– Никогда не устраивала званых ужинов.

– Быть такого не может, – сказал он. – Держу пари: вы с мистером Зоттом постоянно устраивали…

– Мистера Зотта не существует в природе, Уолтер, – перебила его Элизабет. – Я одинокая женщина. А если совсем честно, то замужем никогда и не была.

– Ох! – выдохнул Уолтер, заметно пораженный. – Ну-ну. Это уже интересно. А можно вас попросить… Только не поймите превратно: можно вас попросить никогда об этом не заикаться? В особенности Лебенсмалю, моему боссу? И вообще… никому?

– Я любила отца Мадлен, – объяснила она, слегка наморщив лоб. – Дело в том, что я не могла выйти за него замуж.

– У вас была интрижка, – сочувственно предположил Уолтер, понизив голос. – Он изменял жене. Верно?

– Нет, – покачала она головой. – Мы любили друг друга безраздельно. На самом деле мы жили вместе на протяжении…

– Это еще одна тема, которой нельзя касаться ни под каким видом, – перебил Уолтер. – Никогда.

– …на протяжении двух лет. Мы были родственными душами.

– Тоже красиво. – Уолтер прочистил горло. – Я считаю, ничего предосудительного тут нет. И все же распространяться на эту тему мы не будем. Никогда. Впрочем, я уверен, что вы с ним планировали впоследствии заключить брак.

– Нет, не планировали, – спокойно возразила она. – Но если говорить по существу, он умер. – И ее лицо затуманилось отчаянием.

Уолтер был потрясен таким преображением ее характера. От нее исходили особые флюиды авторитетности, которые – он знал – только выиграют перед камерой, но была в ней и необычайная хрупкость. Бедняжка. В порыве сочувствия он ее обнял.

– Скорблю до глубины души, – сказал он, притягивая к себе Элизабет.

– Я тоже. – Она уткнулась ему в плечо. – Я тоже.

Уолтер содрогнулся. Какое одиночество! Он погладил ее по спине, как Аманду, выражая по мере сил не просто жалость, но понимание. Случалось ли в его жизни такое же чувство? Нет. Но теперь он хотя бы догадывался, как оно выглядит.

– Извините, – сказала, отстраняясь, Элизабет и сама удивилась, до чего же ей было необходимо это его прикосновение.

– Все нормально, – мягко сказал он. – Вы столько пережили.

– В любом случае, – Элизабет выпрямилась, – напрасно я распустила язык. В свое время меня за это уволили.

Уолтер содрогнулся – уже третий раз на дню. «За это» – то есть за что? Ее уволили за убийство сожителя? Или за рождение внебрачного ребенка? И первое, и второе было равновероятно, но он бы предпочел, чтобы дело ограничилось вторым толкованием.

– Я его убила, – вопреки его надеждам глухо призналась Элизабет. – Настояла, чтобы он взял поводок, и он погиб. Шесть-Тридцать теперь не узнать.

– Какой ужас.

Уолтер заговорил еще тише: и хотя он не понял, при чем тут поводок и половина седьмого, общий смысл был ясен. Она сделала некий выбор, и развязка оказалась трагической. А ведь он сам допустил схожую ошибку. Неверный выбор каждого из них обоих сказался на детях, которые теперь страдали из-за родительских просчетов.

– Я вам очень сочувствую, – произнес он.

– Я вам тоже, – сказала она, стараясь держать себя в руках. – В связи с вашим разводом.

– Ну, об этом даже говорить не стоит, – отмахнулся он, смущаясь оттого, что его неудачу на личном фронте сравнили с ее ситуацией. – Мое положение коренным образом отличалось от вашего. Оно не имело ничего общего с любовью. В строгом смысле слова Аманда, как показал анализ ДНК, даже не мой ребенок, – выпалил он, хотя и не планировал таких откровений.

Бывшая жена давно отрицала факт его отцовства, но Уолтер всегда считал, что это говорилось только в пику ему. Допустим, у них с Амандой мало внешнего сходства, но многие дети не похожи на своих родителей. Обнимая Аманду, он всегда чувствовал, что это его родное дитя, ощущал их глубокое, неразрывное биологическое единение. Но ему не давала покоя настырная жестокость его бывшей, и, когда тесты на отцовство стали доступны всем желающим, он сдал анализ крови. И через пять дней узнал правду. Он и Аманда – чужие.

