— «Что жъ, дядя, найдемъ ланей?» говорилъ онъ.

— «Богъ дастъ и нападемся, только не зѣвай», отвѣчалъ дядя Ерошка. «Да ты продуй», прибавлялъ онъ Олѣнину, который возился съ засорившимся стволомъ.

«Мой дядя въ одну осень 15 кабановъ убилъ въ Гродненской губерніи», разсказывалъ прапорщикъ.

— «Ружье справно, только пуль нѣтъ на него», говорилъ Ванюша.

«Ну картечью заряди, Ерошка. Проклятая фистулька!» говорилъ Олѣнинъ.

Въ это время вошла Марьяна, широко и смѣло отворивъ дверь. Ея пріемы теперь были похожи на пріемы матери. Она убралась, надѣла чулки, чувяки, бешметъ и платокъ.

— «Здорово ночевали», сказала она, переступивъ порогъ. «Вотъ тебѣ каймаку, ты просилъ».

Всѣ поздоровались, исключая Олѣнина, который оглянулся и только поморщился. Марьяна сѣла на лавку, капитанъ налилъ и подалъ ей чаю.

— «Ну, добра не будетъ!» пробормоталъ дядя Ерошка.

— «И правда несчастье будетъ», сказалъ, неохотно улыбаясь, Олѣнинъ: «отъ бабъ бѣда».

— «А ты отмоли, дядя знаетъ, какъ отъ бабъ ружье отмаливать», сказала Марьянка, взглянувъ на Олѣнина, и засмѣялась. Олѣнинъ не оглядываясь свинчивалъ ружье.

— «А не отмолишь, абреки убьютъ васъ», сказала она: «Ужъ доходитесь». Олѣнинъ все не оборачивался.

Глаза Марьянки вдругъ потухли и остановились на Олѣнинѣ, потомъ высокая грудь ея медленно поднялась и остановилась,не опускаясь. Это былъ признакъ волненья, который хорошо зналъ Олѣнинъ.

— «Не хочу», сказала она капитану, отодвигая стаканъ: «еще коровы не убрала», и вышла.

Вслѣдъ за ней съ ружьемъ въ рукахъ вышелъ Олѣнинъ. Она дожидалась его въ сѣняхъ.

— «Что сердитый?»

— «Ничего!»

— «Нынче рѣшенье делаешь, да?»

— Да, вечеромъ. Зачѣмъ ты только ходишь, когда чужiе? Вѣдь тебѣ жъ хуже.

— «Легко ли, чужiе: Лексѣичь что-ль?»

— «А маленькой-то?

— «Али съестъ онъ меня глазами то? Такъ вотъ я его и полюблю». —

— «Да не то; не люблю я, что разговоры.

— «Вишь ты: хуже мужа!» — Она думала, что онъ ревновалъ ее.

— «Да не то; ходи ты къ другому, а не ко мнѣ при другихъ». —

— «И не приду, самъ придешь», сказала Марьянка и сбѣжала съ крыльца.

Но не дойдя до воротъ, она разъ оглянулась съ улыбкой въ глазахъ; Олѣнинъ не глядя на нее, надѣвалъ пистоны и лицо его было недовольно.

Весь этотъ хаосъ чаю, ружей, пуль, пороху, собакъ, табаку и бѣготни кончился однако темъ, что четверо охотниковъ, позавтракавъ, съ ружьями, снарядами и собаками вышли часовъ въ восемь за станицу.

Вмѣсто того, чтобы поскорѣе на просторѣ привести все въ порядокъ, Ванюша сѣлъ на постель своего барина и сталъ допивать чай и курить папиросы. Марьяна подошла къ окну и постучалась.

«Я къ мамукѣ пойду; они, можетъ быть, рано вернутся, такъ ты возьми сметану, я въ избушкѣ поставила, и виноградъ тамъ стоитъ, возьми».

Отношенiя Ванюши съ Марьяной были совсѣмъ другiя, чѣмъ прежде. Они привыкли другъ къ другу и были нужны другъ другу. Ванюша высунулся въ окно.

— Да почини, матушка, черкеску мою, сказалъ онъ.

— «Хорошо, положи туда».

— «Да что не зайдешь?» прибавилъ Ванюша ласково и указывая на самоваръ: «милости просимъ».

— «Самъ надувайся», презрительно сказала Марьяна и, отвернувшись, скорыми бодрыми шагами пошла по улицѣ.

Гавриловна уже истопила печь и устанавливала горшки, когда вошла ея дочь.

«Господи Iисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!»

— «Аминь», сказала Гавриловна.

— «Здорово, матушка; ѣдешь за дровами?»

— «Надо ѣхать, дитятко, Улита зайти хотѣла, да, я чай, не управилась еще. Али нужно тебѣ чтò?»

— «Нѣ. Дома дѣловъ нѣтъ, я съ тобою поѣду».

— «Ну, спаси тебя Христосъ.

Марьяна переобулась, надѣла материны сапоги, вышла на дворъ, вывела воловъ, надѣла ярмо, и, захвативъ топоры, мать съ дочерью выѣхали за ворота. Марьяна отказалась поѣсть и вообще была неразговорчива. Въ лесу молча и сильно работала, влѣзая на деревья и сильными руками обрубая сучья. Гавриловна замѣтила, что дочькѣ не по себѣ, но не спрашивала о причинѣ. Для нея причина эта была давно извѣстна. Гавриловна считала Марьяну совершенно счастливой. У нея были теперь два быка, буйволица, другой садъ, который купилъ ей Олѣнинъ. Одно только: злодѣй Кирка мучалъ ее тѣмъ, что пропадалъ и конца не дѣлалъ. Чтобы Олѣнинъ могъ перестать любить ея красавицу, этаго она не могла думать. —

Когда арба была наложена верхомъ и бабы ввели быковъ, къ нимъ подошла Устинька, которая тоже набирала дрова.

— «Страсти какія, матушки!» сказала она. «Сейчасъ Назарка верхомъ прибѣжалъ, сказывалъ, абреки переправились, велѣлъ домой ѣхать. Еще сказывалъ»... Устинька отвела Гавриловну въ сторону и тихо стала говорить ей, такъ что Марьяна, заворачивающая быковъ, не слыхала ее. «Правда ли, нѣтъ ли, сказывалъ: съ абреками Кирку видѣли наши казаки. Господи помилуй, что дѣлать!»

— «Иди что ль, мамука!» крикнула Марьяна. Устинька и старуха подошли къ арбѣ и пошли за ней. Въ лѣсу послышались три выстрѣла.

— «Батюшки мои свѣты», заговорила Устинька: «абреки и есть!» и побѣжала впередъ къ своей арбѣ. Гавриловна шла сзади и молча вздыхала, Марьяна скорѣй погоняла быковъ. Выбравшись изъ лѣсу на дорогу, она влѣзла на арбу. Старуха пошла впередъ. —

Вернувшись домой, онѣ пообѣдали. Марьяна влѣзла на печку, старуха убравшись, влѣзла къ ней и принесла ей сѣмячекъ.

— «На, пощелкай, Марьянушка», сказала она, подавая съ той особенной лаской, съ которой обращаются съ больнымъ ребенкомъ.

Марьяна взяла. Старуха стала вздыхать:

— «Охъ-охъ-охъ, Марьянушка, грѣхи наши тяжкіе! Что скучна, Марьянушка? Аль что слышала?

— «Чего слышать?»

