— Где? — переспросили удивленно.

— Там где-то, — вяло махнул боец рукой в сторону вагонов. — Толком и не скажу. Сами знаете, что творилось.

— Что ж ты молчал до сих пор?

— А что он, особенный какой, прапор наш? Других мало погибло, что ли?

— Это да… Ну, теперь они все вместе будут уже неразлучно…

Гусев отстраненно слушал рядовых.

Появился лейтенант с эмблемами железнодорожных войск, как и у солдат. Увидев его, те устало встали. Павел поднялся тоже.

Офицер окинул взглядом подчиненных, мельком глянул на Гусева, посмотрел на убитых.

— Кто их?

Один из солдат мотнул головой в сторону Павла.

— Он. Говорит, за жену прапорщика Акимова и дочку его.

Лейтенант выругался.

— Убиты? — спросил он, справившись с эмоциями.

Гусев сказал:

— Я не знаю ни вашего прапорщика, ни его жену. Видел только мертвыми женщину в темно-синем платье в белый горошек и маленькую девочку, светловолосую, в сарафанчике.

— Они, скорее всего, — поджал губы лейтенант. — Как теперь Акимову сказать?

— Он тоже погиб, товарищ лейтенант, — ответил тот солдат, что поведал остальным о смерти прапорщика. — Пулеметной очередью его почти пополам перерезало…

Лейтенант досадливо поправил кепи и посмотрел на Гусева.

— Какая часть?

Павел ответил после небольшой паузы:

— Из штрафников я. Осужденный, бывший старший лейтенант Гусев. Вчера прибыли и сразу попали под раздачу.

— Остальные где?

— Не знаю. Наверное, погибли.

— За что в штрафники угодил? — поинтересовался лейтенант.

— За драку. Жениха своей бывшей девчонки избил. Дали два года общего режима с заменой на шесть месяцев штрафного батальона.

— Ясно, — сухо ответил офицер. — Сдать оружие.

Помедлив, Гусев протянул офицеру свой автомат.

Лейтенант передал его одному из бойцов и сказал, обращаясь к Павлу:

— За мной.

Они пошли. Причем офицер шагал рядом, будто и не конвоировал штрафника.

— Как зовут? — с чем-то похожим на участие спросил лейтенант.

— Павел.

— А меня Валерий. Куришь?

Гусев кивнул.

Офицер угостил сигаретой, прикурил сам и поинтересовался:

— Что за войска?

— Пехота.

— Мы, как видишь, желдорбат. Откуда вас доставили?

— Из Екатеринбурга. Я, вообще-то, местный, родился в Красноярске и восемь классов окончил.

— С возвращеньицем на родину, — невесело усмехнулся офицер. — Не повезло тебе, честно скажу. Видишь, какая тут жопа. А штрафников так и вообще косят пачками. Сам свидетель. Наш батальон в городе по соседству со штрафбатом стоял. Мы-то там еще до начала боев встали, типа для поддержания порядка, то, се. Вот и поддерживали. А потом такое началось! Штрафбат пригнали — и сразу в мясорубку! Кто бы мог подумать, что так серьезно все обернется.

Лейтенант вздохнул и добавил:

— Нас только пять суток, как перебросили сюда, поближе к родным и привычным шпалам да рельсам. Честно говоря, думал, потише будет, не как в городе. Там вообще полный пипец. А оно и здесь полыхнуло! Так что не повезло тебе, брат. Ну, даст бог — уцелеешь.

Впереди показалось приземистое двухэтажное здание в облупившейся белой штукатурке, с грязно-желтыми разводами старой, давно подсохшей сырости от дождя.

— Комендатура у нас там, — пояснил лейтенант. — Ты давай, иди вперед, а я сзади пристроюсь. Чтобы все по уму было.

Павел беспрекословно шагнул вперед.

Все правильно. Он — штрафник. Его шесть месяцев начались…

Возле комендатуры стоял потрепанный, но еще вполне себе «живой» «ГАЗ-66» без тента. Он притулился около огневой точки из шпал и мешков с грозно торчащими двумя пулеметами Калашникова.

