Майкл Коннелли

Другая сторона прощания

Вину Скалли с глубокой благодарностью
Michael Connelly

THE WRONG SIDE OF GOODBYE



Copyright © 2016 by Hieronymus, Inc.

This edition published by arrangement with Little, Brown and Company, New York, New York, USA

All rights reserved



© А. С. Полошак, перевод, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА^®

* * *

Выскочив из зарослей слоновой травы, все пятеро бросились к вертолету. Они мчались, держась подальше друг от друга, и один подстегивал остальных: «Бегом, бегом, бегом!» — без нужды напоминая, что нет в жизни ничего опаснее таких мгновений.

Воздушный поток прибил траву к земле, рассеяв дым от сигнальных шашек. Пилот готовился взлетать с тяжелым грузом: грел турбину, и та оглушительно ревела. Пулеметчики затащили парней на борт, хватая их за ранцевые ремни, и вертушка взмыла в воздух. Она пробыла на земле не дольше, чем стрекоза на водной глади озера.

Набрав высоту, пилот развернул машину левым бортом к лесополосе. В баньяновой чаще сверкнули вспышки выстрелов. Кто-то заорал: «Снайперы!» — но бортстрелок и без того видел, как обстоят дела.

Засада. Три четкие вспышки, трое снайперов. Позволили вертолету набрать высоту и открыли огонь с шестисот футов, когда мишень была как на ладони.

Пулеметчик ответил длинной очередью из М60. Свинцовая волна срезала верхушки деревьев, но снайперы не угомонились. Брони у вертолета не было: командование решило, что для выполнения боевых задач не нужна тяжеловесная защита. Нужна скорость и маневренность. Вот только решение это было принято в девяти тысячах миль от вьетнамских джунглей.

Пуля пробила обтекатель турбины. Тук! «С таким звуком падает на капот автомобиля вылетевший с поля бейсбольный мяч», — подумал один из парней в вертолете. Брызнуло стекло: следующая пуля угодила в кабину. Выстрел из разряда «один на миллион»: прошив первого пилота, пуля зацепила второго. Первый погиб на месте, а второй схватился за шею, зажимая рану, чтобы остановить кровь. Порыв инстинктивный, но бессмысленный. Вертолет, потеряв управление, развернулся вправо — прочь от чащи, к рисовым полям. Машину закрутило по часовой стрелке. Люди на борту принялись вопить от ужаса. Они не могли ничего сделать. Тот, кому вспомнился бейсбольный мяч, попробовал сориентироваться в пространстве, но тщетно: мир за бортом вертолета вращался с головокружительной скоростью. Парень уперся взглядом в металлический разделитель между кабиной и грузовым отсеком. На нем было написано одно-единственное слово: «Адванс» — с буквой «А» в виде направленной вверх стрелы.

Он не сводил глаз с этого слова, даже когда почувствовал, что машина теряет высоту. От криков закладывало уши. Семь месяцев в разведке, осталось всего ничего… Он знал, что не вернется. Всё, конец.

Наконец он услышал вопль: «Держись, держись, держись!» — как будто у людей на борту был шанс выжить при падении, не говоря уже о последующем обстреле и вьетконговцах, которые прибегут на место крушения со своими мачете.

Все заголосили в панике, он же едва слышно прошептал:

— Вибиана…

Он знал, что уже никогда ее не увидит.

— Вибиана…

Вертолет рухнул в ров на рисовом поле и разлетелся на миллион металлических осколков. Мгновением позже вспыхнуло, расплескавшись по воде, горючее. К небу поднялся черный столб дыма — такой же, как от сигнальных шашек в зоне приземления.

Перезарядив оружие, снайперы дожидались спасательных вертолетов.

Глава 1

Вид открывался шикарный, и Босх был не прочь подождать. Вместо того чтобы сесть на диван в приемной, он стоял в футе от стекла и с удовольствием разглядывал крыши Даунтауна, за которыми виднелся Тихий океан. Дело было на пятьдесят девятом этаже башни Банка США. Крейтон, по обыкновению, не спешил. Так повелось с тех пор, когда он работал в Управлении полиции Лос-Анджелеса: тогда его офис располагался на одном из нижних этажей Паркер-центра, а окно приемной выходило на задний фасад ратуши. Если смотреть по горизонтали, новый офис был в каких-то пяти кварталах от старого. Но в вертикальной перспективе Крейтон определенно воспарил до уровня финансовых богов города.

Вид, конечно, был замечательный, но Босх все равно не понимал, зачем снимать офис в башне. Это здание, самое высокое к западу от Миссисипи, уже дважды становилось мишенью террористов. Да, в обоих случаях теракты удалось предотвратить, но спокойствия это не добавляло. Босх представил, каково людям, ежедневно входящим в стеклянные двери башни. Нервная работа, постоянное предчувствие беды… В нескольких кварталах отсюда возводили еще один небоскреб со стеклянным шпилем до самого неба — Уилшир-гранд-сентер. Когда строительство завершится, новое здание станет еще выше. Пожалуй, террористы переключатся на него, и обитатели башни Банка США вздохнут с облегчением.

Босх любил взглянуть на город с высоты. В молодости он, бывало, вызывался на дополнительные смены в вертолетном подразделении — лишь для того, чтобы снова и снова взлетать над Лос-Анджелесом и восхищаться его размерами.

Взглянув на шоссе 110, Босх увидел, что весь Южный Централ стоит в пробке. Еще он отметил, что на крышах прибавилось вертолетных площадок. Сливки общества предпочитали этот вид транспорта остальным. Говорили, что даже некоторые звездные баскетболисты «Лейкерс» и «Клипперс» летают тренироваться в Стэйплс-центр на вертушках.

Толстое стекло было звуконепроницаемым. Город молчал. Босх слышал лишь голос секретарши — та, отвечая на звонки, повторяла заученное приветствие:

— Служба безопасности «Трезубец». Чем могу помочь?

Босх зацепился взглядом за патрульную машину: та неслась по Фигероа на юг, к развлекательному комплексу «Эл-Эй лайв». На крыше автомобиля читались громадные цифры «01» — стало быть, первое отделение, центральная зона покрытия. Следом за машиной в поле зрения появился полицейский вертолет. Он пролетел чуть ниже пятьдесят девятого этажа. Босх провожал его взглядом, когда за спиной раздался голос:

— Мистер Босх?

Он обернулся. В приемной стояла женщина, но не секретарша.

— Меня зовут Глория. Мы говорили по телефону.

— Да, точно, — кивнул Босх. — Вы помощница мистера Крейтона.

— Рада знакомству. Вы можете войти.

— Славно. Еще чуть-чуть, и я бы прыгнул вниз.

Она, не улыбнувшись, проводила Босха в коридор с акварелями на стенах. Расстояние между рамками было выверено до миллиметра.

— Стекло противоударное, — заметила она. — Способно пережить ураган пятой категории.

— Приятно слышать, — сказал Босх. — Кстати, это была шутка. Когда-то ваш шеф работал заместителем начальника Управления полиции. И уже в те времена любил подолгу держать посетителей в приемной.

— Неужели? У нас я такого не заметила.

Босх слегка запутался: ведь его пригласили войти на пятнадцать минут позже назначенного времени.

— Должно быть, прочел об этом приеме в учебнике по карьерному росту, — сказал он. — Ну, вы понимаете: даже если человек пришел вовремя, пусть подождет. Поймет, как сильно вы заняты. Когда войдет в кабинет, у вас уже будет моральное преимущество.

— Это разновидность деловой философии? Я с такой незнакома.

— Деловой? Скорее, полицейской.

Они вошли в кабинет, разделенный надвое. В первой секции, весьма просторной, стояли два рабочих стола. За одним сидел парень в костюме — лет двадцать пять, плюс-минус. Второй стол, по всей видимости, принадлежал Глории. Они подошли к двери в перегородке. Открыв ее, Глория отступила в сторону.

— Входите, — сказала она. — Принести вам бутылку воды?

— Нет, спасибо, — ответил Босх. — Мне и так хорошо.

Он вошел во вторую секцию, еще более просторную. Слева от двери был рабочий стол, справа — пространство для задушевных бесед: два дивана, а между ними журнальный столик со стеклянным верхом. Крейтон сидел за столом, показывая, что встреча с Босхом носит официальный характер.

