Когда они легли в постель, Генри тотчас уснул, но мозг его, как видно, был обуреваем тревогой, потому что он пробудился среди ночи с чувством смутного страха. Сначала он подумал, что это осадок от тяжелого, хотя и позабытого сна, но затем в памяти всплыло замышляемое его дочерью и ее приятелями убийство, и он понял источник своей тревоги.
Он встал, прошел в ванную и выпил воды, а укладываясь снова в постель, начал уговаривать себя, что до конца дело все равно никогда доведено не будет: если он наладит постоянный контакт со своими студентами, то всегда сможет что-нибудь придумать, чтобы отвлечь их от этой затеи.
Он уснул, но утром при пробуждении тревога снова первой всплыла в его сознании. Он привстал и нечаянно коснулся коленом горячего бедра Лилиан, крепко спавшей рядом. Невозможность поделиться с ней своей тревогой усугубила его мучительное состояние, но неожиданно это дало толчок его мыслям в нужном направлении, и он увидел исход…
Пока он умывался и брился, идея эта разрасталась и в его мозгу быстро и четко оформлялся план действий, который должен был предвосхитить действия его студентов. А потом в ванную комнату вошла Лилиан и сделала ему гримасу, в общем-то ничего не означавшую, но ласковую и забавную, и весь его план внезапно показался ему хотя и не менее приемлемым, но куда менее привлекательным.
Он вернулся в спальню и начал одеваться, а вскоре вошла и Лилиан и стала доставать свои вещи из гардероба и комода. Застегивая сорочку, Генри смотрел, как она одевается, проделывая все то, что он наблюдал изо дня в день каждое утро — а их минуло не счесть… Лицо у нее было хмурое, как обычно последние годы, однако это она, натягивая чулки, посоветовала ему не вешать носа. — У тебя такой убитый вид, — сказала она.
— Вот как, с чего бы это?
— Да, конечно, нет причин, — сказала она, — если только не считать того, что одна из дочек пыталась покончить с собой, а другая, по-видимому, злоупотребляет наркотиками.
Генри усмехнулся, завязывая галстук.
— Ну, а ты как? — спросил он.
— Я оптимистка, — сказала Лилиан.
Генри повернулся к зеркалу, чтобы поправить галстук. — Да, кстати, — сказала Лилиан, — пока ты не ушел. Как ты полагаешь, национальный наряд румынской крестьянки — это слишком хиппи для парадного обеда демократов?
— А мы идем на этот обед? — спросил Генри.
— Разве нет?
— Я что-то последнее время не очень ощущаю себя демократом.
— Ну так решай. Нас будут ждать.
— Можно и пойти в таком случае. А если твое платье вроде того, которое я видел на Лу, так это именно то, что нужно. Кстати, сегодня вечером Хелвсы приглашали нас выпить, и ты сможешь проверить свое платье на них.
Лилиан на секунду перестала одеваться.
— Ты ничего мне об этом не говорил, — сказала она.
— Да, извини, пожалуйста. Я позабыл. У нас же ничего другого не предвидится, не так ли?
— Я не смогу пойти.
— Почему?
— Я буду занята.
Этот банальный, скороговоркой брошенный ответ и то, что Лилиан даже не взглянула на него, углубившись в свою косметику, заставило Генри внимательно поглядеть на нее.
— А что у тебя такое? — спросил он.
— Я обещала Мей Грант и еще кое-кому встретиться с ними, чтобы договориться насчет… Впрочем, это не так уж важно, но теперь я не могу ничего изменить.
Она нервничала. Она бесцельно переставляла флаконы и баночки на туалетном столе, и Генри чувствовал, что она лжет, но не сразу догадался почему. Потом, когда они сели завтракать, он вдруг понял: она лгала подобным образом лишь в тех случаях, когда ей нужно было встретиться с Биллом Лафлином.