Лейтенант и Гусев беспрепятственно, под пристальными взглядами укрывшихся за мешками и шпалами солдат, подошли вплотную.

— Где дежурный? — спросил «железнодорожник», удивленный столь вопиющим нарушением караульной службы.

— А нема никаво, тарищ литинант, — развязно ответил один из солдат, намеренно коверкая слова, тем самым давая оценку произошедшему. — Убегли усе.

— Что значит «убегли»?!

— То и значит. Как началось вчерась, так и убегли, бросили нас на произвол судьбы, так сказать.

— Всем построиться у огневой точки, — сухо приказал офицер.

Суровый тон возымел свое действие.

Семеро бойцов — все рядовые — выстроились в одну шеренгу, торопливо поправляя обмундирование.

Пока лейтенант выяснял все обстоятельства, Гусев думал, что бардак, давно укоренившийся в армии и цветущий пышным цветом, незамедлительно дал свои всходы, стоило только запахнуть жареным.

Неожиданно, примерно в километре, грохнул взрыв. И тут же один за другим последовали еще и еще…

Утреннюю тишину разорвал сплошной грохот рвущихся снарядов.

«Полковая артиллерия! Боги войны, мать их!» — мелькнуло у Павла.

— В укрытие! — крикнул лейтенант и метнулся за мешки.

Остальные ринулись за ним.

Павел в амбразуру наблюдал за разверзшимся хаосом. Земля качалась под ногами, от грохота закладывало уши. А потом все пропало в клубах взметнувшейся до самого неба пыли.

И было не видно, как в щепки разбиваются вагоны, с лязгом отлетают колесные пары, кувыркаются, будто спички, шпалы…

Обстрел сместился ближе к комендатуре.

Уши уже не просто закладывало — появилось такое чувство, что рвутся барабанные перепонки. Почва ходила ходуном, дышать стало нечем.

Павел сжался в комок, притиснулся к мешкам так, что, казалось, вот-вот залезет под них, превратится в маленькую песчинку и спрячется, спасая свое тело — такое слабое и незащищенное.

Какой-то солдат с дурным от страха лицом истошно орал:

— Не надо!!! Не надо!!! Не надо…

Но никто не обращал на него внимания.

«Господи… Господи… — шептал исступленно Гусев. — Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»

Дальше слов молитвы Павел не знал. Он и эти-то короткие, но наполненные поразительной глубиной и силой фразы запомнил случайно.

Лейтенант, тоже судорожно сжавшись, с белым лицом и пропавшими губами что-то шептал, а может, кричал — Гусев за грохотом разобрать не мог. Видел лишь круглые, наполненные животным страхом глаза.

Сверху сыпались комья земли и щебень, причиняя боль и добавляя паники, готовой захлестнуть разум, когда уже невозможно совладать с собою, когда надо бежать.

Бежать!!!

Как можно дальше и никогда не возвращаться, потому что человек создан, чтобы жить. Жить, а не умирать так глупо, непонятно за что и почему.

Обстрел прекратился как-то сразу. Мгновение назад еще все грохотало, и вдруг — тишина…

Лежащие вповалку люди зашевелились, неуверенно приподнимались, ожидая нового удара. Потом вяло отряхивались от пыли.

Оглушенные и почти раздавленные чудовищным ураганом солдаты потерянно глядели по сторонам и друг на друга. Каждый понимал — просто чудо, что им удалось выжить. Вместе с тем напуганные души сковал еще больший страх от осознания собственной уязвимости, неизбежного повторения подобных обстрелов, и нет никакой уверенности, что в следующий раз повезет.

— Я обделался… — обреченно вымолвил один из солдат.

В другое время его обязательно подняли бы на смех, но сейчас на такое откровение не обратили внимания: каждый был занят собой.

Солдат неловко скособочился и поковылял к выходу из огневой точки.

Гусев никак не мог избавиться от звона в голове. То и дело зажимал нос, чтобы выдавить воздушные пробки из ушей. Потом прекратил, надеясь, что со временем слух восстановится.

