Думаю, что третья группа людей от работы получает в сотни раз больше удовольствия, чем толпа от устриц в кабаке в окружении кинозвезд. В кабаке ты просто ешь, посади рядом с тобой свинью, и она будет есть, и еще аппетитнее, нежели ты, а на работе ты творишь и тут тебя не только свинья, тут тебя не каждый человек заменит. Тот кайф, то удовольствие, которое человек получает от работы, на которой имеет возможность творить (а творить можно в любом производительном труде) — это редкий кайф!

Люди третьей группы — это идеальные работники, они собственно и не работники как таковые, поскольку они работой живут, как дышат. Таких людей невозможно стимулировать, поскольку нельзя придумать для них стимула больше того, что они получают сами. Для толпы стимул — деньги, толпа приходит на работу за деньгами, ими ее и стимулируют. А для идеального работника они не главное, хотя он не робот. Он человек, он с удовольствием едет на работу, но и он устает, и ему нужен отдых, и у него семья. И он никогда не откажется от денег, более того, может и потребовать их и потребовать настойчиво, поскольку прекрасно понимает, кто он и чего стоит. Но деньги для него не главное. Его, по идее, можно стимулировать признанием, но надо помнить, что это человек, получающий настолько большое удовольствие, что удовольствие от формального признания (достаточного для человека толпы) для него слишком слабое. Он такое признание, в лучшем случае, примет как должное, а если это признание будет уж слишком формальным, то оно его и обидит.

Я бы так сказал: иногда вместо того, чтобы тысячу раз по обязанности похвалить, лучше один раз искренне восхититься его результатами. Но только искренне — он же не дурак, вы же его обмануть не сумеете. Но об этом позже.

Инстинкт начальника

А пока давайте рассмотрим вот какой момент. В жизни очень часто слышишь жалобы на начальников — и не ценят они хороших работников, и обижают, и незаслуженно наказывают, и не повышают и т. д. и т. п. Возможно, что касается чисто бюрократических организаций типа партийных и государственных органов, различных научных институтов и «несть им числа», то я порядков там не знаю — я там никогда не работал, может быть, там так и есть. Но что касается производства, то тут дело обстоит по-другому. Здесь начальник получает дело, которое обязан выполнить в срок и качественно. Он разбивает это дело на более мелкие дела, которые поручает своим подчиненным. Сделают эти мелкие дела они — сделает свое дело и он. Если какой-то подчиненный свое мелкое дело не сделает, то не сделает свое более крупное дело и начальник. Поэтому при плохом подчиненном начальнику придется либо самому делать дело за плохого подчиненного, либо поручать его дело другим подчиненным, что вызовет у тех протест, который еще неизвестно во что выльется.

Конечно, и на производстве в начальники попадают придурки, но придурок не сделает порученное ему дело, посему его быстро заменят. А для нормального начальника — для того, кто регулярно собирается качественно выполнять поручаемое ему дело, — нет ничего более ценного, чем хороший подчиненный. И начальник сделает все, чтобы такого подчиненного удержать, сделает все, чтобы тот был им доволен. Он будет делать это автоматически. Я приведу свои примеры и, что характерно, я осознал их через много лет после того, как перестал работать на заводе, а тогда я поступал не думая о том, в чем суть моих поступков, — я тогда делал то или другое практически инстинктивно, т. е. согласно инстинкту начальника. Вот пара собственных примеров.

Квартиры

В то время я работал на ЕЗФ, наверное, еще не больше года. Работал в ЦЗЛ, числился мастером экспериментального участка, но работал в металлургической лаборатории, и моя работа большей частью проходила в плавильных цехах завода. Поскольку парень я был холостой, т. е. в понимании людей не сильной занятый, что, впрочем, так и было, то меня избрали председателем цехкома. Теперь я стал не то что уж сильно большим начальником, но все же и не совсем рядовым работником — появились у меня некие заботы уже обо всем цехе. Работы мне эта должность добавила очень мало, я уже сейчас ее всю и не помню, — надо было присутствовать на цеховых подведениях итогов соцсоревнований, подписывать больничные листы и различные заявления в профком завода, скажем, на выделение 3 рублей для посещения заболевшего товарища, и, главное, участвовать в распределении квартир. А с ними дело обстояло так.

Поступивший на завод работник, если его не устраивало его жилье, сразу же становился в очередь на получение нового. Тут были определенные государственные правила, скажем, если у человека было по 6 м² жилой площади на члена семьи, то его нельзя было ставить в очередь, но завод, как и город, предпочитал жить не столько по законам, сколько по своим понятиям. В цехе в очередь ставил я, поэтому ставил всех, кто желал, так же делали во всех цехах. Тут было два резона. Во-первых, чем больше у завода очередь, тем больше выделяли заводу денег на строительство жилья, во-вторых, никому квартиры автоматически не выдавались, поэтому обжулить администрацию и профсоюз в этом вопросе было невозможно.

Распределение квартир происходило так. Когда завод принимал у строителей очередной дом, а это происходило 3–4 раза в год, то директор с согласования завкома отбирал себе несколько квартир в резерв — для специалистов, которые специально приглашались на завод, и им обещалось жилье вне очереди. Остальные квартиры делились между цеховыми очередями пропорционально количеству стоящих в них работников, но, полагаю, не совсем поровну — плавильные цеха и важные цеха получали квартир несколько больше остальных, что, в общем, было справедливо и нареканий не вызывало: хочешь получить квартиру быстрее — иди работать на печь. Мы были в третьей группе цехов и нам на цех, тогда численностью где-то в 120 человек, с дома обычно доставалась одна трехкомнатная квартира обязательно и еще одно- или двухкомнатная.

Трехкомнатная давалась тому, чья семья состояла не менее чем из 4-х членов и чья очередь подошла. По закону так не полагалось, поскольку двухкомнатные квартиры имели жилую площадь (без кухни, ванной, туалета и коридоров) минимум 27,5 м², а то и 32, т. е. на семью из 4-х человек приходилось более 6 м² на члена семьи, но на это не обращали внимания. У человека, получившего трехкомнатную квартиру, обычно уже была 2-х комнатная квартира — ее цех отдавал тому, у кого минимум 3 члена семьи, а его однокомнатную отдавал тому, кто еще жил в общежитии. Все это делалось внутри цеха и ни директор, ни профком в это обычно не вмешивались.

Автоматического распределения не было. Кандидат на получение квартиры тщательно рассматривался четырехугольником — начальником цеха, парторгом, комсоргом и цехкомом — и если считали, что лучше дать человеку, поступившему в цех и ставшему в очередь позже, то давали ему. Но первоочередника обычно не сильно отодвигали — на один-два дома, потом начинали говорить, что мы, дескать, такого-то уж сильно обходим, надо, наконец, дать и ему. Главенствующее значение в распределении квартир, как и в распределении всех материальных благ, занимал профсоюз. Парторг и комсорг имели только совещательный голос. Решение принимал начальник цеха и члены цехкома (у нас их было со мной пятеро). Начальник цеха гнул свою линию — дать лучшим, но люди обычно считают, что они все работают хорошо, поэтому члены цехкома могли руководствоваться любыми своими мотивами, например, считать, что у предлагаемой им кандидатуры сырая или холодная квартира и маленький ребенок, а у первоочередника хорошая квартира и он еще может подождать. Ни я, ни члены цехкома за свои профсоюзные должности не цеплялись, но мы жили среди своих товарищей, хотелось спокойно смотреть им в глаза, а посему старались руководствоваться справедливостью.

Завком закрывал глаза на то, что цехкомы постоянно игнорируют общесоюзные положения о распределении жилья, но и завком жил среди нас же, кроме того, он был выборным и ему не улыбалось ссориться с делегатами заводских отчетно-перевыборных конференций только из-за того, что какие-то придурки в Москве понавыдумывали какие-то там инструкции. Скажем, по общесоюзным положениям за прогулы и пьянство полагалось передвигать человека в очереди на один-два года. Директор, исполняя это положение, давал соответственный приказ, и цехкомы его исполняли, если речь шла о каком-то работнике, чья длительная работа в цехе была сомнительна. Если же это был настоящий товарищ по работе, а не какая-то временная рабсила, то приказ директора мог затеряться, поскольку люди не видели, почему они должны наказывать детей только потому, что их папаша переночевал в вытрезвителе. И завкому не было никакого резона ходить в цеха и проверять очередь, если в цехах люди и так с этим справляются, и жалоб из цехов не было.

Сварщик

Теперь немного о моем цехе. ЦЗЛ состоял из впоследствии очень мощной химико-аналитической лаборатории, определявшей химический состав всего, что поступало на завод, и всего, что с завода уходило. Еще в составе ЦЗЛ был достаточно уникальный для ферросплавных заводов экспериментальный участок, фактически маленький плавильный цех (его по старинке так и называли «цех») с полупромышленной печью мощностью 1,2 МВА (промышленные тогда были мощностью от 16,5 до 21 МВА) и металлургической лаборатории, обязанной совершенствовать технологию плавильных цехов. Когда я уже был начальником ЦЗЛ, в него была включена санитарно-техническая лаборатория, которая следила, как сейчас говорят, за экологией, и я создал еще и электродную лабораторию. Но это было позже описываемых событий.

Итак, я был цеховым профсоюзным боссом, само собой, не освобожденным, но я был и ИТР цеха, и меня (сейчас даже самому странно) волновало, насколько успешно работает весь ЦЗЛ. А в штате экспериментального участка была ремонтная электромеханическая служба, состоявшая из двух слесарей и одного электрика. (Кроме того, помимо начальника участка было около 17 плавильщиков и Нина Лимонова, которая была табельщицей, кассиром, кладовщицей и крановщицей.) И в этой ремслужбе уволился слесарь, отдел кадров долго не присылал человека, наконец, приняли слесаря — Виктора Лалетина. Он, конечно, сразу же нашел меня, чтобы встать в очередь на квартиру. Мы познакомились, ему было тогда где-то около 30 лет, но он уже имел двоих детей, и отдел кадров поселил его в семейной общаге. Таким образом, ему нужно было сразу давать минимум 2-х комнатную квартиру, мы прикинули, когда это может быть, и нашли, что это будет где-то года через два.

А работая в плавильных цехах, общаясь там с представителями всех служб завода, я знал, что на заводе являются дефицитными хорошие сварщики. Прихватывать электросваркой у нас умели все, и сварочные аппараты стояли чуть ли не в каждом углу, но сварщиков, умевших варить медь, было очень мало. Главный механик Агафонов их чуть ли не лично расставлял по рабочим местам.

Некоторое время спустя мы по какому-то делу разговорились с Леней Чеклинским, бригадиром печи нашего экспериментального участка (не помню, был ли он тогда уже парторгом) и разговор зашел о новеньком.

— Классный парень! — сообщил Леонид. — Не злоупотребляет и не отказывается, с ребятами сошелся. Но главное другое — он дипломированный сварщик и варит медь. Недавно сгорела головка электродержателя, обычно мы несколько дней ждем, пока пришлют сварщика, а здесь Виктор за пару часов сам все сделал.

А я к тому времени уже стал местным патриотом, что, впрочем, при таких прекрасных людях, которые работали в ЦЗЛ, было нетрудно. Ну и думаю, если Главный механик узнает, что отдел кадров лопухнулся и отправил дипломированного сварщика не к нему, и даже не в плавильный цех, а в ЦЗЛ, то он Виктора от нас сманит, как пить дать. И мы ничего не сделаем, поскольку Агафонов ему и квартиру сделает быстрее нас, и зарплата у Виктора будет больше. Хохол, натура жлобская, и мне, конечно, стало жалко, если от нас уйдет такой хороший специалист. Но делать было нечего…

Проходит несколько недель, и у нас увольняется с выездом из Ермака работник и оставляет цеху свою двухкомнатную квартиру. А такие квартиры, в отличии от квартир в момент сдачи домов, не очень привлекают к себе внимание коллектива, поскольку владелец квартиры, увольняясь, может оставаться жить в ней, или обменять ее на квартиру в другом городе, или прописать в ней кого-либо, — возвращать ведь ее не обязательно, хотя она, по закону, и принадлежит (принадлежала в СССР) не ему, а государству (заводу).

«Моя крепость»

Отвлекусь. Хотя и тогда, и сегодня идиоты вопят, что, дескать, только на Западе частная собственность священна, и только там действует принцип «мой дом — моя крепость», на самом деле именно в СССР частная собственность была священна, да так, что Западу и не снилось. Возьмите крайний случай — конфискация имущества по решению суда. На пресловутом Западе с вас по суду сдерут все и не поморщатся, а в СССР, если почитать перечень того, что нельзя конфисковать, то не поймешь, что вообще конфисковывалось. К примеру, нельзя было конфисковать ничего детского, инструменты и инвентарь законного промысла, комплект зимней и летней одежды, посуду, топливо, необходимо было оставлять запасы продовольствия или денег на три месяца существования семьи. И никогда и ни при каких условиях у человека не конфисковывалось его жилье, хотя оно было государственным — нельзя было лишить человека крова над головой.

В этом смысле интересны были случаи самозахвата жилья, т. е. случай, когда человек подгадывал, когда какая-то квартира оказывалась пустой, ломал замок, вселялся и жил. По закону проблем не было — получи решение суда и высели нахала. А в жизни это было непросто, в связи с чем нахалы этим и пользовались. Решение суда — это бумажка, а бумажка не выселит. Берет эту бумажку судебный исполнитель, а в СССР это, будьте уверены, девушка, и идет выселять, а нахал ее в квартиру не впускает и на ее угрозы чихает. Надо вызывать милицию. А в СССР, если еще кто помнит, этих тупых мордоворотов в масках не было.

Ну, так вот, придет наряд милиции с судебным исполнителем выселять нахала, а у нахала жена и дети, нахал спрячется, дети завоют, а жена как тигрица бросится на милицию. И попробуй ее ударь или хотя бы скрути. Вокруг соседи, которые немедленно будут возмущаться, что «мусора женщину бьют», и никакой поцарапанной физиономией ничего не докажешь, мы же, русские — народ такой.