И возникшая у него идея — идея развода — мгновенно овладела им с прежней силой и стала укрепляться в его сознании. Выпивая вторую чашку отфильтрованного кофе, он бросил взгляд на Лилиан, сидевшую напротив него за столом и читавшую «Глоб». Она либо не заметила, что он смотрит на нее, либо не хотела встретиться с ним взглядом, так как продолжала читать газету, а Генри, пользуясь этим, внимательно вглядывался в ее лицо и старался представить себе, как это будет, если ему не придется больше видеть его перед собой каждое утро. И словно в ответ на этот вопрос в душу его снова закралась печаль. В этом так хорошо знакомом ему лице всегда крылось что-то неразгаданное; в разные времена лицо Лилиан будило в нем разные чувства — то любовь, то ненависть, но в гармонии этих черт ему неизменно являлось одно: самая совершенная красота, какую он встречал среди всего сущего на земле. И он мог изучать это лицо и восторгаться им совершенно независимо от тех эмоций, которые оно в нем пробуждало, и испытывать при этом такое глубокое чувство нерасторжимости, что в нем тонуло и преклонение перед красотой, и все другие разноречивые чувства. После двадцати лет совместной жизни Лилиан все еще могла в чем-то оставаться для него непознанной, и он был рад, что еще не все открылось ему в ней, как был бы рад не познать самого себя.
Но, невзирая ни на что, идея продолжала властвовать над ним, и, когда Луиза спустилась вниз, буркнув: «Доброе утро!» — и принялась за кукурузные хлопья с молоком, он обернулся к ней и спросил, не увидит ли она сегодня утром Джулиуса.
— Вероятно, увижу, — сказала Луиза. — Он должен был вернуться вчера вечером.
— Тогда попроси его и всех остальных заглянуть ко мне в университет часов в двенадцать.
— Хорошо. — Луиза отправила в рот полную ложку кукурузных хлопьев с молоком. — А мне тоже прийти?
— Приходи и ты.
— Хорошо, — повторила она, кивнув.
27
Десять минут первого они появились все — Элан, Дэнни, Джулиус и Луиза. Секретарша проводила их в кабинет профессора и вышла, притворив за собой дверь, после чего отправилась — по предложению Генри — подкрепиться ленчем.
Профессор остался сидеть за своим письменным столом, остальные расселись — кто на стульях у стены, кто в кресле, кто на маленькой кушетке в глубине кабинета.
— Я рад, что вы смогли прийти, — сказал Генри. — У меня есть для вас сообщение, не терпящее отлагательства.
Все молча кивнули и ждали, что за этим последует.
— Итак, вы намерены убить Лафлина, — сказал Генри. — Вы наметили, насколько мне известно, совершить это завтра, когда он прибудет сюда на торжественный обед.
Я не одобряю вашего замысла, вы знаете, что я против него, но до последнего времени я не мог… не мог ни найти достаточно убедительных доводов против, ни предложить что-либо более стоящее взамен. Теперь, однако, у меня есть и то и другое.
Дэнни хотел было что-то сказать, повернулся к Элану и увидел, что тот, весь подавшись вперед, сосредоточенно ждет, что скажет профессор.
— Начнем с моего довода против, — сказал Генри. — Против того, чтобы так вот взять и спокойно застрелить Лафлина. Такое убийство неминуемо рикошетом ударит по вас. Оно ужаснет девяносто девять процентов потенциальных бунтовщиков, а ФБР мгновенно придавит вас к земле всей тяжестью своей громады. Как сказал твой отец, Дэнни, четверо из пяти примкнувших к вам окажутся его агентами.
— Мы вышвырнем их… — начал было Дэнни, но Элан жестом предложил ему утихомириться.
— Мне кажется, мы все знаем, почему вы против нашего замысла, — сухо произнес священник. — А вот что вы можете предложить взамен — это нам не известно.
— Да, — сказал Генри и на мгновение как бы смешался. — Это связано непосредственно с личностью самого Лафлина, — сказал он. — Лафлин, как вы сами отмечали, фигура своего рода символическая, ибо он более или менее типичный представитель той части конгрессменов и членов правительства, которая ввергла нас во вьетнамскую войну со всеми проистекающими отсюда последствиями. Я думаю поэтому, что было бы неплохо… ну, скажем, дискредитировать его. На мой взгляд, дискредитировать его куда полезнее, чем убивать, а я в этом смысле нахожусь в особом, совершенно исключительном положении, ибо обладаю реальной возможностью дискредитировать его, поскольку он состоит в незаконной связи с моей женой.
Все присутствующие были явно смущены — все, за исключением, пожалуй, Элана, который сказал:
— Да, я согласен, что это дискредитировало бы его, если бы получило широкую огласку… во всяком случае, дискредитировало бы его в глазах избирателей.
— Вот именно, — сказал Генри и поглядел на Луизу, которая ответила ему вымученно храброй улыбкой. Джулиус, сидевший рядом с ней, отвернулся к окну.
— Постараюсь быть кратким, — сказал Генри, — ибо времени у нас не так уж много. Итак, я намерен развестись с моей женой и сделать Лафлина соответчиком по бракоразводному процессу. Я намерен предать это дело самой громкой огласке, насколько это только будет в моих возможностях. Мне случайно стало известно, что моя жена должна встретиться с ним сегодня вечером в отеле «Фэрфакс», и я уже обратился в частное сыскное бюро с просьбой представить мне необходимые доказательства адюльтера.
— Но как же так, папа, — сказала Луиза. — На самом-то деле ты ведь не хочешь разводиться с ней?
— Нет, — сказал Генри, — нет, не хочу. Но я считаю, что должен так поступить, поскольку это — хороший способ разоблачить Лафлина, что в свою очередь должно, мне кажется, поубавить спеси тем, кто ратует за войну во Вьетнаме.
— Остатки былой спеси, — сказал Джулиус, отвернувшись от окна, но по-прежнему ни на кого не глядя.
— Среди приверженцев Лафлина таких спесивцев еще немало, — сказал Генри. — И вот их-то уверенность мы и должны поколебать, если хотим покончить с этой войной. Я не хочу сказать, что, развенчав этого человека, мы уничтожим первопричину всех бед. Но тут я перехожу ко второй части моего предложения, которая заключается в следующем: я готов поддержать любую политическую организацию, которую вы создадите, — поддержать ее и своими деньгами и своим именем.
Студенты молчали. Они посматривали друг на друга, а Луиза смотрела на них, как бы стараясь разгадать, какое впечатление произвели на них слова ее отца.
Джулиус пожал плечами.
— Ну что ж… — начал он и не договорил, хотя никто не пытался его прервать. Снова наступило молчание.
Элан посмотрел на Дэнни.
— А ты что скажешь? — спросил он.
— Видите ли, профессор, — сказал Дэнни, — мы очень высоко ценим то, что вы стараетесь сделать… и ваше стремление пойти нам навстречу… но тем не менее то, что вы предлагаете, — развод, ваши деньги, ваше имя… Право, я не уверен, что таким путем… — Он не закончил фразы и лишь слегка пожал плечами.
Но тут заговорил Элан.
— Мне кажется, ты ошибаешься, Дэнни, — сказал он. — По-моему, профессор прав. Больше смысла развенчать Лафлина политически, чем идти на риск сделать из него жертву.
Все с изумлением поглядели на Элана. У Генри даже порозовели щеки, как если бы он уловил скрытую иронию в словах священника, но взгляд Элана был открыт и прям. И, словно стремясь рассеять возможные подозрения, Элан продолжал:
— Я считаю, что мы должны, во всяком случае, обдумать это предложение, а пока что придется отложить выполнение задуманного нами. А как ты полагаешь, Джулиус?
— По-моему, это будет самое правильное.
— А ты, Луиза?
— Я тоже так думаю.
— Остается услышать твое мнение, Дэнни.
— Понимаете, — сказал Дэнни, судорожно сплетая пальцы, — понимаете, я считаю… Вспомните, сколько мы вложили в это… как продумали все и подготовили… но если вы решаете, что так надо, что ж, по-видимому, я должен присоединиться.
Генри не пытался скрыть облегчение, которое он испытывал; он свободно, глубоко вздохнул и принял более непринужденную позу.
— Я совершенно уверен… — начал было он, но, словно передумав, не договорил. — На этой неделе мы соберемся еще раз, — сказал он, помолчав, — и обсудим, как полезнее использовать скандал.
— Решено, — сказал Элан, поднимаясь.
— И тогда, — сказал Генри, — мы поговорим о стратегии более широкого плана.
— Хорошо, — сказал Элан.