Минут через двадцать опять полезли опозеры. Их встретили выстрелами. Знать, не всех перемололо в этом огненном урагане. Вот только плотность огня была так себе, не то, что вчера или ночью, когда грохотало со всех сторон и приходилось сходиться в рукопашную, иной раз по ошибке да в темноте — со своими.

Из еще не осевшей пыли и чадящих клубов от пылающих вагонов появлялись стреляющие фигурки солдат. Они перемещались короткими перебежками, используя любые подходящие укрытия.

— К бою, — скомандовал лейтенант.

Солдаты заняли позиции.

— Огонь! — приказал офицер и первым нажал на спусковой крючок автомата.

Безоружному Гусеву ничего не оставалось, как наблюдать. Он пытался хоть что-то разглядеть в амбразуры, высовываясь из-за напряженных спин бойцов. Удалось увидеть, как фигурки, в который уже раз, залегли. А потом по шпалам и мешкам огневой точки крепко застучали ответные пули.

Порой мешки шевелились, будто живые, а иногда из них с пылью и осколками щебня вырывались смертоносные «фонтанчики», словно срабатывали маленькие взрывные устройства.

Один из «фонтанчиков» угодил в лицо солдату, стрелявшему из пулемета. Боец громко вскрикнул, отшатнулся и схватился руками за лицо. Между пальцами обильно потекла кровь, а несчастный упал, утробно воя.

Павел склонился над ним, пытаясь оторвать руки от окровавленного лица, чтобы понять, чем можно помочь. На секунду это удалось, но лучше бы он не делал этого: на него смотрели залитые кровью пустые глазницы.

Павел отшатнулся. А боец снова схватился за лицо, не прекращая выть — страшно и надрывно.

Замолчал второй пулемет: кончились патроны. Пулеметчик принялся менять коробку с лентой. Движения его были суматошными, неотработанными.

Опозеры снова активизировались, засновали чаще. То тут, то там отдельные группки солдат поднимались, бросались на несколько метров вперед, падали и открывали огонь. Расстояние между цепью атакующих и огневой точкой стремительно сокращалось.

— К пулемету! — крикнул лейтенант Гусеву.

Тот приник к оружию, прижал приклад к правому плечу.

Мысли хаотично заметались, он не мог выбрать цель. Но как только атакующие поднялись, открыл огонь.

Приклад равномерно задолбил в плечо, затвор бешено задвигался, выбрасывая гильзы. Шквальный огонь заставил бойцов противника залечь. Они открыли ответную стрельбу.

Непрекращающийся град пуль шевелил мешки и выбивал щепу из шпал.

Стиснув челюсти, подавляя страх, Гусев бил очередями, не давая противнику подняться.

Подключился второй пулеметчик. Он давил на спусковой крючок и со злым отчаянием кричал на одной протяжной ноте:

— А-а-а!!!

…Выстрел из гранатомета, выпущенный опозером, угодил прямо в мешки.

В глазах Павла взорвались красные шары, по голове будто ударили кувалдой. Его швырнуло в черноту…

Он уже не почувствовал, как на него упали два мешка, набитые щебнем, а сверху на них рухнула расщепленная шпала, и, конечно же, не видел и не слышал, как ворвавшиеся опозеры одиночными выстрелами добивали раненых. Он не знал, что его сочли мертвым — просто пнули в пах и, не увидев никакой реакции, не стали тратить пулю. Гусев так и лежал придавленный двумя мешками и шпалой…

Бой продолжался недолго: слабое после артподготовки сопротивление федералов сломили быстро.

Прятавшихся в вагонах женщин, детей и стариков не тронули. Правда, всех мужчин призывного возраста без явных признаков инвалидности расстреляли, посчитав переодетыми военными.

Глава VI

Карьер

Двое молодых солдат-оппозиционеров стаскивали тела к «ГАЗ-66» и, хватая убитых за руки-ноги, забрасывали в кузов.

Начали они с огневой точки у комендатуры. Вели себя с демонстративной циничностью, за которой скрывался страх и отвращение к выпавшей на их долю работе, громко обсуждали ранения и внешность убитых.

— Глянь, как этому жмурику пузо-то разворотило…

— Ага… и говном воняет, главное дело. Точно говорю тебе, говноедом он был. Давай, хватай этого говнюка за ласты. Раз-два… Три!

