Будь он в Уайтчапеле, Чарли бегал бы по рынку с пяти утра до семи вечера и еще провел бы несколько раундов на ринге в клубе, выпил пару пинт пива и не ощутил бы никакой усталости, но в этот день, когда в девять часов сержант предоставил им десятиминутный перерыв, чтобы выпить по чашке какао, он свалился на землю на грани изнеможения. Глянув вверх, он увидел склонившегося над ним Томми Прескотта.

— Закуришь?

— Нет, спасибо, — сказал Чарли, — я не курю.

— Тогда чем же ты занимаешься? — спросил Томми, прикуривая.

— Я содержу булочную на углу Уайтчапел-роуд, — ответил Чарли, — и…

— Давай-давай, заливай, — прервал его Томми, — дальше ты мне скажешь, что лондонский лорд-мэр — твой родной папочка.

Чарли усмехнулся.

— Не совсем так. А ты чем занимаешься?

— Работаю на пивоварне, разве не видно? «Уитбред и компания», улица Чизвел 1. Я тот, кто грузит бочки на повозки, а затем развозит их на лошадях по всему Ист-энду. Платят не очень, зато к вечеру всегда можно надраться до чертиков.

— А что тебя заставило пойти в армию?

— Видишь ли, это длинная история, — ответил Томми. — Если начинать с…

— Так, команда, возвращаемся на плац, — прокричал сержант, и больше ни у кого уже не было духу произнести хотя бы слово в течение двух следующих часов, когда они маршировали туда и сюда, туда и сюда до тех пор, пока Чарли не почувствовал, что ноги у него вот-вот отвалятся.

Ланч состоял из хлеба и сыра такого качества, что Чарли никогда бы не осмелился предложить их на продажу миссис Смелли. Утоляя голод, он слушал рассказ Томми о том, как в возрасте восемнадцати лет ему пришлось выбирать между двумя годами тюрьмы и добровольной отправкой на фронт. Он подбросил монету, и голова королевы оказалась сверху.

— Два года? — удивился Чарли. — Но за что?

— Сплавлял некоторые бочки налево, делая дела с одним-двумя владельцами питейных заведений. Лет сто назад меня бы повесили на месте или отправили в Австралию, так что я не могу жаловаться. В конце концов это меня не минует.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чарли.

— Видишь ли, мой отец был профессиональным карманником, а яблоко не падает далеко от яблони. Видел бы ты, какое было лицо у капитана Трентама, когда он узнал, что мне светила тюрьма, если бы не призыв в фузилеры.

Двадцать минут, отведенные для ланча, истекли, и всю вторую половину дня они были заняты подгонкой обмундирования. С Чарли, фигура которого оказалась стандартного размера, разделались довольно быстро, а вот Томми форму подбирали целый час, чтобы он не выглядел, как участник бега в мешках.

Вернувшись в казарму, Чарли свернул свой лучший костюм, положил его под кровать, рядом с той, на которой расположился Томми, и пошел расхаживать по залу в своей новой форме.

— Одежда, снятая с убитых, — проговорил Томми, тщательно осмотрев куртку на Чарли.

— Что ты имеешь в виду?

— Прислана с фронта, разве нет? Выстирана и заштопана, — сказал Томми, показывая на двухдюймовый шов чуть повыше сердца. — Примерно такой разрез должен оставлять штык, как мне кажется, — добавил он.

После двух часов занятий строевой подготовкой на теперь уже обледеневшем плацу они были отпущены на ужин.

— Опять черствый хлеб с сыром, — пробурчал Томми угрюмо, но Чарли был слишком голоден, чтобы жаловаться, и подбирал озябшими пальцами все до последней крошки. Вновь он рухнул на кровать как подкошенный.

— Как вам понравился первый день службы королеве и отечеству? — спросил дежурный капрал своих подопечных, выключая в двадцать один ноль ноль газовые фонари в казарме.

— Очень понравился, спасибо, капрал, — донесся из глубины саркастический выкрик.

— Хорошо, — сказал капрал, — мы всегда стараемся быть добрыми с вами в первый день.

Раздавшийся стон, как показалось Чарли, был слышен в центре Эдинбурга. Сквозь возбужденный говор, продолжившийся после ухода капрала, Чарли услышал последний сигнал горна, доносившийся со стены замка, и провалился в сон.

На следующее утро, когда никто еще даже не пошевелился в своей кровати, Чарли был уже на ногах, умытый и одетый. Он заправил постель и чистил сапоги, когда прозвучала команда «подъем».

— Не слишком ли мы ранние птички? — сказал Томми, переворачиваясь в постели. — Но зачем беспокоиться, спрашиваю я себя, если тебя ждет на завтрак лишь червячок.

— Если ты первый в очереди, это, по крайней мере, будет хоть теплый червячок, — заметил Чарли. — И в любом случае…

— Ноги на пол. На пол! — взревел влетевший в казарму капрал и стал колотить по каркасам кроватей палкой.

— Конечно, — разглагольствовал Томми, пытаясь унять зевоту, — такому собственнику, как ты, приходится вставать рано по утрам, чтобы убедиться, что все его работники уже собрались и никто не увиливает.

— Прекратите разговоры, вы, двое, — приказал капрал, — и одевайтесь побыстрее, иначе окажетесь в наряде на работу.

— Я одет, капрал, — отозвался Чарли.

— Не пререкайся, дружище, и не называй меня капралом, если не хочешь отправиться чистить уборные. — Этой угрозы оказалось достаточно, чтобы даже Томми встал с постели.

Второе утро было также посвящено строевым занятиям под продолжавшим падать снегом, который уже покрывал землю дюйма на два. Последовавший за этим завтрак вновь состоял из хлеба и сыра.

После обеда, однако, ротный распорядок предусматривал «Игры и отдых». Поэтому последовало переодевание, и они строем побежали в спортивный зал заниматься гимнастическими упражнениями и боксом.

Чарли, будучи уже в полулегком весе, с нетерпением ждал своей очереди, чтобы выйти на ринг, в то время как Томми все время удавалось каким-то образом держаться в задних рядах, хотя оба они постоянно слышали угрожающее похлопывание хлыста и чувствовали присутствие капитана Трентама. Он, похоже, всегда находился рядом и не спускал с них глаз. Улыбка в тот день появлялась на его лице лишь тогда, когда кто-нибудь падал, сбитый с ног ударом. При виде же Томми его взгляд всякий раз становился откровенно враждебным.

— Я отрыжка природы, — заметил Томми, когда они вновь оказались вместе в тот вечер в казарме. — Ты, конечно же, слышал выражение «второсортный». Так это я, — поведал он своему приятелю, который лежал в это время на кровати, уставившись в потолок.

— Мы сможем когда-нибудь выбраться отсюда, начальник? — спросил Томми дежурного капрала, вошедшего в казарму за несколько минут до отбоя. — Ну, скажем, за хорошее поведение?

— Вам будет разрешено выйти в город в субботу вечером, — сказал капрал. — В течение трех часов увольнения, с шести и до девяти вечера, вы сможете делать все, что захотите. Однако вы не должны уходить дальше, чем на две мили от казарм, обязаны вести себя, как подобает королевским фузилерам, и возвратиться назад трезвыми, как стеклышко, без одной минуты девять с докладом в караульное помещение. А теперь спите, мои дорогие. — С этими словами он прошел по казарме и выключил все до одной газовые лампы.

Когда наступил наконец субботний вечер, два измочаленных солдата накрутили по городу на болевших и распухших ногах столько, сколько это было возможно сделать за три часа с пятью шиллингами в кармане, что, впрочем, избавляло их от дебатов о том, какую пивную посетить.

Несмотря ни на что, Томми, похоже, знал, как за один пенни можно получить у любого хозяина больше пива, чем Чарли мог предположить. Когда они находились в последнем на их пути злачном месте, волонтер Томми умудрился исчезнуть из него в сопровождении барменши, разбитной толстухи по имени Роза. Через десять минут от возвратился.

— Что ты там делал? — спросил Чарли.

— А ты как думаешь, идиот?

— Но ты отсутствовал всего десять минут.

— Вполне достаточно, — ответил Томми. — Только офицерам требуется больше десяти минут для того, чем занимался я.

На следующей неделе они приступили к изучению устройства винтовки, приемов штыкового боя и даже топографии. В то время как Чарли быстро научился ориентироваться по карте, Томми всего за один день постиг устройство винтовки. Уже к третьему занятию он мог разобрать и вновь собрать ее быстрее самого инструктора.

В среду утром капитан Трентам прочел им первую лекцию по истории королевских фузилеров. Лекцию можно было бы назвать вполне интересной, если бы Трентам не давал недвусмысленно понять, что никто из них не достоин служить в одном с ним полку.

— Те из нас, кто избрал королевских фузилеров по историческим или семейным традициям, должно быть, понимают, что, позволяя преступникам вступать в наши ряды только потому, что идет война, мы вряд ли поднимаем престиж нашего полка, — говорил он, явно глядя в сторону Томми.

— Чванливый сноб, — произнес Томми достаточно громко, чтобы слышали все присутствовавшие на лекции, кроме самого капитана. Последовали смешки. Выражение лица Трентама стало злобным.

После обеда в четверг капитан Трентам опять посетил спортзал, но на этот раз он не похлопывал себя по ноге хлыстом. На нем были надеты белая гимнастическая жилетка, темно-синие шорты и плотный белый свитер, отличавшиеся такой же аккуратностью и безупречностью, как и его военная форма. Он расхаживал по залу, наблюдая за происходящим на снарядах, но, как и в прошлый раз, его больше всего интересовали события на ринге. В течение часа на ринг выпускались пары и обучались основным приемам защиты и нападения. «Держи удар, парень», — каждый раз доносились слова, когда кулак достигал подбородка.

