Это было в мае 1855 года. Мне было девятнадцать лет. Я не имела тогда никакого понятия о спиритизме, даже этого слова никогда не слыхала. Воспитанная в правилах греческой православной церкви, я не знала никаких предрассудков и никогда не была склонна к мистицизму или мечтательности. Мы жили тогда в городе Романове-Борисоглебске Ярославской губернии. Золовка моя, теперь вдова по второму браку, полковница Варвара Ивановна Тихонова, а в то время бывшая замужем за доктором А. Ф. Зенгиреевым, жила с мужем своим в городе Раненбурге Рязанской губернии, где он служил. По случаю весеннего половодья, всякая корреспонденция была сильно затруднена, и мы долгое время не получали писем от золовки моей, что, однако же, нимало не тревожило нас, так как было отнесено к вышеозначенной причине.

Через пару минут все выяснилось. Вячеслав заглушил мотор и, выйдя из машины, открыл заднюю дверь. Из «Форда» выбрался муж Виктории и пошагал к дому. Лицо у него было недовольное. Вячеслав извлек из багажника объемную сумку и поспешил за своим шефом.

Когда мужчины вошли, мы уже ждали их в холле. Я с неудовольствием заметила, как побледнела Вика. Она нервно поправляла волосы дрожащими руками.

Вечером, с 12 на 13 мая, я помолилась Богу, простилась с девочкой своей (ей было тогда около полугода от роду, и кроватка ее стояла в моей комнате, в четырехаршинном расстоянии от моей кровати, так что я и ночью могла видеть ее), легла в постель и стала читать какую-то книгу. Читая, услышала, как стенные часы в зале пробили двенадцать часов. Я положила книгу на стоявший около меня ночной шкафик и, опершись на левый локоть, приподнялась несколько, чтоб потушить свечу. В эту минуту я ясно слышала, как отворилась дверь из прихожей в залу и кто-то мужскими шагами вошел в нее. Это было до такой степени ясно и отчетливо, что я пожалела, что успела погасить свечу, уверенная в том, что вошедший был не кто иной, как камердинер моего мужа, идущий, вероятно, доложить ему, что прислали за ним от какого-нибудь больного, как случалось весьма часто, по занимаемой им тоща должности уездного врача. Меня несколько удивило только то обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя горничная девушка, которой это было поручено в подобных случаях. Таким образом, облокотившись, я слушала приближение шагов — не скорых, а медленных, к удивлению моему, и когда они, наконец, уже были слышны в гостиной, находившейся рядом с моей спальной, с постоянно отворенными в нее на ночь дверями, и не останавливались, я окликнула: «Николай (имя камердинера), что нужно?» Ответа не последовало, а шаги продолжали приближаться и уже были совершенно близко от меня, вплоть за стеклянными ширмами, стоявшими за моей кроватью; тут уже, в каком-то странном смущении, я откинулась навзничь на подушки.

– Ты же сказал, что вернешься вечером, – брякнула моя клиентка. Ее супруг явно не обрадовался такому приветствию.

– Я тоже скучал по тебе, дорогая, – ответствовал он ледяным тоном. – Прими отдельную благодарность от меня, а также от Вячеслава за то, что без спросу удрала на моей машине. Мне пришлось побеспокоить своего телохранителя. Он приехал в такую даль, чтобы отвезти меня домой. А ведь я обещал ему уик-энд, который он заслужил.

Перед моими глазками находился стоявший в переднем углу комнаты образной киот с горящей перед ним лампадой всегда умышленно настолько ярко, чтобы света этого было достаточно для кормилицы, когда ей приходилось кормить и пеленать ребенка. Кормилица спала в моей же комнате за ширмами, к которым, лежа, я приходилась головой. При таком лампадном свете я могла ясно различить, когда входивший поравнялся с моей кроватью по левую сторону от меня, что то был именно зять мой, А. Ф. Зенгиреев, но в совершенно необычайном для меня виде — в длинной, черной, как бы монашеской рясе, с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, каковых он никогда не носил, пока я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла, чувствуя, что все тело мое совершенно оцепенело — я не властна была сделать ни малейшего движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь, только слух, зрение и понимание всего, вокруг меня происходившего, сохранялись во мне вполне и сознательно, до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала, сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда только кормила его, а когда и пеленала, и прочее. Такое состояние мое длилось от двенадцати до трех часов ночи, и вот что произошло в это время.

Судя по тону, которым он произнес эту тираду, Виктория уик-энда не заслуживала. А уж как бы он ей пригодился посреди ее беспросветных трудовых будней!

– Ну, Вячеслав, еще раз тебе спасибо, – обратился Ястребов к топтавшемуся позади него телохранителю. – И прими мои извинения за то, что выдернул тебя в законный выходной.

Вошедший подошел вплотную к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко мне, по левую мою сторону и, положив свою левую руку, совершенно мертвенно-холодную, плашмя на мой рот, вслух сказал: «Целуй эту руку!» Не будучи в состоянии ничем физически высвободиться из-под этого влияния, я мысленно, силою воли, противилась слышанному мною велению. Как бы провидя намерение мое, он крепче нажал лежавшую руку мне на губы и громче и повелительнее повторил: «Целуй эту руку!». И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась повторенному приказу. Тогда, в третий раз, еще с большей силой, повторились то же движение и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и холода налегавшей на меня руки, но поддаться велению все-таки не могла и не хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась, что она почему-нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной, но ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула. Таким образом, не видя себе помощи и думая почему-то, что умираю, что то, что делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, я мысленно хотела прочесть молитву Господню «Отче наш». Только что мелькнула у меня эта мысль, как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух сказал: «Ты не хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя», — и с этими словами положил правой рукой своей на ночной шкафчик, совершенно подле меня, длинный пергаментный сверток, величиною с обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в трубку, и когда он отнял руку свою от положенного свертка, я ясно слышала шелест раскрывшегося наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом даже видела сбоку часть этого листа, который, таким образом, остался в полуразвернутом или, лучше сказать, в слегка свернутом состоянии. Затем положивший его отвернулся от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед киотом, заграждая собою от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня. Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и встал неподвижно, как бы чего-то выжидая. Мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой — «Да воскреснет Бог». Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, когда чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прерывавший этого чтения, слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в мыслях у меня не было, но и оно осталось неисполненным.

– Ну что вы, Кирилл Борисович… – смущенно пробормотал Вячеслав.

Ястребов властно взмахнул рукой.

– Ну, теперь я отпускаю тебя на неделю, как и обещал. Так что поезжай, не буду тебя задерживать.

Пробило три часа. Тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих — «Христос воскресе!». И мне захотелось услыхать его… Как бы в ответ на это желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною не слыханной, неземной гармонии, что у меня замирал дух от восторга, боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой, что вот, звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого ирмоса, тщательно повторяемые за хором и стоявшим передо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все — и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы. Потом он начал редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую передо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса, она как будто сливалась со светом и мало-помалу таяла в нем, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет. Сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, так же медленно и постепенно, как вначале приближались. Я стала чувствовать, что начинаю терять сознание и приближаюсь к обмороку, который, действительно, и наступил, сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только когда-либо бывали со мной в жизни. Припадок этот своей силой разбудил всех окружавших меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне пособия, длился до девяти часов утра — тут только удалось, наконец, привести меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На другой день после этого странного события было получено известие о болезни Зенгиреева, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом оказалось, в ночь на 13 мая, в пять часов утра.

– А вот мы, с вашего позволения, все же ненадолго задержим вашего телохранителя, – заявил внезапно появившийся из-за приоткрывшейся двери Векшин. Вслед за ним вошли еще двое полицейских и уже знакомый мне капитан Дягилев.