Труп, раскинув руки и ноги, полетел в кузов с откинутым задним бортом.

— Вон того из-под мешков будем доставать?

— Придется. Летеха сказал убрать всех. Тут теперь мы базироваться будем, не ходить же промеж трупов. Да и вонять станет.

— Это верно, — согласился его товарищ, сваливая мешки с тела. — Гляди-ка, а этот вроде целенький. Мешками, что ль, пришибло?

— Да хрен знает, чем его там прибило. Сам видишь, как разворотило все. Давай, хватай. Раз-два… Три!

Собрав тела у комендатуры, солдаты сели в кабину. Автомобиль отъехал немного дальше. Там трупов тоже было с избытком.

— Слушай, мы так неделю провозимся. Смотри сколько. В иных местах и земли не видать — лежат вповалку друг на друге. И наши, и ихние — все в куче. Я уж не говорю об ошметках.

— А чего ты хотел после артобстрела? Целого жмурика нашел, считай, повезло.

— Я точно обрыгаюсь, если буду еще и в клочки разнесенных собирать.

— Не боись, мы куски и вообще дохляков помногу грузить не будем. Нам что приказано? Собирать тела и отвозить в песчаный карьер. А сколько грузить, не сказали. Так что упираться не станем. Щас уедем, в карьере постоим… Скажем — машина заглохла. Пусть тут без нас мертвяков в кучи собирают, а потом забрасывают к нам в кузов. Зашибись?

— Ага! Зашибись! Тока тебе-то хорошо — ты за рулем, а меня все равно таскать заставят.

— Да! Не повезло тебе, корешок, — усмехнулся водитель. — Не получил нужного образования, теперь таскай жмуриков.

— У меня, чтоб ты знал, высшее образование: я менеджером по продажам был.

— Ну и толку? — подначил собеседник. — Был менеджером, а сейчас со своим высшим образованием трупы таскаешь. А я — был водителем и им же остался. Так-то, корешок, на хрен никому не нужно твое образование. Ладно, хватай этого. Еще с десяток закинем да поедем. Нам еще выгружать их. Вот работенка, а! Слава богу, хоть сам живой. Дай бог, чтобы и дальше так было. На кой хрен нужна эта война?!

— И не говори, — вздохнул его напарник.

Вскоре машина покатила в сторону песчаного карьера. Укатанная колея пролегала вдоль железнодорожной ветки, уходящей в небольшой лес.

Шурша покрышками на песке, «газик» остановился в карьере. Здесь замерли несколько ржавых от старости экскаваторов, а на железнодорожной ветке выстроились пустые вагоны. В стороне от «железки» притулилось здание конторы — приземистое, неказистое, сложенное из потрескавшегося кирпича. Оно смотрело на окружающий мир небольшими окнами с выбитыми стеклами, входная дверь была распахнута и висела на одной петле.

— Ну и местечко, — промолвил водитель, останавливая машину.

— А че, нормально, — говоря преувеличенно бодро, не согласился его товарищ. — Для наших жмуриков в самый раз. Куда вываливать будем, кстати?

— Вон туда подъедем и скинем с обрыва, — ответил шофер. — Видишь, экскаватор внизу. Кому надо — закопает, если что. А наше дело шоферское…

— И все равно, не по душе мне тут.

— Тебе-то чего переживать? Это мертвецам здесь гнить, а мы с тобой их перекидаем, курнем чуток и вернемся. Не ссы, Маруся!

— Да пошел ты! Не ссу я. Только расслабляться не стоит. Вдруг здесь федералы окопались? Короче, сам понимаешь.

— А-а! В этом смысле… — тоже напрягся его товарищ.

Он щелкнул предохранителем на автомате, стоящем между колен.

— Ладно, поехали. Че стоять? Раньше сядем, раньше выйдем.

— Поехали.

Машина тронулась с места.

Они уже почти закончили выбрасывать из кузова погибших — осталось всего ничего, как два одиночных выстрела — тух! тух! — свалили обоих.