Когда Чарли и Томми пролезали между канатами на ринг, Томми дал ясно понять своему приятелю, что он намерен провести три минуты боя с тенью.

— Сходитесь друг с другом, вы двое, — кричал Трентам, но, хотя Чарли и начал тыкать в грудь Томми, он по-прежнему не собирался наносить тому ощутимые удары.

— Если вы не будете вести бой по-настоящему, за вас возьмусь я и разделаюсь с каждым по очереди, — выходил из себя Трентам.

— Бьюсь об заклад, он не собьет и крема со сладкого пудинга, — проговорил Томми, и на этот раз его слова достигли ушей Трентама, который к неудовольствию инструктора тут же перепрыгнул через канаты и, сказав «посмотрим», велел тренеру надеть ему боксерские перчатки.

— Я проведу по три раунда с каждым из этих двоих, — говорил Трентам, пока инструктор нехотя шнуровал ему перчатки.

Все в зале прекратили свои занятия и наблюдали за тем, что происходит.

— Ты первый. Твоя фамилия? — спросил капитан, показывая на Томми.

— Прескотт, сэр, — ответил Томми с ухмылкой.

— Ах да, осужденный, — процедил Трентам и тут же прогнал с лица усмешку, как только Томми начал кружить по рингу, пританцовывая и стараясь держаться от него на безопасном удалении. Во втором раунде Трентам стал наносить отдельные удары, но недостаточно сильные, чтобы причинить вред Томми. Он приберег это унижение для третьего раунда, в котором нокаутировал Томми таким апперкотом, которого парень из Поплара никогда не видел. Томми уносили с ринга, когда Чарли надевал свои перчатки.

— Теперь твоя очередь, рядовой. Как твоя фамилия?

— Трумпер, сэр.

— Ну что ж, приступим, Трумпер, — только и сказал капитан, прежде чем начал с ним сближаться.

Первые две минуты Чарли защищался хорошо. Используя канаты и угол, он уходил вниз и в стороны, вспоминая навыки, приобретенные им в детском клубе Уайтчапела. Он чувствовал, что мог бы даже задать капитану хорошую трепку, если бы тот не обладал очевидным преимуществом в росте и весе.

На третьей минуте Чарли стал держаться увереннее и даже нанес один-два удара ко всеобщему удовольствию наблюдавших. Когда раунд подходил к концу, он понял, что выстоял в этом поединке. По сигналу колокола, возвестившему об окончании раунда, он опустил перчатки и повернулся, чтобы отправиться в свой угол. Но секундой позднее сжатый кулак капитана опустился сбоку на его переносицу. Раздался громкий хруст, и Чарли повалился на канаты.

В зале стояла мертвая тишина, пока капитан расшнуровывал свои перчатки и уходил с ринга. При этом его единственными словами были: «Никогда не забывай об обороне».

Изучив состояние лица своего приятеля в тот вечер, когда Чарли лежал в своей кровати, Томми только и сказал:

— Извини, дружище, это все я виноват. Этот гад — садист. Но не беспокойся, если немцы не доберутся до ублюдка, это сделаю я.

Чарли смог лишь слегка улыбнуться.

К субботе оба они достаточно поправились, чтобы встать вместе со своей ротой в длинную очередь за денежным довольствием и получить у казначея причитающиеся им пять шиллингов. В течение трех часов увольнения в тот вечер пенни исчезали гораздо быстрее, чем двигалась перед этим очередь за ними. Однако Томми по-прежнему удавалось получить на них больше, чем любому из рекрутов.

К началу третьей недели Чарли с большим трудом мог натянуть на распухшие ноги выданные ему сапоги из грубой кожи, но, видя по утрам ряды ног на казарменном полу, он понимал, что другим было не легче.

— Наряд на работу тебе, парень, это уж точно, — прокричал капрал. Чарли взглянул на него, но слова были адресованы Томми, лежавшему на соседней койке.

— За что, капрал? — спросил Томми.

— За состояние твоих простыней. Ты только посмотри на них. Можно подумать, что у тебя тут побывало за ночь три женщины.

— Только две, если честно вам признаться, капрал.

— Меньше разговаривайте, Прескотт, и не забудьте явиться сразу же после завтрака на работу в уборные.

— Спасибо, капрал, я уже был там этим утром.

— Заткнись, Томми, — сказал Чарли, — ты нарываешься на неприятности.

— Я вижу, ты начинаешь понимать меня, — прошептал Томми. — Просто этот капрал хуже всякого немца.

— Надеюсь, парень, это пойдет тебе на пользу, донесся голос капрала. — Может быть, только благодаря ему вы в будущем останетесь в живых. А теперь, бегом марш в уборную.

Томми исчез и вернулся только через час, источая запах, как навозная куча.

— Ты один можешь убить всю германскую армию без единого выстрела с нашей стороны, — заметил Чарли. — И все, что тебе понадобится для этого, это просто встать перед ними и ждать, когда ветер подует в их сторону.

На пятой неделе, после того как незаметно прошли рождественские и новогодние праздники, настала очередь Чарли, командовать их отделением.

— Так они сделают из тебя зверюгу-полковника к концу службы, — не удержался Томми.

— Не говори глупостей, — ответил Чарли. — Каждому дают возможность покомандовать отделением за эти двенадцать недель.

— Не думаю, что они рискнут доверить это мне, — заметил Томми. — Я тут же поверну винтовки против офицеров, и мой первый выстрел будет в этого ублюдка Трентама.

Все вокруг говорят, что собаки моей породы — хорошие охотники. Поэтому-то меня и отдавали в школу: хотели приучить к охоте. Я стараюсь соответствовать, но меня немного тяготит вид крови и необходимость помогать людям убивать. А вдруг им однажды придет в голову охотиться на собак при помощи птиц? У господина Лессура я слышал разные истории о соколах. Что-то непонятно, кто там играл роль дичи! Но раз уж я решил доверять своей семье, то мне не стоит волноваться; поживем, увидим. Честно говоря, я и не охотился ни разу по-настоящему. У меня слишком независимый характер.

Чарли обнаружил, что ему доставляет удовольствие стоять во главе отделения, и сожалел, что отведенная ему неделя быстро истекла и очередь перешла к другому.

НА БЕРЕГАХ СЕНЫ

К началу шестой недели Чарли мог разобрать и почистить винтовку так же быстро, как Томми, но его друг оказался таким метким стрелком, что мог поразить на расстоянии двухсот ярдов любой движущийся предмет. Даже сержанта-майора впечатлили его успехи.

— Все эти часы, проведенные на стрельбище, дали мне кое-что, — признался Томми. — Но хотелось бы знать, когда я получу возможность стрелять по Гансам, а не по мишеням?

В Париже я больше всего люблю Сену. Вернее, ее берега. Поскольку то, что находится между берегов, слишком уж грязно. Вода мне нравится за городом, и там я не пропускаю случая искупаться. После этого на меня, как правило, страшно кричат: я, видите ли, шлепаю по полу мокрыми лапами. Из тех рек воду можно даже пить. Однажды, лакая воду из пруда, я чуть не проглотил живую рыбку. А в Сену зайти невозможно — на нее лучше смотреть со стороны. Я подбегаю к парапету, кладу на него передние лапы и, стоя на задних, как человек, смотрю на проплывающие корабли. Наверное, приятно путешествовать на этих сверкающих, красивых и гордых кораблях. Флаги на корме колышатся от ветра, а с борта видны как на ладони все самые известные набережные и памятники города.

— Скорее, чем ты думаешь, парень, — пообещал капрал.

— Мы должны пройти трехмесячный курс обучения, — сказал Чарли. — Так предписано королевскими наставлениями. Поэтому такой шанс представится нам не ранее, чем через месяц.

Должен признать, что прогулки по берегам Сены очень приятны «помойной» стороне моей натуры. Несколько раз мы прогуливались по тротуару, идущему вдоль самой воды. Я увидел там очень интересных людей: от них исходили самые разнообразные запахи. Вокруг них лежали остатки еды, которые были очень аппетитными на вид. Не знаю почему, но Она не разрешила мне приближаться к ним. Чего Она боялась?

— Черт бы побрал эти королевские наставления, — проворчал Томми. — Мне сказали, что война может закончиться прежде, чем я сделаю первый выстрел по ним.

Мне эти люди казались совершенно безобидными. Они вели себя очень независимо и ни от кого ничего не требовали. Но я считаю, что кто-то все же должен приносить им еду. В этом мы с ними похожи: нам тоже трудно было бы работать, например, где-нибудь в магазине или на заводе. А может, они выходят погулять для того, чтобы пообщаться с меньшими братьями, вроде меня? Не могу понять почему, но это кажется мне странным. Своего рода отклонением. Не служат ли они своего рода декорацией для реки? Интересно, им за это кто-нибудь платит? Ясно только одно: взгляды их туманны, и это наводит меня на мысль, что ум их дремлет. Может быть, именно по этой причине они и выглядят так безобидно. Но тогда мне их жаль: ведь им неизвестны ни радость, ни грусть, ни надежда, ни воспоминания. Я, например, храню в своих воспоминаниях все события прожитых дней, и это делает мою жизнь более насыщенной. А они даже и не стараются быть вежливыми с кем-то или благодарными кому-то. Я им не завидую. У меня хотя бы есть цель: пить, есть, спать — это само собой, но еще и благодарить, любить, развлекать, нравиться. Хочется отдавать что-то взамен.

— На это немного надежды, — проговорил капрал, пока Чарли перезаряжал винтовку и прицеливался.

— Трумпер, — прогрохотал голос.