Появление Дягилева меня всерьез встревожило, ведь именно этому следователю передали дело об убийстве Эльвиры Тальцевой после смерти Скрынникова. Значит, дела моей клиентки достаточно плохи…

– Вы, собственно, кто? – изумленно воззрился на вошедших Ястребов. А Вячеслав моментально загородил своего клиента, встав между ним и полицейскими. Рука телохранителя явно потянулась к кобуре, скрытой под полой пиджака.

Замечательно при этом еще следующее: когда золовка моя, недель шесть после смерти мужа, переехала со всей своей семьей жить к нам в Романов, то однажды, совершенно случайно, в разговоре с другим лицом, в моем присутствии, она упомянула о том замечательном факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни. Упомянула также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением — чего она не была в силах сделать сама, — не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в гроб в длинном, черном суконном одеянии, вроде савана, нарочно заказанном ими для этого. Характер покойного Зенгиреева был странный. Он был очень скрытен, мало общителен: это был угрюмый меланхолик, иногда же, весьма редко, он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своем он мог два, три, даже восемь, десять часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже не единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда подобное состояние, само собою или по какому-нибудь случаю, не прекращалось. Ума не особенно выдающегося, он был по убеждениям своим, быть может, в качестве врача, совершенный материалист: ни во что сверхчувственное — духов, привидения и тому подобное он не верил, но образ жизни его был весьма правильный. Отношения мои к нему были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за одного из его детей, маленького сына, которого он с самого его рождения совершенно беспричинно постоянно преследовал, я же, при всяком случае, его защищала. Это его сильно сердило и восстановляло против меня. Когда за полгода до смерти своей он, вместе со всем семейством гостил у нас в Романове, у меня вышло с ним, все по тому же поводу, сильное столкновение, и мы расстались весьма холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания рассказанного мною необыкновенного явления.

– Спокойно, – снисходительно усмехнулся Векшин, демонстрируя Ястребову свое удостоверение.

– Кирилл, это полиция! – испуганно пролепетала Вика.

КОМНАТА ПРИВИДЕНИЙ[34]

– Полиция?! – Ястребов недоуменно озирался. – Какого… здесь происходит!

Он бросил злобный взгляд на жену.

В один ненастный осенний день 1858 года, выехав ранним утром из одного небольшого местечка в Галиции, я после утомительного путешествия прибыл вечером в городок Освенцим. Служил я в это время инженером в областном городе Львове. Тот, кто путешествовал в этих краях тридцать лет тому назад, согласится со мною, что в те времена подобный переезд был тяжел во многих отношениях и сопряжен с большими неудобствами, а потому понятно, что я приехал в упомянутое местечко сильно усталый, тем более что целый день не имел горячей пищи.

– Ты сбила, что ли, по пьяни кого-нибудь?! – озвучил он первое же пришедшее ему в голову предположение.

– Нет, Кирилл, что ты! – Вика с умоляющим видом прижала руки к груди. – Я же очень аккуратно езжу, как ты мог такое подумать!..

– Так, стоп! – Векшин нетерпеливо вмешался в диалог супругов. – Давайте присядем и спокойно побеседуем.

Хозяин гостиницы, в которой я остановился, Лове, был известен за лучшего трактирщика во всем городе и, кроме того, содержал на вокзале буфет, с достоинствами которого я имел возможность ознакомиться во время своих частых странствий по этому краю. Поужинал в общей столовой и напившись по польскому обыкновению чаю, я спросил себе комнату для ночлега. Молодой слуга свел меня на первый этаж древнего монастыря, превращенного, благодаря меркантильному духу нашего времени, в гостиницу. Пройдя обширную залу, вероятно, служившую некогда трапезною для монахов, а в настоящее время играющую роль танцевального зала для освенцимской золотой молодежи, мы вышли в длинный монастырский коридор, по сторонам которого были расположены некогда кельи монахов, ныне спальные комнаты для путешественников. Мне отвели комнату в самом конце длинного коридора, и, за исключением меня, в это время не было в гостинице ни одного проезжающего. Заперев дверь на ключ и на защелку, я лег в постель и потушил свечку. Прошло, вероятно, не более получаса, когда при свете яркой луны, освещавшей комнату, я совершенно ясно увидел, как дверь, которую перед этим я запер на ключ и на защелку и которая приходилась прямо напротив моей кровати, медленно открылась и в дверях показалась фигура высокого вооруженного мужчины, который, не входя в комнату, остановился на пороге, подозрительно осматривая комнату, как бы с целью обокрасть ее. Пораженный не столько страхом, сколько удивлением и негодованием, я не мог произнести ни слова, и, прежде чем собрался спросить его о причине столь неожиданного посещения, он исчез за дверью. Вскочив с постели в величайшей досаде на подобный визит, я подошел к двери, чтобы снова запереть ее, но тут, к крайнему своему изумлению, заметил, что она по-прежнему заперта на ключ и на защелку. Пораженный этою неожиданностью, я некоторое время не знал, что и думать, наконец, рассмеялся над самим собою, догадавшись, что все это было, конечно, галлюцинациею или кошмаром, вызванным слишком обильным ужином. Я улегся снова, стараясь как можно скорее заснуть. И на этот раз я пролежал не более получаса, как снова увидел, что в комнату вошла высокая и бледная фигура и, войдя крадущимся шагом, остановилась близ двери, оглядывая меня маленькими и пронзительными глазами. Даже теперь, после тридцати лет, протекших с того времени, я как живую вижу перед собою эту странную фигуру, имевшую вид каторжника, только что порвавшего свои цепи и собирающегося на новое преступление. Обезумев от страха, я машинально схватился за револьвер, лежавший на моем ночном столике. В то же самое время вошедший человек двинулся от двери и, сделав, точно кошка, несколько крадущихся шагов, внезапным прыжком бросился на меня с поднятым кинжалом. Рука с кинжалом опустилась на меня — и одновременно с этим грянул выстрел моего револьвера. Я вскрикнул и вскочил с постели, и в то же время убийца скрылся, сильно хлопнув дверью, так что гул пошел по коридору. Некоторое время я ясно слышал удалявшиеся от моей двери шаги, затем на минуту все затихло. Еще через минуту хозяин с прислугою стучались мне в дверь со словами:

– Прошу! – раздраженно предложил Ястребов и указал на стоявший у стены холла длинный узкий диван с резной спинкой, возле которого располагался почти такой же длинный столик. Все мы разместились на диване, лишь Вячеслав встал в нескольких шагах от него. Видимо, он был обучен неукоснительно соблюдать субординацию. Я заметила, что он глаз не спускал со своего шефа.

— Что такое случилось? Кто это выстрелил?

– Вика, ты бы приготовила чай или кофе, что ли, сварила. – Ястребов окинул жену неприязненным взглядом. Я заметила, что после неудачной поездки за город отношения супругов кардинально изменились. Ястребов больше не демонстрировал своей хорошенькой женушке обожание, а Вика стала вести себя заискивающе, словно приблудная собачонка, готовая лизать руки своего благодетеля. Я с какой-то странной грустью поняла, что Ястребов уже начинает тяготиться своей молодой женой. Видимо, после ее глупой выходки в загородном отеле он отчетливо понял, какая гигантская пропасть их разделяет. Оказалось, что недалекая Вика с ее взбалмошностью и легкомысленностью совершенно не вписывается в его привычную картину мира.

— Разве вы его не видали? — сказал я.

– Нет, это ни к чему, – решительно воспротивился Векшин. – Барышня пусть останется.

— Кого? — спросил хозяин.

– Я приготовлю кофе, Кирилл Борисович, не беспокойтесь, – неожиданно вмешался Вячеслав и направился в сторону кухни. Против этого майор не возражал.

