Он принял меня с распростертыми объятьями. Кто-то из моих последователей заметил, что мне не пристало гостить у первого иерихонского богача. Ведь он грешник, начальник мытарей. Но Закхей сказал:

— Господи! Теперь, когда я узнал тебя, половину добра своего я отдам нищим.

Я возрадовался. Если богатый человек поверил в меня и готов поступиться половиной своего имущества, значит, падут и стены Иерусалима. В ту ночь я спал спокойно под кровом Закхея.

Наутро мы двинулись было дальше, но по пути нам повстречались сестры одного из моих последователей, Лазаря. Я когда-то обедал с ним в Капернауме. Лазарь был хорошим человеком. Теперь же его сестры, Мария и Марфа, пришли из Вифании меня искать. Они сказали:

— Господи! Лазарь, наш Лазарь болен! Они сказали это так, что я понял: он при

смерти.

Женщины плакали. А ко мне внезапно вернулся мой недуг, точно брат-близнец Лазарева недуга. Ночи отдыха как не бывало. Мне пришлось остаться под кровом Закхея еще на две ночи; до Иерусалима по-прежнему оставался целый день пути. Лишь на пятое утро после нашего выхода из Галилеи я ощутил наконец, что жар спал. Я был здоров, но печаль моя была безмерна. Я молвил:

— Лазарь умер.

Один из апостолов, простак Фома, часто говоривший вслух то, что другие только думали, сказал:

— Пойдемте в Иерусалим и умрем вместе с ним.

Меж учеников пронесся ропот.

Мы шли весь день и почти к ночи пришли к дому Лазаря в Вифании, что в часе ходьбы от стен Иерусалима. К дому Лазаря со всех сторон стекались евреи. Сестра его, Марфа, вышла мне навстречу.

— Господи, — сказала она, — будь ты здесь, мой брат остался бы жив.

Я не спорил. Но все-таки сказал:

— Твой брат воскреснет.

Подошла и другая сестра, Мария, и присела у моих ног вместе с другими плакальщицами. Когда она взглянула на меня, я спросил:

Где вы положили его?

Господи! Пойди и посмотри.

А вдруг Бог не даст мне силы вернуть этого человека сестрам? Ведь Лазарь уже два дня как умер.

Видя мое смятение, евреи, друзья покойного, воскликнули:

— Смотрите, как он любил Лазаря! Они провели меня к пещере. Вход в пе щеру преграждал камень. Я сказал:

Уберите камень. Марфа возразила:

Господи, а если он уже смердит?

Но по моему знаку камень отодвинули от входа. Я возвел взор к небесам и громогласно воззвал:

— Отец! Пусть Лазарь выйдет вон!

И замолчал. Когда душа покидает тело, высвобождается все нечистое, что было в этой душе. Поэтому я ждал, что в нос мне ударит зловоние. Я стоял и размышлял: как можно воскресить человека, если все зло, содеянное им в жизни, приковывает его к земле?

Но Бог, похоже, меня услышал. Он показал мне лицо Лазаря. Шевельнулись его веки, губы…

И я снова вскричал:

— Лазарь, выйди вон.

И услышал его голос.

— Иешуа, — отозвался он, — со мной говорят малые твари. Они говорят: «Ты не хозяин нам, Лазарь, ты — наша половая тряпка». Так говорят черви.

Я стал молиться, чтобы умерить его страдания. И Лазарь восстал из гроба. Он вышел из пещеры и мелкими, неверными шагами двинулся ко мне. Он семенил, потому что ноги его стягивал погребальный саван. Лицо его также было закрыто. Я велел сестрам:

— Развяжите его, но в лицо не смотрите.

И Лазарь заговорил — голосом человека, побывавшего в краях, где не бывал никто:

— Черви уползли.

Голос — точно чириканье птички. Но Лазарь был жив.

И все, кто случился рядом, дивились этому чуду. Я знал, что Каиафа, первосвященник Большого храма, услышав об этом, соберет совет. Потому что воскрешение Лазаря видели не двое и не трое. И все они учуяли могильный смрад. Фарисеи назовут меня демоном. Еще бы! Ведь я воскресил человека, который уже начал гнить!

Я явственно слышал твердую речь первосвященника: «Если мы оставим этого Иисуса в покое, за ним пойдут все евреи. Римляне решат, что в стране восстание. Мы не успеем и оглянуться, как римляне лишат нас всего, что мы нажили».

Первосвященник Каиафа может сказать и другое: «Разве всеобщее спокойствие не стоит жизни одного человека? Разве не лучше, чтобы умер один, а остальные остались.

В тот день я не пошел в Иерусалим, а переночевал в доме Лазаря. Утром, когда мы прощались, он был слаб и удручен духом. Я спросил:

— Ты веруешь?

Лазарь ответил:

— Я боюсь того, что увидел, когда был мертв. Но я пытаюсь верить. — Он покачнулся от слабости, но, ухватив меня за руку, добавил: — Мне явился ангел. Все не так тяжело…

Я сказал Лазарю:

— Не бойся. Бог любит тебя.

А про себя стал молиться, чтобы слова мои были правдой.

32

Поскольку я хотел, чтобы вход наш в Иерусалим воодушевил моих сподвижников, я послал вперед двух учеников и велел им:

— Пойдите в ту деревню и возьмите осленка, на которого никто доселе не садился. Как найдете, ведите сюда. Хозяевам объясните, что это животное нужно Богу.

Они ушли и вскоре вернулись с норовистым необъезженным молодым ослом. Я сел на него верхом и уцепился за гриву. Если я не смогу усмирить это строптивое существо, справлюсь ли с возмущенными сердцами тех, кто ждет меня в Большом храме?

Мало-помалу осел перестал ошалело метаться. И хотя он шел неровным, танцующим шагом, изредка становясь на дыбы, процессия бодро продвигалась вперед. Мне нравилось это животное, нравилось ехать на нем верхом. А еще мне нестерпимо хотелось есть — точно я хотел насытиться напоследок… Поэтому, завидев впереди фиговое деревце с пышной кроной, я устремился к нему рысью, надеясь насытиться. Но на ветвях не нашлось ни единого спелого плода.

