— О, благодарю! — воскликнула девушка, схватив руку кардинала и целуя ее, прежде чем он успел этому воспротивиться.

— Но дорога может быть опасной.

— По-настоящему бояться, монсеньер, я должна при этом дворе, где мне угрожают таинственные и неведомые опасности, где я постоянно чувствую, как дрожит почва у меня под ногами, где невинность моего сердца и чистота моих мыслей — лишний повод погибнуть. Удалите меня от этих королев-заговорщиц от этих принцев, изображающих любовь, не испытывая ее; от этих придворных, занятых интригами от этих женщин, советующих невозможное как нечто вполне простое и естественное, от этих августейших уст, обещающих за стыд вознаграждение, которое подобает чести и верности, — удалите меня отсюда, монсеньер, и, пока Господь даст мне быть честной и чистой, я буду вам благодарна.

— Я ни в чем не могу отказать той, что просит меня по такому поводу и столь настойчиво. Встаньте; через час все будет если не готово, то, во всяком случае, почти готово для вашего отъезда.

— Вы не отпустите мне грехи, монсеньер?

— Тем, у кого нет грехов, отпущение не нужно.

— Тогда благословите меня; может быть, ваше благословение прогонит смуту из моего сердца.

— Дитя мое, руки, что простер бы над вами я, занятый мирскими делами, были бы менее чисты, чем ваше сердце, какая бы смута его ни посетила. Благословить вас надлежит Богу, а не мне, и я горячо молю, чтобы он заместил своей высшей добротой мою недостаточную любовь.

В это мгновение пробило девять часов. Ришелье подошел к бюро и позвонил.

Появился Гийемо.

— Лица, которых я ожидаю, прибыли? — спросил кардинал.

— Герцог только что вошел в картинную галерею.

— Один или с кем-то?

— С молодым человеком.

— Мадемуазель, — сказал кардинал, — прежде чем дать вам ответ — не скажу окончательный, но подробный, — мне необходимо переговорить с двумя только что прибывшими лицами. Гийемо, проводите мадемуазель де Лотрек к моей племяннице; через полчаса вы зайдете узнать, освободился ли я.

И, почтительно поклонившись мадемуазель де Лотрек, последовавшей за камердинером, он пошел отворить дверь картинной галереи, где прогуливались — правда, всего несколько минут — герцог де Монморанси и граф де Море.

VI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАРДИНАЛ СОЧИНЯЕТ КОМЕДИЮ БЕЗ ПОМОЩИ СВОИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ СОТРУДНИКОВ

Эти вельможи ждали всего несколько минут; но срочность и количество дел, обременявших кардинала, были настолько хорошо известны, что, если бы ожидание длилось дольше, прибывшие не выразили бы ни малейшего недовольства. Еще не обладая высшей властью, которой он достиг в знаменитый день, получивший в истории наименование «День одураченных», он уже считался если не фактически, то, во всяком случае, юридически первым министром; однако важно отметить, что в вопросах войны и мира он располагал лишь своей инициативой, своим голосом и превосходством своего гения; против него неизменно были ненависть обеих королев и подобие Королевского совета, собиравшегося в Люксембургском дворце под председательством кардинала де Берюля. Король вмешивался в принятые решения, одобрял или не одобрял их. На это одобрение или неодобрение основное влияние оказывали то Ришелье, то королева-мать, смотря по тому, в каком настроении находился Людовик XIII.

Важным вопросом, который предстояло решить через два-три дня, была не война в Италии — это было уже решено, — а выбор того, кому будет доверено командование этой армией.

Вот об этом важном вопросе кардинал собирался переговорить с двумя вельможами — желательными для него участниками этой войны, — когда писал накануне герцогу де Монморанси, назначая встречу ему и графу де Море; однако его встреча с Изабеллой де Лотрек и интерес, внушенный ему девушкой, заставил его кое в чем изменить намерения относительно графа де Море.

Господин де Монморанси впервые увиделся с Ришелье со времени казни своего кузена де Бутвиля; но мы видели, что губернатор Лангедока сделал первый шаг навстречу кардиналу на вечере у принцессы Марии Гонзага, подойдя с поклоном к г-же де Комбале, не преминувшей рассказать дяде о столь важном факте.

Кардинал бы слишком хорошим политиком, чтобы не понять, что этот поклон племяннице был в действительности адресован дяде и что герцог предлагает ему мир.

Что касается графа де Море, то дело обстояло иначе. Не только искренность молодого человека, его чисто французский характер среди стольких характеров испанских и итальянских, его хорошо известная храбрость, много раз доказанная им в свои двадцать два года, вызывали живой интересу кардинала. Он очень хотел не только беречь его, но покровительствовать ему, помочь его счастью, ибо это был единственный сын Генриха IУ, до сих пор не принявший открытого участия в заговорах против него, кардинала. Граф де Море, свободный, уважаемый, занимающий командный пост в армии, слуга Франции, политику которой представлял герцог де Ришелье, был противовесом двум Вандомам, посаженным в тюрьму за эти заговоры.

По мнению кардинала, пора было остановить юного принца на той наклонной плоскости, где он оказался. Попав в гущу интриг Анны Австрийской и королевы-матери, готовый стать любовником г-жи де Фаржи или возобновить отношения с г-жой де Шеврез, он вскоре оказался б опутан столькими узами, что, как бы ни хотел, не смог бы от них избавиться.

Кардинал протянул г-ну де Монморанси руку (тот ответил искренним пожатием), но не позволил себе такой Непринужденности по отношению к графу де Море — человеку королевской крови, поклонившись примерно так же, как если бы перед ним был Месье.

После обмена приветствиями кардинал сказал:

— Господин герцог, когда речь шла о войне против Ла-Рошели морской войне, которую я хотел вести без помех, я купил ваше звание генерал — адмирала, заплатив названную вами цену; сегодня речь идет о том, чтобы не продать, а дать вам больше, чем я у вас взял.

— Ваше высокопреосвященство полагает, — спросил г-н Монморанси с самой приветливой улыбкой, — что, когда речь идет о службе ему и одновременно благу государства необходимо начать с обещаний, чтобы заручиться моей преданностью?

— Нет, господин герцог, я знаю, что никто столь щедро, как вы, не проливал свою драгоценную кровь. И, поскольку мне известны ваше мужество и ваша верность, я хочу откровенно объясниться с вами.

Монморанси поклонился.

— Когда скончался ваш отец, вы унаследовали его состояние и его титулы; но было одно звание, для наследования которого вы оказались слишком молоды — звание коннетабля. Вы знаете, что меч с геральдическим лилиями не вручают ребенку. К тому же нашлась сильная рука, готовая ее принять и достойно нести, — рука сеньора де Ледигьера. Его сделали коннетаблем. Лишь в восьмидесятипятилетнем возрасте он выпустил этот меч из рук. С того времени маршал де Креки, его зять, стремится занять это место. Но меч коннетабля — это не прялка, передаваемая женщинами друг другу. У господина де Креки был в этом году случай ее завоевать: надо было обеспечить успех экспедиции герцога Неверского а он провалил ее, выступив на стороне королевы-матери против Франции и против меня. Тем самым он подписал отказ от поста коннетабля; пока я жив, он им не станет!