Он направился к двери, и Дэнни последовал за ним. Джулиус взглянул на Луизу.
— Я, пожалуй, останусь поговорить с папой, — сказала Луиза.
— Хорошо, — сказал Джулиус.
— А ты будешь дома попозже? — спросила она.
— Вероятно, да.
— Я загляну, хорошо?
— Разумеется. — Он улыбнулся ей, поклонился Генри и вышел.
Луиза, оставшись наедине с отцом, подперла подбородок кулаками. Генри вопросительно взглянул на нее, продолжая сидеть за столом.
— Итак?.. — спросил он.
— Итак… — начала она, запнулась и неожиданно спросила: — Ты сегодня с кем-нибудь встречаешься за ленчем?
— Да, я договорился, но могу отменить, — сказал Генри. Он снял телефонную трубку и позвонил коллеге, с которым у него была назначена встреча; разговаривая с ним, он продолжал смотреть на Луизу. Отложив встречу, он встал и отворил дверь, пропуская Луизу вперед. — Куда мы пойдем? — спросил он.
— Туда, где тебе нравится.
— Хорошо.
Они побрели пешком по Массачусетс-авеню, болтая о разных пустяках, и в конце концов оказались возле китайского ресторана.
— Зайдем сюда?
— Прекрасно.
Они зашли в ресторан, сели и, заказав еду, продолжали начатый разговор, но, когда официант ушел, Луиза вдруг сказала, наклонившись над столиком:
— Могу я поговорить с тобой?
— Конечно.
— Я имею в виду — поговорить не как дочь, а просто как человек с человеком.
Генри улыбнулся:
— Если у тебя получится.
— Это звучит глупо, понимаю, я действительно твоя дочь. Но сегодня я смотрела на тебя как бы со стороны — во всяком случае, старалась посмотреть так, как если бы ты не был моим отцом.
— И что же ты увидела?
— Так вот, — сказала Луиза. С минуту она колебалась, потом, как видно, приняв решение, продолжала: — Я увидела человека, который был слаб и остался в каком-то смысле слаб, потому что люди в общем не меняются… — Она замолчала, взглянула на отца, как бы проверяя, как он принимает ее слова, и, ободренная, продолжала: — Я думаю, что до какого-то момента ты, как и все твое поколение, верил в то, во что тебе хотелось верить. И так продолжалось до тех пор, пока факты — такие, как Вьетнам и бунты, — не стали один за другим вступать в противоречие с тем, во что ты верил… Ты меня слушаешь?
— Да, — сказал Генри. — Продолжай.
— И то же самое происходило в твоих отношениях со мной и с мамой. Ты просто закрывал глаза на неприятные факты до тех пор, пока… ну, словом, пока я не выбросилась из окна. Тут твоя броня дала трещину, и ты решил, что должен что-то предпринять, и ухватился за идею политической революции отчасти потому, что она была преподнесена тебе Эланом и Дэнни и Джулиусом.
Генри молча кивнул.
Волнение Луизы росло. Она откинула упавшую на лицо прядь волос и еще ниже наклонилась над столиком.
— Но когда они решили убить Билла, — сказала она, — ты шарахнулся в сторону, потому что это уже было тебе не по зубам, однако совсем отказаться от идеи революции ты тоже не мог — это же было последнее, что у тебя осталось. Тогда ты начал метаться в поисках чего-то, что можно было бы противопоставить убийству, и напал на эту идею с разводом.
— Да, я вижу, ты действительно основательно приглядывалась ко мне, — сказал Генри.
— И размышляла, — сказала Луиза.
— И пришла к какому-нибудь заключению? — спросил Генри.
— Да, в общем-то, пришла.
— А ты не собираешься поделиться этим со мной?
— Сейчас поделюсь. Я считаю, что ты не должен разводиться с мамой и устраивать из этого публичный скандал, потому что, на мой взгляд, это никак не повлияет на политическое положение в стране, но сильно отразится на всех нас — на тебе, на мне, на маме, на Лауре, — да и вообще это просто безумие, ведь ты любишь маму, и она по-своему любит тебя.
Генри покачал головой.
— Значит, ты считаешь, что я не должен ничего предпринимать?