В последний раз Босх видел Крейтона вживую лет десять назад. Когда именно, он не помнил. Скорее всего, на собрании отдела, когда Крейтон зашел сообщить новости о начислении сверхурочных или компенсации транспортных расходов. Тогда он, помимо прочих управленческих дел, занимался полицейской бухгалтерией. Именно Крейтон был автором драконовских правил по сверхурочным: теперь каждую «зеленку» — карточку для выплаты — требовалось заполнить самым подробнейшим образом, а потом еще и заверить у начальства. Поскольку карточки заверяли — или не заверяли — задним числом, считалось, что новые правила призваны умерить пыл копов во всем, что касается сверхурочной работы. Или, что еще хуже, разжечь этот пыл, а потом не заплатить или компенсировать отгулами. После этой реформы к Крейтону прилипло прозвище Кретин, весьма популярное среди личного состава.

Вскоре он ушел из полиции в частный сектор, но «зеленки» до сих пор были в ходу. В Управлении Крейтона вспоминали не из-за перестрелки, спасения заложников или ареста опасного преступника. Нет, в память о себе он оставил лишь зеленый листок для учета сверхурочных.

— Гарри, входите, — пригласил Крейтон. — Присаживайтесь.

Босх подошел к столу. Крейтон был на несколько лет старше его, но держал себя в хорошей форме. Он встал из-за стола, выставив руку для рукопожатия. На Крейтоне была серая «тройка», искусно подогнанная по стройной фигуре. От него веяло ароматом денег. Босх пожал ему руку и сел напротив стола. Он пришел на встречу в повседневной одежде: синие джинсы, голубая джинсовая рубашка и черная вельветовая куртка, которую он не снимал уже лет двенадцать, а то и больше. Костюмы, что остались со службы в Управлении, Босх убрал в портпледы. И не собирался доставать один из них ради встречи с Кретином.

— Как поживаете, шеф? — спросил он.

— Я уже не шеф, — хохотнул Крейтон. — Было да прошло. Зовите меня Джон.

— Как поживаете, Джон?

— Простите, что заставил вас ждать. Беседовал по телефону с клиентом. Сами понимаете, клиенты всегда в приоритете. Верно?

— Конечно. Я не в обиде. Вид из окна мне очень понравился.

Окно за спиной у Крейтона выходило на противоположную часть города: на северо-восток, Сивик-Сентер и заснеженные вершины Сан-Бернардино. Но Босх решил, что Крейтон выбрал этот офис не из-за вида на горы. Скорее, ему нравилось разглядывать Сивик-Сентер. Повернувшись к окну, Крейтон сверху вниз смотрел на шпиль ратуши, на здание полицейской администрации, на редакцию «Лос-Анджелес таймс» и, наверное, думал: «Я, Крейтон, поднялся выше всех».

— Видеть мир под таким углом… Просто дух захватывает, — прокомментировал Крейтон.

Кивнув, Босх перешел к делу:

— Итак, чем могу помочь… Джон?

— Ну, во-первых, позвольте поблагодарить, что пришли, даже не спросив, зачем вас позвали. Глория сказала, достучаться до вас было непросто.

— Ну да, уж извините. Я говорил ей, и вам повторю: если хотите предложить работу, меня это не интересует. У меня есть работа.

— Да, знаю. Сан-Фернандо. Но это скорее хобби — верно?

Крейтон произнес эти слова с легкой насмешкой в голосе, и Босху вспомнилась фраза из какого-то фильма: «Ты или коп, или мелкая сошка». Выходит, если работаешь в маленьком управлении, остаешься мелкой сошкой.

— Дел ровно столько, сколько мне нужно, — ответил Босх. — И еще у меня есть лицензия частного детектива. Бывает, беру клиентов.

— Наверное, по рекомендации? — спросил Крейтон.

Босх какое-то время смотрел на него.

— Полагаете, я должен прыгать от радости, что вы меня пригласили? — наконец осведомился он. — Работать в вашей компании я не собираюсь. Не важно, сколько денег вы предложите и какие дела поручите вести.

— Позвольте задать вам один вопрос, Гарри, — произнес Крейтон. — Вам известно, чем мы занимаемся?

Прежде чем ответить, Босх взглянул ему за спину, на заснеженные горные вершины.

— Мне известно, что у вас служба безопасности высокого уровня. Для тех, кто может позволить себе такую роскошь, — ответил он.

— Вот именно, — подтвердил Крейтон, поднял правую руку и оттопырил три пальца — видимо, в попытке изобразить трезубец. — Служба безопасности «Трезубец». Наша специализация — финансовая, технологическая и личная безопасность. Десять лет назад я возглавил подразделение в Калифорнии. У нас несколько офисов: здесь, в Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, Майами, Лондоне и Франкфурте. Скоро откроемся в Стамбуле. Серьезный бизнес, тысячи клиентов и очень крупные связи во всем, что касается нашей сферы деятельности.

— Молодцы, — кивнул Босх.

Прежде чем прийти сюда, он минут десять просидел за ноутбуком и собрал кое-какую информацию о «Трезубце», высококлассной охранной фирме, появившейся в девяносто шестом году в Нью-Йорке. Ее основал корабельный магнат по имени Деннис Лоутон; в прошлом, когда он был на Филиппинах, его похитили ради выкупа. Для начала Лоутон поставил во главе фирмы бывшего комиссара полиции Нью-Йорка, а потом действовал по шаблону: открывая представительство в том или ином городе, приглашал на руководящий пост местного шефа или высокопоставленного копа, чтобы привлечь интерес СМИ и заручиться столь необходимой поддержкой местной полиции. Поговаривали, что десять лет назад Лоутон хотел переманить к себе начальника полиции Лос-Анджелеса, но тот отказался, и Лоутон сделал предложение Крейтону.

— Я говорил вашей помощнице, что работа в «Трезубце» меня не интересует, — произнес Босх. — Она же ответила, что речь не о работе. Так расскажите вы, в чем дело, и мы разойдемся.

— Смею заверить, что я не собираюсь предлагать вам место в «Трезубце», — сказал Крейтон. — Честно говоря, для работы нам необходимо безусловное уважение и сотрудничество со стороны Управления полиции Лос-Анджелеса, ибо дела наших клиентов порой бывают весьма деликатны. Поступи вы на службу в «Трезубец», у нас могли бы возникнуть проблемы.

— Имеете в виду мой судебный процесс?

— Именно.

Бо́льшую часть прошлого года Босх был истцом в судебном разбирательстве. Ответчиком выступало Управление, в котором он проработал больше тридцати лет. Босх подал в суд, ибо считал, что его незаконно вынудили уйти на пенсию. Из-за этого в полиции к Босху относились с некоторой неприязнью. Казалось, все забыли о том, что за время службы он поймал более сотни убийц. Суд закончился, но некоторые полицейские — в основном птицы высокого полета — по-прежнему считали Босха своим врагом.

— Значит, если вы позовете меня работать в «Трезубец», это не пойдет на пользу вашим отношениям с Управлением полиции Лос-Анджелеса, — сказал Босх. — Понимаю. Но вы пригласили меня не просто так. Что случилось?

Крейтон кивнул. Пора было говорить по существу.

— Вам знакомо имя Уитни Вэнса? — спросил он.

— Разумеется, — кивнул Босх.

— Короче говоря, он наш клиент, — сказал Крейтон. — Он и его компания «Адванс инжиниринг».

— Уитни Вэнс? Ему же лет восемьдесят.

— Вообще-то, восемьдесят пять. И…

Открыв средний ящик, Крейтон выложил на стол некий документ. Присмотревшись, Босх увидел, что это распечатанный чек с прикрепленным корешком. Очков на нем не было, и он не разобрал ни суммы, ни других подробностей.

— Он хочет поговорить с вами, — закончил фразу Крейтон.

— О чем? — спросил Босх.

— Не знаю. Уитни Вэнс сказал, что дело приватное, и просил прислать именно вас. Назвал ваше имя. И заявил, что ни с кем другим разговаривать не станет. Вот заверенный чек на десять тысяч долларов — он ваш, если согласитесь на встречу. Независимо от ее исхода.

Босх не знал, что ответить. В суде он выиграл приличную сумму, но перевел почти все деньги в долгосрочные инвестиции, чтобы ни в чем не нуждаться в старости и оставить ощутимое наследство дочери. Но ей оставалось учиться больше двух лет, а потом еще и магистратура… Стипендию платили неплохую, но в ближайшем будущем соскочить с крючка не получится. Босх не сомневался, что найдет, как потратить эти десять тысяч.

— Где и когда запланирована встреча? — наконец спросил он.