Из груди герцога де Монморанси вырвался шумный радостный вздох.

Это свидетельство удовлетворения не ускользнуло от кардинала. Он продолжал:

— Мое былое доверие к маршалу де Креки я переношу на вас, герцог. Родство с королевой-матерью не повлияет на вашу любовь к Франции, ибо — поймите хорошенько, — ибо эта итальянская война в зависимости от ее успешного или неудачного результата станет величием или унижением Франции.

Заметив, что граф де Море внимательно его слушает, он обратился к нему:

— Хорошо, что и вы, дорогой принц, с вниманием относитесь к моим словам, ведь никто не может больше вас любить Францию, за которую ваш августейший отец отдал все, даже свою жизнь.

И, видя, что герцог де Монморанси с нетерпением ждет окончания его речи, сказал:

— Я закончу в нескольких словах, вложил в них ту же откровенность, что была во всем нашем разговоре. Если, как я надеюсь, мне будет доверено ведение этой войны, вы, дорогой герцог, получите верховное командование армией и, поскольку осада Казаля будет снята и вам первому предстоит вступить в крепость, вы найдете за ее воротами меч коннетабля; таким образом, он третий раз вернется в вашу семью. Итак, подумайте, господин герцог. Если вы ждете большего от кого-то другого, примкните к нему; я не рассержусь, так как предоставляю вам полную свободу.

— Вашу руку монсеньер, — ответил де Монморанси.

Кардинал протянул ему руку.

— Во имя Франции, монсеньер, — продолжал де Монморанси, — примите мою преданность вам. Я обещаю во всем повиноваться вашему высокопреосвященству, за исключением случаев, когда будет задета честь моего имени.

— Хоть я и не принц, господин герцог, — отвечал Ришелье с чрезвычайным достоинством, — но я дворянин. Поверьте, что я никогда не прикажу одному из Монморанси ничего такого, что заставило бы его краснеть.

— И когда нужно быть готовым, монсеньер?

— Как можно раньше, господин герцог. Я рассчитываю — опять-таки предполагая, что мне будет доверено ведение войны, — открыть боевые действия в начале будущего месяца.

— Значит, нельзя терять время, монсеньер. Сегодня вечером я уезжаю в свое губернаторство и десятого января буду в Лионе с сотней дворян и пятьюстами всадников.

— Но, — сказал кардинал, надо считаться с тем, что руководство военными действиями будет поручено кому-нибудь другому; могу ли я спросить, что станете вы делать в этом случае?

— Никто, кроме вашего высокопреосвященства, не кажется мне достойным этого замысла; я буду повиноваться лишь его величеству королю Людовику Тринадцатому и вам.

— Отправляйтесь, герцог. Вы знаете — я сказал уже об этом, — где вас ждет меч коннетабля.

— Должен ли я взять с собой моего молодого друга графа де Море?

— Нет, господин герцог; у меня на господина графа де Море особые виды, я хочу поручить ему важную миссию. Если он откажется, он волен будет к вам присоединиться. Только оставьте ему слугу, на кого он мог бы рассчитывать как на самого себя: поручение, что я ему дам, потребует мужества от него и преданности от тех, кто будет его сопровождать.

Герцог и граф де Море вполголоса обменялись несколькими словами; кардинал услышал, как граф де Море сказал герцогу:

— Оставьте мне Галюара.

Затем герцог, чье сердце переполняла радость, взял руку кардинала, с признательностью ее пожал и поспешно вышел.

Оставшись наедине с графом де Море, кардинал подошел к нему и, глядя на него с почтительной нежностью, сказал:

— Господин граф, не удивляйтесь вниманию, какое я позволяю себе проявлять к вам — мне дают на это право мое положение и мой возраст: я вдвое старше вас, Но из всех детей короля Генриха вы единственный можете считаться его истинным портретом, а тем, кто любил отца, позволительно любить сына.

Молодой принц впервые увиделся с Ришелье, впервые услышал звук его голоса и, настроенный против него тем, что ему приходилось слышать, удивлялся, что это суровое лицо может улыбаться и этот повелительный голос может быть таким мягким.

— Монсеньер, — ответил он, улыбаясь, но все же не без некоторого волнения в голосе, — ваше высокопреосвященство весьма добры, что занялись молодым сумасбродом, до сих пор думавшим лишь о том, чтобы развлекаться, как только можно, а если бы его спросили, на что он годен, не знал бы что ответить.

— Истинный сын Генриха Четвертого годен на все, сударь, — возразил кардинал, — ибо вместе с кровью передаются отвага и ум, вот почему я не хочу оставить вас на ложной дороге, во власти опасностей, каким вы себя подвергаете.

— Я, монсеньер? — воскликнул несколько удивленный молодой человек. — На какой же дурной путь я ступил и что за опасности мне угрожают?

— Угодно вам уделить мне несколько минут вашего внимания, господин граф, и в течение этих нескольких минут выслушать меня серьезно?

— Это долг, предписываемый моим возрастом и моим именем, монсеньер, даже если бы вы не были министром и гениальным человеком. Итак, я вас слушаю не только со всей серьезностью, но и с почтением.

— Вы прибыли в Париж в последних числах ноября, по-моему, двадцать восьмого.

— Да, двадцать восьмого, монсеньер.

— У вас были при себе письма из Миланского герцогства и из Пьемонта для королевы Марии Медичи, для королевы Анны Австрийской и для Месье.

Граф удивленно посмотрел на кардинала, мгновение колебался с ответом, но, в конце концов, его правдивость и влияние гениального человека победили.

— Да, монсеньер, — сказал он.

— Но, поскольку обе королевы и Месье выехали навстречу королю, вам пришлось провести неделю в Париже. Чтобы не сидеть эту неделю без дела, вы стали ухаживать за сестрой Марион Делорм, госпожой де ла Монтань. Молодому красивому, богатому, сыну короля, вам не пришлось томиться: на следующий день, после того как вас представили ей, вы стали ее любовником.

— И это вы называете быть на ложном пути и подвергаться опасностям, от каких вы хотели меня уберечь? — с улыбкой спросил граф де Море, удивляясь, что министр, да еще в звании кардинала, снисходит до таких подробностей.

— Нет, сударь; сейчас мы до этого дойдем. Нет, я вовсе не называю ложным путем то, что вы стали любовником сестры куртизанки, хотя, как вы могли заметить, эта любовь оказалась небезопасной: полоумный Пизани решил, что вы любовник госпожи де Можирон, и хотел подослать к вам убийцу; по счастью, ему попался сбир более честный, чем он сам, и этот человек, верный памяти великого короля, отказался поднять руку на его сына. Правда, храбрец оказался жертвой своей честности; вы сами видели его распростертым на столе, умирающим и исповедующимся капуцину.

— Могу я вас спросить, монсеньер, — сказал граф де Море, надеясь поставить Ришелье в затруднение, — когда и где был я свидетелем этого прискорбного зрелища?

— Пятого декабря около шести часов вечера, в зале гостиницы «Крашеная борода», когда вы, переодетый баскским дворянином, расстались с госпожой де Фаржи — она была переодета каталонкой, — явившейся сообщить вам, что королева Анна Австрийская, королева Мария Медичи и Месье ожидают вас в Лувре между одиннадцатью часами и полуночью.