Неужели нам ни в чем не будет удачи?! И я в сердцах обратился к дереву:

— Да не будет от тебя плода вовек!

Я проклял корни своего собрата, другого живого существа, и это проклятие легло мне на сердце тяжким грузом. «Я — Сын Божий, но в остальном я самый обыкновенный человек, — укорял я себя. — Людям свойственно разрушать, бессмысленно и бездумно».

Так я понял, что Сатана не отступился, он кружит надо мной, как ястреб над полями, высматривая добычу, а потом камнем кидается вниз. В такой миг я и проклял дерево.

Шедшие впереди мужчины и женщины срывали пальмовые ветви и устилали ими мой путь. Они кричали: «Хвала! Благословен Тот, кто пришел во имя Господа! Хвала сыну Давидову! Хвала Господу в небесах!» А некоторые кричали: «Благословен царь, пришедший во имя Господа!» Иерусалимцы (большинство из них никогда не видели меня прежде) встретили нас доброжелательно; многие приветственно махали из окон. Молва о наших добрых деяниях достигла Иерусалима раньше нас.

Но я не забыл о фиговом деревце. Его ветви теперь бесплодны навсегда. Мне вдруг вспомнилось падение города Тира. Тысячу лет назад он процветал: его жители ели на столах из эбенового дерева и носили расшитые изумрудами пурпурные одежды; его закрома ломились от меда и целебных настоев; кедровые сундуки были до краев полны кораллами и агатами. Но море смыло все, все без остатка. А вдруг и Иерусалиму, славному ныне, как некогда Тир, суждено будет пасть?

Я разглядывал белоснежные здания с колоннами и не знал: то ли предо мной храмы, то ли дома римского прокуратора. Я уговаривал себя: «Доброе имя дороже богатства», но слова эти казались натужными, чересчур благочестивыми (потому что сердце мое екало при виде всех этих богатств). Тогда я сказал себе: «Уста блудниц — глубокая пропасть. А великий город подобен блуднице».

Но я не мог презирать Иерусалим. Дети Израиля жили теперь так же пышно, как во времена царя Соломона, чей паланкин был сделан из ливанского кедра — с серебряными балясинами, золотым днищем и пурпурным сиденьем-троном; львиные лапы у основания трона были украшены руками иерусалимских дочерей. Потрясал Иерусалим во времена царя Соломона; потрясает он и теперь.

Среди здешнего великолепия мои последователи выглядели убого. Я заметил, как какой-то высокородный римлянин остановился и долго смотрел вслед нашей процессии. Сотни людей шли, кто попарно, кто по трое, и лишь немногие были одеты хорошо. В основном все были в рубищах или вовсе в лохмотьях.

Я тоже всматривался в свою свиту. К нам поминутно примыкали все новые и новые иерусалимцы; предо мной проходили лица самые разные, отображавшие все характеры, все типы человеческие. Многих из них едва ли можно было назвать верующими: одни просто любопытствовали, другие терзались сомнением, третьи ерничали и насмехались. Эти последние пошли с нами, чтобы вдоволь потешиться над фарисеями и отомстить им за старые обиды.

Некоторые из присоединившихся к процессии были строги лицом. Но в глазах их светилась надежда: вдруг я дам им новую веру? Вдруг она ляжет на их плечи меньшим грузом, чем старая, затертая от бесконечных повторений одних и тех же молитв? Шли с нами и дети; они глазели по сторонам с открытыми ртами и радовались чуду щедрости Божьей, отражавшейся на лицах вокруг; казалось, детям до счастья — рукой подать. Были здесь и люди, чье чело омрачали безмерная неудовлетворенность и пресыщенность жизнью.

Но в основном толпу составляли бедняки. В их глазах я читал и великую нужду, и новую надежду, и глубокую печаль — слишком много разочарований их постигло. И я говорил со всеми, с добрыми и злыми, говорил так, словно они были едины, потому что знал: в такие минуты перемены в душах совершаются очень скоро. В дурном человеке добро и зло чередуются много быстрее, чем в хорошем; дурным людям ведомы их грехи, и они, устав, зачастую готовы подчиниться голосу совести.

Толпа все росла, и в моего осла вселялись все новые и новые злые духи. К счастью, они были юны и от них, в отличие от старой, видавшей виды нечисти, не шло зловоние. Тем не менее осел то и дело взбрыкивал, явно намереваясь сбросить меня на камни мостовой. Но я по-прежнему ехал верхом. Этот осел был точно создан для меня. Я ощутил себя властелином добра и зла.

Но — только на миг. Приблизившись к Храму, я затрепетал. И почувствовал себя скромным евреем-ремесленником, что пришел к вратам великого и священного сооружения. Храм всех Храмов был возведен на горе.

Я еще не вошел внутрь, но явственно вспомнил, как уступами следуют друг за другом внутренние дворы, как в каждом из них взору открываются все новые часовни и святилища прекрасных, благородных форм, и есть одно святилище, куда может входить только первосвященник, да и то лишь раз в году. Это святая святых. Я был не только Сыном Божиим, я был и сыном моей матери, и мое уважение к Храму росло с каждым вдохом, вытесняя желание изменить все, что есть внутри. Когда мужчины и женщины, шедшие впереди, поднялись на гребень холма и, завидев стены Храма, принялись возносить хвалы, мое сердце дрогнуло.

Въехал на гребень и я и, окинув взором величественный вид, в то же мгновение понял: всему этому великолепию грозит опасность. В скором будущем враг разрушит эти стены, кроме одной, до основания, не оставив камня на камне. И все это произойдет, если священники не поверят, что слово мое — от Бога.

Я сидел на осле и открыто, не таясь, плакал у подножия Великого храма. Он был прекрасен, но — не вечен. И я вспомнил, что сказал пророк Амос: «И исчезнут дома из слоновой кости». Тогда я слез с осла и продолжил путь пешком.