— Завтра утром в Пасадене, дома у мистера Вэнса, — ответил Крейтон. — Адрес указан на квитанции, приложенной к чеку. Возможно, вы захотите одеться поприличнее…

Босх не обратил внимания на шпильку в адрес своего наряда. Сунув руку во внутренний карман куртки, достал очки, нацепил их на нос и взял со стола чек. Тот был выписан на его полное имя: Иероним Босх.

Внизу была отрывная линия, а под ней — адрес, время встречи и предостережение: «Приходите без оружия». Босх свернул чек по перфорации и, глядя на Крейтона, убрал его в карман куртки.

— Сейчас я поеду в банк, — сказал он. — Переведу эти деньги на депозитный счет. Если проблем не возникнет, завтра буду на месте.

— Проблем не возникнет, — притворно улыбнулся Крейтон.

Босх кивнул.

— Значит, у нас всё? — спросил он, поднимаясь на ноги.

— Еще один момент, Босх, — сказал Крейтон.

Босх заметил, что Крейтон назвал его не по имени, а по фамилии. Должно быть, за эти десять минут Босх упал в его глазах.

— Что такое? — спросил он.

— Понятия не имею, о чем вас попросит старик, но я всецело на его стороне, — ответил Крейтон. — Он для меня больше чем просто клиент, и я не хочу, чтобы в таком возрасте его обвели вокруг пальца. Что бы он вам ни поручил, я должен быть в курсе дела.

— Вокруг пальца? Если не ошибаюсь, Крейтон, вы сами меня вызвали. Если кого и хотят обвести вокруг пальца, то лишь меня. И не важно, сколько Вэнс мне платит.

— Уверяю, об этом не стоит волноваться. Никто вас не обманет. Разве что обсчитают на заправке по пути в Пасадену. На встречу, за которую вы только что получили десять тысяч долларов.

— Хорошо, — еще раз кивнул Босх. — Поверю вам на слово. Завтра съезжу к старику и узнаю, зачем я ему понадобился. Но если я возьмусь за дело — каким бы оно ни было, — вся информация останется между мною и моим клиентом. Вы ничего не узнаете, если только Вэнс не велит мне что-то вам рассказать. Я работаю только так, невзирая на статус клиента.

Ромен Гари

•

Декаданс

Мы уже пять часов летели над Атлантическим океаном, и в течение всего этого времени Карлос буквально не закрывал рта. Самолет «Боинг» был арендован профсоюзом специально для того, чтобы доставить нас в Рим, и мы являлись единственными пассажирами; было маловероятно, что на борту спрятаны микрофоны, и Карлос так самозабвенно рассказывал нам о перипетиях профсоюзной борьбы за последние сорок лет, безбоязненно вскрывая по ходу дела тот или иной пребывавший до сих пор в тени факт из истории американского рабочего движения — я, например, не знал, что казнь Анастазиа в кресле салона причесок отеля «Шератон» и «исчезновение» Супи Фирека имели самое прямое отношение к усилиям федеральных властей разобщить рабочих-докеров, — что у меня то и дело пробегал холодок по спине: есть все-таки вещи, которых лучше иногда не знать. Карлос порядочно выпил, но вовсе не из-за алкоголя он с таким упоением и словоохотливостью предавался душевным излияниям. Я даже не уверен, что он обращался именно к нам: временами у меня складывалось впечатление, что он рассуждает вслух, охваченный нешуточным волнением, которое становилось все сильнее по мере того, как самолет приближался к Риму.

Разумеется, неизбежность предстоящей встречи ни одного из нас не оставляла равнодушным, однако в Карлосе угадывалась внутренняя тревога, граничившая со страхом, и мы, кто хорошо его знал, находили нечто поистине впечатляющее в этих нотках покорности и почти обожания, сквозивших в его голосе, когда он вспоминал о легендарном облике Майка Сарфати — гиганта из Хобокена, который однажды возник на морском фасаде Нью-Йорка и совершил то, о чем ни один из выдающихся пионеров американского рабочего движения никогда даже и не мечтал. Надо было слышать, как Карлос произносил это имя: он понижал голос, и почти умильная улыбка смягчала это неподвижное и одутловатое лицо, отмеченное печатью суровости после сорока лет, проведенных в очаге столкновения социальных интересов.

— Это была решающая эпоха — решающая, вот самое точное слово. Профсоюз как раз менял политику. Все были настроены против нас. Пресса обливала нас грязью, политиканы пытались прибрать нас к рукам, ФБР совало нос в наши дела, и докеры были разобщены. Размер профсоюзного взноса только что установили на уровне двадцати процентов от зарплаты, и каждый стремился контролировать кассу и извлечь из этого пользу прежде всего для себя. В одном только нью-йоркском порту имелось семь профсоюзных объединений, каждое из которых норовило урвать кусок пирога пожирнее. Так вот, Майку хватило одного года, чтобы навести там порядок. И действовал он совсем не так, как чикагские заправилы, эти Капоне, Гузики, Музика, только и знавшие, что хорошо платить своим людям и отдавать приказы по телефону — нет, он не гнушался трудиться и сам. В тот день, когда кому-нибудь вздумается очистить дно Гудзона перед Хобокеном, в иле найдут не менее сотни цементных бочонков, и Майк всегда наблюдал сам, как парня замуровывали в цемент. Случалось, типы были еще живы и даже барахтались. Майку очень нравилось, когда они выражали несогласие: ведь так, когда их цементировали, получались интересные позы. Майк говорил, что они чем-то похожи на жителей Помпеи, когда их нашли в лаве, две тысячи лет спустя после трагедии: он называл это «работать для потомков». Если какой-то паренек становился чересчур шумлив, Майк всегда старался его урезонить. «Ну что ты вопишь? — говорил он ему. — Ты станешь частью нашего художественного наследия». Под конец он стал привередничать. Ему нужен был специальный, быстросхватывающий цемент: так он мог видеть результат сразу после окончания работы. В Хобокене обычно ограничиваются тем, что запихивают бедолагу в раствор, заколачивают бочонок, бросают его в воду, и дело сделано. Но с Майком это было нечто особенное, очень личное. Он требовал, чтобы на парня выливали очень тонкий слой раствора, чтобы он хорошо схватился, чтобы можно было видеть четко обозначенное выражение лица и потом все положение тела, как будто это статуя. Типы, как я уже сказал, во время операции немного извивались, и это иногда давало весьма забавные результаты. Но чаще всего одна рука у них была прижата к сердцу, а рот — раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в том, что вовсе и не пытались конкурировать с профсоюзом, что они за единство рабочего класса и безобидны, как овечки, и это очень расстраивало Майка, потому как у них у всех тогда были одинаковые лица и одинаковые жесты, и когда раствор застывал, они все были похожи друг на друга, а Майк считал, что так быть не должно. «Халтурная работа», — говорил он нам. Мы же хотели только одного: как можно скорее опустить бедолагу в бочонок, бочонок — в воду и больше об этом не думать.

Не скажу, что мы очень рисковали: доки хорошо охранялись ребятами из объединения, полиция нос туда не совала — это были внутренние дела профсоюза, и блюстителей порядка они не касались. Но работенка нам не нравилась: облитый раствором с ног до головы парень вопит, тогда как он уже весь белый и затвердевает, а черная дыра рта продолжает высказывать пожелания, — тут надо иметь поистине крепкие нервы. Майк, бывало, брал молоток и зубило и тщательно отделывал детали. В частности, мне вспоминается Большой Сахарный Билл, грек из Сан-Франциско, тот, который хотел сохранить западное побережье независимым и отказывался присоединиться, — Лу Любик пытался сделать то же самое с чикагскими доками годом раньше, результат вам известен. Только в отличие от Лу Большой Сахарный Билл сидел очень крепко, его поддерживало все местное руководство, и он остерегался. Он был даже чертовски осторожен. Разумеется, он не хотел разъединять трудящихся, он выступал за единство рабочих и все такое, но только с выгодой для себя, ну, вы понимаете. Перед тем как встретиться с Майком и обсудить ситуацию, он потребовал заложников: брата Майка, который тогда отвечал за связи с политическими кругами, плюс двух профсоюзных боссов. Ему их прислали. Он приехал в Хобокен. Однако когда все собрались, то сразу увидели, что дискуссия Майка совсем не интересует. Он мечтательно смотрел на Большого Сахарного Билла и никого не слушал. Надо сказать, что грек был на удивление хорошо сложен: метр девяносто, смазливая физиономия, которая волновала сердца девиц, — чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко спорили целых семь часов, разбирали по косточкам единство рабочих и необходимость борьбы с уклонистами и социал-предателями, которые не желали ограничиваться защитой своих профсоюзных интересов и норовили втянуть движение в политические махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз с Большого Билла.