Изучая полученный ответ, он ожидал, что почувствует себя обманутым, раздавленным – или как там положено себя чувствовать в таких случаях, – но испытывал только недоумение. Результаты теста не играли никакой роли. Аманда приходится ему дочерью, он ее отец. И любит эту девочку всем сердцем. К чему преувеличивать значение биологии?

– Я никогда не планировал стать отцом, – признался он. – И вот полюбуйтесь: перед вами – истовый родитель. Загадочная штука – жизнь, правда? Кто-то старается, планирует, а в конце концов только разуверяется.

Элизабет кивнула. Она всегда планировала наперед. И разуверилась.

– Как бы то ни было, – продолжал он, – я считаю, с программой «Ужин в шесть» у нас кое-что получится. Но у телевидения есть некоторые законы, которые вы… с которыми вам надо будет, так сказать, примириться. Насчет гардероба: я поручу нашему портному расставить все швы. Но услуга за услугу: вас я попрошу отработать улыбку.

Она нахмурилась.

– Джек Лаланн улыбается во время отжиманий, – напомнил Уолтер. – Так что тяжелые упражнения выглядят у него как сплошное удовольствие. Изучите его стиль: Джек – мастер своего дела.

При упоминании Джека Элизабет напряглась. Оставшись одна, она не включала программу Джека Лаланна, отчасти потому, что винила его – да, пускай несправедливо, но тем не менее – в гибели Кальвина. Но при воспоминании о том, как Кальвин входил в кухню после программы Джека, ее захлестнула неожиданная теплота.

– Ну вот видите, – сказал Уолтер, – почти что улыбнулись.

– Разве? – удивилась она. – Это непроизвольно.

– И хорошо. Произвольно, непроизвольно. Да хоть как. У меня улыбки всегда вымученные. Даже в начальной школе «Вуди», куда я сейчас направляюсь. Миссис Мадфорд вызывает.

– И меня, – удивленно заметила Элизабет. – Только на завтра. Вас тоже из-за списка литературы для внеклассного чтения?

– Для внеклассного чтения? – переспросил он. – Наши дети ходят в подготовительный класс, считай – в детский сад, Элизабет; они не умеют читать. Короче, нет, под прицелом не Аманда, а я. Вызываю подозрение как отец-одиночка.

– С какой стати?

Он удивился еще больше:

– А сами-то вы как думаете?

– Фу ты. – Она внезапно прозрела. – Мадфорд вас за извращенца, что ли, держит?

– Ну, я бы прямо так не сказал, но по большому счету – да. Как будто у меня на груди бейджик: «Привет! Я педофил – готов посидеть с вашим малышом».

– Могу предположить, что я тоже была под подозрением, – сказала Элизабет. – Мы с Кальвином занимались сексом практически каждый день, что было вполне нормально для людей нашего возраста и физического состояния, но поскольку мы не оформляли брак…

– Ага. – Уолтер побледнел. – Ну да…

– Можно подумать, оформление брака влияет как-то на сексуальность…

– Ну да…

– Бывало, – невозмутимо продолжала она, – я просыпалась среди ночи, сгорая от желания… уверена, что и с вами такое случается… но Кальвин находился в фазе быстрого сна, и я его не тревожила. Но как-то раз проговорилась, так его чуть удар не хватил. «Это не дело, Элизабет, – сказал он, – непременно меня буди. В фазе, не в фазе… Даже не раздумывай». Потом я ознакомилась с литературой по тестостерону и лишь тогда стала лучше понимать природу сознательного и бессознательного…

– Кстати, о сознательном, – перебил ее Уолтер, который уже побагровел. – Хочу напомнить, чтобы вы парковались на северной стоянке.

– На северной стоянке. – Элизабет подбоченилась. – То есть слева от въезда?

– Именно так.

– Ну ладно. Неприятно, конечно, – продолжала она, – что Мадфорд видит в вас не любящего отца, а невесть что. Наверняка она не читала «Отчеты Кинси»[19].

– «Отчеты Кин…»?

– Ей бы не мешало просветиться, чтобы понимать: мы…

– Нормальные родители? – поспешно вставил он.

– В любви к своим детям – образцы для подражания.

– Защитники.

– Родные, – закончила она.

Это последнее слово упрочило их необыкновенную, искреннюю дружбу, возникающую между двумя израненными душами, которые, возможно, понимают, что их держат вместе только скрепы пережитой несправедливости, но и этих скреп оказывается более чем достаточно.