 33

Я взошел по ступеням и очутился в Храме. За первыми воротами обнаружился просторный двор, где люди получали товары в обмен на деньги. Я искренне восхитился бородами служителей Маммоны — завитыми на теплом утюге, зачесанными волосок к волоску. Ростовщики расхаживали горделиво, точно павлины. Священники тоже походили на павлинов, напыщенных и тщеславных. Их столы наверняка ломятся от яств, в то время как нищие сидят в зловонной грязи на улицах Иерусалима.

Я завернулся в молчание, словно в священное платье, которое никто не осмелится тронуть. И сел в одиночестве на каменную скамью — смотреть, как эти люди опускают деньги в ящик для подаяний. Богачи бросали помногу. Но вот подошла бедная женщина в протертой до дыр шали и бросила монетку. Мое сердце возликовало.

Я обратился к ученикам, которым случилось оказаться рядом:

— Эта бедная женщина поступилась большим, чем богачи. Они отдали крохи от своего изобилия. Она же — все пропитание, какое имела. Ее деньги — воистину дар Богу. А для богачей главное — переплюнуть друг друга.

Я стал раздумывать о деньгах, об их гнусной звериной ненасытности. Этот слюнявый, похотливый зверь сжирает все, что попадается на пути. Богатые захлебываются, давятся своим золотом, деревья в их садах гнутся под тяжестью плодов, но ни один плод им не в радость. В этих садах висит тяжелый гнетущий аромат, и даже цветы не приносят хозяевам счастья. Потому что сосед всегда оказывается богаче и соседские сады — красивее. Богач всегда завидует соседу.

Здесь, во внешнем дворе Храма, в окружении ростовщиков, я обратился к людям — от себя, своим собственным голосом. Я сказал:

— Никто не может служить двум господам сразу. Ибо он привяжется к тому господину, который ему нужнее, а другого станет втайне презирать. Нельзя служить Богу и деньгам одновременно.

И тут. впервые после встречи на горе, со мной заговорил дьявол. Он произнес:

— Не успеешь оглянуться, богатые завладеют и тобой. Повесят твой образ на каждую стену. От подаяния, собранного во имя твое, будут ломиться сундуки в богатых церквях. Больше всего тебя станут почитать, когда ты будешь принадлежать и мне и ему в равной мере. И это только справедливо. Поскольку мы с ним ровня.

Он расхохотался. Видно, знал, что скажет дальше:

— Ты думаешь, алчность — грязный зверь? Но заметь, зверь этот испражняется золотыми слитками. Разве цвет золота не есть цвет солнца, от которого растет все живое?

Бог ответил в другое мое ухо:

— Все, что он говорит, имеет смысл, но — до поры. Он обращается только к тем, на кого падет его взор, а взор его всегда обращен к лучшим, к самым прекрасным, к тем, в кого Я вселил самые большие надежды. А смиренных, но неизменно Мне преданных он презирает.

Ни до, ни после мой Отец больше не говорил о Сатане. Но сказанное сейчас мало укрепило мою веру. Неужели Отец поминает смиренных добрым словом только потому, что никто, кроме них, не хранит верность Ему и мне? Какое смятенье возникает в душе от такой мысли! Я разъярился — разъярился, как никогда прежде.

В глазах ростовщиков сверкала алчность, хищная, как острие копья. Неистовый гнев пророка Исайи выплеснулся из меня его же словами. Я вскричал:

— Эти столы залиты отвратительной блевотиной! Здесь нет чистого места!

И я принялся опрокидывать все столы подряд — прямо с лежавшими на них деньгами; я ликовал, когда монеты со звоном ударялись о камни, которыми был вымощен двор. Владельцы бросились за своими богатствами, как гадаринские свиньи с обрыва в море.

Потом я перевернул скамейки торговцев голубями и распахнул дверцы клеток. Под хлопанье крыльев пришедшие со мной толпы собрались вокруг и восславили этот бунт против ростовщиков и менял.

Я произнес:

— Мой дом будет известен всем народам как дом для молитв. Вы же поклоняетесь лишь деньгам и превратили дом мой в воровской притон.

И это было истинной правдой. Жрецы Маммоны всегда воры. Даже если в жизни не украли ни кружки зерна. Их жадность лишает добродетели всех, кто следует их примеру.

Вскоре во всех притворах Великого храма священники заговорят о содеянном мною. И все потому, что у них, как и у ростовщиков, были свои расчеты с Богом и свои — с Маммоной. Как же спешили они напоить водой лозы корыстолюбия, которыми поросла одна половина их двуликих душ!

34

Я ходил среди воцарившегося шума и беспорядка и говорил:

— Разрушьте этот Храм. Я в три дня построю его заново.

Один из менял, грузный старик с ясным взором, осмелился сказать:

— Этот Храм строился сорок шесть лет. Неужели ты воздвигнешь его в три дня?

Я прикусил язык. Какая ошибка! Со мной пришли сотни людей, и большинство из них готовы крушить все, что им не принадлежит. Поэтому призыв «разрушьте» может привести в будущем ко многим и многим бедам. Как жестоки слова, что заточены в узилище сердца. Они не знают ни жалости, ни прощения. Они пленники.

Я пожалел о сказанном. Вокруг высились небывалой, совершенной красоты здания. Очутись я в этих стенах простым паломником. я бы проникся великим почтением к мастерам, создавшим такое чудо.

Так размышляя, я старался напомнить себе, что пришел сюда не разрушать, а учить.

И надеялся, что Бог по-прежнему со мной. Разве не Его гнев мешался только что с моим? И разве не Он теперь подсказывает мне, что надо быть кротким? Я сказал моим приверженцам:

— Уважайте наш Храм. Ростовщики и менялы — испражнения зла. Их можно просто отмыть, оттереть с этих священных камней. Пойдемте дальше, я стану учить.

Я привел их в тихий садик меж двух часовен, под тень кедра. Как я и предвидел, к нам вышла целая делегация иерусалимских священников, книжников и старейшин. Один из них промолвил:

— Мы тебя ждали. Но не понимаем, почему ты так ведешь себя. Кто дал тебе эту власть?

Я сказал:

— Спрошу и я вас. Дадите ответ — я то же отвечу. Итак, крещение Иоанна было с небес или от людей?