— Человека, по которому я сейчас стрелял.

– Итак, что же здесь произошло? – в который уже раз потребовал объяснений Ястребов, обводя всех по очереди тяжелым вопросительным взглядом. – Я возвращаюсь домой, следом за мной в мой дом врывается полиция, которую я имею полное право не впускать без соответствующего ордера. Кто-нибудь объяснит мне, в конце концов, что все это значит?!

— Кто же это такой? — опять спросил хозяин.

– Именно ради этого мы сюда, как вы выразились, и ворвались, – холодно отозвался Векшин. – Дело в том, что за время вашего отсутствия на вашу жену было совершено нападение…

Едва он успел это произнести, как Ястребов вскочил, чуть не опрокинув столик, и хотел было подойти к жене, но Векшин властным жестом заставил его сесть на место.

— Не знаю, — ответил я.

– На тебя напали?! – не унимался Ястребов. – Тебя что, избили и ограбили?

Когда я рассказал, что со мною случилось, Лове спросил, зачем я не запер дверь.

Вика лишь отрицательно покачала головой и потупилась под пристальным взглядом мужа.

— Помилуйте, — отвечал я, — разве можно запереть ее крепче, чем я ее запер?

– Успокойтесь, господин Ястребов, всему свое время, – строго произнес Векшин. – Так вот, похитительница – это, как утверждает ваша жена, была женщина, – выманила свою жертву из дома под надуманным предлогом и убедила ее сесть в свою машину. После чего, используя хлороформ, погрузила вашу жену в бессознательное состояние и вывезла за город.

— Но каким образом, несмотря на это, дверь все-таки открылась?

Я мысленно восхитилась, как виртуозно Виктор обошел щекотливый момент, объяснив, каким образом Виктория оказалась в машине. Ведь он ни единым словом не упомянул о готовящейся передаче денег, как и вообще о шантаже как таковом. Просто сослался на некий надуманный предлог.

Векшин сделал паузу, но никто не произнес ни слова. Ястребов молча слушал с ошеломленным видом.

— Пусть объяснит мне это кто может, я же решительно понять не могу, — отвечал я.

– К счастью, Виктория отправилась на эту встречу не одна. Ее сопровождала Евгения, которая, заметив неладное, оперативно связалась с нами, и мы быстро напали на след похитителя и освободили вашу жену.

Услышав это, Ястребов стремительно обернулся ко мне.

Хозяин и прислуга обменялись значительными взглядами.

– Спасибо, Женя, – произнес он прочувствованно. – Не зря вы мне сразу понравились. Я вам так благодарен… Уж я-то в людях разбираюсь.

— Пойдемте, милостивый государь, я вам дам другую комнату, вам нельзя здесь оставаться.

Видимо, на его собственную супругу эта способность не распространялась.

Слуга взял мои вещи, и мы оставили эту комнату, в стене которой нашли пулю моего револьвера.

В это время в холл вернулся Вячеслав, катя перед собой сервировочный столик. Он быстро и умело накрыл стол, словно вышколенный дворецкий. Аромат кофе в серебряном кофейнике был восхитительным, видимо, и в этом Вячеслав был профессионалом. Кроме кофейных чашек он расставил на столике тарелки с сэндвичами с сыром и салями, крекерами и тонко нарезанным лимоном. После этого он отошел на пару шагов назад и остался стоять почти у самой стены. Я заметила, что он принес чашки для всех присутствующих, кроме себя самого. Казалось, Вячеслав нарочито подчеркивал свое подчиненное положение.

Я был слишком взволнован, чтобы заснуть, и мы отправились в столовую, теперь пустую, так как было уже за полночь. По моей просьбе, хозяин приказал подать мне чаю и за стаканом пунша рассказал мне следующее:

– Скажите, Кирилл Борисович, – обратился к Ястребову майор. – У вас имеются какие-нибудь предположения, кто мог похитить вашу жену? Может, у вас есть враги или тайные недоброжелатели?

Ястребов озабоченно нахмурился.

— Видите ли, — сказал он, — данная вам по моему личному приказанию комната находится в особенных условиях. С тех пор как я приобрел эту гостиницу, ни один путешественник, ночевавший в этой комнате, не выходил из нее, не будучи испуган. Последний человек, ночевавший здесь перед вами, был турист из Гарца, которого утром нашли на полу мертвым, пораженным апоплексическим ударом. С тех пор прошло два года, в продолжение которых никто не ночевал в этой комнате. Когда вы приехали сюда, я подумал, что вы человек смелый и решительный, который способен снять очарование с этой комнаты, но то, что случилось сегодня, заставляет меня навсегда закрыть ее.

– Тайные недоброжелатели на то и тайные, что о них, как правило, ничего неизвестно до самого конца, – произнес он. В этот момент мне показалось, что Ястребов издевается над майором. Я даже слегка обиделась за Виктора. Сам Векшин предпочел никак не комментировать этот вывод. Он просто ждал, не продолжит ли Ястребов свои рассуждения.

– А враги… – Ястребов немного подумал и пожал плечами. – Вроде бы нет. Во всяком случае, так с ходу я никого не назову.

«ТАИНСТВЕННЫЕ» ПОВЕСТИ И. С. ТУРГЕНЕВА

– Подумайте, – доброжелательно произнес Векшин, – не торопитесь. Возможно, кого-нибудь вспомните.

– Нет, никого не могу назвать. – Ястребов покачал головой. – Конкуренция в моей сфере достаточно высокая, это ни для кого не секрет. Порой используют нечистоплотные методы, например рейдерство. Меня, правда, это обошло стороной… Но чтобы жен похищать – это уже что-то за гранью разумного.

Предстоящее знакомство читателя с фрагментом написанного И. С. Тургеневым в 1861–1863 годах рассказа «Призраки» требует некоторых пояснений. Начиная с этого произведения в творчестве Тургенева все чаще проявляется образ «таинственного»: «Собака» (1864), «Странная история» (1869), «Стук… Стук… Стук!..» (1870), «Часы» (1875), «Сон» (1876), «Песнь торжествующей любви» (1881), «После смерти» (1882) и некоторые другие, в частности незавершенный рассказ «Силаев», над которым писатель работал предположительно в конце 70-х годов. Все эти произведения исследователи творчества писателя относят к «таинственным повестям» Тургенева.

Векшин вздохнул.

Их открывает рассказ «Призраки», названный в подзаголовке «Фантазией». Зачем автору потребовалось такое уточнение? Не предвидел ли он непонимания, неприятия нового для его творчества жанра со стороны читателей, друзей, собратьев по перу и критиков? Исследователи творчества Тургенева обратили внимание, что писатель, «словно предвидя это непонимание, предохранял себя на всякий случай разговорами о „пустячках“, „безделках“, „вздоре“. А потом сердился и переживал, когда эти „пустячки“ так и признавались пустячками…» (И. Виноградов).

– Что ж, тогда я попрошу вас предоставить мне список ваших партнеров и, как вы говорите, возможных конкурентов. В общем, тех, с кем вы имели деловые контакты за последние несколько месяцев. Желательно с адресами и телефонами.

– Хорошо, – недовольно отозвался Ястребов, – я сейчас свяжусь со своей секретаршей, она подготовит все необходимое.

«Таинственные» повести Тургенева были встречены современниками почти в штыки. И. Виноградов в этой связи замечает: «Трезвый реалист, всеща поражавший удивительной жизненной достоверностью своих картин, — и вдруг мистические истории о призраках, о посмертной влюбленности, о таинственных снах и свиданиях с умершими… Многих это сбивало с толку». Особенно досталось писателю за рассказ «Собака» — о разорившемся помещике, которому чудится, будто его преследует призрак какой-то таинственной собаки. Один из ближайших друзей Тургенева, В. П. Боткин, познакомившись с «Собакой», написал ему: «Она плоха, говоря откровенно, и, по мнению моему, печатать ее не следует. Довольно одной неудачи в виде „Призраков“.» А поэт и переводчик П. И. Вейнберг поместил в сатирическом журнале «Будильник» нечто вроде открытого письма Тургеневу в стихах:

Ястребов извлек из внутреннего кармана пиджака смартфон, но тут вновь вмешался Вячеслав.