В перерыве заседания он подошел ко мне и сказал: «Не вижу смысла дискутировать с этим подонком, будем с ним кончать». Я хотел было открыть рот, чтобы напомнить ему о его брате и двух других заложниках, но сразу почувствовал, что это бесполезно: Майк знал, что делает, да и к тому же это правда, что были затронуты высшие интересы профсоюза. Мы продолжали разглагольствовать ради проформы, и после окончания работы, когда Большой Сахарный Билл вышел из ангара, мы их всех укокошили, его, адвоката и двух других делегатов — рабочих из Окленда. Вечером Майк прибыл самолично понаблюдать за операцией, и, когда грек был полностью залит цементным раствором, вместо того чтобы бросить его в Гудзон, он подумал секунду, улыбнулся и сказал: «Отложите его в сторону. Надо, чтобы он затвердел. На это уйдет не меньше трех дней». Мы оставили Большого Сахарного Билла в ангаре под присмотром одного активиста и вернулись туда через три дня. Майк тщательно его осмотрел, ощупал цемент, еще немного его обработал — тут постучал молоточком, там — зубилом, и остался как будто бы доволен. Он выпрямился, еще раз оглядел его и сказал: «Ладно, положите его в мою машину». Мы сперва не поняли, он повторил: «Положите его в мою машину. Рядом с шофером».

Мы переглянулись, но спорить с Майком никто не собирался. Мы перенесли Большого Сахарного Билла в «кадиллак», поместили его рядом с шофером, все сели в машину и принялись ждать. «Домой», — сказал Майк. Ладно, приезжаем на Парк-авеню, останавливаемся во дворе дома, вытаскиваем Большого Сахарного Билла из тачки, привратник нам улыбается, держит фуражку в руке. «Красивая у вас статуя, господин Сарфати, — почтительно говорит он. — По крайней мере понятно, что это. Не то что эти современные штучки с тремя головами и семью руками».

«Да, — говорит Майк, смеясь. — Это классика. Греческая, если быть точным». Впихиваем Большого Сахарного Билла в лифт, поднимаемся, Майк открывает дверь, входим, смотрим на патрона. «В гостиную», — приказывает он нам. Входим в гостиную, ставим Большого Сахарного Билла у стены, ждем. Майк внимательно разглядывает стены, раздумывает и потом вдруг протягивает руку. «Туда, — говорит он. — На камин». Мы сразу не сообразили, но Майк пошел, снял картину, которая там висела, большая такая картина, которая изображала разбойников, нападающих на дилижанс. Ладно, решили мы, делать нечего. Ну и водрузили Большого Сахарного Билла на камин, там его и оставили. С Майком главное — не пытаться спорить.

Потом уже, конечно, мы долго это обсуждали между собой, чтобы выяснить, зачем Майку понадобился Большой Сахарный Билл на камине своей гостиной. У каждого были на этот счет свои идеи, но поди узнай. Разумеется, для профсоюза это явилось крупной победой. Большой Сахарный Билл был опасным субъектом, единство рабочих-докеров было спасено, и Спац Маркович считал, что Майк желает сохранить Большого Билла на стене как трофей, напоминающий ему о победе, которую он одержал. Во всяком случае он держал его у себя на камине годы, пока его не осудили за уклонение от уплаты налогов, упекли в тюрьму, а потом выслали. Да, это единственное, что они смогли против него найти, да и то лишь с помощью политических профсоюзов. В тот момент он и передал статую в Музей американского фольклора в Бруклине. Она и сейчас там. Надо сказать, что для Майка все это не прошло даром — тело его брата нашли в мусорном баке на набережной Окленда, — но Майк был не из тех, кто торгуется, когда затрагиваются интересы профсоюза. Он сам, без посторонней помощи, обеспечил единство рабочих на доках, что не помешало ему лишиться американского паспорта: когда он вышел из тюрьмы, его выслали в Италию, как некоего Счастливчика Лучано семь лет назад. Вот, друзья мои, с каким человеком вам предстоит встретиться менее чем через час. Это — исполин. Да, исполин — другого слова я не нахожу…

Нас было трое. Шимми Кюниц, телохранитель Карлоса, единственным занятием которого, кроме отправления физиологических функций, было по пять часов в день стрелять по мишени из кольта. Таков был его образ жизни. Когда он не стрелял, он ждал. Чего именно он ждал, я не знаю. Возможно, того дня, когда его нашли мертвым в «Либбиз» с тремя пулями в спине. Ловкач Завракос, седеющий человечек, лицо которого являло собой нечто вроде постоянной выставки необычайно разнообразных нервных тиков; он был нашим адвокатом-советником и настоящей ходячей энциклопедией истории профсоюзного движения: он мог назвать по памяти имена всех пионеров, торговый оборот каждого, вплоть до калибра оружия, которым они пользовались. Что касается меня, я закончил Гарвард, провел несколько лет в солидных заведениях типа «public relations»[1] и находился там главным образом для того, чтобы следить за соблюдением приличий и заниматься диалектической презентацией нашей деятельности; я старался изменять, насколько это было возможно, не очень благоприятный образ, складывавшийся у общественности о наших руководителях — людей зачастую с более чем скромным социальным происхождением, не забывая вести скрытую пропаганду профсоюзов, насквозь пронизанных подрывными элементами.

Мы собирались встретиться в Риме с Сарфати по двум причинам: во-первых, потому, что его приговор о высылке был недавно кассирован Верховным судом вследствие нарушения судебной процедуры, а также потому, что рабочее движение переживало поворотный момент в своей истории. Наш профсоюз намеревался пойти на штурм всех транспортных средств: дорожных, воздушных, речных и железнодорожных. Это был жирный кусок. Подчиненные политическим партиям профсоюзы противились нашим усилиям и пытались мешать нам выходить из портов: положение становилось крайне серьезным. Нам нужен был лидер, и не просто выдающийся борец, но человек, чье имя прозвучало бы в ушах наших активистов как гарантия победы. Майк Сарфати был таким человеком. Он первый понял, возможно, инстинктивно почувствовал, что традиционный американский капитализм вступал в период своего заката и что подлинным источником богатства и могущества являются не предприниматели, а рабочий класс. Гениальность Майка заключалась в осознании того факта, что синдикализм чикагского типа полностью изжил себя и что защита интересов трудящихся открывает возможности неизмеримо большие, чем те, что такие первооткрыватели, как Багз Моран, Лу Бачалтер или Фрэнки Костелло, навязывали прежде торговцам. Он довлел до того, что потерял всякий интерес к торговле наркотиками, проституции и игровым автоматам, и все свои усилия направил на рабочий класс, несмотря на сопротивление — впрочем, довольно быстро подавленное — консервативных сил профсоюза, не желавших приспосабливаться к новым историческим условиям. Крупным предпринимателям и федеральным властям удалось на время приостановить его деятельность, выслав его из страны; сейчас известие о его возвращении на передний край профсоюзной борьбы за единство рабочего класса посеет панику в рядах наших конкурентов.

Мы прибыли в Рим во второй половине дня, ближе к вечеру. В аэропорту нас ждал «кадиллак» с водителем в ливрее и секретаршей — итальянкой зрелого возраста, которая говорила о Майке с взволнованным тремоло в голосе. Господин Сарфати очень извиняется, но он не смог оторваться от дел. Он много работает. Готовится к поездке в Нью-Йорк. Он практически уже шесть недель не покидает свою виллу. Карлос понимающе кивнул.

Он направился к выходу. У двери обернулся и взглянул на Крейтона:

— Осторожность никогда не помешает, — сказал он. — Его там хоть хорошо опекают?

— Спасибо за вид.

— О! Разумеется, — заверила нас секретарша. — Я сама слежу за тем, чтобы его никто не беспокоил. Он думает, что успеет, но Нью-Йорк очень его торопит, и он вынужден работать с удвоенной энергией. Конечно, это большое событие в его жизни. Но он будет очень рад увидеться с вами. Он мне много о вас рассказывал. Он знал вас еще в то время, когда занимался абстрактным искусством, если я правильно поняла. Да, господин Сарфати очень любит рассказывать о своих первых шагах в искусстве, — лепетала секретарша. — Кажется, одно из его произведений находится в Музее американского фольклора в Бруклине. Статуя под названием «Большой Сахарный Билл»…

И вышел, закрыв за собой дверь.

Карлос едва успел поймать выпавшую изо рта сигару. Лицо Ловкача Завракоса покрылось целым букетом жутких нервных тиков. Очевидно, и у меня самого вид был довольно глупый; только Шимми Кюниц не выразил никакого волнения: у него был такой отсутствующий вид, что мы перестали обращать на него внимание.