Я знал, что они рассудят примерно так: если мы скажем: «С небес». Иисус скажет: «Почему же вы ему не поверили?» Если же мы скажем: «Иоанн был человеком», народ уверует, что этот простой человек был пророком.

Поскольку священники дорожили преданностью правоверных иудеев, а иудеи эти весьма ревниво взирали на слишком тесную дружбу своих священнослужителей с римлянами, признать Иоанна пророком для них было бы опасно. Ведь я бы тут же спросил: «Почему вы не заступились за Иоанна перед римлянами? Почему не спасли его?»

И они, разумеется, ответили:

— Мы не знаем.

Тогда я сказал:

— Вот и я не отвечу вам, по какому праву я веду себя так, а не иначе.

Тут вперед вышел один книжник. Он держался свободно, видимо, происходил из знатной семьи. Глаза его были голубы, темно-русая борода мягко курчавилась. Он улыбнулся, словно испытывал ко мне большую приязнь. Он даже почтительно назвал меня «наставником» — и это после учиненного мною разгрома. Он дал понять, что, хотя не одобряет моего поведения, по-прежнему уважает во мне наставника. Итак, он сказал:

— Наставник, мы знаем, что ты стремишься учить правде. Тогда ответь на очень важный для нас вопрос. Следует ли нам платить дань Кесарю? Или не платить?

Человек этот излучал такое тепло… Но таковы многие приспешники дьявола. Если я отвечу, что Цезарю не надо платить дань — подобного ответа он, вероятно, и ожидал, — фарисеи тут же сообщат прокуратору Иерусалима, что я призываю к восстанию против римлян.

Ум мой был остер, как стрела. Я сказал:

Дайте-ка монету. Принесли монету. Я спросил:

Чье лицо изображено на монете?

Кесаря, — ответил книжник.

— Так отдайте кесарю кесарево. А Богу — Богово.

Я был доволен. Я не только ответил на вопрос, я еще и дал им понять, что деньги — бог римлян, а не евреев.

Я почувствовал к себе уважение. Они увидели, что я обладаю не только силой, чтобы опрокидывать столы менял, но и мудростью, чтобы избегать поспешных, необдуманных ответов.



Позже, поразмыслив, я пришел к выводу, что дал чересчур благоразумный ответ. Безусловно, многие церкви, управляемые порочными, грешными руками, выживут только потому, что привечают Кесаря. Но я-то пришел не строить церкви, а вести грешников к спасению. Тогда почему я дал такой ответ? Быть может, Господь счел, что осмотрительность — лучший способ достигнуть цели? Неужели Он теперь позволит церквям процветать на болотах гордыни и Маммоны?

35

Я заметил, что книжник, назвавший меня «наставником», хочет продолжить беседу. Он спросил:

— Какая заповедь, по-твоему, является наиглавнейшей?

Я ответил:

— Бог, Господь наш, есть единый Бог. Это первейшая заповедь. А вторая: возлюби ближнего, как самого себя.

Книжник сказал:

— Возлюбить ближнего, как себя, означает гораздо больше, чем все приношения и жертвы.

Он говорил со мной как истинный мудрец. Быть может, он — главный книжник Большого храма? Манеры его были мягки, под стать ухоженной бороде. А речи — прекрасны, как лик. Только глаза были блекло-голубые, выцветшие, как затянутое обланами небо. И я ему не доверял. Но внимательно выслушал его вопрос:

— Все мы здесь обрезаны. У всех у нас единая вера. Многие в этом Храме полагают, что ты пришел не за тем, чтобы разобщить народ, а напротив — приблизить нас друг к другу. И мы все еще верим в это, хотя непокой клубится вокруг тебя, как пыль перед бурей. — Он помолчал, чтобы слова его прозвучали с большей силой. Все замерли.

— Бури, — продолжил он, — бывают и очистительными. А посему скажи, наставник, когда нам явится Царство Божие?

Он говорил, а мне слышались два знакомых голоса, которые живут бок о бок в каждом фарисее. Их речи всегда обходительны, но в них неизменно сквозит скрытая издевка, незаметная, как пыль в песке. Я, тем не менее, слушал. Поскольку он не вполне отвергал идею, что я — Сын Человеческий. Возможно, пославшие его священники тоже готовы внимать моим словам. Поэтому мы говорили на равных. Только на втором часу беседы он выказал знание скрижалей и вежливо, ненавязчиво завел спор об исцелениях в Субботу.

— Помнишь ли ты стих, — спросил он, — где сказано: «Когда сыны Израилевы были в пустыне, им встретился человек, собиравший дрова в день Субботы, и они привели его к Моисею и Аарону и ко всему обществу. И сказал Господь Моисею: «Должен умереть человек сей. Пусть побьет его камнями все общество». И люди вывели его вон из стана и забили камнями до смерти». Это было тысячу лет назад, и сегодня наше общество не стало бы убивать этого человека. Но принцип остается незыблемым. В Субботу работать нельзя.

Я возразил, что отвечал на этот вопрос уже много раз.

— Если вы в Субботу обрезаете младенца, значит, можно и снять шоры со слепца, и вправить кость хромому.

Но тут он заговорил так красноречиво, что я не знал, как и где смогу его прервать. Он произнес:

— Я ждал этого разговора целый год. Я много размышлял о твоих деяниях, наставник, и скажу словами, которые пророк Самуил обратил когда-то к царю Саулу: «Непокорность — такой же грех, как колдовство». Подумай над тем, что я сейчас сказал. Если ты пришел от Того, Кого не хочешь объявить, но Кого предлагаешь нам почитать за Бога, почему не скажешь об этом прямо? Потому что, если ты не хочешь назваться, от твоих добрых дел произойдет много страданий. Твои исцеления покажутся нам колдовством, причем колдовством, полыхающим пламенем восстания. Мы здесь, в Храме, боимся этого пламени. Вот уже десять сотен лет мы трудимся, чтобы познать Книгу. Многие отдали свои жизни за Пятикнижие Торы. Но мы сумели — единой силой нашей веры — возвести стены этого Храма. И живем теперь светом, который он нам дарит. Это тот же свет, что пролился на нас благодаря деяниям мучеников. Они принесли себя в жертву нашим скрижалям и законам. И я напомню тебе, что написано в Первой книге Маккавеев. Царь Антиох, царь язычников, был поставлен над нами, и он провозгласил всему царству, что все его подданные, и евреи и неевреи, теперь должны составить единый народ. И нам повелели повиноваться законам новой религии, хотя это была чужая для нас религия.

