно и прыгать со второго этажа.
— Ты что толкаешься, дура, что ли? — плаксиво затянули белоголовые сёстры. Они вечно всё делали синхронно. Вместе плакали, вместе смеялись, вместе садились обедать. В интернате ходили слухи, что сестёр, когда они раньше посещали обычную школу, изнасиловал их дядя. Якобы после этого обе слегка подвинулись, перестали понимать язык и молчали несколько месяцев. Их страшного дядю посадили в тюрьму, а отец их сидел там уже давно, и бабушка сдала сестричек в интернат. Только у них на родине не нашлось такого умного врача, который смог бы их опять разговорить. Такой врач нашёлся здесь, но после курса лечения сестёр решили не возвращать назад в деревню.
— Соля, они не брали, ты же знаешь, — примирительно начала Галя Косая.
— Я сказала — никто не выйдет, пока не проверим, — твёрдо обрубила Сольвейг. Конечно же, она прекрасно сознавала, что плаксивые сестрички Даупникайте денег не трогали. Во-первых, по меркам класса, они были богачками, регулярно получали переводы от отца и обеих бабок. Во-вторых, опять же ввиду королевского богатства, охотно ссужали общий кошель деньгами, не скупились на сладости и праздничные подарки младшим воспитанницам.
Но, Соля не могла поступиться правилами. Правила устанавливала она, и ещё иногда Криста, другим не полагалось тут распоряжаться. Соле всегда нравилось командовать, но сегодня её просто-таки распирало. Её даже пугала немножко собственная бесшабашность, которую девчонки с восхищением называли «безбашенностью». то, что её грозило разорвать сегодня, впервые вырвалось наружу три дня назад.
Три дня назад они с Кристой и Мухой сбежали утром в кино, денег не хватило, пришлось посшибать у входа. Обычно удавалось спрятаться в туалете и посмотреть целых три фильма. Этот трюк придумала Муха; главное — не дожидаться финала, когда на выходах из зала покажутся билетёрши, а смыться минут на семь раньше и пересидеть новый поток зрителей в уборной. Так можно посмотреть несколько фильмов подряд, если, конечно, в зале есть свободные места. В «Парадизо» такая фишка не канает, там билеты проверяют у входа в зал. Зато в «Империи» или в «Аркаде» — запросто.
Но в этот раз случился неприятный сбой. Девчонки ловко проскользнули в туалет, и только распечатали, свежую пачку пижонистого «Данхилла», как в дверь сунула крысиный нос одна из служительниц кинотеатра — склочная ведьма доисторического возраста, лет под пятьдесят.
— Ах, девушки, не желаете смотреть картину — пожалуйте курить на улицу, — заблеяла она. — Я за вами давно наблюдаю. Вы что, нарочно в туалете отсиживаетесь? Ах, вы с грязными ногами на окне?
У Мухи физиономия тут же вытянулась, коленки затряслись, она уже готовилась дать дёру. Но Соля придержала её за рукав. Соля и Криста переглянулись и молча поняли друг друга. Может, они и уйдут, но прежде научат эту старую выдру вежливо разговаривать. Бестолковая Муха дрожала от страха, как будто её с её болячками могли послать дальше интерната! На самом деле Муха получала высокие оценки практически по всем предметам, но при этом оставалась невероятно наивной. Её запросто могли убедить даже девчонки двумя годами младше, что в тёмной комнате за кухней живёт домовой и что, если его подкармливать конфетами, возможно, он не придёт ночью пить кровь. И Муха какое-то время умывалась холодным потом и носила в тёмную комнату конфеты, пропихивая их под дверь, на потеху шестиклассницам. Точно так же Муха запросто могла поверить, что пока она спала, приезжал целый автобус сказочно богатых американских родителей, и всех бодрствующих девочек разобрали. Муха металась по зданию, заламывая руки, а соседки делали вид, что пакуют чемоданы. Доверчивая отличница лила слёзы, пока не натыкалась на кого-нибудь из персонала и обман не вскрывался. Взрослые укоряли насмешливых подружек, но как тут было не смеяться, когда неделю спустя несчастная жертва насмешек забывала прошлые обиды и сама подталкивала подруг к новым проказам? Её болезнь как-то умно называлась на медицинском языке, а добрая нянечка произносила колючее слово «деградация»…
— Вы прячетесь, чтобы без денег прошмыгнуть на следующий сеанс? — наседала билетёрша, закипая и распаляясь от собственной мелкой значимости. — Так я и знала! Вот сейчас позвоню, и заберут всех трёх в участок! И с родителей спросят, почему вы не в школе!
— У нас нет родителей, — обиделась Роза. Она всегда обижалась при упоминании о родителях, как будто встречные люди вне стен интерната должны были по её физиономии догадаться, что перед ними сирота. Как назло, сановную грудастую Кристу никто сиротой не считал.
— И не стыдно вам врать!
— Заткнись, дура, — просто сказала Соля и закурила новую сигарету. У Мухи внутри всё сжалось и одновременно понеслось ввысь от жуткого восторга свободы. Криста засмеялась басом и засучила рукава.
Билетёрша побледнела, затем позеленела. Соля соскочила с подоконника и прицельно в лицо противной старухе выпустила дым. Самое мудрое, что та могла бы сделать — это немедленно ретироваться и позвать на помощь. Вполне вероятно, что девчонки не стали бы дожидаться, пока очкастая грымза в кружевной рубашке и мужском галстуке с заколкой приведёт подмогу. Но старуха поступила отвратительно и глупо. Она попыталась дать Соле пощёчину или попыталась схватить её за шиворот, теперь уже неважно.
Фурия в галстуке промахнулась, а секундой спустя тренированный кулак Кристы разбил ей нос и очки. Тётка отшатнулась. Соля издала победный клич и вцепилась обидчице в волосы. Старуха была ниже, но гораздо массивнее. Она дёрнулась назад, хлюпая разбитым носом, и ощутимо залепила Соле по щиколотке острым носком туфли. Соля непременно свалилась бы на грязный пол, если бы не Муха.
Та, зажмурившись, кинулась на врага сбоку, обеими ручонками толкнув тётку в сторону. Криста добавила слева. Добавила неплохо, так, что галстучную тётку протащило мордой по двери кабинки. Криста только начала входить в раж, но билетёрша вырвалась и, оглашая коридоры ослиным рёвом, умчалась в темноту. Почти сразу же за стеной, в кинозале, загорелся свет и послышался грохот надвигающейся толпы.
— Здорово мы её? — потрясла кулачками Муха, принявшая участие в первой за всю свою жизнь драке. Соля и Роза поглядели друг на друга и захохотали.
Так они и ехали до интерната, периодически покатываясь со смеху, снова и снова представляя всю сцену в лицах. Они тряханули по пути двух малолеток, на мороженое не хватило, зато хватило на прозрачного целлофанового человека, доверху набитого сладкими кукурузными шариками. Хватило и ещё осталось угостить девчонок, так что даже о пропущенном кино почти не жалели.