«Я прочитал твою „Собаку“,
И с этих пор
В моем мозгу скребется что-то,
Как твой Трезор.
Скребется днем, скребется ночью,
Не отстает
И очень странные вопросы
Мне задает:
„Что значит русский литератор?
Зачем, зачем
По большей части он кончает
Черт знает чем?“»



– Я займусь этим, Кирилл Борисович, – заявил он, достав свой телефон. Ястребов коротко кивнул и с явным облегчением вернул смартфон на место.

Но вместо ожидаемого «конца» последовал новый взлет творчества писателя, не понятый не только современниками, но и в более позднее время. Появление «Призраков» современные исследователи творчества Тургенева связывают с внешними и внутренними причинами: «когда происходило обострение классовой борьбы, Тургенев приходил в угнетенное состояние»; он «пережил в этот период тяжелый душевный кризис, может быть самый острый из всех, что пришлось ему когда-либо испытать», писал в 1962 году И. Виноградов. Но, поразительно, последнее не отрицает и сам Тургенев. В письме В. П. Боткину от 26 января 1863 года он пишет в связи с «Призраками»: «Это ряд каких-то душевных dissolvingviews (туманных картин. — И. В.) — вызванных переходным и действительно тяжелым и темным состоянием моего Я». Насколько писатель был искренен в оценке своего состояния перед другом, мнением которого дорожил? Не «прибеднялся» ли он на всякий случай?

– Кстати, зачем вам этот список? – уточнил он у Векшина.

Положим, «Призраки» написаны Тургеневым в состоянии тяжелого душевного кризиса (правда, остается непонятным, как в таком состоянии мог быть создан такой шедевр), ну а другие «таинственные повести»?

– Мы обязаны все проверить, – холодно пояснил тот. – Будем опрашивать ваших знакомых, выяснять, где каждый из них находился в момент похищения.

Что, обострение классовой борьбы и вызванное этой и другими причинами «тяжелое и темное состояние» продолжались еще два десятилетия, до 1882 года? Ведь нет же, а шедевры, в том числе и «таинственные», продолжали выходить. Так в чем же дело? Все очень просто. Тургенев никогда не изменял себе. Он как был, так и остался реалистом, в том числе и в изображении «таинственного». Дар писателя, наблюдательность, интуиция, знание жизни своего народа позволили Тургеневу отображать «таинственное» с такой точностью в деталях, какая не всегда доступна иному профессионалу. На это обстоятельство обратила внимание М. Г. Быкова. В книге «Легенда для взрослых» (Москва, 1990), в которой рассказывается о проблеме потаенных животных, включая и снежного человека, она задается вопросом: «Применял ли когда-нибудь Тургенев знание о необычном в природе в своем творчестве?» И отвечает на конкретном примере: «В рассказе „Бежин луг“ природа вплотную на мягких лапах подступает к ребячьему костру. <…> Поражают детали, конкретные знания: „Леший не кричит, он немой“, — роняет Илюша, которому на вид не более двенадцати лет». Это к вопросу об аналогичной молчаливости снежного человека. А в письме к Е. М. Феоктистову Тургенев в отношении «Бежина луга» заметил: «Я вовсе не желал придать этому рассказу фантастический характер». Такое мог сказать только реалист.

– Вы всерьез полагаете, что такую грязную работу кто-то выполняет сам? – презрительно усмехнулся Ястребов.

А ведь писатель имел опыт встречи с таинственным, да такой, что пережить подобное и врагу не по желаешь! Об этой встрече рассказано в названной выше книге М. Г. Быковой.

– Пока еще рано делать какие-либо выводы, – дипломатично отозвался Векшин. – К тому же у нас есть основания полагать, что у похитительницы был сообщник. Вероятнее всего, мужчина.

Как-то в Париже у Полины Виардо собравшиеся заговорили о природе ужасного. Интересовались, почему ужас всегда возникает при встречах с необъяснимым, таинственным. И тогда Иван Сергеевич рассказал о бывшем с ним случае встречи с ужасным и таинственным существом в лесах средней полосы России. Присутствовавший при этом Мопассан по свежим следам записал рассказанное:

– Мужчина и женщина… – задумчиво произнес Ястребов. – Вообще-то, Вика устроила омерзительную сцену в присутствии моих друзей. И это как раз супружеская пара. Вика закатила истерику и в полуневменяемом состоянии уехала домой. Мне, конечно, не следовало позволять ей садиться за руль в таком виде, но я просто не успел ей помешать. Выходит, Вику похитили вечером того же дня, когда она устроила этот жуткий скандал.

«Будучи еще молодым, Тургенев как-то охотился в русском лесу. Бродил весь день и к вечеру вышел на берег тихой речки. Она струилась под сенью деревьев. Вся заросшая травой, глубокая, холодная, чистая. Охотника охватило непреодолимое желание окунуться. Раздевшись, он бросился в воду. Высокого роста, сильный и крепкий, он хорошо плавал. Спокойно отдался на волю течения, которое тихо его уносило. Травы и корни задевали его тело, и легкое прикосновение стеблей было приятно. Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча. Он быстро обернулся и… увидел страшное существо, которое разглядывало его с жадным любопытством. Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну. Широкое и морщинистое, гримасничающее и смеющееся лицо. Что-то неописуемое — два каких-то мешка, очевидно, груди, болтались спереди; длинные спутанные волосы, порыжевшие от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной. Тургенев почувствовал дикий леденящий страх перед сверхъестественным. Не раздумывая, не пытаясь понять, осмыслить, что это такое, он изо всех сил поплыл к берегу. Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным визгом то и дело касалось его шеи, спины, ног. Наконец, молодой человек, обезумевший от страха, добрался до берега и со всех сил пустился бежать по лесу, бросив одежду и ружье. Страшное существо последовало за ним: оно бежало так же быстро и по-прежнему повизгивало. Обессиленный беглец — ноги у него подкашивались от ужаса — уже готов был свалиться, когда прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз. Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился наутек, крича от боли. Вскоре это существо, похожее на самку гориллы, исчезло в зарослях».

Векшин слушал, не перебивая, и по его лицу невозможно было понять, о чем он думает. Ястребов повернулся к нему.

А теперь перейдем непосредственно к «Призракам». Ввиду значительного объема произведения придется ограничиться его фрагментом, в котором описывается путешествие в прошлое.

– Да, им обоим было очень неприятно, я это видел. Особенно Аглае, жене моего друга. Ведь Виктория пыталась в ее присутствии соблазнить ее мужа Константина. Только что не раздевалась при всех.

– Вот как? – Векшин выказал первые признаки интереса. Ястребов опустил голову, ему явно был неприятен весь этот разговор.

Я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Неужели Ястребов всерьез подумал, что неведомая мне Аглая решила таким способом отомстить Вике, покусившейся на ее мужа. А сам муж помогал своей ревнивой жене все это провернуть. Вероятно, чтобы обелить себя в глазах своей разъяренной половины. Я, мол, ни при чем, это все она.

И. С. Тургенев

– Аглая, конечно, старалась держать себя в руках, даже пыталась перевести все в шутку. Но я-то видел, что ей все это очень не нравится. – Ястребов ненадолго замолчал, затем вновь обратился к Векшину: – Но ведь за это не убивают или, во всяком случае, не вывозят за город в связанном виде, чтобы запереть в какой-то развалюхе. Вы считаете, что это могли сделать Аглая с Костей? Но это же нелепо!