Вот, к примеру, сидим в штабе добровольной народной дружины на дежурстве, звонят из милиции, что оттуда-то поступил вызов — пьяный муж жену бьет, понимаем, почему опытные менты не хотят туда ехать. Потому, что придешь мужа утихомиривать, а тебе же от жены и достанется. А что касается выселения, то милиция будет до последней возможности от него уклоняться — приедут, в дверь постучат, им не откроют и они уйдут, поскольку у них слесаря нет, дверь ломать. Поэтому очень часто, предприятие — владелец квартиры махало на нее рукой и давало своему человеку новую квартиру, а о старой забывало.

Противоядие против этого было только одно — противопоставить наглости еще большую наглость. Помню, в каком-то цехе зашел утром в питьевой блок, а там бригада что-то оживленно обсуждает. Оказывается, их товарищу выделили квартиру, он замешкался, приехал заселяться, а там уже какой-то сукин сын не с нашего завода. После смены бригада взяла на заводе грузовую машину, загрузила вещи товарища, приехали к его квартире, быстренько сломали двери, сукина сына с семьей — в подъезд, окна открыли, все его вещи — в окна, вещи товарища быстренько в квартиру занесли и новый замок вставили. Сукин сын — в милицию, а там ему: «А 15 суток за вламывание в чужую квартиру не хочешь получить?»

У меня тоже так было, вернее, примерно так. Я жил в общаге «Вокзальная 26», а рядом было ЖКО — жилищно-коммунальный отдел нашего завода. Как-то рано утром иду на работу, а у ЖКО уже полно народу: в этот день было заселение, т. е. ЖКО снимал охрану с нового дома и выдавал ключи. Я еще и подумал: «Вот придурки, ЖКО начинает работать с без пятнадцати девять, а они уже в 7 утра стоят». И когда мне дали 2-х комнатную, я принципиально никуда не спешил, пришел в ЖКО часов в 10, получил ключ и какую-то бумажку, вернулся домой, загрузил на саночки инструмент и еще что-то и не спеша пошел к новому месту жительства. (Того, кто заселялся в мою квартиру, я попросил Пару деньков подождать, пока я не доведу новую квартиру до ума — просмотрю сантехнику, уплотню окна и т. д.) Поднимаюсь На пятый этаж, нахожу по номеру свою квартиру, смотрю — дверь открыта. Захожу, а там чужие вещи и народ уже отдыхает — довольный такой!

— Вы какого черта здесь делаете?! — вопрошаю я.

— А это моя законная квартира, — мне в ответ.

— Показывай документ!

Показывает, я смотрю свой и вижу, что я тоже лопух — не посмотрел, что в ЖКО получил. Оказывается, делопроизводитель спутала номера квартир — на двухкомнатную в ордере поставила номер однокомнатной, а на однокомнатную — номер моей квартиры. Вот нахал ко мне и заехал на всякий случай — вдруг я проверку на вшивость не пройду.

— Слушай, я сейчас сделаю так. Моя однокомнатная находится в старом доме и хуже твоей однокомнатной в этом. Я сейчас же отдаю ключи от твоей квартиры тому, кто должен въехать в мою однокомнатную, — он въедет с удовольствием, ведь завод ему выделил однокомнатную квартиру. А в понедельник я займусь тобой, и тебе не останется ничего другого, как въезжать в мою старую квартиру. Выбирай!

Они, правда, еще не сильно выпили, поэтому мы сходили с ним в ЖКО, тогдашний его начальник Петр Петрович Конрад надавал чертей своей конторе, нам выправили ордера и ко второму моему рейсу с саночками моя квартира была уже пуста. С квартирами нужно было держать ухо востро! Так что, когда я получал уже 3-х комнатную, то все мои друзья были у меня с машиной с самого утра. Я, правда, оступился в кузове, неудачно спрыгнул и, сейчас уже не помню, то ли порвал, то ли растянул связки на ноге. Пока отковылял в больницу, пока мне там наложили гипс, пока добрался домой, там уже вовсю праздновалось новоселье. Но вернемся к теме.

Итак, я маленький начальник и патриот ЦЗЛ, заволновался, что Витю Лалетина, прекрасного сварщика, у нас сманят. Но тут, как я об этом начал, у нас в ЦЗЛ неожиданно освободилась 2-х комнатная квартира. Я пошел к начальнику ЦЗЛ, Николаю Павловичу Меликаеву, и предложил ему план: по-тихому, чтобы не возбуждать недовольства в цехе, договориться с членами цехкома и с заводом и дать эту квартиру Лалетину. По виду и по мнению работников экспериментального, он парень с совестью, поэтому получив такой аванс, вряд ли сможет от нас уйти в ближайшие несколько лет, даже если ему будут обещать золотые горы. Меликаев был, само собой, в курсе дела и за эту идею ухватился. Он решил все вопросы в администрации завода, а я в завкоме и в цехе — уговорил членов цехкома по-тихому подписать решение цехкома. Дело в том, что я вывешивал обновленные списки сотрудников после сдачи каждого дома, Лалетина в вывешенных списках еще не было, а потом он уже стоял на 3-х комнатную, как бы сразу имея двухкомнатную.

Когда все вопросы решили, Меликаев вызвал Виктора и сказал ему подобающие случаю слова, что по сведениям, полученным из надежных источников, он хороший парень и отличный специалист, что администрация цеха хотела бы сделать его кадровым, а посему нашла возможность предоставить ему вне очереди двухкомнатную квартиру. Я сказал, что с очереди его снимать не буду, так что он отныне стоит в очереди на трехкомнатную, и попросил Меликаева освободить Виктора от работы, чтобы он смог сбегать и собрать необходимые справки. Виктор был парень искренний и было видно без слов, как он рад. Конечно, мы сделали подарок за счет остальных сотрудников цеха (в том числе и за счет меня, но я был холост и о подобных пустяках не думал), однако мы хотели сделать работу цеха устойчивой, а это было на благо всего коллектива.

Так что совесть нас не мучила, тем более, что Виктор действительно стал кадровым работником цеха. В начале 80-х экспериментальный был остановлен, рабочие были распределены по остальным цехам завода, потом экспериментальный вновь ввели в работу, но вернулись в ЦЗЛ не все — ряд плавильщиков и ремонтников остались работать в основных цехах. Но Лалетин вернулся.

Парторг

Еще пример. С Леонидом Георгиевичем Чеклинским мы не то что сдружились, а как-то товарищески сошлись сразу же после моего перевода в ЦЗЛ. Жена его, Людмила, работала инженером метлаборатории, так что мы были с ней коллегами. Леня был бригадиром нашей печи, подменял мастера экспериментального и даже начальника, но получать какое-то формальное образование не стал и карьеру ИТР не делал. Между тем он был очень активен, был тем, кого зовут неформальным лидером, был хорошим коммунистом и парторгом цеха по праву. А я в то время был диссидентом, поэтому нам с Леней было о чем поругаться.

— Не надо ля-ля! Я не верю, что наше ПВО могло спутать американский самолет-разведчик с пассажирским боингом и завалить корейский авиалайнер случайно.

— Ну и что! Я тебе как пограничник скажу — мочить надо всех, кто незаконно пересекает нашу границу!

Ну и тому подобное. Так сидим, ругаемся, глядишь и обед незаметно прошел. Между тем для меня Леонид был человек испытанный — был случай, когда он наши товарищеские отношения поставил выше практически своего членства в КПСС, а это, знаете, немалого стоит.

Назначили меня начальником ЦЗЛ и спустя какое-то время был период, когда мы с Леней начали ругаться по делам цеха. Я даю распоряжение, а он оспаривает его правильность, я говорю — так, а он — иначе! Уже не помню, в чем там была суть и кто виноват, может быть и я, но я начальник, посему вежливенько так ему говорю, что мои распоряжения это не его, парторга, собачье дело, ну и он с этим, само собой, не согласен.

А незадолго до этого периода ругани с Леней директором завода назначили Донского. Он был человек умный и опытный, и в отношении общественных организаций повел себя так, что его многие превратно поняли. Он, если так можно сказать, всю общественную работу начал валить на начальников цехов. Дружина ~ начальник, субботники — начальник, демонстрации — начальник, различные профсоюзные и партийные собрания — и тут начальник обязан все организовать и обеспечить. У нас, начальников, конечно, возникал вопрос — тогда на кой хрен нужны все эти парторги, профорги и комсорги? Но директор попытки бунта на корабле подавлял железной рукой и по-прежнему требовал от начальников цехов отвечать за всю общественную работу. Если не вдумываться в то, зачем он это делал, то складывалось впечатление, что он партию считает чуть ли не главной руководящей силой на заводе. И Леня на это купился.

Как-то вызывает меня Донской и говорит примерно следующее:

— Что у тебя в цехе с парторгом? Он вчера на парткоме катил на тебя бочку. Ты человек молодой и можешь не понимать, что такая конфронтация кончается плохо именно для начальника. Практика тут такова: в ссоре начальника и парторга никто толком не разбирается, да и не хочет этого делать, поэтому выработано стандартное решение — если их спор становится достоянием коллектива, то тогда снимают с должности обоих. Но что значит снятие с должности для Чеклинского? Он, плавильщик, останется плавильщиком, и только и того, что у него добавится свободного времени и уменьшится нервотрепка. А что значит снятие с должности для тебя? Чувствуешь разницу? Давай я переговорю с парткомом завода и мы заменим в ЦЗЛ парторга на более адекватного.

Тут надо сказать, что я не встречал человека, который бы тратил столько сил и рабочего времени на работу с кадрами, как Донской. У меня это всегда вызывало уважение, но я даже и не пробовал использовать его методы работы, кроме этого у меня и у самого уже были кое-какие соображения на этот счет. У Донского были наработанные опытом принципы, которыми он обычно руководствовался, одним из таких принципов был принцип опережения события. Он тратил много усилий, чтобы заранее получить информацию о надвигающихся неприятностях и сделать все, чтобы их предотвратить. Донской привез на завод поговорку: «В нашем деле главное — вовремя перепугаться». Имеется в виду, если кто не понял, что пугаться рано — это паника, это глупо, а пугаться поздно — поздно. Вот шеф и решил предотвратить нежелательное для завода развитие событий в ЦЗЛ.

Я не ожидал такого разговора о Чеклинском, растерялся и для начала сморозил глупость.

— Знаете, Семен Аронович, президент США Кеннеди о диктаторе Никарагуа Самосе как-то сказал: «Самоса, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын». Чеклинский ведет себя как сукин сын, но это сукин сын ЦЗЛ. Он работает в цехе от царя Гороха, его уважают и, на мой взгляд, именно за то, что он такой, как есть.

Вот вы на оперативках дерете начальников цехов за срывы дежурств добровольной народной дружины, за срывы собраний и прочее. А почему вы меня не дерете? Потому, что у нас срывов не бывает, но ведь я вообще этим никогда не занимаюсь, все делает Чеклинский. Ну заменим мы его на парторга, который будет мне поддакивать, а что толку? Мне ведь за него придется работать, так на кой черт мне его поддакивания? Нет, спасибо, но не надо, мы уж с Ленькой как-то притремся.

— Ну, смотри, — сказал директор, — тебе видней.

Я, само собой, передал разговор Чеклинскому, хотя и понимал, как ему обидно. Ведь он полагал, что через директора надавит на меня, а Донской обманул его ожидания, да еще и получается, что Чеклинский на меня пер на парткоме, а я его защищал перед директором. Но, с другой стороны, не расскажи ему это, получается, что я его за дурака считаю, и что вроде у нас с ним и не общее дело.

Ссориться на рабочие темы мы перестали, уже не помню, то ли поэтому, то ли действительно притерлись, но Леня, надо сказать, не сломался и оставался, если считал это правильным, при своем мнении, не стесняясь его высказывать.

О покорных

Тут, пожалуй, следует сказать о бытующем мнении, что начальник, дескать, любит покорных подчиненных. Не могу ска-



Вера Харсеева и моя жена Люся



зать обо всех организациях — не знаю, но на производстве так вопрос вообще не стоит.

Подчиненных, четко исполняющих поручаемые им дела, — да, любят. А где таких не любят?

Подчиненных, пытающихся своей болтовней прикрыть свое нежелание или неспособность сделать дело, — да, действительно, не любят. А кому они нужны?

А вот бессловесных подчиненных боишься, ведь их молчание не всегда знак согласия или покорности, их молчание может быть следствием того, что им сказать нечего, т. е. следствием того, что они ничего не поняли, но боятся это показать. И как начнут они исполнять порученное, то тут только держись. Ведь недаром армейские уставы требуют, чтобы командир заставил солдата повторить полученное приказание — понял он его или не понял, но, по крайней мере, надо убедиться, что он его запомнил.

Мне один предприниматель, владеющий в глубинке лесоперерабатывающим предприятием, рассказывал, что обратил внимание на то, что на территории его предприятия мало туалетов, и рабочим приходится далеко бегать. Он приказал мастеру быстренько выкопать в подходящем месте яму и соорудить над ней сортир на два очка. Тот молча и с понимающим видом немедленно бросился исполнять порученное. «В следующий приезд, — рассказывает бизнесмен, — действительно в указанном месте вижу новенький сортир, но какой-то узкий. А я ведь указывал, что на два очка. Подхожу, открываю двери и вижу, что сортир действительно на два очка, но только они не рядом, а один за другим. Спрашиваю мастера, а как вторым очком пользоваться, через голову сидящего на первом? Тот стоит, глазами моргает…»

Когда я стал заместителем директора по коммерческо-финансовой работе и транспорту, моим подчиненным стал начальник автохозяйственного цеха СП.Харсеев, с которым мы уже давно дружили, точнее даже дружили семьями, поскольку нас свели жены, работавшие вместе.

А Сергей по жизни очень мягкий человек, порой его стесняешься о чем-то попросить, поскольку не знаешь, действительно ли он свободен, чтобы помочь тебе, или бросит свои дела ради твоих?

И вот начали мы с ним вместе работать. Какие я распоряжения ни даю, он никогда их не оспаривает. Меня это насторожило.

— Серега, а почему ты никогда не оспариваешь то, что я говорю?

— Так ведь ты же начальник!

— Ну и что? Я же пока ни бельмеса не соображаю в твоих делах, а распоряжения давать приходится. А если я своими распоряжениями сорву тебе перевозки более важные, чем те, которые поручаю? Наделаем делов, потом вместе не расхлебаемся. Если я чего не так сказал, ты меня сразу останавливай! За мой авторитет не бойся — он у меня сейчас такой, что ему ничего не повредит, тем более не повредит ему твое компетентное мнение, даже сказанное при остальных подчиненных.