– Послушай… – заговорил Уолтер, отмечая, что до сих пор еще ни с кем, включая себя самого, не рассуждал столь откровенно о сексе и биологии. – Насчет костюмерной. Если портной не сможет сделать из тех вещей ничего путного, выбери на первое время что-нибудь подходящее из собственного гардероба.

– То есть ты категорически против лабораторного халата.

– Дело в том, что я хочу видеть в тебе прежде всего тебя, – настаивал он. – А не ученого.

Элизабет заправила за уши пару выбившихся из прически прядок.

– Но я и есть ученый, – возразила она. – Такова моя истинная сущность.

– Возможно, Элизабет Зотт, – сказал он, еще не зная, сколько здесь окажется правды. – Но это только начало.

Глава 25

Среднестатистическая личность

Задним числом он понимал, что стоило бы все-таки показать ей павильон.

Когда грянула музыка (все та же очаровательная мелодия, которую он оплатил сторицей, а Элизабет возненавидела с первых нот), она шагнула на сцену. Уолтер сделал судорожный вдох. На ней было унылое платье с пуговками до подола, повязанный на талии белоснежный фартук со множеством карманов и наручные часы «Таймекс», которые тикали так громко, что, на его слух, заглушали барабанную дробь. На голове защитные очки. Прямо над левым ухом – карандаш второй твердости. В одной руке блокнот, в другой – три пробирки. Не то горничная, не то опытный сапер.

Он наблюдал, как она ждет окончания мелодии: глаза блуждают по площадке из угла в угол, губы стиснуты, плечи напряжены – воплощенное недовольство. Когда смолкли последние аккорды, Элизабет повернулась к телесуфлеру, просмотрела текст и отвернулась. Положив блокнот и пробирки на стойку, она подошла к раковине, из-за чего оказалась спиной к камере, да еще наклонилась к искусственному окну, чтобы рассмотреть искусственный вид.

– Тошнотворно, – бросила она прямо в микрофон.

Оператор вытаращил глаза на Уолтера.

– Напомни ей, что мы в эфире, – прошипел ему Уолтер.

Ассистент оператора спешно нацарапал на щите «ПРЯМОЙ ЭФИР!» и вздернул предостережение повыше, чтобы она увидела.

Прочитав надпись, Элизабет подняла указательный палец в знак того, что ей нужна еще секунда, а затем продолжила самостоятельную экскурсию: остановилась, чтобы изучить развешенные на стене тщательно подобранные элементы декора – вышивку «Мир дому сему», коленопреклоненного Иисуса в скорбной молитве, любительский морской пейзаж с кораблями, – и на пути к загроможденным столешницам в ужасе изогнула брови при виде корзины для рукоделия с торчащими из нее английскими булавками, стеклянную банку с разрозненными пуговицами, клубок бурой пряжи, треснувшее блюдо с мятными конфетами и хлебницу с начертанной затейливым шрифтом надписью «Хлеб наш насущный».

Буквально вчера Уолтер высоко оценил вкус дизайнера.

– Пустячки, а приятно, – похвалил он. – То, что надо.

Но сегодня, рядом с ней, эти украшательства выглядели кучей хлама. Элизабет перешла к другой столешнице и заметно покраснела при виде солонки и перечницы в форме курицы с петухом, уничтожила взглядом розовый стеганый чехол для тостера, отшатнулась от неряшливого шарика из круглых резинок. Слева от шарика стояла банка для печенья в виде толстой немки, пекущей крендельки. Резко остановившись, Элизабет задрала голову и стала разглядывать большие часы на проволочной подвеске – они вечно показывали шесть часов. В глаза била сверкающая надпись: «Ужин в шесть».

– Уолтер! – позвала Элизабет, прикрывая ладонью глаза от яркого света. – Уолтер, на пару слов, пожалуйста.

– Рекламу давай, рекламу! – прошипел Уолтер оператору, видя, что Элизабет уже пробирается от съемочной площадки к его креслу. – Кому сказано? Сейчас же! Элизабет! – Он вскочил с кресла и бросился к ней. – Что ты творишь? Вернись! Мы в прямом эфире!

– Разве? Это исключено. Декорации не работают.

– Все работает: и плита, и раковина, все проверено, а теперь возвращайся, – говорил он, подталкивая ее назад.

– Я имела в виду – все это мне не подходит.