ПРИЗРАКИ

– Пока у меня нет оснований так считать, – ответил Векшин. – Но ваших друзей нам также придется проверить. Сейчас мы лишь собираем факты.

Фантазия

– И всех остальных моих знакомых вы тоже будете проверять? – Ястребов выглядел крайне недовольным. – А вы подумали о моей деловой репутации?! От меня ведь люди шарахаться начнут, поднимется шумиха! Нельзя ли обойтись без этого?

X

– Нет, – непреклонно возразил Векшин. – Обойтись без этого нельзя. Похищение человека и незаконное удержание – очень серьезное преступление. К тому же у нас есть основания полагать, что вашу жену хотели похитить с целью выкупа.

– Но ко мне никто не обращался с требованием денег! – вскинулся Ястребов.

<…> Легко отделяясь от земли, она плыла мимо — и вдруг подняла обе руки над головою. Эта голова, и руки, и плечи мгновенно вспыхнули телесным, теплым цветом; в темных глазах дрогнули живые искры; усмешка тайной неги шевельнула покрасневшие губы. Прелестная женщина внезапно возникла передо мною. Но, как бы падая в обморок, она тотчас опрокинулась назад и растаяла, как пар.

– Это потому, что мы сразу определили, куда именно отвезли вашу жену, и освободили ее раньше, чем похититель успел выдвинуть вам свои требования.

Я остался недвижим.

Ястребов несколько раз согласно кивнул.

Когда я опомнился и оглянулся, мне показалось, что телесная, бледно-розовая краска, пробежавшая по фигуре моего призрака, все еще не исчезла и, разлитая в воздухе, обдавала меня кругом… Это заря загоралась. Я вдруг почувствовал крайнюю усталость и отправился домой. Проходя мимо птичьего двора, я услыхал первое лепетанье гусенят (раньше их ни одна птица не просыпается); вдоль крыши на конце каждой притужины сидело по галке — и все они хлопотливо и молча очищались, четко рисуясь на молочном небе. Изредка они разом все поднимались — и, полетав немного, садились опять рядком, без крика… Из недальнего леса два раза принеслось сипло-свежее чуфыканье черныша-тетерева, только что слетевшего в росистую, ягодами заросшую траву… С легкой дрожью в теле я добрался до постели и скоро заснул крепким сном.

– Да, вы сработали очень быстро, ничего не скажешь. Настоящие профессионалы.

На следующий день, когда я стал подходить к старому дубу, Эллис понеслась мне навстречу, как к знакомому. Я не боялся ее по-вчерашнему, я почти обрадовался ей; я даже не старался понять, что со мной происходило; мне только хотелось полетать подальше, по любопытным местам.

«Наконец-то выдавил из себя хоть что-то похожее на благодарность», – подумала я.

Рука Эллис опять обвилась вокруг меня — и мы опять помчались.

– Вы сказали, что у похитительницы был сообщник? – спросил вдруг Ястребов, словно решив восстановить нить рассуждений.

— Отправимся в Италию, — шепнул я ей на ухо.

– Мы это предполагаем, – ответил майор. – Ваша жена видела только женщину. И насколько можно судить по ее рассказу, в машине находилась только эта женщина.

— Куда хочешь, мой милый, — отвечала она торжественно и тихо — и тихо и торжественно повернула ко мне свое лицо. Оно показалось мне не столь прозрачным, как накануне; более женственное и более важное, оно напомнило мне то прекрасное создание, которое мелькнуло передо мной на утренней заре перед разлукой.

В это время вернулся Вячеслав, неся в руке прозрачный файл с листом бумаги.

— Нынешняя ночь — великая ночь, — продолжала Эллис. — Она наступает редко — когда семь раз тринадцать…

– Вот, Кирилл Борисович, ваша секретарь сбросила на почту, и я сразу распечатал.

Тут я не дослушал несколько слов.

– Угу. – Ястребов кивнул, принимая лист из рук своего телохранителя. Он пробежал глазами по списку и с недовольной гримасой передал его Векшину.

— Теперь можно видеть, что бывает и закрыто в другое время.

– Кстати, о возможном сообщнике. – Виктор положил на столик перед Ястребовым маленький блестящий предмет, в котором я узнала тот самый странный перстень. Именно его мы нашли вчера ночью на полу избушки, где похитители собирались прятать Викторию. С легкой руки майора я стала считать, что похитителей было двое.

— Эллис! — взмолился я, — да кто же ты? скажи мне наконец!

– Вам знаком этот предмет? – спросил майор.

Она молча подняла свою длинную белую руку.

Ястребов встал из-за стола и, взяв перстень в руки, подошел с ним к окну. Некоторое время он молча и внимательно рассматривал этот довольно уродливый, с моей точки зрения, аксессуар. Видимо, муж Вики вполне разделял мое мнение относительно эстетических свойств перстня, поскольку задумчиво произнес:

На темном небе, там, куда указывал ее палец, среди мелких звезд красноватой чертой сияла комета.

– Похоже, я где-то видел эту безвкусицу.

— Как мне понять тебя? — начал я. — Или ты — как эта комета носится между планетами и солнцем — носишься между людьми… и чем?

Он начал медленно обводить взглядом холл с видом человека, который силится припомнить какую-то подробность. Наконец его взгляд остановился на телохранителе, который, по своему обыкновению, стоял в нескольких шагах от своего клиента.

Но рука Эллис внезапно надвинулась на мои глаза… Словно белый туман из сырой долины обдал меня…

– Слушай, Слава, а ведь я видел у тебя такой перстень, – заявил он, поднося украшение ближе к лицу Вячеслава. – Взгляни-ка!

— В Италию! в Италию! — послышался ее шепот. — Эта ночь — великая ночь!

Тот скользнул по перстню равнодушным взглядом и покачал головой.

– Впервые вижу.

XII

– Да нет же, ты посмотри повнимательнее! – настаивал Ястребов. – Точно! Это твой. Теперь я вспомнил, ты носил его не снимая.

Туман перед моими глазами рассеялся, и я увидал под собою бесконечную равнину. Но уже по одному прикосновению теплого и мягкого воздуха к моим щекам я мог понять, что я не в России; да и равнина та не походила на наши русские равнины. Это было огромное тусклое пространство, по-видимому не поросшее травой и пустое; там и сям, по всему его протяжению, подобно небольшим обломкам зеркала, блистали стоячие воды; вдали смутно виднелось неслышное, неподвижное море. Крупные звезды сияли в промежутках больших красивых облаков; тысячеголосная, немолчная и все-таки негромкая трель поднималась отовсюду — и чуден был этот пронзительный и дремотный гул, этот ночной голос пустыни…

Виктория тоже встала и приблизилась к мужу, разглядывая перстень. Вслед за ней подошла и я.

— Понтийские болота, — промолвила Эллис. — Слышишь лягушек? чувствуешь запах серы?

– Да, у Вячеслава был такой перстень, теперь и я вспомнила, – едва слышно сказала Виктория.

— Понтийские болота… — повторил я, и ощущение величавой унылости охватило меня. — Но зачем принесла ты меня сюда, в этот печальный, заброшенный край? Полетим лучше к Риму.

Внезапно стало совсем тихо, и все присутствующие с удивлением посмотрели на Вику. За все время, пока майор беседовал с Ястребовым, она не произнесла ни слова, лишь зябко поеживалась, словно ее опять била дрожь, как в ту ночь, которую она провела в заброшенной избе. Внезапно смутившись оттого, что все взгляды обратились к ней, Виктория вернулась к столику и села подле него на самый краешек дивана. Я осталась стоять рядом с ее мужем и незаметно наблюдала за его телохранителем. Тот по-прежнему был невозмутим.