КОГДА ОНИ УЕЗЖАЮТ…

— Да, сэр, — отозвался Чарли, с удивлением обнаружив стоявшего рядом с ним дежурного сержанта.

— Вас вызывает начальник штаба. Идите за мной.

Они — это дети, которые приезжают в наш загородный дом на Рождество. В этот праздник дом наполняется огнями, музыкой и шумом. Неожиданно посреди столовой вырастает дерево, и ночью все сидят за столом при свечах. Женщины вешают на дерево много блестящих, разноцветных, необыкновенно красивых (но очень невкусных, я их пробовал) вещей. Некоторые малыши при виде меня пугаются и убегают, но одна маленькая беленькая девочка все время возится со мной. Мы питаем одинаковую любовь к плюшевым мишкам. Она часто давала мне своего мишку, а я уносил его и прятал во дворе. Все начинали искать игрушку: видимо, хотели сделать мне приятное (хотя при желании я спокойно нашел бы ее сам). Вот еще одно проявление непонимания между мной и людьми: зачем они иногда так стараются угодить мне? Ведь я очень прост, несмотря на свой гордый и неприступный вид. Внешне я похож на благородного англичанина, хотя, на самом деле, насколько мне известно, — ирландских кровей.

— Но, сержант, я не сделал ничего такого…

— Не пререкайтесь, а следуйте за мной.

Рождественские праздники — самое радостное из моих воспоминаний. Когда я, еще младенцем, впервые попал в этот дом, меня устроили возле батареи, в тепле, потому что я был болен. За мной ухаживали, беспрерывно измеряли температуру и вскрикивали от ужаса, опасаясь скорой моей кончины. У собак температура всегда выше, чем у людей, но им было трудно с этим смириться. Мне даже разрешалось лежать на диванах, и, надо признаться, я этим вовсю пользовался. Это было очень удобно, и я всегда находил способ втереться между спинкой дивана и спиной желавшего занять мое место. В результате человек сползал на пол и ему приходилось искать себе другое пристанище. Впоследствии, почувствовав, что у меня жар, я всегда старался залезть на кровать или диван, чтобы показать им, что я снова заболел. Представьте себе: меня не сразу понимали. Можно подумать, что к взрослому псу надо относиться иначе.

— Тебя, должно быть, хотят расстрелять. И все за то, что ты намочил свою постель. Скажи ему, что я изъявляю желание быть тем, кто нажмет на спусковой крючок. По крайней мере, ты будешь уверен, что это кончится быстро.

Но вернемся к моему первому Рождеству. Я вспоминаю, как удивился один гость, когда Она попросила его засечь по часам три минуты. Тот решил, что Она собралась варить яйца всмятку. А когда выяснилось, что ровно через три минуты необходимо вынуть у Хэддока градусник, он просто-напросто расхохотался. Хотя что в этом такого? Ради меня бегали и к Доктору, и к аптекарю, и вообще, чего только не делали.

Чарли разрядил свой магазин, положил винтовку на землю и побежал догонять сержанта.

— Не забудь, ты можешь требовать, чтобы тебе завязали глаза. Жаль только, что ты не куришь, — донеслись последние слова Томми, когда он уже бежал по плацу.

Кажется, Рождество — очень благоприятный период для тех, кто любит получать подарки. Мне тогда подарили каучуковую кость (надо же было додуматься: намного приятней получить самую обыкновенную баранью ногу) и свитер. В свитере вид у меня был просто идиотский. Я с тоской вспоминал прогулки с Мальчиком, который позволял мне бегать по ночным пустынным улицам. Никакие свитера не были мне нужны тогда — холодно бывает только тем, кто вынужден чинно плестись, боясь получить нагоняй за своеволие. Я очень стеснялся этого свитера и всегда старался спрятаться, как только его вынимали из шкафа. Но самое ужасное ожидало меня в те дни, когда он был в стирке или его не могли найти. На меня надевали ужасную женскую кофту: просовывали передние лапы в рукава и, застегнув на спине молнию, обвязывали мой живот старым шарфом. Эти прогулки были для меня хуже наказания; я упирался и скулил и выходил на улицу, низко опустив голову, чтобы не быть узнанным. У первой же стены я делал свое дело и опрометью бежал назад, в дом, чтобы избежать позора.

Сержант остановился возле домика начальника штаба, и, как только запыхавшийся Чарли подбежал к нему, из дверей появился старший сержант почетного караула и, повернувшись к Чарли, сказал:

В то Рождество я впервые увидел хула-хуп. Это такое цветное пластмассовое колесо. Один из детей бросал его, и оно непонятным образом без посторонней помощи возвращалось назад. Тот же ребенок должен был впрыгнуть в него, не дав ему дотронуться до земли. Это напоминало театр. Все дети крутили вокруг пояса по одному, а то и по нескольку хула-хупов. Я сразу почувствовал себя лучше и принялся скакать вокруг них. А на следующий день все они лежали в лежку, жалуясь на боли в пояснице. Неужели это я виноват? Я ходил от одного к другому, стараясь их приободрить, и чувствовал себя очень виноватым, потому что сам был здоров.

— Стоять смирно, парень, в одном шаге за мной, и не разговаривать, пока к тебе не обратятся. Понятно?

— Да, старший сержант.

Но иголки дерева, стоящего в столовой, рано или поздно начинают опадать. Моя маленькая подружка очень грустна и не идет, как в предыдущие дни, кататься на велосипеде. Пока ее папа суетится вокруг машины, она медленно доедает свой завтрак. Сестры шепчут ей на ухо: «Не торопись!». «Я стараюсь», — отвечает она. Она так «старается», что проходит уйма времени, и родители решают остаться у нас до ужина. Она прибегает поделиться со мной этой радостной новостью. Но рано или поздно приходится уезжать. Когда стихает за поворотом шум их машины, в опустевшем доме воцаряется непривычная тишина. И все-таки мы проводим вчетвером еще один день. Затем мы возвращаемся в город, и к полудню я понимаю, что в доме нет никого, кроме меня и моей хозяйки, которая совсем не обращает на меня внимания. Мы могли бы поговорить, и обоим стало бы легче; я зеваю, потягиваюсь и подвываю. Ничего не поделаешь — Она даже не поворачивает головы в мою сторону, потому что очень занята: все пишет и пишет что-то на одинаковых белых карточках. Я кладу передние лапы Ей на ногу и придвигаюсь поближе. Мне нужна ласка, мне необходима поддержка. Может быть, Она знает, почему ушла радость и почему так быстро закончились дни свободы и счастья? Конечно, Она все знает и поэтому верит, что они вернутся. Я же понимаю только то, что холодная пустота пришла на смену теплу и радости и что мне еще неизвестно, сколько придется жить воспоминаниями о них. Как же мне быть: экономить свои воспоминания, маленькими кусочками пережевывая их вновь и вновь, чтобы по возможности продлить, или пережить все вновь, зная, что завтра может быть еще прекрасней, чем вчера. Наконец, Она обращается ко мне: «Не грусти, они еще вернутся, а пока что пойдем со мной, я дам тебе пирога…» Что еще остается мне в этой жизни, кроме маленьких радостей? Может, и Рождество повторится еще когда-нибудь.

Чарли прошел за старшим сержантом через приемную к другой двери, на которой висела табличка «Начальник штаба капитан Трентам». Чарли почувствовал, как в груди у него забилось сердце, когда старший сержант постучал в дверь.

— Войдите, — прозвучал утомленный голос, и они строевым шагом вошли в кабинет. Сделав еще четыре шага вперед, они замерли перед капитаном Трентамом.

ГРУСТЬ

Старший сержант отдал честь.

— Рядовой Трумпер, личный номер 7312087, прибыл по вашему приказанию, сэр, — прокричал он, хотя оба они находились всего в ярде от капитана.

В последнее время у меня начались неприятности, потому что моя семья решила, что мне лучше оставаться на даче, когда они уезжают в Париж. Из разговоров я сразу понял, что надо готовиться к худшему: к жизни без них. Я напряженно вслушивался, стараясь не пропустить ни слова. Речь шла о сторожах и садовниках. Садовников я знаю, это милейшие люди, одетые по-деревенски, пахнущие землей; их добрые руки часто гладили меня. В Париже я иногда встречал их на проспекте Бретей: жесты их всегда были размеренны и спокойны. Они работали, не ведая усталости, и поливали газоны из шланга для того, наверное, чтобы они лучше пахли. Однажды я рискнул пробежаться по мокрому газону — так надоел жесткий и грубый асфальт. Садовник прикрикнул на меня, но я его совсем не боялся. А вот при слове «сторож» я содрогаюсь: это погоня, это преследование, это резкий звук свистка и еще многое такое, к чему животные питают врожденную неприязнь.

Начальник штаба взглянул на них из-за стола.

Когда два этих слова были произнесены рядом со словом «Торсэй», я заволновался. Какая связь между загородным домом и сторожем с его свистком? С одним таким типом я уже успел познакомиться. Все называли его «Гвардеец». Его кличка вполне соответствовала его росту и характеру. Он часто преследовал меня, но ни разу не смог поймать и уличить в бродяжничестве. Я уже рассказывал о наших соревнованиях по бегу.

— A-а, да, Трумпер. Я помню, вы сын булочника из Уайтчапела. — Чарли хотел уже поправить его, когда Трентам отвернулся и уставился в окно, очевидно, не ожидая никакого ответа. — Сержант-майор наблюдал за вами несколько недель, — продолжал Трентам, — и считает, что вас можно было бы произвести в младшие капралы. Я же лично сомневаюсь, должен признаться. Однако я признаю, что волонтеров необходимо время от времени повышать в звании, чтобы поддерживать высокий моральный дух среди личного состава. Я полагаю, вы возьмете на себя такую ответственность, Трумпер? — добавил он, так и не удостоив его взглядом.