— Ах, честное слово, монсеньер, на этот раз я сдаюсь и признаю, что у вас отличная полиция.

— И что же, граф, вы думаете, будто я собирал столь точные сведения о вас ради себя, боясь того зла, какое вы можете мне причинить?

— Не знаю, но, возможно, у вашего высокопреосвященства был здесь все же какой-то интерес.

— И большой интерес, граф. Я хотел спасти сына Генриха Четвертого от зла, какое он может причинить самому себе.

— Каким образом, монсеньер?

— То, что королева Мария Медичи, одновременно итальянка и австриячка, королева Анна Австрийская, одновременно австриячка и испанка, плетут заговоры против Франции, это преступление, но преступление понятное: семейные связи слишком часто берут верх над долгом перед государством. Но тому, что граф де Море, то есть сын француженки и самого французского короля, какой когда-либо существовал, станет участником заговора двух безрассудных и вероломных королев в пользу Испании и Австрии, я помешаю — сначала убеждением, потом просьбой, а если понадобится — силой.

— Но кто вам сказал, что я участвую в заговоре, монсеньер?

— Еще не участвуете, граф, но рыцарственный порыв вот-вот может вовлечь вас в заговор. Вот почему я хотел сказать вам: сын Генриха Четвертого, ваш отец всю жизнь стремился к ослаблению Испании и Австрии, так не примыкайте к тем, кто хочет их возвышения за счет интересов Франции; сын Генриха Четвертого, Австрия и Испания убили вашего отца, так не совершайте кощунства, вступая в союз с его убийцами!

— Но почему вы, ваше высокопреосвященство, не скажете Месье то, что говорите мне?

— Потому что Месье тут ни при чем: он сын Кончини, а не Генриха Четвертого.

— Господин кардинал, подумайте над тем, что вы мне говорите.

— Да, я знаю, что подвергнусь гневу королевы-матери, гневу Месье, гневу самого короля, если граф де Море покинет того, кто хочет ему блага, и придет к тем, кто хочет ему зла; но граф де Море будет признателен за большое внимание, что я к нему проявляю, — внимание, имеющее источником большую любовь и большое восхищение королем, его отцом, — и граф де Море сохранит в тайне то, что я сказал ему сегодня для его блага и блага Франции.

— Вашему высокопреосвященству не нужно мое слово, не так ли?

— У сына Генриха Четвертого слова не спрашивают.

— Однако ваше высокопреосвященство пригласили меня не только для того, чтобы дать советы, но и, как вы сами сказали, чтобы доверить мне некое поручение.

— Да, граф, поручение, удаляющее вас от тех опасностей, что я предвижу для вас.

— Удаляющее меня от опасностей?

Ришелье сделал утвердительный знак.

— И, следовательно, от Парижа?

— Речь идет о том, чтобы вернуться в Италию.

— Гм! — произнес граф де Море.

— У вас есть причины не возвращаться в Италию?

— Нет, но у меня есть причины остаться в Париже.

— Итак, вы отказываетесь, господин граф?

— Нет, не отказываюсь, особенно если поездку можно отложить.

— Выехать необходимо сегодня вечером, в крайнем случае — завтра.

— Это невозможно, монсеньер, — сказал граф де Море, покачав головой.

— Как! — воскликнул кардинал. — Вы допустите, чтобы война началась без вашего участия?

— Нет, но я покину Париж вместе со всеми, и как можно позже.

— Вы это твердо решили, господин граф?

— Твердо, монсеньер.

— Я сожалею о вашем нежелании ехать. Именно вам вашей храбрости, вашей верности, вашей учтивости хотел я доверить дочь человека, которого чрезвычайно уважаю. Что ж, граф, я поищу кого-нибудь, кто согласится вместо вас сопровождать мадемуазель Изабеллу де Лотрек.

— Изабеллу де Лотрек! — воскликнул граф де Море. Так вы хотите отправить Изабеллу де Лотрек к ее отцу?

— Да, ее. Что в этом имени вас удивляет?

— Нет, ничего, простите, монсеньер.

— Я подумаю и найду ей другого защитника.

— Нет, нет, монсеньер, не надо никого искать; проводник и защитник мадемуазель де Лотрек, тот, кто даст себя убить за нее, найден, вот он: это я!

— Итак, сказал кардинал, — я могу больше ни о чем не беспокоиться?

— Ни о чем, монсеньер.

— Вы согласны?

— Согласен.

— В таком случае вот мои последние указания.

— Я слушаю.

— Вы доставите мадемуазель де Лотрек, которая во все время пути будет для вас священна, как сестра…

— Клянусь в этом!

— … к ее отцу в Мантую; затем вы присоединитесь к армии и получите командный пост под началом господина де Монморанси.

— Да, монсеньер.

— А если случится — вы понимаете, человек предусмотрительный должен предполагать любые возможности, — если случится, что вы и мадемуазель друг друга полюбите…

У графа де Море вырвался непроизвольный жест.

— … вы понимаете, это лишь предположение, ибо вы никогда друг друга не видели и совсем друг друга не знаете. Так вот, если это произойдет, я не смогу ничего сделать для вас, монсеньер, — вы сын короля, — но я могу многое сделать для мадемуазель де Лотрек и для ее отца.

— Вы можете сделать меня счастливейшим из людей, монсеньер. Я люблю мадемуазель де Лотрек.

— Ах, в самом деле? Видите, как все сходится. А не она ли, случайно, в тот вечер, когда вы были в Лувре, приняла вас на лестнице из рук госпожи де Шеврез, переодетого пажом, и провела темным коридором в спальню королевы? Признайтесь, что если так, то этот случай похож на чудо!

— Монсеньер, — сказал граф де Море, изумленно глядя на кардинала, — я знаю одно: мое восхищение вам равняется моей признательности; но…

В голосе графа слышалось беспокойство.

— Но что? — спросил кардинал.

— У меня остается одно сомнение.

— Какое?

— Я люблю мадемуазель де Лотрек, но не знаю, любит ли мадемуазель де Лотрек меня и, несмотря на мою преданность, примет ли она мое покровительство.

— То, о чем вы говорите, господин граф, меня уже не касается, это целиком ваше дело. Вы должны получить у нее желаемое вами согласие.

— Но где? Как я ее увижу? У меня нет никакой возможности ее встретить, а если, как говорит ваше высокопреосвященство, отъезд должен состояться сегодня вечером или, в крайнем случае, завтра, не знаю, как я смогу ее увидеть.

— Вы правы, господин граф, ваша встреча настоятельно необходима. Подумайте над этим, я тоже подумаю. Подождите немного в этом кабинете, мне надо кое о чем распорядиться.

Граф де Море поклонился, с восхищенным удивлением следя глазами за этим человеком, настолько превосходящим других, из своего кабинета управляющим Европой и находящим время среди окружающих его интриг и грозящих ему опасностей заниматься личными интересами людей и входить в мельчайшие подробности их жизни.

Дверь, через которую вышел кардинал, была закрыта; граф де Море машинально устремил на нее взгляд и не успел еще его отвести, как дверь отворилась, и в нее проеме он увидел не кардинала, а мадемуазель де Лотрек.

