Неизменно высоко оценивал «Казаков» Тургенев. В 1874 году он писал в письме к Фету: «Чем чаще перечитываю я эту повесть, тем более убеждаюсь, что это chef-d\'oeuvre Толстого и всей русской повествовательной литературы» (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. X, с. 206).

Берс рассказывает об одной игре, изобретенной Львом Николаевичем, которая возбуждала в детях особенно резвый и шумный восторг. Эта игра, под названием «Нумидийская конница», заключалась в том, что «Лев Николаевич совершенно внезапно вскакивал с места и, подняв одну руку вверх и предоставив свободу этой кисти, слегка пробегал по комнатам. Все дети, а иногда и взрослые, следовали его примеру с такой же внезапностью». В этом старике, который, как маленький мальчик, с внезапной резвостью бегает по комнатам и даже взрослых увлекает в игру, я узнаю того, кто говорит о себе с младенчески-ясною улыбкой: «Я человек веселый, я всех люблю, я дядя Ерошка!»



«Поликушка». — Впервые повесть была напечатана в журн. «Русский вестник», 1663, № 2.

Толстой начал работу над повестью во время своей второй заграничной поездки в Брюссель в 1861 году. Первое прямое упоминание «Поликушки» встречается в Дневнике 6 мая 1861 года: «Завтра с утра Поликушка и читать положения» (т. 48, с. 37).

Изображая первые, как сны, волшебные и темные воспоминания самого далекого детства, когда ему было года три-четыре, описывает он одно из наиболее счастливых и сильных впечатлений своих — купание в корыте; «Я в первый раз заметил и полюбил свое тельце с видными мне ребрами на груди и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную стращенную воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда водил по ним ручонками». Можно сказать, что с того мгновения, как трехлетним ребенком впервые заметил он и полюбил свое маленькое голое тело, он так и не переставал любить и жалеть его всю жизнь. Глубочайшая стихийная основа всех его чувств и мыслей — именно это первое, чистое, беспримесное ощущение плотской жизни — любовь к плоти. Это чувство выразил он, описывая радостное сознание животной жизни, которое однажды овладело Вронским перед свиданием с Анной Карениной. «Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью: „Хорошо, очень хорошо!“ — сказал он сам себе. Он и прежде часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя, своего тела…»

5 января 1863 года Толстой отмечает в Дневнике: «Поликушка мне не нравится. Я читал его у Берсов» (там же, с. 48). По-видимому, повесть была окончена осенью 1862 года. В основу сюжета «Поликушки» легли действительные события, о которых писателю рассказала одна из дочерей кн. М. А. Дондукова-Корсакова в марте 1861 года в Брюсселе.

С. М. Гейден, урожденная Дондукова-Корсакова, в письме к Толстому от 13 апреля 1888 года пишет: «27 лет тому назад, в Брюсселе, видались мы с Вами чуть ли не каждый день… Надеюсь, что из Вашей памяти не совсем изгладилось воспоминание… о сестрах моих, из которых одна рассказывала Вам фабулу «Поликушки» — быль из наших мест» (т. 7, с. 345).

Кажется, ни в ком эта чистая животная радость плотской жизни, знакомая древним, теперь сохранившаяся только у детей, не выражалась с такой откровенностью, первобытною и невинно-бесстыдною обнаженностью, как в Л. Толстом. И с годами она не только не уменьшается, но даже увеличивается, как бы отстаивается, очищается от всяких посторонних примесей. Как вино, она в нем — «чем старе, тем сильней». Весна его жизни кажется мрачной и бурной по сравнению с этой золотой лучезарно-тихою осенью. Как выразился один итальянский дипломат XVI века о другом великом жизнелюбце и эпикурейце — папе Александре Борджиа, — Лев Николаевич «к старости молодеет». Думая о смерти, как будто готовится только к земному бессмертию:

Сколько-нибудь значительных отзывов в критике повесть не вызвала. Либеральная и консервативная печать отнеслась к «Поликушке» недоброжелательно (газ. «Сын отечества», 1863, № 90, 15 апреля; газ. «Одесский вестник», 1863, № 53, 16 мая).

С позиций «чистого искусства» резко отрицательно отозвался о повести Фет: «…в «Поликушке» все рыхло, гнило, бедно, больно… Все верно, правдиво, но тем хуже… Я даже не против сюжета, а против отсутствия идеальной чистоты… От «Поликушки» несет запахом этой исковерканной среды» (H. H. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, 1828–1890. М., 1958, с. 290).