Садовника нашего зовут Альфредом. Имя это мало что говорит о нем самом. Один из дядюшек, большой шутник, называет его «Дедушка Ява». Он действительно очень стар. Когда, привлеченный запахом вскопанной земли, я не удержался от соблазна и разрыл его цветник, он ничуть не обиделся. Он даже сказал, что я помог ему взрыхлить землю. А я и не догадывался, что настолько умен: запросто могу заменить садовника. И решил продолжать в том же духе.

Чарли не знал, что ответить.

С некоторых пор я стал замечать перемены в нашем владении. В саду появился маленький домик для сторожей. У первых сторожей была маленькая собачка, к которой мне не разрешалось приближаться. Это были старые люди, не выносившие сквозняков. Честно говоря, моя постоянная беготня из дома в сад и обратно, отчего двери постоянно были открыты, ускорила их уход из домика. Потом появилась другая пара. В один прекрасный день, когда жена была у парикмахера, который жил в пяти километрах от нашего дома, муж ушел навсегда, оставив меня одного в доме. Уходя, он сказал мне: «Будь с ней поласковей, когда она вернется вечером. Я должен уйти. Не могу больше переносить эту однообразную жизнь. Я не люблю заниматься садоводством. Я люблю дорогу, я хочу уехать куда глаза глядят: у меня бродяжья душа. И зачем только я согласился приехать сюда? Я виноват перед ней, но больше не могу так жить.» Мой печальный взгляд, к сожалению, не остановил его. Когда женщина вернулась к ужину, она мимоходом погладила меня, а взгляд ее был прикован к белому конверту, лежавшему на столе. Она вынула из него адресованное ей письмо. Я подошел и положил голову ей на колени. Услышав, что она плачет, я горевал вместе с ней; мы тяжело пережили этот трудный момент. Мне было тем более трудно, так как она все не вспоминала, что меня надо покормить, а я стеснялся напомнить.

— Да, сэр, благодарю, сэр, — подсказал старший сержант, прежде чем зареветь:

Дом снова опустел; я с радостью вернулся в Париж и пробыл там до тех пор, пока не появились новые сторожа и не открыли ставни. Я с ними хорошо ладил. У них были котята, которые играли с моим веером-хвостом. А потом пришли те, с кем я живу и по сей день.

— Кругом! Шагом марш! Левой, правой, левой, правой.

Это они привели в дом мать моего сына, они и похоронили бедную старушку в нашем саду. Наверное, однажды и я присоединюсь к ней.

Через десять секунд младший капрал королевских фузилеров Чарли Трумпер вновь оказался на плацу.

— Младший капрал Трумпер, — Томми не поверил своим ушам, когда услышал новость. — Значит ли это, что теперь я должен называть вас «сэр»?

Я еще не рассказывал о чувствах, которые испытал, когда хозяева впервые уехали в город без меня. То воскресенье, на первый взгляд, ничем не отличалось от других. Только со мной все были ласковей, чем обычно, позволяли бегать по всему дому и не ругали за скомканные ковры (на них так здорово кататься по натертым полам, словно по речному льду в морозный день). Как только я учуял запах городской одежды, я уже не отходил от машины.

— Не будь идиотом, Томми. Сойдет и «капрал», — ответил Чарли, сидя на кровати и пришивая единственную полоску на рукав своей формы.

В воскресные вечера все было не так как обычно. Семья сидела у камина; они играли, смотрели телевизор. Когда я начинал зевать, меня отправляли в комнату, где находилась моя постель. Если меня будил непривычный шум, я быстро вскакивал и скребся в дверь (ее невозможно было открыть самому, так как на ней не было ни ручек, ни кнопок). Меня выпускали, и я ходил полусонный от одного к другому в надежде понять, что же происходит. Слова «быстро иди спать», спокойствие и тишина в доме успокаивали меня, и я возвращался к прерванным сновидениям. Но то воскресенье, которое изменило мою жизнь, не забуду никогда. Я сидел со сторожами на кухне, они гладили меня. Хозяева торжественно пожали им руки и вдруг, виновато взглянув на меня, все трое (Он, Она и Мальчик) выскочили за дверь. Я не мог понять, почему они убегают и зачем меня держат. Машина выехала со двора. Мужчины сидели впереди, а Она — на заднем сиденье. Они смотрели на меня, и, думаю, плакали. Знаете, когда глаза слишком уж блестят… Этот удар потряс меня, я долго стонал и скандалил. Я не верил, что увижу их когда-нибудь, хотя перед отъездом каждый из них сказал: «Мы тебя очень любим. Может быть, нам придется ненадолго расстаться, но мы обязательно вернемся». Но разве что-нибудь поймешь, если не можешь толком поговорить.

На следующий день отделение Чарли из десяти человек пожалело о том, что ему четырнадцать лет приходилось рано вставать и бежать на базар. Их строевая подготовка, сапоги, умение владеть оружием, внешний вид и выправка стали образцовыми для всей роты, в то время как Чарли нажимал на них все сильнее и сильнее. Однако звездный час наступил для Чарли на одиннадцатой неделе, когда они покинули казармы и отправились в Глазго, где Томми завоевал королевский приз по стрельбе из винтовки, побив всех офицеров и рядовых из семи других полков.

— Ты — гений, — сказал Чарли, после того как полковник вручил его другу серебряный кубок.

Что мне оставалось делать? Пришлось смириться, но я очень тосковал. Сторожа взяли меня в свой домик и разрешили спать в коридоре, около их спальни. Там было неплохо. Я оценил всю прелесть моей новой жизни, в которую ворвались лесные ароматы, трава и прогулки безо всякого поводка. Но наш дом был пуст, а домик сторожей — далеко не так уютен, как парижская квартира. Через некоторое время сторожиха стала чаще ходить в мой дом, и я ходил с ней. Она мыла полы, проветривала комнаты. Я очень боялся встретить там чужих людей. Я даже обошел все комнаты, но там никого не нашел. Я с наслаждением вдыхал знакомые запахи, но каждый раз приходилось покидать этот рай и возвращаться в домик сторожей. Однажды она, как обычно, впустила меня в дом и — о чудо! — стала готовить еду. Я с радостью принюхивался к ароматам, идущим от кастрюль. Она накрыла в столовой. Я сразу понял, что они скоро приедут, лег на траву возле ворот и стал ждать. С тех пор как только начинаются кухонные приготовления, я выбегаю во двор и жду, когда раздастся шум их машины. Они называют машину «богиней» за ее плавную, царственную «походку». Как только колеса «богини» заезжают на гравий, я бросаюсь навстречу, едва не сшибая с ног первого, кто выходит. Попутно я немного царапаю кузов; это от того, что совершенно теряю голову от безумного приступа радости. Я прыгаю, кладу лапы им на плечи, лижу всех подряд в лицо. Мы так счастливы, что видимся вновь. Но встреча наша будет недолгой, и я знаю, что в воскресенье вечером они снова оденутся в «городское», и «богиня» увезет их от меня, а я сразу же после ужина поплетусь спать, скрывая свою грусть. Если мне предлагают сахар или печенье — я отворачиваюсь: пусть не думают, что меня так легко утешить. Пусть едут, если это необходимо, а я снова буду их ждать.

— Интересно, найдется ли во всем Глазго хотя бы наполовину такой же искусный стрелок, — это было все, что Томми мог сказать по данному поводу.



МЕДАЛЬ

В субботу, 23 февраля 1918 года, состоялась церемония выпуска, закончившаяся торжественным прохождением отделения Чарли под музыку полкового оркестра, во время которого он впервые почувствовал себя солдатом, несмотря на то что Томми по-прежнему напоминал куль с картошкой.

Был и в моей жизни звездный час, и я немного погрелся в лучах славы. Представьте себе, какие чувства можно испытать, когда тебя награждают медалью.

Когда парад наконец завершился, сержант-майор поздравил их всех и, прежде чем распустить строй, объявил, что все они могут пойти в увольнение, но к полуночи должны вернуться в казарму и лежать на койках.

Был объявлен конкурс на звание самой красивой собаки. Садовник предложил внести меня в списки участников. Они нерешительно заулыбались, но садовник настаивал, он был уверен, что я самый красивый, и поэтому непременно стану победителем. За эти добрые слова я лизнул ему руку. Больше об этом не говорили, но в одно прекрасное воскресенье меня стали готовить к конкурсу.

Рота, выведенная строем, после команды «разойдись» в последний раз набросилась на Эдинбург. Парни из отделения 11 под командованием Чарли шатались из пивной в пивную, набираясь все больше и больше, пока в конце концов не оказались в своем привычном местном кабаке под названием «Волонтер» на Лейт-уолк.

Десять счастливых солдат стояли вокруг пианино и, поглощая пиво пинту за пинтой, распевали «Спрячь свои печали в свой старый вещмешок» и все остальное, что имелось в их куцем репертуаре. Томми, аккомпанирующий им на губной гармошке, заметил, что Чарли не сводит глаз с барменши Розы, которая, несмотря на то что ей давно перевалило за тридцать, всегда была непрочь пофлиртовать с молодыми рекрутами. Томми откололся от группы и подошел к своему другу, сидевшему в баре.