Влюбленные, словно пораженные одновременно электрическим разрядом, удивленно вскрикнули. Затем граф де Море с быстротой мысли устремился к Изабелле, упал к ее ногам и поцеловал ей руку с пылкостью, доказавшей девушке, что она обрела, может быть, опасного покровителя, но преданного защитника.

Тем временем кардинал, достигший своей цели — удалить сына Генриха IV от двора и сделать его своим сторонником, — радовался тому, что нашел развязку героической комедии без участия своих обычных литературных сотрудников — господ Демаре, Ротру, л’Этуаля и Мере.

Корнель, как мы помним, не имел еще чести быть представленным кардиналу.

VII. СОВЕТ

Большим событием, с тревогой ожидаемого всеми, исключая Ришелье (он был уверен в короле, насколько можно было быть уверенным в Людовике XIII), был совет, который должен был заседать у королевы-матери в Люксембургском дворце, построенном ею в годы регентства по образцу флорентийских дворцов; для его картинной галереи Рубенс десять лет назад выполнил великолепные полотна, изображающие наиболее значительные события жизни Марии Медичи и составляющие сегодня одно из главных украшений галереи Лувра.

Совет заседал вечером.

Он представлял собой собственное правительство Марии Медичи, состоящее из лиц, целиком ей преданных; председательствовал в нем кардинал де Берюль, членами были Вотье, маршал де Марийяк (его сделали маршалом, хотя он ни разу не побывал под огнем; кардинал в своих мемуарах неизменно называет его Марийяк Шпага за то, что, поссорившись во время игры в мяч с неким Кабошем и встретив его затем на дороге, он убил его, не дав времени защититься) и, наконец, его старший брат Марийяк, хранитель печатей, один из любовников г-жи де Фаржи. К этому совету в особо важных случаях добавляли своего рода почетных советников из числа наиболее известных военачальников и наиболее знатных сеньоров того времени; так случилось, что на совет, куда мы собираемся ввести наших читателей, были приглашены герцог Ангулемский, герцог де Гиз, герцог де Бельгард и маршал де Бассомпьер.

Месье некоторое время назад вернулся в совет, откуда он вышел в связи с процессом Шале. Король появлялся на заседаниях, когда считал, что вопрос достаточно важен и требует его присутствия.

Принятые советом решения, как мы говорили, докладывались королю; он одобрял, не одобрял или даже полностью изменял то, что было принято.

Кардинал де Ришелье (он фактически уже стал первым министром по силе своего гения, но получил это звание и абсолютную власть только через год после событий, о которых мы рассказываем) располагал в совете лишь своим голосом, но почти всегда склонял короля к своему мнению; его поддерживали обычно оба Марийяка, герцог де Гиз, герцог Ангулемский и иногда маршал де Бассомпьер; против неизменно были королева-мать, Вотье, кардинал де Берюль и два-три участника заседания, пассивно повиновавшиеся знакам Марии Медичи — отрицания или одобрения.

В этот вечер Месье под предлогом ссоры с королевой-матерью заявил, что он не будет присутствовать на совете; но это обстоятельство, благодаря тому, что интересы принца взялась представлять Мария Медичи, лишь усилило его позиции.

Совет был назначен на восемь часов вечера.

В четверть девятого все участники заседания были на месте и стояли перед сидящей Марией Медичи.

В половине девятого король поклонился матери, вставшей при его появлении, поцеловал ей руку, уселся рядом с нею в кресло, стоящее немного выше, надел шляпу и произнес сакраментальные слова:

— Садитесь, господа.

Члены правительства и почетные советники уселись вокруг стола на табуретах, приготовленных по числу участников.

Король обвел взглядом стол, поочередно разглядывая присутствующих, затем меланхоличным, лишенным звучности голосом, каким разговаривал обычно, спросил:

— Я не вижу моего брата Месье; где он?

— Он проявил неповиновение вашей воле и, без сомнения, не осмелится появиться перед нами. Угодно вам, чтобы заседание проходило без него?

Король молча сделал утвердительный знак.

Затем он обратился не только к членам совета, но и к дворянам, приглашенным сообщить свое мнение по обсуждаемому вопросу.

— Господа, — сказал он, — вы знаете, о чем идет сегодня речь. Следует выяснить, должны ли мы заставить сиять осаду Казаля, прийти на помощь Мантуе, чтобы подкрепить поддерживаемые нами требования герцога Неверского и прекратить посягательства герцога Савойского на Монферрат. Хотя объявление мира и войны — королевское право, мы, прежде чем принять решение, желаем прибегнуть к вашему просвещенному мнению, нисколько не опасаясь, что наше право потерпит ущерб от советов, которых мы у вас просим. Слово нашему министру господину кардиналу де Ришелье, он изложит нам состояние дел.

Ришелье, встав, поклонился королю и королеве.

— Изложение будет кратким, — сказал он. — Герцог Винченцо Гонзага, умирая, завещал все свои права на герцогство Мантую герцогу Неверскому, дяде трех последних государей этого герцогства, которые скончались, не оставив мужского потомства. Герцог Савойский Надеялся женить одного из своих сыновей на наследнице Монферрата и Мантуи, создав себе таким образом второстепенное итальянское государство, что было постоянной целью его честолюбивых устремлений и часто заставляло нарушать обещания, данные им Франции. Поэтому министр его величества короля Людовика Тринадцатого счел политически правильным поддержать вступление француза на престол Мантуи и Монферрата, приобретя тем самым ревностного сторонника среди ломбардских государств; учитывая наш союз с папой римским и венецианцами, это обеспечило бы нам решительный перевес в итальянских делах и, наоборот, нейтрализовало бы влияние Испании и Австрии. Имея в виду эту цель, министр его величества и действовал до настоящего времени. Чтобы подготовить пути для нынешней кампании, он несколько месяцев назад послал первую армию; из-за ошибки маршала де Креки — ошибки, которую можно считать почти изменой, — она была не разбита герцогом Савойским, как поспешили объявить враги Франции, а лишена самого необходимого: пехотинцы и кавалеристы — съестных припасов, кони — фуража; в результате она рассеялась, растаяла, если можно так выразиться, от дуновения голода. Но, поскольку политика была определена и враждебные действия начаты, следовало лишь дождаться благоприятного часа, чтобы продолжить начатое. Такой час, по мнению министра его величества, наступил: взятие Ла-Рошели позволяет нам распоряжаться нашей армией и нашим флотом. Таким образом, вашим величествам предстоит решить вопрос: начинать или не начинать войну, а если начинать, то делать это немедленно или подождать? Министр его величества, являющийся сторонником войны, и войны немедленной, готов выслушать возражения, если таковые последуют.

И, поклонившись королю и королеве Марии, кардинал сел, передав слово своим противникам, вернее противник — кардиналу де Берюлю.