– Послушай… – сказал он. – Ты перенервничала. Потому мы и ведем съемку в пустой студии – даем тебе возможность освоиться. Но ты по-прежнему в эфире – и должна работать. Это наш пилотный выпуск; все можно будет подправить.

– Ага, значит, изменения возможны, – сказала она, упираясь руками в бедра и оглядывая съемочную площадку. – Нам придется многое поменять.

– Ладно, хотя нет, подожди. – Он разволновался. – Давай уточним: изменения декораций невозможны. Все, что ты видишь, тщательно подбиралось нашим дизайнером в течение недели. Эта кухня – мечта современной женщины.

– Если ты заметил, я – женщина, но такого мне не нужно.

– Я не имел в виду конкретно тебя, – продолжал Уолтер. – Я имел в виду усредненную личность.

– Усредненную.

– Среднестатистическую. Ну ты понимаешь: типичную домохозяйку.

Элизабет издала какой-то звук, мощный, словно фонтан кита.

– Ладно, – сказал Уолтер, понизив голос и беспорядочно жестикулируя. – Ладно, я понял, но не забывай, Элизабет: это не только наше с тобой шоу, оно также принадлежит телестудии. Пока нам платят, мы, как порядочные люди, будем выполнять все требования. Правила тебе известны: в разных местах они для всех одинаковы.

– Но прежде всего, – возразила она, – мы работаем для зрителей.

– Допустим, – жалобно протянул он. – Вроде того. Нет, погоди, не совсем. Наша обязанность – давать людям то, чего им хочется, даже если они сами не знают, чего хотят. Я уже объяснял: такова концепция послеобеденных программ. Которые мертвого разбудят, понятно?

– Но прежде всего мы работаем для зрителей.

– Еще один рекламный блок? – прошептал оператор.

– Не надо, – быстро ответила она. – Мои извинения всем. Я готова.

– Мы друг друга поняли, так? – ей в спину напомнил Уолтер: Элизабет уже возвращалась на сцену.

– Да. Ты велел мне обращаться к усредненной личности. К обычной домохозяйке.

Ему не понравился ее тон.

– Через пять… – сказал оператор.

– Элизабет! – предостерег Уолтер.

– Четыре…

– Для тебя все написано.

– Три…

– Читай подсказки – и все.

– Две…

– Очень прошу, – молил он. – Сценарий – блеск!

– Одна… мотор!



– Здравствуйте, – сказала Элизабет прямо в камеру. – Меня зовут Элизабет Зотт, и это программа «Ужин в шесть».

– Пока все путем, – шепнул себе Уолтер. – УЛЫБАЙСЯ, – беззвучно подсказал он, вздернув уголки рта.

– Добро пожаловать в мою кухню, – сурово изрекла она под скорбным взглядом Иисуса, смотрящего ей через плечо. – Сегодня у нас будет…

Она запнулась, дойдя до слова «весело».

Повисла неловкая пауза. Оператор оглянулся на Уолтера.

– Опять рекламу пускать? – жестом спросил он.

– НЕТ! – одними губами прокричал Уолтер. – НЕТ! ДЬЯВОЛЬЩИНА! ПУСТЬ РАБОТАЕТ! ДЬЯВОЛЬЩИНА, ЭЛИЗАБЕТ, – молча продолжал он, размахивая руками.

Но Элизабет словно впала в транс, и никто – ни размахивающий руками Уолтер, ни оператор, готовящийся запустить рекламу, ни гримерша, промокающая себе лицо губкой-спонжем, припасенной для Элизабет, – не мог вывести ее из этого состояния. Да что за напасть такая?

– МУЗЫКУ. – Уолтер в конце концов дал знак звукооператору. – МУЗЫКУ.

Но музыка не понадобилась: вниманием Элизабет завладели ее тикающие часы и она вернулась к жизни.

– Простите, – сказала она. – На чем мы остановились? – Глядя на телеподсказку, она помолчала еще немного и вдруг ткнула пальцем вверх – на большие настенные часы. – Прежде чем начать, хочу дать вам один совет: не верьте, пожалуйста, этим часам. Они стоят.

Сидящий в режиссерском кресле Уолтер коротко и шумно выдохнул.