Правда, когда Гуня и Косая спросили, что за фильм успели посмотреть, никто из троицы не вспомнил. Муха забеспокоилась, ей же вечно мерещится, что она глупеет, а Роза и Соля помучились и плюнули. Зато обеим понравилось разбираться со взрослыми задаваками. Даже трусоватой Мухе понравилось.
Соля ни секунды не сомневалась, что Муха невиновна в краже денег. Такого же мнения она держалась относительно Розы и Гуни, остальные вызывали подозрения. Но подозрительнее всех вела себя Жабиха.
Мерзкая противная Жабиха, так и хотелось ей расцарапать рожу!
— Жабиха? Думаешь, это она? — спросила Ольга, плотоядно причмокнув, как будто её ждало лакомство.
— А кто же ещё! — обрадовано подскочила Галя Косая. — Кто же ещё, мы-то давно, правда, девочки?
— Правда… верно…
— Новенькая, а вечно нос задирает!
— И списывать не даёт! И в тумбочке прячет…
— Она жадина! Это точно она…
— Ага! Она тут одна оставалась, когда все внизу на собрание ходили!
Соля улыбалась. Вот теперь она чувствовала себя в своей тарелке. Естественно, на Жабиху им было наплевать, просто трусихи подыгрывали лидеру, сами, опасаясь расправы. У Жабихи имелись имя и фамилия, а также толстая история болезни, перекочевавшая вместе с незадачливой пациенткой уже в четвёртый интернат. Её звали нелепым профессорским именем — Аркадия Шульц, но каждый, кто видел эту девочку хоть раз, сразу соглашался — Жабиха.
Во-первых, она могла только дрожать и подчиняться. Во-вторых, от неё плохо пахло, и от кожи, и совсем тошнотворно — изо рта. И, наконец, она просто походила на жабу. Своим вечно мокрым ртом, украшенным стоматологическими скрепками, своими глазками навыкате, своей манерой говорить, подкашливая, словно квакая. Она так часто подкашливала, что даже тихоня Муха призналась, что ей иногда не терпится дать Жабихе по роже.
Такая уж она, Жабиха, новенькая. Вечно уйдёт с книжкой вниз, в вестибюль, вечно задаётся, будто самая умная. А подкрадёшься сзади, гавкнешь в шутку — так потешно сжимается и отпрыгивает, ну прямо как настоящая жаба. Само собой, сотню из тайника стащила именно она. Ведь это её перевели в парковый интернат посреди учебного года, хотя обычно так не делают. Пронырливая Гуня, вечно отиравшаяся у сестринского поста, принесла как-то скандальную новость. Оказывается, Жабиху гнобили в предыдущей школе за то, что она несколько раз описалась. Совсем недавно, в седьмом классе.
— Всё должно быть честно, — заявила Галя Косая. Она хоть побаивалась Солю, но за себя постоять умела. Кроме того, одна из врачих приходилась Гале дальней родственницей.
— Всё и будет честно, — пообещала Роза. — Эй, Гусыня, сколько можно хавать в одну харю? Оставь шариков, лопнешь!
Аркадия Шульц примчалась снизу галопом, вбежала в спальню, всё ещё тяжело дыша, и заметалась в поисках посылки. Сольвейг и Бабичева позади неё захлопнули дверь и встали рядом, скрестив руки на груди. До Жабихи начало доходить, что никакой посылки нет. Потом до неё дошло, что все от неё чего-то ждут.
— Где деньги, Жаба? — с места в карьер взяла Роза.
— Ка… кха-кха…
— Лучше сама отдай, — грозно посоветовала Ольга. — У нас все купюры меченые, не отвертишься!
— Я не… кха-кха… я не брала, — Жабиха словно стала меньше ростом. А ещё она никак не могла прекратить кашлять, словно подавилась косточкой. Она крутилась в кольце насторожённых взглядов, не находя себе места.
— Это… давайте все встанем тут и по очереди покажем свои вещи, — предложила Надя Гидай.
— Да хватит уже перхать тут! — не выдержала Соля. — Всё будет честно. Муха, ты первая!
Мухина кровать стояла с краю. Муха послушно сняла одеяло, простыни, старательно потрясла перед всеми, затем перевернула матрас.
— Теперь тумбочку и шкафчик, — пискнула Гуня.
— Выкладывай сюда! — Галя Косая расстелила на полу летнее одеяльце для пляжа.
В тумбочке, среди книжек, тряпок и косметики, нашлось несколько монеток.
— Ваша очередь, близняхи! — подтолкнула Роза белобрысых сестричек. У Розы вспотели ладони. Так всегда случалось в предвкушении серьёзных разборок.
Жабиху сознательно обошли.
— Карманы в шмотках тоже выворачиваем, — предложила Галя.
На одеяле выросла куча верхней одежды с вывернутыми карманами. Пока нашли одну сотенную купюру, но с другой серией. Нетронутыми оставались лишь вещи Аркадии Шульц.
— Я не брала, ну что же вы, кхе… я честно, я кхе… не брала… — как заведённая, повторяла она, нелепо заламывая руки.
В дверь спальни постучали, затем попытались надавить со стороны коридора. Вздрогнули все, а истеричная Гунька даже лязгнула зубами и прикусила язык.
— Гусыня, погляди! — шёпотом приказала Соля. — Если что, скажи — уборку делаем.
— Ну что вы, что вы… — скрипела Жабиха. Бабичева высунула наружу голову, а затем протиснулась в щель целиком.
— Меня ваши дамские тайны не волнуют, — послышался из коридора раздражённый голос дежурной сестры. — Гунеевой передайте — врач вызывает.
— Эй, Гунька, тебя на процедурку, — повернулась Бабичева.
Несколько мгновений дверь оставалась открытой, снаружи равнодушно постукивала карандашом медсестра.
Жабихе представилась последняя возможность сбежать, но она ею не воспользовалось. Аркадию Шульц точно парализовало. Именно так её всегда обездвиживала неприязнь окружающих, но неприязнь — ещё не самое страшное. Когда её переводили в школу, известную как «парковый интернат», Аркадия заранее готовилась к новым лишениям. Она ожидала встретить привычное презрение, щипки и обидные прозвища, хотя втайне надеялась, что в старшем классе станет полегче. Зачем задевать ту, которая не конкурент во всех смыслах? Уродина, двоечница, да ещё болячки всякие.
Однако в парке Победы с ней с первых же дней стали происходить уж совсем несусветные вещи. В январе, после праздников, когда многих забирали домой, было ещё ничего, но уже в феврале все словно сорвались с цепи. Аркадию дважды поколотили, правда, несильно, обычные разборки в столовой. Затем на неё подняла руку воспитательница одного из младших классов. Аркадии пришлось улепётывать от летящих предметов по коридору, но в чём была её вина, она так и не поняла. Она всего лишь ненадолго зашла в игровую комнату и ничего там не трогала.