Неевреи согласились. К нашему стыду, многие дети Израиля тоже склонились к идолопоклонству. Этих отступников, принявших эдикты Антиоха, оказалось так много, что единственной пробой истинного еврея стало: предаст он Субботу под страхом смерти или не предаст.

Потом царь Антиох запретил нам обрезать младенцев. За ослушание полагалась смерть. Правоверным евреям пришлось бежать из Иерусалима. Жрецы царя Антиоха клали на алтарь свиней. Смерть ожидала любого, кого застанут с Книгой в руках. Обрезанных младенцев солдаты убивали на месте. И вешали священников, исполнивших обрезание.

Тогда мы и поняли, что наша Книга не сможет обуздать зло, если все мы, до единого, не будем абсолютно повиноваться всем Ее законам. Поэтому, слушая твои речи, мы не всегда слышим в них понимание тысячелетней истории Книги. Мы не чувствуем в тебе почтения к мученикам, павшим во имя наших законов. Вместо этого ты, в своем рвении услужить Богу, ведешь к Нему сборщиков податей, грешников и далее необрезанных. Ты стремишься уничтожить все, что познал за годы учения. Неужели ты не понимаешь, что слепое отвержение закона так же дурно, как идолопоклонство?

Среди собравшихся раздавалось все больше и больше одобрительных возгласов. Кое-кто из моих людей тоже бормотал, что книжник прав. А когда он вспомнил невинно убиенных, многие заплакали.

Я медлил с ответом. Но наконец произнес:

— Не думай, что я пришел, чтобы отвергнуть закон и пророков. Я пришел не разрушать, а исполнять. — Тут я на миг умолк и заглянул в его выцветшие голубые глаза. — Если вера моих последователей не превзойдет веры твоих книжников и фарисеев, нам не обрести Царство Небесное.

И добавил — прежде, чем он успел ответить:

— Все, что ты говоришь, справедливо, если люди следуют Книге. Но люди не соблюдают законов. Эта земля, земля Израиля, знает столько грехов, что Бог взирает теперь на нас, словно мы живем в непотребном доме. Что ж, нам теперь и не пытаться спасти блудницу?

Книжник ответил так легко, так уверенно и окрыленно, и слова так танцевали на его губах, что я явственно почувствовал присутствие дьявола. Он переспросил:

— Спасти блудницу? В конце концов ты скажешь иноверцам: «Вы — мой народ», а они скажут: «Ты — наш Бог». — Книжник тихонько засмеялся. Издевка, подмешанная в каждое его слово, подавила меня совершенно. Он держался, словно ему, в отличие от меня, ведомо все: и добро, и зло, и мудрость. Оттого и уверенность, что иноверцы — невежественные язычники, а он, как и прочие правоверные фарисеи, принадлежит Избранному народу.

Я не заговорил, пока не подыскал единственно верные, точные слова. Я говорил на древнееврейском языке, словами Книги:

Согласно Иезекиилю, блуждают овцы мои по всем горам, ибо не было им пастыря, и сделались овцы мои пищею всякого зверя полевого; и пастыри мои не искали овец моих, а пасли самих себя. За то я — против пастырей, говорит Господь Бог.

Ты полагаешь, я подобен этим пастырям? — спросил книжник. — Ты к этому клонишь?

Я подумал: даже пьяный на моем месте знал бы сейчас, как пристало ответить, чтобы вежливо, никого не обидев, настоять на своем. Мне же это не дано. Впрочем, меня и не тянуло быть чересчур вежливым. Я хотел, чтобы фарисеи запомнили мои слова навечно.

Я обратился к книжнику:

Я собираю моих овец отовсюду, где они блуждают. И потому не презираю необрезанных и тех, кто не ведает Книги.

Так ты хочешь дать свет язычникам?

Да. Во спасение всех.

Книжник промолчал. Наверно, устал. Он изучал писания пророков, и все они мечтали о том часе, когда Бог дарует спасение Израилю. Но этого не случилось. Быть может, книжник размышлял сейчас; вдруг этот галилеянин со своими крестьянами знает о спасении больше, чем все герои, пророки и даже цари славного и священного прошлого?

Я снова заговорил:

Господь сделал уста мои разящим мечом. И сокрыл меня под тенью руки Своей. Он велел мне: «Подними племена Иакова и опору Израиля». А еще Он сказал: «Я дам тебе свет для иноверцев, чтобы стал ты спасением моим во веки веков».

Не святотатствуешь ли? — произнес книжник.

— Так сказал мой Отец, — ответил я.



Тут он ушел. И ушли многие, согласные с ним. Очень многие. Я снова остался наедине с моими последователями

36

Солнце клонилось к закату, тени во внутреннем дворике становились все длиннее, а спор мой с книжником продолжал отзываться в моей голове гулким эхом. Теперь, когда некому было мне возражать, я был готов говорить, мне хотелось говорить — все, что думаю. Я понял: дело моего Отца не победит, если я не сражусь с силами этого Храма, если не падет стена их заблуждения. Значит, я должен найти самые сильные и точные слова. И они уже чуялись, подступали — голос Господа лился из меня, не стреноженный моими собственными путаными мыслями.

Среди нас по-прежнему находились фарисеи, и я поэтому начал так:

— Старейшины сидят на месте Моисеевом, их трон — Большой храм иерусалимский. Все, что они требуют, — соблюдайте. Но не делайте так, как делают они. Ибо они возлагают на плечи людские тяжелые обеты благочестия, но сами не шевельнут и пальцем, чтобы облегчить наше бремя. Нет, они жаждут иного: стать начальником синагоги или сесть за главным столом на большом пиру.