Тут, понимаете ли, вот какое дело. Начальник нужен и для того, чтобы принять решение по возникающим проблемам. Но, во-первых, подчиненный видит эту проблему, хотя и не так полно, как начальник, но зато гораздо подробнее со своей стороны. Естественно, что и у него возникает решение на эту же тему, и это решение может быть лучше вашего. Во-вторых, ни вам, ни вашим подчиненным неохота делать ненужную работу, а тем более, вредную но вы работу, вашего подчиненного делать не будете, а он будет, вы можете не увидеть, где в вашем распоряжении скрыта ненужная и вредная работа, а он немедленно, примерив ваше решение на себя, это видит. Если вы не дадите ему высказаться, скажем, запугаете, то вы будете делать свое дело очень дорогим и неэффективным способом. Запугивать подчиненных, не давать им критиковать ваши решения, это то, что называется «себе дороже».

Конечно, когда тебе подчиненные постоянно тыкают, что ты не прав, это не очень большой кайф, но что делать — надо терпеть. И чем меньше вы будете дергаться по этому поводу, тем быстрее это прекратится, поскольку только таким способом вы максимально быстро освоите дело.

Я пишу о случаях, когда приходится решение принимать быстро и самому. Но на производстве обычно есть время посовещаться о мало-мальски сложных проблемах. Тут проще, тут подчиненные критикуют ваше решение в форме советов, а это не так обидно. (Вообще-то, умный подчиненный и так предпочтет не критиковать вас на людях, а постарается поговорить с глазу на глаз, особенно, если вы уже приняли решение). Но совещание — это не собрание, здесь нет принципа большинства. Примите вы собственное решение или присоединитесь к чьему-то, но это всегда должно быть только ваше решение, а не решение коллектива. Они советчики — и только. Вы несете ответственность, следовательно, ваша обязанность принять решение.

Заметьте, я говорю об обязанности, а не о праве, о праве и разговора нет — оно всегда с вами. Принимая собственное решение, вы исполняете свои обязанности начальника и, следовательно, оправдываете свое предназначение в глазах подчиненных. Даже если они все будут считать какое-то ваше решение глупым, то вы будете в их глазах всего лишь глупым, но начальником — в этом вам никто не откажет. (Кстати, если ваше «глупое» решение окажется эффективным, то вы завоюете у подчиненных особое уважение). Но если вы будете уклоняться от принятия собственного решения, если будете перекладывать его на подчиненных («я присоединяюсь к мнению большинства») или на вышестоящего начальника («так директор приказал»), то в их глазах, да и в глазах начальства вы станете никем, пустым местом. Вы не будете делать свою работу — вы бездельник.

В итоге то, что подчиненные вас критикуют, это все вам на пользу, но решения им давайте только свои и от своего имени, безотносительно того, чьи идеи лежат в основе этого решения — ваши, подчиненных или начальников.

Но я сильно отвлекся, поскольку начал о том, что для начальника вообще, а для заводского инженера тем более, нет ничего ценнее хорошего подчиненного.

Вот еще случай аналогичный предыдущему.

Пьяница

Я был начальником ЦЗЛ, завод постепенно наращивал мощность, росло количество анализов, которые должна была выполнить химлаборатория, кроме этого, двигался и научно-технический прогресс. Мы стали получать приборы для новых, быстрых методов анализа, но они оказались достаточно сложными электронными системами. Кроме того, как и все неотработанное, они быстро выходили из строя. Наши электрики, специалисты лаборатории КИП их ковыряли, иногда возвращали к жизни, но чаще всего приходилось заказывать автомашину и вести приборы в Павлодар в специализированную мастерскую. Там их держали месяц-два, после чего они работали немного и снова чахли, и снова надо было везти в Павлодар. Задерживалось производство анализов, на селекторных совещаниях ОТК жаловался на меня, что из-за отсутствия анализов они не отгружают ферросплавы и затоваривают склады готовой продукцией. В свою очередь я жаловался на своего друга начальника АХЦ Харсеева, что Сергей Павлович не дает мне машину, чтобы отвезти приборы в Павлодар на ремонт, и т. д. и т. п. Никакого выхода из этого тупика не просматривалось, оставалось уповать на то, что наша промышленность в конце концов отработает эти приборы и они перестанут так быстро терять точность и выходить из строя.

И тут начальник химлаборатории Евгений Петрович Тишкин предлагает мне добиться восстановления в штате ЦЗЛ должности инженера-электромеханика и принять на нее Барановского. Насчет должности идея была правильной и нужной, но Барановский вызывал у меня глубокие сомнения.

Николая Семеновича Барановского я знал чуть ли не с первых шагов на заводе, поскольку тогда он работал, по-моему, начальником лаборатории КИП и мне приходилось просить у него помощи с приборным оформлением задумываемых мною экспериментов. Но потом он спился, его перевели на работу электриком, по работе мы почти не встречались, а в городе я его видел, как правило, сильно поддатым. Но это еще полбеды.

Он был популярной личностью. Весь завод со смехом пересказывал его фантастические рассказы о войне (он действительно был участником Великой Отечественной) и послевоенные «были». Эти рассказы были фантастичны до нелепости, ну, к примеру, передавали его рассказ, как ему, якобы, поручили везти первую советскую атомную бомбу из Арзамаса на Семипалатинский полигон. Он, якобы, ехал с удобствами в спальном вагоне, а чемоданчик с бомбой положил на верхнюю полку, ночью его украли и далее следовал рассказ, как Николай Семенович отыскал вора и отобрал у того атомную бомбу. Или как Берия приехал арестовать отца Барановского, и как они с отцом отстреливались от Берии из пулемета «Максим». Причем свидетели уверяли, что проверяли Барановского, пытаясь уличить во лжи, и просили спустя некоторое время повторить рассказ, и он повторял его слово в слово. А это может быть только тогда, когда это вранье для вруна становится реальностью, когда он как бы это действительно пережил и то, что, якобы, видел, запомнил во всех мельчайших деталях. Деталей, кстати, он всегда выдавал очень много и очень красочных, в связи с чем его рассказы с удовольствием слушали.

В моем понимании Николай Семенович был не просто пьяница, но уже и неадекватный. Но зато вполне адекватным был Тишкин, выпускник химфака МГУ (уже это в нашей глуши удивляло — мы у себя вообще никогда не видели выпускников московских вузов), прекрасный знаток химии, умнейший мужик, державший в хорошем, работоспособном состоянии коллектив из более, чем сотни женщин. Петрович (я его называл в основном так) лично хорошо знал Барановского и был уверен, что это именно тот, кого нам сильно не хватает. Пришлось положиться на мнение Петровича, добиться должности и принять Барановского.

В это время у меня дома перестал показывать картинку телевизор, а если кто помнит, то тогда телевизионные передачи еще можно было смотреть. Жена вызвала мастеров из телеателье, они час с ним возились и объявили, что понять, что с ним произошло, можно только при помощи осциллографа, а он у них в ателье, поэтому нам нужно привезти телевизор в ателье, и они там с ним займутся. Машины у меня еще не было, тащить телевизор на горбу не хотелось, я позвонил Петровичу и попросил, чтобы он приехал на работу на своих «Жигулях», а в обед мы с ним смотаемся в телеателье.

— Зачем?! — искренне удивился Тишкин. — Ведь у нас теперь есть Барановский.

На следующий день я попросил Николая Семеновича помочь мне с телевизором и мы договорились, что он придет часикам к 19. Жду, его нет, закончились занятия в вечернем институте, вернулась с работы жена, уж полночь близится, а Семеныча все нет. Ну, думаю, обманул. Когда нет, часов в 11 звонок в дверь, стоит Барановский и уже о-о-чень хороший. Правда, вид сильно виноватый.

— Юрий Игнатьевич, вы меня очень извините, я пошел к вам, а тут меня друзья задержали, я с ними немного посидел и вот опоздал. Но я сейчас мигом все сделаю.

Я его впустил, поскольку все равно раньше часа ночи не ложился. Тут он выдает.

— Юрий Игнатьевич, а нет ли у вас отверточки, а то я чемоданчик с инструментами забыл там, где сидел.

— Николай Семенович, — обиделся я, — у меня не только отвертка, у меня и тестер есть.

— Нет, тестер ни к чему, дайте отвертку.

А если кто помнит, то на задней стенке телевизоров той поры была крупная предупреждающая надпись «Не снимать — высокое напряжение» и электрический разъем выполнялся так, что при съеме задней стенки телевизор обесточивался. Я дал ему радиоотвертку, Барановский снял заднюю стенку, поставил на место сетевой разъем, подождал пока нагреются лампы и начал крутить отверткой, время от времени постукивая по контактам указательным пальцем (руки у него были как лопаты). При каждом таком постукивании из контакта вылетала к пальцу искра длиною сантиметра 2. Мне, как говорится, поплохело. Пьяный, думаю, сейчас его током так долбанет, что мне придется «скорую» вызывать.

— Николай Семенович, может все же лучше тестером напряжение замерять?

— Да нет, мне и так все хорошо видно.

Проходит минут 5, и на экране появляются абсолютно четкие картинки сначала первой, а затем и второй программы. А у нас в это время было всего два канала, тем не менее Барановский продолжает внутри телевизора искрить. Я волнуюсь.

— Николай Семенович, да хватит, на этом телевизоре сроду не было таких четких картинок.

— Вы знаете, недавно Павлодарское телевидение начало пробную передачу еще одного канала из Москвы. Об этом пока не сообщается, так я вам настрою еще и третий канал, чтобы потом не приходить.

И что вы думаете? Настроил почти так же четко, как и первые два. И на все у него ушло минут 10.

— Николай Семенович! Мне полагается вам налить, но вы уже в таком состоянии, что я просто не имею права. Давайте просто поужинаем.

— Нет, нет, не волнуйтесь! Работа пустяковая, а я только что хорошо покушал, я пойду.

Ушел. Ну, думаю, Петрович действительно знал, кого на работу приглашал.

Потом я выяснил, что для Барановского вообще нет никаких секретов в технике. Те, кто его знал, приглашали его помочь по любому поводу: и лодочный мотор починить, и автомобильный двигатель, и абсолютно все виды бытовой техники. У нас же он сделал чудо — быстро освоил все приборы, и они практически перестали выходить из строя, причем он делал это гораздо лучше, чем в специализированной мастерской в Павлодаре.

Надо добавить, что он был одинок, дочь, по слухам, тоже не очень хорошо устроенная, жила где-то в другом городе, по характеру он был абсолютно безобиден, мягок, абсолютно невозможно представить, чтобы он мог кому-то причинить какое-то зло. В лабораторию он влился «как тут и был», женщины его опекали: «Николай Семенович, идите чайку попить. Николай Семенович, да что вы мотаетесь, посидите с нами».

О премии

Приняв на работу Барановского, снял я часть головной боли о химиках, стало мне легче работать, но была одна небольшая неприятность. Николай Семенович раза два-три в год попадал в медвытрезвитель. Для меня вообще осталось загадкой, как в нашем городе милиция умудрялась выполнять план по доходам медвытрезвителя. Стоила ночь там, как и везде в СССР, 15 рублей, наличными милиция не брала, а высылала счет на завод вместе с требованием отчитаться перед ней о воспитательной работе с пьяницей. 15 рублей вычитали из зарплаты, пьяницу полагалось разобрать на собрании и протокол собрания выслать в милицию. Кроме этого, пьяница лишался премии, ему передвигалась очередь на квартиру и т. д. Все это входило в стандартный набор воспитательной работы. Это все понятно, непонятно было, как милиция находит пьяниц? Дело в том, что по этому показателю Ермак выгодно отличался даже от моего родного Днепропетровска, не говоря уже о Москве или городах Урала. За 22 года своей жизни там, я только один раз видел отдыхающего на газоне мужика в таком состоянии, в котором его действительно надо было доставить в медвытрезвитель, и то, возвращаясь через 10 минут, я его уже не увидел, т. е. какой-то жалостливый знакомый отволок его домой. Город ведь маленький, у нас и шагу невозможно ступить, чтобы не наткнуться на знакомого. То ли дело было в те годы в Москве, там вечером пройдешься и обязательно где-нибудь да наткнешься на валяющегося алкаша, а в Свердловске, скажем, алкашам и зима была небольшой помехой. Зашли среди бела дня на главпочтамт дать телеграмму, а там в тамбуре один лежит, и еще один под столом в операционном зале. А на Свердловском вокзале в туалете — прямо под писсуарами. У нас же такого безобразия никогда не было.

С другой стороны, у нас и милиционера увидеть, надо было постараться. Разве что на праздники, когда у них появлялся повод надеть парадную форму, да изредка под вечерок увидишь, как по улицам медленно едет милицейский УАЗ — патрулирует, однако. И как Барановский в окружении приятелей мог состыковаться с милицией так, чтобы та могла его у них отобрать, мне было непонятно. Дело в том, что я никогда не видел его упившимся «до положения риз», он всегда стоял на ногах. Я даже шутил, что менты, видимо, пользуются безотказностью Николая Семеновича, и когда у них туго с выполнением плана, то просят его прийти и переночевать у них. Но как бы то ни было, по 2–3 раза в год мне из отдела кадров приходила бумага, что Барановский «опять», и требование

0 принятии к нему мер воспитательного характера.

А какие я к нему меры приму? Я бы и в России не стал позорить ветерана войны на собрании, а в Казахстане, где казахи с исключительным уважением относятся к старшим, это было вообще недопустимо. Поручал секретарю, чтобы она напечатала липовый протокол собрания, да сообщение, что мы, де, передвинули его в очереди на получение квартиры, благо у него квартира была, и в очереди он не стоял. Все же попробовал с ним переговорить с глазу на глаз.

— Николай Семенович, давайте я тайно, никто не узнает, договорюсь с ЛТП[2], официально сообщим, что вы в отпуске, и вы там пролечитесь.

Он так грустно посмотрел на меня поверх очков и говорит:

— Юрий Игнатьевич, я цех когда-нибудь подводил?

Что да, то да. Цех он никогда не подводил — не прогуливал, на работу приходил вовремя даже после медвытрезвителя, приходилось вызывать его на работу вечером и ночью, и не было случая, чтобы он не приехал и не сделал то, что требовалось.