Чтобы меньше торчать на виду, Шульц облюбовывала себе уголки в укромных местах — в нижнем круглом вестибюле, за высокой мраморной вазой, за портьерой, у окна второго этажа, за старыми стеллажами в библиотеке. Там она читала или писала дневник. Дневник могли отобрать соседки по спальне, его следовало прятать. В результате Аркадия невольно стала свидетельницей десятка жестоких стычек с применением острых шариковых ручек, скакалок, шпилек и каблуков.
В марте стало ещё хуже. Аркадия даже хотела пожаловаться директору, но резонно опасалась накликать на себя беду. Воспитательницы и учителя пили в своём туалете вино, закусывали чипсами, попкорном и ругались матом. Потом они курили и расходились по классам. Сестра-хозяйка недели три назад пришла пьяная и уснула прямо в спальне третьего класса, и никто не посмел её разбудить. Четыре девочки из пятого сбежали, их вернули, но они сбежали снова. Одна девочка из седьмого порезала себе вены, её увезли в больницу. В самом начале апреля исчезли ещё три девочки из разных классов, но никто не забил тревогу. Взрослым как будто стало всё равно. За прошлую неделю в классе трижды отменяли уроки, не приходили учительницы. Девчонки шептались, что Инесса, добрая и любимая воспитательница из младших классов, повесилась в субботу, поэтому две младшие группы вообще остались без присмотра. После того как Аркадия, пробираясь ночью к туалету, засекла директора, снимающего колготки с ночной дежурной сестры, она окончательно уверилась, что в интернате все посходили с ума. Отсюда следовало бежать, но бежать ей было некуда.
И сейчас ей некуда было бежать…
— Ну, давай, Жабиха, твоя очередь!
— Давайте сами посмотрим?
— Не трогайте её барахло.
— Ага, заразиться хочешь, и вонять, как она?
В простынях, в тумбочке, в шкафу, обнаружились три сложенные десятки и горстка мелочи. Косая и Муха не поленились и проверили лично. Спальня теперь выглядела как подпольная квартира после жандармского обыска. Восьмиклассницы озадаченно поглядывали на свою предводительницу.
— Она снаружи где-то спрятала.
— Верняк, снаружи! В библиотеке, в дымоход могла сунуть…
— Она вечно в игровой у мелких крутится…
— Я ничего не брала, — Аркадия изо всех сил старалась не кашлять, но почему-то, когда она психовала, то кашляла ещё сильнее.
— Раздевайся, — приказала Сольвейг. Одиннадцать человек затихли.
— Обана! — криво усмехнулась Надя Гидай.
Роза в десятый раз обтёрла потные ладони. Толстая Бабичева облизнулась. У неё внутри вдруг что-то ёкнуло и сладко заструилось вниз. Так случалось с ней уже несколько раз, когда в бане девчонки начинали брызгаться, в шутку драться и проверять, у кого больше выросла грудь.
— Ты… ты что? — Аркадия прикладывала бешеные усилия, чтобы не заплакать. — Ты… кхе… ты дура, что ли?
— За «дуру» ответишь, — пухлые губы Соли скривились. — Эй, народ как скажете, надо проверить до конца?
— Надо! Верняк! Точно, в трусы засунула! — Вокруг Жабихи сжималось кольцо. Она озиралась, как загнанный зверёк, мёртвой хваткой вцепившись в брючный ремень.
— А ну снимай сама, иначе поможем!
— Не буду, отстаньте! — вдруг взвизгнула она и даже не закашлялась.
Девчонки засмеялись.
— Что, бабоньки, поможем ей раздеться? — потянулась на постели Роза.
— Отстаньте от меня, вы — садистки!
Они бросились разом, без команды. Соля даже удивилась, как это так. Гидай и Муха обычно тормознутые, а сейчас их не пришлось подгонять. Впрочем, секунду спустя она уже забыла о своём неформальном лидерстве, в животе скрутило, стало весело и легко. Соля ринулась в схватку.
Жабиха сопротивлялась отчаянно, но не кричала. Наверное, она стеснялась кричать, как стеснялась всего, что делала. С неё содрали джинсы вместе с трусами, и только потом верхнюю часть одежды. На пляжном одеяле образовалась куча мала, Жабиху придавили, она поймала ртом чью-то руку и укусила. Укусила не как обычно, а вцепилась бульдожьей хваткой. Уже во рту у неё сделалось кисло, уже благим матом орала толстая Бабичева, сунувшаяся полапать воровке грудь, а Аркадия всё не разжимала зубов.
— Да заткните же ей пасть! — зарычала Роза, распихивая подруг, прижимавших Жабиху к полу. Непонятно было, кому именно предполагалось заткнуть пасть, но Галя Косая поняла по-своему и, распрямившись, ударила Жабиху ногой в бок.
Та, задыхаясь, выпустила прокушенное плечо Ольги.
— Гусыня, врежь ей! — подпрыгивала Муха. Бабичева врезала, потом ещё раз. У Жабихи из носа хлынула кровь. Она застонала, ухитрилась вырвать левую ногу и угодила громадине Кристоферсон в глаз.
— Ты чего не держишь?
— Так скользкая она!
— Ну, тварь, конец тебе! — посулила Роза и со своей стороны принялась дубасить гнусной воровке по голым рёбрам.
— Тут денег нет, — доложили белобрысые близняшки, проверившие одежду подозреваемой.
— В дырке у неё поглядите, — посоветовала Соля. Она наклонилась к Аркадии, намотала на руку её волосы, прислонилась лбом вплотную. В золотых зрачках Аркадия увидела бездну и ужаснулась. — Я сказала — ноги ей держите!
— Вот сволочь!
Солю уже не слышали. Они слышали что-то своё, поднявшееся вдруг из прорвавшейся тёплой шипучей бездны. Муха колотила ногами и руками, не разбирая, не замечая, что вывихнула палец. Тощая Надя Гидай кусалась и визжала, с её губ летели кровавые капли, Гусыня обрушилась сверху, подпрыгивала на сплющённой спине Жабихи. Та хрипела и выла. Галя Косая, навалясь всем телом на голую ногу Аркадии, не переставая, лупила ей в бок, стараясь попасть в живот.
Жабиха собрала силы, сумела встать на четвереньки. Это была ошибка, её тут же перевернули на спину.
— Ага. Держи её, сбежать хочет!
— Ааа-аа.
Тишина наступила внезапно. Встрёпанные, задыхающиеся, в сбитой одежде, они отхлынули от бело-синего, распростёртого, перекошенного, мало похожего на человека.