И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век,
И нас за могильной доскою,
За миром явлений не ждет ничего, —
Творца оправдает могила его.



Восторженно принял повесть И. С. Тургенев, писавший Фету: «Прочел я после Вашего отъезда «Поликушку» Толстого и удивился силе этого крупного таланта… есть страницы удивительные. Даже до холода в спинной кости пробирает, а ведь у нас она уже и толстая и грубая. Мастер, мастер!» (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. V, с. 216).

«Кто не был в этом небольшом деревянном доме, выкрашенном темною охрою? — умиляется Сергеенко, — ученые и писатели, художники и артисты, государственные и финансовые деятели, губернаторы, сектанты, земцы, сенаторы, студенты, военные, фабричные, рабочие, крестьяне, корреспонденты всех цветов и наций и проч., и проч. Не проходит дня зимою, чтобы в Долго-Хамовническом переулке не появилось какое-нибудь новое лицо, ищущее свидания с знаменитым русским писателем. — Кто только не обращается к нему с приветствием, с сочувствием, с мучительными запросами и обвинениями? Русская и французская молодежь, американцы, голландцы, поляки, англичане, баронесса Берта Сутнер и набожный брамин из Индии, умирающий Тургенев и мечущийся, как раненый зверь, разбойник Чуркин».



«Декабристы». — Главы неоконченного романа, были впервые опубликованы в сб. «XXV лет», СПб., 1884, изданном в честь юбилея «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (литературный фонд)», одним из учредителей которого был Толстой.

— Радостно узнавать, — сказал однажды Лев Николаевич, — про влияние на других людей, потому что только тогда убеждаешься, что огонь, который в тебе — настоящий — настоящий, если зажигает.

Относительно даты начала работы над произведением существуют две точки зрения и обе основаны на словах самого писателя. Из письма Толстого к Герцену от 14/26 марта 1861 года следует, что «Декабристов» он начал писать в ноябре 1860 года (см. с. 463 наст. тома).

Эти слова напоминают его же признание другому собеседнику несколько лет назад:

А в наброске предисловия к «Войне и миру» Толстой сообщает: «В 1856 году я начал писать повесть с известным направлением, героем которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию…» (т. 13, с. 54). Из двух дат следует предпочесть первую, поскольку здесь ошибка памяти маловероятна, тогда как во втором случае вполне возможна. Но замысел произведения о декабристах мог возникнуть именно в 1856 году, когда декабристы возвращались из ссылки. В 60-е годы от замысла «Декабристов» писатель перешел к «Войне и миру». Вновь к работе над произведением о декабристах Толстой обратился в конце 70-х годов, после окончания «Анны Карениной».

Писатель встречается с бывшими участниками движения, переписывается с ними, интересуется судьбами их товарищей, подробностями быта и отношений между декабристами.

— Я не заслужил генерала-от-артиллерии, зато сделался генералом-от-литературы.

Так в письме к декабристу П. Н. Свистунову Толстой расспрашивает его о различных событиях личной жизни людей той эпохи: «Что за человек был Федор Александрович Уваров, женатый на Луниной?.. Какое было его отношение к обществу?.. На какой дуэли, — с кем и за что, — Лунин, Михаил Сергеевич, был ранен в пах?» (т. 62, с. 459).

Теперь он мог бы сказать, что заслужил генерала не только от литературы, но и от новой, грядущей в мир, социально-демократической религии. И второе повышение выгоднее первого.

«Работа моя, — писал Толстой в том же письме, — томит, и мучает меня, и радует, и приводит то в состояние восторга, то уныния и сомнения; но ни днем, ни ночью, ни больного, ни здорового, мысль о ней ни на минуту не покидает меня» (там же). Однако и на этот раз писатель оставил «Декабристов» и обратился к эпохе Петра I. В письме к Фету 16…17 апреля 1879 года Толстой сообщает: «…«Декабристы» мои бог знает где теперь, я о них и не думаю» (там же, с. 483).

Но весной 1904 года писатель снова возвращается к историческим событиям, так интересовавшим его почти всю жизнь, и просит В. В. Стасова прислать ему «записки Декабристов, изданных за границей, именно: Трубецкого, Оболенского, Якушкина…» (т. 75, с. 86).

Так сумел он соединить утонченнейшую роскошь и негу плоти с последнею роскошью и сладострастием духа — славою.

В газете «Новое время» (1904, № 10148, 3 июня) появилась заметка, утверждавшая, что Толстой «не нашел в фигурах декабристов достаточно характерных русских черт, да и вообще достаточной важности, чтобы можно было из них сделать центр большого эпического создания».

Внук декабриста Г. М. Волконский послал Толстому вырезку из газеты и письмо с просьбой ответить на вопрос: «Неужели это верно?» «Декабристы, — ответил писатель, — больше, чем когда-нибудь, занимают меня и возбуждают мое удивление и умиление» (т. 75, с. 135). Толстой так и не завершил свой труд. Он трижды обращался к декабрьским событиям, в 1860, 1878 и 1904 годах, то есть в наиболее острые и напряженные моменты истории России. Видимо, Толстой стремился в революционном движении прошлого открыть причины современных событий.

Где же, однако, заповедь Христа об отречении от собственности, о совершенном смирении и совершенной бедности, как единственном пути в Царствие Божие? Где этот соединяющий путь, как бы мост, перекинутый над пропастью, которую вырыли между нашей верою и верою русского народа, преобразования Петра? Где великий писатель земли русской в образе великого подвижника? И что сталось — увы! — с нашей надеждою на возможность чуда в истории русской культуры, — того, что этот, не только плотскими, но и духовными сокровищами богатейший из людей будет действительно в поте лица своего зарабатывать хлеб свой или, как дядя Влас, «в армяке, с открытым воротом, с обнаженной головой», протягивать руку за милостыней на построение еще неведомого русского и всемирного храма. До этого веселого «охотника», старого язычника, дяди Ерошки, до этого обновленного барина-эпикурейца, роскошного в самом воздержании и простоте, какое дело — не американским квакерам, не «корреспондентам всех цветов и наций», не баронессе Берте Сутнер и Полю Дерулэду, не губернаторам, студентам, сенаторам, государственным и финансовым деятелям и проч., и проч. — а тому, у кого не только на словах —

Привлекал художника и нравственный облик дворянских революционеров. «В моем начатом романе «Декабристы», — писал Толстой в письме к П. И. Бирюкову 6 марта 1897 года, — одной из мыслей было то, чтобы выставить двух друзей, одного, пошедшего по дороге мирской жизни, испугавшегося того, чего нельзя бояться, — преследований, и изменившего своему богу, и другого, пошедшего на каторгу, и то, что сделалось с тем и другим после 30 лет: ясность, бодрость, сердечная разумность и радостность одного и разбитость и физическая и духовная другого…» (т. 70, с. 49).

В 1895 году Толстой написал статью «Стыдно», в которой выражал протест против закона, позволявшего подвергать крестьян и солдат телесному наказанию. Одно из предполагаемых названий статьи— «Декабристы и мы»-точно выражало ее главную мысль о нравственном превосходстве лучших дворян эпохи 1825 года над современниками писателя. Толстой называет в статье декабриста С. И. Муравьева «одним из лучших людей своего, да и всякого, времени» (т. 31, с. 72).



Сила вся души великая
В дело Божие ушла,
тому, кто не только на словах «роздал имение»,
Сам остался бос и гол,



Стр. 356–357. На этих страницах Толстой дает общую характеристику эпохи. Используя необычный синтаксический период в 698 слов, писатель стремится, по словам А. В. Чичерина, «…обнять и связать в одно целое беспорядочное и бурное течение русской жизни…» (А. В. Чичерин. Возникновение романа-эпопеи. М., «Советский писатель», 1975, с. 128). Весь этот фрагмент (начало гл. 1) проникнут авторской иронией и полон намеков на лица и события, требующие расшифровки.



кто и доныне скитается по следам «Царя небесного, в рабском виде обошедшего родную землю»?

«Тихон и Маланья»; «Идиллия» («Оно заработки хорошо, да и грех бывает от того»; «Не играй с огнем — обожжешься»). — В августе 1860 года у Толстого появился замысел повести из крестьянской жизни, над которой он работал в 1861–1862 годах.



Полон скорбью неутешною,
Смуглолиц, высок и прям,
Ходит он стопой неспешною
По селеньям, городам.
………………………..
Ходит с образом и с книгою,
Сам с собой все говорит
И железною веригою
Тихо на ходу звенит.