В фойе Босх остановился у стойки администратора, чтобы отметить парковочный талон. Хотел убедиться, что Крейтон выложит двадцать баксов за стоянку и мойку, на которую Босх согласился, когда сдавал машину парковщику.

— Он вам об этом рассказывал? — спросил Карлос.

— О да! — воскликнула старушенция, широко улыбнувшись. — Он частенько подшучивает над своими первыми попытками. Хотя он от них и не отрекается: он даже находит их весьма забавными. «Contessa,[2] — говорит он мне (он всегда называет меня „contessa“, я и сама не знаю почему), — contessa, в самом начале мое искусство было очень абстрактно, нечто вроде американского примитивизма, как у Грэндма Мозеса, словом, настоящий наив. „Большой Сахарный Билл“, возможно, лучшее, что я создал в этом жанре — прекрасный образчик того, что мы там называем „американа“, — тип, согнутый пополам, схватившийся за живот в том месте, где его прошило автоматной очередью, в шапке, съехавшей на глаза, — но это было не совсем то, что я хотел. Я, разумеется, еще не нашел себя, я еще только начинал ориентироваться в самом себе. Если когда-нибудь будете в Бруклине, непременно взгляните. Вы убедитесь, что я далеко продвинулся вперед с тех пор». Но я полагаю, вы лучше меня знаете творчество господина Сарфати…

Глава 2

Карлос оправился от удивления.

Поместье Вэнса располагалось на Сан-Рафаэль-авеню, неподалеку от гольф-клуба «Аннандейл». Здесь жили потомственные богачи. Дома и участки за каменными стенами и черными металлическими оградами переходили от одного поколения к другому. Этот район был совсем не похож на Голливуд-Хиллз, где нувориши ежедневно выставляли мешки с мусором на тротуар. Тут не было табличек «Дом продается». Купить здесь недвижимость мог лишь друг или родственник кого-то из местных.

— Да, мадам, — произнес он с пафосом. — Мы хорошо знаем творчество Майка и уверены, что он создаст еще более значительные произведения. Позвольте мне заметить, что вы работаете на великого человека, на великого американца, чьего возвращения с нетерпением ждут все трудящиеся и чье имя скоро узнает весь мир…

Босх оставил машину у обочины в сотне ярдов от ворот поместья, увенчанных витиеватыми шипами в виде цветов. Какое-то время он рассматривал изгибы подъездной дорожки — та вилась между двумя покатыми, поросшими травой холмами, а потом скрывалась из виду. Босх не увидел никаких строений. Даже гаража и того не было. Наверное, все здания стояли подальше от улицы, под надежной защитой металла, охранников и складок местности. Но Босх знал, что где-то там, за холмами цвета долларовой бумажки, его ждет старик по имени Уитни Вэнс. Он что-то задумал, и, чтобы осуществить этот замысел, ему нужен человек по другую сторону шипастой ограды.

— О! Я в этом нисколько не сомневаюсь! — воскликнула секретарша. — Уже «Альто», в Милане, посвятил ему весьма хвалебную статью. И я могу вас заверить, что два последних года он ничем другим не занимался, кроме работы, и сейчас чувствует себя вполне готовым к возвращению в Соединенные Штаты.

Босх приехал с запасом в двадцать минут и решил потратить это время на чтение статей, которые нашел утром в Интернете и скачал на ноутбук.

Карлос только кивнул и не сказал ни слова. Никогда нельзя было знать наверняка, что выражают глаза Ловкача Завракоса из-за всех его тиков, но мне показалось, он бросает в мою сторону обеспокоенные взгляды. Надо сказать, что и я был несколько озадачен — что-то не клеилось, недоразумение какое-то, — меня одолевали смутные опасения, я испытывал нечто вроде предчувствия, которое начинало переходить в страх.

Как и всякий житель Калифорнии, он был знаком с биографией Уитни Вэнса, но лишь в общих чертах. Некоторые ее подробности были достойны восхищения: Вэнс, в отличие от большинства богатых наследников, сумел приумножить свой капитал. Его семья разбогатела во времена калифорнийской золотой лихорадки. Четыре поколения назад его прадед перебрался в Пасадену разведывать новые месторождения, но родовое богатство Вэнсов стояло на ином фундаменте. Устав от погони за золотом, прадед Уитни Вэнса основал первую в стране компанию по открытым горным работам и стал добывать железную руду на землях округа Сан-Бернардино — тонну за тонной. Дед Вэнса пошел по стопам своего отца: у семьи появился второй карьер чуть дальше к югу, в округе Империал. Его сын — отец Уитни Вэнса — добавил к активам семейства металлургический завод с полным производственным циклом. На заре авиастроения тот пришелся очень кстати. Говард Хьюз — первое лицо тогдашней авиации — активно сотрудничал с Нельсоном Вэнсом: поначалу Вэнс поставлял Хьюзу детали для самолетов, а позже стал его партнером во многих авиационных начинаниях. Помимо прочего, Хьюз был крестным отцом единственного сына Вэнса.

«Кадиллак» на полной скорости мчался по римской равнине, мимо разрушенных акведуков и кипарисов. Затем он нырнул в парк, проехал по олеандровой аллее и остановился перед виллой, которая, казалось, вся была сделана из стекла и имела странную асимметричную форму, нечто вроде накренившегося треугольника. Я был несколько раз в нью-йоркском Музее современного искусства, однако должен признать, что, оказавшись внутри, я все же испытал шок: трудно было представить, что именно здесь живет один из выдающихся деятелей американского синдикализма. На всех фотографиях, что я видел, Майк Сарфати был изображен стоящим на набережной Хобокена, в окружении сурового пейзажа с кранами, конвейерами, бульдозерами, ящиками и арматурой. Сейчас я оказался на своего рода застекленной веранде, среди мебели с искаженными формами, которая словно вышла из кошмарного сна, под светящимся потолком, цвет которого все время менялся и откуда свисали железные предметы: они вращались и без конца шевелились, тогда как во всех углах угрожающе возвышались массивные цементные блоки с торчащими из них трубками, шлангами и стальными пластинами; а со стен картины — ну, я так считаю, что картины, поскольку они были в рамах, — швыряли вам в лицо зловещие цветные пятна и линии, запутанные в клубки, словно змеи, и от всего этого хотелось выть. Я повернулся к Карлосу. Он стоял, широко раскрыв рот, вытаращив глаза, шапка съехала на затылок. Не сомневаюсь, что ему было страшно. Что же касается Ловкача Завракоса, он, похоже, был так шокирован, что его тики прекратились, лицо застыло в выражении крайнего изумления, и его черты были полностью различимы: у меня было такое чувство, что я вижу его впервые в жизни. Шимми Кюниц сам вышел из состояния оцепенения, быстро огляделся по сторонам, рука в кармане, словно он ждал, что в него будут стрелять.

Уитни Вэнс появился на свет в 1931 году и уже в юности выбрал для себя особый путь. Сперва он поступил в Университет Южной Калифорнии на факультет фильмопроизводства, но вскоре бросил учебу. Решив вернуться в лоно семейного бизнеса, он перевелся в Калифорнийский технологический институт в Пасадене — тот самый, где учился «дядя Говард». Именно Хьюз уговорил молодого Уитни посвятить себя изучению авиационной инженерии в Калтехе.

— Что это еще такое? — рявкнул Карлос.

Он показывал пальцем на некое подобие разноцветного осьминога, который раскрывал свои щупальца как бы для того, чтобы вас задушить.

Когда пришел его черед, Вэнс, подобно своим предкам, стал развивать фамильное дело в направлениях новых и все более успешных. Все они были связаны с источником семейного богатства: сталью. Выиграв множество государственных тендеров на производство запчастей для авиационной промышленности, Вэнс основал компанию «Адванс инжиниринг» и запатентовал почти всю свою продукцию. Соединительными муфтами для заправки самолетов, усовершенствованными на фамильном заводе Вэнсов, до сих пор пользовались в аэропортах всего мира. Из железной руды, добываемой в карьерах Вэнса, извлекали феррит: этот материал применялся на ранних стадиях разработки летательных аппаратов, способных обмануть радары. Вэнс аккуратно запатентовал все этапы этого процесса и держал их в строжайшем секрете, тем самым на многие десятилетия застолбив себе место в сфере стелс-технологий. Вэнс и его фирма стали неотъемлемой частью так называемого военно-промышленного комплекса, а с началом кампании во Вьетнаме капитализация «Адванс инжиниринг» выросла в геометрической прогрессии. Во время войны любой самолет или вертолет, вылетающий в зону боевых действий или за ее пределы, был собран из деталей «Адванс инжиниринг». Логотип компании — букву «А» в виде направленной вверх стрелы — Босх видел на металлических корпусах всех вертушек, на которых ему доводилось летать во Вьетнаме.