— «Вотъ ты съ своимъ конца не дѣлаешь. Женится — не женится, хоть бы одинъ конецъ.

— «Матушка, (строго) не говори мнѣ этаго; не женится, — все любить буду. Не хочу я сама жениться, коли ему не люба, какъ раба служить ему буду», говорила Марьяна, которая нынче ночью только напоминала ему объ обѣщаніи и зато поссорилась съ нимъ. Она не хотѣла чтобы чужіе вмѣшивались въ ея міръ. — Тебѣ что? развѣ не одарила всѣхъ васъ».

Старуха оскорбилась. «Да вотъ ты живи такъ, а Кирка-то не забылъ. Говорятъ, вчерась его съ партіей видали, придетъ сюда, — все жена ты его.»

— «Какъ же придетъ! А придетъ, такъ я сама выдамъ его».

Она ушла домой.



* II. [ВАРИАНТЫ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ.] 

* № 1. БѢГЛЕЦЪ 

Глава 1-я. Марьяна.



— «Поздно вы встаете», сказалъ Офицеръ въ кавказской формѣ, подходя къ крылечку чистой казачьей хаты и приподнимая фуражку. —

— «Развѣ поздно?» отвѣчалъ молодой человѣкъ въ черномъ, бешметѣ, сидѣвшій на крыльцѣ за стаканомъ чаю. «Не хотите ли?» прибавилъ онъ.

Офицеръ взошелъ на крыльцо и крѣпко пожалъ руку, которую небрежно протянулъ ему молодой человѣкъ, продолжая смотрѣть въ противуположную сторону двора. —

«Какой теперь чай, батюшка, ужъ для меня и адмиральской часъ настаетъ». —

— «Никита! подай водки!» сказалъ молодой человѣкъ, не отрывая глазъ отъ предмета, за которымъ онъ слѣдилъ такъ пристально. —

Предметъ этотъ была молодая женщина, которая съ лопатой въ рукахъ собирала навозъ и лѣпила его на плетень. Казачка, занимавшаяся такимъ непоэтическимъ занятіемъ, была огромнаго для женщины, большаго мужскаго роста и необыкновенно хороша — хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскія женщины, или тѣ чудные образы, которые въ первый разъ, во время непонятной для него сладострастной тревоги рисуетъ отроку его 15-ти лѣтнее воображеніе. — Красная шелковая сорочка[39] закрывала ея косу и половину лба, розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами, азіатской прямой ожерелкой и разрѣзомъ посерединѣ груди, покрывала ея тѣло до половины розовыхъ обнаженныхъ икоръ. — Плечи ея были такъ широки и мощны, руки такъ круглы и развиты, грудь такъ высоко и твердо обозначалась подъ легкой одеждой, что громадный ростъ ея ораву, когда вы видѣли ее одну, не поражалъ васъ. Въ каждомъ движенiи этой женщины выражались увѣренность въ себѣ, сила и свѣжесть: выгнутый станъ сгибался свободно и легко, едва обличая напряженiе спинныхъ мускуловъ, сухая съ горбомъ ступня, заканчивающая немного загорѣлую стройную ногу, становилась грацiозно и твердо, не перемѣняя формы. Лицо и бѣлая полная шея нѣжной линiей соединялись съ необыкновенно высокой грудью. Иногда она нѣсколько нахмуривала свои тонкiия черныя брови, но не поднимала глазъ съ своей работы. — По всему можно было замѣтить, что она чувствовала на себѣ взгляды молодого человѣка, который такъ пристально слѣдитъ за ней, и что взглядъ этотъ безпокоитъ ее. —

— «Здорово ночевали, нянюка?»

— «Здорово ночевали», отвѣчала звучнымъ, немного пискливымъ голосомъ высокая женщина старой казачкѣ, которая съ кувшиномъ въ рукѣ вошла на дворъ.

«Батяка Кирка вечеромъ съ поста прибѣгалъ; баитъ, похожiе идутъ. Налей осьмушку, рòдная. Мы ужъ съ Федоской нынче въ садъ не пойдемъ». —

— «Пойду у Водриковыхъ насоса возьму, а то бочка вся; новую начинаемъ. Позавчера нашъ ливеръ взяли, да такъ и сгасло. Теперь ходи по людямъ».

— «Сходи, Марьянушка, а то и тебѣ чай убираться пора — похожихъ встрѣчать».





Первая страница рукописи первого варианта к I части «Казаков».

Размер подлинника.



Нянюка Марьянка, какъ звали ее казаки, вошла въ избушку, надѣла сверхъ сорочки бѣлый платокъ, закутала имъ голову и лицо, такъ что одни только блестящiе черные глаза были видны, и вышла на улицу. — Показаться на улицѣ съ открытымъ лицомъ и волосами считается у старовѣровъ-казаковъ верхомъ неприличiя. —

— «Плохо ваше дѣло», сказалъ офицеръ, подмигивая на Марьяну: «слышали? мужъ прiехалъ».

— «Что?»

— «Я говорю, что у Марьянки теперь ушки на макушкѣ, какъ она узнала, что мужъ изъ похода идетъ: она теперь Александръ Львовича и знать не хочетъ».

«Ну, разница не большая будетъ: она и при мужѣ и безъ мужа знать меня не хочетъ».

— «Разсказывайте!»

— «Я вамъ говорю. Я нахожу, что одинаково глупо въ такихъ вещахъ и скрывать и хвастаться. И, вотъ вамъ честное слово, что несмотря на то, что я не знаю, что готовъ для нея сдѣлать, я столько же успѣлъ, сколько вы, сколько Щирхашидзе, сколько всякiй». —

— «Не можетъ быть!!! Да вы вѣрно не умѣете взяться»...

«Ужъ не знаю, какъ по вашему надо взяться, только я давалъ деньги, — не берутъ, дѣлалъ подарки, шлялся по вечеринкамъ, стою у нихъ два мѣсяца, и все ничего».—«Смѣшно сказать», продолжалъ Александръ Львовичь, говоря больше для того, чтобы высказать свою мысль, чѣмъ для того, чтобы передать ее своему собесѣднику: «я просто влюбленъ — влюбленъ въ этаго великана такъ, какъ никогда въ жизни».

— «Вотъ такъ штука!»

«Ну посмотрите, что это за женщина!! продолжалъ Александръ Львовичь, глядя на Марьяну, которая въ это время той особенной молодецкой мужской походкой, которой ходятъ гребенскiя женщины, входила на дворъ съ насосомъ въ рукахъ.

— «Марьяна!» сказалъ онъ ей: «подойди-ка сюда».

Марьяна потупилась и не отвечала.

— «Что ты это, ужъ и говорить не хочешь со мной?»

— «Чего я пойду», отвѣчала она. «Каку́ болячку тамъ дѣлать?»

— «Правда, что твой хозяинъ прiѣдетъ нынче?»

— «А тебѣ какое дѣло?»

— «Я радъ, что тебѣ не скучно будетъ».

— «Легко-ли».

— «Вы, нечистые духи, разстрѣли васъ въ сердце животы!»... закричала она на мальчишекъ, своихъ племянниковъ, которые разбѣжались прямо на нее и чуть не сбили съ ногъ. — «Пошли на улицу играть, шалавы». 