– Я серьезно отношусь к приготовлению пищи, – продолжала Элизабет, полностью отказавшись от телесуфлера, – и знаю, что вы тоже. – С этими словами она смахнула корзину для рукоделия в открытый ящик под столешницей. – Знаю и то, – она обвела взглядом несколько квартир, которые в тот день были случайным образом выбраны для подключения к студии, – что ваше время дорого. Равно как и мое. А потому давайте договоримся: вы и я…

– Мам… – заныл от скуки мальчонка в калифорнийском Вэн-Найзе, – там ничего не показывают.

– Ну выключи тогда! – крикнула ему из кухни мать. – Мне некогда! Иди во дворе поиграй…

– Ма-а-ам… Ма-а-ам, – не унимался мальчонка.

– Господи, Пит… – В комнате появилась загнанная женщина, держа в мокрой руке наполовину очищенную картофелину и порываясь бежать назад в кухню, где на высоком стульчике надрывался грудной младенец. – Неужели я все за тебя делать должна?

Но как только она потянулась к тумблеру, чтобы выключить Элизабет, та вдруг с ней заговорила:

– Как подсказывает мой опыт, есть множество людей, не замечающих тех усилий и жертв, которых требует статус жены, матери, женщины. Так вот, я не отношусь к этому множеству. И в конце тех тридцати минут, которые мы проведем вместе с вами, мы непременно продвинемся на один шаг вперед. Мы непременно создадим нечто такое, что не пройдет незамеченным. Мы непременно приготовим ужин. И он непременно будет рациональным.

– Кто это? – спросила мать Пита.

– Не знаю, – буркнул Пит.

– Итак, начнем, – сказала Элизабет.



Потом у нее в гримерной стилистка Роза, заглянувшая к ней попрощаться, говорила:

– Для протокола: мне лично карандаш в прическе понравился.

– Для протокола?

– Лебенсмаль уже двадцать минут орет на Уолтера.

– За то, что у меня в волосах был карандаш?

– За то, что ты отступала от сценария.

– Ну да, отступала. Но лишь потому, что эти шпаргалки нечитаемы.

– Правда? – Роза явно вздохнула с облегчением. – Только и всего? Шрифт мелковат?

– Нет-нет, – сказала Элизабет. – Не в том дело. Эти карточки меня только сбивали.

– Элизабет! – произнес Уолтер, весь пунцовый, входя к ней в гримерную.

– Ну ладно, – шепнула Роза. – Прости-прощай. – И легонько сжала ей локоть.

– Приветик, Уолтер, – сказала Элизабет. – Я как раз составляю список изменений, которыми необходимо заняться прямо сейчас.

– Уже виделись! – взорвался он. – Что на тебя нашло?

– Ничего на меня не нашло. Мне казалось, все получилось неплохо. Ну да, в самом начале немного спотыкалась, но исключительно от волнения. Больше это не повторится, только надо декорацию подправить.

Он протопал через гримерную и бросился в кресло.

– Элизабет… пойми: это же работа. У тебя две задачи: улыбаться и зачитывать текст по шпаргалкам. Точка. Свои мнения о декорациях и шпаргалках оставь при себе.

– По-моему, я так и делаю.

– Нет!

– Ну, все равно эти подсказки я зачитывать не могла.

– Глупости, – бросил он. – Мы пробовали всякие размеры шрифта, помнишь? Уж я-то знаю, что ты прекрасно могла зачитывать эти проклятые подсказки. Господи, Элизабет, Лебенсмаль вот-вот прихлопнет нашу программу. Ты хоть понимаешь, что мы с тобой оба можем потерять работу?

– Прости. Я прямо сейчас зайду к нему для разговора.

– Еще не хватало! – вырвалось у Уолтера. – Никуда ты не пойдешь.

– Почему же? – спросила она. – Мне нужно прояснить несколько вопросов – например, о декорациях. Что же касается этих карточек – повторяю, Уолтер: я прошу меня извинить, я не так выразилась. Дело не в том, что я не могла разобрать шрифт, а в том, что совесть не позволяла мне их зачитывать. Это же сущий кошмар. Кому такое пришло в голову?

Он поджал губы.

– Мне.

– Ой. – Для Элизабет это стало неожиданностью. – Но этот текст… У меня язык не поворачивался такое произносить.

– Угу, – процедил он сквозь зубы. – Значит, ты так поступила намеренно.

– Мне казалось, ты говорил, – с удивленным видом напомнила она, – что я должна выступать в роли себя самой.