Повесть так и не была завершена, и от нее сохранилось три отрывка: «Тихон и Маланья», «Оно заработки хорошо, да грех бывает от того» и «Не играй с огнем — обожжешься».

По близости сюжета и действующих лиц эти отрывки, видимо, следует рассматривать, как три редакции одного произведения.

Впервые они были опубликованы во втором томе «Посмертных художественных произведений Льва Николаевича Толстого», М., 1911.

Удивительно, с каким единодушным сочувствием все жизнеописатели не нарадуются на уютность, теплоту и довольство свитого Львом Николаевичем и Софьей Андреевной семейного гнезда. Хоть бы у кого-нибудь из них промелькнула мысль о противоречии между словом и делом того, кто обличает в противоречиях всю человеческую культуру. Но им, по-видимому, и в голову не приходит, что об этом надо говорить поосторожнее, позастенчивее, что это прославляемое ими довольство и барская, даже как бы несколько мещанская, сытость «благопристойной и добродетельной семьи», может произвести впечатление неожиданное на тех, кому случится вспомнить следующие слова:



«Тихон и Маланья»; «Идиллия» («Оно заработки хорошо, да и грех бывает от того»; «Не играй с огнем — обожжешься»). — В августе 1860 года у Толстого появился замысел повести из крестьянской жизни, над которой он работал в 1861–1862 годах.

«Одна степенно ведомая в пределах приличия, роскошная жизнь благопристойной, так называемой добродетельной, семьи, проедающей, однако, на себя столько рабочих дней, сколько достаточно бы на прокормление тысяч людей, в нищете живущих рядом с этой семьей, — более развращает людей, чем тысячи неистовых оргий грубых купцов, офицеров, рабочих, предающихся пьянству и разврату, разбивающих для потехи зеркала, посуду и т. п.».

Повесть так и не была завершена, и от нее сохранилось три отрывка: «Тихон и Маланья», «Оно заработки хорошо, да грех бывает от того» и «Не играй с огнем — обожжешься».

По близости сюжета и действующих лиц эти отрывки, видимо, следует рассматривать, как три редакции одного произведения.

Не собственную ли степенно ведомую и роскошную жизнь в Ясной Поляне разумел Лев Николаевич в этих словах своих? И не должно ли заключить из них, что он чувствует себя в своем доме, как в разбойничьем вертепе? Или это только страшные слова — не более?

Впервые они были опубликованы во втором томе «Посмертных художественных произведений Льва Николаевича Толстого», М., 1911.



«Тихон и Маланья»; «Идиллия» («Оно заработки хорошо, да и грех бывает от того»; «Не играй с огнем — обожжешься»). — В августе 1860 года у Толстого появился замысел повести из крестьянской жизни, над которой он работал в 1861–1862 годах.

Один из наивных писателей толстовской легенды, сообщив, что граф, хотя и не роздал имения, но перестал им пользоваться, «не считая того, что остался под кровлею яснополянского дома», прибавляет, как будто для того, чтобы заглушить уже всякие возможные сомнения и тревоги в совести читателя: «Они (супруги Толстые) ежегодно раздают от двух до трех тысяч рублей бедным». По математическому расчету, который в 80-х годах произвел такое действие на совесть Льва Николаевича, эти две-три тысячи равнялись бы, пятнадцать лет назад, двум-трем копейкам плотника Семена, а в настоящее время — одной копейке или даже полушке, ибо состояние Льва Николаевича именно за последние годы значительно выросло и не перестает расти, благодаря деловитости графини Софьи Андреевны, которая, «по совету одной подруги, — как сообщает Анна Сейрон, — начала извлекать сама выгоды из сочинений графа». «Дела у нее идут так хорошо, что прежние издатели из зависти стараются ей мешать, но она энергично ведет с ними борьбу. Положение графа при этом выходит странным. Его убеждение говорит ему, что деньги — вред и кладут начало всякой порче. „Кто дает деньги — тот дает зло“. Теперь же вдруг открылся новый источник золота, в собственных изданиях. Сначала он не хотел слушать, когда заводилась речь о деньгах и книгах; лицо его принимало выражение смущения и страдания. Но графиня твердо стояла на своем, чтобы обеспечить будущность детей. Положение вещей, как оно было раньше, не могло продолжаться с увеличением семьи и при возрастающих расходах».