— Вовсе нет, — сказала Луиза, — я считаю, что ты должен делать то, для чего создан, — мыслить, писать, анализировать. Передавать свои знания, суждения, опыт тем, кто нуждается в них, таким людям, как, к примеру, Дэнни.
— Но если я верю только в то, во что хочу верить…
— Теперь уже нет, — сказала Луиза. — Теперь ты уже не веришь.
— Признаться, ты права, — сказал Генри. Официант принес заказанные ими блюда, и, пока он расставлял их на столике, отец и дочь сидели молча. Потом, когда официант ушел, Генри сказал: — Мне бы хотелось знать, зачем ты ходишь к психиатру?
— Я больше не хожу, — сказала Луиза. — Я излечилась.
— Ты в этом уверена?
— На сегодняшний день — да, я уверена.
— Рад это слышать, — сказал Генри.
Луиза с аппетитом принялась за еду.
— А что мы скажем Дэнни и остальным? — спросил Генри.
— Пусть это тебя не тревожит, — сказала Луиза. — Я все объясню Джулиусу, и с Дэнни тоже все будет в порядке, если мы сумеем привлечь его на свою сторону, оторвать от Элана. Между прочим, мне показалось очень странным, что он так вот сразу… согласился с тобой…
— Кто, Элан?
— Да. Что-то в нем есть неприятное. Я его побаиваюсь.
— Он разочарован и озлоблен.
— В чем же он разочаровался?
— В боге, как я понимаю.
— Ждать чего-то от бога — по-моему, это смешно.
— Быть может, для кого-то это необходимо.
— Для того, кто верит в него.
— Именно.
Луиза перестала есть и взглянула на отца.
— А ты веришь?
— Да, — сказал Генри. — Мне кажется, да.
Луиза пожала плечами и снова принялась за еду.
28
Из ресторана Генри и Луиза прогулялись до дома пешком, после чего он прошел к себе в кабинет, а она в свою спальню. Впрочем, она пробыла там недолго — только причесалась, наскоро окинула себя взглядом в зеркале, проверяя, все ли в порядке, и снова вышла на Массачусетс-авеню, где взяла такси и поехала к Джулиусу.
Было около четырех часов, когда такси доставило ее туда и Джулиус отворил ей дверь. Увидав ее, он улыбнулся и, как только дверь за ней захлопнулась, взял ее руку в свои.
— Я рад, что ты пришла, — сказал он.
— Благодарю, — сказала она, улыбнувшись ему в ответ, прошла в комнату и села на кушетку. Джулиус сел в кресло.
— Что ты думаешь о моем отце? — спросила Луиза.
— Ну, видишь ли, — сказал он, поспешно отводя взгляд и отворачиваясь к окну, — я считаю, что для этого требуется известное мужество, — для того чтобы развестись с женой, когда ты этого не хочешь. Однако на его месте я бы этого хотел.
Луиза улыбнулась.
— Ты бы не потерпел, если бы твоя жена спала с сенатором?
— И ни с кем другим, — сказал Джулиус. — Пришлось бы ей тогда пенять на себя.
— Ты убил бы ее?
— Возможно. — Теперь их взгляды встретились. — Так что лучше берегись.
— Я тебе не жена.
— Но ты будешь ею.
— Разве?
— Конечно.
Луиза улыбнулась, пожала плечами.
— Ну, если уж от этого никуда не денешься…
— Никуда. — Джулиус встал и пересел на кушетку рядом с ней.
— И у меня нет выбора?
— Ни малейшего, — сказал он и сжал ее в объятиях.
— Тогда, значит, не о чем говорить…
— Абсолютно, — сказал Джулиус, и больше они и не говорили. Он стал целовать ее, а потом они ушли в спальню, и объятия их были торопливы и безмолвны, и для каждого из них это было так, словно он впервые познавал любовь.
29
Эти часы Генри провел в одиночестве у себя в кабинете. Сначала он позвонил в сыскное агентство и сообщил, что отказывается от их услуг; затем, сидя за письменным столом, начал просматривать заметки, сделанные им за последние годы, — незавершенные наброски новой книги, которую он так и не написал, поскольку ему, в сущности, нечего было сказать.