Меня причесали, приговаривая, что я самый красивый пес на свете. После этого все внимательно следили за тем, чтобы я не испачкался и не залез в пруд или в навоз — мои любимые дачные развлечения, — я даже предпочитаю их домашним коврам. Меня напоили и накормили. Они с ума сошли, я никогда не ем так рано! Мне надели новый ошейник: от него приятно пахло кожей, но он был слишком жестким. Меня опять похвалили и снова причесали. И вот мы с садовником сели в машину. Приехав в соседнюю деревню, Шатонеф-ан-Тимере, мы оставили у дороги машину и вышли на огромное поле: прекрасное тенистое место, трава, толпа людей и собак. Там записали мое имя и мой возраст, и мы отправились на указанный нам зеленый квадрат. Я сел. Какие-то люди беседовали с садовником, разглядывая меня. Меня даже погладили. «Это добрый знак, — подумал я, — я нравлюсь им больше других собак». Среди собак было несколько овчарок, маленькая забавная левретка — я еще вернусь к этой особе; боксеры, несколько кокер-спаниэлей, но ни одного сеттера. Я зевал от скуки, потому что не мог свободно распоряжаться собой. Было бы очень интересно поболтать с друзьями-собаками и расспросить их о том, как они живут. Я издалека увидел Мальчика и одну нашу знакомую, они разговаривали с садовником. Мальчик убежал, а мне было приказано остаться. Что за глупая игра? Если я самый красивый, так зачем морочить мне голову: не лучше ли сразу это объявить и отпустить всех по домам? Посреди поля стоял длинный стол, за которым сидело несколько господ. Взгляды их были строги и придирчивы. Владельцы собак по одному подходили к столу, показывали своих собак, заставляли их пробежаться. Ужас какой! Это что, экзамен? Неужели меня заставят отвечать? Я ничего не знаю! Мальчик прошелся со мной по полю, а затем предложил воды. У меня пересохло в горле, но я отказался пить незнакомую воду из незнакомой миски. Она подошла и взяла меня за поводок. Кажется, моя семья тоже будет отвечать на экзамене.

— Положил на нее глаз, приятель, не так ли?

Наконец, один господин подошел к нам. Она погладила меня, и мы направились к этому подозрительному столу. Похоже, Она дрожала не меньше меня. Я почувствовал, что на мне лежит ответственность за честь семьи. Снова начались расспросы. Затем осмотрели мои зубы, лапы и ребра. Я был очень вежлив. Услышав знакомое «дай лапу», сразу же сел и выполнил приказание. Они засмеялись. Лед тронулся — я больше не волновался. Как мало надо, чтобы разрядить атмосферу. Они сказали: «Пусть немного пробежится». Я посмотрел на Нее, пытаясь понять, как именно надо бежать. Так, как я обычно бегаю по полям, сея панику в рядах членов моей семьи? Или я должен позвать с собой остальных собак? Я на мгновение представил себя вожаком целой армии собак. Я летел, как стрела, а они следовали за мной, послушные каждому моему движению. Очнувшись, я услышал, что Она приказывает мне бежать, но в голосе Ее, к несчастью, не было уверенности: Она-то знала, что я быстро бегаю только на свободе. И я потихоньку потрусил по краю поля, чувствуя себя ужасно неуклюжим из-за неудобного мне ошейника. Она бежала рядом, и вид у нас был довольно глупый. Но судьи сказали, что все в порядке и что я очень хорош. Соревнования только начались, и нас на два часа отпустили домой. Значит, испытания еще не кончились — надо будет присутствовать на присуждении призов. Я был разочарован. Дома я залез в самый темный угол и лежал, не двигаясь; я был совершенно без сил. А мое семейство окружило меня заботой и вниманием, расхваливая на все лады мою красоту, выдержку и ум.

— Да, но она же твоя девушка, — сказал Чарли, продолжая глазеть на длинноволосую блондинку, притворно не замечавшую их внимания. От его взгляда не ускользнуло то, что на ее блузе было расстегнуто одной пуговицей больше, чем обычно.

— Я бы так не сказал, — произнес Томми. — Во всяком случае, я должен тебе одну за сломанный нос.

Вечером мы снова вернулись на поле с садовником, его женой и нашей парижской горничной, маленькой симпатичной девушкой с Мартиники. Нам не пришлось долго ждать. Почти сразу объявили, что жюри приступило к обсуждению. Садовник пошел навести справки. Он узнал, что мнения разделились: один из господ за меня, а другому больше нравится левретка. Третий заявил, что надо снова посмотреть на нас обоих и решить, кому присудить самый главный приз, а кому не самый главный. Я гордо прошелся перед столом, уверенный в своем превосходстве. Но увы! Прелестная улыбающаяся молодая дама вывела левретку; она и получила первую медаль. Я получил вторую, но меня ничуть не удивил выбор этих господ, ведь в их обязанности входило поцеловать хозяйку левретки при вручении ей награды. Наш садовник был гладко выбрит, но далеко не так привлекателен, как она. Гордые своим трофеем, мы вернулись домой, где нас с волнением ожидало все семейство. Как только закончились расспросы, рассказы и объяснения, я убежал. Теперь, когда этот трудный день уже был позади, я мог, наконец, спокойно побегать вокруг дома и искупаться в пруду. Я вылез из пруда весь в земле и тине и долго катался по траве. Никогда еще я не бывал таким грязным, но, что самое удивительное, меня никто не ругал. Я решил не упускать возможности и провел остаток дня так, как мне хотелось. В тот же вечер мой диплом висел в рамке на стене. Всем гостям демонстрировали медаль, подробно рассказывая о моем успехе. В общем, ко мне пришла слава… Но вряд ли мне захочется пережить такое еще раз, — слишком тяжелый был день. Вот если бы я участвовал в бегах и меня показали бы по телевизору, я бы еще подумал… Я бы, конечно, пришел первым, и все бы мне аплодировали, как аплодируют победившим лошадям. Это бы мне подошло.

Чарли рассмеялся, а Томми добавил:

— Итак, посмотрим, что я могу тут сделать. — Подмигнув Розе, он отправился к ней в дальний угол бара, оставив Чарли одного.

МОЙ СЛОВАРЬ

Чарли чувствовал, что не может заставить себя поднять на них глаза, хотя в зеркале за баром он видел, что они поглощены разговором. Роза пару раз оборачивалась и бросала взгляд в его сторону. Вскоре Томми опять оказался возле него.

Живя с людьми, я запомнил много человеческих слов.

— Все устроено, Чарли, — сообщил он.

Сидеть — сопровождается легким нажатием на мой хребет и означает, что я должен поджать задние лапы и встать в позу фарфоровой или глиняной собачки, — такие иногда продаются на рынке.

— Что ты имеешь в виду под «устроено»?

Дай лапу — следует обычно за предыдущим словом и означает, что надо поднять переднюю правую лапу (чем хуже левая?) и ждать чего-нибудь вкусного. Если вам всего лишь пожали лапу (это называется лапопожатие?), ударьте недогадливого лапой по руке. Если люди в этот момент едят, вы непременно получите кусочек из их тарелки. Человеческая еда всегда приятней на вкус, чем наша, оттого что у них маленькие рты, и им надо есть меньше, но лучше.

— Именно то, что я сказал. Все, что от тебя требуется, так это пойти под навес за пивной, где они сваливают пустые ящики, и Роза будет с тобой в мгновение ока.

Сахар — представьте себе маленький белый кусочек, от запаха которого у вас текут слюнки. Вкус его вы ощущаете всего несколько секунд, и сразу же хочется повторить все сначала. Они пытаются запутать меня, называя сахар «белым квадратом», как будто я не догадываюсь, о чем идет речь.

Чарли сидел, как приклеенный к стулу.

Гулять — связано с позвякиванием поводка (достаточно показать его мне, и я уже бегу к двери). Это магическое слово, самое лучшее из тех, что я знаю. Оно означает для меня относительную свободу на городских тротуарах и полную свободу в лесу, где я всегда скачу, как хочу.

— Ну что же ты, давай действуй, пока эта чертовка не передумала.

Пальто — едва я вижу свитер (он-то и играет роль пальто), как я уже бегу прятаться. Я до последнего момента надеюсь выйти на прогулку без него. Но обычно это не удается, и тогда я ужасно стыжусь своего глупого вида. Я изобрел тактику борьбы с пальто: опускаете голову и полностью расслабляете лапы, и вряд ли его смогут на вас надеть. В противном случае сведите прогулку до минимума, все равно это лучше, чем быть посмешищем.

ПРАЗДНИК ИЛИ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Чарли соскользнул со стула и, не оглядываясь, вышел через боковую дверь. Беспокоясь только о том, чтобы его никто не увидел, он чуть ли не бегом пролетел по неосвещенному коридору и выскочил через черный ход. Стоя в одиночестве в углу двора и чувствуя, что оказался в глупом положении, он стал притопывать ногами, чтобы согреться. По телу пробежала дрожь, и он пожалел, что ушел из бара. Через некоторое время его вновь охватила дрожь, он чихнул и решил, что настало время возвратиться к своим дружкам и забыть о приключении. Он уже направлялся к двери, когда из нее вылетела Роза.

Готовился большой праздник. Говорили, что мое семейство собирается праздновать серебряную свадьбу. «Интересно, они действительно оденутся во все серебряное?», — подумал я. Я внимательно прислушивался ко всему, что происходит в доме. «Или это то самое серебро, которым в Пасху красили яйца?» Как весело тогда было! Я первый заметил эти блестящие шарики и бросился к ним, опережая детей. Я вовремя спохватился: пусть сами найдут сюрприз, к которому я их привел, как настоящий охотник.

— Хэлло, я Роза. Извини, что так долго, но, как раз когда ты уходил, появился новый посетитель. — Он уставился на нее в слабом свете, проникавшем через маленькое оконце над дверью. Еще одна пуговица оказалась расстегнутой и приоткрывала верхнюю часть ее черного лифчика.

Но теперь о празднике, к которому готовился весь наш дом. Оказалось, что новой свадьбы не будет. Они уже один раз женились, и это было двадцать пять лет назад! Просто к нам должны были приехать друзья, которых пригласили отпраздновать это событие. Где, интересно, в то время был я, которому всего девять лет? Вы знаете, что собаки стареют быстрее вас: за один ваш год, в котором всего четыре коротких времени года, мы сразу взрослеем на семь долгих лет. Такова наша жизнь.