Повесть так и не была завершена, и от нее сохранилось три отрывка: «Тихон и Маланья», «Оно заработки хорошо, да грех бывает от того» и «Не играй с огнем — обожжешься».

По близости сюжета и действующих лиц эти отрывки, видимо, следует рассматривать, как три редакции одного произведения.

Впервые они были опубликованы во втором томе «Посмертных художественных произведений Льва Николаевича Толстого», М., 1911.



Тогда-то именно Лев Николаевич «постарался закрыть глаза» и «весь ушел в исполнение своей программы жизни», своих «четырех упряжек». Но чем неумолимее разоблачал он противоречия современного буржуазного общества, чем искреннее проповедовал исполнение заповеди Христа — отречение от собственности, тем лучше расходились издания Софьи Андреевны, тем больший доход получала она с них. И то, что, казалось, грозило — на самом деле только способствовало имущественному благополучию семьи.

«Отрывки рассказов из деревенской жизни» («Все говорят: не делись…», «Али давно не таскал!..», «Прежде всех вернулись в деревню…», «Как скотина из улицы разбрелась…», «Это было в субботу…»). — Небольшие наброски рассказов относятся к 1860–1862 годам и близки к замыслу «Тихона и Маланья».

«Али давно не таскал!..» впервые опубликовано в кн.: Л. Н. Толстой. Избранные произведения. М. — Л., Госиздат, 1927. «Это было в субботу…» впервые опубликовано в «Посмертных художественных произведениях Л. Н. Толстого», т. 2, М., 1911, как вариант рассказа «Тихон и Маланья». Остальные отрывки впервые напечатаны в седьмом томе «Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого», М., 1932.

Однажды «отец Льва Николаевича, — рассказывает Сергеенко, — будучи в 1813 году, после блокады города Эрфурта, послан с депешами в Петербург, на возвратном пути, при местечке Сент-Оби, был взят в плен вместе со своим крепостным денщиком. Последний незаметно спрятал в сапог все золото своего барина и в течение нескольких месяцев, пока они были в плену, ни разу не разувался. Он натер себе ногу и нажил рану, но все время и виду не показывал, что ему больно. Зато, по приезде в Париж, граф Николай Ильич мог жить, ни в чем не нуждаясь, и сохранил о преданном денщике навсегда доброе воспоминание».

На преданности таких «людей», как этот денщик, зиждется все патриархальное счастие, вся «степенно ведомая жизнь так называемой добродетельной семьи», как на гранитном основании. Помнит ли об этом случае столетняя яснополянская ключница Агафья? По крайней мере о том, как старый барин Николай Ильич Толстой, Николай Ильич Ростов, «сжимая свой сангвинический кулак», говаривал: «крестьян нужно держать вот как!» — она уж, конечно, помнит. Это та самая Агафья, которая, рассказывая о детстве Льва Николаевича, утверждает, что он был «хорошим ребенком, только слабохарактерным»; когда же слышит об его новых причудах, только усмехается странною усмешкою. Еще более хитрую, тонкую усмешку видел я на лице Василия Сютаева, тверского крестьянина, тоже проповедника евангельской бедности, одного из умнейших русских людей, с которым случилось мне однажды беседовать о Л. Толстом, немного времени спустя после того, как Лев Николаевич побывал у него. И вот теперь мне все кажется, что нечто подобное этой усмешке должно иногда мелькать и в лице давно уже примиренной, «свыкшейся с учением мужа», графини Софьи Андреевны.

Да, деды и прадеды, бабушки и прабабушки, которых старинные портреты смотрят со стен веселых яснополянских покоев, с выражением заботы в глазах, свойственной глазам предков — «только бы дома было все благополучно!», — могут быть спокойны; дома все благополучно, все по-старому: как было при них, так есть и будет. Знаменитые «четыре упряжки» оказались не такими страшными, как можно было думать сначала. Пока Лев Николаевич отдыхает от велосипедной прогулки или от крестьянской работы в поле, от игры в лаун-теннис или кладки печи для бедной бабы, графиня Софья Андреевна всю ночь не спит за корректурами для нового издания, «нового источника золота», часть которого недаром сохранил для барина в сапоге своем верный денщик.

И лица предков благосклонно улыбаются в потускневших рамах.