Фарисеи недовольно заерзали. Кое-кто поднялся и ушел. Но те немногие, что остались, — соглядатаи — следили за каждым моим словом с удвоенным вниманием. И я принялся их передразнивать. Я заговорил, словно сам тоже был фарисеем.

— Взгляните на меня. — сказал я. — Разве я не нелеп?

А потом сказал уже собственным голосом:

— Жалеет ли кто из вас старушку, которая скрюченными пальцами вышивает узор по краю вашей молельной шали?

Фарисеи побойчее заулюлюкали, другие, более робкие, предпочли уйти. Но я видел в толпе и другие лица — тех, кто потерял кров из-за происков богачей.

— Почему, — укорил я фарисеев, — вы не накормили детей вдовы, а забрали вместо этого ее дом? Рабы Маммоны! Все вы — Божьи должники, ибо без конца клянетесь золотом Храма. Глупцы! Вы же слепы! Даете десятину с мяты, аниса и тмина и проглядели важнейшее в законе: суд, милость и веру. Вы отцеживаете комара и глотаете верблюда. Вы омываете чашу снаружи, а внутри оставляете нечистоты. Вы похожи на прекрасные белоснежные гробы, полные костей мертвецов. Строите надгробья пророкам, но сами вы — прямые потомки тех, кто этих пророков убил.

Слова эти дал мне Господь, и я наконец смог говорить с таким же пылом, как Иоанн Креститель. Я и вправду был его братом.

— Внемлите! Я пошлю вам пророков и мудрецов. Одних вы убьете, других распнете на кресте, иных будете вечно гнать из города в город. И на вас падет вся праведная кровь, пролитая на земле до этого дня. О Иерусалим, Иерусалим! Ты забил камнями всех, кто был послан тебе!

Мои слова попали в цель. Но бремя моего сердца было тяжелее, чем все нанесенные их гордости удары. Потому что я говорил истинную правду. Я знал: это мой народ, это мой Храм и я должен скорбеть об Израиле.

А еще я знал, что пора уходить. Фарисеи уже кликнули храмовую стражу.

Однако многие в толпе прониклись моими речами. Мои последователи были готовы защищать меня яростно, точно смерч, они забили бы колким песком глаза любому, кто осмелится помешать мне уйти. Кое-кто из стражников держал в руках камни. Но ни один камень не был брошен. Никто не коснулся моих одежд. Мой час еще не пробил. Стражники приблизились и тут же отступили, одним взглядом я повелел им меня не трогать.

Так я покинул Храм в первый мой день в Иерусалиме.

37

Когда мы оказались за городскими воротами, большая часть сопровождавшей меня толпы последовала за мной на Масличную гору. Все ликовали. Лишь я один чувствовал, что за светлой радостью надвигается мрак.

Один за другим подходили ученики и спрашивали:

— Когда же свершатся эти великие чудеса? Когда наступит конец света, и мы вознесемся?

Я отвечал:

— Конец света наступит, когда меня уже не будет с вами.

Им было больно это слышать. На глаза мои навернулись слезы. Я видел, что их любовь ко мне больше, нежели нелюбовь, и снова захотел научить их мудрости. Я рассказал им свой сон.

— Вы услышите о войнах и смятениях. Народ восстанет на народ, царство — на царство. Настанут глады, и моры, и вели кие сотрясения земли. Но будет это лишь начало печалей. Вас будут преследовать, убивать. Вас возненавидят все народы — за имя мое. Умножатся беззакония. Многие соблазнятся любовью к злату. Но претерпевшие до конца — спасутся. И будут проповедовать это евангелие в Царстве всех народов.

В этот миг, в окружении людей, которые раскачивались и стенали в такт моим словам, я подумал о приспешниках дьявола. Не об этой ли опасности предупреждал Господь? Приспешники дьявола тоже сойдут на землю, причем под моим именем, и в их арсенале будет множество мелких чудес. И каждый станет утверждать, что он и есть я. Нам уготованы неисчислимые обманы! Я промолвил:

— Если скажут вам: «Вот здесь Христос» или «там», не верьте. Ибо придут лжепророки и станут творить великие знамения и чудеса. Если скажут вам: «Он в пустыне», не спешите туда. Если скажут: «Он в потаенной комнате», не верьте. Только когда молния воссияет на востоке и озарит запад, сойдет к вам Сын Человеческий. Солнце померкнет, луна не даст света своего, и звезды упадут с небес. Поколеблются силы небесные. Только тогда явится знамение Сына Человеческого и все увидят, как идет он по облакам небесным под звуки громогласных труб. Говорю вам, это свершится еще при жизни одного поколения. Кончатся небеса, кончится земля, но слова мои будут вечны. Поэтому — готовьтесь. Вам неведом час, когда придет Бог ваш. Знайте одно: кабы знал хороший хозяин, когда придет вор, он был бы настороже. Он не дал бы взломать свой дом. И вы готовьтесь. Сын Человеческий придет в самый нежданный час. И скажет: «Наследуйте Царство. Меня мучил голод — вы накормили меня; меня мучила жажда — вы напоили меня; я брел странником — вы впустили меня в дом; я был наг — вы дали мне одежду; я хворал — вы навестили меня; я томился в темнице — вы пришли ко мне». Всё, что вы сделали любому из братьев моих меньших, вы сделали мне. Тот, кто не помог им, обречен на вечные муки. Праведники же обретут вечную жизнь.

Люди вокруг меня возликовали, словно были уверены, что попадут в праведники. Словно многие хвалы Господу заменят труд во имя Его и обеспечат им вечную жизнь. Как же им найти истинную дорогу к Богу? Однако я не смел омрачить их веры. Ибо произнес уже главные слова. И должен теперь их уважать. Пусть красноречие мое исходило не от меня, а от Господа, но именно я принес Его великое послание людям.

38

В ту ночь я не стал принимать пищи. Жители Иерусалима стояли по обочинам дороги и кричали мне: «Царь!» — но не знали, что я обрету свое царство — если обрету — только на небесах. Они же искали монарха, который возродит былое величие Израиля, — величие, которое народ наш знал при царе Давиде.