— Это кресло Будзони, — раздался голос.

В стекло требовательно постучали. Вздрогнув, Босх поднял глаза. Рядом с водительской дверцей стоял патрульный в форме полиции Пасадены. Глянув в зеркало заднего вида, Босх увидел черно-белую полицейскую машину. Он так увлекся чтением, что не заметил, как к нему подъехал коп.

На пороге стоял Майк Сарфати. Картинки тридцати лет истории нью-йоркского порта — безжалостные схватки в прибрежной полосе, превратившие наш профсоюз в одну из самых динамичных и лучше всего организованных сил внутри рабочего движения, едва полностью не освободившую американских трудящихся от влияния идеологий и политики, что поставило бы защиту их интересов на чисто профессиональную почву, — замелькали вдруг у меня перед глазами. Две тысячи тонн протухшего мяса в намеренно выведенных из строя холодильниках на набережных, распространяющего свою вонь выше самого Эмпайер Стейт Билдинга; тела Фрэнки Шора, Бенни Стигмана, Роки Фиша и других социал-предателей, которые пытались с помощью политических спекуляций подорвать Союз изнутри, висящие на крюках для мяса у входов в бойни; обожженное серной кислотой лицо Сэма Берга на следующий день после появления его знаменитой статьи, разоблачающей то, что он называл «захват преступным профсоюзом рабочего движения»; покушения на Вальтера Рейтера и Мини — все это яркими вспышками молний озарило мою память, в то время как я смотрел на героя этой победоносной эпопеи, который сейчас стоял передо мной. Он был в рабочей спецовке и выглядел, будто только что со стройки.

Чтобы опустить стекло, пришлось завести двигатель «чероки». Босх знал, в чем дело. У поместья одной из богатейших семей Калифорнии стоит двадцатидвухлетний автомобиль, который не мешало бы подкрасить. Не важно, что машина чисто вымыта. Не важно, что ради такого случая Босх достал из пластикового портпледа отличный костюм и даже повязал галстук. Зрелище весьма подозрительное: в районе появился чужак. Не прошло и пятнадцати минут, как патрульный прибыл по тревожному сигналу.

Я думал, что он старше: на вид ему было не больше пятидесяти. Мощные руки, плечи борца и лицо — восхитительное в своей грубости, с чертами, словно высеченными из камня. Однако меня сразу поразил фанатичный, страдальческий блеск его глаз. Он, казалось, был не только чем-то озабочен, но еще и одержим — временами на его лице читался настоящий страх, некое удивление, что придавало этой великолепной римской маске обреченный, растерянный вид. Чувствовалось, что, разговаривая с нами, он думает о чем-то своем. Но встрече с Карлосом он был как будто рад. У того же в глазах стояли слезы. Они обнялись, нежно переглянулись, похлопали друг друга по плечу. Вошел дворецкий во фраке и поставил на круглый столик поднос с напитками. Карлос выпил свой мартини, с нескрываемым отвращением огляделся вокруг себя.

— Понимаю, как все выглядит со стороны, — начал Босх, — но через пять минут у меня встреча. Вон в том поместье, через дорогу. Я просто…

— Что это такое? — спросил он, осуждающе показав пальцем на стену.

— Это картина Уолза.

— Замечательно, — сказал коп. — Вы не могли бы выйти из машины?

— Что на ней изображено?

Босх пристально посмотрел на него. На рубашке копа, чуть выше нагрудного кармана, была нашивка с именем «Купер».

— Он — абстрактный экспрессионист.

— Вы что, шутите?

— Кто?

— Нет, сэр, я не шучу, — ответил Купер. — Выйдите, пожалуйста, из машины.

— Абстрактный экспрессионист. Карлос улыбнулся. Его губы сжались вокруг сигары, и он принял обиженный, возмущенный вид.

Глубоко вздохнув, Босх открыл дверцу и подчинился приказу. Поднял руки к плечам и сообщил:

— Я дам тысячу долларов первому же, кто сможет сказать мне, что здесь изображено, — сказал он.

— Я полицейский.

— Ты просто к такому не привык, — заметил Майк с раздражением.

Купер тут же насторожился. Босх знал, что так оно и будет.

Развалившись в кресле, Карлос враждебно поглядывал по сторонам. Сарфати проследил за его взглядом,

— Я не вооружен, — быстро добавил Босх. — Пистолет в бардачке.

— Это Миро, — пояснил он.

И мысленно поблагодарил того, кто сделал пометку «Приходите без оружия» на чеке.

— Пятилетний ребенок намалюет такое же, — сказал Карлос. — А что это?

— Покажите удостоверение личности, — потребовал Купер.

— Сулаж.

Босх медленно сунул руку во внутренний карман пиджака и достал чехол с жетоном. Рассмотрев жетон, Купер принялся изучать удостоверение.

Карлос пожевал свою сигару.

— Здесь говорится, что вы резервист, — заметил он.

— Да, так вот, я вам скажу, что это, — провозгласил он наконец. — Для этого есть название… Это декаданс. — Он торжествующе посмотрел на нас. — Декаданс. В Европе они все морально разложились, это известно. Полные дегенераты. Коммунистам достаточно только нагнуться, чтобы собрать все это дерьмо. Говорю вам, у них не осталось ничего святого. Гниль. Не стоило бы оставлять здесь наши войска: это заразно. А это?.. Это что за похабщина?

— Да, — подтвердил Босх. — Работаю на общественных началах.

Он нацелил свою сигару на бесформенную глыбу цемента, ощетинившуюся огромными кривыми иглами и ржавыми гвоздями и стоявшую в самом центре гостиной. Майк молчал. Его ноздри поджались, и он пристально смотрел на Карлоса. У него были серые, холодные глаза, и ощущать на себе этот взгляд было не очень приятно. Вдруг я заметил, что он сжал кулаки. Передо мной снова был легендарный Майк Сарфати, король докеров Хобокена, человек, заставивший отступить Костелло, Лучано, пятерых братьев Анастазиа и самого Спивака Чумазого, человека, который в течение пятнадцати лет был единоличным хозяином, после Бога, на набережных Нью-Йорка.

— Но выехали за границы своей резервации. На целых пятнадцать миль. Что вы здесь делаете, детектив Босх?

— У типа, который это сделал, не все дома, — решительно заявил Карлос. — Его следует поместить в психушку.

Купер вернул чехол с жетоном, и Босх спрятал его в карман.

— Это одно из моих последних произведений, — сказал Майк. — Это сделал я.

Наступила гробовая тишина. У Карлоса глаза полезли на лоб. По лицу Ловкача Завракоса пробежали настоящие электрические разряды: казалось, его черты пытаются удрать.

— Об этом я и пытался рассказать, — сказал он. — У меня встреча с мистером Вэнсом. Думаю, вам известно, чье это поместье. — Босх показал пальцем на черные ворота. — Кстати, из-за вас я опаздываю.

— Это сделал я, — повторил Майк.

— Что за встреча? Полицейское дело? — спросил Купер.

Он казался не на шутку разозленным. Он буравил Карлоса взглядом хищной птицы. Карлос, похоже, колебался. Он вытащил свой платок и промокнул лоб. Инстинкт самосохранения, однако, взял верх.

— Вообще-то, вас это не касается, — ответил Босх.

— Ах, вот как! — сказал он. — Поскольку это сделал ты… — Он с отвращением посмотрел на «скульптуру», затем, по-видимому, решил о ней забыть. — Мы пришли, чтобы поговорить с тобой, Майк, — сказал он.

Майк его не слушал. Он с гордостью взирал на глыбу цемента, утыканную гвоздями и иглами, и когда он начал говорить, то сделал это удивительно мягко — с каким-то восхищением в голосе, — и вновь выражение удивления, почти простодушия, промелькнуло у него на лице.

Какое-то время они холодно, не мигая, смотрели друг на друга.

— Ее репродукцию напечатали в «Альто», — сказал он, — на обложке. Здесь это лучший журнал по искусству. Они говорят, что мне удалось передать четвертое измерение — измерение пространства — время, понимаете, Эйнштейн и все такое. У меня этого и в мыслях не было, естественно: никогда не знаешь, что ты в действительности создаешь, всегда присутствует элемент тайны. Подсознание, конечно. Это породило немало споров. Поскольку я финансирую журнал, развернулась самая настоящая полемика. Но эти ребята — сама честность. Их невозможно купить. У них свои принципы. Это из моих поздних работ, но внизу у меня есть и другие вещи. Они в мастерской.