Из-за кучи песка, высившейся метрах в пятидесяти от автомобиля, появились трое автоматчиков. Они, пригибаясь, добежали до машины. Двое залегли у колес и взяли оружие на изготовку, третий запрыгнул в кузов. Он несколько раз взмахнул автоматом, добивая прикладом раненых опозеров, и присел на корточки, оглядываясь по сторонам.

— Вроде тихо.

— Выбрасывай их на хер, и поехали, — ответил боец, лежавший у заднего колеса.

— Тут еще трупы остались. Эти уроды не всех перекидали.

— Я ж говорил — подождем, покуда из кузова не вылезут, и только потом грохнем, — заворчал третий боец. — Теперь доделывай за них.

— Слушай, а один вроде как Пашка Гусев. Помнишь, тот, что с нами в одном «купе» в вагонзаке ехал?

— И че с того?

— Да так, ничего… — Солдат присмотрелся. — Оба-на! А он живой!

— Не было печали… Других забот нету, как с полумертвым возиться!

— Да он вроде не тяжелый. Крови не видно, особых ран тоже. Контуженный, должно быть, вот опозеры и приняли его за мертвяка.

— Ладно, вываливай остальных. Гусева с собой возьмем. Вроде неплохой парень, это я еще на этапе понял.

Спустя время боец снова подал голос из кузова:

— Все, едем.

Лежавшие у колес запрыгнули в кабину.

«Газ» фыркнул двигателем и завелся.

— Куда мы теперь?

— В город, — решительно сказал севший за руль.

— Пешком могли бы прогуляться, тут километров тридцать от силы. Так безопаснее.

— Проедем сколько сможем, что ноги попусту сбивать. Авось не нарвемся. Если что, машину бросим и уже пехом к своим.

— Чтобы там заявить, мол, здравия желаем, мы — штрафники, прибыли для дальнейшего прохождения службы, а вернее — готовы пойти на убой. Так, что ли? — невесело усмехнулся его собеседник. — Ты видел, что вчера творилось?! Еле вырвались. А утром какой обстрел был! Сколько народу положило! А представляешь, что в штрафбате? Тут дай бог день прожить, какие уж шесть месяцев!

— Че ты ноешь? — зло бросил шофер. — Мы офицеры. Плевать, что разжалованные, для меня это ничего не значит. Нас приговорили к шести месяцам штрафного батальона. И мы должны их отбыть. Не знаю, как ты, а я должен. Потому что не хочу прятаться остаток жизни.

— Оно все так, — согласился второй. — Но ведь воевать-то со своими придется. Да уже пришлось!

— Привыкай, — хмыкнул водитель. — Не мы начали, но нам продолжать. Мой прадед в гражданскую воевал со своими, дед с немцами, отец в Афгане, еще и Чечню прихватил. Грозный штурмовал и дудаевский дворец. А сейчас и мне довелось. Видно, судьба такая у нас — воевать.

— У меня батя тоже в Чечне был. Служил самоходчиком, на «гвоздике» ездил. Их прямиком с учебки в Чечню привезли, колонну маршем отправили, так по дороге «духи» половину машин пожгли. Пацанов столько сгорело — ужас!

— У меня отец о войне на трезвую голову никогда не рассказывал, только по пьяни вспоминал. И каждый раз психовать начинал. Кричал, ругался, посуду бил. Теперь-то я его понимаю.

— Это точно. И сам бы сейчас грамм двести накатил да пошумел бы. Только смысла в этом не вижу. Все равно не поможет.

Водитель, будто не слыша собеседника, продолжил:

— Когда я решил в училище поступать, он сказал: коли выбрал, неси этот крест достойно, служи, как положено. Придется воевать — воюй. Так что я свой выбор давно сделал.

Автомобиль выбрался из карьера и по неширокой проселочной дороге углубился в лес. Машину подбрасывало на кочках. Кузов раскачивало из стороны в сторону.

Гусев очнулся. Открыл глаза и сразу же ощутил мучительную боль в голове. Каждое движение отдавалось болезненными уколами. Все же он нашел в себе силы сесть на боковую скамеечку в кузове, заторможенно осматриваясь, стараясь не тревожить раскалывающуюся голову.