— Юрий Игнатьевич, я не алкоголик, но просто мне надо иногда купить бутылочку портвейна.

Думаю, что и это было правдой — он действительно мог деньги отсылать дочери и покупать бутылку портвейна очень редко, поскольку его всегда приглашали помочь и, само собой, тот, кто приглашал, тот и бегал за портвейном. Но с другой стороны, он ведь был одинок, и если лишить его возможности таким образом общаться с людьми, то во что превратится его жизнь? Наверное, его приглашали бы и так — не для работы, но пойми почему — может быть, из жалости, а Барановский, как умный человек, это безусловно понял бы и отказался. А так он и на людях, и на совершенно достойных основаниях принимает угощение. Ну что тут с ним можно поделать?

А на заводе ежемесячно подводились итоги соцсоревнования и цехам, занявшим первое место, полагалась премия. По нашей группе цехов она была невелика, что-то 200 или 300 рублей, но я считал, что буду недостаточно хорошим начальником цеха, если и эти денежки не подгребу к цеху. Мы их внутри цеха распределяли между наиболее отличившимися работниками. Кроме этого, отдельно и мне полагалась премия, где-то рублей 20 или 30. Поэтому вполне можно считать, что я из корыстных побуждений старался сделать все от меня зависящее, чтобы занять первое место. И у меня это получалось примерно половину месяцев в году.

Итоги соцсоревнования подводились в актовом зале под председательством директора. Сначала плановый отдел докладывал производственно-экономические итоги месячной работы цехов, затем выступал заместитель директора по кадрам Ибраев. Темирбулат зачитывал список прогульщиков, нарушителей дисциплины и тех, кто побывал в медвытрезвителе. За крупные непорядки, скажем, за прогулы, могли весь цех передвинуть с первого места, а за медвытрезвитель лишали премии начальника цеха. Ну и вот как-то раз совпадает, что у нас первое место, а Темирбулат зачитывает, что в ЦЗЛ Барановский попал в вытрезвитель. Затем еще раз, тут Темирбулат уделил мне персональное внимание, сообщив, что я держу в цехе злостного пьяницу, позорящего завод. Директора это заинтересовало, и он после подведения итогов пригласил меня к себе в кабинет.

— Слушай, зачем тебе лишаться премии? Давай этого, как его, Барановского, уволим

— Семен Аронович, нельзя! У человека золотая голова и руки, уволим — себе дороже будет, поскольку на нем держится вся новая техника (да и старая тоже) химиков. Я пытался его воспитывать, но без результатов — он уже пожилой, ветеран войны, у него сложилась такая жизнь, он ею живет и доволен, цех он никогда не подводил, а то, что меня иногда лишают премии, так черт с нею, надежная работа химиков стоит дороже.

Донской посмотрел на меня изучающе, а потом сказал фразу, которая произвела на меня впечатление своей точностью, а посему запомнилась навсегда.

— У многих работников бывает только одно достоинство — то, что они не пьют.

На этом разговор и закончился, но я недооценил директора. Проходит еще какое-то время, Барановский снова ночует в вытрезвителе, а мой цех занимает первое место. Ибраев на подведении итогов зачитывает список прегрешений, я жду, когда же вспомнят о Барановском, но Темирбулат о нем промолчал, и меня премировали. Я решил, что это в отделе кадров напутали и забыли включить Николая Семеновича в проскрипционный список Ибраева, и обрадовался. И только потом, когда я лучше узнал Донского, то понял, что это он дал команду своему заму по кадрам стереть Барановского из памяти и больше о нем не вспоминать, т. е. директор не позволил мне жертвовать деньгами во имя завода, хотя мне даже в голову не пришло самому его об этом попросить.

Видно птицу по полету

Барановский — удобный пример, чтобы осветить еще один аспект управления — способность управленцев со временем, с приходом опыта распознавать людей порою по одному слову, по одному действию.

Был у меня хороший знакомый Фима Маслер, еврей из Одессы с соответствующим темпераментом — живой и веселый. Приехал в Ермак в одно время со мной и тоже молодым специалистом — инженером-электронщиком. Электронику, судя по всему, знал прекрасно, по крайней мере, общага мне запомнилась и такими картинками: в дверь заглядывает чья-то голова с вопросом: «Фимка не у вас? А то у нас телевизор барахлит». И Ефим всем и всю радиотехнику ремонтировал. Работал он на участке КИП электроцеха и, кстати, первое время под руководством Барановского (пока тот не запил). Потом, когда меня назначили заместителем директора по коммерческой части и транспорту и дела ЦЗЛ как-то от меня отдалились, на заводе был организован цех КИПА (контрольно-измерительных приборов и автоматики), и начальником этого цеха стал Маслер.

Мы встречались на оперативках и у меня в кабинете, если ему требовалось по снабжению что-либо такое, для чего был нужен замдиректора. И как начальник Фима стал вызывать у меня сомнения.

Дело в том, что он в его собственных глазах никогда и ни в чем не был виноват, он всегда выкручивался и оправдывался. Что бы ни случилось по вине его цеха, а виноват всегда будет другой. Так не бывает, кроме того, это очень отрицательно характеризует такого начальника, хотя ему самому кажется, что наоборот — если он оправдался, то начальник он замечательный.

Со стороны руководителя это смотрится так: если починенный сознает свою вину, то значит есть надежда, что он примет меры, чтобы в дальнейшем подобного прегрешения не допустить, но «невиноватый» ничего делать не будет, ведь он уже все сделал — доказал свою невиновность. Когда начальник всеми силами изворачивается и выкручивается, то со стороны это выглядит очень мерзко, и я как-то инстинктивно это понял, и никогда не оправдывался, даже если моей вины точно не было. Но если неприятность возникала в моем ведомстве, то я вину брал на себя безусловно. Скажем, по тем временам, чтобы что-то привезти на завод, это надо было заказать за год. Какой-нибудь цех прошляпил — не заказал нужную позицию, а когда она потребовалась, дал заявку в отдел снабжения и начал громогласно вякать, что, дескать, не может работать из-за того, что у него нет этой позиции. Но отдел снабжения — не пожарная команда, мы не могли в один момент достать то, что нужно заказывать загодя. Я вроде и не виноват, а что — заводу от моей невиновности легче стало? Заводу же не невиновность моя нужна, а вот та самая штука, которую мы пока на завод привезти не сумели. Я, конечно, начальнику цеха выдаю за ротозейство, но, одновременно, директору объясняю, что мы делаем или будем делать, чтобы достать необходимое в пожарном порядке и когда примерно это достанем.

Более того, в первые дни моей работы замом, директор меня жалел из-за моей неопытности и вопросы ставил моим подчиненным через мою голову. Я одно совещание посмотрел на это, второе, а потом остался один на один с директором и высказал ему примерно следующее.

— Семен Аронович, вы, пожалуйста, по вопросам снабжения и транспорта действуйте через меня — мне ставьте вопросы и меня ругайте за неисполнение. А то я получаюсь каким-то посторонним.

— Так ты же еще не вошел в курс дела.

— Ничего, если вы будете меня обходить, то я долго еще не войду в курс дела. Зарплату я получаю как настоящий заместитель, вот вы и ведите себя со мною как с настоящим заместителем.

И просьба: мои подчиненные это, конечно, ваши подчиненные, и вам виднее, как поступать, но все же постарайтесь не ругать их при мне, ругайте меня, а я уж с ними сам разберусь.

Директор моей просьбе внял, правда, ругани на мою голову от начальников цехов стал во много раз больше, но зато мне стало легче! Во-первых, я чувствовал свою нужность, а стрессы от постоянных упреков заставляли мозги шевелиться быстрее. Во-вторых, мои подчиненные признали меня по-настоящему своим, а порядочные люди обычно остро переживают, когда из-за них ругают их начальника. Потом, я остро реагировал, если начальники цехов допускали по отношению к моим подчиненным пренебрежительную бестактность типа «отдел снабжения ничего не делает» или «железнодорожники всю ночь проспали». Тут уж я высказывался в адрес болтунов и быстро отучил коллег списывать непорядки только на моих людей. Своих же я, если и ругал, то попреками, скажем, получу порцию нагоняя от директора, звоню в железнодорожный: «Игнат! Ну, сколько же можно?! Директор опять меня из-за тебя выдрал! Ну, сделай же что-нибудь и скажи, что я должен сделать, чтобы этот вопрос больше не возникал!»

При всем при этом я сразу же в своих цехах и отделах запретил оправдываться.

— Если на заводе что-то случилось по вине снабжения или транспорта, то неважно, кто именно вызвал проблему — мы или цеха. Если проблема наша, то и наша вина — значит, мы чего-то недосмотрели, не умеем еще предупреждать такие неприятности. Поэтому никогда не оправдывайтесь: просто констатируйте как факт, кто еще в этом виноват, а сами немедленно думайте и принимайте меры по решению проблемы. Мы и так кругом виноваты, поэтому для нас не имеет особого значения — больше вины или меньше. Но цеха, видя, что мы не отказываемся решать вопросы и делаем все, чтобы их решить, успокоятся и не будут злобствовать.

Конечно, тут многие факторы сыграли свою роль, но, надеюсь, что и эта моя политика свое дело сделала — со временем атмосфера разрядилась и стала деловой.

Вот почему я и утверждаю, если подчиненный все время ищет оправданий, то это плохой подчиненный, вот почему и я, когда увидел, что Ефим Маслер постоянно выкручивается, пришел к выводу, что в начальники цеха он не годится. Но это был не мой цех, не я за него отвечал, а главному инженеру было виднее, что делать.

Однако как-то идем с Бондаревыми и Харсеевыми по коридору заводского профилактория в сауну, а навстречу Барановский. Я его уже очень давно не видел, поэтому обрадовался встрече.

— Николай Семенович, решили подправить в профилактории большевистское здоровье?

Однако Барановский как-то смущенно заулыбался.

— Нет, меня, знаете, выгнали из ЦЗЛ, и я теперь работаю в профилактории электриком.

Ё-моё! Возмущению моему не было пределов, тем более, что уже сидя в сауне, я начал вспоминать что последнее время начальник ЦЗЛ Тимофеев на селекторных совещаниях очень часто стал жаловаться на то, что ЦЗЛ не выделяют автомашину. Выгнали Барановского, а теперь возят анализаторы на ремонт в Павлодар, — сообразил я.

Утром прихожу на работу и сразу звоню в химлабораторию Тишкину.

— Петрович! Вы что там с Тимофеевым умом тронулись? Вы зачем выгнали Барановского?

— Это вы в заводоуправлении умом тронулись, когда передали ремонтную группу химиков в штат цеха КИПА! Семеныч попал в вытрезвитель, а Фимка его сразу же и выгнал с завода.

Я набираю Маслера.

— Ефим Михайлович, ты что, совсем охренел? Ты зачем выгнал Барановского?

— Это не твое дело! Мне алкаши в цехе не нужны.

— Да он алкаш в десятую очередь, а в первую он специалист, которых у тебя нет. Я в ЦЗЛ с Барановским анализаторы на ремонт в Павлодар не возил, ты же выгнал его, а сам анализаторы отремонтировать не способен…

Фимка бросил трубку, а у меня сложилось четкое убеждение, что Донской его заменит, поскольку так, как Маслер, работать начальником цеха нельзя. Действительно это случилось, хотя и через несколько лет: если человек не понимает, что его главная ценность не его зарплата, а его подчиненные, если он не понимает, что всегда виноват во всех недостатках порученного ему дела, то он не начальник.

Антураж начальника

Еще один признак, по которому можно сразу же почувствовать, что произошла кадровая ошибка. Был у меня хороший знакомый — Дюсембай Дуйсенов. Мы одно время были соседями по площадке, отношения у нас были вполне приятельские, но он работал в блоке ремонтно-механических цехов (БРМЦ), и поэтому по работе я с ним практически не сталкивался. Я уже был замом по коммерческой части, когда его назначили начальником БРМЦ, объявил об этом Донской на пятничной заводской оперативке, и я порадовался за Дюсембая. Но буквально на следующий день, вернее, в понедельник ко мне заходит В. А. Шлыков, начальник отдела снабжения, с очень удивившим меня вопросом. Пришла кладовщица БРМЦ с заявкой на большой перечень отделочных материалов, часть из которых мы берегли на пожарный случай — вдруг заводу срочно потребуется какой-то материал, который можно обменять только на дефицит, а отделочные материалы были дефицитом, и их охотно взяли бы в обмен на нужное нам. Вот Шлыков и предложил мне принять решение по этой заявке, поскольку материалы выписывались не для решения какого-то аварийного вопроса БРМЦ, а для ремонта кабинета начальника, т. е. Дуйсенова. Мы же в этом кабинете регулярно бывали, и ни у меня, ни у Шлыкова и мысли не возникло, что он нуждается в ремонте — вполне прилично выглядело это помещение.

Теперь, чтобы понять мою реакцию, мне надо вспомнить собственное отношение к кабинетам, да и вообще — к антуражу начальника. По тем временам директора заводов считались хозяевами заводов только для красного словца, поскольку, как бы ты ни хотел действительно стать настоящим хозяином в смысле прав и ответственности, но тебе этого не давали. Слишком много было наверху безответственного, но «вумного» начальства.

Не давали быть хозяином и Друинскому. Он начал строить Ермаковский завод ферросплавов, вводились в строй печи, цеха, росло количество общезаводского управленческого персонала, и надо было строить здание заводоуправления. Но Москва не разрешала строить заводоуправление, надо думать из тех соображений, чтобы местное начальство не погрязло в комфорте. И Друинский пошел на хитрость, одну из многих по тем временам — он построил здание цеха заводских лабораторий (ЦЗЛ) из расчета полной мощности завода, т. е. семи плавильных цехов. Оно было четырехэтажным, канализация была керамическая кислотоупорная, были подведены соответствующие электрические мощности. Но после постройки в здание ЦЗЛ заселился общезаводской персонал, и стало оно называться заводоуправлением. Когда я приехал в Ермак в нем все еще было просторно, нам, ЦЗЛ, принадлежал чуть ли не весь третий этаж, и не только начальник ЦЗЛ, но и начальники металлургической и химической лабораторий имели свои отдельные кабинеты.