— Рим близок, — отвечала Эллис… — Приготовься!

– Вы узнаете этот перстень? – обратился Векшин уже к Вячеславу. Тон майора был ледяным.

Мы спустились и помчались вдоль старинной латинской дороги. Буйвол медленно поднял из вязкой тины свою косматую чудовищную голову с короткими вихрами щетины между криво назад загнутыми рогами. Он косо повел белками бессмысленно злобных глаз и тяжело фыркнул мокрыми ноздрями, словно почуял нас.

– Нет, я его в первый раз вижу, – бесстрастно повторил телохранитель Ястребова, равнодушно глядя прямо перед собой.

— Рим, Рим близок… — шептала Эллис. — Гляди, гляди вперед…

– Хорошо, тогда покажи твой перстень, – потребовал Ястребов. – У тебя ведь был точно такой же, куда ты его дел?

Вячеслав вновь посмотрел сначала на перстень, потом на Векшина.

Я поднял глаза.

– У меня действительно когда-то был перстень, но выглядел он совсем иначе, – спокойно возразил Вячеслав. – Возможно, внешнее сходство есть, но очень отдаленное.

– Да как это «когда-то был»! Я ведь постоянно видел на тебе этот дурацкий!.. – Ястребов, внезапно рассвирепев и сжав кулаки, двинулся на своего телохранителя. – Говори сейчас же, что все это значит!

Что это чернеет на окраине ночного неба? Высокие ли арки громадного моста? Над какой рекой он перекинут? Зачем он порван местами? Нет, это не мост, это древний водопровод. Кругом священная земля Кампании, а там, вдали, Албанские горы — и вершины их, и седая спина старого водопровода слабо блестят в лучах только что взошедшей луны…

– Спокойно! – Векшин сделал шаг по направлению к этой парочке, подняв руку в предостерегающем жесте, как вдруг Вячеслав, отскочив назад, в мгновение ока выхватил свой пистолет и направил его прямо на Ястребова.

Мы внезапно взвились и повисли на воздухе перед уединенной развалиной. Никто бы не мог сказать, чем она была прежде: гробницей, чертогом, башней… Черный плющ обвивал ее всю своей мертвенной силой — а внизу раскрывался, как зев, полуобрушенный свод. Тяжелым запахом погреба веяло мне в лицо от этой груды мелких, тесно сплоченных камней, с которых давно свалилась гранитная оболочка стены.

— Здесь, — произнесла Эллис и подняла руку. — Здесь! Проговори громко, три раза сряду, имя великого римлянина.

— Что же будет?

Глава 8

— Ты увидишь.

– Никому не двигаться! – заорал Вячеслав жутким голосом, обводя всех безумными глазами. – Я тебя пристрелю, гнида!

Я задумался.

Последнее относилось непосредственно к Ястребову, на котором его до сих пор сдержанный и в высшей степени корректный телохранитель наконец остановил полный ненависти и бессильной ярости взгляд. Ястребов оторопело смотрел на своего телохранителя, приоткрыв рот. Казалось, он даже забыл испугаться, игнорируя направленный прямо ему в лоб пистолет.

— Divus Cajus Julius Caesar!..[35] — воскликнул я вдруг, — divus Cajus Julius Caesar! — повторил я протяжно: — Caesar!

– Слава, да ты… – начал было он, но телохранитель не дал ему закончить фразу.

XIII

– Какой я тебе Слава, мразь! – Голос Вячеслава звенел от переполнявшей его ненависти. – Ты столько лет меня гнобил, ноги об меня вытирал! Ну сейчас я за все отыграюсь, ты свое получишь!

Последние отзвучия моего голоса не успели еще замереть, как мне послышалось…

– Да когда я тебя… – Ястребов, не обращая внимания на нависшую над ним смертельную угрозу, не оставлял попыток получить разъяснения.

Мне трудно сказать, что именно. Сперва мне послышался смутный, ухом едва уловимый, но бесконечно повторявшийся взрыв трубных звуков и рукоплесканий. Казалось, где-то, страшно далеко, в какой-то бездонной глубине, внезапно зашевелилась несметная толпа — и поднималась, поднималась, волнуясь и перекликаясь чуть слышно, как бы сквозь сон, сквозь подавляющий, многовековный сон. Потом воздух заструился и потемнел над развалиной… Мне начали мерещиться тени, мириады теней, миллионы очертаний, то округленных как шлемы, то протянутых как копья; лучи луны дробились мгновенными синеватыми искорками на этих копьях и шлемах — и вся эта армия, эта толпа надвигалась ближе и ближе, росла, колыхалась усиленно… Несказанное напряжение, напряжение, достаточное для того, чтобы приподнять целый мир, чувствовалось в ней; но ни один образ не выдавался ясно… И вдруг мне почудилось, как будто трепет пробежал кругом, как будто отхлынули и расступились какие-то громадные волны… «Caesar, Caesar venit»,[36] — зашумели голоса, подобно листьям леса, на который внезапно налетела буря… докатился глухой удар — и голова бледная, строгая, в лавровом венке, с опущенными веками, голова императора стала медленно выдвигаться из-за развалины…

– Твоя жена – конченая шлюха, – заявил Вячеслав. – Как раз по тебе, два сапога пара. Ты хоть знаешь, при каких обстоятельствах она с тобой познакомилась, а? Нет, ни хрена ты не знаешь. А я все про нее разузнал, про эту невинную овечку. Овца!

Каким-то невероятным чутьем я определила, что через долю секунды Вячеслав спустит курок. Дала себя знать многолетняя практика бодигарда. Мне хватило сотой доли секунды, чтобы резким движением дернуть Ястребова вниз за обе руки и упасть на него сверху. Мне показалось, что одновременно с этим раздался грохот. Хотя, конечно же, он прогремел лишь через мгновение, иначе я уже была бы мертва. Ничего похожего на бронежилет на мне, разумеется, не было.

На языке человеческом нету слов для выражения ужаса, который сжал мое сердце. Мне казалось, что раскрой эта голова свои глаза, разверзи свои губы — и я тотчас же умру.

– «Скорую»! Звони немедленно! – Я узнала голос капитана Дягилева. Тот обращался к одному из полицейских, который уже вызывал по рации неотложку.

— Эллис! — простонал я, — я не хочу, я не могу, не надо мне Рима, грубого, грозного Рима… Прочь, прочь отсюда!

Я в ужасе отпрянула от Ястребова. Неужели его все же успели подстрелить, и я опоздала?! Нет, распростертый на полу Ястребов был цел и невредим, только сильно напуган. Но в таких случаях «Скорую» истошным голосом обычно не вызывают. Я словно сквозь какой-то туман слышала, как Векшин отдал одному из полицейских распоряжение бежать за машиной и сетовал, что зря сразу не подъехали прямо к коттеджу. Между делом он пробормотал что-то про аптечку. Тут Виктория, которая до сих пор находилась в каком-то ступоре, внезапно сорвалась с места и умчалась в глубь особняка.

— Малодушный! — шепнула она — и мы умчались. Я успел еще услыхать за собою железный, громовый на этот раз, крик легионов… потом все потемнело.

Наконец обернувшись в противоположную сторону, я увидела распростертого на спине Вячеслава, возле которого растекалась громадная лужа ярко-алой крови. При таком раскладе за его жизнь нельзя было дать и ломаного гроша, хотя, судя по всему, он все же был еще жив. Как выяснилось впоследствии, в тот момент, когда мы с Ястребовым оказались на полу, раздалось два выстрела, а не один, как я думала вначале. Одновременно с Вячеславом выстрелил капитан Дягилев, находившийся в другой части комнаты. Пуля, выпущенная из пистолета Дягилева, угодила прямиком в Вячеслава, пробив ему легкое.