— Чарли Трумпер, — сказал он, протягивая ей руку.

Итак, в саду поставят палатку: будет очень много приглашенных. В этой палатке можно будет есть и пить, каждый выберет, что захочет: и это удовольствие называется или шведский стол, или буфет. Достаточно одного движения руки, чтобы из бочонка в углу полилось вино. На одном столе будут разложены мясо, сосиски и хлеб, на другом — пирожные, торты и фрукты. В глубине лужайки, возле сарайчика, где семейство часто отдыхает, будет блинная (громко сказано: просто одна из знакомых дам будет готовить там блинчики и раздавать их всем желающим). Другая дама будет раздавать мороженое, в общем этакий Дворец сладостей, где можно всем полакомиться, все попробовать и все полизать. Я весь трепетал, я участвовал во всех обсуждениях и, не имея возможности высказать свое мнение, только слушал да облизывался, заранее предвкушая удовольствие.

— Я знаю, — хихикнула она. — Томми все мне рассказал о тебе, даже то, что ты, пожалуй, самый лучший парень во взводе.

Было предусмотрено все, даже как составить приглашение, чтобы гости не заблудились в пути. Зачем? Если кто-нибудь потеряется, остальные должны радоваться: им больше достанется! На случай дождя подготовили плащи, на случай холода — все для костра, а на случай жары — палатку, где можно укрыться от солнца и поесть мороженое. Помещение для танцев украсили разноцветными лампочками и цветами, как деревенскую площадь в дни праздников. Я так активно участвовал во всех приготовлениях, что мог бы устроить праздник у вас дома, если, конечно, хотите.

— Мне кажется, что он преувеличивает, — пробормотал Чарли, заливаясь яркой краской, когда Роза протянула свои руки и обняла его. Она поцеловала его сначала в шею, затем в щеку, а затем в губы. После чего умело раздвинула губы Чарли и начала играть своим языком с его.

Накануне торжественного дня вся семья приехала вместе с бабушкой, дедушкой, братьями и их женами. Погода обещала быть чудесной, и все занялись приготовлением столов и букетов. Почему женщины так суетятся? Он был совершенно спокоен, а значит, волноваться не стоило. Один из Его братьев залез в пруд якобы за тем, чтобы убрать старые листья кувшинок (по-моему, он просто захотел искупаться). Второй залез на дерево и стал вешать на него яблоки, чтобы всех разыграть. Но я-то знал, что это прошлогодние яблоки. Беготня между палаткой и домом не прекращалась, даже бабушке нашлось занятие — ей поручили срезать засохшие цветы. И только дедушка бродил по двору, не зная, чем себя занять. Праздничный день, радостный день…

Чарли не вполне понимал, что происходит, но ему нравились эти ощущения, и он продолжал прижиматься к ней, а через некоторое время даже стал нажимать своим языком на ее. Первой оторвалась Роза.

Увы, я слишком рано обрадовался. Сегодня, когда горечь разочарования прошла, я могу, наконец, облегчить свою душу… Я ничего не видел, ничего не слышал, я ничего не могу рассказать вам о празднике, потому что меня на нем не было. Моя семья, которая так меня любит, сыграла со мной злую шутку. Незадолго до приезда гостей садовник позвал меня в машину, я пошел за ним, ничего не подозревая, и меня отвезли к знакомым, жившим недалеко от нас. Там было неплохо, но так грустно… Они боялись, что я буду плохо себя вести и напугаю детей. Как они были неправы! До сих пор я не могу простить им эту обиду.

— Не так сильно, Чарли. Расслабься. Награды даются за выдержку, а не за силу. — Чарли стал опять ее целовать, но теперь уже не так напористо, чувствуя, как угол пивного ящика упирается ему в бедро. Осторожно положив руку на ее левую грудь, он задержал ее там, не зная твердо, что ему делать дальше, и стараясь обрести уверенность. Впрочем, это не имело такого уж значения, поскольку Роза хорошо знала, что от нее требуется, и быстро расстегнула оставшиеся пуговицы на своей блузке, обнажив могучие груди, вполне достойные ее имени. Она подняла ногу на кучу старых пивных ящиков, открыв взору Чарли розовое бедро неохватных размеров. Он медленно опустил свободную руку на открывшуюся плоть. Ему хотелось провести по ней пальцами до самого конца, но он остался неподвижным, как остановленный кадр в черно-белом кино.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ СОБАКИ ИЗ ГОНКОНГА

Опять Роза взяла инициативу на себя и, отпустив его шею, принялась расстегивать пуговицы на брюках. Мгновение спустя она просунула руку в его подштанники и начала шевелить ею. Чарли не мог поверить в происходящее, однако чувствовал, что оно стоит сломанного носа.

Движения Розы ускорились, и она свободной рукой стала стягивать с себя панталоны. Теряя над собой контроль, Чарли вдруг почувствовал, что Роза остановилась и, отстранившись от него, уставилась на подол своего платья.

Они снова уехали в путешествие. Грустное время, когда кажется, что от одного воскресенья до другого — целая вечность.

— Если это лучшее, что есть во взводе, то пусть лучше немцы победят в проклятой войне.

Вернувшись, они рассказали ужасную историю, происшедшую в каком-то Гонконге. Одна дама пришла в ресторан со своей собакой и попросила покормить животное. Она сказала об этом не слишком удачно: «Я хочу, чтобы мне его накормили». Дама села за столик и выбрала себе блюдо из меню. Собаку увели на кухню. Поев, клиентка заплатила по счету. Но собаку все не выводили, и дама начала волноваться. Она попросила вернуть ей животное, поблагодарив поваров за то, что ее собакой занимались, пока она ела рагу. После долгих объяснений с официантами она упала в обморок: оказывается, рагу, которым ее накормили, было сделано из ее собаки!



Целых два дня после этого рассказа я пребывал в расстроенных чувствах. Подумать только, ведь мое семейство никогда не покупало на улице даже булочек с горячими сосисками, которые называются на американский манер «hot dog». Во-первых, потому, что в переводе это означает «горячая собака», а во-вторых, потому, что это звучит почти как мое имя — Хэддок. Ни у кого из них язык не поворачивался сказать: «Я хочу поесть хот дога».

Следующим утром на доске объявлений в столовой для дежурных офицеров был вывешен приказ по батальону. Новый батальон фузилеров теперь считался доведенным до полной штатной численности личного состава и должен был войти в состав союзных войск на Западном фронте. «Достаточно ли крепки узы товарищества, связавшие за три месяца воедино такую разношерстную кучу парней, чтобы они смогли вступить в бой с отборными германскими частями?» — раздумывал Чарли.

КЭРОЛ

На обратном пути на юг их вновь приветствовали на каждой станции. Но теперь уже Чарли чувствовал, что они достойны уважения со стороны женщин в шляпах. В конце концов паровоз притащил их вечером на станцию Мэйдстоун, где они вышли из вагонов и были определены на ночь в казармы местного королевского полка «Уэст Кентс».

В шесть часов следующего утра капитан Трентам сообщил им, что они будут переправлены кораблем в Булонь и после десяти дней дополнительного обучения должны будут совершить марш до Этапля, где присоединятся к своему полку под командованием подполковника сэра Данверса Гамильтона, который, как их заверили, готовился к массированному штурму германских оборонительных рубежей. Остаток утра они провели, проверяя свою экипировку, прежде чем их загрузили на стоявший под парами транспортный пароход.

Я иногда подолгу не виделся с Мальчиком. Однажды в его отсутствие в нашем доме раздался телефонный звонок, он взволновал нашу семью и семью сторожей, которые всегда за нас очень переживали. Разговаривая с Мальчиком, Она произносила странные слова, которые почему-то казались мне знакомыми. Я вдруг вспомнил: иногда Мальчик шептал мне на ухо что-то похожее. Он говорил мне, что предки мои жили не во Франции, а в Ирландии. Заметив мое удивление, он объяснил, что Ирландия — это красивая страна, где много зеленой травы (я так ее люблю!) и много воды — ведь это остров. Солнца там, почти не бывает, и я его действительно не очень уважаю: в жаркие солнечные дни я всегда прячусь в прохладное укромное местечко под лестницей. Он рассказывал, а я начинал догадываться, откуда многие мои привычки и наклонности и отчего мой гордый вид производит на всех такое сильное впечатление. Все дело в том, что я родом издалека. Я всегда чувствовал себя не таким, как все. В довершение Мальчик сказал, что я должен понимать язык своих предков, и произнес несколько слов, которые, ей-богу, и впрямь показались мне знакомыми. Конечно, интонация и жесты очень мне помогли, но я все-таки горжусь тем, что, услышав «seat down» вместо «сидеть», прекрасно понял смысл приказа. В разговоре по телефону Она произносила слова, напоминавшие мне о задушевных беседах с Мальчиком. Звуки знакомой речи подсказали мне, что наш Мальчик в Ирландии. Потом речь зашла о Лондоне, и кто-то из присутствующих заметил, что это в Англии — совсем недалеко. Потом я заснул, утомленный размышлениями; я спал, и мне снились прекрасные зеленые луга и голубые озера Ирландии.

После шестого гудка корабельной сирены они отплыли из Дувра, сгрудившись огромной кучей на палубе корабля Ее Величества «Резолюшн», напевая «Долог путь до Типперери».

— Когда-нибудь приходилось бывать за границей, капрал? — спросил Томми.