Рассветная прохлада придала мне бодрости. Я был снова готов идти в Храм, сесть там под священное дерево. Я хотел учить.

Но на тропе под Масличной горой дорогу мне заступили фарисеи. С ними была женщина. Они сказали:

— Наставник, эта женщина обвиняется в блудодеянии. Ее застали прямо в постели. Закон гласит, что ее надо побить камнями. Как ты рассудишь?

Ищут всякую лазейку, чтобы уличить меня в потакании грешникам! Я не поднимал глаз ни на фарисеев, ни на женщину.

— Не прелюбодействуйте. — произнес я. — Кто смотрит на женщину с вожделением, прелюбодействует в сердце своем.

Я сказал это ради юношей, оказавшихся в толпе фарисеев. Глаза их сияли: не всякий день им доводилось открыто смотреть на блудницу. Я знал: их обуревают похотливые мысли, которые скоро найдут дело для праздных рук. Про себя же я подумал: если рука твоя тебя соблазняет — отсеки ее.

Стоявшая предо мной женщина была, по всей видимости, дьявольским отродьем, средоточием сатанинской грязи и срамоты: ведь искушение блудом — самое могучее оружие дьявола. Фарисеи пребывали в полной уверенности, что я найду способ простить ее и признаю тем самым, что потворствую блудницам. Но я молчал. Лишь склонился к земле. И принялся писать пальцем в пыли, точно вовсе не слышал их слов.

Они просчитали все самым изощренным образом. Ведь для ессея прелюбодеяние — прямая дорога в адское пламя. Они наверняка знают, что я изучал Священное Писание и помню, сколь страшна и опасна нечистая женщина. Собственно, они учились по тем же книгам. Вот, к примеру, царевну Иезавель из Второй книги Царств выбросили из окна высокой башни, и ее кровь брызнула на стену, и придворные растоптали ее копытами своих коней. И царь, увидев это, сказал: «Похороните эту проклятую женщину, все же она — царская дочь». Но от нее не нашли ничего, кроме черепа, ступней и кистей рук. Когда донесли об этом царю, он молвил: «Таково слово Господа: псы съедят тело Иезавели, и труп ее станет навозом на поле».

Я не смел поднять глаз на женщину, которую привели фарисеи. И продолжал писать в дорожной пыли какие-то слова. Какие — сам не знал и потому никому не позволял прочитать написанное.

Про себя же я повторял из Притчей Соломоновых: «Мед источают уста чужой жены, мягче елея речь ее: но последствия от нее горьки, как полынь, и остры, как меч обоюдоострый. Она распущенна и непостоянна. И ноги ее — те, что так спешили к разврату, — ведут ее к смерти».

Я не поднимал глаз. Петр сел возле меня на землю и развернул свиток, который всегда носил с собою, чтобы — хотя и был малограмотен — читать на досуге. Оказалось, мы с ним думаем об одном и том же. Толстым, вдвое толще моего, пальцем он указал строки и прошептал на древнееврейском языке:

— «Кто знается с блудницами, расточает все, что имеет.»

Я кивком попросил его продолжить. И он снова зашептал:

— «Прелюбодейная женщина поела, обтерла рот свой и говорит: «Я ничего худого не сделала»».

Я все кивал, стараясь удержаться и не взглянуть украдкой на эту женщину. И повторял про себя слова Иезекииля: «И пришли сыны Вавилона к Оголиве на любовное ложе, и осквернили блудодейством своим, и она осквернила себя ими и открыла наготу свою. Но умножала блудодеяния свои и пристрастилась к любовникам, у которых плоть — как у жеребцов».

В конце концов я не смог устоять и взглянул на блудницу.

Этого я и боялся: она была красива. Тонкие черты лица; длинные, струящиеся по плечам волосы; искусно подведенные глаза. И она была кроткой. Даже надменный и глупый рот не портил этой кротости.

Всю жизнь я боялся прелюбодеяния — и чем больше боялся, тем больше обуревала меня жажда плотских наслаждений. Как часто я мучился неукротимой, неутоленной яростью! Но сейчас я услышал тихий глас души. Быть может, ее ангел просит о сострадании? Мне представилась эта женщина во грехе, С мужчиной. Но все равно она — создание Божье. Она близка Богу — пусть мне не дано знать в чем. Возможно — возможно ли? — даже во грехе с незнакомыми, чужими для нее мужчинами. Если так, отличается ли она от Сына Человеческого? Он тоже должен дарить себя всем людям. Да, она может быть близка Богу даже в тот миг, когда тело ее находится в объятиях дьявола. Ее сердце может быть с Богом, когда телом владеет дьявол. Фарисеи ожидали ответа молча, терпеливо, точно закинувшие сеть рыбаки. Но вот они снова подступились ко мне с вопросом:

— Нами правят Моисей и закон. Они велят побить такую женщину камнями. Что скажешь ты?

Я поднялся и обратился сразу ко всем: к своим ученикам, к фарисеям, к книжникам. Я произнес:

— Если рука твоя соблазняет тебя — отсеки ее.

В их глазах мелькнуло удивление. Я продолжил:

— Лучше войти в другую жизнь увечным, чем с двумя руками — в геенну.

Теперь в их глазах был страх.

— Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. Лучше войти в Царство Божие с одним глазом, чем смотреть двумя глазами в огонь неугасимый. Не умирает в геенне червь, поедающий твою плоть.

Я был потрясен. Я очистился от влечения к этой женщине, очистился своими собственными словами. И тогда я добавил:

— Кто из вас без греха, пусть первым кинет в нее камень.

В толпе поднялось волнение. Такое внезапное и такое сильное, что я даже покачнулся и предпочел снова склониться и писать пальцем по земле. Словно для меня важнее, что скажет земле мой палец, чем то, что станется с этими людьми.

Вскоре волнение начало ощутимо спадать. И утихло. Их души корчились от собственных прегрешений.

Я увидел, как они уходят. По одному. Первым ушел самый древний старик (видно, слишком много грехов накопил за долгую жизнь). Последними уходили молодые, чьи души еще не забыли невинность. Я остался один. Ушел даже Петр. Передо мной стояла только женщина.