Глава 2-я. Губковъ

Странное существуетъ въ Россiи мнѣнiе о дѣйствiи, производимомъ жизнью на Кавказѣ на состоянiе, характеръ, нравственность, страсти и счастье людей. Промотавшiйся юноша, несчастный игрокъ, отчаянный любовникъ, неудавшiйся умникъ, изобличившiйся трусъ или мошенникъ, оскорбленный честолюбецъ, горькiй бездомникъ, бобыль: всѣ ѣдутъ на Кавказъ, и ежели ужъ имъ не совѣтуютъ, то по крайней мѣрѣ никто не находитъ страннымъ, что такiе люди ѣдутъ на Кавказъ.

По принятому мнѣнiю это очень естественно. Я же до сихъ поръ, — сколько ни напрягалъ свои умственныя способности — не могъ еще объяснить себѣ, почему они ѣдутъ именно на Кавказъ, а не въ Вологодскую или Могилевскую, или Нижегородскую губернiю?

Мотъ останется мотомъ и въ Москвѣ, и въ Мамадышахъ, и на Кавказѣ, только съ той разницей, что въ Петербургѣ учтивые французы-трактирщики и портные овладѣютъ его жизнью, а на Кавказѣ грубые духанщики и жиды. — Несчастный игрокъ на Кавказѣ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ несчастнымъ, ежели только не гадкимъ. Неудавшiйся умникъ найдетъ много предшественниковъ на Кавказѣ и скорѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ понятъ. — Трусъ останется трусомъ, сколько бы разъ онъ ни ходиль въ походы и ни подвергалъ безъ цѣли жизнь свою опасности. Честолюбецъ тоже едва ли найдетъ то, что ожидаетъ, такъ какъ на Кавказѣ еще меньше, чѣмъ вездѣ, успѣхъ зависитъ отъ достоинства и усердiя. Остается одинъ отчаянный любовникъ, который въ кровавомъ бою хочетъ сложить свою голову и тѣмъ самымъ, по какому то странному умозаключенiю, отмстить неприступной, коварной или жестокой; но и то мнѣ кажется, что ужъ ежели онъ непремѣнно намѣренъ лишить себя жизни, то можно бы было сдѣлать это удобнѣе, вернѣе и скорѣе — дома. —

Александръ Львовичь Губковъ, съ которымъ я имѣлъ честь въ первой главѣ познакомить читателя, также какъ и почти всѣ молодые люди хорошихъ фамилiй, служащiе на Кавказѣ, поддался влiянiю утвердившагося мнѣнiя о мнимомъ благотворномъ дѣйствiи этаго края на кошельки и нравственность людей. Жизнь независящаго ни отъ кого гвардейскаго офицера и несчастная страсть къ игрѣ разстроили въ три года службы въ Петербургѣ его дѣла до такой степени, что онъ принужденъ былъ взять отпускъ и ѣхать въ деревню, для прiискиванiя средствъ выйдти изъ такого положенiя.

Въ деревнѣ туманъ, въ которомъ представлялось ему его положенiе, понемногу разошелся, и онъ понялъ, что жизнь его еще не совсѣмъ испорчена, ежели онъ съумѣетъ вывезти телѣгу своей жизни изъ той глубокой колеи, по которой она до сихъ поръ катилась такъ незамѣтно. «Походная жизнь, труды, опасности, отсутствiе искушенiй, дикая природа, чины, кресты!».......... и онъ рѣшился перейдти въ кавказскiй пѣхотный полкъ.

Само собою разумѣется, что дѣйствительность далеко не соотвѣтствовала тому, что ожидало его воображенiе; а черезъ сколько неизвѣстныхъ ему до той поры — когда онъ жилъ въ большихъ размѣрахъ — горькихъ униженiй заставили его пройдти его недостатки, которыхъ не исправилъ одинъ воздухъ Кавказа.

Не разъ ему случалось слышать фразы въ родѣ слѣдующихъ: «я вашихъ картъ не бью, потрудитесь прислать»; или: «маркитантъ говорить, что онъ въ долгъ не отпустить, что много, молъ, васъ и т. д. и т. д. — Въ то время, какъ я начинаю свой разсказъ, Губковъ уже два года служилъ на Кавказѣ и уже давно заплатiлъ дань глупостей неестественному взгляду новаго человѣка, смотрящего на вещи не съ тѣмъ, чтобы понять ихъ, а съ тѣмъ, чтобы найдти въ нихъ то, чего ожидало обманчивое воображенiе. — Онъ уже пересталъ покупать никуда негодные шашки, кинжалы и пистолеты, пересталъ одѣваться въ азiятское платье и уѣзжать отъ оказiй, кунаки, которые прежде не выходили изъ его квартиры, страшно надоѣли ему, и онъ уже не старался каждый разъ попасть въ походъ, а предоставлялъ это дѣло начальству и случаю; однимъ словомъ, благоразумный практическій взглядъ кавказскаго офицера, сущность котораго составляютъ ненависть и презрѣніе ко всѣмъ Татарамъ, и правило, никогда никуда не напрашиваться и ни отъ чего не отказываться, — невольно усвоивался имъ.

Несмотря на то, что онъ принадлежалъ въ полку къ партіи бонжуровь, какъ нѣсколько непріязненно называли офицеры тѣхъ, которые говорили по-французски, его любили за то, что онъ всегда старался быть хорошимъ товарищемъ. — Я говорю, старался, потому что дѣйствительно онъ имѣлъ такъ мало общаго съ другими, что не могъ быть товарищемъ по наклонности, а былъ имъ только по убѣжденію. —

Совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, человѣка въ высшей степени впечатлительнаго и пылкаго. Ежедневныя, безпрестанныя встрѣчи съ этой женщиной въ ея простой одеждѣ, слегка закрывающей только всѣ прелести удивительнаго тѣла, ея видимая холодность и равнодушіе и даже самая ея грубость и рѣзкость усилили его впечатлѣніе — какъ онъ самъ справедливо признавался — до степени любви самой страстной. —

— «Марьяна!» сказалъ онъ ей однажды, когда она одна сидѣла за шитьемъ, поджавши ноги, въ своей избушкѣ: «пусти меня къ себѣ»,

— «Зачѣмъ я тебя пустю? Каку́ черную немочь ты тутъ найдешь ?»

— «Марьяна, я ничего для тебя не пожалѣю, все, что ты только захочешь, я готовъ сдѣлать для тебя; а ты никогда добраго слова мнѣ не скажешь. Тебѣ, можетъ быть, нужны деньги, вотъ возьми себѣ».

— «Такъ вотъ и стану я твои деньги брать! Не нужно мнѣ ничего».

— «Да я вѣдь отъ тебя ничего не хочу, ничего не прошу, мнѣ только жалко, что такая красавица, какъ ты, мучаешься работой».

— «А кто за меня работать будетъ? Поди ты отъ меня прочь съ своими деньгами», сказала она, отталкивая его руку. «Развѣ хорошо, какъ люди увидятъ?»

— «Ну такъ я вечеромъ прійду, никто не увидитъ. Пустишь меня?»

— «Сколько ни приходи, ничего тебѣ не будетъ».

— «Такъ я прійду...»

Какъ только потухли огни въ станицѣ и полная луна начала подниматься изъ-за казачьихъ хатъ, освѣщая ихъ высокія камышевыя крыши, Дубковъ тихо отворилъ дверь своей хаты и, весь дрожа отъ волненія, осторожными шагами вышелъ на дворъ. Все было тихо, только кое-гдѣ изрѣдка раздавался лай собаки, заунывная пѣснь пьянаго казака, или громкое дыханіе скотины, расположившейся посереди двора.