— Мистер Вэнс ждет меня, — продолжил наконец Босх. — Он такой человек, что обязательно спросит, почему я опоздал. И пожалуй, примет меры. Вашу фамилию, Купер, я уже прочел на рубашке. Могу я узнать ваше имя?

— Мы пришли поговорить с тобой о делах, Майк, — повторил Карлос сдавленным голосом.

Купер моргнул.

Мне показалось, что он боится встать с кресла. Но Майк был уже у дверей.

— Да, — пробормотал он. — Меня зовут «Катись куда подальше». Хорошего дня. — И, развернувшись, пошел к патрульной машине.

— Вы идете? — крикнул он нам с нетерпением.

— Спасибо, — бросил Босх ему в спину, сел за руль и тут же отъехал от обочины.

— Да, Майк, — сказал Карлос. — Да. Мы идем.

Если бы старичок-«чероки» способен был оставить на асфальте черный резиновый след, Босх не преминул бы этим воспользоваться. Но сумел лишь обдать машину Купера струей сизого дыма из ржавой выхлопной трубы.

Мы пересекли экзотический сад с павлинами и фламинго, свободно прогуливавшимися среди каменных монстров, которые Майк поглаживал мимоходом.

Босх остановился у въезда в поместье — рядом с камерой наблюдения и переговорным устройством. Почти сразу из динамика донеслось:

— Вот это — обнаженная натура Мура, — объяснил он. — Это Бранко. Заметьте, он уже немного устарел, конечно. Я приобрел их три года назад. Они были пионерами, предвестниками, их творчество ведет прямо ко мне. Все критики здесь это мне говорят.

— Да?

Карлос бросил на меня взгляд, полный отчаяния. В другом конце сада стоял стеклянный домик, крыша которого — из алюминия — начиналась у самой земли и образовывала нечто вроде русской горки, прежде чем коснуться земли снова.

Голос был мужской, молодой, усталый и надменный. Хоть Босх и допускал, что повышать тон нет необходимости, он, высунувшись в окно, громко произнес:

— Это работа Фиссони, — сказал Майк. — На мой взгляд, лучшего итальянского архитектора. Он коммунист. Но вы знаете, здешний коммунизм не имеет ничего общего с нашим. В нем нет ничего разрушительного. Все происходит исключительно в голове. Он очень интеллектуален. Почти все лучшие художники и скульпторы здесь коммунисты.

— Гарри Босх к мистеру Вэнсу. У меня назначено.

У Карлоса вырвалось нечто похожее на стон. Что-нибудь сказать он побоялся, но быстро показал пальцем на спину Майка и затем повертел у себя возле виска. Мы вошли в домик. Внутри, вокруг бадьи с цементом, валялись ящики, ведра, мешки с гипсом, всевозможные инструменты — мы словно очутились на стройплощадке. И повсюду были «творения» Майка. Что эти «творения» могли изображать и какова была их ценность, я и по сей день не знаю и, наверное, не узнаю уже никогда. Я видел лишь глыбы цемента странной формы, из которых торчали железные прутья и изогнутые трубы.

Мгновением позже створки ворот начали разъезжаться в стороны.

— Не правда ли, это не похоже ни на что из того, что вы уже видели? — с гордостью сказал Майк. — Критики «Альто» уверены, что речь идет о совершенно новых формах. Они считают меня ярким представителем спейсиализма — держу пари, в Америке даже не знают, что это такое.

— Следуйте по подъездной дорожке до парковочного кармана за будкой охранника, — сообщил голос. — Возле металлодетектора вас встретит мистер Слоун. Оружие и все записывающие устройства оставьте в бардачке машины.

— Нет, Майк, — сказал Карлос мягко, как разговаривают с больным. — Нет, у нас еще не знают, что это такое.

— Понял, — сказал Босх.

— Ну что ж, скоро узнают, — с удовлетворением заметил Майк. — Все мои произведения — а их ровно тридцать — отправляются завтра в Нью-Йорк. Они будут выставлены в галерее Мейерсона.

— Проезжайте, — разрешил голос.

Я никогда не забуду лица Карлоса после того, как Майк закончил говорить. Сначала — выражение недоверчивости, затем — испуга, когда он повернулся к нам, снова желая убедиться, что его слух его не подвел и что он действительно услышал то, что услышал. Но то, что он, должно быть, прочел на наших физиономиях — вернее, на моей и Шимми Кюница, потому что тики, пробежавшие по лицу Ловкача Завракоса, мешали видеть, что на нем происходило, — несомненно подтвердило его страхи, ибо выражение удивления и испуга сменилось вдруг жутким спокойствием.

Теперь ворота были полностью открыты. Оказавшись на территории поместья, Босх поехал вперед по выложенной булыжником дорожке, разглядывая аккуратно подстриженные изумрудные холмы. Наконец он остановился возле второй ограды, за которой была сторожевая будка. Подобную систему защиты — с двойным забором — Босх видел во всех тюрьмах, где ему довелось побывать. Но в отличие от тюремных здешние ограды предназначались для того, чтобы не впускать непрошеных гостей.

— Значит, ты собираешься показывать это в Нью-Йорке, Майк? — спросил он.

Открылись вторые ворота. Охранник в темно-синей форме вышел из будки и указал на парковочный карман. Проезжая мимо, Босх помахал охраннику рукой и заметил у него на плече нашивку с трезубцем.

— Да, — сказал Майк Сарфати. — И я ручаюсь вам, это будет сенсация.

— Это уж точно, — согласился Карлос.

Когда Босх вышел из машины, ему было велено положить ключи, телефон, часы и ремень в пластиковый лоток, после чего пройти через металлодетектор — из тех, что ставят в аэропортах. За детектором наблюдали еще двое парней из «Трезубца». Они вернули Босху все, за исключением телефона, объяснив, что положат его в бардачок машины.

Должен признаться, в тот момент я восхищался его самообладанием. Ибо не трудно было представить, что случится, если Майк Сарфати, человек, воплощавший надежды и честолюбивые устремления наших активистов в исключительно драматический момент истории профсоюза, вернется в Нью-Йорк не для того, чтобы железной рукой навязать свои законы нашим конкурентам, а для организации выставки абстрактного искусства в одной из галерей Манхэттена. Оглушительный взрыв хохота, самый настоящий прилив сарказма и насмешек — легендарный герой, который, по нашим планам, должен был с выгодой для нас обеспечить единство трудящихся от одного побережья Соединенных Штатов до другого, станет объектом самых злых шуток, которые когда-либо потрясали рабочее движение. Да, я по сей день восхищаюсь хладнокровием Карлоса. Он разве что немного вспотел: он взял новую сигару, зажег ее и теперь спокойно смотрел на Майка, миролюбиво засунув руки в карманы.

— Кто-нибудь, кроме меня, заметил парадокс? — спросил Босх, продевая ремень в петли брюк. — Эта семья сколотила состояние на металле, а теперь, чтобы попасть в дом, нужно пройти через металлодетектор.

— Каталог уже напечатали, — сказал Майк. — Тиражом в пять тысяч экземпляров.

Охранники промолчали.

— Ах, вот как! — только и вымолвил Карлос.

— Ну ладно. Значит, никто, — кивнул Босх.

— Надо будет разослать его всем моим друзьям, — сказал Майк.

— Конечно, мы этим займемся.

Застегнув ремень, он проследовал к очередному охраннику: в костюме, с непременным наушником в ухе, микрофоном на запястье и безжизненным взглядом сотрудника секретной службы. Словно в довершение образа крутого парня, голова мужчины была обрита наголо. Он не представился, но Босх предположил, что перед ним тот самый Слоун, о котором ему сообщили по интеркому. Не проронив ни слова, мужчина провел Босха к служебному входу в огромный особняк из серого камня — пожалуй, не хуже, чем у Дюпонов и Вандербильтов. Если верить Википедии, Босх пришел в гости к шести миллиардам долларов. Входя в дом, он подумал, что никогда еще не подбирался столь близко к хозяевам Америки. И вряд ли такому суждено случиться вновь.

— Пусть об этом напишут газеты. Это вопрос престижа, это очень важно. Кстати, чем должен сейчас заняться профсоюз, так это строительством Дома культуры в Хобокене.