— Я тебе покажу, сучка бешеная, как у своих крысить! — Роза вытерла ладони о платье Жабихи, а Соля снова приподняла голову воровки за волосы, чтобы добавить пару слов от себя, но добавка уже не требовалась Жабиха не дышала.
— Сдохла, сучка, — Соля обернулась и озорно подмигнула девочкам. Те тяжело напряжённо выдыхали, но, встретив весёлый взгляд подруги, дружно рассмеялись.
— Муха, вали за Гуней, тащите тот большой серый палас из коридора, надо её отсюда унести на фиг. Гусыня, Галка, валяйте на кухню, принесите ножи. Знаете, как дверь туда открыть? Возьмите все большие ножи, нам нужно защищаться… — Соля задумалась. Она никак не могла вспомнить, что хотела сказать дальше.
— Мы теперь просто так никому не дадимся, верняк?
— Верняк… верняк…
— Точно, мы лучше сдохнем!
— Не дадим себя разлучить, девчонки!
— Мы им покажем! А пошли, изобьём сестру! Она такая сволочь!
— Точно, пошли! Вот обосрётся-то! Только, чур, все вместе!
— Вместе… — В оливковых глазах Соли начали вращение хороводы безумных звёзд. — Мы пойдём вниз и будем утром ждать их всех с ножами, все вместе. Директора и всех остальных, верняк?
— Верняк, — засмеялись Галка и Роза. Восьмой класс славился своей дружбой.
11
ХОРЁК
По лицу любимой промелькнула тень,
Вспыхнул взгляд, обычно очень кроткий,
И последнее, что помню в этот день —
Чёрный диск чугунной сковородки…
Автор неизвестен
Увесистый булыжник разбил лобовое стекло. Триплекс выдержал, превратив мир в паутину переливчатых осколков. Пару мгновений Гризли сидел, зажмурившись, слушая неровное трепыхание сердца. Мотор позвякивал, остывая.
Он ездил без очков. Слегка иная траектория полёта — и глаза нашпиговало бы стеклом.
Гризли вытащил ключ зажигания и пошарил под сиденьем, нащупывая сапёрную лопатку. Нелепые поползновения — лопатка и топорик ничем ему не могли помочь. Кидались наверняка мальчишки, и наверняка давно убежали…
Тем не менее, он крайне осторожно выставил наружу ногу, сжимая своё оружие под полой куртки. «Фиат» замер на асфальтированном пятачке во дворе Маринкиного дома, между зарослями жасмина и детской игровой площадкой. Слева отдыхала белая «ауди», места справа пустовали. прямо перед капотом поблёскивал свежей побелкой кирпичный забор, отделявший загончик для мусорного бака. Из голых кустов на искалеченный автомобиль настороженно пялились носатая старуха и чем-то похожая на неё такса.
— Приехали, — сказал им Гризли.
Так и не дозвонившись бывшей жене, он решил, что лучше приехать и объединить умы.
Её Яков, скорее всего, до вечера на службе, но это ему только на руку. Если Марина не начнёт психовать, вместе они придумают, как вытащить Лолу.
Правда, со связью происходили неприятные чудеса. Гризли четырежды набирал номер полицейского капитана, и четырежды слушал гудки. Бузина не отвечал ни утром, ни вечером. На пятой попытке трубка разразилась визгливой бранью. Гризли не мог вклинить слово посреди словесного поноса, минуты две отупело слушал матерщину и обрывки песен в исполнении сиплого баритона. Голос певца подозрительно напоминал воркование капитана Бузины, но Гризли подобное толкование разом отмёл. Объяснение напрашивалось одно — доблестный следователь потерял мобильный телефон.
Слишком много странностей одновременно.
Дочери он звонить пока не отваживался. Теперь следовало набраться храбрости перед разговором с бывшей женой. По сути, Марине не в чем было его обвинять, учитывая, что она сама выпустила утром дочь из дому. Однако на дисплее телефона светилось восемь вызовов от неё и два текстовых сообщения, не предвещавших ничего хорошего.
Гризли вздохнул и в который раз набрал повтор. Как ни странно, Марина трубку тоже не брала.
Юный метатель камней не показывался, но где-то наверху хлопнула рама. Гризли задрал голову. На площадке шестого, последнего этажа возле открытого окна стоял мальчик или мужчина, силуэт явно мужской. Стекло отбрасывало блики, подробнее Гризли не мог рассмотреть.
— Эй, ты! — Гризли шагнул к подъезду. — А ну стой! Это ты кинул?
Человек наверху рассмеялся и исчез, отпрянув назад. Он мог скрыться в одной из квартир, мог спуститься и выйти с другой стороны, мог уйти через чердак. Гризли подёргал ручку на железной двери подъезда и отступил. Как назло, никого навстречу.
До него только теперь начало доходить, что произошло. На капоте, изрядно оцарапав краску, покоился здоровенный кусок бетона с торчащей из него арматурой. Совершенно очевидно, что подобную тяжесть не могли запросто метнуть из ближайшей подворотни, а только сверху. В стекло не целили, просто швырнули из окна или с крыши. Гризли вспомнились передачи про прошлогодние парижские беспорядки. Но во Франции поджигатели орудовали ночами и не бросались в случайных людей. Кроме того, Марина жила в старом аристократическом районе, где отродясь не водились эмигранты и краснокожие. Здесь на лавочках и в беседках в тёплое время года могли вальяжно заседать местные пропойцы, вот, пожалуй, и весь асоциальный элемент. Под столетними липами даже пьяницы отличались вежливостью. Встречая знакомых и незнакомых, они по-гусарски прикасались кончиками пальцев к пыльным широкополым шляпам, а, покупая дешёвое пойло, деликатно уступали очередь своим потрёпанным дамам.
Но сегодня во дворе не бродили даже кошки. Возле детской горки валялась колёсами вверх роскошная детская коляска, вокруг рассыпались соски, бутылочки и цветастые одеяльца. На скамейке кто-то забыл газету и очки. Сразу в нескольких квартирах истошно орала музыка; подобной какофонии в этом уютном дворике Гризли ещё не слышал. Он задрал голову, спрашивая себя, почему до сих пор никто не выкрикивает ругательства и не зовёт полицию. Затем его взгляд снова упал на обломок бетонной лестницы, продавившей капот. Гризли попытался поднять его одной рукой. Обломок тянул килограммов на восемь.
Итак, ему чудовищно повезло не только сохранить зрение, но и вообще остаться в живых. Продолжая наблюдать за обоими подъездами и подворотней, ведущей во второй двор, Гризли дотянулся до телефона.
Страховой агент не отвечал.
Гризли перевернул корешок полиса и набрал состоящий из многих нулей многоканальный номер страховой компании. Их молчание выходило за рамки приличия, не говоря уж о профессиональной этике. Наконец в трубке пискнуло, отозвался рокочущий от недавнего смеха тенорок. Даже здороваясь с клиентом, менеджер периодически похохатывал и извинялся. Пока веселящийся клерк записывал адрес происшествия и номер полиса, Гризли успел подумать, что за последние сутки ему встречается удивительно много счастливых людей.