XIV

Примчалась Виктория с белым пластиковым ящичком в руках. Присев на корточки возле Вячеслава, она принялась умело бинтовать рану, пытаясь остановить кровь с помощью плотных ватных тампонов. Отчасти ей это удалось, но я понимала, что шансов у Вячеслава практически никаких. Я достаточно повидала подобных ранений и хорошо знала, чем они оборачиваются, увы…

— Оглянись, — сказала мне Эллис, — и успокойся.

– Машина у крыльца, – сообщил подошедший Векшин, – только не довезем мы его на нашей-то машине. Лучше дождаться «Скорой», они его хоть транспортируют как положено. Лучше парня лишний раз не теребить.

Я послушался — и, помню, первое мое впечатление было до того сладостно, что я мог только вздохнуть. Какой-то дымчато-голубой, серебристо-мягкий — не то свет, не то туман — обливал меня со всех сторон. Сперва я не различал ничего: меня слепил этот лазоревый блеск — но вот понемногу начали выступать очертания прекрасных гор, лесов; озеро раскинулось подо мной с дрожавшими в глубине звездами, с ласковым ропотом прибоя. Запах померанцев обдал меня волной — и вместе с ним и тоже как будто волною принеслись сильные, чистые звуки молодого женского голоса. Этот запах, эти звуки так и потянули меня вниз — и я начал спускаться… спускаться к роскошному мраморному дворцу, приветливо белевшему среди кипарисной рощи. Звуки лились из его настежь раскрытых окон; волны озера, осеянного пылью цветов, плескались в его стены — и прямо напротив, весь одетый темной зеленью померанцев и лавров, весь облитый лучезарным паром, весь усеянный статуями, стройными колоннами, портиками храмов, поднимался из лона вод высокий круглый остров…

Он присел возле Вячеслава и внимательно осмотрел перевязку.

– Где бинтовать-то так хорошо научилась? – негромко спросил он Вику. Его голос звучал устало и как-то слишком спокойно, и я отчетливо осознала, что Векшин, как и я, понимает: жить Вячеславу осталось несколько часов. Может, сутки, если повезет.

— Isola Bella![37] — проговорила Элис. — Lago Maggiore…[38]

– Я в клинике санитаркой работала, нас там учили первую помощь оказывать, – так же негромко ответила Виктория.

Я промолвил только: а! и продолжал спускаться. Женский голос все громче, все ярче раздавался во дворце; меня влекло к нему неотразимо…! хотел взглянуть в лицо певице, оглашавшей такими звуками такую ночь. Мы остановились перед окном.

Я с удивлением посмотрела на свою клиентку – о работе санитаркой она мне не рассказывала.

– Хорошо бы к ране лед приложить, – сказала Вика, вставая. – Пойду принесу из морозилки.

Посреди комнаты, убранной в помпейяновском вкусе и более похожей на древнюю храмину, чем на новейшую залу, окруженная греческими изваяниями, этрусскими вазами, редкими растениями, дорогими тканями, освещенная сверху мягкими лучами двух ламп, заключенных в хрустальные шары, — сидела за фортепьянами молодая женщина. Слегка закинув голову и до половины закрыв глаза, она пела итальянскую арию; она пела и улыбалась, и в то же время черты ее выражали важность, даже строгость… признак полного наслаждения! Она улыбалась… и Праксителев Фавн, ленивый, молодой, как она, изнеженный, сладострастный, тоже, казалось, улыбался ей из угла, из-за ветвей олеандра, сквозь тонкий дым, поднимавшийся с бронзовой курильницы на древнем треножнике. Красавица была одна. Очарованный звуками, красотою, блеском и благовонием ночи, потрясенный до глубины сердца зрелищем этого молодого, спокойного, светлого счастия, я позабыл совершенно о моей спутнице, забыл о том, каким странным образом я стал свидетелем этой столь отдаленной, столь чуждой мне жизни, — и я хотел уже ступить на окно, хотел заговорить…

Мы с Векшиным молча смотрели ей вслед.

Все мое тело вздрогнуло от сильного толчка — точно я коснулся лейденской банки. Я оглянулся… Лицо Эллис было — при всей своей прозрачности — мрачно и грозно; в ее внезапно раскрывшихся глазах тускло горела злоба…

– Не поможет ему ни лед, ни огонь, – пробормотал Виктор. – А девчонка-то вроде ничего…

Он усмехнулся, искоса посмотрев на меня.

— Прочь! — бешено шепнула она, и снова вихрь, и мрак, и головокружение… Только на этот раз не крик легионов, а голос певицы, оборванный на высокой ноте, остался у меня в ушах…

– Когда как… – отозвалась я, думая о своем.

Мы остановились. Высокая нота, та же нота, все звенела и не переставала звенеть, хотя я чувствовал совсем другой воздух, другой запах… На меня веяло крепительной свежестью, как от большой реки, — и пахло сеном, дымом, коноплей. За долго протянутой нотой последовала другая, потом третья, но с таким несомненным оттенком, с таким знакомым, родным переливом, что я тотчас же сказал себе: «Это русский человек поет русскую песню» — и в то же мгновенье мне все кругом стало ясно.

Вскоре послышался вой сирены, и через несколько минут в холл торопливо вошла медицинская бригада, включая двух санитаров с носилками. Они быстро, но без суеты принялись делать свое дело, уложили Вячеслава на носилки и подсоединили капельницу. Санитары понесли Вячеслава в машину, шедший рядом врач поддерживал штатив с капельницей, медсестра с другой стороны прижимала к лицу раненого кислородную маску.

XV

– Мы поедем впереди «Скорой», – отрывисто распорядился Векшин. – Ребята, в машину!

Мы находились над плоским берегом. Налево тянулись, терялись в бесконечность скошенные луга, уставленные громадными скирдами; направо, в такую же бесконечность уходила ровная гладь великой многоводной реки. Недалеко от берега большие темные барки тихонько переваливались на якорях, слегка двигая остриями своих мачт, как указательными перстами. С одной из этих барок долетали до меня звуки разливистого голоса, и на ней же горел огонек, дрожа и покачиваясь в воде своим длинным красным отраженьем. Кое-где, и на реке и в полях, непонятно для глаза — близко ли, далеко ли — мигали другие огоньки: они то жмурились, то вдруг выдвигались лучистыми крупными точками; бесчисленные кузнечики немолчно стрекотали, не хуже лягушек понтийских болот — и под безоблачным, но низко нависшим темным небом изредка кричали неведомые птицы.

Полицейские один за другим скрылись в авто. Я шла к полицейской машине рядом с Векшиным, но он устало от меня отмахнулся.

— Мы в России? — спросил я Эллис.

– Женя, все разговоры потом. Оставайся пока здесь и жди от меня вестей. – Он кивнул в сторону «Скорой». – Сначала надо с этим разобраться. Да, хозяину коттеджа скажи, что я лично распорядился, чтобы ты присутствовала, – бросил напоследок приятель, садясь в машину и захлопывая дверь.

Полицейский автомобиль выехал с участка Ястребовых, следом вырулила машина «Скорой помощи». Когда автомобили покинули территорию поселка, Векшин распорядился включить сирену, и я некоторое время слушала постепенно удалявшийся вой. Постояв немного на крыльце, я медленно вернулась в холл. Там я застала Кирилла Ястребова, который молча сидел у стола, держа в руке фужер с коньяком. На другом конце диванчика примостилась Вика, боязливо поглядывавшая в сторону хмурого супруга.

— Это Волга, — отвечала она.