И сразу узнал сидящего рядом с ним.

— Где мы? — прохрипел Гусев.

— Очнулся?! — улыбнулся тот. — В город мы едем. Тебя в этом кузове нашли среди жмуров. Вовремя ты очухался, а то выбросили бы, как других. А там по крутому откосу катиться — у-у! — метров сто, как не больше, пока долетишь, руки-ноги вместе с шеей переломаешь.

Павел вспомнил все, что с ним случилось до того, как выстрел из гранатомета угодил в огневую точку.

«Контузия, — подумал он вяло. — Даже думать больно. А как остальные? Выжили?»

— Что с лейтенантом? — спросил Павел.

— Каким лейтенантом?

— Из желдорбата. Мы с ним вместе были, пока не накрыло.

— Не знаю, — равнодушно ответил знакомый. — Здесь одни жмуры внавалку лежали и два опозера. Теперь тоже жмуры, — хмыкнул он.

Тут Павел обратил внимание на металлический рифленый пол кузова, где разлилась большая темно-красная лужа крови, по краям покрывшаяся почти черной коркой и слегка присыпанная песком, принесенным ветром.

Он отодвинул ноги, чтобы ненароком не наступить в эту притягивающую взгляд маслянистую жижу с отражающимся в ней небом.

«Кровищи-то сколько, — подумал он отрешенно. — Война…»

Машина сбавила скорость — впереди показалась сделанная на скорую руку огневая точка: окопчик с отвалом земли, обложенный спиленными деревьями.

Колею перегораживал покоящийся на двух врытых по обочинам рогатинах неошкуренный ствол осины с плохо срубленными ветвями.

Все говорило о том, что кордон оборудовали наспех и вряд ли устроители рассчитывали пробыть здесь долго.

— А ведь это опозеры, — напряженно промолвил водитель и щелкнул предохранителем на автомате. — Приехали…

Его напарник тоже снял автомат с предохранителя. Он и сам увидел белую ленточку на левом рукаве военного, вышедшего из окопчика.

Тот был в армейском бронежилете и каске, на правом плече висел «АКС», указательный палец лежал на спусковом крючке.

Из кабины со стороны пассажира показалась рука с зажатой в кулаке белой ленточкой. Однако это ничуть не успокоило человека в бронежилете.

Машина остановилась метрах в пяти от него.

Пассажир с белой ленточкой в руке легко выпрыгнул из кабины и неторопливо приблизился к военному.

Тот развернул автомат в живот незнакомцу.

— Здорово, служивый, — произнес штрафник. — Да не зыркай ты так. Я ж без оружия. Ленточку специально снял. Сам видишь, от федеров возвращаемся. Закурить есть?

— Не курю, — холодно ответил военный. — Кто такие?

Штрафник с сожалением цыкнул уголком рта:

— Курить охота! Ну, ладно…

Ловким движением он завел правую руку за спину и выхватил нож, спрятанный за брючным ремнем. Дальше все произошло очень быстро: удар ножом в горло, прыжок в окопчик, короткая возня и сдавленные стоны.

Штрафник вынырнул из укрытия с тремя автоматами, метнулся к вздрагивавшему в агонии опозеру, забрал его «АКС» и с охапкой оружия подбежал к машине.

— Принимай, — сказал он Гусеву.

Потом в несколько прыжков подскочил к импровизированному шлагбауму, отбросил в сторону и также быстро уселся в кабину.

Павел только и успел подумать:

«Лихо он! Будто всю жизнь только этим и занимался. А может, и занимался. Кто его знает? Сильно-то о себе никто ничего не рассказывал, пока на этапе были».

Полчаса ехали спокойно. Лес закончился, начался пустырь, больше похожий на свалку. Уже давно и явно слышался гул воюющего города.

На пустыре стоял уже настоящий блокпост. Он расположился на небольшой возвышенности, с которой хорошо простреливались все подходы.

Машину остановили короткой очередью, взметнувшей пыль вперемешку с мусором у передних колес.

Штрафники покинули автомобиль и безоружные, с поднятыми руками пошли к блокпосту.