Скалился рабочий на автозаправке. Продавщица телефонных карт прямо-таки угорала со смеху; до того развеселилась, что забыла взять с него деньги. Сунула карточку и ушла смеяться в подсобку, оттуда Гризли её так и не дождался. Ржали дети с рюкзачками, затеявшие футбольный матч посреди дороги. Когда Гризли надоело ждать и сигналить, он попытался их объехать, и получил несколько пинков по багажнику и колёсам…
— Вы сразу увидите машину, — начал втолковывать Гризли. — Если меня не будет, я поблизости. Перезвоните мне по…
Но тут случились одновременно два невозможных по отдельности события, однако вместе они почему-то показались учителю физики частью единого целого. Менеджер страховой фирмы, не дослушав, дико заржал, затем, давясь от смеха, послал Гризли «с его долбаной тачкой» и отключился. На Маринкином парадном пискнул кодовый замок, оттуда величественно выплыл высокий сухопарый мужчина с французским бульдогом на поводке. Из одежды на владельце бульдога присутствовали ошейник с шипами, резиновые наколенники и огромные подводные очки. В другой раз, где-нибудь в сауне, Гризли с интересом поразглядывал бы затейливые татуировки, но сейчас он только разинул рот. Насвистывая, глядя в облака, собачник скрылся в кустиках, а Гризли бочком рванул к подъезду, пока дверь не успела захлопнуться.
Он уже не жалел, что взял с собой лопатку и топорик.
В подъезде ничего необычного не произошло, пока Гризли не вызвал лифт. В лифте он обнаружил первый труп. Маленькая женщина в шубке скорчилась на полу. Складывалось впечатление, что её долго били чем-то увесистым по голове. Гризли даже не понял вначале, что он видит, и где кончается мех воротника, и начинаются волосы, так всё было заляпано и раскурочено. Россыпь алых брызг покрывала заднюю стенку кабины и даже квадратный плафон на потолке.
Вдыхая ртом, обалдевший физик отступил в глубину парадной, в закуток к почтовым ящикам, и снова вызвал полицию. Он уже не искал капитана Бузину, а набирал дежурную часть. Пока устанавливалась связь, Гризли прижимал трубку ухом, а сам прикручивал к стальной рукоятке лопаты тяжёлое лезвие топорика. Лопату он сунул в чехол и запихал кое-как в карман куртки.
С топором ему стало чуточку спокойнее.
Полицейский оператор отозвалась быстро; её металлические, лишённые всякого намёка на юмор интонации показались Гризли ангельским пением. Она посоветовала очевидцу никуда не уходить, никого не подпускать к трупу и держать поблизости телефон.
— Убийца, скорее всего голый! — затараторил Гризли в трубку, опасаясь, что его прервут, как в прошлый раз. — Совсем голый человек, гуляет с собакой…
Дежурная выразилась в том духе, что на сегодня это сущая ерунда, и выключилась. Гризли вспомнил, зачем сюда пришёл, тем более что торчать в холодном сумраке векового дома, ожидая голого маньяка, ему совсем не улыбалось. Поскольку лифт заняли на неопределённое время, он побрёл пешком. На площадке второго этажа две из трёх дверей были приоткрыты. Посередине лестничной клетки валялась латка с готовой жареной уткой. Возле утки кругами ходили три озабоченные кошки. На площадке третьего этажа Гризли услышал, как внизу хлопнула дверь. Донеслись голоса, а затем сдавленный женский вопль.
— Ваша очередь, — устало произнёс Гризли.
Дверь в квартиру экс-супруги покачивалась от сквозняка. У Гризли тут же мелькнула мысль, что обнажённый маньяк в ошейнике успел побывать внутри с ножом или чем-то похуже. Например, с бензопилой. Некоторое время он колебался, прислушиваясь к сполохам голубоватого сумрака. Где-то там, в глубине спальни, работал телевизор. Отбросив неловкость, Гризли нажал на кнопки звонков двух соседних квартир. Пусть думают, что хотят, наплевать, но ему не хотелось входить к Марине одному.
В левой пустой квартире звонок отбивал яростную мелодию, в соседней явно кто-то топтался за дверью.
— Я в сорок пятую, — Гризли спрятал за спину топорик, вытянулся перед «глазком». — У Марины дверь почему-то открыта… Вы не выйдете на минутку, вместе зайдём, посмотрим?
Тишина. Если не считать отчаянных переборов гитары в доме напротив. Внизу в парадной снова хлопнула дверь, где-то в запертом помещении тоскливо завыла собака, где-то мужской сиплый баритон затянул песню.
Гризли перешагнул порог.
Вначале он намеревался запереть за собой, но в последний момент отдёрнул руку. Если с Маринкой что-то случилось, нельзя оставлять отпечатки! Он прошёл четыре шага по знакомому коридору, угадывая, куда поставить ногу, чтобы не скрипнул роскошный дубовый паркет, уложенный здесь, по слухам, ещё до Первой мировой. Озираясь, как вор, Гризли толкнул дверь в комнату дочери.
Никого. Вырезки с панк-группами, разобранная постель, вся в чипсах и кукурузе, на полу журналы, клетчатая юбка, постеры с Бредом Питом.
Гризли потянулся к двери, ведущей в спальню взрослых, но тут в невидимом телевизоре защебетала ведущая вечерних новостей. Звук усилился многократно, будто кто-то случайно нажал на кнопку громкости и не отпускал.
«…в дискуссии принимает участие профессор… директор фабрики, производящей соевые продукты известной марки «Солнышко»… и специальный приглашённый гость, видный учёный из института… доктор Малкович…»
Леонид не мог оторвать взгляда от пола. Паркет в коридоре промок насквозь и был усыпан осколками толстого голубоватого стекла. Среди осколков вяло подрагивали скользкие блестящие создания, каждое размером с кулачок ребёнка.
Улитки Якова. Он уже был готов отпрыгнуть назад, к входной двери, но вовремя сообразил. Обожаемые, несравненные гигантские улитки, которыми так самозабвенно увлекается новый муж Марины. Кто-то разбил аквариум, выплеснув на пол почти сто литров воды вместе с тиной, песочком, водорослями и молчаливыми противными обитателями. Улитки таскали свои домики среди осколков, удивлённо шевелили рожками, наверное, звали хозяина.
Рокси. Чёрт побери, снова назвали фамилию Рокси.
Гризли вторично посетило неуловимо горькое, тревожное ощущение единства всех происходящих вокруг него событий. Он только что чуть не погиб, добираясь к матери своего загулявшего ребёнка, а в телевизоре вот-вот встретит свою сбежавшую нынешнюю жену.