– Но не в такой же роли. Не в роли зануды, которая пугает: «Это будет очень, очень сложно». Которая вещает: «Есть множество людей, не замечающих тех усилий и жертв, которых требует статус жены, матери, женщины». Никому неохота выслушивать эти бредни, Элизабет. Ты должна излучать позитив, радость, яркие краски!

– Но это уже буду не я.

– Ничто не мешает тебе быть такой.

Перед мысленным взором Элизабет промелькнула вся ее жизнь.

– Ноль шансов.

– Давай не будем спорить хотя бы об этом? – попросил Уолтер, мучаясь от стеснения в груди. – Я собаку съел на дневных программах и четко тебе объяснил их механизм.

– Но я ведь женщина, – взвилась Элизабет, – и разговариваю с женской аудиторией!

В дверях появилась секретарша.

– Мистер Пайн, – сказала она, – нам обрывают телефон по поводу этой передачи. Прямо не знаю, как быть.

– Матерь Божья, – выдавил он. – Уже посыпались жалобы.

– Зрительницы просят уточнить список продуктов. Возникла некоторая путаница с ингредиентами для завтрашнего выпуска. Особенно насчет це-аш-три-це-о-о-аш.

– Этановая кислота, – подсказала Элизабет. – Уксус – это четырехпроцентный раствор этановой кислоты. Простите – видимо, надо было составить список в привычных терминах.

– Да неужели? – съязвил Уолтер.

– Вот спасибо. – Секретарша исчезла.

– Откуда взялась идея насчет списка продуктов? – требовательно спросил Уолтер. – Мы ничего подобного не обсуждали – тем более химические формулы.

– Я знаю, – ответила она. – Это меня осенило уже перед съемкой. По-моему, мысль интересная, а ты как считаешь?

Уолтер схватился за голову. Идея-то была неплоха, но ему не хотелось этого признавать.

– Нельзя делать такие вещи, – глухо сказал он. – Ты, черт возьми, не имеешь права своевольничать.

– Я, черт возьми, не своевольничаю, – уколола его Элизабет. – Надумай я, черт возьми, своевольничать, так и сидела бы где-нибудь в лаборатории. Постой-ка, – сказала она, – если не ошибаюсь, у тебя повысился уровень кортикостерона – наступила, как принято говорить, зона послеобеденной депрессии. Хорошо бы тебе что-нибудь съесть.

– Не вздумай, – жестко сказал он, – читать мне лекции о зоне послеобеденной депрессии.

В течение нескольких минут они сидели в гримерной: один уставился в пол, вторая в стену. И не обменялись больше ни словом.

– Мистер Пайн? – В дверь просунула голову другая секретарша. – Мистер Лебенсмаль спешит на самолет, но просил напомнить, что исправить это нужно в кратчайшие сроки – до конца текущей недели. Простите… не берусь сказать, что значит «это». Он говорит: хоть в лепешку расшибитесь, но сделайте так, чтобы «это»… – девушка сверилась со своими записями в блокноте, – было «сексуально». – Тут она зарделась. – И вот еще. – Она передала ему небольшой листок, торопливо исписанный корявым почерком Лебенсмаля: «А где, мать твою за ногу, этот сраный коктейль?»

– Спасибо, – сказал Уолтер.

– Простите, – сказала женщина.

– Мистер Пайн… – Первая секретарша столкнулась в дверях со второй. – Уже поздно… я должна бежать домой. Но телефоны…

– Можешь идти, Пола, – сказал он. – Я отвечу на звонки.

– Тебе помочь? – предложила Элизабет.

– Ты сегодня уже так помогла – дальше некуда, – сказал Уолтер. – Когда я говорю: «Спасибо, не надо», это значит «Спасибо, не надо».

Пайн перешел в приемную; Элизабет плелась сзади. На секретарском столе зазвонил один из телефонных аппаратов. Уолтер снял трубку.

– Кей-си-ти-ви, – устало ответил он. – Да-да, прошу прощения. Это уксус.

– Уксус, – ответила Элизабет по другой линии.

– Уксус.

– Уксус.

– Уксус.



Когда Уолтер выпускал шоу клоунов, ему за все время не поступило ни одного звонка.

Глава 26

Похороны

– Здравствуйте, меня зовут Элизабет Зотт, и это программа «Ужин в шесть».

Сидя в режиссерском кресле, Уолтер зажмурился.

– Умоляю, – шептал он. – Умоляю, умоляю, умоляю.