Тот, заранее зная, что отвечать министру будет он, вопросительно взглянул на королеву-мать и после ее поощрительного знака поднялся, поклонился их величествам и сказал:

— Замысел вести войну в Италии, несмотря на кажущиеся убедительными доводы, приведенные господином кардиналом де Ришелье, представляется нам не только опасным, но неисполнимым. Почти вся Германия подчинена императору Фердинанду; она поставит ему неисчислимые армии, с какими вооруженные силы Франции не могут сравниться. Со своей стороны, его величество Филипп Четвертый, августейший брат королевы, найдет в рудниках Нового Света достаточно сокровищ, чтобы оплатить армии столь же многочисленные, как у древних персидских царей. В это время, вместо того чтобы думать об Италии, император занят лишь тем, чтобы подавить протестантов и вырвать из их рук епископства, монастыри и иные церковные имущества, которыми те незаконно завладели. С какой стати Франции, старшей дочери Церкви, противиться этому столь благородному и столь христианскому делу? Не лучше ли, наоборот, королю поддержать его и окончательно истребить ересь во Франции, пока император и испанский король трудятся над тем, чтобы победить ее в Германии и Нидерландах? Во исполнение химерических замыслов, прямо противоположных благу Церкви, господин де Ришелье ведет переговоры о мире с Англией и допускает мысль о союзе с еретическими государствами, что может навсегда запятнать славу его величества. Вместо того чтобы заключать мир с Англией, разве не можем мы, наоборот, надеяться, что, продолжая войну против короля Карла Первого, в конце концов заставим его дать Франции удовлетворение, призвав обратно придворных дам и слуг королевы, столь недостойно изгнанных в нарушение обязательств торжественного договора, и прекратить преследования английских католиков? Откуда мы знаем, что Господу не угодно восстановить истинную веру в Англии, когда ересь будет истреблена во Франции, в Германии и в Нидерландах? В убеждении, что я говорил в интересах Франции и трона, повергаю мое скромное мнение к стопам их величеств.

И кардинал в свою очередь сел, успев поймать взглядом знаки одобрения, открыто адресованные ему королевой Марией и членами ее совета, а исподтишка — хранителем печатей Марийаком, возвращенным в партию королев стараниями г-жи де Фаржи.

Король повернулся к кардиналу де Ришелье.

— Вы слышали, господин кардинал? — спросил он. — Если вам есть что ответить, отвечайте.

Ришелье встал.

— Я полагаю, — сказал он, — что мой почтенный коллега господин кардинал де Берюль плохо осведомлен о политическом положении Германии и о финансовом положении Испании. Власть императора Фердинанда, которую он нам представил такой грозной, не настолько тверда в Германии, чтобы ее нельзя было пошатнуть в тот день, когда — даже без необходимости заключить союз — мы натравим на императора северного льва, великого Густава Адольфа, кому для принятия этого великого решения не хватает лишь нескольких сот тысяч ливров, и в нужную минуту глаза его вспыхнут словно маяки, указывающие путь боевым кораблям. Министру его величества известно из достоверных источников, что армии Фердинанда — о них говорит господин кардинал де Берюль — внушают большие опасения баварскому герцогу Максимилиану, главе Католической лиги. Министр его величества использует все средства, чтобы в определенный момент поставить эти столь пугающие войска между протестантскими армиями Густава Адольфа и католическими армиями Максимилиана. Что касается воображаемых сокровищ короля Филиппа Четвертого, да будет позволено министру его величества свести их к фактической величине. Испанский король получает из Вест-Индии едва пятьсот тысяч экю в год; и два месяца назад мадридский кабинет пришел в немалое замешательство, узнав, что нидерландский адмирал Хейн пустил ко дну в Мексиканском заливе испанские галеоны с грузом, оцениваемым в двенадцать миллионов. Вследствие этой новости дела его величества испанского короля пришли в столь большой беспорядок, что он не смог послать императору Фердинанду обещанную субсидию в миллион. Далее, отвечал на вторую часть речи своего оппонента, министр короля позволяет себе покорнейше заметить, что честь его величества не позволяет терпеть давления на герцога Мантуанского, ибо, во-первых, король признал его, а во-вторых, посол короля господин де Сен-Шамон, благодаря своему влиянию на последнего герцога добился того, что господин де Невер был назван наследником престола. Его величеству следует не только защищать своих союзников в Италии, но и защитить этот прекрасный край Европы от Испании, постоянно стремящейся его поработить и еще весьма в нем сильной. Если мы не поддержим решительно герцога Мантуанского, то он, не имея сил противостоять Испании, вынужден будет согласиться обменять свои владения на другие вне Италии, что и предлагает ему сейчас испанский двор. Не забудьте, что уже покойный герцог Винченцо едва не согласился на подобную сделку, собираясь обменять Монферрат, чтобы досадить Карлу Эммануилу и дать ему соседей, способных остановить его постоянные притязания. Наконец, по мнению министра его величества, было бы не только предосудительно, но и постыдно оставить безнаказанной дерзость герцога Савойского, который вот уже более тридцати лет мутит воду в отношениях Франции с ее союзниками, плетет тысячу интриг вопреки действиям и интересам короля; руку герцога мы находим в заговоре Шале, как раньше обнаружили ее в заговоре Бирона; герцог был союзником англичан в их действиях против острова Ре и Ла-Рошели.

Повернувшись к королю и обращаясь непосредственно к нему, кардинал де Ришелье добавил:

— Взяв этот мятежный город, вы, государь, успешно выполнили замысел, прославивший вас и чрезвычайно полезный для вашего государства. Италия, вот уже год притесняемая войсками испанского короля и савойского герцога, взывает к помощи вашего победоносного оружия. Неужели вы откажетесь взять в свои руки дело ваших соседей и ваших союзников, кого хотят несправедливо лишить их наследия? Так вот, государь, я, ваш министр, смею обещать, что, если вы примете сегодня это благородное решение, вас ждет успех не меньший, чем при осаде Ла-Рошели. Я не пророк, — Ришелье с улыбкой посмотрел на своего коллегу кардинала де Берюля, — и не сын пророка, но я могу заверить ваше величество, что, если вы не станете терять время в осуществлении этого замысла, вы освободите Казаль и дадите мир Италии до конца мая. Вернувшись со своей армией в Лангедок, вы покончите с гугенотской партией в июле. И затем победоносный король сможет отдохнуть в Фонтенбло или где угодно еще, наслаждаясь прекрасными днями осени.

Одобрительный шепот послышался в группе дворян, приглашенных на заседание; заметно было, что наиболее горячо поддерживают мнение г-на де Ришелье герцог Ангулемский и особенно герцог де Гиз.

Слово взял король.

— Господин кардинал, — сказал он, — правильно поступил, называя себя во всех случаях, когда речь шла о нем и осуществляемой им политике, «министром короля», ибо эта политика проводилась по моим приказаниям, да, мы согласны с его мнением; да, война в Италии необходима; да, мы должны поддержать там наших союзников; да, мы должны отстаивать там наше верховенство, ограничивая, насколько это возможно, не только власть, но и влияние Испании. Это вопрос нашей чести.

Несмотря на почтение, какое следовало проявлять к королю, из группы друзей кардинала послышались рукоплескания, в то время как друзья королевы едва сдерживали недовольный ропот. Мария Медичи и кардинал де Берюль о чем-то оживленно и тихо говорили.