Но ему так и не удалось понаблюдать за передачей с участием Рокси, потому что телевизор переключился на другой канал. А мгновением позже перед Гризли открылся такой пейзаж, что он забыл про Рокси, про камень на капоте и даже про обнаглевшую Лолу. За распахнутой дверью в ванную комнату он увидел Марину. Ванные в этом горделивом графском особняке размерами превосходили столовую в скромном обиталище Гризли. В купальнях имелись даже узкие стрельчатые окна, чугунные ванны на гнутых ножках и пузатые недействующие печки, украшенные изразцами.
Марина сидела на стиральной машине напротив зеркала и тщательно намыливала подбородок. В левой руке бывшая супруга держала покрытый пеной помазок, в правой — мужской бритвенный станок. К приходу Гризли Марина уже успела побрить левую половину лица, дважды порезалась, а теперь примеривалась бритвой к ложбинке между грудей. Она скинула с плеч бретельки ночной сорочки, а босой пяткой наступала на валявшийся тут же телевизионный пульт. Потеки пены зигзагами покрывали зеркало, раковину и груду упавших с вешалки халатов. В ванной как будто потоптался носорог. Полки с рядами косметических средств повисли на одном гвозде, разбитые пузырьки образовали на полу сложный разноцветный бульон из лаков, духов и кремов.
— А-аа, вот ты где? — вяло расхохоталась экс-супруга, пуская мыльные пузыри. Она кинула на Гризли мутный взгляд и тут же потеряла к нему интерес — Что ж они, сволочи, всё растут.
— Марина… — Гризли сделал шаг вперёд и окончательно забыл, зачем пришел. В замечательной фигурной ванне, стилизованной под старину, в которой они когда-то неплохо помещались с Маринкой вдвоём, сейчас плавал мёртвый Яков.
Карниз со шторой обвалился. Видимо, Яков пытался выбраться из своей горячей могилы, и схватился за клеёнку рукой. Вода продолжала поступать, окрашивалась розовым, перехлёстывала через край и сворачивалась суетливым водоворотом над сливом в полу. На поверхности, среди хлопьев пара, торчало только белое колено и запрокинутое перекошенное лицо. На макушке Якова кожа была содрана ударом до кости, розовая вода неторопливо капала с мокрых волос. А в запрокинутом горле как будто ухмылялся второй рот. Здесь же, на краю ванны, подле набора губок, лежал кухонный электронож, которым Марининому мужу распилили горло.
— Я прибила его шлюшку, — Марина подмигнула, качнув головой в сторону зарезанного супруга, и заговорщицки понизила голос, словно он мог услышать. Затем она в очередной раз наступила ногой на пульт, и портативный «Сони», укреплённый над ванной, разразился оперным пением — Я их выследила. Я давно за ней следила. Эта шлюшка, которая живёт этажом выше. Она таскалась за ним.
Гризли неожиданно увидел всё, что здесь произошло, как будто перед ним промотали чёрно-белую потрескавшуюся киноплёнку с древним мещанским водевилем. Марина поцеловала супруга и якобы упорхнула на работу, а сама затаилась, то ли этажом ниже, то ли наоборот. Яков немедленно прекратил сборы и позвонил своей пассии с верхнего этажа, сообщить, что путь свободен. Очевидно, подобный манёвр производился влюблённой парочкой уже не впервые. Дамочка спустилась, откатала программу, затем вышла и вызвала лифт. Но в лифте её уже встретила Марина.
Разбив о соперницу утюг или сковороду, экс-супруга тихонько вернулась домой. Яков блаженствовал в ванне, поэтому пропустил первый удар в темечко. Дальше Марина орудовала электрическим ножом.
— Никак не сбриваются, — она плаксиво поджала губы. Гризли узнал то самое несчастное выражение, которое так трогало его пятнадцать лет назад, заставляло чаще биться сердце и подвигало на мелкие подвиги, а теперь перешло к дочери. Лола так же, как мать, кривила губы и брови, притворяясь обиженным гномиком. — Целый час мучаюсь, и ни как!
Сфокусировав взгляд, ошарашенный физик заметил, что плечи и грудь жены покрыты грубым бурым волосом. Оволосение пока не перекинулось на предплечья, но на располневшей спине и животе уверенно пробивались жёсткие кучеряшки.
«Как он с ней спал?» — подумал Гризли, и он сам удивился, какие бредовые мысли рождает помертвевший от страха мозг.
Он мечтал теперь только об одном — унести ноги.
Уйти отсюда живым.
Гризли начал медленно отодвигаться назад, держа руку с топориком за спиной. Очевидно, её психика не выдержала столько неприятностей одномоментно, и бедняга свихнулась. Нынче это уже не бедняга, а опасная убийца…
— Он… он устал! — Марина засмеялась резко и неестественно. Гризли неплохо ориентировался в оттенках её смеха. Этот смешок, половинчатый, вычурно-гладкий предназначался обычно для гостей, для случайных встреч на вечеринках, но никак не для своих. Он пока ещё считал себя своим.
— Устал? — Гризли пристально рассматривал тёмные разводы на кафеле. Одна из улиток почти добралась до воды.
— Устал и уснул, ха-ха-ха! Куда ты бежишь? Ты трус! — Она вдруг резво соскочила с «Индезита», наполовину залепленная пеной. Гризли даже забыл на секунду об обороне, столь разительные перемены произошли с его женой. Она не превращалась в волка или пантеру, скорее, в её чертах проглядывало доисторическое обезьянье прошлое. Вместе с ростом волос как-то неестественно преломился весь облик. Марина стремительно худела, словно из неё выкачивали жир. Щёки запали, в глазах распустились кораллы сосудов, зрачки плавали, ни секунды не оставаясь на месте, грудь обвисла, кисти непрерывно сжимались и разжимались, словно в поисках опоры. Она наступала на него, необычно косолапя, ссутулившись, по-мужски жёстко ставя ступни.
— А ты… ты не Гризли! Ты вообще!… — она расхохоталась вдруг искусственным каким-то смехом, утробно выталкивая из лёгких воздух. Этот мелкий наигранный хохот был ему прекрасно знаком. Марина пользовалась им всякий раз, когда аргументов для перебранки у неё не оставалось, а сил ещё было невпроворот. — Ты… ты ничего не можешь, xa-xa-xa! И морлоки твои правы — ты не Гризли, ты — Хорёк…
Он отступал назад, а потом побежал, не разбирая дороги. Двумя пролётами ниже Гризли встретился голый мужик с бульдогом. Завидев несущегося на него ненормального с выпученными глазами и тесаком наперевес отважный нудист подхватил собаку на руки и вжался в стену.