— Ну, мужики, будем надеяться, что это наши, — обреченно произнес водитель. — В противном случае, отвоевались мы — здесь не лес, всех перебить вряд ли сумеем.

Метрах в двадцати от блокпоста их остановил грубый окрик:

— Стоять!!!

Они послушно выполнили команду.

— Кто такие?

— А вы кто? — рискнул спросить водитель.

И тут же автоматная очередь взметнула землю у их ног. Штрафники в испуге отпрянули.

— Э! Хорош! Вы че?! — выкрикнул водитель. — Штрафники мы!

— Ты не умничай, падла! На чьей стороне вы?

— Ну, мужики, была не была! — вздохнул водитель и крикнул: — За федералов!

Они съежились, ожидая выстрелов. Вместо них прозвучала команда:

— Раздевайтесь до трусов!

— На хрена?!

— Вдруг вы на себе «сюрприз» тащите? Раздевайтесь, сказано!

Штрафники скинули с себя одежду.

— Может, трусы тоже снять? Посмотрите, оцените, — едко поинтересовался водитель.

— На хрен ты нужен тут, голой жопой сверкать.

Со стороны блокпоста донесся дружный смех.

— Берите шмотки, идите сюда!

Штрафников запускали по одному, просматривали одежду и только потом разрешали одеваться.

После досмотра перед ними встал капитан с эмблемами мотострелковых войск.

— Кто старший?

— Подполковник Ляшев, — ответил водитель.

— Бывший подполковник, если штрафник, — спокойно поправил его капитан.

— Так точно, бывший, — покатав желваки, сказал Ляшев.

— Откуда вы?

— С пригородной станции, что километрах в тридцати отсюда. Там сейчас, скорее всего, опозеры. А нам удалось вырваться. За других не знаю, — ответил Ляшев. — Километрах в десяти отсюда на лесной просеке был небольшой пост опозеров. Сняли мы их. Автоматы в кузове.

Капитан чертыхнулся:

— Вот твари! Успели уже огневую точку оборудовать!

А потом спросил, пристально глядя на штрафника:

— Жарко там, на станции?

— Да, — ответил тот и скупо кивнул, поджав губы. — Нам бы воды. Пить охота, спасу нет.

Их напоили и продолжили допрос уже больше для проформы: откуда прибыли, за что в штрафники угодили.

Гусеву, как контуженному, разрешили полежать на земле в теньке. За него на вопросы отвечали другие.

Когда Павел забылся в тяжелой дреме, даже сквозь сон чувствуя боль в голове, его побеспокоил разжалованный подполковник. Он присел рядом, помолчал и сказал:

— Вот и все, старлей. Здесь мы расстанемся. Нас сейчас отправляют по предписанию, а тебя доставят в полевой госпиталь. Отлежишься немного. Даст бог, свидимся. И лучше не в штрафниках, а в строевой части.

Подошли другие, тоже попрощались.

Глава VII

Госпиталь

К вечеру его доставили в полевой госпиталь, обустроившийся на территории бывшей овощебазы. Здесь повсюду воняло гнилыми овощами, сновали здоровенные крысы, в воздухе носился рой обнаглевших мух, а в небе бесконечно кружило воронье.

Все забито ранеными, их очень много, но других все подвозили и подвозили. Поток казался бесконечным.

Санитария минимальная, никаких стерильных операционных, больничных палат с белыми простынями. Раненых складывали в ряды прямо на земле, благо погода позволяла. Тут же суетились санитарки и медбратья. Они ходили между рядами стонущих, кричащих окровавленных людей, пытаясь хоть как-то облегчить их страдания.

Какая-то женщина, как позже узнал Гусев — врач, распоряжалась, куда направлять раненых: сразу в операционную или в перевязочную. Оттуда их доставляли в палаты, под которые приспособили бывшие склады.

Нередко женщина коротко и равнодушно говорила:

— Этого в морг. Этого тоже…



В госпитале Гусев пробыл пять суток. Отлеживаться ему не давали. Приходилось помогать санитаркам и медбратьям.