Дубковъ подошелъ къ закрытому ставню избушки и приложил къ нему ухо. Слышалось дыханіе двухъ спящихъ женщинъ и въ одномъ изъ нихъ — въ ближайшемъ — ему показалось, что онъ узналъ Марьяну.

Онъ подвинулъ къ себѣ ставень, который былъ заложенъ снутри. Ничто не пошевелилось въ избушкѣ. Онъ повторилъ то же движеніе и приложивъ губы къ ставню, прошепталъ: «Марьяна!» Кто то тяжело вздохнулъ и пошевелился. — «Марьяна, отложи», повторилъ онъ громче, толкая ставень. На минуту, которая показалась ему часомъ, снова все замолкло; потомъ послышался звукъ вынимаемаго болта, скрипъ ставня, запахъ сѣмячекъ, тыквы и жилого покоя, и голосъ Марьяны шопотомъ сказалъ:

— «Кто это? Ну чего по ночамъ таскаешься, полуночникъ!»

— «Ты одна?»

— «Нѣтъ, со мной невѣстка спитъ».

— «Выдь въ сѣни, отопри мнѣ».

— «Какже, отопру!» сказала она, выставляя голову въ окошко: «мало тебѣ дѣвокъ по станицѣ, что ко мнѣ привязался».

— «Да что-жъ, коли я тебя люблю, мнѣ никто не милъ, кромѣ тебя. Отопри».

— «Нѣтъ, у меня мужъ есть».

— «Да я то въ чемъ же виноватъ, ежели я безъ тебя жить не могу, ежели ты всегда у меня одна на умѣ. — Ну отчего ты не хочешь меня любить, Марьяна?» —

— «Нѣтъ, не отложу», сказала она, отвѣчая больше на борьбу, происходившую въ эту минуту въ ея душѣ, чѣмъ на его слова. —

— «Марьяна!» началъ онъ, давая ей тѣ страстныя ласкательныя названія, которыя вспоминаешь потомъ всегда съ чувствомъ какого-то стыда и раскаянія: «ради Бога, только подойди къ сѣнямъ на минуту», и онъ рукою старался обнять ее. —

— Не будетъ тебѣ ничего, уйди», сказала она, отстраняясь отъ окошка.

Дубковъ подошелъ къ двери и сталъ стучаться, но никто не отворилъ ее, онъ топнулъ ногой съ выраженіемъ истиннаго отчаянія и побѣжалъ въ свою комнату. —

Въ то время, какъ онъ стучался, Марьяна встала съ кровати, легкими шагами подошла къ сѣнямъ и, положивъ одну руку на замокъ двери, а другую на высоко поднимающуюся грудь, придерживая разстегнутую ожерелку, остановилась въ нерѣшительности. Когда шаги его удалились, она вздохнула, вернулась на постель, гдѣ еще долго сидѣла въ раздумьи, глядя въ освѣщенную луною щель ставня на дверь, въ которую онъ скрылся, потомъ рѣшительнымъ движеніемъ бросилась на подушку и тотчасъ же заснула тѣмъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ, которымъ спятъ только дѣти и люди, проводящие жизнь свою въ тяжелой работѣ.

<Губковъ былъ молодъ, богатъ, влюбленъ и обладалъ наружностью красивою и благородною. Кромѣ того онъ былъ предпріимчивъ и умѣлъ находить языкъ любви для каждаго сословія, поэтому трудно предположить, чтобы всѣ эти достоинства не имѣли вліянія на женщину умную, страстную и съ дѣтства пріученную къ грубому полу-восточному обращенію казаковъ. Марьяна любила Губкова той понятной земной любовью, которая состоитъ въ желаніи всегда видѣть предмета своей любви и принадлежать ему. Боже мой! Какого мнѣнія будутъ обо мнѣ всѣ писатели, изощрявшіеся столько времени разбирать различные оттѣнки любви, когда я скажу, что не понимаю другого рода любви, который мнѣ даже кажется единственнымъ, ежели не самымъ возвышеннымъ и поэтическимъ. то по крайней мѣрѣ самымъ честнымъ и откровеннымъ. Марьяна любила со всей искренностью и силой женщины простой, доброй и трудолюбивой.

Только двѣ равносильныя причины удерживали ее: страхъ грѣха — старовѣркѣ любить православнаго — и постоянные трудъ и усталость, не допускавшіе искушенія до ея неиспорченнаго, хотя и пылкаго сердца.> 

Глава 3-я. Встрѣча.[40]

Было около полдня, когда все остававшееся народонаселеніе въ станицѣ — старики, неслужащіе льготные казаки, бабы, дѣвки, дѣти — высыпало на поляну, чтобы встрѣтить за оградой похожихъ — сотни возвращавшихся изъ похода мужей, отцовъ, дѣтей, братьевъ.

Всѣ собрались, какъ на радость, а въ душѣ каждаго болѣзненно боролась надежда со страхомъ.

Не разъ прислушивались они во время похода къ дальнимъ орудейнымъ выстрѣламъ зa Терекомъ и не разъ мысль о томъ, на чью долю выпадетъ нынче жребій несчастья? заставляла сжиматься каждое сердце.

Съ правой стороны яркозеленаго луга, перерѣзаннаго дорогой, по которой ждали казаковъ, разстилалась гладкая степь, заканчивающаяся бурунами (песчаными буграми ногайскаго кочевья), съ лѣвой стороны зеленѣли низкіе, только что одѣвшіеся виноградные сады, надъ которыми кое-гдѣ возвышались рѣзко выдающіяся на прозрачно-голубомъ небѣ группы высокихъ, стройныхъ тополей и раскидистыхъ фруктовыхъ деревьевъ. За садами мѣстами виднѣлась серебристая полоса Терека и покрытый сплошнымъ лѣсомъ первый уступъ Чеченскихъ горъ. —

Весеннее солнце, стоявшее высоко на чистой лазури неба, свѣтило ярко и согрѣвало свѣжія испаренія оживавшей земли носившіяся въ воздухѣ. Воздухъ, въ которомъ весело вились хохлатые жаворонки и медленно поводя хвостомъ плавали черные орлы и коршуны, былъ совершенно неподвиженъ и до того прозраченъ, что очертанія лѣсистыхъ горъ были видны съ поразительной ясностью, хотя находились на такомъ разстояніи, что огромныя деревья казались мелкими кустами. —

Старыя казачки, поставивъ около себя кувшины съ чихиремъ и узелки съ рыбой и лепешками, которые они принесли съ тѣмъ, чтобы съ хлѣбомъ солью встрѣтить похожихъ, расположившись на травѣ, разговаривали между собой. Молодыя бабы и дѣвки въ лучшихъ канаусовыхъ бешметахъ, въ ярко-цвѣтныхъ рубашкахъ и головныхъ платкахъ, которыми до самыхъ глазъ закутаны большей частью красивыя, свѣжія, оригинальныя лица, и льготные парни — казаки, и писаря въ обшитыхъ галунами зипунахъ и сапогахъ съ каблуками составляли другую группу. Писаря и вообще казаки, служащіе въ правленьяхъ по письменной части и отличающіеся всегда щегольствомъ, политичностью и особенной манерою краснорѣчиво выражаться, бойко поплевывая шелуху сѣмячекъ, балагурили и заигрывали съ дѣвками.