Гризли выпал из подъезда, хватая ртом пропитанный дымом воздух. Вдобавок к прочим радостям кто-то поджёг огромный мусорный бак. Жёлтый бак с крупным четырёхзначным номером высился за низкой кирпичной оградкой, как выброшенный на берег линкор. В его иллюминаторах веселилось гулкое пламя. Самые шустрые языки пламени уже облизывали нижние ветви лип и крайний куст жасмина. Гризли моментально понял, что если огонь перекинется на стволы деревьев, заполыхает весь двор. Ему давно стало наплевать на этот двор, волновало только, куда теперь вернётся дочка. Но действительно неприятное открытие поджидало его за поворотом к стоянке.
Вместе с баком вовсю горели его машина и ещё две, припаркованные рядом. За пожаром наблюдали несколько старух с собачками и группа подростков. Пацаны курили и смеялись, показывая пальцами на своего приятеля с канистрой. До Гризли не сразу дошло, что перед ним находятся поджигатели и что они никуда не спешат. Полный мужчина в красном спортивном костюме метался между детскими качелями и вопил в телефон. На пальце у него болтались ключи и брелок сигнализации. Гризли так определил, что толстяку принадлежала белая «ауди», стоявшая тут раньше.
Леонид механически потянулся к телефону; потеря машины окончательно выбила его из колеи. Трубку сняли сразу, правда, пронзительный женский голос продолжал разговаривать на два фронта.
— Тут пожар, — начал Гризли, — запишите адрес…
— У нас все экипажи на выезде! — рявкнула дежурная. — Вы что там, с ума все посходили?!
— Это точно, — ответил Гризли. — Моя бывшая жена зарезала мужа, а дочь спит с убийцей. Моего коллегу прибили гвоздями к стене. Мне только что скинули на голову кусок бетонной лестницы, а дети поливают мой горящий автомобиль бензином. Моя любимая женщина ушла…
— Вот с этого бы и начинал! — расхохоталась дежурная. — Разберись сперва со своей бабой, а потом спасай мир!
— Вы мне очень помогли! — задумчиво сказал Гризли в пиликающую мембрану. — Я действительно совсем забыл, кого надо спасать в первую очередь…
Часть вторая
РОКСИ
12
НОЧЬ ВЕСЕЛЬЯ
Как много девушек красивых,
Послушай, друг, протри очки!
У них зелёные глаза,
И вертикальные зрачки!
Из Интернета
Бессонная ночь родила рыхлое зябкое утро. Гризли натёр мозоль о кнопки телефона, в сотый раз пытаясь дозвониться Лоле. Маринин номер он набирал трижды, и трижды сквозь гудки слушал грохот собственного сердца. Он сам не знал, кого хотел услышать. То ли полицию, то ли супругу, раскаивающуюся в убийстве. Около часа ночи по национальному каналу передали репортажи с пожаров. Дикторша оживлённо перечисляла адреса, где трудятся усиленные расчёты, затем с большим смаком принялась муссировать новости с мест возгораний, куда расчёты не успевали. Гризли не мог отделаться от ощущения, что ведущая новостей и оба корреспондента, передававшие с улиц, еле сдерживают смех.
Им было чертовски весело.
Затем показали старуху, выкинувшую из окна пятимесячного внука. Пьяную растрёпанную бабушку волокли двое полицейских, она отбивалась, сучила ногами в синих чулках, а молодые родители, вернувшиеся из кино, тупо жевали в сторонке чипсы. Казалось, они так и не поняли, что произошло.
— Зачем вы это сделали? — оператор через головы криминалистов смаковал кровь на ночном асфальте и в разных ракурсах показывал прикрытое тряпочкой тело. Юный журналист, не переставая жевать, брал у старухи интервью.
— Он задолбал меня своим воем… — камера приблизилась слишком быстро, и Гризли невольно отшатнулся, выругав себя за трусость. Ему показалось, что у сморщенной старой алкоголички ярко-зелёные глаза и как-то неправильно расположены зрачки.
Но бабушку уже уводили. Корреспондент, захлёбываясь, перечислял повреждения, причинённые пятимесячному ребёнку, пока его трёп не пресекли со студии.
Гризли снова потянулся к телефону.
Он ждал и боялся, что Марина снимет трубку, и в барабанные перепонки ударит её маслянистый рассыпчатый смех. Это будет означать, что полиция так и не приехала, что ничего не подозревающая Лола могла вернуться в квартиру к обезумевшей мамаше…
Но Марина игнорировала телефон.
По второму каналу выступал врач из Института скорой помощи. К ним за вечер доставили шестьдесят малолетних самоубийц, больше половины спасти не удалось. Доктор всё время поправлял очки, и каждое предложение предварял растянутым «тазна-ачить…». За его спиной суматошно носились люди с носилками и капельницами, трое санитаров удерживали на каталке что-то чёрное, бьющееся, не похожее на человека.
— Да прекрати ты свои «значить»! — не выдержал Гризли, плюхаясь на диван. Но больницу уже сменили сводки с железнодорожного переезда.
Шестьдесят человек. Шестьдесят! Они в своём уме? Да что же творится, куда мы катимся, господи?!
…Какой-то озорник перевёл стрелку на товарной станции, столкнулись два товарных состава, взорвался газ в цистернах, обрушилась кровля на складах, повреждена подстанция… В результате без света остались два торговых центра и товарные склады, которые были немедленно атакованы группами бесчинствующих хулиганов. В настоящее время силы полиции оцепили район, ведутся аресты…
— Откуда у вас бесчинствующие группы в три часа ночи? — едко осведомился Гризли. — Можно подумать, что отключения ждали заранее…
Он переключил канал, и почти сразу же встретил совершенно иную трактовку событий. Зарубежное агентство сообщало, что разграблением складов занимались не «группы хулиганов», а мирные жители окружающих кварталов. Вначале они выбежали поглазеть на пожар, а спустя полчаса началась вакханалия. Оператор снимал с вертолёта, как граждане воодушевлённо растаскивают мебель, коробки с бытовой техникой и рулоны тканей. Полицейские машины перемигивались в отдалении, строились шеренги со щитами, но активных действий никто не предпринимал.
Враньё. Он не мог пока точно определить, в чём заключается ложь, но репортёры врали, вне всякого сомнения. Им кто-то приказал перевернуть, исказить новости в нужном ключе, представить дело так, будто три пьяных хулигана громят ларёк. Несмотря на отвратительное качество съёмки и постоянные сумерки, Гризли готов был поклясться, что мародёры не были пьяны. Толпа просто сошла с ума. Хотя, с другой стороны, толпа не сходит с ума. Толпа — это уже безумие.