Сначала я не мог поднять головы. Потом все-таки заставил себя взглянуть на нее. Но не в глаза. В ушах моих, словно нашептанный Сатаной, зазвучал стих из Песни Песней: «Бедра твои круглятся как ожерелье, творение искусного художника; живот твой — круглая чаша…»

Меня преследовали злые силы. Я чувствовал в себе беса, который стремился вырваться наружу из черных, немереных глубин. Злые силы были могущественны. И я понял: красоты этой женщины надо остерегаться.

Я решил обратиться к ней словами пророка Иезекииля.

— Страшись греха своего, — произнес я, — ибо сказано: «Я подниму против тебя любовников твоих, и придут на тебя с оружием и колесницами, и поступят с тобою яростно: отрежут у тебя нос и уши, а остальное твое будет пожрано огнем. И снимут с тебя одежды твои, и возьмут наряды твои. Так положу конец распутству твоему и блуду твоему, принесенному из земли египетской, и о Египте ты уже не вспомнишь».

И блудница, с глазами жемчужно-серыми, как последний вечерний свет, тихонько сказала:

— Я не хочу остаться без носа.

Я спросил:

— Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

Она ответила скромно:

Здесь некому судить меня.

Я тоже не осуждаю тебя, — промолвил я. — Иди!

Но я знал: этого мало. Блуд, скопившийся в женщине, не покинул еще закоулков ее души. Я спросил:

Куда ты можешь пойти? Не предашься ли снова прелюбодеянию со многими мужчинами?

Не осуждаешь меня, так не суди. Без плоти нет жизни.

Она оказалась горда. И сильна. Я увидел: она обручена с семью силами дьявольского гнева и их потомками — семью демонами. Значит, я должен попробовать их изгнать. Разумеется, они не поспешат наружу. Они и вправду покидали ее неохотно, по одному, и тут же вцеплялись когтями в немногие окружавшие нас добрые силы. Одни из них были хитры, другие похотливы, и почти все ужасны — все семь дьявольских сил и семь демонов.

Первой силой была Темнота, а ее демоном — Измена. Лишь выкликая их имена, я осознал, что выведал у Сатаны больше, чем он рассчитывал мне открыть. Я знал, что вторая сила — Страсть, а ее демон — Гордость. Третья — Невежество, с демоном Ненасытностью, пожиравшим мясо свиньи. Четвертой силой была Любовь к смерти, а ее демон — не кто иной, как Стремление съесть себе подобного. Ибо мы ближе всего к смерти в тот миг, когда вкушаем людскую плоть. Пятая сила всегда хотела Власти над всем, а ее демон был Растлителем духов, поэтому с его появлением окружавшие нас добрые духи немало смутились. Шестая сила называлась Избыток ума, а ее демон — Похититель душ. Но седьмая сила была самой страшной из всех. Имя ей было — Мудрость гнева, а ее демоном была Жажда рушить города. Все семь дьявольских сил и всех семь демонов изгнал я из этой женщины. И лишь тогда сказал:

— Иди и впредь не греши.

И она ушла.

После я узнал, что имя женщины — Мария, а родом она из местечка Магдала под Тверией. Многие евреи в этом городе пали на войне против римлян. И кости падших лежали теперь под фундаментами зданий, которые возвели победители. То есть эта женщина, Мария Магдалина, блудодействовала на земле наших мучеников. Нo я не сожалел о том, что спас ее. Все-таки одна половина ее была кроткой, и этой своей половиной она принадлежала Богу. Я не думал, что нам суждено свидеться вновь. Однако я ошибался.

39

Во второй свой день в Иерусалиме я шел по Иродиадиной улице и думал: как могли назвать улицу в честь жены Ирода Антипы? Как забыть, что по ее повелению убили Иоанна Крестителя? И вот теперь ее проклятым именем названа широкая улица, ведущая к главным воротам Храма!

Ко мне приблизился слепец. Как сказал он сам — слепой от рождения. Даже в детстве он был лишен счастья видеть разноцветный мир. Один из моих учеников спросил:

Наставник, какой грех совершили его родители? За что он родился слепым?

Этот человек слеп для того, чтобы, как только он прозреет, на нем явились дела Божий. И я его исцелю.

Но я пожалел о поспешно данном обещании. Взглянув на слепца, я растерялся: по бокам его носа не было хотя бы незрячих глаз. Лишь две щели темнели под бровями.

— Я верую, — воззвал я к Отцу. — Помоги моему неверию.

Я плюнул на землю, растер слюну с землей и замазал слепцу глазные щели. И произнес:

— Иди. Омойся в купальне Силоамской. Эта купальня находилась прямо возле

тропы.

Постукивая перед собой палкой, он кое-как нащупал дорогу. Вернулся он уже зрячим. Соседи спрашивали его:

— Разве не ты только что сидел и просил милостыню?

Другие кивали:

— Он это, он самый.

Когда его спросили, как вышло, что он прозрел, он объяснил так:

— Человек по имени Иисус помазал мне глаза и велел омыться. И вот теперь я вижу.

Люди спросили:

— Где же этот Иисус?

— Не знаю, — ответил бывший слепец.

На улице какой-то фарисей тоже спросил его, как он прозрел. И бывший слепец повторил свою историю.

Фарисеи решили, что не мог он быть слеп от рождения. Они призвали его родителей.

Но перепуганные старики повторяли только одно:

— Мы знаем, что это наш сын и что он родился слепым. Но как случилось, что он теперь зрячий, и кто дал ему зрение, — мы не знаем. Наш сын совершеннолетний. Спросите его. Он может сам за себя говорить.

И фарисеи снова подступили к бывшему слепцу.

Человек, помазавший грязью глаза твои, — грешник, — заявили они.

Уж не знаю, грешник он или нет, — ответствовал тот. — Знаю одно: я был слеп, а теперь вижу.

Как же он открыл глаза твои? — допытывались фарисеи.

Я уже рассказал, но вы не услышали. Зачем же мне повторять? Или вы хотите стать его учениками?