Но завод рос, росло число специалистов и бюрократии, и нас, работников ЦЗЛ, стали из нашего здания выкидывать. К моменту, когда я стал начальником металлургической лаборатории, выкинули всех, кроме собственно начальника ЦЗЛ — его кабинет еще оставался в здании заводоуправления, а все лаборатории ЦЗЛ разместили в неприспособленных для этого помещениях бытового корпуса цеха № 4. Начальник химлаборатории все же выкроил себе светлицу метров на 6 (квадратных), а мне подо всю металлургическую лабораторию дали просторную комнату на три окна. По уму надо было отгородить стенкой одно окно, прорубить дверь в коридор и сделать себе кабинет. Честно скажу, что уже не вспомню всех причин, но я этого не сделал, а тремя сервантами, приспособленными для хранения книг и документов, отгородил себе угол, сверху на серванты поставил горшки с комнатными растениями и чувствовал себя вполне комфортно, исключая замечания моих инженеров-женщин, что я в своем углу подпольно курю. Это было единственное неудобство, так как приходилось выходить в коридор перекурить. Но в моем деле инженера и начальника, сначала надо обдумать, а потом написать или давать команды, а думать мне никто не мешал и в коридоре.

Потом уволился начальник ЦЗЛ А. А. Парфенов, и пока начальство чесало репы, как меня, беспартийного, назначить начальником ЦЗЛ, шустрые заводоуправленцы захватили последнюю опорную точку ЦЗЛ в здании ЦЗЛ — кабинет начальника ЦЗЛ. Меня, в конце концов, назначили начальником, а садиться было некуда. Я немного потолкался по заводу, присматривая подходящие комнаты в цехах, но потом плюнул и остался сидеть там, где и сидел — за шкафами в метлаборатории. И ничего — семь лет просидел, и был единственным начальником на заводе, у которого подчиненные имеют кабинеты, а сам начальник — нет. Но, опять же таки, не вспомню никаких своих переживаний по этому поводу. А ведь всегда сам очень многое обдумывал лично и очень много писал лично, но, тем не менее, наличие до десятка и других работников в этой же комнате мне ничуть не мешало.

После должности начальника ЦЗЛ меня назначили заместителем директора завода по коммерческой части и транспорту, и я вселился в кабинет своего предшественника, а это уже был настоящий просторный кабинет, приспособленный для проведения совещаний с большим количеством специалистов. Сначала я и сел на место предшественника — спиной к окну, лицом к двери, но я много курю, и приходилось открывать окно, причем именно то, что у меня за спиной, поскольку во втором был наглухо встроен кондиционер. Потекли сопли от сквозняков, я пересел к боковой стенке, соответственно переставив мебель. На подоконнике стоял чахлый лесной кактус (по-научному, эпифиллюм), я подобрал на складе металлолома большой плафон промышленного светильника, сделал для него треногу и пересадил это несчастное растение в эту просторную емкость, отставив его от окна. Оказалось, что так и надо, что эти растения не переносят прямых солнечных лучей, и этот кактус от благодарности стал цвести множеством алых цветов, настолько красивых, что любоваться ими приходило чуть ли не все заводоуправление.

Остался мне от предшественника и большой музыкальный центр с хорошим радиоприемником, но мне это было без надобности, а места под документы мне не хватало, поэтому я попросил главбуха Х. М. Прушинскую, чтобы она эту бандуру кому-нибудь отдала и освободила мне тумбочку. Вот, собственно, и все, на что меня хватило в новом кабинете при вступлении в новую должность. (Правда, я изменил и порядки, но об этом чуть позже.) Восемь лет я проработал на этом месте, и мне ни разу не пришло в голову его улучшать. Как-то весной зашла Прушинская и спросила, в каком месяце я собираюсь идти в отпуск. Меня этот вопрос удивил, поскольку он обязан волновать тех, кто будет исполнять мои обязанности во время моего отпуска, а Христина — главбух, ее, как и меня, на должность назначал министр, было бы нелепо, если бы директор вдруг оставил ее за меня.

— А тебе это зачем?

— Хочу сделать заказ РСЦ (ремстройцеху) отремонтировать тебе кабинет, пока ты будешь отдыхать, а то у тебя просто хлев какой-то.

— Ну, так уж и хлев!

Я оглянулся. Стены были изрядно закопченные, на потолке оказались какие-то желтые разводы, хотя я не вспомню, чтобы меня сверху заливали водой, краска на оконных рамах облупилась, перед входной дверью в линолеуме протерлась дыра — да, видок был не из лучших! И в тот год, когда я был в отпуске, мне перестлали линолеум, побелили стены и потолок, покрасили окна, а поскольку Христина за этим присматривала, то и качество ремонта было не самое худшее.

Отвлекусь пока от кабинета на антураж.

Мне полагалась персональная автомашина с водителем. Сначала это был УАЗик, потом я нашел решение проблем с автотранспортом для завода, и когда мы получили партию дизельных микроавтобусов «Фольксваген», то я пересел на него. Уже в первый день я обратил внимание, что ехать домой на обед в пустом Микроавтобусе как-то неприлично, впрочем, я и на УАЗике один не ездил. В результате, кроме моих постоянных попутчиков Лопатиной и Прушинской, в автобус грузилась и масса подсуетившихся работниц заводоуправления. Возвращаясь с обеда, мы их всех подбирали. Ничего в этом особенного не было, об отношении Друинского к персональному транспорту я скажу позже, а в машине Донского на обед и с обеда тоже кто-нибудь обязательно ездил, скажем, я помню среди его попутчиков Нину Атаманицыну.

Водители у меня всегда были прекрасные, последние годы меня возил Федор Медведев. Он и мой секретарь Наташа Омельченко были для меня людьми особыми. Они не были моими друзьями, приятелями или родственниками. Они были «мои». Я, конечно, не могу утверждать, что они относились ко мне хорошо, но я никогда не видел у них ни малейшей фальши, посему уверен, что они переживали вместе со мною мои неприятности и радовались моим удачам.

С Федором мы проехали не один десяток тысяч километров без каких-либо происшествий, даже мелких, даже колесо у нас ни разу не спускало. Было настроение — разговаривали, нет — молчали. Помнится почему-то ночь, кромешная темень, фары высвечивают поземку на асфальте, я ставлю кассеты Мирей Матье и Патриции Каас. Прекрасные мелодии, ясные чистые голоса, слов не понимаешь, внимание не отвлекается и прекрасно думается обо всем. К концу моей работы связь завода освоила радиотелефоны и пыталась установить и на мою машину. Я категорически отказался: по своей тогдашней должности зама по экономике я не участвовал в непосредственной ликвидации аварий, и посему никому не мог быть нужен в ту же минуту. В кабинет все время звонят, и еще и в машину будут звонить?! А когда же я буду думать? Потерпят, пока не приеду в кабинет.

А к концу моей работы на заводе Федор и настоял, чтобы я пересел на «Волгу». Я, конечно, поинтересовался, не пугает ли его, что эта отечественная машина чаще ломается, но ему все же хотелось ездить на «Волге», пришлось отдать микроавтобус и пересесть, проблем, повторю, и с «Волгой» у Федора не было.

Наташа Омельченко принадлежала мне на ¹/₃ поскольку была секретарем зама директора по быту Ивана Ивановича Боровских, зама директора по капитальному строительству Федора Гавриловича Потеса и моим. Но я считал, что она принадлежит мне на 100 %, поскольку мне казалось, что она работает только на меня. Христина, правда, ворчала: «Вечно твоя Наташка на месте не сидит, бегает по заводоуправлению сплетничает», — но когда мне было нужно, то она была тут как тут. Сообразительная и умная Наталья перепечатала для меня массу статей и рукописи трех книг. Причем перепечатала грамотно и читая, т. е. практически правя текст. Иногда даже спорила со мной по содержанию того, что перепечатывает, убеждала, что нужно писать по-другому, и дельно убеждала.

Наташа компенсировала отсутствие евроремонта моего кабинета. Дело в том, что она была очень симпатичной молодой женщиной, мало того, она имела красивую фигуру и длинные красивейшие ноги, которые вызывающе не скрывала от общества. И вот заходят ко мне в кабинет иностранцы, начинают скептически оглядываться, а я вызываю Наталью и поручаю ей сделать кофе. И иностранцы, не избалованные у себя в европах красивыми женщинами, тут же переключают внимание на Наташкину мини-юбку и на то, что ниже и выше, ну а я постепенно подвожу беседу к цели встречи, и интерьер моего кабинета отходит на второй план. Шучу, конечно, но это такая шутка, в которой есть и доля шутки.

Видите ли, должность — это работа, а кабинет — одно из рабочих мест, посему в нем главное — не внешний вид, а его удобство для работы, причем не твоей, начальника, работы, а работы той организации, которую ты возглавляешь. Это я уже сейчас обдумал данную истину, а тогда у меня все получалось автоматически, поскольку мне очень хотелось быть полезным своему заводу.

У моего предшественника висела на двери табличка, сообщающая о времени приема посетителей по личным вопросам, поскольку у зама по коммерции весь завод выписывал нужные для дома и дачи материалы. Я эту табличку снял и выбросил, предупредив Наталью, что у меня приема по личным вопросам не будет. Это для работника завода выписка чего-либо для дома — личный вопрос, а для меня это должностная обязанность. Ведь работник завода идет ко мне подписывать заявление, когда у него появляется «окно» в работе, а не обязательно тогда, когда мне удобно, поэтому я и принимал всех все время. Я не терпел, чтобы меня кто-то ожидал в приемной, мне было неудобно, я чувствовал в этом какой-то непорядок: ведь эти люди должны работать, а они меня ждут. Поэтому Наталья была проинструктирована рассеивать людей перед моей дверью, и любому, спрашивающему меня, она рекомендовала заглянуть в кабинет и, если я один, то зайти. (Мои подчиненные и коллеги заходили вне зависимости от того, был ли кто-нибудь у меня, — если мои люди простаивают из-за меня, то мне же дороже!) Если какой-нибудь бедняга мялся, не решаясь тревожить меня — высокое начальство, когда оно беседует в кабинете с кем-то, то Наталья брала у него бумаги, вникала в суть и сама с ними входила, заходила мне за спину и совала мне под правую руку, чтобы я расписался, не прерывая беседы.

Строго говоря, я наплевал на все законы организации труда руководителя, рекомендованные великими научными умами, и то, что я делал, можно считать дезорганизацией. На самом деле это не так, поскольку люди гораздо умнее, чем о них думают ученые. Работники завода быстро поняли, чего я хочу и чего добиваюсь, посему сами оценивали ситуацию у меня в кабинете и важность своего вопроса, т. е. насколько им нужно задействовать меня — насколько им нужно отвлечь мое внимание. Если требовалась только подпись, то они сразу же заходили и клали документы на стол, поскольку, просто подписывая, я не терял нить разговора. Если им нужно было и переговорить со мною, то ждали, когда я освобожусь. Старшие начальники, видя, что у меня сидят младшие, и, понимая, что их вопрос требует более быстрого решения, заходили, садились и ждали паузы в разговоре, чтобы сообщить о цели прихода, либо, поняв, о чем речь, давали мне принять решение и отпустить предыдущего посетителя. У меня не было никакого регламента, но, уверяю, не было и никакого бардака — люди и не стеснялись зайти ко мне, но и не хотели мешать мне, поэтому ориентировались по обстановке и получалось у них это неплохо. Во всяком случае, ни разу не возникал вопрос, что у кого-то задержалось какое-либо дело потому, что он не смог со мною переговорить.

Такой режим был несколько неудобен в случае, если тебе самому нужно что-то придумать, т. е. когда ты погрузился в тему, а тебя все время отвлекают. Но такие темы редко бывают очень срочными и всегда можно заняться ими после конца рабочего дня.

Через несколько дней после того, как я стал замом директора, заходит ко мне Ира Есаулкова, заведующая заводской библиотекой, и кладет на стол несколько свежих литературно-художественных журналов. Оказывается, мои предшественники читали их в рабочее время. Я удивился и распорядился, чтобы она мне ничего не носила, удивился потому, что самое интересное в рабочее время — это сама работа. И если ты, наконец, настроил работу так, что у тебя появляется свободное время, то это еще интереснее, поскольку теперь у тебя появляется возможность подумать, как свою работу сделать еще лучше.

И вот теперь представьте, что вы на моем месте и что вам сообщают, что новый начальник БРМЦ (фактически директор литейно-механического завода, численностью, если не ошибаюсь, в 1,5 тысячи человек) первый рабочий день начал с обдумывания того, как ему обустроить кабинет. Что бы вы о нем подумали? Правильно, меня это возмутило: по моим представлениям, ему лет 5 предстояло думать только о том, как улучшить работу БРМЦ, а не о том, в каком интерьере он будет смотреться. Заявку я, конечно, подписал, однако вечером решал с Донским разные дела, в том числе дошли и до БРМЦ, и тут я вспомнил про кабинет Дуйсенова и рассказал Донскому об этом первом шаге нового начальника. Запомнилось, что Семен Аронович не стал расспрашивать меня, зачем я ему о таком пустяке сообщаю, а замолчал и, задумчиво постукивая карандашом по столу, сказал: «Что же! Возможно, мы и ошиблись с его назначением». Действительно, довольно скоро Дуйсенов был освобожден от этой должности, но работать на заводе на меньшей должности не захотел — перевелся на работу в Павлодар.

Заканчивая эти размышления об опыте (писать я о нем буду и дальше), хочу отметить, что формально самым большим опытом обладают так называемые ученые. Правда, это опыт книжный, но все же опыт. Однако из опыта работы с учеными я обратил внимание на то, что они очень редко превращают свой опыт в результаты, и в целом он им служит только предметом болтовни и умствования. Но на реальном заводе только на болтовне и умствованиях далеко не уедешь, тут опыт нужен для получения результата, а не для болтовни, причем, само собой, нужен точный опыт. А в точности его никогда уверенности нет, и всегда есть страх, что не получится, что вместо результата получишь убытки. Поэтому тут нужен и опыт мужества и смелости, опыт в принятии самостоятельных решений. Начальник без самостоятельных решений — на заводе не начальник.

Я стал настоящим начальником — начальником цеха — в 31 год, но к тому времени я уже имел 14 лет общего трудового стажа. Между тем, когда я давал согласие стать начальником ЦЗЛ, меня это и радовало, и пугало, и если бы меня не назначили, то меня это, скорее всего, ничуть не огорчило бы: отвечать за людей, это, как я уже сказал, не очень большой подарок.

Не знаю, сумел ли я обрисовать вам ту главную обязанность, которая лежит на заводском инженере, и которая лежала на молодом и неопытном Друинском, — сделать нужное дело при помощи техники и людей.

Думаю, для меня и для всех моих коллег наиболее тяжелой является работа с людьми, поэтому давайте немного продолжим эту тему.

Глава 5 ПОДЧИНЕННЫЕ КАК ПРОБЛЕМА

Принципиальные моменты

М. И. Друинский, не имея формального образования, делал очень быстро не только инженерную карьеру, но и карьеру руководителя. А в этой карьере есть тонкость, если хотите, трудность, которую часто либо недоучитывают, либо боятся, — это работа с людьми. И если Мишу Друинского уже через два года назначают мастером, т. е. назначают руководить коллективом примерно в 40 человек, то, значит, он работать с подчиненными умел. Мне это объяснять не надо — он был моим руководителем, я его видел в деле. Но думаю, что читателю интересно будет узнать о тех нюансах руководства людьми, о которых обычно мало сообщают, и о которых ничего не написал и Друинский.

Однако для начала немного поговорим об общих, принципиальных моментах. Вот вы стали начальником, и у вас в подчинении некий коллектив. Если ваш отдел кадров нахватает на улице первых попавшихся людей и предоставит вам в качестве работников, то в этой толпе основная часть будет собственно толпа, а на её флангах будут две крайности — бездельники и трудяги. Вам придется с этим разобраться и потихонечку от бездельников избавиться. И дело не в том, что бездельники неэкономичны и не оправдывают своей зарплаты, дело гораздо хуже. Если вы не уберете бездельников (или не сумеете заставить их работать), то толпа постепенно станет работать как бездельники, толпа будет равняться на них. Тут все просто.

Каждый человек, и это естественно, хочет продавать свой труд как можно дороже. А почему нет? Упрекать его в этом невозможно, поскольку нужно придумать, почему он должен продавать свой труд за полцены, если есть возможность получить полную цену, да еще и с надбавкой. Предположим, что мы свой труд измеряем в килограммах, на работе тратим его 10 килограмм и получаем за это 10 рублей. Обычно все, и сам работник в первую очередь, смотрят на последнее число, и если оно его устраивает, то он спокойно работает. Но человек автоматически, подсознательно делает расчет и получает, что он продает свой труд по цене 1 рубль за килограмм. И на самом деле эта подсознательная цена является более важной, чем сумма дохода в 10 рублей.

Вы же не объясните иначе, почему в СССР, где мужчина без проблем на рыболовецком траулере или в шахте мог заработать 600 рублей в месяц, миллионы мужчин сидели в конторах и институтах на зарплате в 130 рублей? Ныли, убеждали друг друга, что «на Западе инженеры получают больше рабочих», но сидели. Сидели потому, что из-за их фактического безделья цена их труда (интеллектуального и физического) была выше цены труда рыбака или шахтера. То же мы видим и сегодня: с одной стороны, в той же Москве полно объявлений, что требуются сварщики или машинисты в метро, обещается зарплата в 30 и даже 50 тысяч рублей, а с другой стороны, сотни тысяч молодых мужиков работают вахтерами и охранниками за 5-10 тысяч. Дело не только в презрении к труду как таковому, которое упорно прививают населению наши СМИ, дело и в цене труда. На свои 5-10 тысяч эти вахтеры работают так мало, что цена их труда намного выше цены труда толкового работяги.

А теперь представьте, что у вас толпа работает 10 кг в день, получая за это 10 рублей, но завелся бездельник, который работает в день на 1 килограмм, а получает те же 10 рублей. Толпа продает свой труд рубль за килограмм, а бездельник — 10 рублей за килограмм. Толпе обидно, толпа тоже будет стремиться продать свой труд подороже, толпа тоже будет стремиться работать мало. Это известно с давних пор, но редко формулируется в точном виде. Скажем, по русским обычаям, когда невестки идут в поле жать хлеб, с ними должна выйти и свекровь, поскольку в противном случае всем невесткам задаст темп и качество работы самая ленивая.

Это хозяйственный аспект необходимости избавиться от бездельников, но есть и моральный. Деньги на зарплату приходят от суммарной работы всего коллектива, и если вы терпите бездельника, то вы остальным своим работникам сажаете на шею паразита. Это несправедливо, а начальнику ни в коем случае нельзя быть несправедливым, иначе коллектив «пойдет в разнос», дело перестанет делаться, и вас самого уберут. Уберут ваши начальники или хозяин.

Редкий случай

Итак, проблему мы обрисовали — бездельников надо либо заставить работать хотя бы так, как работает толпа, либо избавиться от них, но тут возникает еще одна проблема — бездельникам это не понравится. И они могут принять свои меры против вас. У меня был случай поистине уникальный, настолько уникальный, что его можно было бы и не учитывать, тем не менее, он, на мой взгляд, оттеняет проблему.

Напомню, что я начал работать на Ермаковском заводе ферросплавов помощником мастера в цехе № 4, и на этой должности мне делать было особо нечего. Был я на побегушках при мастере Г.И. Енине и начальнике смены А.Б. Хегае. Сейчас я вспоминаю, что несколько раз мне поручалось разбирать завалы в транспортерных галереях — кучи коксика или кварцита, свалившихся с транспортерных лент в нашей смене и затруднявших проход вдоль транспортеров да и работу самих транспортеров. Тогда меня эти поручения не удивляли — надо же было и мне чем-то полезным заняться в цехе. Однако сейчас, когда я начал писать об этом, мне это уже не кажется естественным. Однажды особенно большой завал коксика мы сбросили лопатами на ленту транспортера вместе с Гарриком Ениным, т. е. мы, два инженерно-технических работника выполняли работу, которую должны были сделать рабочие. А положение здесь такое.

В металлургии в случае аварии не до чинопочитания — все должны участвовать в её ликвидации, но авария-то у нас была пустяковая, на работу печей она не влияла и речь шла только о том, чтобы сдать свою смену без замечаний со стороны принимавшей смену бригады. Вот у меня сейчас и возник вопрос — а почему её делали мы, ИТР? Почему не плавильщики нашей смены, которые эту работу всегда и везде делают? Усугубляет мои сомнения и то, что в бригаде цеха № 4 людей было сверхштатное количество. (В цехе бригадой называются два коллектива — группа людей (плавильщики и горновые), обслуживающих одну печь, и возглавляемая бригадиром печи, и весь сменный состав работников цеха, возглавляемый начальником смены.) Заканчивались монтажи печей № 45 и 46, их штат был уже в цехе в качестве сверхштатных рабочих на уже работавших печах, в смену в ночь люди у нас откровенно спали большую часть времени — им нечем было заняться, тогда почему же завалы разбирали мы, ИТР?

Да и само поручение, послужившее началом конфликта, мне теперь уже не кажется естественным. Перед концом смены Енин обходил печи и в зоне обслуживания какой-то печи увидел мусор, он вернулся в комнату начальников смен и поручил мне послать конкретных плавильщиков этой печи убрать этот мусор. Но он проходил мимо этих плавильщиков, когда осматривал печь, почему сам не дал им задание? Почему не дал его бригадиру печи?

Но, повторю, в том далеком 1973 году меня это не смутило, я бодро пошел на печь, разыскал тех, чьи фамилии назвал Гаррик, и распорядился убрать мусор. Указанные лица развалились на лавочке, один из них презрительно рассмотрел меня и послал на х… Однако у меня в смене было не так много заданий, чтобы я их не исполнял. Не помню подробностей, как я это сделал и что им сказал, но я поднял этих бичей с лавочки и заставил взять лопаты. При этом один из них молча и угрожающе посмотрел на меня. У меня в душу закралось некое тревожное чувство от этого взгляда, но сукин сын не предлагал мне того, что за таким взглядом должно было последовать, — выйти и разобраться один на один.

Мы работали в сменах с утра, предсменное собрание было в половине восьмого, чтобы успеть позавтракать в столовой, нужно было встать в шесть, и я лег спать еще до полуночи. В общаге, в нашей комнате моих соседей еще не было, и я дверь не закрывал на ключ, чтобы они, вернувшись, меня не будили (да мы её редко и закрывали). Я уже спал лицом к стене, когда в комнату зашли три урода, один из них перевернул меня за плечо на спину и спросил: «Ты Юрка Мухин?» Я спросонья решил, что меня зачем-то разыскивают по работе и, еще не проснувшись, подтвердил. Вслед за этим последовал удар кулаком сверху по лицу, в принципе он был не очень сильный, но для меня неудачный — сукин сын бил правой, моя голова была приподнята подушкой, и удар пришелся как бы от моего лба вниз. В результате у меня была не просто разбита губа, что, в общем-то, чепуховое повреждение, а нижняя губа была распорота изнутри зубом почти до кожи. Соответственно с меня полилось много крови, что, надо думать, смутило и этих уродов. Они быстро оттарабанили мне, что если я еще раз попробую на работе командовать, то они меня зароют, и ушли. Между прочим, того сукиного сына, которому я днем давал задание, среди них не было, и бил меня не он.

Я сначала склонился с кровати, чтобы с меня стекла лишняя кровь не на простыни, а на пол. Затем встал и начал думать, что делать. Для начала надо было умыться, комната для умывания находилась в конце коридора, я надел брюки и обулся, но очки надевать не стал, так как все равно их надо было снимать при умывании. Вышел в коридор, и тут случилось недоразумение — на меня налетел с кулаками какой-то пьяненький мужик в майке и босиком. Я по прошествии лет уже забыл, что он тогда решил, но я-то решил, что это один из тех, поэтому мы какое-то время молотили друг друга кулаками, пока на нем не повисла жена, а меня не оттеснили от него соседи из других комнат с криками: «Да вы же свои!» Мужик был пьяненький, а я трезвый и злой, поэтому умываться нам пришлось идти вместе.

Умылись, я надел рубашку и очки, и тут соседи по общаге мне объяснили, что били меня «местные», т. е. хулиганствующая группировка из молодежи, родившейся в Ермаке. По этой причине они были сплочены, а жители общаги разобщены временностью своего пристанища, посему, как оказалось, местные, запугали тут всех, и творили в общаге, что хотели. Мне объяснили, что я удостоился чести — среди тех троих был сам главарь, как мне сказали, сын начальника городской милиции, а поэтому абсолютно безнаказанный. Такие группировки в то время были в каждом городском районе СССР, и в каждом селе. Они и близко не походили на нынешние бандгруппировки, и максимальное по тяжести преступление, на которое они обычно шли, — хулиганство. Правда, в драках иногда были и убитые, но в целом это были компании молодых людей, не собиравшихся становиться преступниками. Тем не менее, неприятности, как видите, доставляли и они

Итак, эта ночка у меня началась нескучно. Я спустился на первый этаж общаги к телефону, находившемуся у вахтерши, и вызвал милицию. Тут же со второго (женского) этажа спустились и эти уроды со смешками: «Звони, звони!» Вахтерша, которая не имела права их пропускать в общежитие, была явно ими запугана, они развалились тут же на стульях, и по их мордам было видно, что они действительно ни в меньшей мере не беспокоятся по поводу приезда милиции. Подъехал патруль, зашли два милиционера, и тут, откуда ни возьмись, из самой общаги выскакивает еще один урод в трико, майке и в милицейской фуражке, и отсылает патруль с уверениями, что он сам во всем разберется.

Поднимаемся на четвертый этаж ко мне в комнату — эти трое ублюдков и мент. Мент требует от меня написать, что произошло, а мне накануне родители прислали посылку с яблоками, так вот эти уроды расхватали яблоки, стоят вокруг меня, чавкают и пересмеиваются с ментом. Мент забрал мною написанное, сказал мне, что милиция во всем разберется, и наконец ушел вместе с посмеивающимися уродами. Информация о том, что главарь этой шоблы сын начальника милиции, находила свое подтверждение

Надо было заняться и губой, я чувствовал языком, что губа распорота сантиметра на 4 и так просто не заживет. Но я проходил медкомиссию при поступлении на завод и уже знал, где расположена городская больница, поэтому потопал туда. В приемном покое сидели две девчушки, они меня осмотрели и вызвали дежурного хирурга — это тоже оказалась девчушка, но чуть постарше. У них на лицах долго была нерешительность, но, наконец, консилиум эскулапов решил, что губу нужно все же зашить. Вкололи мне новокаин и приступили. Штопали они меня довольно долго и навязали такие узлы, то опухоль шрама на губе у меня, если присмотреться, и сейчас видна, а в те годы не было случая, чтобы я познакомился с врачом, и чтобы он, выбрав время, не отозвал меня в сторону и не поинтересовался — не рак ли это? Но что поделать — город был молодой, все мы были молоды и неопытны, у меня на этих девчушек никогда обиды не было. (Единственно, я с такой губой надолго разучился свистеть, и чертов Гаррик Енин меня вечно при встречах подначивал: «А ну свистни!» Но с другой стороны, как говорится в редко используемой ныне присказке: «Для мужчин всего дороже — шрам на роже!» Девчушки мне его обеспечили.)

Утром я приехал на работу с большим опозданием и с вопросом прежде всего к Гаррику и Леше: «Это что же тут такое, мать вашу, творится?!» Хегай тут же позвонил Владимиру Павловичу Березко, начальнику цеха, и Гаррик меня к нему повел. Березко выслушал, помрачнел и позвонил Пасюкову, исполнявшему обязанности главного инженера в отсутствие Друинского (тот был в отпуске). Владимир Николаевич тут же вызвал меня к себе, выслушал, помрачнел, позвонил начальнику милиции, мы сели в машину Главного инженера и поехали в город. Поднялись на второй этаж милиции в кабинет начальника, тот нас ждал. Вместе с ним был и худой, седой майор, казах — начальник уголовного розыска. Я снова рассказал всю историю в подробностях, хотя, надо сказать, моя губа не располагала к красноречию. Помрачнели менты, начальник милиции, когда я сказал, что, по мнению народа, главарь шайки — его сын, запротестовал, что у него вообще нет сыновей, и было видно, что офицеры милиции догадываются, что будет делать Пасюков (а говорил он с ментами очень зло), если они немедленно не примут меры. Начальник милиции тут же скомандовал майору, чтобы эти сволочи немедленно сидели в КПЗ. Пасюков поехал на завод, а майор завел меня в комнату оперов, в ней было несколько столов и сидели два молодых опера. «Как они выглядели?» — спросил меня начальник угро. Я начал подробно их описывать — не надо было им мои яблоки жрать — я их хорошо запомнил

— Не надо, — остановил меня майор, — мент был рыжий казах?

— Да.

Опера деловито встали, достали из сейфа кобуры, прицепили их на брючные ремни под пиджаки и вышли. А я написал заявление.

— Слушай, — сказал мне майор, сочувственно глядя на мою губу, — ты, наверное, не завтракал, иди, постарайся пообедать, а через часик придешь на опознание.

Я скептически воспринял этот «часик», но город маленький, и если я и жевал медленно и ходил не спеша, то все же вряд ли отсутствовал больше часа. Возвратился в милицию, поднялся в комнату к операм, в ней сидел один из них со скучающим видом. При моем появлении обрадовался, усадил меня за один из пустых столов и позвонил. Сержант привел одного из моих обидчиков.

— Этот бил? — спросил опер. — Да.

Опер усадил подозреваемого за стол, стоявший напротив стола, за которым сидел я, положил перед ним чистый лист бумаги и шариковую ручку, встал у того за спиной и начал диктовать «шапку»: «Начальнику Ермаковского городского отдела внутренних дел…», — одновременно глядя подозреваемому поверх плеча, правильно ли тот пишет. Покончили с формальностями, и опер скомандовал:

— Теперь пиши подробненько всё, как было.

— Не помню, — заупрямился сукин сын.

В Днепропетровске я неоднократно слышал, что в милиции бьют каким-то специальным способом — так, чтобы у подозреваемых следов не оставалось. Говорили про мокрые простыни, про мешочки с песком и т. д. Если это и правда, то до Ермака эти хитрые штучки явно не дошли. Опер немедленно и очень резко нанес удар как-то сверху и настолько сильно, что парень, ударившись лицом о стол, разбил нос. С него начала стекать кровь на листок с его писаниной, опер терпеливо подождал, пока она перестанет течь, выбросил листок в корзину, положил новый и снова начал диктовать: «Начальнику Ермаковского…» — и так дошли до места, с которого опер скомандовал: «Теперь пиши все и подробненько», и у подозреваемого провалы в памяти как рукой сняло — он торопливо начал писать. Опер давал советы: «Всех, кто был, напиши… клички не надо — фамилии…» — и, наконец, продиктовал: «Написано собственноручно, подпись».

Сержант увел несчастного, а опер начал деловито подшивать его показания в папочку. Я наивно спросил:

— А остальных поймали?

Опер удивленно взглянул на меня.

— Да они уже давно во всем признались, сейчас с ними там внизу дежурные занимаются.

Я деликатно не стал уточнять, что кроется за загадочным словом «занимаются», поскольку, как мне кажется, понял его правильно. Тем не менее, я полагал, что по такому преступлению должно было быть возбуждено уголовное дело как минимум по статье о хулиганстве, но по опыту Днепропетровска думал, что следствие должно длиться довольно долго, а посему спокойно ждал, когда меня вызовут в прокуратуру. Однако дней через 5 кто-то в общаге мне сказал, что местные на меня обозлены, поскольку из-за меня их главаря и остальных посадили на 15 суток. Теперь уже я страшно обозлился, поскольку меня не успокоило даже сообщение о том, что рыжего мента в тот же день выкинули из МВД и посадили на 15 суток вместе со всеми. Пошел в милицию, там мне эти сведения подтвердили, пошел в прокуратуру и написал заявление на милицию. Спустя неделю или две получил оттуда официальный ответ, что «так суд решил», и прокуратура не видит оснований вмешиваться. Надо было бы жаловаться выше, но штука в том, что губа уже зажила, хотя и некрасиво, а злость прошла

Позже я понял, что менты поступили мудро — не по закону, а по понятиям. Тюрьма оступившимся, но умным, ничего не дает, а из подлых дураков делает преступников. С другой стороны, мне в этом городе жить, город маленький, и зачем мне в нем нужна была слава, что из-за меня какие-то молодые парни сели в тюрягу? Потом — что я сам, что ли, глупостей не творил, чтобы иметь к кому-то особые претензии за их глупости? Тем более, как показала жизнь, менты мне гарантировали такую защиту, что ого-го!

Спустя пару месяцев сталкиваюсь я в городе с тем самым главарем, и он мне выдает, что честные, де, фраера в ментовку не обращаются, а решают дела между собой и т. д.

— Ах ты, сука! А вы что, меня не втроем били, а один на один вызывали? За тобой твоя шобла стоит? — спрашиваю я главаря

— Стоит! — с гордостью подтверждает тот.

— Так вот, и за мной стоит моя шобла — менты. Я им налогами зарплату плачу, а посему в любой момент могу им свистнуть. Так, что дальше будем иметь дело шоблой на шоблу. Усек?

Главарь потужился сделать презрительный вид, но довольно кисло у него это выглядело. Мы расстались.

А по весне я как-то пошел на танцы, пригласил незнакомую девушку и вижу, что в углу, в котором толпились местные, какое-то недовольное шевеление. Выхожу с танцев её проводить, и тут на меня налетает какое-то пьяное мурло, не успел я пару предварительных слов ему сказать, как его тут же схватили местные и оттащили от нас. Так я почувствовал, что моя шобла — милиция — сделала меня своим «авторитетом», и слабо было их шобле против моей шоблы тягаться. И за 22 года жизни в Ермаке у меня не было ни единого инцидента с мордобоем. Без моей инициативы, разумеется, а вот в отпуске случай был, но он тут не к месту.

Потом я множество раз рассказывал эту историю коллегам с разных заводов, и никто не вспомнил у себя ничего подобного, так что сам по себе этот случай можно не принимать во внимание. Все объясняется молодостью города и глупостью местной хулиганствующей группировки, которая, легко запугав разобщенных приезжих, вдруг решила, что вполне способна распространить свое влияние и на завод — организацию, защищенную, помимо администрации, профсоюзом, комсомолом и, главное, парткомом. Я ведь подключил всего один из этих четырех ресурсов и менее чем за сутки закончил все претензии хулиганов на власть. Не было бы меня, нашелся бы другой.

Кстати, тот бич, которого я заставил убрать мусор, и который упросил приятелей меня избить, потом всю жизнь при встречах старался отвернуться, оно и понятно: побоялся сам разобраться со мной, а его приятелям за его трусость менты (с перепугу, что дело дойдет до партийных органов) отвалили от души. А вот с тем, кто меня ударил (я помню, как его зовут, но нужно ли это его детям?), мы впоследствии имели нормальные отношения и даже своеобразные.

В Днепропетровске я курил днепропетровскую «Приму», а в Ермаке «Прима» была карагандинской и на мой вкус паршивой. Стал курить алмаатинский «Беломор», вполне приличный. А тут как-то наш ОРС (отдел рабочего снабжения — торговое предприятие завода) завез контейнер кубинских сигарет «Рейс», и я перешел на них. Сигареты были качественные, табак отличный, но сигарный, т. е. очень крепкий. Я смеялся, что это очень выгодные сигареты. Во-первых, они стоили 15 коп. за пачку, а советские и болгарские сигареты с фильтром — от 30 до 40 коп. Во-вторых, из-за непривычной крепости их никто не просил закурить, и я долго думал, что вообще единственный в городе, кто их курит. Но оказалось, что их курил и мой давнишний обидчик. Докурили мы с ним этот контейнер и снова перешли на «Беломор», но тут меня стали гонять в командировки, и я из каждой поездки в Москву и в другие крупные города начал привозить запасец «Рейса», или «Монтекристо», или «Упмана», или «Портагоса» — блоков по десять. Несколько блоков держал на заводе и при встрече в цехе с этим знакомцем всегда совал себе в зубы одну сигарету, а ему отдавал остатки пачки — разговеться отличным куревом. Он работал сначала горновым, а потом бригадиром печи. Неплохой мужик, а что было бы, если бы я добился, чтобы он сел? Но это, повторю, случай нетипичный.

Специальный подход

А вот случай типичный. Как-то во 2-м цехе столкнулся с В.К. Атаманицыным, который тогда работал, если мне память не изменяет, в техотделе, и, как и я, был в цехе по каким-то делам. Мы зашли в пустую комнату начальников смен перекурить, и чуть позже туда же вернулся и молодой, только что назначенный на эту должность начальник смены.

— Константиныч, — обратился он к Атаманицыну, — что делать? Я сейчас цех остановлю! — при этом выглядел начальник смены совершенно расстроенным и растерянным.

— А что случилось? — поинтересовался Атаманицын.

Начальник смены рассказал о ситуации, но сначала я опишу вам место действия. Второй цех плавил углеродистый феррохром, этот сплав получается в печи с таким же по весу и даже большим количеством шлака, который выходит из печи вместе с металлом. Поэтому выпуск металла и шлака из печи делают в ковш, а возле ковшовой тележки на дополнительной тележке каскадно установлены три шлаковни — мощные, объемом в 1,5 м³ чугунные ёмкости со сливными носками. Когда металл и шлак наполняют ковш, то более тяжелый феррохром остается в ковше, а в два раза более легкий по удельному весу шлак с носка ковша Сливается сначала в первую шлаковню, а после того, как она заполнится, с её носка — во вторую, а потом — в третью. Когда весь металл и шлак из печи выпущены и летку закрывают, то тележки Лебедками выкатываются в разные стороны.

Шлаковая — на улицу в шлаковый пролет, в котором краном снимают с тележки полные шлаковки, дают шлаку застыть, а затем вываливают его в думпкары или железнодорожные шлаковозы, которые вывозят шлак на отвал. А пустые шлаковни устанавливают на тележку и вновь закатывают под печь.

Ковшовая тележка выкатывается в разливочный пролет, в котором кран снимает ковш и разливает жидкий феррохром в изложницы, металл в них застывает в слитках около 1,5 тонн весом. Когда эти слитки станут твердыми, то горновые вешают на малый подъем крана специальные клещи, которыми кран вытаскивает слитки из изложниц и складывает их в короба. Затем траверсой главного подъема крановщик короба со слитками подхватывает и ставит на тележку, которая лебедкой закатывается в склад готовой продукции.

Это тоже большое здание, построенное параллельно цеху, с кранами и с заходящим внутрь здания железнодорожным тупиком. В складе короба с феррохромом с тележки снимаются краном и подаются на верх мощных дробилок, где слитки вываливаются в их зев и дробятся до кусков весом не более 20 кг. Передробленный феррохром осматривает контролер ОТК, а по получении результатов анализа из химлаборатории, дает этой плавке (кускам феррохрома в коробе) марку, т. е. признает их соответствующими той или иной марке сплава.

В цех подаются пустые чистые железнодорожные полувагоны и реже платформы. (Железнодорожники вагонами называют только вагоны с крышею, а вагон без крыши — полувагоном.) Весовщик отдела сбыта из плавок одной марки формирует партию, количество феррохрома в которой может вместиться по весу в один полувагон или на платформу. Номера коробов, в которых металл этой партии лежит, отдает грузчикам, те подзывают к этим коробам кран, тот цепляет короб траверсой главного подъема, грузчик цепляет к коробу серьгу малого подъема, крановщик переносит короб к полувагону, опрокидывает его над ним и вываливает металл в полувагон. Теперь уже пустой короб нужно поставить на тележку и снова закатить его в разливочный пролет цеха, чтобы цикл мог повториться.

В цехе два блока печей по четыре печи, в каждой смене блоками (печными бригадами) руководит мастер, а всей сменой (бригадой) руководит начальник смены. Кроме печных бригад с их мастерами, ему подчиняются дозировщицы, шлаковщики, дежурные слесари, электрики, газовщики и, в том числе, грузчики склада готовой продукции. То есть молодой начальник смены, поднявшись с мастеров, впервые возглавил коллектив около 100 человек, и этот коллектив начал «проверять молодого начальника смены на вшивость».

В смене всегда возникает потребность выполнить какие-то работы, которые не предусмотрены должностными обязанностями рабочих смены. Если эти работы большие, то тогда либо вызывают специалистов из соответствующих цехов, либо создают бригады и платят им специально. Но возникают и сотни мелких работ, которые один рабочий исполнит максимум за 15 минут, и их тоже надо делать. Если начальник смены авторитетен, то он поручает такую работу любому более-менее свободному рабочему, и тот её сделает, хотя и получается, что он, вроде, сделал эту работу бесплатно. На самом деле это не совсем так, поскольку начальник смены распределяет довольно много премий и всегда имеет возможность пусть и не сразу, но оплатить труд добросовестного рабочего (что, впрочем, тоже может вызвать зависть у бездельников и их обвинения добросовестному в том, что тот «выслуживается перед начальством»). При всем при том такие работы радости у рабочих не вызывают, и они всегда стараются отстоять свое право их не делать.

А в описываемом мною случае произошло вот что. В ночную смену в склад готовой продукции железнодорожники подали два пустых полувагона под погрузку феррохрома. Контролер ОТК проверила их на чистоту и определила, что в каждом осталось немного груза, который в этих полувагонах привезли на завод, «на две лопаты», — как сообщил начальник смены. Тем не менее это были «грязные вагоны», и контролер ОТК запретила грузить в них металл. Работы по очистке вагонов было на 5 минут, включая время залезть в них и вылезть, но ни у одного рабочего в цехе такая работа не была предусмотрена должностью — вагоны обязаны чистить и мыть в железнодорожном цехе.

Начальник ночной смены с ситуацией справиться не смог. Он пробовал заставить грузчиков склада почистить вагоны, но те отказались. Он звонил начальнику смены железнодорожного цеха, но тот нагло заявил, что эти вагоны приняты ОТК железнодорожного цеха и, следовательно, были чистые, когда тепловоз потащил их во второй цех, а, посему, мусор в них набросали во втором цехе, а значит, и чистить вагоны должен второй цех. И начальник ночной смены спасовал, так как пустые короба в разливочном пролете у него были, печи работали, и он на пересменке своему коллеге об этой проблеме не сообщил, поэтому и сменился без замечаний. Но грузчики ночной смены не забыли сообщить сменившей их бригаде о своей победе над своим начальником смены, соответственно грузчики дневной смены тем более отказались чистить полувагоны. Однако в дневной смене уже не оказалось пустых коробов в разливочном пролете и некуда было выгружать слитки из изложниц. Следовательно, не было пустых ковшей и нечего было закатывать под летки, следовательно, нельзя было выпустить металл и шлак из печей, а накапливать их там Нельзя — они перельются через стены футеровки, и будет очень тяжелая авария. Вот почему отчаявшийся начальник смены и говорил об остановке всех печей цеха. (Между тем, об остановке любой печи завода, длительностью свыше 15 минут, ежесуточно докладывалось в Министерство черной металлургии СССР.)