Шел пятнадцатый день вещания, и у него не осталось сил. Раз за разом он объяснял: как ему самому не приходится выбирать размеры кабинетного стола, так и ей не приходится выбирать студийную кухню. Ничего личного: и декорации, и кабинетные столы выбираются на основании расчетов и бюджетов. Но всякий раз, когда он об этом напоминал, она кивала, будто усвоила, а потом говорила: «Да, но…» И все начиналось сначала. То же происходило и со сценарием. Ее задача, вдалбливал он, – увлечь аудиторию, а не занудить до смерти. Но она со своими постоянными экскурсами в химию только навевала тоску. Поэтому он решил наконец добавить живую аудиторию. Уж он-то знал: живые люди, сидящие в каких-то двадцати футах, быстро отучат ее занудствовать.

– Добро пожаловать на нашу передачу в присутствии зрителей, – сказала Элизабет.

«Пока все неплохо».

– Каждый вечер с понедельника по пятницу мы будет готовить вместе.

«Слово в слово, как по писаному».

– Сегодня у нас на ужин запеканка со шпинатом.

«Дикая кобылица объезжена. Слушается».

– Но для начала необходимо расчистить наше рабочее место.

Глаза у него сами собой раскрылись: она подняла клубок коричневой шерсти и бросила в публику.

«Нет, нет», – беззвучно взмолился он. К нему повернулся оператор; аудитория взорвалась нервным смехом.

– Кому-нибудь нужны круглые резинки? – спросила она, поднимая над головой целый шар из резинок.

Поднялось несколько рук; шар из резинок тут же полетел в публику.

Лишившись дара речи, Уолтер вцепился в подлокотники складного брезентового кресла.

– Люблю, чтобы работать было просторно, – говорила Элизабет. – Это укрепляет мысль о важности того дела, которым мы с вами сейчас займемся. А сегодня работы у нас так много, что для расчистки места мне требуются помощницы. Нужна кому-нибудь банка для печенья?

К ужасу Уолтера, вверх взметнулся лес рук. Не успел он оглянуться, как на сцене уже суетилось множество зрительниц, которым Элизабет предлагала забирать все, что угодно. Менее чем за минуту весь антураж исчез – даже репродукции со стен. Остались только громоздкие часы да фальшивое окно.

– Ну вот, – изрекла она серьезным тоном, когда все вернулись на свои места. – Теперь можно начинать.



Уолтер прокашлялся. Один из первейших законов телевидения, наряду с «развлекать», требует в любых обстоятельствах делать вид, что все идет по плану. Телеведущих специально обучают этому искусству, и Уолтер, который никогда ведущим не был, в один миг решил испытать такой метод. Сидя в своем брезентовом кресле, он выпрямил спину, а потом наклонился вперед и сделал вид, будто сам спровоцировал нарушение всех телевизионных норм. В действительности же ничего подобного он не совершал; все это знали, и каждый отреагировал на его беспомощность по-своему: оператор покачал головой, звукорежиссер вздохнул, сценограф из правой кулисы показал Уолтеру средний палец. Тем временем Элизабет на сцене рубила шпинат гигантским кухонным ножом.

Лебенсмаль его убьет.

На несколько мгновений Уолтер закрыл глаза и прислушался к шорохам телезрителей: кто-то ерзал на стуле, кто-то покашливал. Где-то вдалеке Элизабет распространялась насчет важности калия и магния для человеческого организма. Карточкой-подсказкой, заготовленной для эпизода со шпинатом, Уолтер особенно гордился. «Не правда ли, у шпината прелестный цвет. Зеленый. Напоминает о весне». Это она пропустила не глядя.

– …многие считают, что шпинат делает нас сильными, потому что железа в нем – почти как в мясе. Но на самом деле шпинат богат щавелевой кислотой, которая препятствует усвоению железа. А значит, когда Моряк Попай хвалится, будто приобрел исполинскую силу[20], подзаправившись порцией шпината, не верьте.

Ну, фантастика. Уже Моряка Попая уличает во лжи.

– Тем не менее шпинат обладает высокой питательной ценностью – об этом и о многом другом мы продолжим разговор после небольшого перерыва, – продолжала Элизабет, размахивая перед камерой своим ножом.

Час от часу не легче. Уолтер даже не стал вставать. В считаные мгновения Элизабет возникла у его локтя.