Старики — почетные — въ простыхъ черныхъ или сѣрыхъ зипунахъ, обшитыхъ тесемками, и старенькихъ попахахъ, съ сѣдыми бородами и выразительными лицами, облокачиваясь на палки, съ достоинствомъ останавливались то подлѣ той, то подлѣ другой группы. — Мальчишки и дѣвчонки, чтобы не терять время, собравшись немного въ сторонѣ, зажигали — играли въ лапту. —

Но вотъ кто-то замѣтилъ по дорогѣ подвигающееся облако пыли и всѣ глаза обратились по этому направленію. Слышно: стрѣляютъ, поютъ, и вотъ изъ-за облака пыли выдается быстро подвигающаяся черная точка. Это казакъ скачетъ......

Вся толпа нетерпѣливо подвигается ему навстрѣчу и онъ не успѣваетъ отвѣчать на вопросы, которыми со всѣхъ сторонъ осыпаютъ его. —

— «Здорово, родной,» кричитъ, высовывая изъ-за плеча молодой казачки свое сморщенное лицо, высокая старуха: «что мой старикъ идетъ?»

— «Идетъ, бабука».

— «А Михайлычь?»

— «А батяка Васька?»

— «Идутъ, всѣ идутъ».

— «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ сѣдой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

— «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, дѣдука.»

Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону......

Громче слышны звуки казачьей пѣсни и безпрестанные выстрѣлы. Слышны даже частые удары плетью и топотъ усталыхъ коней. Казаки и казачки уже по цвѣту лошадей, зипуновъ, шапокъ узнаютъ тѣхъ, кого съ надеждой и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толпѣ.

Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцвѣтныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за сѣдлами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дорогѣ. — Нѣкоторые казаки, уже успѣвшіе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на сѣдлѣ, выскакиваютъ впередъ, въѣзжаютъ въ толпу казачекъ, цѣлуютъ женъ, здороваются со всѣми и, не слѣзая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лицѣ подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры слѣзаютъ съ лошадей, казаки слѣдуютъ ихъ примѣру. На всѣхъ лицахъ сіяетъ радость, всѣ спрашиваютъ, пьютъ, смѣются, разсказываютъ.

<Выраженіе радости въ первую минуту свиданія всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разсѣянныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, смѣющейся и говорящей толпѣ ни въ комъ не встрѣтишь истиннаго выраженія радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>

«Гм, вѣдьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ дѣвкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прійди, поцѣлуй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —

«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отвѣчаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ дѣвокъ. —

— «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъ ты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка — своего сына, который, не обращая на нее вниманія, отирая мокрыя губы, передаетъ женѣ пустую чапурку.

— «Дай тебѣ Господи сходимши въ походъ благополучія въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся рукѣ полную чапурку и все приговариваетъ.

Но не всѣмъ встрѣча въ радость. Сзади сотни ѣдутъ двѣ конныя арбы. На одной изъ нихъ, болѣзненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствія и радости на своемъ блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ. На другой арбѣ покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то — холодное тѣло, въ которомъ давно нѣтъ искры жизни. — Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданіями идетъ за печальнымъ поѣздомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себѣ сѣдые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вмѣстѣ естественный законъ природы и законъ приличія, слѣдуя обычаю вытья.

Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькій, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, извѣстный старикъ, бывшій первымъ молодцомъ въ свое время (сосѣдъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встрѣчая Гурку.

— «Теперь послѣ царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».

Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. — «Здорово, батяка!» —

«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ цѣловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей увѣренность въ наслажденіяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и краснѣя повернулся къ дядѣ Епишкѣ.

— «Здорово, дядя!»

— «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль оторопѣла? Давай вино, помолимъ хозяина».

— «Помолимъ, помолимъ».

— «Домой придемъ, — я осьмушку поставлю. Я тебѣ радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.

— «Спасибо, дядя».

Черезъ полчаса казаки почти всѣ пьяные съ пѣснями въѣзжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и дѣвки, за ними ѣхали двѣ арбы; а за арбами нѣсколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подбѣгали къ арбѣ, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:

«Ерошка, а Ерошка!» — А? — «Вѣдь это батяку Фомку убили?»

«Развѣ не видишь подъ буркой то кто?»

«Куда его убили?»

«Въ самую сердце!»

«Анъ въ голову изъ шашки срубили».

«Анъ въ сердце изъ пульки».

«Анъ въ голову».

И мальчишки рысью пускались догонять передовыхъ казаковъ, которые съ пѣснями и стрѣльбой въѣзжали въ станицу.

Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встрѣтить на улицахъ: всѣ разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкій говоръ, разсказы, пѣсни — гулянье. —

Въ избушкѣ Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.

Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вмѣстѣ пришедшіе изъ похода, сидѣли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нарѣзанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пѣли и пили, — пили столько, что Марьяна измучилась, бѣдная, бѣгать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскраснѣвшихся собесѣдниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова пѣсенъ, напѣвы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически пѣть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой рѣшительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго человѣка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличіемъ. —

Марьяна постелила себѣ и мужу на лапасѣ и съ понятнымъ неудовольствіемъ и нетерпѣніемъ — для женщины, не видавшей два мѣсяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушкѣ, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было надѣяться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наединѣ и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ классѣ и особенно между казаками семейныя отношенія совершенно измѣняются отъ присутствія постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказаній, которыя какъ слугѣ онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное вліяніе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встрѣчается въ нашемъ классѣ. —

Дядя Епишка поетъ:



«Алой лентой перевью,
Поцѣлую обойму,
Поцѣлую обойму,
Надежинькой назову».



Федоръ Михайловъ. «Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть пѣсни».

Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».

Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».

Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поцѣлуемь. Вотъ такъ-то радуются! — Ты меня послушай, старика: вѣдь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, — Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»

Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —

Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ набѣга прибѣжали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мнѣ отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Извѣстно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —

Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.

Федоръ Мих. «Ты человѣкъ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно извѣстно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ тебѣ сотникъ и своему Царю есаулъ».

Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду всѣхъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда дѣло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажкѣ: тр, тр, тр, тр! такъ тебѣ надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. — Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —

Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче свѣтъ сталь!

Гурка. Налей, Марьяна!

Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла изъ хаты. Старшая невѣстка давно уже храпѣла въ сѣнцахъ; гости продолжали шумѣть за дверью.

«Какъ себѣ хотятъ, такъ пусть и дѣлаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.

<Больше, чѣмъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губковѣ, который такъ постоянно преслѣдовалъ ее два мѣсяца, и чувствовала что-то вродѣ досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но тѣмь съ большей силой предчувствовала съ человѣкомъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до тѣхъ поръ. — Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>

Не разъ невольно посмотрѣла она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто въ ней не шевелилось, и она съ досадой подумала о томъ, что при мужѣ Губковъ не будетъ больше приходить стучаться въ ея ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —

Наконецъ пьяные голоса казаковъ послышались на дворѣ, они простились съ хозяиномъ, и невѣрные шаги и хриплые голоса ихъ, постепенно удаляясь, совершенно замолкли. —

Черезъ нѣсколько минутъ кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, лѣзъ на сѣно. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подлѣ своей хозяйки.[41]

Глава 4-я.

<«Далече, дядя?» — Посидѣть хочу, отвѣчалъ сѣдобородый плотный казакъ въ оборванномъ желтомъ зипунѣ, сзади и съ боковъ подоткнутомъ за поясъ, въ облѣзлой попашкѣ, надѣтой навыворотъ, и оленьихъ поршняхъ, плотно обтягивающихъ его огромныя ноги, и съ двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходившiй к посту.>

* № 2. * Из варианта № 3.