Лицо короля приняло суровое выражение. Он искоса и почти угрожающе взглянул в ту сторону, откуда доносился шепот, затем продолжал:

— Итак, нам предстоит сейчас заняться не вопросом «мир или война», ибо решено, что война будет; надо решить, когда начинать кампанию. Само собой разумеется, что, выслушав все мнения, окончательное решение мы оставляем за собой. Говорите, господин де Берюль: вы — нам это известно — являетесь выразителем воли, какую мы всегда уважаем, даже когда ей не следуем.

Мария Медичи сделала Людовику XIII, говорившему сидя и с покрытой головой, едва заметный знак признательности.

Затем, повернувшись к Берюлю, она сказала:

— Приглашение короля есть приказ. Говорите, господин кардинал.

Берюль встал.

— Министр короля, — начал он неестественным тоном, сделав ударение на словах «министр короля», — предложил начать войну немедленно; сожалею, но я и по этому пункту придерживаюсь прямо противоположного мнения. Если я не ошибаюсь, его величество выразил желание лично руководить этой кампанией. Я высказываюсь против слишком поспешного начала войны по двум причинам. Первая причина состоит в том, что армия короля, уставшая от долгой осады Ла-Рошели, нуждается в хороших зимних квартирах; если мы заставим ее переместиться с берега океана к подножию Альп, не дав времени на отдых, то рискуем, что солдаты, измученные долгим маршем, станут дезертировать толпами. Было бы жестокостью подвергать этих храбрецов превратностям суровой зимы в неприступных снежных горах, и было бы оскорблением величества направить туда короля. Если бы у нас были необходимые деньги, а их нет, ибо всего неделю назад августейшая мать вашего величества попросила у вашего министра сто тысяч ливров, и он, сославшись на нехватку денег, смог послать ей только пятьдесят тысяч, — итак, если бы у нас были необходимые деньги, каких нет, то всех мулов королевства не хватило бы, чтобы доставить армии необходимые съестные припасы, не считая того, что невозможно в это время года транспортировать артиллерию по неизвестным дорогам, которые надо было бы изучить инженерам в летнее время. Не лучше ли отложить поход до весны? Можно будет уже сейчас заняться приготовлениями, а большинство необходимого доставить морем. Венецианцы, больше нас заинтересованные в деле герцога Мантуанского, не волнуются по поводу вторжения Карла Эммануила в Монферрат и намереваются переложить всю тяжесть предприятия на короля. Надо полагать, что эти господа примут в деле более горячее участие, увидев, что угроза герцогу Мантуанскому усилилась, а помощь Франции еще далека. И последнее. Более всего прочего его величеству следует избегать разрыва с католическим королем: это нанесло бы государству бесконечно большой вред, несравнимый с преимуществами, какие может дать сохранение Казаля и Мантуи. Я сказал!

Речь кардинала де Берюля, казалось, произвела известное впечатление на совет. Он больше не возражал против войны, в пользу которой высказался король, но ставил под сомнение своевременность этой войны в данный трудный момент. К тому же приглашенные на совет военачальники — Бельгард, герцог Ангулемский, герцог де Гиз, Марийяк Шпага — были людьми уже немолодыми и стремились к войне, поскольку она давала шансы их честолюбию; им была нужна такая война, когда было бы больше опасностей, чем тягот, поскольку, чтобы пренебрегать тяготами, надо быть молодым, а чтобы пренебрегать опасностями, достаточно быть храбрым.

Кардинал де Ришелье поднялся.

— Я отвечу моему почтенному коллеге, — сказал он, — по всем пунктам. Да, хотя я не думаю, что его величество уже принял по этому поводу твердое решение, полагаю, что король намерен лично руководить кампанией. Его величество решит этот вопрос с присущей ему мудростью, и я опасаюсь лишь одного — что он принесет свои личные интересы в жертву интересам государства, как и подобает королю. Что касается тягот, которые предстоит вынести армии, то пусть кардинал де Берюль об этом не беспокоится: одна часть войск, доставленная морем, только что высадилась в Марселе и идет в Лион, где будет главный штаб; другая идет небольшими переходами через Францию, хорошо накормленная, хорошо расквартированная хорошо оплачиваемая; за месяц не было ни одного случая дезертирства, ибо, если солдат хорош накормлен, хорошо расквартирован, хорошо оплачен, он не дезертирует. Что касается трудностей, с каким столкнется армия при переходе через Альпы, то лучше поскорее встретиться с ними, поскорее вступить в борьбу с природой, чем дать нашим врагам время, чтобы проходы, а ими рассчитывает воспользоваться армия, ощетинились пушками и крепостями. Правда, что несколько дней назад я, к своему сожалению, отказал августейшей матери короля в пятидесяти тысячах ливров из ста тысяч, которые она оказала честь попросить у меня; но я позволил себе решиться на это сокращение лишь после того, как оно было представлено королю и тот его одобрил. Несмотря на этот отказ, говорящий вовсе не о нехватке денег, а о необходимости избегать ненужных расходов, мы располагаем финансами для ведения этой войны. Под мое честное слово и под залог моего личного имущества я нашел заём в шесть миллионов. Что касается дорог, то они давно изучены, ибо его величество, давно думавший об этой войне, приказал мне послать с этой целью кого-нибудь в дофине, Савойю и Пьемонт, и на основании работ, проведенных господином де Понтисом господин д’Эскюр, квартирмейстер королевских армий составил точную карту местности. Итак, все приготовления к войне сделаны; итак, деньги, необходимые для ведения войны, находятся в казне; и поскольку внешняя война, по мнению его величества, нужнее для славы его оружия и для удовлетворения его оскорбленной чести, нежели война внутренняя, не представляющая сейчас, когда Ла-Рошель взята, а Испания занята в Италии, большой опасности, я умоляю его величество соблаговолить принять решение о немедленном начале кампании и головой отвечаю за ее успех. Я тоже сказал.

И кардинал сел на место, взглядом приглашая короля Людовика XIII поддержать сделанное им предложение (оно, впрочем, казалось заранее согласованным между ним и королем).

Король не заставил ждать кардинала; едва тот сел и умолк, он простер руку над столом и сказал:

— Господа, мой министр господин кардинал де Ришелье сообщил вам мою волю. Война против господина герцога Савойского решена, и наше желание — не теряя времени, начать кампанию. Тем из вас, кто хочет попросить помощи в снаряжении, достаточно обратиться к господину кардиналу. Позже я сообщу, буду ли руководить кампанией сам, и кто в ней будет моим главным наместником.

Засим, поскольку цель совета достигнута, — добавил король, вставая, — я молю Бога, господа, чтобы он не оставил вас своей святой и благою защитой. Заседание совета закрывается.

И, поклонившись королеве-матери, Людовик XIII удалился в свои апартаменты.

Кардинал получил его согласие на два свои предложения — объявить войну герцогу Савойскому и начать кампанию немедленно; не было сомнений, что ему точно так же удастся осуществить третий замысел — обеспечить за собой руководство войной в Италии, подобно тому, как он добился руководства осадой Ла-Рошели.

Поэтому все столпились вокруг него с поздравлениями; даже хранитель печатей Марийяк, который, участвуя в заговорах королев, старался сохранить видимость нейтралитета.

Мария Медичи, гневно стиснув зубы и нахмурясь, тоже удалилась, сопровождаемая только Берюлем и Вотье.