Отодвинув от себя заметки, он достал из ящика стопку чистой бумаги. Свободного места на столе было мало, и он бросил старые заметки в корзину для бумаг, предварительно разорвав пачки листков пополам. Потом поглядел на лежавший перед ним лист чистой бумаги.
Минут через десять он взял ручку и написал: «Внезапный рывок к высокой цели», после чего встал, подошел к книжной полке и из многотомного сочинения Токвиля «Демократия в Америке» выбрал один том. Он стоя перелистывал его, пока не отыскал главу под названием: «Почему великие революции будут совершаться реже». Он вернулся к письменному столу, на ходу начав читать, сел и под уже написанным заголовком выписал цитату: «Я страшусь — и не скрываю этого, — что люди, малодушно пристрастившись к удовольствиям современной жизни, могут настолько утратить интерес к своему будущему и к будущему своих потомков, что предпочтут плыть по течению, нежели сделать, когда это станет необходимо, сильный, внезапный рывок к высокой цели».
Дописав, Генри отложил листок в сторону, взял новый и написал на нем: «Заметки для статьи о революции», потом подчеркнул это и под чертой стал набрасывать отдельные фразы:
«Революция как социальное обновление.
Взаимосвязь между идеологией хилиазма и социальным обновлением.
Циклы социального обновления.
Аналогия: гусеница, куколка, бабочка.
Признаки социальной деградации: падение родительского авторитета.
Этическая ценность социального обновления: есть ли революция — добро?
Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?»
Написав это, он задумался, потом, взяв другой лист бумаги, написал: «Заметки для статьи о Добре и Зле». Под этим он тоже провел черту и под ней написал снова то, что было уже написано на предыдущем листе: «Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?» Ниже он написал следующие фразы:
«Противопоставление двух позиций: предоставление детей самим себе (Спарта); ограничение рождаемости (Индия).
Способы познания божьей воли: объективные — откровение, традиция; субъективные — смирение, самопознание, покаяние, самопожертвование, любовь…»
Дверь за его спиной отворилась. Он обернулся и увидел Лилиан.
— Привет! — сказала Лилиан. — Я помешала тебе?
— Нет, ничего, — сказал Генри.
— Значит, помешала.
— Эти дела не к спеху.
— Я на секунду. — Она сняла волосок с лифа платья.
Генри взглянул на часы: было уже почти пять.
— А ты вернешься к ужину? — спросил он.
Лилиан помедлила, затем сказала неуверенно:
— Постараюсь, но ты меня не жди.
— Нет-нет. Хорошо,
Лилиан улыбнулась, сделала шаг к Двери, но, по-видимому, что-то удерживало ее, потому что она вернулась, подошла к креслу, села.
— Что ты пишешь? — спросила она.
— Статью.
— Все ту же?
— Нет. Ту я бросил писать.
— А эта о чем?
— В конечном счете она будет о революции, — сказал Генри, покосившись на свои заметки, — но пока это больше о другом… о религии.
— О религии? Но ты же не религиозен.
— Не спорю.
— Тогда почему такая статья?
— Она не столько о религии, сколько об этической стороне религии — о различии между нею и этикой социальной.
— А это различие велико?
— Мне кажется, да. В сущности, они часто находятся в противоречии.
— А я привыкла думать, — сказала Лилиан, — что социальные законы и религиозные заповеди обычно совпадают: не убий, не укради…
— В некоторых случаях — да.
— А в чем они не совпадают?
— Общество возвеличивает героев, — сказал Генри, — в то время как Христос благословлял смиренных.
— Да, — сказала Лилиан. — Это верно.
— Вот это-то и должен решить человек: хочет он угодить богу или людям.
Лилиан опустила глаза на ковер.
— А ты какой сделал выбор? — спросила она.
— Я один из тех — их, кстати, большинство, — сказал Генри, — кто не в состоянии решить для себя этот вопрос
и потому приходит к концу, не совершив ни добрых дел, ни геройства.
— Никто не требует от тебя геройства, — сказала Лилиан, вспыхнув.
— И добрых дел тоже.
— Об этом я как-то не думала, — сказала Лилиан.
— Да и я не думал, — сказал Генри. — До последнего времени.
— Что же тебя натолкнуло? — спросила Лилиан.
— Как мне кажется, Лу.
— А что она тебе говорила?
— Она сказала, что излечилась.
— Отрадно слышать.
— И она продемонстрировала свою приспособленность к жизни, дав мне совет.
Лилиан рассмеялась.
— Может быть, она и излечилась, но она не изменилась, за это я ручаюсь.
— Не знаю, — сказал Генри, — но совет она дала мне дельный.
— Что же она тебе сказала?
— Она сказала, что я не человек действия, и мне следует оставаться со своими книгами.
— А ты намерен был с ними расстаться?
— В какой-то мере.
— Я согласна с Лу. Держись за свои книги.
— Так я и сделаю.
Они взглянули друг другу в глаза. Наступило молчание. Потом Генри сказал:
— Тебе, верно, пора идти.
Лилиан поднялась.
— Да, пожалуй. — Она обернулась к креслу, с которого встала, словно проверяя не забыла ли там чего, потом снова взглянула на Генри, и, казалось, все еще была в нерешительности.
— Гарри, — сказала она наконец, — если ты никуда не уйдешь, я вернусь к ужину.
— Отлично, — сказал он. — Тогда я подожду тебя.
— Да, — сказала она, — да, подожди и… ну, в общем, до вечера. — Она хотела улыбнуться, но улыбки не получилось, не потому что она принуждала себя улыбнуться, нет, ей помешал наплыв чувства более сильного, чем простое дружелюбие, чувства, исказившего страданием ее лицо. Но в это время она уже успела повернуться к двери, и Генри ничего не заметил.
30
Луиза и Джулиус некоторое время тихо лежали рядом и Луиза чуть-чуть вздремнула. Очнувшись минут через пятнадцать от своей дремоты, она поглядела на длинное смуглое тело Джулиуса и увидела, что он уткнулся лицом в подушку и плечи его вздрагивают. Он плакал.
Луиза наклонилась над ним, тронула рукой его затылок.
— Что с тобой? — спросила она.
Он потряс головой, не отрывая лица от подушки и продолжая плакать.
Луиза придвинулась ближе, прильнула к нему. В этом медлительном движении не чувствовалось тревоги — слезы возлюбленного, казалось, не особенно взволновали ее.
— Скажи мне, что случилось? — спросила она.
Он приподнял голову от подушки и обратил на нее взгляд покрасневших, мокрых от слез глаз.
— О боже! — произнес он.
— Я люблю тебя, — сказала Луиза и поцеловала его в щеку. — И ты любишь меня.
— Откуда ты знаешь? — спросил он.
— Но ведь ты любишь меня, любишь?
— Да, люблю, но ты… ты не можешь любить меня.
— Почему?
— Потому что ты меня не знаешь.
— Я знаю все, что мне нужно.
— Нет, — сказал он и снова всхлипнул, — нет, не знаешь.
— Так откройся мне, — сказала она, неторопливо покрывая все его лицо легкими нежными поцелуями.
— Тогда ты не будешь любить меня, — сказал он, и в голосе его звучала боль, не утихшая под ее поцелуями.
— Нет, буду, — сказала она.
Джулиус вздохнул и перестал всхлипывать. Он задумался. Луиза, прижавшись губами к его щеке, тихонько поглаживала его ухо.
— Мой дядя, — вымолвил он наконец.
— Да?
— Ты помнишь его?
— Помню.
— Ты помнишь, он сказал, что работает в Вашингтоне?
— Да, — ответила она не очень уверенно.
— Он работает в ФБР. — Джулиус помолчал, потом добавил: — Он помощник начальника.
— Ну да?
— И он устроил меня в Гарвард.
— Я знаю. Ты говорил мне.
— Но не просто учиться. Он послал меня сюда, что бы я… чтобы я снабжал его информацией.
— Вот оно что! — Луиза отодвинулась.
Джулиус пристально поглядел ей в глаза, стараясь уловить, изменилось ли их выражение. Луиза с минуту смотрела куда-то в пространство, затем снова поцеловала его в щеку, в висок.
— Ну и ты? — спросила она.
— Да.
— И об Элане, и о Дэнни?