Прошло полтора месяца.

Ржавскiй обжился въ станице и образъ жизни, который онъ велъ, больше и больше нравился ему. Станица Гребенскаго полка есть Капуа для Кавказскихъ войскъ. Послѣ иногда годовой жизни въ крѣпости или лагерѣ, Кавказецъ, попадая въ станицу, усиленно предается всѣмъ тѣмъ наслажденiямъ, которыхъ онъ былъ лишенъ по ту сторону Терека. Въ числѣ этихъ наслажденiй главное мѣсто занимаютъ свобода, охота и женщины. <Едва ли есть гдѣ-нибудь въ мiре охота, богаче той, которую можно имѣть на Кавказской линiи. Женщины Гребенскихъ казаковъ не даромъ извѣстны своей красотой по всему Кавказу.> Ржавской былъ еще очень молодой человѣкъ, но несмотря на то <или именно потому> уже запутавшiйся въ отношенiяхъ общественной жизни. Съ нимъ случилось то, что случалось съ весьма многими честными и пылкими натурами въ наше время. Безобразіе русской общественной жизни и несоотвѣтственность ея съ требованіями разума и сердца онъ принялъ за вѣчный недостатокъ образованія и возненавидѣлъ цивилизацію и выше всего возлюбилъ естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу въ Петербургѣ и поступить на Кавказъ. Бытъ казаковъ сильно подѣйствовалъ на него своей воинственностью и свободой. Поселившись въ станицѣ, онъ совсѣмъ пересталъ видѣться съ офицерами, бросилъ карты, не ѣздилъ въ штабъ полка, оставилъ книги, а все время проводилъ на охотѣ, у кунаковъ въ аулахъ и съ дядей Ерошкой, который каждый вечеръ приходилъ къ нему выпивать осьмуху чихиря и разсказывать свои исторіи. — Ржавскій былъ еще въ томъ счастливомъ возрастѣ, когда на каждую сторону жизни въ душѣ отзываются нетронутыя, неиспытанныя струны, когда каждый подвигъ, каждое преступленіе, каждое наслажденіе, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая разсказы старика, онъ самаго себя видѣлъ во всѣхъ тѣхъ положеніяхъ, о которыхъ говорилъ дядя Ерошка. <Дядя Ерошка былъ для него выраженіе всего этаго новаго міра и слова его производили сильное вліяніе на молодого человѣка. Чего не испыталъ, чего не видалъ этотъ старикъ? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейскій взглядъ былъ видѣнъ во всѣхъ краснорѣчивыхъ словахъ его, во всѣхъ пѣвучихъ, самоувѣренныхъ интонаціяхъ.> Говорилъ ли онъ про свои набѣги въ горы, про воровство табуновъ въ степяхъ, про гомерическія попойки, про дѣвокъ, которыхъ онъ съ ума сводилъ, какой-то внутренній голосъ говорилъ молодому человѣку: ты можешь, ты все это можешь.

И дѣйствительно, все бы это онъ могъ, потому что онъ былъ смѣлъ, ловокъ и очень силенъ, чѣмъ онъ очень гордился. Но одна сторона этой жизни и самая привлекательная для него — женщины, по странному свойству его характера была неприступна для него. <Онъ былъ застѣнчивъ съ женщинами не своего круга до такой степени, что подойти къ казачкѣ, заговорить съ ней было для него физически невозможно. Онъ испытывалъ физическое страданіе при одной мысли о приведеніи въ исполненіе этаго намѣренія.> Первая молодость Ржавскаго прошла такъ, что онъ не зналъ любовныхъ отношеній къ женщинѣ безъ уваженія къ ней. Съ дѣтства и до 19 лѣтъ онъ зналъ только одну любовь къ кузинѣ, на которой онъ твердо намѣренъ былъ жениться. Любовь его прошла, но прошелъ и тотъ опасный возрастъ, въ которомъ подъ вліяніемъ чувственности и легковѣрія легко дѣлаются сдѣлки съ нравственнымъ чувствомъ. — Онъ мучался, желалъ, зналъ причину своихъ мученій и цѣль желаній, но неприступная стѣна отдѣляла его отъ всякой женщины, которой, онъ чувствовалъ, не могъ бы весь отдаться. И чѣмъ больше онъ видѣлъ возможность осуществленія своихъ желаній, тѣмъ сильнѣе становилась его застѣнчивость, переходящая въ болѣзненный страхъ и подозрительность, при столкновеніяхъ съ женщинами, которыя ему нравились.

Читатель ближе познакомится съ нимъ изъ писемъ его къ своему пріятелю. — Скажу только, что пріятель, который страстно любилъ его, получая отъ него письма, всегда говорилъ: «Какъ это на него похоже! Опять новинькое!» И хотя ни на минуту не сомнѣвался въ его честности и правдивости, впередъ уже считалъ все, что писалъ Ржавскій, увлеченьемъ и преувеличеньемъ.

* № 3. 

[а) Редакция первая.]



Я пошелъ на удачу. Долженъ признаться, что мнѣ становилось жутко. Вѣтеръ поднимался сильнѣе, тучи находили гуще, и быстро смеркалось. Я вышелъ на дорожку и пошелъ по тому направленію, по которому предполагалъ станицу. Все кругомъ меня казалось мнѣ такъ пусто, дико. Никакого звука, нигдѣ слѣда человѣческаго, только вѣтеръ сильнѣй и сильнѣй разъигрывался въ вершинахъ. Я зашелъ въ какіе-то камыши. Справа былъ рѣдкой обвитой ползущими сухими растеньями лѣсъ, слѣва безконечное море камышей. Деревья были поломаны вверху вѣтромъ и голы, кое гдѣ попадались полянки песку съ бѣдной растительностью, камышъ все шелъ гуще и гуще съ лѣвой стороны дороги, и дорога по канавѣ становилась менѣе и менѣе замѣтна. — Объ охотѣ я уже и не думалъ и чувствовалъ убійственную усталость. Вдругъ подлѣ меня страшно затрещали камыши, приближаясь ко мнѣ, зашевелились их макуши. Я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и схватился за ружье. Это была моя собака. Я испугался. Мнѣ нехорошо было на душѣ. Пройдя еще съ версту, мнѣ показалось, что я слышу какой-то другой звукъ, кромѣ вѣтра, я остановился и сталъ слушать. — Въ какое это необитаемое мѣсто зашелъ я. — Впереди меня гудѣло что-то и на минуту мнѣ показалось, что я слышу голосъ человѣка. Я прислушался: дѣйствительно это былъ голосъ. Я удвоилъ шагъ и пошелъ впередъ. Вдругъ поднявъ голову я увидалъ открытое мѣсто, быстро текущую воду Терека, два кудрявыя дерева и между ними вышку. Солнце вышло на мгновенье изъ-за тучъ, яркимъ свѣтомъ блеснуло по водѣ и камышамъ и въ то же мгновенье до слуха моего ясно долетѣлъ звукъ прелестнаго мужскаго голоса, поющаго русскую пѣсню. Это былъ кордонъ.[42] Лошадь въ сѣдлѣ ходила въ камышах, у Терека у плетня сидѣлъ казакъ и пѣлъ. Какъ тебѣ описать чувство радости которое я испыталъ въ эту минуту. Бываютъ безъ причины такія минуты. Все, что я видѣлъ, казалось мнѣ прекраснымъ и глубоко западало въ душу. Какой-то голосъ говорилъ: смотри, радуйся, вотъ оно, вотъ оно! — Чувство страха прошло. Какое-то тихое блаженство мгновенно замѣнило его. — Вотъ такія, никому неизвѣстныя таинственно-личныя наслажденія составляютъ прелесть здѣшней жизни. Я подошелъ къ казаку, который пѣлъ. Онъ оглянулся и продолжалъ пѣть. Это былъ Кирка, крестный сынъ и сосѣдъ Ерошки, и единственный человѣкъ, котораго старикъ исключаетъ изъ общаго презрѣнія ко всему новому поколѣнью казаковъ. — Дѣйствительно этотъ малый замѣчательная личность. Не думай, чтобы онъ поразилъ меня только въ эту минуту особой воспріимчивости. Я уже и прежде видалъ его и въ первый разъ, какъ его виделъ, почувствовалъ къ нему странное влеченіе, сладкую и робкую адмирацію, какъ передъ женщиной. Случалось ли тебѣ влюбляться въ мущинъ? Я безпрестанно влюбляюсь и люблю это чувство. Этотъ казакъ сразу побѣдилъ меня своимъ голосомъ. Ни въ чертахъ лица его, ни въ сложеніи нѣтъ ничего необыкновеннаго, хотя они красивы, но во всемъ общемъ столько гармоніи и природной граціи и, главное, силы, притомъ во всѣхъ частностяхъ столько нѣжнаго, изящнаго, что, мнѣ кажется, всякой долженъ непремѣнно также подчиненно полюбить этаго казака, какъ и я. Выраженіе его глазъ такое веселое, доброе и вмѣстѣ немножко pfiffig,[43] улыбка у него такая изящная, открытая и немного усталая, во всѣхъ пріемахъ такое спокойствіе и неторопливость граціи... Но главное, плѣнившее меня, это — голосъ и смѣхъ. Голосъ чуть-чуть погрубѣе женскаго контралъта и смѣхъ прозрачный, грудной, отчетливой и такой сообщительной. — Онъ пѣлъ теперь одну изъ моихъ и своихъ любимыхъ пѣсенъ:



Изъ села было Измайлова,
Изъ любимаго садочка государева
Тамъ ясенъ соколъ изъ садика вылетывалъ.
За нимъ скоро выѣзжалъ младъ охотничекъ,
Манилъ онъ яснаго сокола на праву руку:
«Поди, поди, соколъ, на праву руку,
За тебя меня хочетъ православный царь
Казнить-вѣшать».
Отвѣтъ держитъ ясенъ соколъ:
«Не умѣлъ меня ты держать въ золотой клѣткѣ
И на правой рукѣ не умѣлъ держать,
Теперь я полечу на сине море,
Убью я себѣ бѣлаго лебедя,
Наклююсь я мяса сладкаго лебедикаго.



Онъ говоритъ: лебедикаго, и я люблю это ломанье.





 Страница рукописи (№ 20) одного из вариантов к I части „Казаков“

Размер подлинника



Вѣтеръ слышенъ былъ сзади глухо въ лѣсу, рѣка буровила на заворотѣ и сильно, звучно заливался голосъ. Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ приподнялся, снялъ шапку и подошелъ ко мнѣ.

«Далеко зашли», сказалъ онъ своей устало самонадѣянной улыбкой.

— «А что далеко до станицы?

— «Верстъ пять. Засвѣтло не дойдете, а ночью опасно. Нешто проводить васъ?»

— «А ты какъ же одинъ назадъ пойдешь?

— «Я то привычный. Попросите меня у урядника. Для васъ онъ отпуститъ: a мнѣ и нужно».

Я вошелъ въ кордонъ, попросилъ урядника, онъ отпустилъ Кирку и уже совсѣмъ темнѣло, когда мы съ нимъ пошли назадъ въ камыши по узенькой, чуть замѣтной тропинкѣ. Я разговорился съ Киркой и наружность его не обманывала меня, у него ужасно много доброты и яснаго здраваго смысла и маленькаго веселаго юмора.

— «Что», спросилъ я его: «скучно, я думаю, бываетъ на кордонѣ?»

— «Отчего скучно?» спросилъ онъ.

— «Да отойти нельзя и теперь вѣдь очень опасно. Говорятъ, абреки переправляются». —

— «Ничего, мы привыкли. Наше дѣло такое; еще думаешь себе: приди, батюшка. Вѣдь намъ еще лестно; вотъ хоть бы я, еще и ни разу не стрѣлилъ въ человѣка. Ну старики, тѣ ужъ отдаляются. Тоже и на кордонѣ пьютъ, спятъ.

— «А въ походъ ты желаешь идти?»

«Какже не желать; на то и казакъ, чтобы въ походы ходить.

— «Пойдешь зимой?»

— «Да какъ Богъ дастъ. Коня не могу справить. Пѣшкомъ нельзя и теперь стыдно».

Я слышалъ отъ Ерошки, что пріобрѣтенье лошади составляетъ всѣ мечты и Кирки и всего его семейства. Мнѣ пришло въ голову подарить ему лошадь. Я ровно вчера выигралъ 50 р. Повѣришь ли, что этотъ молодой мальчикъ съ своимъ пушкомъ на подбородкѣ такъ импонируетъ своей непосредственностью и красотой, что я долго колебался предложить ему лошадь, боясь оскорбить его. Я сначала предложилъ ему выпросить его въ походъ въ драбанты (это вродѣ ординарцевъ даются казаки офицерамъ, хотя совершенно противузаконно). Онъ сказалъ, что радъ будетъ.

— «Да вѣдь вы не любите нашихъ», сказалъ я.

— «Э! это старухи только», сказалъ онъ, смѣясь: «имъ все, что по не старому, то и тошно. Отчего не любить».

Я предложилъ ему лошадь. Онъ не повѣрилъ сначала, но я сказалъ, что взаймы и что даже сейчасъ, какъ придемъ, дамъ ему деньги. Всю остальную дорогу онъ молчалъ. Я тоже. Мнѣ было удивительно хорошо на душѣ. Все, что я видѣлъ, казалось прекрасно, ново: и мракъ, сгущавшійся на лѣсъ, и вѣтеръ, шумно и высоко говорящій въ вершинахъ, и дикіе крики шакаловъ близко по обѣимъ сторонамъ дороги. На душѣ легко, ясно, въ тѣлѣ сильная здоровая усталость и голодъ; природа вездѣ со всѣхъ сторонъ и въ тебѣ самомъ.

Я отдалъ Киркѣ деньги. Онъ только сказалъ, что отдастъ къ осени, и не поблагодаря ушелъ. Онъ не могъ благодарить и не понималъ, какъ благодарить за вещь, не имѣющую для него никакого смысла. Я смотрѣлъ въ окно на него, когда онъ вышелъ. Онъ шелъ опустивъ голову и недоумѣвающе разводилъ руками.

Моего хозяина дочь подбѣжала къ нему. Они остановились и заговорили о чемъ-то. Какая прелесть эти два человѣка. Марьяна — верхъ женской красоты. Эта стройность, сила, женская грація и глаза, которые только я видѣлъ изъ ея лица, но глаза, которымъ подобнаго я ничего не видывалъ. Впрочемъ до другаго раза о Марьянѣ. Она стоитъ цѣлаго письма. Нынче я усталъ. Я пообѣдалъ или поужиналъ, дописалъ за чаемъ тебѣ это письмо и усталый, счастливый ложусь спать. А завтра опять иду на охоту.