— Кажется, — заметила она, — мы можем сказать, как Франциск Первый после битвы при Павии: «Все потеряно, кроме чести!»

— Ну, нет, — возразил Вотье, — наоборот, ничто не потеряно, пока король не назначил господина де Ришелье своим главным наместником.

— Но разве вы не видите, — сказала королева-мать, — что в мыслях короля он уже главный наместник?

— Возможно, — отвечал Вотье, — но в действительности еще нет.

— У вас есть средство помешать этому назначению? — спросила Мария Медичи.

— Вероятно, — ответил Вотье, — но мне нужно сию же минуту увидеться с монсеньером герцогом Орлеанским.

— Я схожу за ним, — сказал Берюль, — и приведу его к вам.

— Ступайте, — сказала королева-мать, — не теряйте времени.

Затем, обернувшись к Вотье, она спросила:

— И что это за средство?

— Я скажу это вашему величеству, когда мы будем в таком месте, где нас не смогут ни слушать, ни слышать.

— Так идемте скорее.

И королева со своим советником устремилась в коридор, ведущий к ее личным апартаментам.



(1) Возможно, читатели найдут эту главу несколько длинной и несколько холодной; но наше уважение к историческим фактам заставило нас воспроизвести во всех деталях это важное заседание, состоявшееся в Люксембургском дворце и принявшее решение о войне в Италии, а также привести тексты речей обоих кардиналов. Создавал исторический роман, мы считаем своей задачей не только развлечь тех читателей, кто обладает знаниями, но и просветить тех, у кого этих знаний нет; собственно, для них мы прежде всего и пишем. (Примеч. автора.)

VIII. СРЕДСТВО ВОТЬЕ

Хотя у короля были собственные апартаменты в резиденции королевы-матери, то есть в Люксембургском дворце, он вернулся в Лувр, чтобы избежать неминуемого, как ему было понятно, натиска обеих королев.

И действительно, возвратившись к себе, Мария Медичи с величайшим вниманием выслушала и одобрила проект, изложенный Вотье; но прежде чем прибегнуть к этому средству, она решила предпринять последнюю попытку воздействовать на сына.

Что касается Людовика XIII, то он, как мы сказали, вернулся к себе и, едва войдя, велел позвать л’Анжели.

Но сначала он спросил, не говорил ли и не передавал ли чего-нибудь г-н Барада.

Барада хранил полнейшее молчание.

Это упорное молчание недовольного пажа было причиной плохого настроения короля во время совета; Вотье уловил это настроение и, зная его причину, построил на ней свой план.

Людовик XIII, весьма незначительно продвинувшийся в своих ухаживаниях за мадемуазель де Лотрек, решил последовать мнению л’Анжели и продолжать начатое, пока слух об этой фантазии не дойдет до Барада и тот (если верить л’Анжели), боясь потерять свое влияние, вновь припадет к ногам короля.

Но в осуществлении этого замысла возникло одно неожиданное препятствие: дело в том, что король не мог понять и никто не в состоянии был ему объяснить, где мадемуазель де Лотрек. Накануне вечером, хотя это был день ее дежурства, она не явилась в кружок королевы; Людовик XIII, осведомившись у супруги, услышал в ответ несколько слов, выражавших крайнее удивление Анны Австрийской. Весь день мадемуазель де Лотрек не появлялась в Лувре. Напрасно королева посылала к ней в комнату и велела искать ее по всему дворцу: никто ее не видел и не мог о ней ничего сказать.

Тогда король, заинтригованный этим, поручил л’Анжели разузнать обо всем; вот почему, вернувшись, он сразу позвал своего шута.

Но был не счастливее других и не сумел добыть никаких достоверных сведений.

С точки зрения действительной склонности Людовика XIII к мадемуазель де Лотрек, все это было ему почти безразлично, но это было не так в отношении Барада. Средство казалось л’Анжели столь безошибочным, что и король в конце концов этому поверил.

Итак, Людовик пребывал в отчаянии, обвиняя судьбу, нарочно противодействующую всему на успех чего он надеялся; тут Беренген тихо поскребся в дверь. Король узнал его манеру скрестись и, подумав, что можно будет посоветоваться еще с одним человеком, причем таким, в чьей преданности он был уверен, сказал достаточно доброжелательным тоном:

— Войдите.

Господин Первый вошел.

— Что тебе нужно, Беренген? — спросил король, — ты ведь знаешь, я не люблю, чтобы меня беспокоили, когда я скучаю с л’Анжели.

— Я бы этого не сказал, — заявил л’Анжели, — добро пожаловать, господин Беренген.

— Государь, — сказал камердинер, — раз вы мне сказали что хотите спокойно поскучать, я не позволил бы себе побеспокоить ваше величество ни для кого, кто не вправе мне приказывать. Но я должен был повиноваться их величествам королеве Марии Медичи и королеве Анне Австрийской.

— Как? — воскликнул Людовик XIII. — Королевы здесь?

— Да, государь.

— Обе?

— Обе.

— И обе хотят со мной говорить?

— Да, обе, государь.

Король огляделся, словно искал, в какую сторону можно убежать, и, может быть, он поддался бы этому первому движению, но дверь отворилась, и вошла Мария Медичи в сопровождении королевы Анны Австрийской.

Король сильно побледнел; по его телу пробежала мгновенная лихорадочная дрожь — признак крайнего недовольства; но он взял себя в руки и стал недоступен для просьб.

На этот раз он встречал опасность с неподвижным и мрачным упорством быка, выставившего рога.

Он повернулся к матери как к более опасному противнику.

— Клянусь честью дворянина, мадам, — сказал он ей, — я считал, что обсуждение закончилось в совете и что после этого буду избавлен от дальнейших преследований! Что вы от меня хотите? Говорите быстро!

— Я хочу, сын мой, — сказала Мария Медичи, в то время как Анна Австрийская, молитвенно сложив руки, казалось, присоединяла мысленную просьбу к просьбам свекрови, — я хочу, чтобы вы пожалели если не нас, кого вы приводите в отчаяние, то хотя бы себя. Разве не достаточно, что вас, слабого, страдающего, этот человек полгода держал в болотах? Теперь он хочет заставить вас испытать холод снежных Альп в разгар суровой зимы!

— О мадам, — сказал король, — разве этой болотной лихорадкой, какую Господь помог мне избежать, господин кардинал не пренебрегал так же, как я? Или вы скажете, что, подвергал меня опасности, он щадит себя? Разве альпийские снега и морозы ждут меня одного, разве не будет он рядом со мной, чтобы, как я, подавать солдатам пример мужества и стойкости в лишениях?

— Я не спорю, сын мой: действительно, господин кардинал одновременно с вами служил примером. Но можете ли вы сравнивать ценность вашей и его жизни? Десять таких министров, как господин кардинал, могут умереть — и монархия ни на миг не пошатнется, тогда как при малейшем вашем недомогании Франция содрогается, а ваша мать и ваша жена молят Бога сохранить вас для Франции и для них.

Королева Анна Австрийская действительно стала на колени.