Он заметил некоторые детали, на которые не обратил внимания репортёр. Хулиганы не грабили склады. Камера металась, размазывая по сетчатке огни фонарей, вспышки фар, мечущиеся фигуры с палками и факелами. Вагоны и цистерны горели, выплёвывая в небо жаркие протуберанцы, на секунду освещая тысячи бледных восторженных лиц. За поваленными заборами в беспорядке валялись ящики и тюки, но Гризли так и не заметил воровства. Честные граждане крушили витрины, на виду полиции подожгли несколько автомобилей, сломали ворота складов, но ничего не брали. Они словно… словно ждали развития катастрофы, оживляясь, всякий раз, когда за полицейским кордоном взрывалась на путях очередная цистерна. Вертолёт кружил, высвечивая взлохмаченные головы, пижамы, ночные рубашки, оскалы нелепых улыбок…
Физик отсчитывал шаги по квартире. От кухни до спальни, разворот, и назад. Его не покидало ощущение, что за стенами дома поднимается неслышный, невидимый ветер. Он отодвинул занавеску на кухонном окне, рванул ручку стеклопакета. В лицо дохнуло сыростью, в квартиру ворвалась перекличка автомобильных сирен, хлопки, подозрительно напоминавшие выстрелы, и разрозненные крики. В соседних домах светилась почти половина окон, на балконе седьмого этажа ожесточённо занимались сексом, над крышами взлетали петарды. На мостовой, в кармане, застыли два столкнувшихся автомобиля, их владельцы упоённо катались по газону, награждая друг друга тумаками. Над холодильником в кухне уютно тикали ходики, им размеренно вторил будильник в спальне, но Гризли показалось, что снаружи время ежесекундно ускоряется.
Город словно второй раз справлял Новый год.
По четвёртому каналу погнали репортаж про очередного самоубийцу в метро, затем представитель дорожной полиции с выпученными глазами рассказал о небывалом уровне дорожных происшествий. В час ночи, на пустой кольцевой трассе, столкнулись два трейлера и автобус. Подростки на мотоциклах ворвались в выставочный комплекс, побили витрины и скрылись. Обстрелян наряд полиции, двое раненых. Новые жертвы пожара, студенты прыгают из окон горящего общежития и разбиваются насмерть. Крупным планом наезд на лица горожан.
Вертикальные зрачки.
Гризли вскочил с кресла, едва не опрокинув торшер. Точно такие же зеленоватые глаза со странно вытянутым вертикальным зрачком. Глаза, больше подходящие кошке, а не человеку. Камера уехала вбок, переключилась на парня, застрявшего на лоджии в окружении огня. Надрываясь, голос за кадром перечислял экстренные меры, принятые правительством в связи с беспорядками в аэропорту. После молодцеватого журналиста с блокнотиком на экран буквально вытолкнули обрюзгшего человечка в пёстрой шёлковой жилетке. Министр транспорта негодовал, что его вытащили из постели среди ночи. К злорадной радости Гризли, министр прекратил гундосить, как только ему показали видеоролик с налезающими друг на друга вагонами международного экспресса. Кто-то неверно перевёл стрелку, точнее — неверно ввёл команды в компьютер. Поезда остановились на неопределённое время, на Южном вокзале скопились тысячи пассажиров, у касс возникли драки…
В пять утра номер дочери отозвался хриплым дыханием.
— Лола? Лола, скажи хоть что-нибудь!
Гризли не выдержал. Ему совершенно не хотелось возвращаться в квартиру, где в кипятке варился Маринкин муж, но другого выхода он не видел. Ни пожарники, ни полиция ему так и не перезвонили, зато четырежды ошибались номером. Пьяные голоса матерились или хохотали в трубку. У соседей снизу бренчало пианино, наверху гремел тяжёлый рок. Мимо окна пролетели брошенные с крыши бутылки.
Город праздновал.
Гризли наспех оделся, сунул ноги в ботинки, но в последний момент вернулся. Его остановило смутное неприятное предчувствие: показалось, что он сюда больше никогда не вернётся; квартира словно бы прощалась с хозяином. Он выдвинул нижний ящик письменного стола, забрал во внутренний карман оба паспорта, кредитки и остаток денег. Бегло проверил сумку, сунул в неё две пачки проверенных тетрадей, но так и не смог вспомнить, что ещё потребуется в школе…
Спокойно, главное — не суетиться!
Поверх тетрадей Гризли запихал в сумку смену белья, литровую бутылку воды и пару пачек печенья. Больше в доме не нашлось ничего пригодного для длительной вылазки. Он должен быть готов к тому, что после Марины домой не вернётся, а поедет прямо в гимназию! Он должен быть уверен, он спокоен, он абсолютно спокоен и расслаблен…
Так и не вспомнив, что же ещё потребуется, он отправился на кухню и сунул в карман охотничий нож, которым никогда не пользовался. Гризли вообще не мог вспомнить случая, чтобы ему понадобилось выйти на улицу с оружием в руках.
Он захлопнул дверь, и ускорившееся время ударило по барабанным перепонкам.
В лифте Гризли едва не наступил в жидкую вонючую лужу. Совсем недавно здесь кого-то вырвало, и этот «кто-то» явно переел сладкой кукурузы. Задержав дыхание, учитель дотерпел до первого этажа. Во дворе несколько тёмных личностей доламывали детскую горку. Гризли вырвался на проспект и принялся ловить такси. К его изумлению, пять или шесть машин, совершенно пустых, прибавили ходу, вместо того чтобы остановиться. Две столкнувшиеся машины под его окнами так и стояли — двери нараспашку, зажжённые фары, а вокруг крутилась стайка подозрительных подростков. На другой стороне проспекта за двойным рядом тополей горел табачный киоск. В пять утра на плоской крыше супермаркета несколько парней и девчонок в мешковатых джинсах отплясывали под ревущий магнитофон. Мимо Гризли проехала патрульная машина, но полицейские даже не задержались, чтобы поближе рассмотреть ночных танцоров. В последующие десять минут учителя физики чуть не сбил экскурсионный автобус. Он нёсся вдоль ряда припаркованных авто, практически вплотную к ним, царапая борта и сшибая боковые зеркала. Автобус оставлял за собой искры, отлетающие пластмассовые молдинги и шлейф вопящих сигнализаций.
Гризли в последний момент отпрыгнул на газон, провалившись при этом в лужу. Мимо него, коротко рыкнув, пробежала овчарка, волоча за собой телескопический поводок. Овчарка добежала до конца газона, нерешительно ступила на проезжую часть и припустила обратно. Наперерез ей кинулся бульдог в наморднике, также без малейших признаков хозяина, но с мокрым поводком. Обе потерявшиеся собаки растерянно тявкали, озирались на замершего Гризли.
Такси затормозило со страшным визгом. За рулём ухмылялся усатый человечек в тёмных очках. Стуча зубами от холода, Леонид запрыгнул на заднее сиденье. Его обдало вонью разлагающейся пищи и прокисшего пива. Первой мыслью было захлопнуть дверцу и послать шофёра с его мусорным баком на колёсах куда подальше, но овчарка выбежала уже на мостовую и приближалась прыжками.