Каждое утро потоки рабочих и служащих устремляются по Бруклинскому и новому Уильямсбергскому мостам, тоннелям Бруклин-бэттери и подземкой к «маленькому надменному центру мироздания» — Манхэттену, а вечером устало текут обратно. Диккенс однажды сказал другу: «Бруклин — это спальня Нью-Йорка, он, должно быть, набит деньгами...»
На южном краю омываемого океаном Бруклина лежат парк Кони-Айленд и Манхэттен-бич. «Кони — милое и оживленное местечко, прекрасно справляющееся с ролью «легких» великого города»,— писал один приезжий сто лет назад. Сегодня ньюйоркцы среднего класса не считают его ни милым, ни оживленным. Но он остается местом развлечений. В жаркий полдень зеленые лужайки Кони-Айленда становятся пестрыми от зонтиков и купальных костюмов отдыхающих, съехавшихся со всего города. Здесь, как рассказал нам Сэт, можно съесть самый вкусный в Нью-Йорке «хот дог», ну и, конечно, поплавать в теплом море, посмотреть на обитателей внушительного аквариума: пираний, акул, китов, пингвинов...
Этническая картина Бруклина под стать Манхэттену. Здесь трудятся бок о бок представители многих национальностей. Существует даже поселок индейцев могавков — все, что осталось от величественного когда-то Народа Кремня. Благодаря своему природному хладнокровию могавки работают главным образом монтажниками-высотниками. Именно они и строили мост Веррадзано-Нарроус...
Отправляемся на машине в Куинс, лежащий к востоку от Бруклина. Первыми на глаза попадаются овощные лавки выходцев из Юго-Восточной Азии. Пряные запахи индийской и южнокитайской кухни, груды авокадо и манго... Арбузы и дыни, нарезанные кубиками и прикрытые битым льдом... Улыбчивые круглые лица продавцов, вежливо осведомляющихся о ваших намерениях. Но у Куинса много других достопримечательностей. Это район беженцев эпохи урбанизации. Если в 60-е годы население Манхэттена сократилось, то в Куинсе прибавилось четверть миллиона. Отсюда — рост кварталов многоквартирных домов, развитие проектов дешевого жилья и приток бедняцких семей, которых обитатели особняков презирают и всячески выживают. Судьбы чернокожих и белых жителей тут переплелись самым удивительным образом.
В Куинсе не встретишь людей, которые нахваливали бы весь свой район: сословные, классовые и национальные барьеры слишком велики. Но все же есть какое-то единство в этой сложной мозаике.
К юго-западу от аэропорта Ла Гуардиа, в Вудсайде,— большой ирландский квартал. Район Астория, названный в честь торговца мехами Джона Астора, который умер в 1848 году самым богатым человеком Америки, лежит к северо-западу от Вудсайда и выходит на Ист-Ривер. Он занимает второе место после Греции по числу греков... Обитатели Куинса редко выезжают за пределы своего района. Им вполне хватает собственных достопримечательностей...
Бронкс, расположенный к северо-востоку от Манхэттена, в три раза меньше Куинса, но население его значительно больше. Общеизвестно характерное приветствие обитателей Бронкса — громкое пощелкивание языком.
Здесь хватает места и грубости, и злу, и грязи.
В Южном Бронксе — вотчине продавцов наркотиков — есть обширные районы брошенных домов и выгоревших ночлежек. Нередко квартиросъемщики сами поджигают свои жалкие жилища, чтобы получить льготное право на муниципальное жилье. Случается, пожарники находят брошенные поджигателями банки с бензином и ванны, набитые кирпичом,— чтобы перекрытия рухнули наверняка...
В Бронксе нередки расовые волнения. Здесь быстро растет пуэрториканское население, пытающееся отвоевать себе место под солнцем. Ничто не может остановить расползания бедности, насилия и предотвратить массовый выезд граждан среднего достатка. Власти принимают все меры, чтобы остановить рост трущоб, удушить наркобизнес и связанную с ним ужасающую преступность, удержать жителей Бронкса в родном районе. Полицейские сирены завывают тут особенно часто...
Близость острова Статен к Нью-Джерси и связь с этим штатом через многочисленные мосты рождают впечатление, что остров далек от Манхэттена, с которым он связан лишь старомодной паромной переправой.
Поездка на пароме, вероятно, самое приятное из городских развлечений. На палубе довольно прохладно, несмотря на тридцатиградусную жару. Над головой то и дело стремительно проносятся полицейские вертолеты. Издалека открывается Статуя Свободы, неспешно проплывает остров Эллис, называвшийся некогда «вратами эмигрантов». Здесь в 1892—1943 годах располагался иммиграционный центр США, где иммигранты пережидали карантин, прежде чем въехать на территорию Штатов.
Паром сейчас буквально изнемогает под натиском растущего населения Статена. Когда-то самый малонаселенный район, остров быстро заселяется, пустыри застраиваются.
Такие разные и неповторимые, все районы тесно связаны тоннелями, мостами, железной дорогой, метро. Связать их политически гораздо труднее. Каждый район претендует на главенствующую роль.
В 60-е годы ропот протеста против центральной власти перешел попросту в рев. Отцы города совершенно не интересовались нуждами своих подопечных. Улицы пришли в упадок, мусор не убирался, росли насилие и грабежи. Только местные общественные комиссии пытались что-то сделать с ужасными трущобами Браунсвилла в Бруклине, усилить полицию хотя бы в тех районах, где беззаконие переросло все мыслимые границы, перевооружить пожарную охрану города...