– Ну как, Уолтер, тебе понравилось? – заговорила она. – Я последовала твоему совету. Задействовала публику.

Он повернулся к ней с каменным лицом.

– Сделала все, как ты сказал: развлекала. Зная, что мне потребуется много свободного пространства, я вспомнила про бейсбол – помнишь, как торговцы бросают в толпу орешки? И это сработало.

– Да, – произнес он безразлично. – А потом ты предложила зрителям поживиться базами, битами, перчатками и вообще всем, что плохо лежит.

На лице Элизабет читалось удивление.

– Ты сердишься?

– Тридцать секунд, миссис Зотт, – предупредил оператор.

– Нет, что ты, – спокойно произнес Уолтер. – Я не сержусь. Я в бешенстве.

– Но ты же сам сказал: развлекать.

– Нет, ты не развлекала: ты распорядилась тем, что тебе не принадлежит.

– Мне требовалось свободное пространство.

– В понедельник готовься умереть, – сказал Уолтер. – Сразу после меня.

Элизабет отвернулась.

– Я снова с вами, – услышал он раздраженный голос Элизабет на фоне одобрительных аплодисментов зрителей.

К счастью, после этого он мало что воспринимал, но лишь потому, что у него схватило живот, а сердце заколотилось с такой силой, что наводило на мысль о самом серьезном диагнозе. Уолтер зажмурился и попытался приблизить свой конец – хоть инсульт, хоть инфаркт.

Открыв глаза, он увидел Элизабет, которая размахивала руками на опустевшей кухне.

– Кулинария – это химия, – говорила она. – А химия – это жизнь. Она дает нам возможность изменить все, включая себя.

Боже милостивый.

Над Уолтером склонилась его секретарша и шепотом сообщила, что на самое раннее время его вызывает Лебенсмаль. Он снова закрыл глаза. Успокойся, внушал он себе. Дыши.

С закрытыми глазами он узрел нечто такое, чего совсем не хотел видеть. Себя на похоронах – на своих собственных похоронах – среди множества людей в цветастых одеждах. До его слуха донеслось, как некто – референт? – рассказывает про обстоятельства его смерти. Эта скучная история совершенно ему не понравилась, но как раз подходила под формат его дневных программ. Слушал он внимательно, дабы в контексте эпизодов своей жизни не пропустить похвалы, однако выступающие в основном говорили что-то вроде «Какие у вас планы на эти выходные?»

Где-то вдалеке Элизабет распиналась о важности работы. Она снова читала нотации, забивая головы скорбящих идеями о чувстве собственного достоинства.

– Рискуйте, – говорила она. – Не бойтесь экспериментировать.

Не будьте как Уолтер – вот что она имела в виду.

С каких это пор на похороны приходят не в черном?

– Бесстрашие на кухне влечет за собой бесстрашие в жизни, – утверждала Зотт.

Кто вообще предоставил ей слово для прощания? Фил? Какое хамство. И совсем неуместно, учитывая, что он, Уолтер Пайн, рискнул только один раз – когда взял ее на работу и тем самым приблизил свою безвременную кончину. Рискуйте, не бойтесь экспериментировать, давайте-давайте. Кто здесь умер?

Издали все еще доносился голос Элизабет в сопровождении непрерывного стука ножа. Затем, минут через десять, послышались заключительные слова:

– Дети, накрывайте на стол. Маме нужно немного побыть одной.

Иными словами, довольно о покойном Уолтере – вернемся ко мне.

Скорбящие с энтузиазмом аплодировали. Теперь не грех и по стаканчику пропустить.

Тем более что потом уже ничего интересного не происходило. К сожалению, воображаемая смерть оказалась очень похожа на его жизнь. Ему пришло в голову, что выражение «занудить до смерти» – это не пустые слова.



– Мистер Пайн?

– Уолтер?

Чья-то рука коснулась его плеча.

– Давайте я позову врача, – предложил первый голос.

– Пожалуй, – отозвался второй.

Он разлепил веки: рядом с ним стояли Зотт и Роза.

– У вас, кажется, был обморок, – сказала Зотт.

– Вы прямо на пол сползли, – добавила Роза.

– У вас пульс учащен, – определила Зотт, положив пальцы ему на запястье.

– Врача-то позвать? – вновь спросила Роза.

– Уолтер, ты голоден? Когда в последний раз ел?

– Я в полном порядке, – хрипло сказал Уолтер. – Ступайте.