— Ваше величество, — сказала она, — мы на коленях не только перед Господом Богом, но и перед вами, мы молим вас, как молили бы Бога: не покидайте нас. Подумайте, ведь то, что ваше величество считает своим долгом, для нас причина глубокого страха; в самом деле, если с вашим величеством случится несчастье, что станете с нами и с Францией!

— Если Господь Бог допустит мою смерть, он будет предвидеть ее последствия и окажется рядом, чтобы обо всем позаботиться, мадам. Решения приняты, и изменит в них что-либо невозможно.

— Но почему? — спросила Мария Медичи. — Что за необходимость, раз уж решение об этой несчастной войн принято, причем вопреки мнению каждого…

— Каждой, хотите вы сказать, мадам! — прервал ее король.

— … что за необходимость, — продолжала Мария Медичи, словно не заметив его реплики, вести ее вам самому? Разве нет у вас вашего любимого министра… — Вы знаете, — снова прервал ее король, — что я вовсе не люблю господина кардинала, мадам; однако я его уважаю, я им восхищаюсь и считаю, что после Бога он Провидение этого королевства.

— Ну что ж, государь, Провидение заботится о государства издали так же хорошо, как и вблизи. Поручите вашему министру вести эту войну, а сами останьтесь возле нас и с нами.

— Да, для того, чтобы вспыхнуло неповиновение среди военачальников, не так ли? Чтобы ваши Гизы, ваши Бассомпьеры, ваши Бельгарды отказались подчиняться священнику и поставили под угрозу судьбу Франции Нет, мадам, чтобы гений господина кардинала был признан, самым первым должен признать его я. Ах, если бы в моей семье был принц, которому я мог бы доверять!

— Разве у вас нет вашего брата Месье?

— Позвольте сказать вам, мадам, что вы весьма нежны к непокорному сыну и мятежному брату!

— Во имя того, сын мой, чтобы вернуть в нашу несчастную семью мир, словно бы изгнанный из нее, проявляю я такую нежность к этому сыну, хоть он, признаю, за свое неповиновение заслуживал бы наказания, а не награды. Но бывают особые моменты, когда логика перестает управлять политикой, когда надо сделать не то, что справедливо, а то, что хорошо. Сам Господь указывает нам порой примеры этих необходимых ошибок, наказывая хорошее и вознаграждая плохое. Поручите, государь, вашему министру руководство военными действиями и поставьте под его начало Месье как главного наместника; я уверена, что, если вы окажете эту милость вашему брату он откажется от своей безрассудной любви и согласится на отъезд принцессы Марии.

— Вы забываете, мадам, — сказал Людовик XIII, нахмурясь, — что я король и, следовательно, повелитель; дня того чтобы этот отъезд состоялся, а он должен был произойти уже давно, нужно не согласие моего брата, а мой приказ. Давать согласие на то, что вправе приказать только я, значит бороться против моей власти. Мое решение принято, мадам. В дальнейшем я буду приказывать, и придется мне повиноваться. Я действую так уже два года, а именно после путешествия в Амьен, — сказал король, подчеркнув последние слова и глядя на Анну Австрийскую, — и вот уже два года чувствую себя хорошо.

Анна, остававшаяся на коленях перед сидящим королем, при этих жестоких словах поднялась и сделала шаг назад, поднеся руки к глазам, словно для того чтобы скрыть слезы.

Король сделал движение, чтобы ее удержать, но оно было едва заметным, и он его тут же подавил.

Однако мать это заметила и, взяв короля за руки, сказала:

— Людовик, дитя мое, это уже не спор, это мольба. Уже не королева говорит с королем, а мать с сыном. Людовик, во имя моей любви — вы ее порой не признавали, но, в конце концов, всегда отдавали ей должное, — уступите нашим мольбам. Вы король, и это значит, что в вас воплощена власть и мудрость откажитесь от вашего первого решения и поверьте, что не только ваша жена и ваша мать, но Франция будет вам за это признательна.

— Хорошо, мадам, — сказал король, чтобы окончить утомительный спор, — утро вечера мудренее я подумаю ночью над тем, что вы мне сказали.

И он сделал матери и жене один из тех поклонов, какие умеют делать короли, показывая, что аудиенция окончена.

Обе королевы вышли; Анна Австрийская опиралась на руку королевы-матери. Но не успели они сделать двадцати шагов по коридору, как одна из дверей приотворилась и в этой щели показалась розовая физиономия Гастона Орлеанского.

— Итак?.. — спросил он.

— Итак, — ответила королева-мать, — мы сделали что могли, остальное зависит от вас.

— Вы знаете, где комната господина Барада? — спросил герцог.

— Да, я узнала. Четвертая дверь налево, почти напротив спальни короля.

— Хорошо, — сказал Гастон, — даже если мне придется пообещать ему мое герцогство Орлеанское, он сделает то, что мы хотим, хотя герцогства, само собой разумеется, я ему не отдам.

Королевы и молодой принц расстались; Мария Медичи и Анна Австрийская вернулись в свои апартаменты, а его королевское высочество монсеньер Гастон Орлеанский, направившись в противоположную сторону, на цыпочках подошел к комнате г-на Барада.

Мы не знаем, что произошло между Месье и юным пажом и пообещал ли ему Месье герцогство Орлеанское вместо своих второстепенных герцогств Домб или Монпансье; но нам известно, что через полчаса после того, как он вошел в шатер Ахилла, новый Улисс опять-таки на цыпочках подошел к комнате, где находились обе королевы, с радостным видом отворил дверь и голосом, полным надежды, сказал:

— Победа: он у короля.

И действительно, почти в это же самое мгновение, застав его величество в минуту, когда тот менее всего ожидал его появления, г-н Барада, не дав себе труда поскрестись сообразно этикету отворил дверь Людовика XIII; король вскрикнул от радости, узнав своего пажа, и принял его с распростертыми объятиями.

IX. РЕШЕНИЕ КОРОЛЯ

В то время как против него завязывались все эти низкие интриги, кардинал, склонившись при свете лампы над картой, именовавшейся в ту пору картой дорог королевства и воспроизводившей в мельчайших подробностях границу между Францией и Савойей, прокладывал вместе с г-ном де Понтисом, своим инженером-географом и автором этой карты, маршрут, каким должна была следовать армия, отмечал города и деревни, где будут делаться привалы, и дороги, по которым должны поступать припасы, необходимые для содержания тридцати тысяч человек.

Карта, просмотренная, как мы говорили, г-ном д’Эскюром, указывала с величайшей точностью долины, горы, потоки и даже ручейки. Кардинал был в восхищении, впервые видя карту такой ценности.

Как Бонапарт в марте 1800 года, лежа на карте Италии и показывая на равнину Маренго, говорил: «Здесь я разобью Меласа», так и кардинал де Ришелье, человек столь же военный, сколь мало был он человеком Церкви, говорил заранее: «Здесь я разобью Карла Эммануила». Он радостно повернулся к г-ну де Понтису и сказал:

— Господин виконт, вы не только верный, но и искусный слуга короля, и, когда война, как мы надеемся, закончится в нашу пользу, вы будете иметь право на награду. Вы скажете мне, какой должна быть эта награда, и, если она, в чем я не сомневаюсь, окажется в пределах моих возможностей, можете заранее считать, она ваша.