Вотъ тебѣ кусочекъ моей жизни, бѣдный, жалкій кусочекъ въ сравненіи съ дѣйствительностью. Но прощай. —

[Позднѣе:] Мнѣ хорошо, очень хорошо, но по правдѣ сказать, от чего-то грустно, сладко грустно, но грустно.



Глава 3-я.



Возвращаясь въ этотъ вечеръ домой съ Киркой, Ржавскій, узнавъ, что у него нѣтъ лошади, которая составляетъ всѣ его желанія, подарилъ ему 50 р. на лошадь. И это непривычное доброе дѣло произвело то неясное волненіе и христіанское настроеніе, которое отражалось въ письмѣ его къ пріятелю.

<Ему казалось, что Кирка отъ неожиданнаго счастья и отъ наплыва новыхъ мыслей, подтвержденныхъ дѣломъ, не могъ найти словъ благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петровъ, что стѣны хаты, его собака — весь міръ любилъ его и другъ друга. Онъ былъ такъ доволенъ собой, что ему стало грустно, что онъ такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой человѣкъ, а почти никто не знаетъ этаго.>

[б) Вторая редакция конца.]

Кирка мнѣ человѣкъ знакомый, во первыхъ, по Ерошкѣ, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мнѣ чрезвычайно нравится. Дѣйствительно, Кирка — одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженіемъ повелительного спокойствія и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ рѣзкой и холодный, почти жестокой, но все выраженіе такъ въ характерѣ всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мнѣ чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надмѣненъ, что разумѣется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ тебѣ признаться, что кромѣ того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мнѣ нравился, какъ нравится женщина — особенно плѣнилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погрубѣе женскаго контральта, кромѣ того я имѣю на него виды. — Смѣйся надо мной или нѣтъ, мнѣ все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желаніе примѣриваешь на общій уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: дѣлаютъ ли это люди, дѣлали ли прежде меня? нѣтъ, то и мнѣ нечего пробовать. Я вѣрю себѣ теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, дѣлать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смѣло, къ какой [бы] нелѣпости въ пошломъ смыслѣ оно не привело меня. — Все это я говорю къ тому, чтобы сказать тебѣ, что я влюбленъ въ этаго казака и рѣшился обратить его въ христіанскую вѣру. Въ немъ все хорошо, все свѣжо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: чтò, ежели бы съ этой силой человѣкъ этотъ зналъ, что хорошо, что дурно. Говоря съ Киркой, я былъ пораженъ этимъ отсутствіемъ всякаго внутренняго мѣрила хорошаго и дурнаго. Одинъ разъ мы съ нимъ разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этаго ничего сдѣлать нельзя, а трудиться для себя — напрасно. Онъ слушалъ меня больше, чѣмъ внимательно; онъ былъ озадаченъ; но потомъ я видѣлъ, что онъ испугался своего впечатлѣнія и подозрительнѣе сталъ смотрѣть на меня. Я очень радъ былъ его встрѣтить здѣсь. Онъ вязалъ уздечку, сидя на порогѣ кордона, и пѣлъ одну изъ старыхъ казачьихъ пѣсенъ. 

* № 4.

14. Глава 4-я.

2-е письмо Ржавскаго къ своему пріятелю.

Да, вотъ уже три мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ я поселился здѣсь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатлѣніе, которое произвели на меня здѣшніе люди и природа, теперь у меня есть уже здѣсь друзья, живые интересы. Жизнь моя внѣшне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, бесѣдую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изрѣдка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ цѣли и передумываю всякой вздоръ, который мнѣ вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечкѣ или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мнѣ интересно слѣдить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало видѣлъ все это время. Онъ отличился съ мѣсяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ тѣхъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда пріезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельнѣе. Странное дѣло, убійство человѣка вдругъ дало ему эту самонадѣянность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: человѣкъ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; развѣ у насъ не то же самое? Война, казни. — Напротивъ, здѣсь это еще меньше уродливо, потому что проще. — Я ѣздилъ на кордонъ смотрѣть тѣло убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ пріѣзжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тѣло лежало навзничь въ шалашѣ, въ головѣ была засохшая почернѣвшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который пріѣхалъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно тебѣ описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотрѣлъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На тѣло онъ тоже не смотрѣлъ. Онъ приказалъ пріѣхавшему съ нимъ Татарину взять тѣло и гордо и повелительно смотрѣлъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ сѣлъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.

— «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Киркѣ урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. — И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, всѣмъ существомъ своимъ радуется. Невольно мнѣ представлялась мать, жена убитаго, которая теперь гдѣ-нибудь въ аулѣ плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь вездѣ и вездѣ.

— Я тебѣ писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сидѣлъ дома; ко мнѣ зашелъ нашъ поручикъ Дампіони. Онъ, кажется, малый довольно хорошій, немного образованный, или ежели не образованный, то любящій образованіе и на этомъ основаніи выходящій из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мнѣ въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета всѣмъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вмѣстѣ, и они пускай будутъ вмѣстѣ. Знаешь это мелкое тщеславіе, забравшееся туда, куда ему вовсе не слѣдуетъ. Кромѣ того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ всѣ живутъ офицеры по обычаю въ крѣпости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станицѣ волочутся за казачками и волочутся извѣстнымъ классическимъ образомъ и всегда почти успѣшно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имѣю природное отвращеніе ко всѣмъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенія моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Напримѣръ, здѣсь въ станицѣ всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, дѣлаетъ сидѣнки дѣвкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, имѣетъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученія, и потихоньку, по казенной мѣркѣ донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я бѣгу ихъ съ отвращеніемъ. И теперь, напримѣръ, я очень доволенъ тѣмъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зрѣнія. Я открылъ здѣшнюю природу, здѣшній лѣсъ, удовольствіе тратить свои силы. Дампіони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, успѣшно. Онъ нѣсколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношеніяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ вѣрить, что у меня нѣтъ никакихъ отношеній. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со всѣми дѣвками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ нѣтъ, это дебошъ внѣ казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желаніемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мнѣ и предложилъ идти вмѣстѣ на пирогъ, который затѣяла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ балѣ, одни дѣвки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что онѣ считаютъ меня дикаремъ и непремѣнно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мнѣ странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какія отношенія между нами и этими дикими казачьими дѣвками? Дампіони же мнѣ разсказывалъ такія странныя отношенія, и безнравственныя и строгія. Дампіони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ дворѣ, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты здѣсь всѣ на одинъ покрой. Онѣ стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по лѣсенкѣ, обыкновенно къ лицевой сторонѣ лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, одѣялы, сложенные другъ на другѣ и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружіе, тазы. Это холодная хата, во второй комнатѣ большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. — Въ хозяйской хатѣ происходило волненіе, дѣвки выбѣгали оттуда, заглядывали къ намъ, смѣялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизіи для пирога. Дампіони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хатѣ поднялась бѣготня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ столѣ стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Дѣвки стояли въ углу за печкой, смѣялись, толкались и фыркали. Дампіони умѣетъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ дѣлалъ за нимъ все, что онъ дѣлалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ дѣвокъ выпить тоже. Устинька сказала, что дѣвки не пьютъ. Д[ампіони] велѣлъ деньщику принести меду, — дѣвки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампіони вытащилъ дѣвокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.

— «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьянѣ.