Открыла оперуполномоченному угрозыска женщина лет семидесяти в чистеньком выцветшем халатике; лицо ее было измождено и покрыто бесчисленными морщинами. За подол женщины цеплялся мальчонка лет трех с большими печальными глазами.
— Софья Андреевна Урусова? — спросил Латынис,
— Я буду, а что? — откликнулась старушка тихим, усталым голосом.
— Я из уголовного розыска. Латынис Ян Арнольдович. — Капитан показал свое удостоверение.
— Проходите, — сказала Урусова без особых эмоций.
Латынис двинулся за хозяйкой. Она провела его тесной маленькой прихожей в просторную, почти без мебели комнату, усадила на диван в белом полотняном чехле. По тому как под ним заскрипели пружины, Ян Арнольдович понял, что диван старый.
Урусова пристроилась на другом его конце, положив на колени сморщенные, все в узлах и шишках руки. Мальчик прямо прилип к ней, прислонившись головой к ее локтю и не спуская глаз с гостя.
— Внук? — полюбопытствовал Ян Арнольдович.
— Внучек. — Урусова ласково погладила мальчика по волосам. — Левушка.
— А где Жанна Велемировна, его мама?
— Кабы знать, — тяжко вздохнула старуха. — Отвезла в клинику к знаменитому профессору Баулину… Была уверена, что она там. А вчера приходили из нашей милиции, интересовались, не приезжала ли она домой. Сбежала, говорят, из больницы… Неужто? — Она внимательно посмотрела на Латыниса.
— Да, ваша сноха действительно исчезла, — подтвердил капитан. — Вот ищем…
— Ой, горюшко–горе! — запричитала Урусова, качая головой. — И что же она такое натворила, что ее милиция разыскивает? — В глазах старухи появилась неподдельная тревога.
— Боимся, чтоб не натворила еще больше, — ответил Ян Арнольдович.
Урусова понимающе кивнула.
Ян Арнольдович почувствовал, что в душе его появилась какая–то неуютность, тоска, что ли. Наверное, оттого, что он знал, кто такая Кленова, и от обстановки в комнате, говорящей, нет, даже вопящей о крайней бедности, которую тщетно пытались скрыть.
— А папа Левушки… — осторожно спросил Латынис. — На работе?
Старуху этот вопрос словно еще больше сгорбил.
— Тоже в больнице, — еле слышно ответила она. — Одни мы с внуком…
— Неудобно говорить при нем, — тихо сказал капитан, показав на мальчика.
— А он плохо слышит, — вяло махнула рукой хозяйка. — С рождения. Да и речь…
Латынис понимающе кивнул и продолжил:
— Так что же с вашим сыном?
— Лечится. — Она незаметно для внука щелкнула себя пальцем по шее. — Сколько же бед от этой проклятой водки! Господи, до чего люди неразумны!.. Ну, война когда, это понятно — горе незваное… А тут сами на себя лихо кликают. Матерей, жен, детей несчастными делают…
— Давно?
— Что? — не поняла старуха.
— Лежит в больнице?
— Третий месяц, — грустно призналась Урусова. — А знаете, кто виноват, что сын пристрастился к этому проклятому зелью? Мой муж, покойник. Я всеми силами противилась, а он мне: ты что, хочешь из Славки бабу сделать? Мужчина, мол, должен пить и драться. У нас, говорит, в роду крепкие мужики были. Дед и отец — богатыри–кузнецы, на всю округу славились… А сам в сорок пять лет в одночасье помер, сердце не выдержало. Оставил меня со Славиком на руках…
— Ваш сын кто по специальности?
— Хорошая у него специальность, хорошая! Художник. С такого вот возраста, — она снова погладила внука, — тянулся к карандашам… Детишки играют, озоруют, а его от стола не оторвешь… Рисовал. Какой клочок бумаги найдет — весь измалюет… Уже в школе в конкурсах участвовал. Потом поехал в Москву, поступил в Суриковский институт. Знаете, чего мне это стоило! Я работала на фабрике учетчицей, а после работы стирку брала на дом. — Старуха горестно махнула рукой. — Не жалко. Только бы впрок пошло… Как я радовалась, когда он вернулся с дипломом! Думала, вздохну спокойно. Женится, пойдут дети… Зарабатывать–то он сразу стал прилично. Это, наверное, его и погубило… Посудите сами: поедет в район оформлять стенды, писать портреты передовиков–колхозников — через месяц привозит тысячу, а то и поболее. А парню–то всего двадцать три года! Положит деньги в буфет, — она показала на старомодное сооружение, сработанное лет тридцать назад, — а потом давай таскать десятку за десяткой… Душа нараспашку! Глядишь, через неделю уж ничего нет. Прокутил с дружками–приятелями… Начинает у меня трешки клянчить. Я ему говорю: образумься, Славик, что же ты свое здоровье, как в печку головешки, бросаешь? Он смеется. Говорит, пока молодой — погуляю, а потом, в старости, и самому не захочется. А за деньги, мол, не бойся — будут!.. И опять по районам с бригадой…
— Он был членом Союза художников?
— Нет, числился членом какого–то худфонда. Способный был… У нас один художник живет, так он приходил и часами Славины картины рассматривал, которые сын еще в студенчестве написал. Говорил: ой губит свой талант Славка! Халтурой да водкой… Пыталась я образумить сына — какой там! Характером в отца… Даже как–то руку на меня поднял. По пьянке, конечно… В один прекрасный день его сломали…
Урусова тяжело вздохнула и замолчала.
— Как это — сломали? — не понял Латынис.
— Получил сразу пять тысяч… На радостях пошел в ресторан. Шампанского понабрал, коньяка, водки, и пошло–поехало. Рюмка за рюмкой, без закуски… Привычка у него такая: когда пьет, то, считай, ничего не ест… Ну, захмелел, стал оркестру деньги швырять. Потом ходил от стола к столу и клал на каждый сторублевку. Знай, мол, наших. Как купчик… Ну, заприметили его двое. Усадили рядом, стали успокаивать. Мол, прекрати дурить, небось дома жена ждет, дети… Это так официанты после рассказывали… Взялись якобы отвести домой… Короче, нашли Славу на следующий день утром в подвале… Избитый, без денег, без шапки и пальто. А на дворе февраль, мороз под тридцать градусов!..
— Тех двух нашли?
— Да–а, ищи ветра в поле, — протянула старуха. — Думала, потеряю сына. Воспаление легких, менингит… Полгода валялся в больнице. Последнее, что было в доме, продала… Вышел он — еще одна беда: работу в худфонде не дают. Потому как пьяница… Еле–еле устроился на фирму «Заря“, квартиры оформлять. Лепку стал делать, мода такая пошла — потолки, плафоны… Врачи его здорово напугали: будет пить — конец… Держался, наверное, год. Женился. Хорошая девушка попалась. Правда, с дитем у них ничего не получилось… Через эту лепку снова у Славы жизнь наперекосяк пошла. Все приглашают, очередь образовалась… Ну, раз заявился под хмельком, другой… Говорит, заказчики угостили… И покатился… Аня, первая сноха моя, не выдержала, ушла. После этого сын еще больше запил…
Левушка вдруг боднул бабушку головой.
— Чего тебе? — нежно спросила та.
Мальчик, топчась на месте, потянул Урусову за рукав.
— Извините, — сказала хозяйка, — у нас свои маленькие дела…
— Понимаю, — улыбнулся Ян Арнольдович. — Что поделаешь, раз надо…
Старуха с внуком вышла. Капитан стал разглядывать комнату. Его внимание привлекла небольшая картина на стене. Собственно, это было единственное украшение в квартире. На картине была изображена обнаженная до пояса женщина. Она вырастала из цветов и трав уходящего за горизонт луга. Откуда–то сверху, с лазурно–чистых небес, протянулся к ней луч от далекой звезды. Картина была выполнена в условной манере, Поражало сочетание красок. Тело женщины словно светилось. А лицо ее было Латынису знакомо. Откуда?
«Да ведь это Кленова!“ — вспомнил он фотографию Жанны Велемировны, которую разослали вместе с ориентировкой для поисков беглянки.
— Нравится картина? — спросила незаметно вошедшая хозяйка.
— Очень, — признался Латынис.
— Слава говорит, это лучшее из того, что он когда–либо рисовал. — Старуха судорожно вздохнула. — Последний его взлет… Больше к кисти не прикасался. Да и как работать, когда руки ходуном ходят!
Урусова посадила внука за стол, дала ему карандаш и лист бумаги. Левушка начал что–то рисовать, мурлыча себе под нос.
— На чем я остановилась? — Хозяйка села на прежнее место.
— Ушла сноха… Сын стал выпивать еще больше, — напомнил Латынис.
— Да, — кивнула старуха. — И вдруг ни с того ни с сего перестал. Вернее, принимал, но самую малость… Купил костюм, по вечерам исчезал куда–то… Я ничего не спрашиваю… Мы вообще о его сердечных делах никогда не говорили… Однажды заявляет: женюсь, мама. Я поинтересовалась, кто эта женщина. Говорит, очень хорошая женщина, бывшая балерина, теперь в Доме культуры ведет кружок танцев. Из себя красивая, только старше… Думаю: ничего, что старше, если сумеет заставить Славу бросить пить, то молиться на нее буду… Спросила, как она насчет вина. Слава говорит, что сама ни–ни и ему запрещает. Рассказал, что познакомился, когда ремонтировал ее квартиру. Он Жанне сразу приглянулся… Ну что ж, говорю, если ты решил, я противиться не буду. Пригласи в гости, познакомь… Он почему–то смутился. Но на следующий день привел… Тут я сразу и поняла, почему Слава был в смущении. — Урусова показала на живот.
— В положении была? — уточнил Латынис.
— На седьмом месяце… А что красивая — ничего не скажешь! Глаз не оторвешь. Даже в положении… Я, конечно, пирогов напекла, варенье разное выставила. Сидим, разговариваем. Вдруг замечаю, что она как–то подозрительно смотрит на меня, с опаской. Не знаю уж, куда глаза девать… Слава вышел зачем–то на кухню, а Жанна вдруг спрашивает: ты, мол, смерти моей хочешь?.. Я так и застыла… А она на стену пальцем тычет, говорит: уберите его, уберите… Кого, спрашиваю? Паука… Поглядела я, никакого–такого паука и в помине нет… Стала ее успокаивать, слова ласковые говорить… Вернулся сын, и Жанна переменилась. Стала веселой, разговорчивой… Потом Слава пошел провожать ее. А я все в толк не возьму, почему она на меня так смотрела, почему про смерть спросила. Да и паук… Решила, что у нее это на почве беременности. У женщин в это время бывают иногда завихрения. Потом и вовсе забыла… Поженились они, жить к нам переехали. И вот вскоре замечаю я, что со снохой опять что–то неладное творится. То веселая, то вдруг замкнется в себе, ни с кем не разговаривает. Шарахается от каждого громкого слова, звука… Левушка, бывало, искричится весь, а она и не подойдет даже. Я намекнула Славе, что жена его, мол, как бы не в себе. А он… В общем, послал меня подальше. Хотя вижу, он и сам понял, что влип… Конечно, вся ее ненормальность прежде всего на мужа вылилась… Он снова стал прикладываться. А вскоре загудел, как говорится, по–черному…
— Простите, — перебил Латынис, — какая у них разница в годах?
— Шесть лет.
— Ясно, — кивнул Ян Арнольдович, — Продолжайте, пожалуйста.
— Пошла я к одной знакомой, врач–психиатр она. Рассказала все. Она женщина добрая, отзывчивая, навела справки где надо и говорит: так, мол, и так, Софья Андреевна, сноха у тебя душевнобольная… Спрашиваю напрямик: сумасшедшая, что ли? Она объяснила мне, что такое маниакально–депрессивный психоз. Более того, поведала, что наша Жанна в тюрьме сидела. — Старушка покачала головой. — Вы даже не можете себе представить за что! Ужас! Ужас! Мужу своему первому… — Она закрыла лицо руками.
— Знаю, — сказал Латынис, чтобы избавить хозяйку от рассказа о трагедии Кленовой.
Урусова горестно молчала, раскачиваясь всем телом.
Ян Арнольдович не торопил ее. Мальчик увлеченно черкал что–то карандашом. Мерно тикали старенькие настенные часы.
— Что я пережила! — немного успокоившись, продолжила Урусова. — За сына боюсь, за Левушку трясусь… Кто знает, что Жанне придет в голову? Ведь они такие, не понимают, что творят… Внука при себе держу. Как Слава с Жанной уйдут в свою комнату — к каждому звуку прислушиваюсь. Ни сна, ни отдыха, извелась вся. Сама чуть не тронулась, ей–богу… Вот вы небось думаете, что я глубокая старуха, да?
— Нет, в общем–то… Не думаю, — растерялся от неожиданного вопроса Латынис.
— А мне ведь всего пятьдесят восемь лет, — печально сказала Урусова. — Что жизнь из меня сделала! Если бы не внук…
— Да, на вашу долю выпало немало, — посочувствовал Ян Арнольдович.
— Кого винить, сама не знаю… Когда у Жанны было просветление, не выдержала, накричала на нее: зачем родила? Ведь больная! По наследству и сын будет таким же! Она в истерику: никакая, мол, не больная… Самое страшное — стала я бояться, что Левушке действительно по наследству передалось. Эта глухота, плохо говорит, нервный весь… Та моя знакомая, врач–психиатр, перед смертью подарила мне книгу. — Урусова встала, открыла шкаф, достала затрепанную книжку в серо–голубом переплете. — Здесь все о психических болезнях, — сказала она, садясь на диван и протягивая книгу Латынису.
Он прочел: «Гиляровский В. А. Психиатрия“. Издание 1935 года.
— Простите, Софья Андреевна, а сына своего вы не ругали? — спросил капитан.
— Так ведь когда он влюбился, то не знал, что Жанна больная.
— Я о другом. Будем называть вещи своими именами… Ваш сын тоже болен. Алкоголизм…
— Что верно, то верно, — обреченно кивнула Урусова. — Пьет…
— Он должен был знать, что даже от здоровой женщины у него мог родиться неполноценный ребенок.
— Не обязательно, — возразила хозяйка. — Это совсем другое.
— Вовсе нет, — сказал Латынис. — В древности был такой писатель Плутарх, который говорил: «Пьяницы рождают пьяниц…“ Кстати, эти слова римляне писали на стенах домов алкоголиков… Вот ваш муж…
— Может, вы и верно говорите, — перебила Урусова. — На свадьбе муж напился так, что никого не узнавал. Даже меня…
— Вот видите, — сказал Ян Арнольдович, уже жалея, что высказал и без того убитой горем женщине горькую правду.
— Ладно, я согласна, — продолжала Урусова. — Однако какая штука получается, товарищ Латынис… Вы знаете законы, объясните мне… Вон сосед мой решил купить машину. Пошел сдавать на права, а его заставили сначала обойти всех врачей. Всех! Глазника, ушника, психиатра и других… Без этого не разрешается выдача прав, а стало быть, и машину водить нельзя. Так?
— Да, в ГАИ строгие правила, — подтвердил капитан.
— Так почему же не требуют таких справок при вступлении в брак? Когда люди хотят обзавестись семьей? Почему? А вдруг кто–то из молодых болен, как вот Жанна или еще какой другой похожей болезнью! Это же страшно! Может передаться по наследству детям! Дети будут страдать! А за что, спрашивается? В чем их вина?
Левушка, увидев, что бабушка разволновалась, застыл над бумагой и с тревогой смотрел на нее. Но Урусова этого не замечала. Она перелистала учебник Гиляровского и, найдя нужную страницу, прочитала:
— Смотрите, что написал этот умный человек. «Заслуживает внимания мысль об организации особых консультаций, в которых даются советы лицам, желающим вступить в брак. Имел бы значение обмен лицами, вступающими в брак, свидетельствами, выданными особыми комиссиями, устанавливающими, что в данном случае нет оснований бояться за здоровье будущего потомства«… Прошло полвека, а ничего не изменилось! Никаких таких комиссий! Даже подобия!
Латынис вспомнил курс семейного права, который проходил в годы учебы в Высшей школе милиции. Согласно Кодексу о браке и семье вступающие в брак должны поставить друг друга в известность о состоянии своего здоровья. А что происходит на самом деле? Разве парень или девушка, решив пойти в загс, спрашивает у любимого человека, чем тот болеет? Да вроде и стыдно спрашивать. Особенно в молодости. Конечно, для этого нужно разработать целую систему, создать службу. Чтобы жених и невеста по отдельности информировали врача, может быть, принесли ему справки из поликлиники, даже прошли диспансеризацию. А уж врач, проанализировав их состояние здоровья, в случае необходимости ставит в известность обе стороны (тоже порознь) о тех или иных осложнениях, могущих возникнуть при совместной жизни, разъясняет, предупреждает о возможных последствиях (пусть даже отдаленных). Наверное, в законе нужно предусмотреть, что в иных случаях нельзя допускать вступление в брак, как это делается, например, в отношении близких родственников…
— Скажите, Софья Андреевна, где могла бы сейчас находиться ваша сноха?
— Не представляю себе, — ответила Урусова. — Ума не приложу… Три года живем вместе — ни одна подруга ее не зашла никогда. Ни писем ей, ни телеграмм…
— А она сама ходит к кому–нибудь в гости? Может, ездит?
— Нет, не ходит. А вот ездит ли… — Урусова задумалась. — Раза два Жанна была в Москве. Я спрашивала, у кого она была — у знакомых или родственников? Говорит: Сережу Есенина навещала… Я сразу догадалась, что это у нее… — Урусова покрутила пальцем у виска.
«Скорее всего, — подумал Ян Арнольдович, — бывает на Ваганьковском кладбище, где она с первым мужем давала клятву верности“.
— Как долго она отсутствовала? — спросил капитан.
— Вечером уедет, а через день рано утром снова здесь.
«Так оно, видимо, и есть“, — утвердился в своем предположении Латынис.
— А кто ее отвозил в Березки?
— Я отвозила, кто же еще…
— Лечь в клинику Баулина очень даже непросто, — заметил Латынис.
— Сама не понимаю, как удалось… Врач, моя знакомая, что книгу вот эту подарила, здорово помогла. Узнала, что Жанна когда–то работала в театре, написала в Москву. Там есть Всероссийское театральное общество… Откликнулись тут же… Еще какой–то народный артист написал в клинику… Понимаете, положение у меня было отчаянное. Славу положили в больницу — до белой горячки допился, высох как спичка. Везде ему чертики мерещились да тараканы. — Урусова судорожно вздохнула, но сдержалась, не заплакала. — Забрали среди ночи и сразу госпитализировали. А тут у Жанны началось. Никого не узнает… Как только я получила на руки ходатайство из Москвы, оставила Левушку на три дня у своей племянницы, а сама повезла Жанну в Березки.
— Еще один вопрос, Софья Андреевна, — сказал Латынис. — У Жанны Велемировны не было никакого оружия?
— Оружия? — округлила глаза хозяйка.
— Ну да. Пистолета, например?
— Откуда? Этого только не хватало! Я бы вовсе со страху померла!
— А по нашим данным, вроде имеется…
Урусова задумалась.
— Так это вы, наверное, про зажигалку! — с облегчением произнесла она. — Сноха смолила одну сигарету за другой… Слава подарил ей зажигалку, а то спичек не напасешься… Такая блестящая, вроде пистолета. Я сама испугалась, когда в первый раз увидела: не дай бог пальнет…
— Где в настоящее время эта зажигалка? — поинтересовался Латынис.
— С собой взяла, в клинику.
«Да, вероятнее всего, у Кленовой видели зажигалку, — подумал Ян Арнольдович. — Если уж здоровые люди принимают ее за оружие, то о больных из отделения Соловейчик и говорить нечего“.
Капитан поднялся. Хозяйка тоже.
— Софья Андреевна, к вам будет просьба. Если ваша сноха объявится или вам станет известно, где она…
— Знаю, знаю, — закивала Урусова. — Тут же уведомлю. Меня уже просили об этом товарищи из нашей милиции.
Ян Арнольдович подошел к мальчику.
— До свидания, Левушка, — протянул он ему руку.
Мальчик молча вложил свою теплую ладошку в руку капитана. У Латыниса сжалось сердце. Что ожидает это ни в чем не повинное существо? Убережет ли его судьба от болезней отца и матери?..
Когда оперуполномоченный вышел на улицу, то с облегчением вздохнул. Высокие развесистые тополя роняли пух. Небо было синее, чистое.
«Как можно загонять свою жизнь в темный безвыходный тупик! — почему–то со злостью подумал он о сыне Урусовой. — Да еще ставить под угрозу будущее своего сына!“
Весь день Латынис посвятил выявлению близких знакомств Кленовой в этом городе. Таких не оказалось. Были только сослуживцы, которые старались как можно меньше говорить о Жанне Велемировне. Вероятно, знали о ее болезни и прошлом, а потому побаивались сказать лишнее.
Еще что сделал Ян Арнольдович по пути в Березки — зашел в Москве в Краснопресненское районное управление внутренних дел и попросил понаблюдать за Ваганьковским кладбищем, где могла появиться Кленова.
Латынис и сам посетил могилу Сергея Есенина. Возле нее он застал несколько человек, которые пришли почтить память поэта, возложить цветы. Жанны Велемировны среди них не было.
Утром в номере Чикурова появился Мелковский. Щеки его были выбриты до блеска, влажные волосы тщательно причесаны. Он энергично поздоровался со следователем за руку, прошелся по номеру.
— Игорь Андреевич, как вы смотрите на то, чтобы вместе позавтракать? — весело спросил журналист.
— Я еще не брился, — довольно сухо ответил следователь, доставая электробритву и усаживаясь на стул возле розетки.
У него была тайная надежда, что Мелковский отправится в буфет без него.
— Я подожду, — не поняв намека, сказал Рэм Николаевич и сел в кресло. — Надеюсь, вы не держите на меня обиды за «Баурос“?
Чикуров, водя бритвой по щеке, отрицательно покачал головой.
— Ну и славненько! — произнес Мелковский обрадованно, беря со стола одну из оставленных вчера книг. — Ей–богу, не знал, что вы такой щепетильный. Просто подумал: вы не из тех, кто будет стоять в очереди за «Бауросом“. А быть в Березках и не отведать этот волшебный напиток!.. Кстати, как он вам показался?
— На вкус приятный, — заставил себя поддержать разговор Чикуров.
— Приятный — да, но он еще и чертовски полезный! За него валюту не жалеют! Иностранцы, разумеется…
Игорь Андреевич старался продлить бритье, поглядывая на телефон: позвонил бы кто–нибудь, тогда удалось бы, сославшись на дела, избавиться от журналиста. Но телефон, как назло, молчал.
— А что вы скажете о моей работе? — Мелковский показал книгу «Интеграл“ нацелен в будущее».
— К сожалению, только бегло просмотрел, — ответил Чикуров. — Честно говоря, не очень разобрался с этой дезинтеграторной мельницей… РАП, кажется?
— Да, Я считаю, это эпохальное изобретение. И Ростовцев имел полное право увековечить в нем свое имя. Запоминающе звучит, не правда ли? РАП — Ростовцев Аркадий Павлович… Так что же вам непонятно?
— В чем состоит принцип технологии, предложенный Ростовцевым.
— Охотно объясню, — сказал Мелковский. — Постараюсь коротко и популярно… Понимаете, до изобретения Аркадия Павловича человечество пользовалось тремя компонентами технологии: изменение температуры — раз, давления — два, растворение и катализ — три. Так воздействовали на материалы и вещества, чтобы получить конечный продукт… Это вам ясно?
— Вполне, — кивнул Чикуров.
— Я, разумеется, обобщаю… И вот Ростовцев предложил четвертый компонент — механической активации… Не буду вдаваться в подробности, что и как… Суть его изобретения: если вещество пропустить через дезинтеграторную мельницу Ростовцева, то активность продукта неизмеримо вырастет. Принцип работы мельницы гениально прост: как можно быстрее и сильнее размельчить вещество механическими средствами, одновременно воздействуя на него электрическими и электромагнитными полями… Понятно?
— То есть размолоть? — сказал Игорь Андреевич, закончив бриться и растирая лицо кремом.
— Грубо говоря — да. Хотя этот процесс более сложный… Эффект оказался потрясающим! — закатил глаза журналист. — Например, если пропустить удобрение — фосфоритную муку — не через шаровую мельницу, а через РАП, то урожайность ячменя увеличивается на одну треть! Или еще. Опыты показали, что, если железную руду предварительно измельчить в РАПе, это позволяет на сто градусов снизить температуру восстановления металла, а время процесса — более чем на двадцать процентов! Представляете, какая экономия энергии! Впечатляет, да?
— Действительно, впечатляет, — согласился Игорь Андреевич.
Он понял, что не сможет отвязаться от Мелковского, и смирился с этим.
По дороге в буфет журналист продолжал рассказывать:
— РАПы можно применять где угодно. Вода, пропущенная через них, становится прямо–таки «живой» водой! Если ею поливать, к примеру, поля, разводить в ней рыб, то увеличение роста составляет от пятнадцати до ста процентов! В дезинтеграторных мельницах можно активизировать различные отходы — бумагу, стекло, резину, полимеры, превращая в ценнейшее сырье! Изобретение Ростовцева позволит человечеству перейти не только к безотходному производству, но и к безотходному потреблению. Это, если хотите, революция в мировой технологии! По существу, мы получили новый источник энергии, равный, быть может, энергии атома!
В буфете они заказали по стакану свежего морковного сока (Игорь Андреевич уже пристрастился к нему) и бутерброды с сыром.
— Ценность «Бауроса», — продолжал Рэм Николаевич, — в огромной степени зависит от того, что он проходит процесс активации в РАПе. Целебные травы плюс машина Аркадия Павловича. Отсюда его исключительно высокие лечебные свойства. «Баурос»! Я уверен, что Ростовцев и Баулин получат за него премию. Уверен! Думаю, что они заслуживают даже Нобелевскую… Да–да, я не преувеличиваю!
— Пожелаем им успеха, — сказал Чикуров, вытирая рот салфеткой и поглядывая на часы.
Журналист заметил это.
— Очень заняты? — спросил он.
— Да, весь день, — ответил следователь, упреждая попытку Мелковского навязать свое общество.
— Жаль, — огорчился Рэм Николаевич. — Я хотел показать вам здешнее охотничье хозяйство. Идея Ростовцева. Может, все–таки решитесь?
— Увы, — развел руками Игорь Андреевич, — Работа…
— Кстати, о работе, — озабоченно сказал Мелковский. — Сегодня я буду говорить с Москвой, с Константином Анатольевичем, заместителем Генерального прокурора… Если есть какие трудности, могу замолвить словечко…
— Спасибо. — Следователь отрицательно покачал головой.
— Подумайте, — настаивал Рэм Николаевич. — Может, не мешало бы прислать вам в помощь еще одного следователя? Или требуется кого заменить?
Чикуров молчал, еле сдерживаясь. Его уже бесила настырность журналиста. А тот, очаровательно улыбаясь, продолжал:
— И вообще, Игорь Андреевич, подумайте о моем предложении насчет более тесного сотрудничества… Не пожалеете, честное слово! Я не настаиваю. Ради бога! Дело хозяйское. Но выступление в центральной газете вам бы не помешало… И не всю ведь жизнь ходить в следователях. Пора подумать о более спокойном житье–бытье, о генеральских звездах в петлицах…
Чикуров сделал вид, что занят своими мыслями и не слышит собеседника.
Взяв в буфете пачку сигарет, он расстался с Мелковским. В девять часов у следователя была назначена встреча с Рогожиным. Но того в своем кабинете «Интеграла» не оказалось. Через секретаря Ростовцева Чикуров узнал, что главного зоотехника срочно вызвали в райцентр на хозяйственный актив. Он просил передать следователю свои извинения, что не мог с ним встретиться.
Игорь Андреевич был раздосадован: не любил, когда допросы откладывались. Тем более к главному зоотехнику у него накопилось много вопросов.
«Тогда придется сначала поговорить с его матерью», — решил Чикуров.
Он зашел в отделение милиции. Участкового инспектора Манукянца он застал с газетой «Футбол–хоккей».
Игорь Андреевич дал лейтенанту очередное задание и отправился к Рогожиной. Вызывать пожилую женщину повесткой в милицию Игорю Андреевичу не хотелось. Лучше побеседовать в привычной для нее обстановке. Манукянц предложил отвезти следователя на мотоцикле, но Чикуров решил встретиться с Рогожиной один на один. Он даже пожалел, что был в форме. Есть люди, которых она сковывает.
Вот отец Игоря Андреевича, фронтовик, прошедший войну от звонка до звонка, уважал форму и чтобы все регалии были на месте — знаки отличия, ордена, нашивки. Придя с Великой Отечественной младшим сержантом, он до сих пор даже перед старшим сержантом готов был встать навытяжку.
А как относится к этому Рогожина, Чикуров не знал. Он поехал к ней без шофера, сев за руль милицейского «Москвича», предоставленного замначальника отделения. Водительские права Игорь Андреевич всегда имел при себе, на всякий случай. Хотя о своей собственной машине и не помышлял: не желал забот и хлопот с запчастями, гаражом и так далее.
Чикуров выехал из поселка, миновал лесопилку, небольшое озеро. Он увидел могучий дуб со сломанной бурей верхушкой — ориентир, где ему надо было сворачивать в лес. До избы Рогожиной отсюда было с километр. Игорь Андреевич остановился, вылез из машины. Дальше он решил идти пешком. Оставив в «Москвиче» форменный китель и заперев дверцы на ключ, следователь потопал вдоль просеки.
Лес был старый, с густым подлеском. Солнце не проникало сквозь кроны деревьев. Жара загнала все живое под сень елей, берез и дубов.
Идя по тропинке, Чикуров весь отдался лесным звукам и запахам разогретой хвои, цветущих трав, от которых его охватывала сладкая истома, даже чуточку закружилась голова. Где–то стрекотали кузнечики, перекликались невидимые птицы. Тенькала пеночка, посвистывала иволга, трещали сороки.
«Почему–то дятла не слышно», — подумал Игорь Андреевич.
И, словно в опровержение его мыслей, совсем неподалеку вдруг раздалось: тра–та–та–та, тра–та–та–та–та… Будто кто–то выпустил несколько очередей из автомата.
Хозяйство Рогожиной открылось сразу, как только он вышел на небольшую поляну. Первое, что увидел следователь, — сверкающий на солнце конус обелиска, обнесенного чугунной оградкой. Он был отделан мраморной крошкой, искрившейся точно весенний снег. У подножия обелиска на мраморной доске был выполнен барельеф с профилями семерых солдат. Их имена бронзой отпечатались на камне. У всех один год гибели — 1942–й. Среди них — имя сержанта Юрия Рогожина, отца главного зоотехника «Интеграла». На могиле героев лежали чуть подвядшие полевые цветы.
Чикуров невольно задержался возле ограды, отдав почесть погибшим солдатам. Затем двинулся дальше.
Двор травницы начинался метрах в пятнадцати за обелиском. Он был обнесен нехитрым забором из тополиных жердей. Калитка открыта настежь. Следователь пошел по дорожке, посыпанной желтым песком. Земля была тщательно возделана. На кустах висели еще зеленые помидоры, змеились по грядкам плети огурцов. Высоко взметнулись стрелы лука, оставленного на семена, соцветия укропа, от запаха которого рот невольно наполнился слюной, напоминая о пряных домашних солениях. Тут же росли чеснок, петрушка, сельдерей, кабачки, мята и морковь. Большой участок был отведен под картошку.
Изба Рогожиной словно вросла в землю. Бревна сруба потемнели от времени, зато железная кровля блестела свежей краской. Глянув на крышу, Игорь Андреевич в недоумении остановился. Издали он подумал, что береза эта растет за домом. Оказывается, она пробивалась сквозь… крышу.
Чикуров поднялся на скрипучее крыльцо, постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал громче. Снова тихо.
«Может, хозяйка туговата на ухо?» — подумал следователь и толкнул дверь. Она отворилась.
— Есть кто дома? — крикнул Игорь Андреевич.
Ему никто не ответил.
Он прошел через прохладные сени, заглянул в комнату. Она была просторная, с надраенным до цвета яичного желтка некрашеным полом, с русской печью посередине. Здесь стояли стол, кровать, шкаф, буфет и телевизор на тумбочке.
Белый, словно светящийся, ствол березы, выходя из пола, прошивал потолок.
Пахло разнотравьем. Игорь Андреевич чувствовал себя так, будто находился среди летнего распаренного луга. Аромат этот исходил от бесчисленных пучков растений, развешанных по стенам, лежащих на полу и полатях.
Находиться в пустом доме без хозяев было неудобно, и следователь вышел на улицу. Обогнул избу. За ней располагался сарай, стоял навес, под которым на разровненной и утоптанной площадке сушились травы.
Рогожина, видимо, куда–то отлучилась. Может быть, даже пошла в поселок.
«Вот незадача, — досадовал Игорь Андреевич. — Что же делать? Ждать или наведаться сюда в другой раз?»
Он вышел со двора, остановился в нерешительности, поглядывая по сторонам. Вокруг была такая красота и благодать, что уезжать не хотелось.
«Ладно, подожду с полчасика», — решил следователь и присел на удобную скамейку, врытую в землю возле ограды обелиска. Краску на скамейке недавно обновили. И вообще тут чувствовалась заботливая рука: постамент и площадка были чисто выметены, кругом ни соринки, ни былинки.
На свежем воздухе под тихий шелест молодых березок вокруг братской могилы хорошо думалось.
Размышляя над тем, что удалось установить по делу, Игорь Андреевич пришел к неутешительным выводам: они с Дагуровой очень мало продвинулись в расследовании покушения на профессора. Он уже знал по своему опыту, что если не удается изобличить преступника сразу, так сказать, по горячим следам, то предстоит серьезный и кропотливый труд — проверять множество людей, скрупулезно собирать факты, отрабатывая одну версию за другой.
Факты, с которыми они столкнулись, были настолько разноречивы, что от внимания ускользало главное — на какой почве было совершено преступление. Смутно, каким–то шестым чувством, следователь угадывал, что тут замешано, видимо, сугубо личное, а также дело, которому посвятил себя Баулин. Еще смущало Игоря Андреевича присутствие такого человека, как душевнобольная Кленова.
Чикуров понимал: он еще не знает до конца, что представляет собой профессор Баулин. Последние месяцы жизни Евгения Тимуровича отмечены какой–то непонятной нервозностью и опасениями. Об этом говорят окружавшие его люди — домработница, жена. А вот ничего конкретного никто еще пока не сообщил.
Каковы мотивы страха Баулина? Кого или чего именно он боялся? Игорь Андреевич вспомнил, какие книги лежали на тумбочке в спальне профессора. Было ясно, что Евгения Тимуровича влекла философия. По отметкам, сделанным Баулиным, можно было догадаться, что он задумывался о смысле жизни, о вопросах бытия: предназначении человека, чести, морали… Что это могло означать?
Вдруг где–то вдалеке послышался звук колокольчика. Чикуров удивленно вскинул голову. Может, ему почудилось?
Нет, мерное позвякивание раздавалось все ближе. Уже явственно различались чьи–то голоса. Игорь Андреевич повернул голову. Из леса на поляну вывалилась ватага подростков. Они окружали тележку на шинах–дутиках, в которую был запряжен… козел. Рогатое, с длинной седой бородой животное гордо вышагивало по траве, звеня в такт своим шагам колокольчиком, подвешенным на шею.
Рядом с тележкой шла высокая стройная женщина в длинном ситцевом платье в горошек и косынке. Тележка была завалена различными травами, цветами, кореньями. В руках у ребят тоже были охапки растений.
Чикуров поднялся со скамейки и двинулся им навстречу. Так как он шел со стороны солнца, женщина приставила козырьком руку ко лбу, чтобы лучше его разглядеть.
— Здравствуйте, Александра Яковлевна, — поздоровался с ней Чикуров, когда они сблизились.
— День добрый, — приветствовала следователя Рогожина, не удивляясь, что незнакомец знает ее имя и отчество. — Давно ждете меня?
— Минут двадцать, не больше.
Подростки с любопытством оглядывали Чикурова.
— Посидели бы в доме, — сказала травница.
Она терпеливо ждала, когда Чикуров назовет себя сам.
— На воздухе лучше, — сказал он и представился: — Игорь Андреевич Чикуров.
— Из района, что ли? — спросила Рогожина.
— Из Москвы.
Ребята с уважением посмотрели на столичного гостя.
— По делу? — поинтересовалась травница.
— Да, по делу, — кивнул Игорь Андреевич, которому не хотелось говорить при подростках, что он следователь.
— Ну пойдемте поговорим, — пригласила гостя Рогожина, указав на калитку. — Только сперва с молодежью разберемся. Задание у них важное.
Ребята прошли через калитку во двор. Козел шествовал впереди.
— Какое такое задание? — полюбопытствовал Чикуров.
— Конкурс, — гордо ответила девочка лет тринадцати с длинной русой косой. — Вы, наверное, слышали, что каждый год ЦК комсомола и Центральный союз потребительской кооперации проводят всесоюзный конкурс среди комсомольцев и молодежи по сбору лесных ягод, грибов и лекарственных трав?
— Да, конечно, это очень важное задание, — ответил Игорь Андреевич, хотя слышал об этом впервые. Ему хотелось подбодрить ребят, придать вес их делу. — Молодцы!
— А еще, — серьезно сказал мальчик в очках и с фотоаппаратом на груди, — мы участвуем в операции «Зеленая аптека».
— В прошлом году заняли первое место в районе по сдаче лекарственных растений, — радостно сообщила другая девочка.
— Что ж, поздравляю, — сказал Чикуров.
Все расположились у крыльца дома. Стали, разгружать тележку. Взяв пучок травы с лиловыми цветками, мальчик в очках подошел к Чикурову и спросил:
— Вы знаете, что это за трава?
— Вероятно, лечебная, а вот как называется — увы, — развел руками Игорь Андреевич.
— Тысячелистник, — объяснил мальчик. — А еще называется ахиллесова трава.
— Про ахиллесову пяту знаю, но что трава этим именем называется, впервые слышу, — признался Чикуров. — Ты знаешь, почему ее так называют?
— Конечно! — еще больше оживился мальчик и, поправив очки, менторским тоном принялся разъяснять: — Согласно преданию именно такой травой Ахилл — герой Троянской войны — лечил раны своим боевым друзьям… И у нас еще в Древней Руси пользовались целительной силой этой травы и крестьяне и воины. Смачивали рану соком или присыпали толченой сухой травой, и кровь останавливалась… Вот почему тысячелистник еще называли «солдатской травой». Именно ее прославляют русские летописи, рассказывая об исцелении внука Дмитрия Донского, изнемогавшего от носовых кровотечений.
— И откуда ты все это знаешь? — спросил Чикуров, удивляясь эрудиции мальчика.
— От Александры Яковлевны, — кивнул он в сторону травницы, объяснявшей в сторонке что–то маленькой девочке. — Знаете, сколько интересного мы от нее узнали! Главное…
В это время Александра Яковлевна обратилась к мальчишке, разговаривающему с Чикуровым:
— Тимоша, спустись–ка в погреб, принеси трехлитровую банку с квасом. Она на третьей полке, с краю.
Тимоша извинился, побежал к избе, а Рогожина стала разбирать сегодняшний «урожай». Вдруг она нахмурилась.
— Кто сорвал? — спросила она, показывая длинное растение.
— Я. А что? — откликнулась девочка лет двенадцати.
— Негоже так, Валя, — покачала головой травница. — Я же говорила, что луковичку тревожить нельзя… Небось лень было аккуратно срезать? — журила она девочку.
Та покраснела.
— А вот это срезано как надо, — продолжала Рогожина. — Низо́к стебля не нужен, толку в нем мало…
Рогожина перебирала собранные растения, рассказывая, как надо и как не надо делать. Вернулся из дома мальчик с квасом. По кругу пошел эмалированный ковшик. Пили все жадно — разогрелись на солнце.
— Отведайте, не пожалеете, — предложила хозяйка Чикурову, когда все дети напились. — Черемуховый квасок.
Игорь Андреевич с удовольствием пригубил чуть играющий терпкий напиток, приятный на вкус и освежающий, и даже не заметил, как выпил целый ковш.
Увидев у одной девочки в руках стебель лопуха с корнем, Чикуров подумал, что этот сорняк в ее корзину попал случайно. Но девочка, оторвав и отбросив стебель и отложив корень, сказала Игорю Андреевичу:
— Вот у нас его считают за сорняк. А во Франции, Бельгии, Америке и Китае употребляют в пищу… Вернее, едят молодые корни.
— Неужели? — удивился Чикуров.
— Факт, — подтвердил Тимоша. — А в Японии даже специально разводят на огородах и промышленных плантациях. Так же, как в Западной Европе культивируют первоцвет…
Затем дети, дружно попрощавшись с Рогожиной и Чикуровым, нагруженные лесными трофеями, потянулись со двора.
— Собирание трав тоже, смотрю, премудрость, — сказал следователь, провожая их взглядом.
— Как всякое дело, — философски ответила хозяйка, сметая в кучу забракованные ею растения, листья и другой мусор. — Мне дед рассказывал: в старину отправлялись за травкой, попостившись, уходили подальше от жилья, где не слышно петушиного крику, да еще имея при себе выкопанный заранее без помощи железа корень плакун–травы, который якобы отгонял злое чародейство… И, прежде чем начинать, раздевались догола, купались в росе, читали заклинание… Вот какое отношение было! Лекарей тогда мало было, ценили травников… Теперь из–за пустячной простуды бегут в аптеку за таблетками да микстурами. А надо бы чайку с малиной, мятой или листьями смородины и медком — вот и все лечение… Правда, надобно знать, где какую травку искать, когда срывать. Иные думают: вышел в поле или же в лес — на каждом шагу найдешь, что тебе угодно… Ан нет! И потом, нынче многие растения стали в редкость. Конечно, теперь в лес идут и едут все, кому не лень. Достаток у людей появился — машины, мотоциклы… В город возвращаются с охапками черемухи, ландышей, иван–чая, а потом выбрасывают, не думают, что это сущая погибель для природы. Иной раз пойдешь в лес, где наезжали туристы, — фиалки не найдешь. Значит, истребили всю… Плакать хочется…
Александра Яковлевна аккуратно сложила мусор на рогожку и понесла куда–то за дом. Вернувшись, спросила:
— Так вы специально из Москвы по мою душу? Интересуетесь целебными травами?
— Нет, к сожалению, по другому делу. Нерадостному.
Рогожина внимательно посмотрела на него.
— Зайдемте в дом, поговорим там, — предложила она.
Чикурова уже и впрямь потянуло в прохладу избы — уж очень сильно припекало на улице.
Хозяйка провела его в знакомую горницу. Чикуров не знал, с чего начать разговор. Он погладил рукой ствол березы.
— Откуда такая диковина?
— Постарше меня будет, — ответила хозяйка. — Избу еще дед рубил. Полы не успел настлать, смотрит — росток. Жалко стало вырывать. Вот и росла себе березина, под потолок вымахала, пришлось крышу прорубать… Сколько себя помню — дерево всегда было. А во время войны партизаны на нем наблюдательный пункт устроили…
Вдруг откуда–то раздался скрипучий голос:
— Аллек–сандрра!
Следователь огляделся по сторонам.
— Сейчас, голубчик, выпущу, — сказала Рогожина, открывая дверь в другую комнату.
Чикуров остолбенел: в горницу влетел… ворон и прямехонько опустился на плечо следователя. Потоптавшись и пристроившись поудобнее, стал рыться клювом в его волосах.
— Кыш–кыш! — строго погнала его хозяйка. — Ишь, хулиган!
Птица захлопала крыльями, взлетела, уселась на жердочку и, наклонив голову, стала оглядывать гостя.
От неожиданности Игорь Андреевич растерялся.
— Последние волосы хотел выскубать, — проговорил он, приглаживая растрепанную и впрямь давно уже поредевшую шевелюру.
— А вы отвар из шишек хмеля пробовали? — спросила Рогожина, несколько смущенная беспардонным поведением ворона.
— Нет, — признался Игорь Андреевич.
— Хорош для роста волос… Помогает также отвар из лопуха, — посоветовала травница.
— Спасибо, — поблагодарил следователь, с опаской поглядывая на ворона. — Откуда он у вас?
— В лесу подобрала. Молодым. Лапа у него была поврежденная… Вырос хулиганом… Оставишь здесь, — она показала на пучки растений, развешанных по стенам, — все растреплет, размечет по горнице. Так я, когда ухожу, запираю его в другой комнате… А говорить ребята научили… Что же это мы стоим, — спохватилась хозяйка и, когда они сели на стулья возле стола, спросила: — Так что вас интересует, Игорь Андреевич?
— Ваша жизнь, — ответил следователь.
Она бросила на Чикурова внимательный взгляд, но опять вроде бы не спешила узнать, кто он.
— Что именно из моей жизни?
— Как партизанам помогали, как сложилась ваша судьба в дальнейшем…
Рогожина начала не очень уверенно, потом стала говорить все охотнее. Как она со своим дедом Прохором Лозовым лечила раненых бойцов, как в день свадьбы похоронила жениха.
— Хороший он был, Юра Рогожин, — рассказывала травница об отце своего сына. — Кругом кровь льется, фашисты лютуют, а он не хотел о войне думать — все мечтал о мирном времени. Представляете, пекся о людях, которые жили в безводной пустыне Сахаре. Хотел после войны проект подать, как туда доставлять большие горы льда из северных морей, айсбергами называются. По воде буксировать, как баржи… Да, если бы не вражеская пуля, и у меня другая жизнь была бы. — Рогожина надолго замолчала, задумчиво глядя в окно.
— А как погиб ваш дед? — поинтересовался Чикуров.
— Тем, что сейчас с вами беседую, я деду своему обязана… Согнали, значит, нас фрицы в балочку. Всех, кто помогал партизанам. Сорок три человека. Ну, меня и деда, конечно… Начали палить из автоматов… Дед то ли нечаянно, то ли специально, до сих пор не знаю, повалился и подмял меня под себя… Кругом крики, стоны… Лежу под дедушкой и чувствую, как на меня его кровь льется… Потом фашисты ходили, добивали, кто шевелился… Лежу ни жива ни мертва, даже дышать боюсь. Вдруг слышу голоса. Два полицая, из наших, отец и сын Порфирьевы… У–у–у, лютовали, гады!.. Останавливаются рядом, младший Порфирьев говорит: «Давай снимем одежду с Лозового…» У меня аж сердце зашлось от страха: поднимут деда, увидят, что дышу, и… Старый Порфирьев сплюнул, отвечает: «На кой ляд нам его обноски. И так воз барахла дома, девать некуда…» И ушли. Под вечер выбралась я из–под мертвых. Совсем девчонкой была. Ужас берет, но я всех перещупала, сердце слушала, может, кто живой остался… Нет, всех порешили, кроме меня… Ну, подалась в лес, к партизанам. Там и родила Юрия…
— А Порфирьевы? — спросил Чикуров.
— Немцев погнали, и они исчезли. Потом уже, кажется в 1952 году, их все же нашли в другой области. Суд в Березках был… Расстреляли душегубов.
— Где дед Прохор похоронен?
— В той же балке, где расстреляли наших. Там братская могила, памятник стоит…
Ворон вдруг заходил по жердочке, что–то выкрикивая. Игорь Андреевич прислушался, но слов разобрать не смог.