— Я пойду сам почищу эти вагоны, — решил несчастный начальник.

— Не спеши, — сказал Владимир Константинович, — грузчики именно этого от тебя и добиваются. Почистишь — и с этого дня не ты будешь указывать им, что делать, а они тобой будут командовать и делать только то, что сами захотят, поскольку они всегда найдут предлог не делать того, чего не желают. Поэтому звони дежурным электрикам, пошли их на склад и поручи не только отключить все дробилки, но и разобрать их схемы.

Атаманицын, конечно, был опытным металлургом, а до недавнего времени был начальником смены и старшим мастером. Перевели его в заводоуправление за злоупотребление спиртным, но мы с начальником смены тоже были не с улицы, тем не менее ничего не поняли. В складе не отгружается феррохром из-за мусора в вагонах — проблема в этом! Зачем же прекращать и дробление феррохрома, да еще и разобрать схемы дробилок, т. е. отключить их так, чтобы грузчики склада самостоятельно не смогли их включить?

— Потом объясню, — сказал Атаманицын, — а сейчас звони электрикам!

Начальник смены набрал номер дежурных электриков и отдал распоряжение, мы заинтригованно уставились на Константиныча.

— Грузчики работают сдельно, — начал пояснять Атаманицын, — погрузка феррохрома в вагоны стоит дешево и ими не ценится. Они могут его вообще не грузить, и на их заработок это практически никак не сказывается. Вот ведь ночная смена ни короба не зацепила, а ушла довольная собой. Главный заработок грузчиков — дробление феррохрома — работа нетяжелая, быстрая, а стоит дорого. Сейчас ты не дашь им дробить феррохром, следовательно, если они не почистят вагоны и не начнут грузить их, то за всю смену ничего не заработают. И грузчики прекрасно знают, что смена с 16–00, увидев это, очень обрадуется: она немедленно почистит вагоны с тем, чтобы не упустить двойной заработок, не упустить возможность передробить феррохром двух смен. Поверь, твои грузчики не дураки, они тебе сейчас позвонят.

Мы закурили, прошло минут 10, раздался звонок, начальник смены выслушал, закрыл рукой микрофон и сообщил Атаманицыну:

— Они уже почистили вагоны, ОТК их принял, просят не отключать дробилки.

— Ты им скажи, что тебе наплевать на дробление, и ты включишь дробилки только после того, как у тебя в разливочном пролете будет 32 пустых короба. Ничего, проучи наглецов! Заставь их принять, что твои приказы надо сначала исполнить, а потом, если захотят, на тебя жаловаться.

Могу гарантировать, что если вы попадете начальником в коллектив, особенно если этот коллектив достаточно велик и не очень давно сформирован, то бездельники попробуют взять над вами власть. Правда, во времена СССР все было по-другому, сейчас демократические рабы и тупы, и трусливы, так что таких открытых случаев навязывания вам своей воли бездельники, возможно, и не продемонстрируют, но понимать, какая борьба идет в коллективе, вам всегда будет полезно. Всегда полезно помнить, что без принятия специальных мер к бездельникам, основная масса всегда будет равняться по ним.

Увольнение

Специальные меры — это сначала попробовать исправить бездельников (люди все же), а не получается — убрать их из коллектива. Но в этом случае нельзя действовать тупо и не надо увольнениями стремиться запугать остальных. Надо понимать, что даже неорганизованный, но враждебно относящийся к вам коллектив, — это очень большая проблема, тем более, что вражда к вам так или иначе его сплотит не для работы, а против вас. Таким образом, крутые меры по отношению к бездельникам должны в целом одобряться коллективом или оставлять его равнодушным. Такое обычно бывает, если бездельник в коллективе недавно, не влился в коллектив и безразличен ему. Но если он уже прижился, то тут, как говорится, нужно «чесать репу», прежде чем его выгнать.

Был у меня такой случай, когда я работал начальником ЦЗЛ. В группе ремонтников химлаборатории работал молодой парень, И был он разгильдяем из тех, чью работу нужно непременно проверить, иначе он её сделает кое-как, если вообще сделает. И как-то после его ремонта оборудование вновь вышло из строя ночью, пришлось ночью же снова вызвать ремонтников, короче, случилось ЧП местного масштаба. Поскольку это было уже не в первый раз, то я предложил начальнику химлаборатории Е.П. Тишкину его уволить. Петрович подумал и говорит:

— Оно, конечно, полагалось бы его уволить, но тут такое дело. Если у остальных наших ремонтников нет непосредственной работы в химзалах, то они обычно работают или сидят у себя в





«Петрович» — Е.П. Тишкин

слесарке и с лаборантками не общаются. А этот жук, если свободен, обязательно крутится в химзалах: с той поговорит, с той пошутит, ту ущипнет, ту по попке погладит — этакий ласковый теленок. В результате он среди лаборанток как свой, непутевый, но свой. Сейчас за срыв анализов и «кувыркание» лаборатории после простоя на него все злые, особенно те, кто из-за него лишились в смене заработка, но как только мы его уволим, все начнут его жалеть и пенять на нас за то, что мы хорошего парня за пустяки выгнали. А нам это надо? Давай лучше я сниму с него премию за этот месяц, а потом буду снимать ее за каждый его проступок. Он сам догадается, что пора переходить в другой цех, мы таким образом от него избавимся, не дав лаборанткам повода нами возмущаться.

На том и порешили. Нет более придурковатого начальника, чем тот, который стремится что-либо подчиненным показать. Начальник не артист, а тоже работник, от него подчиненные ждут работы, а не показательных выступлений, люди, в принципе, могут простить начальнику любые ошибки по работе, поскольку и сами ошибаются, но они очень плохо воспринимают, если начальник игнорирует их, считает себя выше и умнее. Подчиненным нужен начальник, чтобы заботиться о них, увольнение бездельника — это тоже забота о подчиненных, поскольку бездельник паразитирует на остальных, но это увольнение должно и выглядеть как забота, а не как сиюминутный припадок злости или, упаси господь, как стремление запугать остальных.

Об умниках

В числе трудностей, с которыми сталкивается руководитель, следует упомянуть и умников — тех, кто будет пытаться обдурить начальство. Вот пара случаев.

Завод только-только освоил производство ФС-20, сплава, в котором кроме железа около 20 % кремния (не помню уже его конкретного разбега, кажется, от 19 до 23 %). Новый сплав был введен вот почему. В сплавах железа кремний — антагонист углерода, поскольку кремний крепче связывается в соединения с железом (в силициды), чем углерод, вот поэтому при увеличении в сплаве содержание кремния, содержание в нем углерода падает, кремний не дает углероду раствориться в железе, вытесняет углерод из сплава. Не помню точно, но где-то при содержании кремния в пределах 19 % даже остатки углерода в сплаве уже не могут существовать сами по себе в виде графита, углерод существует уже в виде карбидов кремния, а карбид кремния растворяется в сплаве. Куски застывшего сплава с таким содержанием кремния и с остатками углеродом в виде карбида кремния обычно очень плотные, достаточно прочные, при дроблении дают очень мало мелких кусочков, которые являются бракующим показателем в партии ферросилиция. (Количество кусочков менее 20 мм в ферросплавах не должно превышать 20 %.) Вот из-за желания уменьшить мелочь в партиях завод и разработал новый тогда сплав ФС-20 и перешел на его выплавку.

А до этого плавили сплав ФС-18, у которого нижний предел кремния был в районе 16 %. При таком содержании кремния углерод в сплаве тоже вытесняется кремнием из сплава, но он еще не связывается им в карбиды кремния, и поэтому при застывании углерод выходит из жидкого сплава в виде чешуек графита — «спели», как эти чешуйки называются металлургами. Этот процесс сопровождается образованием в слитках сплава массы пор с выделившимся графитом, слитки сплава становятся очень непрочными, до половины плавки проскакивает сквозь сито с ячейками в 20 мм и плавка идет в брак. Из-за этого, по инициативе Друинского, завод и добился включения в ГОСТ ферросилиция ФС-20.

Пока шла научно-исследовательская работа и внедрение ФС-20, все шло хорошо, но вот начали его плавить планово, и эта проклятая графитовая спель снова появляется и в ФС-20!

Плавили тогда ФС-20 во 2-м цехе, и начальник цеха тут же начал громогласно жаловаться, что «этот ФС-20 такое же говно, как и ФС-18». Само собой компрометировалась большая научно-исследовательская работа, проведенная не только у нас, но и на многих заводах-потребителях этого сплава.

Я тогда работал в ЦЗЛ недавно, обстановку на заводе в общем и взаимоотношения Друинского и тогдашнего директора завода П.И.Топильского в частности понимал плохо, поэтому высказывания директора о «бездельниках в ЦЗЛ и техотделе, от которых заводу нет никакого толку» принимал как справедливый упрек. В конце концов выяснить причины появления спели в ФС-20 поручили мне, хотя я и был тогда очень неопытен, но, впрочем, в ЦЗЛ больше и некому было это поручать.

А я занимался исследованиями основательно, и начал свою работу в ЦЗЛ с того, что в свободное время просмотрел в тех-библиотеке все реферативные журналы (а они были лет за 20) и составил каталог научно-технических публикаций за это время по темам, которые могли мне пригодиться при работе на заводе. Поэтому по своему каталогу я быстро отыскал несколько публикаций, наших и западных, о состоянии углерода в системе железо-кремний, и убедился, что никакого свободного в виде графита углерода при содержании кремния выше 19 % быть не может, следовательно, никакой графитовой спели в сплавах с таким содержанием кремния тоже быть не может! Но она была! Поэтому требовалось разобраться с ситуацией предметно.

Я пошел на склад готовой продукции цеха № 2 и нашел короба с браком ФС-20 по мелочи. Графита действительно было очень много, вид металла был мерзкий. Надо было отобрать пробы, но просто набрать полкилограмма мелких кусочков из короба было нельзя. Анализ на кремний проводился объемным способом, т. е. навеска дробленого ферросилиция в 100 (по-моему) грамм засыпалась в колбу с дистиллированной водой, металл вытеснял воду в мерную трубку, таким образом определялся объем металла, а по его объему — плотность. А по плотности определялось содержание кремния в данном металле (вернее, содержание суммы кремния и алюминия, но в данном случае это не важно). В мелких же кусках бракованного ФС-20 было много графита, он легкий, плохо смачивается водой, если он будет присутствовать в пробе, то тогда результаты анализа окажутся завышенными. Нужно было отбить кусочки из нижних частей слитков, поскольку при застывании в изложницах (мульдах) разливочной машины графит всплывает вверх, верхняя часть слитка становится непрочной, нашпигованной графитом, а нижняя получается достаточно чистой и плотной.

Ферросилиций сплав хрупкий, обычно берешь один кусок, бьешь им по другому — и они раскалываются на кусочки, из которых и собираешь пробу (чтобы оценить химсостав всей плавки, нужно отобрать кусочки из нескольких разных частей плавки). Но в данном случае я пробую отбить таким образом несколько кусочков из нижних частей слитка — ничего не получается! Иду к грузчикам, беру хорошую такую кувалду, залезаю в короб и начинаю ею гупать по слиткам. Искры летят, а толку мало!

А мы как раз до этого исследовали причину низкой стойкости мульд разливочных машин, а они отливаются из чугуна и весят килограмм 150. Донести даже половину мульды до химлаборатории, чтобы там отобрать из них пробы и сделать нужные анализы, было нельзя, и мне тогда тоже приходилось «кувалдометром» отбивать пробы от чугуна. Так вот, впечатление было такое, что я и тут бью не по ферросилицию, а по чугуну. Отбил, наконец, от всех бракованных плавок пробы и весь в мыле принес их химикам. Подождал результаты и ахнул — вместо 21–22 %, как было указано в документах, в этих плавках содержалось всего 8–9 % кремния! Чуть больше, чем содержание кремния в литейном чугуне. То есть это был не только не ферросилиций марки ФС-20, но даже не ферросилиций марки ФС-18, это был наглейший брак и по кремнию, а не только по содержанию мелочи. Стало понятно, откуда взялся графит, но, одновременно, стало страшно за наших химиков.

Контрольные (маркировочные) пробы машинист разливочной машины отбирает при разливке ковша на разливочной машине. Эти пробы анализируются химиками цеховых экспресс-лабораторий, и с этим анализом металл уходит потребителю. Если этот анализ дал 22 % кремния, а реально, как следовало из моих проб, в металле всего 9 %, то, во-первых, мы отправляем потребителю ужасный брак, а во-вторых, это означает, что химики грубейшим образом ошибаются в анализах, как я решил, из-за графитовой спели в пробах. Мне надо было сообщить об этой ошибке начальству, но я понимал, что после этого Топильский устроит страшный погром и химиков, и ЦЗЛ, а я все же здесь работал. Тогдашний начальник химлаборатории особого доверия у меня не вызывал, и я пошел к его заму — Людмиле Борисовне Ивановой, опытному химику, и поделился с нею своим открытием.

Однако она совершенно спокойно меня выслушала, тут же дала команду найти в архиве, зашифровать и вновь повторить маркировочные анализы тех плавок, от которых я вновь отобрал пробы. Они подтвердились — около 21 %. Иванова рассказала мне много интересного о методиках анализов и успокоила — вины химиков здесь нет и быть не может, дело в чём-то другом, поэтому, сказала она, я могу смело сообщить результаты своих исследований начальству.

Я написал коротенькую справочку о научно-исследовательской работе, но так как был еще не совсем уверен, чем моя работа отольется ЦЗЛ, то сначала, так сказать, неофициально показал её заму начальника техотдела А.С. Рожкову, человеку гораздо более опытному, чем я, и находящемуся со мной в хороших, дружеских отношениях. Увидев результаты моих исследований, Алексей Семенович приободрился.