Однажды Мальчик вернулся. Он говорил только о самолетах и о каких-то ботинках. Потом он снова уехал. Мы с ним опять долго не виделись. Наблюдая за жизнью семьи, я за эти годы научился многое понимать. Из телефонного разговора я узнал, что Мальчик на этот раз находился еще дальше — в Америке. Там тоже разговаривают на языке моих предков. Еще я понял, что моя семья собирается его навестить.

— Нет, если не считать Шотландии, — ответил Чарли.

В то время во Франции происходили какие-то важные события. Не могу сказать, что именно, но даже я чувствовал в атмосфере какие-то перемены. Повсюду царили волнение и надежда: по вечерам в каждом доме слушали радио и смотрели телевизор. Было много разговоров. Мои хозяева не приезжали несколько воскресений подряд. Наконец, они приехали. У них был очень озабоченный вид. Они много гуляли и смотрели на дом и на сад так, словно видели их в первый (или в последний) раз. Меня мучили нехорошие предчувствия, и я со страхом ждал дальнейших событий. Я ластился к ним, был даже излишне прилипчив, но меня не отталкивали. Следующий их визит не был таким тревожным. Они улыбались, словно, наконец, произошло долгожданное объяснение или было принято очень важное решение. Краем уха я услышал, что «пора покончить с беспорядком и заняться делом»… Я передаю все эти незнакомые слова, хотя уверен, что правильно понимаю их смысл. Сначала я решил, что у кого-то родился ребенок. Но когда одна из моих жен показывает мне новорожденного щенка, это не вызывает столько шума. Ну вот, теперь мне все понятно! Они собираются сажать клубнику. Таков результат всех этих шумных и непонятных разговоров. Решение правильное. Я люблю клубнику; это намного лучше, чем «кончать с беспорядком».

— И мне тоже, — проговорил Томми, заметно нервничая, а через несколько минут последовал второй вопрос: — Тебе страшно?

— Не просто страшно, а ужасно страшно, — сказал Чарли.

Все это надолго задержало «путешествие в Америку». После этого был новый телефонный звонок, и тогда я впервые услышал имя Кэрол. Потом оно часто упоминалось в разговорах. Таких имен у нас я не встречал: речь шла о подруге, с которой наш Мальчик познакомился в Америке.

— И мне тоже, — признался Томми.

Они уехали. Перед их поездкой было много суеты, во время нее — надежды и ожидания, а после — много рассказов. Судя по количеству привезенных ими кусочков мыла, они хорошо попутешествовали. Больше всего мне хотелось услышать все о Мальчике, имя которого часто упоминалось рядом с именем Кэрол.

«До свидания Пикадилли, прощай Лестер-сквер. Какой долгий путь предстоит пройти до…»

Прошли теплые дни, пожелтели листья, солнце уходило раньше, и теперь уже садилось не за сараем, а за елками. Такие вот мелкие детали всегда помогают мне распознать время года и предвидеть изменение погоды. Не могу сказать, в какой именно стороне восходит солнце, потому что, как и люди, никогда не встаю рано. Но заходом этого светящегося шара я любуюсь почти каждый вечер. Иногда мне кажется, что я вижу его в последний раз. Для своих наблюдений я облюбовал склон, ведущий к пруду. Оттуда мне хорошо видно, как вместе с последними солнечными лучами, скользящими по воде, землю покидают свет и тепло.

Я говорил о том, что пожелтели листья. Я часто сидел под большой грушей и смотрел на солнце. Они перестали приезжать среди недели, но я знал, я чувствовал, что скоро наступит время охоты. Ружья были на даче. «Какой охотник без ружья? — думал я. — Приедут, куда им деться».

Однажды, поздно ночью, я услышал шум подъезжающей машины. На следующий день я увидел в доме Мальчика и Кэрол. У нее были длинные волосы и очень приятное лицо, но по этому еще рано было судить об остальном. О, чудо! Она меня не боялась и пыталась говорить со мной по-ирландски. Я сразу ее принял, хотя, когда она наклонялась, ее длинные волосы неприятно щекотали мне нос. Я видел, как они с Мальчиком гуляли, лазили по деревьям; иногда они брали меня с собой, и я был счастлив, потому что мы уходили далеко от изгородей и заборов. Они держались за руки. Наверное, он хотел ей показать все то, что любил сам. Только бы ей все это понравилось! А не то она увезет его с собой, и я уже никогда не смогу быть рядом с ними.

Глава 4

Прошла зима, и моя семья, к которой присоединилась Кэрол, стала приезжать намного чаще. Кэрол говорила, что ей очень нравится цвет моей шерсти и что ее семья тоже родом из Ирландии. Но ей не нравилось, что я бросаюсь на нее. Просто мне хотелось хоть раз лизнуть ее в лицо: у нее была такая чистая и белая кожа! Она все время говорила только на своем языке. Бывали воскресенья, когда они приезжали в хорошем настроении, а иногда были грустны. Я думал: «Пока Кэрол не говорит по-французски, нет уверенности, что она останется с нами навсегда и что все будут счастливы».

Чарли почувствовал приступ морской болезни сразу же, как только побережье Англии скрылось из виду.

— Мне никогда не приходилось плавать на корабле, — признался он Томми, — если не считать колесного парохода в Брайтоне.

БОЛЕЗНЬ

Больше половины окружавших его людей во время перехода через пролив было занято демонстрацией того, что было съедено на завтрак.

У меня часто бывают приступы удушья. Когда меня спускают с поводка, я бросаюсь вперед, забыв обо всем на свете. Моя семья не догадывается о том, какую ошибку совершила, поставив во дворе будку. Сначала я не обращал на нее внимания и обходил стороной. Но вскоре там поселили старую Тунку, и я остался с ней. К тому же садовники говорили, что я слишком велик для их коридора и что от меня плохо пахнет. Они меня страшно этим разозлили.

— Что-то не видно, как травят офицеры, — сказал Томми.

Почему меня не оставили на свободе? Знаю, знаю — я все время убегал. Но чем больше меня удерживали, тем сильней было мое желание броситься «в бега». Я надеялся, что они сдадутся. Если бы они все время жили в этом доме, я всегда был бы с ними рядом и не стремился бы уйти. Но я понимаю, что они не могли. Так же как я не мог бы после леса и зеленой травы вернуться к улицам и тротуарам: для меня это было бы смерти подобно.

— Наверное, они привыкли плавать.

— Или заняты этим в своих каютах.

О смерти я думаю часто, потому что чувствую себя старым и усталым.

Когда наконец вдали показался берег Франции, солдаты на палубе оживились. В этот момент они были охвачены одним-единственным желанием — побыстрее ступить на сушу. Но суша была бы сушей только в том случае, если бы небеса не улучили момент, чтобы разверзнуться как раз во время прибытия и высадки войск на французскую землю.

В последнюю свою зиму я пережил очень много грустных перемен. Но в Рождество, как обычно, был радостный и теплый праздник, на который съехались все знакомые дети. Они уже не те малыши, что прежде: маленькая девочка, подруга моих прежних рождественских дней, уже не бегает и не играет со мной. Она все еще катается на велосипеде, но я чувствую, что мы стали менее близки. Она больше не приходит пошептаться со мной. Мы оба постарели. Но все же между нами осталось что-то неуловимое: когда она приезжает в наш дом, то и часа не может прожить без меня, и я с радостью отзываюсь на ее голос. Остальные меня тоже любят, но они никогда не давали это понять так явно.

Как только все сошли на берег, сержант-майор подал команду приготовиться к пятнадцатимильному маршу.

В семье произошло много грустных и веселых событий. Я часто наблюдал за тем, как прогуливаются по саду Мальчик и Кэрол. Но потом они перестали приезжать. С весной вернулась и моя болезнь. В хорошую погоду все выходили гулять и, конечно, брали меня с собой. Обезумев от радости, я бросался вперед и бежал, пока не начинал задыхаться. И вот недавно мы пошли в лес с Ним и его другом (Она почему-то в то время совсем не ходила). Я по привычке срываюсь с места и бегу, но вдруг чувствую, что мне тяжело дышать. Мне кажется, что мои легкие слиплись и что я могу набрать воздух только носом; я кашляю и отплевываюсь, и мне становится лучше. Он терпеливо ждет, стоя рядом со мной, но я этого терпеть не могу. Меня гладят и уговаривают не волноваться, а я чувствую, что смешон. Куда ушло то время, когда земля с бешеной скоростью мелькала под моими лапами и я не успевал ничего разглядеть вокруг себя? Время от времени меня останавливал какой-нибудь запах, но тогда мне приходилось сделать несколько прыжков чтобы вернуться назад. Вот как быстро я бегал! А теперь я еле тащусь, задыхаясь в приступах кашля, от которого разрывается на части мое сердце.

Чарли повел свое отделение по непролазной грязи с песнями из репертуаров мюзик-холлов под аккомпанемент губной гармошки Томми. Когда они достигли Этапля и остановились лагерем на ночь, Чарли пришел к выводу, что гимнастический зал в Эдинбурге все же был роскошью.

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА

Как только прозвучал последний сигнал трубы, две тысячи глаз тут же сомкнулись, впервые за последнее время, давая отдых солдатам в палатках. Каждый взвод выставил караул из двух человек, имея приказ менять их через каждые два часа, чтобы никто не остался без отдыха. Чарли по жребию выпало заступать на смену вместе с Томми в четыре утра.

Еще одно воскресенье. Чудесное солнечное воскресенье. Зеленая листва, друзья, много радости и веселья. Мы с Ней идем гулять. С самого начала Она предупреждает меня: «Я отпущу тебя в лесу, но, умоляю, не бегай слишком быстро! Ты опять будешь задыхаться. Иди помедленней, я не могу угнаться за тобой, у меня болят ноги».