Часто раненые выглядели ужасно: обожженные, порой потерявшие глаза, конечности, продырявленные пулями и осколками так, что живого места нет, в чем только душа держалась!

Стараясь не пропускать через душу чужую боль и страдания, Павел не позволял себе жалеть несчастных, особенно тех, кому ампутировали руки или ноги, а таких было очень много. Может быть, при других обстоятельствах врачам удалось бы спасти кому-то из раненых конечности, но не здесь, где лечить практически нечем, а ампутация — единственное спасение от гангрены.

Бедняги угрюмо молчали, уйдя в себя, оставаясь один на один со своим несчастьем. Изредка кто-то плакал или пытался свести счеты с жизнью. Таким не всегда удавалось помешать. Их относили в морг — длинный склад, почти полностью врытый в землю, лишь потемневшая деревянная крыша торчала над поверхностью.

Здесь трупы надолго не задерживались. После того как патологоанатом выполнял свою рутинную работу — чаще всего просто констатируя факт без всякого вскрытия, а писарь составлял необходимые бумаги, тела вывозили на тележках за территорию овощебазы в давно заброшенное поле и хоронили в братских могилах.

За эти пять дней Гусев и сам превратился в ходячий труп — живот прилип к спине, лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза ввалились. Кормили в госпитале, можно сказать, дерьмом, пайки едва хватало, чтобы таскать ноги.

На завтрак обычно давали сваренную на воде «сечку», которую Павел возненавидел еще с училища; обед состоял из прозрачной баланды с редкими кружками морковки и микроскопическими кусочками мяса; на второе порошковое пюре — редкостная дрянь, прилипающая к тарелке, аппетитная с виду, но отвратительная на вкус. Ужин… почти протухшая селедка, от которой многие маялись животами, компот из сухофруктов. Хлеб заменяли коричневые, твердые, как камень, сухари, да и те выдавали поштучно.

Легкораненые и контуженные вроде Гусева питались в пищеблоке. Тяжелым и лежачим пищу относили соседи по палате. Было много «недохватов», в основном, молоденьких, только что призванных солдат, в пищеблоке они сверлили остальных голодными взглядами.

Имелась и своя «гопота» — трое наглых ухватистых парней, которые относились к категории выздоровевших, но по какой-то причине до сих пор не были отправлены на передовую. Ни сестрам, ни санитаркам они не помогали, часто задирали других раненых, приставали к женщинам, вели себя нагло и развязно. Верховодил этой сворой Чалый — наполовину русский, наполовину не то казах, не то башкир. Ростом он не выдался, зато плечами едва вписывался в дверной проем, а под госпитальной пижамой ощутимо перекатывались бугорки накачанных мышц. Маленькие глаза-щелочки на плоском, как блин, лице смотрели с угрозой и насмешкой.

Чалый вот-вот должен был уйти на гражданку, приготовил дембельский альбом и украшенную аксельбантами и кучей значков «парадку», но тут вышел приказ, по которому увольнение в запас прекращалось на неопределенный срок, а за дезертирство полагалось пусть одно, но зато самое действенное наказание — расстрел. Он успел поучаствовать в боевых действиях и во время атаки, как и Гусев, получил контузию.

В госпитале Чалый провел полмесяца и обратно в окопы не собирался. Сразу подмял под себя двух здоровых, но туповатых парней и вертел ими, как заблагорассудится.

В том, что для этой троицы нет ничего святого, Павел убедился лично. Его соседом по палате был тяжелораненый танкист, едва не сгоревший в подбитом «Т-90». Из всего экипажа спасся только он. Гусев ухаживал за ним не хуже заправской нянечки — выносил «утку», ходил за едой, кормил и поил с ложечки.

Однажды, когда Павел нес из «столовки» обед для танкиста, Чалый и его дружки преградили ему путь.

— Погорельцу жратву тащишь?

— Соседу, танкисту.

Павел старался говорить как можно спокойнее, чтобы не сорваться самому и не спровоцировать гоп-троицу. Впрочем, он прекрасно понимал, что если им что-то понадобилось, то от него уже мало что зависит. И, тем не менее, делал все возможное, чтобы избежать конфликта.