– Ступай наверх, – негромко произнес Ястребов, и Виктория, ни слова не говоря, мгновенно повиновалась. Ястребов некоторое время молчал, уставившись в одну точку, затем медленно отпил немного коньяка.

Мы понеслись вдоль берега.

– Хотите? – Он придвинул ко мне пустой фужер и собрался налить коньяка.

— Отчего ты меня вырвала оттуда, из того прекрасного края? — начал я. — Завидно тебе стало, что ли? Уж не ревность ли в тебе пробудилась?

– Нет, благодарю вас, – отказалась я.

Губы Эллис чуть-чуть дрогнули, и в глазах опять мелькнула угроза… Но все лицо тотчас же вновь оцепенело.

– А если в кофе? – осведомился Ястребов.

— Я хочу домой, — проговорил я.

– В кофе можно.

— Погоди, погоди, — отвечала Эллис. — Теперешняя ночь — великая ночь. Она не скоро вернется. Ты можешь быть свидетелем… Погоди.

Он налил мне кофе, который оказался на удивление горячим.

И мы вдруг полетели через Волгу, в косвенном направлении, над самой водой, низко и порывисто, как ласточки перед бурей. Широкие волны тяжко журчали под нами, резкий речной ветер бил нас своим холодным, сильным крылом… высокий правый берег скоро начал воздыматься перед нами в полумраке. Показались крутые горы с большими расселинами. Мы приблизились к ним.

– Серебро, – пояснил неизвестно зачем Ястребов. – Обладает высокой теплопроводностью. Прекрасно сохраняет тепло.

Я добавила в чашку немного коньяка и принялась с удовольствием пить кофе.

— Крикни: «Сарынь на кичку!» — шепнула мне Эллис.

– Вот скажите мне, Женя, – Ястребов поднял на меня усталые воспаленные глаза, – вы хоть что-нибудь понимаете?

Я вспомнил ужас, испытанный мною при появлении римских призраков, я чувствовал усталость и какую-то странную тоску, словно сердце во мне таяло, — я не хотел произнести роковые слова, я знал заранее, что в ответ на них появится, как в Волчьей Долине Фрейшюца, что-то чудовищное, — но губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряженным голосом: «Сарынь на кичку!»

На мгновение я почувствовала себя той самой умной собакой, которая абсолютно все понимает, но не имеет возможности сказать. Я промолчала, но Ястребов и не настаивал на продолжении беседы. Он явно был подавлен, сейчас ему стоило бы поспать часов десять.

XVI

– Странная вы женщина, Евгения, – произнес он задумчиво. – Я и представить не мог, что у моей… гм… жены могут быть такие подруги. Умная, сильная, бесстрашная… Ведь именно вам я обязан жизнью. Не будь вас, был бы я сейчас на месте бедного Славика, а может, и вовсе уже бы умер.

Он испытующе посмотрел на меня.

Сперва все осталось безмолвным, как и перед римской развалиной, — но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех — и что-то со стоном упало в воду и стало захлебываться… Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо — и разом отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колес, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рев пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски… «Бей! вешай! топи! режь! любо! так! не жалей!» — слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, — а между тем кругом, на сколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо: самый берег казался пустынней и одичалей — и только.

– И кстати, Виктория вам обязана своим освобождением из лап похитителя, – эту фразу Ястребов произнес каким-то странным издевательским тоном. – Во всяком случае, этот настырный майор именно так и заявил.

– Это мой знакомый, – холодно пояснила я. – И очень хороший человек.

Я обратился к Эллис, но она положила палец на губы…

– Не смею спорить, – отозвался Ястребов и снова сделал глоток.

— Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идет! — зашумело вокруг, — идет наш батюшка, атаман наш, наш кормилец! — Я по-прежнему ничего не видел, но мне внезапно почудилось, как будто громадное тело надвигается прямо на меня… — Фролка! где ты, пес? — загремел страшный голос. — Зажигай со всех концов — да в топоры их, белоручек!

– Вот что, Кирилл Борисович. – Я решила взять инициативу в свои руки, поняв, что эта аморфная неторопливая беседа явно затягивается. – Вам лучше пойти наверх и прилечь.

На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма — и в то же мгновенье что-то теплое, словно кровь, брызнуло мне на лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом…

К моему удивлению, Ястребов с готовностью поднялся.

Я лишился чувств — и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу…

– Вы правы, Женя. Я, пожалуй, так и поступлю. – Он направился к лестнице, но, сделав несколько шагов, остановился. – Женя, позвольте обратиться к вам с небольшой просьбой.

— Видишь ту дорожку? — сказала мне Эллис, — там, где месяц тускло светит и свесились две березки?.. Хочешь туда?

– Я вас слушаю.

Но я чувствовал себя до того разбитым и истощенным, что я мог только проговорить в ответ:

Ястребов замялся.

— Домой… домой!..

– Я буду у себя в кабинете. Вы, может быть, видели дверь в конце коридора, рядом с балконом?

Я кивнула.

— Ты дома, — отвечала Эллис.

– Если будут какие-нибудь новости, не сочтите за труд, разбудите меня. Я хочу быть в курсе всего этого…

Я действительно стоял перед самой дверью моего дома — один. Эллис исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня — и с воем бросилась прочь. Я с трудом дотащился до постели и заснул, не раздеваясь.

Он беспомощно развел руками и вопросительно посмотрел на меня.

– Хорошо, нет проблем, – коротко ответила я.

XVII

– Ну вот и замечательно. – И Ястребов отправился на второй этаж.

Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное мое расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.

Оставшись в одиночестве посреди огромного холла, я медленно огляделась. На полу, где недавно лежал Вячеслав, так и осталось громадное пятно крови. Странно, что нервная впечатлительная Виктория осталась здесь, чтобы выпить рюмку коньяка. Хотя она упомянула, что работала санитаркой, значит, видом крови ее не испугать. Вероятнее всего, Вика пыталась наладить отношения с мужем. Судя по всему, ей это пока не удалось. Я искренне желала ей успеха в этом плане, но, увы, у меня были серьезные сомнения на этот счет.

Я был до крайности недоволен собою. «Малодушный! — твердил я беспрестанно, — да, Эллис права. Чего я испугался? как было не воспользоваться случаем?.. Я мог увидеть самого Цезаря — и я замер от страха, я запищал, я отвернулся, как ребенок от розги. Ну, Разин — это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца… Впрочем, и тут, чего же я, собственно, испугался? Малодушный, малодушный!..»

На столике громоздились тарелки с бутербродами и чашки. Я не собиралась все это убирать. В конце концов, в особняке есть хозяйка, пусть она и печется о том, чтобы все было в порядке.

— Да уж не во сне ли я все это вижу? — спросил я себя наконец. Я позвал ключницу.

Я решила последовать примеру Ястребова и тоже поднялась в отведенную мне комнату. Приняв душ, включила ноутбук и с наслаждением растянулась на кровати. Просмотрев сайты городских новостей, я не обнаружила ничего относящегося к нашим приключениям. Ни о какой перестрелке в доме известного предпринимателя в тарасовских СМИ не было ни единой строчки. Векшин свое дело знал. От просмотра местной прессы меня отвлек осторожный стук в дверь, и сразу вслед за ним, не дожидаясь моего ответа, вошла Вика. Вид у нее был испуганный, даже, пожалуй, какой-то жалкий.

— Марфа, в котором часу я лег вчера в постель — не помнишь?

– Можно я здесь посижу? – спросила она жалобным голосом.

— Да кто ж тебя знает, кормилец… Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое утро — да. Вот и третьего дня тож. Знать, забота у тебя завелась какая.

Я молча кивнула.

– Что же теперь будет? – растерянно спросила Вика, усаживаясь на краешек кресла. – Так это все Вячеслав… Ты слышала, что он кричал про меня?