После беспокойного сна на каменистой и сырой земле Франции Чарли был разбужен в четыре часа и, в свою очередь, пнул Томми, который лишь перевернулся на другой бок и опять провалился в сон. Минуту спустя Чарли выбрался из палатки и, застегнув куртку на все пуговицы, стал похлопывать себя по бокам, чтобы хоть как-то согреться. По мере того как его глаза привыкали к предрассветной мгле, он начал различать один за другим ряды коричневых палаток, тянувшиеся на сколько хватало взгляда.

Как только я перестаю чувствовать поводок, как только меня окружают лесные запахи, я, словно стрела, срываюсь с места. Я знаю, что это нехорошо по отношению к Ней, но ничего не могу с собой поделать. Она находит меня возле поворота на лесную тропинку; я кашляю и отплевываюсь, мне очень плохо. Забыв все обиды, Она гладит меня и повторяет одно и то же: «Успокойся, не нервничай, сейчас все пройдет». От прикосновения Ее рук силы возвращаются ко мне, а с ними возвращается жизнь. Моя грудь расправляется и понемногу начинает вбирать столь необходимый для меня воздух. Сердце перестает рваться из груди.

— Утро доброе, капрал, — пробормотал Томми, появившись вскоре после четырех двадцати. — Не найдется спички, случайно?

Мы проходим несколько шагов в полной тишине. Как мне хочется сказать Ей, что я чувствую себя старым и больным, что Доктор уже ничем не может мне помочь, что жизни моей скоро придет конец. Что я их всех очень люблю. Что я был счастлив с ними, хотя они ничего не понимают в воспитании собак. Что мне есть о чем вспомнить, и поэтому я могу без особой грусти расстаться с жизнью. Что я предпочитаю смерть жалкому существованию больного, который всем в тягость… Но я не могу ничего сказать. Если бы Она понимала… Пробегает заяц, и я, еще не осознав, что делаю, бросаюсь за ним. Мне удастся перебраться через изгородь, но я не могу вернуться назад. Она вынуждена сделать то же самое. Мне совестно: Ей тяжело двигаться из-за больных ног. Наконец, мы оказываемся по одну сторону изгороди. Мы идем вдоль леса по дороге, которую я очень люблю. Ее здесь привлекают цветы, а меня — пустой, еще не засеянный участок склона, по которому можно бегать, не испытывая угрызений совести. Вокруг меня нет ничего, кроме земли и неба: я поднимаюсь, поднимаюсь по склону, и мне кажется, что я вот-вот достигну черты, которая называется горизонтом. Но кончается склон, и опять нас разделяет расстояние, и это пространство снова надо преодолевать. В том и заключается секрет моих безудержных побегов, что мне всегда хочется добраться до горизонта и увидеть край земли. Это бессмысленно, я понимаю. Но каждая собака всю свою жизнь в душе остается немного щенком. В нашей жизни обязательно должна быть цель, пусть даже нелепая. И мы будем верить в нее до тех пор, пока будут силы верить, хотя потом сами же посмеемся над собой.

— Нет, спичек у меня нет, а вот от чашки горячего какао я бы не отказался. Или чего-нибудь в этом роде.

Мы возвращаемся домой, шатаясь от усталости. Я прямиком иду отдыхать в свою будку. Я к ней уже привык.

— Как прикажете, капрал.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

Томми удалился в сторону кухни и, вернувшись через полчаса, принес две порции горячего какао и две галеты.

Мы с Диком бежим по полю. Жарко. Дик меня утомляет и немного раздражает. У меня опять начинается кашель, и я задыхаюсь больше, чем обычно. Дик, ну сделай же что-нибудь, не стой просто так. Я несправедлив. Он чувствует, что мне необходимо его присутствие и что уже нет смысла бежать за садовником: он рядом, и это самое главное. Ведь мне так плохо! Грудь мою свело, а сердце готово разорваться на части. Лапы подкашиваются, мне страшно, я падаю на землю и понимаю, что глаза мои закрываются в последний раз, унося с собой образ травы, а ноздри в последний раз вдыхают запах горячей земли; я чувствую, что Дик рядом со мной, но уже ничего не могу сделать…

— Жаль, что без сахара, — сказал он Чарли. — Сахар полагается от сержанта и выше. Я сказал, что ты переодетый генерал, но они говорят, что все генералы сейчас крепко спят в своих постелях в Лондоне.

Чарли улыбнулся и, обхватив кружку замерзшими пальцами, стал медленно пить, растягивая удовольствие.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Его нашли в траве, недалеко от дома. Дик сидел рядом и скулил. Его похоронили в саду, возле Тунки. Мы никогда не сможем его забыть.

Томми осмотрел горизонт.

— Так где же эти чертовы немцы, о которых нам все уши прожужжали?

— Одному Богу известно, — сказал Чарли. — Но будь уверен, они где-то там и, наверное, тоже спрашивают друг друга о том, где находимся мы.

В шесть часов Чарли поднял остальной личный состав своего отделения. К шести тридцати они оделись, свернули палатку в маленький тюк и приготовились к утренней поверке.

Очередной сигнал трубы позвал солдат на завтрак, и они выстроились в длинную очередь, которая, по мнению Чарли, порадовала бы сердце любого мальчишки-лоточника на Уайтчапел-роуд.

Дождавшись своей очереди, Чарли протянул котелок и получил порцию комковатой овсянки и кусок черствого хлеба. Томми, подмигнув парню в белой поварской куртке и синих штанах, произнес:

— Подумать только, и все эти годы я ждал, чтобы отведать французской кухни.

— Чем ближе к фронту, тем она будет хуже, — пообещал ему повар.

Следующие десять дней, расположившись лагерем в Этапле, они маршировали по утрам по дюнам, во второй половине дня учились воевать в условиях применения газов, а по вечерам выслушивали рассуждения капитана Трентама о различных способах, с помощью которых они могут быть отправлены на тот свет.

На одиннадцатый день они собрали свои пожитки, свернули палатки и построились в ротные колонны, чтобы к ним мог обратиться командир полка.

Свыше тысячи человек стояли, образовав каре, на вязком поле где-то во Франции и раздумывали над тем, а готовы ли они после трехмесячной подготовки и десятидневной «акклиматизации» встретиться лицом к лицу с мощью германских войск.

— Может быть, они тоже учились только три месяца, — сказал Томми с надеждой.

Ровно в девять ноль ноль подполковник сэр Данверс Гамильтон рысью влетел на вороной кобыле и остановился как вкопанный в самом центре живого квадрата. Он начал свое обращение к войскам. В памяти Чарли накрепко засело, что все пятнадцать минут речи кобыла ни разу не пошевелилась.

— Приветствую вас на земле Франции, — начал подполковник Гамильтон, вставив монокль в свой левый глаз. — Мне бы хотелось, чтобы ваше путешествие заняло всего один день. — По рядам пронесся легкий смешок. — Однако я боюсь, что нам будет дана небольшая отсрочка, перед тем как мы заставим Гансов бежать назад в их Германию с поджатыми меж ног хвостами. — На этот раз ряды разразились ликованием. — И никогда не забывайте о том, что мы играем не на своем поле и проходим узкие воротца, имея дело с коварным злодеем. И, что хуже всего, немцы не понимают правил крикета. — Опять раздался смех, но Чарли показалось, что подполковник вкладывал в свои слова их буквальный смысл. — Сегодня, — продолжал подполковник, — мы совершим марш до Ипра, где будем стоять лагерем до начала нового и, я полагаю, последнего наступления на германские позиции. В этот раз, я убежден, мы прорвем германские рубежи и впереди, несомненно, окажутся славные фузилеры. Удача будет с вами, а Бог на стороне королевы.

После криков «ура!» полковой оркестр заиграл национальный гимн, слова которого были дружно подхвачены войсками.



После пяти дней марша они услышали первые отзвуки канонады, почувствовали запах земли от траншей и поняли, что подходят к линии фронта. Прошел еще один день, и на их пути стали встречаться большие зеленые палатки Красного Креста. Этим утром Чарли впервые увидел убитого, которым оказался лейтенант из Восточного Йоркского полка.

— Пропасть мне на этом месте, — сказал Томми, — если пули различают офицеров и рядовых.

Дальше на их пути стало попадаться столько носилок, тел и оторванных от них конечностей, что ни у кого больше не возникало желания шутить. Батальон, как выяснилось, прибыл на линию, которая называлась в газетах Западным фронтом. Однако ни один военный корреспондент почему-то не удосужился описать витавшее в воздухе уныние или печать безысходности, отложившуюся на лице каждого, кто хоть несколько дней пробыл в окопах.

Чарли пристально вглядывался в поля, которые когда-то были процветающими угодьями. Лишь сгоревший дотла дом фермера свидетельствовал о том, что здесь существовала цивилизация. Противник тем не менее виден не был. Чарли старался освоиться с окружающей местностью, которая должна была стать его домом на ближайшие месяцы, если он проживет их. Каждому солдату было известно, что средняя расчетная продолжительность жизни на фронте составляла семнадцать дней.

Оставив своих людей отдыхать в палатках, Чарли отправился в путешествие. В нескольких сотнях ярдов от госпитальных палаток он прежде всего набрел на запасные траншеи, известные под названием «курортная зона», поскольку они располагались в четверти мили за передним краем, где каждый из солдат должен был находиться четверо суток без перерыва, прежде чем получал четыре дня отдыха в запасных траншеях. Чарли подошел к переднему краю, как путешествующий турист, не имеющий отношения к войне. В разговорах тех, кто пережил несколько недель боевых действий, часто слышалось слово «Англия» и звучали мольбы о том, чтобы Бог послал им лишь легкое ранение, после которого они могли бы попасть в ближайший госпиталь, а потом, если повезет, может быть, даже на родину.