Сейчас местные органы с успехом продолжают командовать на местах. Бывает, всплески гипертрофированного самолюбия перехлестывают через край. У общины размером с квартал может быть свой собственный журнал, своя униформа для вооруженной охраны, собственные политики, общественные и культурные деятели. Собрания комитетов и кварталов занимаются проблемами безопасности и чистоты улиц. Попробуйте обругать в газетной статье манхэттенских тараканов — и вас обвинят чуть ли не в предательстве. И такое бывает...
Ниже тротуара
На углу Шестой авеню и Сорок Пятой улицы я заметил яркие щиты с надписью «Волмер ассошиэйтс» и открытые люки. Представительный мужчина — ирландец, как потом выяснилось,— нимало не смутившись, помог мне забраться в люк и посмотреть, что там, внизу, делается. Так я ненадолго оказался под манхэттенскими мостовыми.
В той самой точке работали Дейв Корниш и Эд Молони — специалисты по подземному хозяйству Манхэттена, знатоки хитросплетений ходов, магистралей, тоннелей, каналов и кабелей, извивающихся под улицами. Их задача — поддерживать все это хозяйство в рабочем состоянии. Они отлично знают подземный этаж города, где постоянно кто-то что-то копает и строит, и умеют ходить по лабиринтам, зачастую превосходящим по запутанности те, что наверху...
Спустившись по металлической лесенке, я оказался в начале длинного извилистого коридора, по стенам которого шли сотни, нет, тысячи всевозможных цветных проводов разной толщины. Под ногами ничего не хлюпало.
— Что за знак начертан на стене? — первым делом спросил я Дейва.
— «Копать — наш долг»? Это девиз фирмы «Консолидейтед Эдисон», наших коллег. Мы вместе следим за подземными коммуникациями, обслуживаем водопровод, канализацию, метрополитен. Самая привычная для нас работа — искать место для еще одного телефонного канала, газо- или паропровода. Работать приходится, как ни странно, часто вслепую. В документах указывается электропроводка или канализационный сток, но не даются точные координаты ни по горизонтали, ни по вертикали.
— А люк?
— Он только покажет вам, где сама линия, но вовсе не ее направление. Приходится работать методом тыка и уповать на чутье... Фирмы, которые уже отошли от дел, выбрасывают документацию. Улицы переносили с места на место, каналы и протоки засыпали, тоннели рыли, а потом бросали. Однако некоторые наши находки отражают богатую историю города. У подземных русел находят корабли позапрошлого века. Попадаются кости индейцев, таинственные подземелья и бог еще знает что...
— Раз мы с бригадой работали в центре, тянули кабель,— рассказывает Молони,— и нашли в шурфе пучок черных волос в фут длиной. Уверен, что то был не ворс от швабры. Мы не стали смотреть, прилагался ли к волосам еще и череп... Вообще, лучше этим не интересоваться.
Огромный опыт подземной работы дал этим ребятам какое-то «шестое чувство».
— Мы будто чуем, на что наткнемся там, внизу,— говорит Молони.— Знаем, как глубоко лежат телефонные провода и как в старину искривлялись водостоки.
Знают они и то, где расположены выдолбленные стволы деревьев, которые старая водопроводная компания «Аарон Бэрр» использовала вместо труб в начале 1800-х годов, где проходят старые кирпичные канализационные канавы, забитые теперь известью, которая разлагается, едва попав на воздух. Знают, где лежат старые, покрытые асфальтом трамвайные пути, проходившие некогда по проспектам с севера на юг, и где уходят в никуда заброшенные широкие тоннели...
— Хотите короткую историю? Было это в 1870 году, за тридцать четыре года до открытия городского метрополитена. Изобретатель, юрист и издатель Альфред Эли Бич тайком прорыл тоннель диаметром девять футов под кварталом Бродвея рядом с ратушей. Люди Бича работали ночами, чтобы избежать уплаты налогов Уильяму Твиду, который распоряжался в те годы в городе, как в собственной вотчине. Когда тоннель закончили, Бич заявил об этом публично, устроив огромный прием, во время которого его единственный двадцатидвухместный вагончик ходил по тоннелю туда-сюда, движимый силой пара. Просторный зал ожидания был красив — диванчики, картины, пианино, бассейн с золотыми рыбками...
Однако план Бича расширить свою показательную линию до размеров подземки, идущей через весь Манхэттен, был раскрыт: коварный Твид пронюхал о его дерзости. Пока храбрые ньюйоркцы развлекались поездками со скоростью 50 миль в час за четверть доллара с брата, покровитель Твида, губернатор Джон Хоффман, наложил вето на билль, дававший подземке легальный статус. Вскоре Хоффмана переизбрали, а Твида посадили за взятки, но к этому времени публика и те, кто поддерживал Бича, утратили интерес к чуду. Тоннель законсервировали. Народ позабыл о нем и вспомнил, лишь когда бригада рабочих, строившая метро к ратуше, обнаружила тоннель в 1912 году. На рельсах все еще стоял округлый вагончик, покрытый пылью...
— Есть и современное продолжение той же темы — грандиозный подземный проект, тоннель на шесть путей — «южная манхэттенская магистраль». Он закупорен ныне с обоих концов. Магистраль забросили в конце 60-х годов, после того как был прорыт тоннель метрополитена на улице Кристи,— говорит Эд Молони.
— Дейв, как бы выглядел срез улицы, появись возможность такое сделать?
— Копать улицу в Манхэттене и не потревожить подземные коммуникации — тонкая работа. Сточная канализация обычно проходит на самой большой глубине. Чуть повыше сплелись водопровод, газо- и паропроводы. Ближе всего к поверхности лежат электропроводка, телефонные кабели, нередко вмурованные в бетон. Пневмотрубы, ранее использовавшиеся городской почтой, полицейские и пожарные системы тревоги, вентиляционные шахты метро, каналы — все это спуталось самым причудливым способом.
В том месте, где стоим мы, ничего такого не видно. Если пройти дальше несколько десятков метров, то оказываешься в пещере, озаренной таинственным голубым, неведомо откуда берущимся светом. Она полна незнакомых конструкций, торчащих в разные стороны. Под сводом тоннеля кружатся маленькие газопылевые смерчи, иногда доносятся миазмы канализации. Тесное рабочее пространство загромождено лесами, лестницами и агрегатами. Там, в конце коридора, десяток труб разного диаметра и кабелей исчезают в четырехметровой стене нью-йоркского «культурного слоя». Трубы с кабелями лежат вплотную — так, что и лопату не подсунешь...
— А археологи к вам заглядывают?
— Вот уже лет десять они наши частые гости. Особенно в южном Манхэттене, где, по их мнению, могут быть важные исторические находки. Не так давно нашли изумительной красоты сервиз — чайник ручной росписи, молочник и сахарницу, брошенные в уборную в начале прошлого века. Интересно, кому понадобилось их выбрасывать? Или еще — золотой пятидолларовик 1842 года. Это ж надо — запросто отправлять в туалет такую вещь! Да в те времена за эти деньги можно было месяц снимать квартиру!
— Были находки и покрупнее — например, парусник XVIII века,— говорит Дейв.— Только об этом вам лучше почитать в книге Роберта Дейли «Мир под городом». Он, помню, много месяцев работал вместе с нами. Правдивая книжка получилась. В ней, кстати, есть о «нюхачах», если вас это, конечно, интересует...
Я нашел книгу Роберта Дейли. И прочитал в ней, что знаменитым монтером, правильнее сказать, «аварийным нюхачом», в истории города был легендарный Джеймс Патрик Келли по прозвищу Смелли (От «smell» — запах (англ.).) — Нюхач. Как пишет Дейли, у Смелли было такое тонкое чутье, что фирма «Сабвей» долгие года использовала его только для обнаружения утечек газа. Увидев пятно на стене или учуяв непонятный запах, рабочие тут же вызывали Нюхача. Он мог унюхать не только газ. Однажды Смелли вызвали, чтобы определить источник странного зловония в метро на 42-й улице. Нюхач наморщил ноздри и тут же вынес заключение: слоны. Руководство метро не поверило. Тогда Смелли порылся в архивах и узнал, что станция находится под старым ипподромом, где толстокожие когда-то давали представления. Сломался водопровод, и вода вымыла помет, долго лежавший в земле. Испарения заполнили станцию. Уплатой за уязвленное самолюбие было повышение Смелли по службе, а со временем он стал руководителем отряда из шести помощников, обучив их своему искусству. Эта группа находила в среднем по восемь утечек газа в день!
Много беспокойства Корнишу и его коллегам доставляют черные крысы. Разумеется, у страха глаза велики, особенно в таинственном подземелье, но Корниш божится: «Однажды встретил в брошенном тоннеле крысу величиной с кота, а может, и с лисицу. Ну и здорова была! Мы несли с собой стальные прутья, но все равно решили убраться с ее территории...»
— Однажды семилетний мальчик провалился в открытый канализационный люк на Третьей авеню,— вспоминает Молони,— и грязный поток тащил его полмили, пока не вынес, перепачканного, но невредимого, в Ист-Ривер. А помнишь Тедди Мея? — Эд обращается к Дейву.— Ему здорово повезло — обнаружил шкатулку с 35 тысячами долларов в ценных бумагах. А бригаду Кони Эдисона послали однажды искать один из оброненных бриллиантов Элизабет Тейлор...
— Американцы не представляют, как функционирует то или иное здание,— замечает Дейв.— Чем оно напичкано и откуда все берется. Как гаснет и включается свет, почему из кранов течет вода. За исключением, конечно, тех случаев, когда что-то ломается. Знаете, как выглядел Манхэттен раньше? Прежде любые провода висели на столбах. Центральный Манхэттен походил на этакий опутанный лозами дождевой лес в городском исполнении. Когда бураны повалили опоры, оборвавшиеся провода попадали на улицы, только после этого коммунальное хозяйство навсегда упрятали подальше под землю.
— Дейв, вы все время говорите, что нью-йоркское подземное хозяйство каким-то чудом еще неплохо работает. Но коллеги ваши уже шепнули мне, что на метро вы почему-то не ездите...
— Просто я стараюсь не лезть под землю чаще, чем это необходимо...
Вид сверху
На Манхэттен можно смотреть из туристского автобуса. Можно — с катера, совершающего обход острова за три часа. Или — если вы предпочитаете общий вид, а не крупные планы — с вертолета. Но с вертолета не услышишь разноязыкого говора. А сидя в автобусе с кондиционером, не почувствуешь ароматов экзотической кухни.
Единственный способ изучить Манхэттен — пройтись по нему пешком.
Воскресенье. Вечер. Первое впечатление — город погряз в мусоре. На улицах громоздятся черные пластиковые мешки. Тысячи банок из-под кока-колы, пепси, пива, мелодично позвякивая, рассыпаются из мешков по тротуарам. Но все это вечером. Утром никакого мусора не останется. На рассвете Нью-Йорк очистится.
Если начать с западной 93-й улицы и идти на север по Бродвею, скоро окажешься в районе, где живут пуэрториканцы. Надписи на стенах испанские, в обувных магазинах висят таблички: «Ботинок для гринго нет».
Гарлем — не только дом для миллионов чернокожих, пуэрториканцев и итальянцев, но и слово, обозначающее страх, стыд, боль. Пришедшие в упадок, но все-таки очень дорогие старые доходные дома Гарлема тянутся к северу от Центрального парка через весь Манхэттен. Новые проекты застройки почти не касаются здешних мест, но у Гарлема есть свои культурные традиции, свои институты, свои бытописатели, свои барды и менестрели...
Вернемся на юг вдоль Гарлема и набережной Ист-Ривер. Здесь расположен Аппер-Ист-Сайд, богатый район с пышной зеленью, роскошными картинными галереями и «браунстоунами» — применительно к Нью-Йорку это означает любой дом с террасой. Особняки для богатеев и знаменитостей, стоимостью в полмиллиона долларов каждый, соседствуют с тонкостенными многоэтажками для секретарш и клерков.
На восточных восьмидесятых улицах, в Йорквилле, говорят по-немецки и почитают германские культурные ценности, здесь сравнительно низкий уровень преступности, и сия особенность Йорк-вилла вызывает зависть других районов этого нервного конгломерата наций.
Не зайти ли нам перекусить в «Макдональд»? Съесть увесистый «гамбургер» за полтора доллара и выпить банку «коки» за один доллар? К «гамбургеру» дадут кулек жареной картошки, ну а соус можно выбрать по вкусу — набор их всегда на столе.
Польский писатель Генрик Сенкевич в «Письмах из Америки» заметил, что американская кухня самая бедная на свете. Похоже, знаменитый автор «Крестоносцев» в этом случае был не прав. И дело вовсе не в большом количестве ресторанов, где кормят попросту отменно. Даже уличный «гамбургер», состоящий из двух мягких булок с вложенным внутрь бифштексом, листом салата и ломтиком соленого или консервированного огурца, не кажется «бедной пищей»... Скорее, тут более справедливо мнение Редъярда Киплинга: «Американец не знает перерывов на обед. Он лишь останавливает свой бег три раза в день на 10 минут». Это и про нас тоже...
Парк-авеню. Камень, стекло, чистота, броские вывески — все это буквально кричит об успехах и процветании Манхэттена. Но это лишь один участок улицы. Пройдем немного к северу от 96-й улицы и увидим другую Парк-авеню — два ряда обшарпанных, непривлекательных домов, а потом проспект снова бежит между самыми дорогими жилыми кварталами и впадает в широкий каньон деловых контор, пока не упирается на 46-й улице в высокое здание авиакомпании «Пан Американ». Далее проспект продолжается снова, потеряв большую часть своей привлекательности. Ньюйоркцы говорят, что лучшая часть Парк-авеню лежит не на твердой земле, а на крышах над железнодорожными путями, идущими на север от Центрального вокзала. Что это значит?
Смотрим вверх: большинство небоскребов, начиная примерно с десятого этажа, постепенно утончаются,— таким образом улицы получают больше света, а крыши предыдущих этажей можно использовать под садик и вообще место отдыха. Поднимаемся на смотровую площадку знаменитого Эмпайр-Стейт-Билдинга. С высоты 381 метра видны крыши небоскребов. Что на них? Холодильные установки, резервуары с водой. И еще — маленькие семейные домики — «пентхаузы». Это роскошь Центрального Манхэттена — иметь свой домик с теннисным кортом на крыше небоскреба...
Раньше на месте Эмпайр-Стейт-Билдинга были заросли, пустыри и озера, водились норки и ондатры. Вместо нынешней Публичной библиотеки стоял Кристал Пэлас, сгоревший в 1858 году.
Это поколение высотных зданий выросло в Нью-Йорке в тридцатые годы. В 1930 году было завершено строительство Крайслер билдинг (319 метров, 77 этажей), а в 1932 году — самого Эмпайр-Стейт-Билдинга, державшего рекорд высоты до 1974 года.
Башню первоначально собирались использовать как причал для дирижаблей — очень модного в 80-е годы развлечения. Но после катастрофы «Гинденбурга» в Лейкхерсте, к северу от Нью-Йорка, раздумали. В 1945 году в здание на высоте 79-го этажа врезался бомбардировщик В-25. Был большой обвал, но стальная конструкция выдержала!
Вновь зарево разноцветных реклам возвещает: впереди — Чайнатаун, Китайский город, еще один национальный островок в Нью-Йорке. В 20-е годы здесь воевали между собой тонги — организации, мало чем отличавшиеся от нынешней мафии. Сегодня убийства и наркотики сосредоточены в иных местах, а тут продают китайские поделки и подают блюда восточной кухни.
..Лабиринт улочек, невообразимый шум из динамиков магнитофонов — каждый владелец лавочки крутит свою музыку. На лотках — груды колотого льда. Торгуют малолетние продавцы, а вовсе маленькие безропотно сидят в «загончиках». Рядом варит лангустов полный китаец. Они уже красные, но почему-то еще ползают в кастрюле с кипящей водой... Стоит плотный дух пряностей и жареного. Какой-то умелец запускает яркую механическую птицу, которая, стрекоча, плюхается на асфальт у наших ног.
Гринвич Виллидж. Городок студентов и художников-самоучек. Улицы кривые, изогнутые. Вашингтон Ирвинг и Томас Пейн, Юджин О\"Нил и Теодор Драйзер-Великие имена в Виллидже принадлежат прошлому. Впрочем, это не значит, что сейчас в городке художников нет гениев. Просто мы узнаем о них в свое время.
Виллидж стал прибежищем богемы случайно, приютив в бывших конюшнях художников всех направлений, но со временем проживание здесь стало дорогим удовольствием. Теперь тут поют серенады уличные музыканты, а прежде совершались публичные казни.
Со временем полуголодные художники и писатели, что победнее, были оттеснены в более дешевые районы. В трущобах к востоку от Четвертой авеню они основали Восточный Виллидж. Тут открывается все больше ресторанов, картинных галерей, но богемный дух постепенно улетучивается.
К северу от Виллидж, там, где Бродвей встречается с Шестой авеню, начинается страна огромных универмагов. Километры прилавков, среди которых можно заблудиться. Здесь ночь напролет свет и пестрота реклам, много театров. Тут же, на 42-й, мир стриптиза и порнографических лавчонок. Однако проституток и сомнительного вида молодых людей не видно — все панически боятся СПИДа.
Последний день в Нью-Йорке. Идея на прощание — не подняться ли на крышу одного из «близнецов» Центра международной торговли. Вот они — две коробки 420-метровой высоты, которые в отличие от многих других небоскребов не утончаются кверху, а обрываются, словно бы недостроенные. Будто строителям надоело карабкаться все выше и выше к облакам... Прозвище — «динозавры архитектуры». Вид сверху на весь Нью-Йорк. На стеклах верхнего этажа нанесены контуры окрестностей с названиями наиболее примечательных зданий — чтобы лучше ориентироваться в море городских строений. За 25 центов можно воспользоваться подзорной трубой — такие приборы установлены по всему периметру смотровой площадки. Высота здесь не чувствуется, так же как не ощущается она в самолете.
Разговорились с одним из чистильщиков стекол Торгового центра.
— Стекол так много — точная цифра 43 600,— что я не боюсь остаться безработным,— шутит он.— Каждое нужно натирать до блеска, стоя на маленькой платформе, двигающейся вверх-вниз по вертикальной плоскости.
— А упасть не боитесь, этак с 97-го этажа?
Смеется:
— Знаете, какая у меня философия? Если поднялся на 30 метров и не боюсь высоты, значит, можно подниматься и на 400. Какая разница, откуда падать? Здесь, мне кажется, важно предусмотреть другое. Когда садишься в кабину внизу — одна погода. Наверху она совершенно иная. Я имею в виду прежде всего перепад температур — до десяти градусов...
Путешествие заканчивается. Оно заняло не один день. Суток не хватило бы даже на то, чтобы посмотреть один лишь Центральный Манхэттен. Прощальный ужин в китайском ресторанчике.
И совсем последнее — ночной, по-прежнему таинственный Манхэттен, шелест кондиционеров в номере гостиницы «Ирокез» и далекое, немного нереальное подвывание патрульных полицейских машин...
Н. Непомнящий, наш спец. корр. Фото Н. Кривцова и из журнала «Гран репортаж»
Нью-Йорк — Москва
«...Богато царствует натура»
Возвращаясь из долгой поездки по Кольскому полуострову, я остановилась в Апатитах. Стоял июль. Город, наслаждаясь недолгим теплом, весь как-то раскрылся — по широким, залитым солнцем проспектам хотелось идти не останавливаясь, до самых гор, что волной очерчивали горизонт. Сочно зеленела в скверах листва, резная тень рябины падала на асфальт улиц; на окраинах поднимались в голубое небо белые пластины зданий, а за ними вдалеке синело озеро. Имандра... Я бродила по улицам, таким обжитым и зеленым, и не верилось, что еще не так давно на центральных проспектах было лишь несколько домов, а кругом стоял лес. Апатиты, как город, родились в 60-х годах, и от Кировска, форпоста освоения недр Кольского полуострова, их отделяло более четверти века.
Со многих точек города был виден склон горы с трубами апатито-нефелиновых фабрик. Ветер относил клубы дыма куда-то за перевал, но они оставались в памяти. И когда на лесной окраине я увидела белую от отходов фабрик речушку, в сознании словно сработал стоп-кран: мысли, такие благостные минуту назад, потекли в иную сторону...
Возвращаюсь в центр, минуя Площадь геологов, оставляя чуть в стороне гостиницу «Аметист», и выхожу на улицу Ферсмана. Здесь, в самом центре города, стоят плечом к плечу массивные здания институтов. Здесь же находится Кольский филиал Академии наук СССР.
Открываю тяжелые двери Геологического института.
...Что привело меня сюда, в эти просторные коридоры, стены которых увешаны портретами знаменитых геологов? Пожалуй, желание понять, что такое Кольская земля. Открытие ее начиналось для меня (и, наверное, для многих) с романтических книг Ферсмана о первых шагах советских геологов по Кольскому, а ныне в далеком Заполярном мне показывали породы, поднятые из таких глубин земли, куда ранее не проникал человек... (В Заполярном шла проходка Кольской сверхглубокой скважины. Об этом уникальном эксперименте наш журнал подробно рассказывал. См. статью А. Малинова «Меч для Кольского щита» в № 1 за 1982 год и очерк Л. Чешковой «Свет незаходящего солнца» в № 3 за 1985 год.)
Геологический институт — самый старый в Кольском филиале, и история познания и освоения полуострова здесь тщательно фиксируется и хранится. Поднимаюсь на четвертый этаж, в музей, созданный при институте. Витрины с минералами выставлены в коридоре, занимают огромный просторный зал — идут рядами вдоль стен; камни лежат под стеклом и на центральной витрине посреди комнаты. Это научный музей, музей для специалистов, и пока что камни для меня немы. Я лишь замечаю, не могу не заметить, их разнообразие и красоту... Вот астрофиллит с золотыми иглами на сером фоне, серо-белые апатито-нефелиновые руды, густо-черный авгит, голубой кианит, розовый кварц, зеленоватый амазонит, тусклым блеском отсвечивающий мусковит. А вот и эвдиалит. Его называют еще «лопарская кровь», «кровь саами». По преданию, на берегах озера Сейдъявар мужественно сражались лопари с иноземным врагом, и пролитая кровь саами превратилась в мерцающие красным отсветом камни...
Камни притягивают неповторимостью рисунка, какой-то скрытой загадочностью, глубиной, за которой ощущаешь действие могучих и неведомых тектонических сил природы, погружают в состояние созерцательности и непонятного волнения...
Я не заметила, как ко мне подошла худенькая моложавая женщина. Темные, коротко стриженные волосы, светлые глаза, рукопожатие крепкое, мужское. Это была Маргарита Григорьевна Федотова, хранительница музея, кандидат геологоминералогических наук, с которой — еще по телефону — я договорилась о встрече.
— То, что вы рассматриваете, называется эталонной коллекцией,— едва познакомившись, заметила Федотова.— Знаете, что это такое?
— Догадываюсь.
— Подойдем к карте,— предложила Федотова и твердым шагом направилась через весь зал к дальней стене, на которой висела большая карта Кольского полуострова, густо усеянная значками полезных ископаемых.
— Кольский занимает северо-восточную часть Балтийского щита,— Маргарита Григорьевна привычно скользнула указкой по карте,— и известен как своеобразная минералогическая суперпровинция, которой свойственны наряду с обычными многие редкие типы минерализации и редкие минералы. Ферсман говорил, что наш полуостров — это «минералогический рай»...
— А Карамзин называл его «гроб природы»,— вспомнила я.
— Карамзин? Так это же далекая история! — и Маргарита Григорьевна в первый раз дружески улыбнулась.
— А что, изменилась природа Заполярья?
— Природа по-прежнему сурова, но как бы это сказать...— Маргарита Григорьевна сбилась со своего экскурсоводческо-педантичного тона,— эта природа, как выяснилось за последние полвека, удивительно богата. Впрочем, слово «выяснилось» — неточное, безликое. Надо сказать: как геологи выяснили, установили, открыли...
Немногие богатства Кольского полуострова использовались в отдаленном прошлом: самородное серебро с островов Кандалакшской губы да камень-слюда, или мусковит. Добывали еще соль из морской воды, были попытки наладить промышленную добычу свинца, цинка и серебра. Попытки, но не более. Когда во второй половине XIX века вновь обострился интерес к Северу, состоялся ряд экспедиций, оставивших заметный след в науке. Правда, ученые в основном работали в северо-западных и южных районах полуострова или в районе почтового тракта Кола — Кандалакша, внутренние же труднодоступные области оставались неисследованными. Систематическое изучение недр полуострова началось с 1920 года, и связано оно с экспедициями Академии наук и научно-технического отдела Совета народного хозяйства под руководством академика А. Е. Ферсмана. Сохранилась любопытная фотография, мне ее потом показывала Маргарита Григорьевна: теплушка, трое в ватниках варят обед на костре возле железнодорожных путей. Ферсман вспоминал: «Нашу старенькую теплушку то прицепляли, то отцепляли от перегруженных железнодорожных составов, которые с трудом тянули изношенные паровозы. Десять суток мы тащились от Петрограда до Хибин и оттуда отправлялись в горы...» В 1923 году на плато Расвумчорр было найдено целое поле апатитовых глыб... В 1930 году в Хибинских тундрах по инициативе А. Е. Ферсмана была организована горная станция «Тиетта» — предшественница Кольского филиала Академии наук СССР. Сейчас Кольский филиал включает шесть институтов.
Открытие месторождений в Хибинах было началом длинной цепочки геологических открытий на Кольском полуострове. Медно-никелевая руда, найденная в районе Мончегубы; железные руды Оленегорска и Ковдора — самые древние руды на земном шаре, их возраст — 2 миллиарда 700 миллионов лет; слюды Ковдора и Енского района — вермикулит, флогопит, мусковит; кианитовые руды возвышенности Кейвы... Ныне по всему полуострову развернули свои работы геофизики; ведутся поиски нефти на морском шельфе; богатый материал для изучения глубинных земных процессов дала Кольская сверхглубокая скважина.
Сегодня нам кажется, что города Кировск и Апатиты, Мончегорск, Никель, Заполярный, гигантские комбинаты «Североникель», «Печенганикель», «Ковдорслюда», производственное объединение «Апатиты» существовали всегда, и мы не склонны в повседневной жизни вспоминать их историю. Таково, видно, свойство человеческой памяти. Но память музейного работника хранит многое, и не случайно Маргарита Григорьевна, рассказывая об открытиях на Кольском, вспоминает имя Бориса Михайловича Куплетского. Это ему в 1920 году первый советский президент Академии наук и президент Минералогического общества А. П. Карпинский прислал извещение о том, что тот «награждается Почетным отзывом имени А. А. Антипова, заменяющим собою золотую медаль, выданным Российским минералогическим обществом за его труды по исследованию кристаллографии, минералогии и петрографии Хибинских тундр на Кольском полуострове». Называет имена и других сподвижников Ферсмана; рассказывает об академике Александре Васильевиче Сидоренко, бывшем министре геологии СССР, который принимал участие в открытии вермикулита, о докторе геологоминералогических наук Игоре Владимировиче Белькове, который много лет посвятил исследованиям кианитовых руд Кейвы.
— А вот и образцы из открытых месторождений,— говорит Маргарита Григорьевна, подводя меня к одной из витрин.— У нас в музее более девяти тысяч образцов минералов и руд Кольского полуострова,— продолжает она, пока я рассматриваю камни,— и мы все время пополняем наши коллекции.
По голосу Маргариты Григорьевны чувствую, что эталонная коллекция — предмет ее особой гордости, и потому спрашиваю:
— Скажите, а как вы пришли в музей? И почему именно в музей?
Ответ был похож на афоризм:
— Красоте нужна наука...
Потом уже Маргарита Григорьевна объяснила:
— Ведь как? Геологией многие поначалу увлекаются из-за красоты камней. Похоже, и я не была исключением. А потом, когда кончила Миасский геологоразведочный техникум, затем Московский университет, поработала в поле, поняла — красота камней без науки мертва...
Федотова приехала с мужем, тоже геологом, в Апатиты в 1962 году. И сразу же пошла работать в музей. Вероятно, сказалось и свойство натуры («Люблю все систематизировать»,— признавалась Маргарита Григорьевна), а главное, наверно, хотелось поставить дело на широкую, серьезную ногу. Музей, созданный еще в 30-х годах при горной станции «Тиетта», в то время только-только переехал в Апатиты, в новое здание Геологического института — было где развернуться.
Очень много сделала в свое время прежняя хранительница музея Тамара Валентиновна Новохатская. Но геологические работы ширились, и требовалось привести в идеальный порядок прошлое в расчете на будущее. Без эталонной коллекции было не обойтись: это все равно, что работать без справочной библиотеки и каждый раз заново открывать Америку.
Федотова и ее молодая помощница Татьяна Мироновна Писарева, тогда студентка-заочница Ленинградского горного института, с головой погрузились в работу. По-прежнему помогала и Новохатская, которая, будучи уже на пенсии, частенько заглядывала в музей. Федотова выпустила книгу «Кадастр минералов Кольского полуострова», создала «Каталог эталонной минералогической коллекции минералов Кольского полуострова» и вместе с Писаревой составила очень ценный для специалистов справочник «Новые минералы Кольского полуострова».
Говоря об этом справочнике, Маргарита Григорьевна порылась в бумагах на столе и протянула мне тоненькую брошюрку:
— Читать будете потом,— предупредила она.— Сначала посмотрите то, что не увидите нигде. Новые минералы...
Мы подошли к витрине, щедро освещенной солнцем. Я долго вглядывалась в серо-черные невзрачные кусочки минералов, иные были величиной с булавочную головку, и, естественно, не выражала особого восхищения. Как потом выяснилось из пояснений Маргариты Григорьевны, напрасно.
Оказывается, число минералов на нашей планете довольно ограничено и не превышает трех тысяч. Поэтому открытие каждого нового минерала — это значительное событие в науке. С начала века, за восемь с лишним десятилетий, Кольские геологи выявили 135 ранее неизвестных минералов и их разновидностей, причем кривая открытий резко подскочила в последнее время. Так, например, к 1925 году было найдено семь новых минералов, а с 1981 по 1983 год — тридцать один!
— Простите, Маргарита Григорьевна, мой, возможно наивный с точки зрения геолога, вопрос,— не удержалась я.— Но что значит — открыть новый минерал? Как это может быть, что сегодня, когда, казалось бы, все описано, какой-то минерал прошел мимо внимания исследователей? Ведь из минералов состоят горные породы, слагающие земную кору.
— Если говорить коротко,— подумав, начала Федотова,— открытия связаны с совершенствованием техники исследований. У человека как бы во сто крат усилилось зрение... В начале века геолог полагался в основном на химический анализ, а сегодня специалисты пользуются рентгеноструктурным и химическим анализами, электронным зондированием, лазерным локальным спектральным анализом и другими методами. Задача состоит не столько в том, чтобы обнаружить новое, сколько в том, чтобы доказать, что это новое... А для этого нужно исследуемое вещество «прокачать» через все свойства. Только тогда отправляем все данные в национальную Минералогическую комиссию АН СССР по новым минералам, а потом — в Международную минералогическую ассоциацию.
— Скажите, открытие новых минералов — это ведь не самоцель?
— Конечно. Это глубокое изучение состава руд и пород, которое приводит к открытиям новых месторождений. Вот, скажем, после 1961 года был открыт новый минерал гагаринит, а теперь уже обнаружены гагаринитовые руды...
И вновь у меня возник вопрос: как даются имена новым минералам?
Федотова попросила открыть подаренную брошюру, и на первых же страницах я прочитала длинный список названий, из которого без труда можно было понять принципы геологического словотворчества. Мурманит, имандрит, хибинскит, ломоносовит, ферсманит, келдышит, чкаловит, комаровит, лопарит, саамит... По названию мест, где были сделаны первые находки, в честь выдающихся ученых, знаменитых летчиков и космонавтов, по названию народности, населяющей местность, в которой обнаружен минерал, и так далее. Но было еще немало названий, образованных от фамилий первооткрывателей, незнакомых мне. Бесчисленна армия геологов, внесших свой вклад в освоение Кольского полуострова...
В книге отзывов запомнились слова известной летчицы Марины Попович: «Можно было пролетать сто лет и никогда не узнать, как мы богаты». Слова были справедливые. Но стоило нам с Маргаритой Григорьевной покинуть высокие своды института и выйти на улицу, как, увидев знакомые клубы дыма и глотнув пыль, мы заговорили о другой стороне геологических открытий.
— Вы видели отвалы наших комбинатов? — спросила Федотова. И, не дожидаясь ответа, заговорила: — Запасы апатито-нефелиновых руд, конечно, огромны. Но прошло время, когда можно было оставлять без переработки еще богатую рудой породу... На Кольском вообще руды сложные, потому и развивается усиленно у нас химия, однако комплексная переработка — это, к сожалению, еще мечта. А уже пора бы ей превратиться в реальность. Настала пора всерьез думать и о том, чтобы геологические открытия не наносили ущерба окружающей природе...
Мы шли зелеными дворами, через детские площадки с желтым песком, качелями, и по дороге Федотова говорила о том, как беспокоила ее прежде мысль, что город, где так много горняков и геологов, не имел открытого, доступного для всех, а не только для специалистов, музея камня.
— Сейчас мы его создали. Современный, красивый... Здесь постигают азы профессии геолога наши дети.
Когда мы вошли в этот новый музей, первое, что бросилось в глаза, — крупно написанные слова М. В. Ломоносова: «По многим доказательствам заключаю, что и в северных земных недрах пространно и богато царствует натура... искать оных сокровищ некому... а металлы и минералы сами на двор не придут, они требуют глаз и рук к своему поиску».
Лидия Чешкова, г. Апатиты
Странный белый лед
Льдины медленно плыли по реке. А я смотрел и удивлялся: кончилось лето, на пороге долгая северная зима, и вдруг — ледоход! Хотя такая причуда природы вполне привычна для этих мест. Реки Якутии, да и не только Якутии, а любой территории, лежащей на вечной мерзлоте, имеют свой каприз— «осенний ледоход». Да и смотрятся эти красивые белые льдины необычно в окружении миллионов маленьких прозрачных льдинок, которые зовутся здесь шугой. От нее вода в реке кажется матовой, шершавой, совсем на воду не похожей.
Время от времени на поверхность реки выныривают все новые и новые белые льдины. Они медленно плывут, путаясь в шуге. Наконец останавливаются, а вместе с ними и река. Ледяной панцирь сковывает реку до весеннего ледохода...
Убежден, сотни и тысячи людей видели осенний ледоход, но, глядя на него, вряд ли кто удивился по-настоящему. Беседовал я и со специалистами, и в Библиотеке имени В. И. Ленина провел не один день, выясняя этот вопрос. Но нигде не встретил и намека на то, что кто-то из ученых попытался бы объяснить, откуда берутся эти белые льдины, какова природа осеннего ледохода.
Для меня, экономиста-географа, разгадка осенних льдин стала своеобразным хобби, которым не похвастаешься перед друзьями, как марками или спичечными коробками, зато оно оказалось не менее интересным и увлекательным. Для этого пришлось мне познакомиться с исследованиями по физике, гидрологии, криологии...
Итак, белые льдины осенью выныривают со дна... Как известно, зимой и поздней осенью температура воды на дне реки всегда плюс четыре градуса, вернее, чуть ниже. Но такой температуры недостаточно, чтобы вода превратилась в лед. Откуда же белые льдины? Они ведь появляются именно в этих условиях. Значит, в реке присутствует в очень малых дозах какая-то другая вода, которая по своим физическим свойствам имеет способность замерзать именно при температуре около плюс четырех градусов.
Однажды я отколол кусочек от белой льдины — и в рот. На вкус ничего особенного, вода как вода. Правда, после мучила изжога, а потом началась рвота. Болезненное состояние и слабость несколько дней не оставляли меня. И получалось, что эта вода не такая уж и безвредная для человека. Хотя летом я пил прямо из реки — и никаких болезненных ощущений.
Заметил я и то, что осенние льдины всплывали не всюду, а лишь в тех местах, где русло реки расширяется и течение замедляется. Или где подводные преграды «тормозят» поток.
Но почему осенние льдины намораживаются именно у дна? Может, плотность этой воды в глубине иная, чем у обычной? Известно, что тяжелые частички в воде стремятся вниз, ко дну.
Выходит, что и белые осенние льдины есть не что иное, как своеобразные замороженные «месторождения» странной тяжелой воды. А весной эти «залежи» растают и река их вынесет в океан. Потом на дне Северного Ледовитого океана все повторится сначала. При температуре около плюс четырех градусов опять появятся белые льдины. Они будут медленно нарастать. Затем всплывут и внешне ничем не будут отличаться от других, обычных льдин, которыми так богата Арктика.
М. Аджиев, кандидат экономических наук