Его проводили в мрачную, отделанную деревом комнату. На одной из стен в четыре ряда висели рамки с фотографиями формата А4 — штук сорок или около того. В углу стояли два дивана, рядом с ними был бар. Мужчина в костюме указал Босху на диван:

Карлос поднял брови.

— Присядьте, сэр. Когда мистер Вэнс будет готов к встрече, за вами зайдет секретарша.

— Чего?

Босх выбрал диван напротив стены с фотографиями.

— Дома культуры. Русские строят их повсюду для трудящихся. Мы несправедливо критикуем коммунистов за все подряд, без разбору. У них есть и хорошее, и все лучшее из того, чего они достигли, мы должны брать на вооружение. Кстати, парень, написавший предисловие к моему каталогу, Дзучарелли, коммунист. Это не мешает ему быть лучшим искусствоведом современности.

— Не желаете стакан воды? — спросил «костюм».

— Коммунист, говоришь? — Карлос хмыкнул.

— Нет, мне и так хорошо, — ответил Босх.

— Да. Я многим ему обязан. Он здорово меня поддержал. Без него я бы и подумать не мог ни о какой выставке в Нью-Йорке.

— Так, так, — сказал Карлос.

«Костюм» занял место у двери, через которую они только что вошли. Обхватив правой ладонью левое запястье, он застыл в позе, означавшей: «Я все вижу и готов к чему угодно».

— И он очень помог мне найти свой стиль в том, чем я занимался. Он хорошо сказал об этом в предисловии, послушайте: «Поистине космическая скульптура должна выражать эйнштейновское представление о времени и пространстве, постоянно изменяя свою данность в глазах того, кто на нее смотрит, посредством внутренней мутации материала, говорящей о полном отсутствии перманентной уверенности. Именно этим творчество Сарфати, отвергая неподвижность, продолжает традицию исторического марксистского релятивизма и решительно становится на путь прогрессивного искусства, определяя истинную победу пластического авангарда над реакционными элементами художественного застоя, которые, напротив, стремятся придать неподвижность формам, зафиксировав их навечно, помешать их неуклонному движению вперед, к новым социалистическим свершениям…»

Чтобы скоротать время, Босх принялся рассматривать фотографии с зарисовками из жизни Уитни Вэнса и изображением людей, с которыми он встречался. На первом фото был Говард Хьюз в обществе какого-то подростка — должно быть, Вэнса. Оба стояли, прислонившись к некрашеному металлическому фюзеляжу самолета. Похоже, чтобы соблюсти хронологию, снимки нужно было рассматривать слева направо. На каждой фотографии был Вэнс, а рядом с ним — известные промышленники, политики и медийные персоны. Босх не сумел бы назвать по именам всех, с кем позировал Вэнс, но большинство лиц — от Линдона Джонсона до Ларри Кинга — были ему знакомы. На всех фотографиях Вэнс одинаково улыбался левым уголком рта, словно давая понять, что это не он предложил сделать снимок. От одного фото к другому лицо его становилось все старше, веки все тяжелее, но улыбка оставалась прежней.

Фотографий с Ларри Кингом, знаменитым ведущим ток-шоу с известными людьми на канале Си-эн-эн, было две. На первой Вэнс и Кинг сидели друг напротив друга в студии, где более двадцати лет снималась передача «Ларри Кинг в прямом эфире». На столе между ними обложкой к камере стояла книга. На второй фотографии Вэнс ставил в книге автограф для Кинга — похоже, золотой ручкой. Босх встал и подошел к стене, чтобы рассмотреть снимки как следует. Надел очки, всмотрелся в первое фото и прочел название книги, которую Вэнс рекламировал по телевидению: «Уитни П. Вэнс. СТЕЛС: История создания самолета-невидимки».

Я вытер капли холодного пота, выступившие у меня на лбу: мне казалось, я присутствую при торжественном проникновении червя в плод. Было ясно, что Майка теперь уже не спасти, быстро не вылечить: наверняка на лечение уйдет несколько месяцев, да и то если он согласится. Единственное, что сейчас имело значение, это профсоюз. Нам нужно было любой ценой сохранить легенду исполина из Хобокена, раз и навсегда обезопасить его авторитетное имя, чтобы он мог и дальше служить делу рабочего единства, необходимо было спасти его от осмеяния, которое могло нам все испортить и окончательно склонить весы в пользу наших недругов. Это был один из тех моментов в истории, когда величие дела неожиданно берет верх над всеми другими соображениями, когда важность преследуемой цели оправдывает любые средства. Весь вопрос был в том, чтобы узнать, сохранился ли еще нетронутым наш моральный дух, достаточно ли мы еще сильны и непоколебимы в наших убеждениях, или же годы процветания и легкой жизни подорвали нашу волю. Но, бросив один лишь взгляд на потрясенную, возмущенную физиономию Карлоса, на которой уже начинало вырисовываться выражение непоколебимой решимости, я окончательно успокоился: я почувствовал, что старый активист уже принял решение. Я заметил, как он кивнул Шимми Кюницу. Майк стоял у края бадьи с цементом, откуда его последнее «творение», судя по всему незавершенное, выпирало рудиментарным органом, утыканным колючей проволокой. В выражении его лица было нечто патетическое: смесь мании величия и безграничного удивления.

Название было знакомым. Босх вспомнил, как Уитни Вэнс написал историю своей семьи, а критики разгромили ее, и вовсе не из-за содержания. Из-за того, что слишком многое осталось недосказанным. Отец его, Нельсон Вэнс, в свое время был акулой бизнеса и неоднозначной политической фигурой. Ходили бездоказательные слухи, что он был членом тайного общества промышленников, богатых сторонников евгеники. Предметом этой так называемой науки было улучшение человечества через контроль за деторождением и ликвидацию потомства с нежелательными характеристиками. После того как во время Второй мировой войны нацисты устроили под этим сомнительным знаменем настоящий геноцид, люди вроде Нельсона Вэнса сочли, что лучше помалкивать о своих убеждениях.

— Я не знал, что во мне это есть, — сказал он.

— Я тоже, — сказал Карлос. — Должно быть, ты здесь это подцепил.

Книга Уитни Вэнса являла собою апофеоз тщеславия. В ней всячески восхвалялись достоинства его отца, но не было ни слова о недостатках. С возрастом Уитни Вэнс превратился в форменного затворника. На публике он появился, лишь чтобы разрекламировать свою книгу. Тогда-то на него и набросились с вопросами о тайных подробностях отцовской биографии.

— Я хочу, чтобы все наши друзья пришли и посмотрели. Я хочу, чтобы они гордились мной.

— Мистер Босх?

— Да, Майк, — сказал Карлос. — Да, сын мой. Твое имя останется тем, чем оно было всегда. И я все для этого сделаю.

Он обернулся. В другом конце комнаты, у двери, ведущей в коридор, стояла женщина. На вид ей было лет семьдесят. Седые волосы ее были собраны в деловитый пучок на макушке.

— Нас слишком часто обвиняют в том, что мы мужланы, — сказал Майк. — Они еще увидят. Мы не можем оставить Европе монополию на культуру.

— Меня зовут Ида. Я секретарь мистера Вэнса, — сказала она. — Он готов с вами встретиться.

Карлос и Шимми Кюниц выстрелили почти одновременно. Майк с силой откинул голову назад, развел руки в стороны, выпрямился во весь рост и стоял так какое-то время, в той самой позе, что он сохранил в своей цементной статуе, которая сейчас возвышается при парадном въезде в общественную штаб-квартиру профсоюза Хобокена. Затем он упал вперед. Я услышал странный звук и резко повернул голову. Карлос плакал. Слезы текли по его массивному лицу, на котором, в конечном счете, из-за жалости, гнева, стыда и растерянности застыла маска трагического величия.

Босх проследовал за ней в коридор длиною в городской квартал. В конце его был короткий лестничный пролет, а за ним — еще один коридор, ведущий в крыло здания, выстроенное чуть выше по склону холма.

— Они его одурманили, — пробормотал он. — Они одурманили лучшего из нас. Я любил его как сына. Но так он, по крайней мере, не будет больше страдать. И единственное, с чем нужно считаться, это профсоюз, единство трудящихся, которому он служил всю жизнь. Так имя Майка Сарфати, пионера профсоюзной независимости, будет жить так же долго, как и морской фасад Хобокена — и там же будет стоять его статуя. Остается только высушить его в одном из ящиков, поскольку «это» должны отправить завтра. Прибудет на место хорошо затвердевшим. Скажут, что он уехал с нами. Помогите мне.

— Простите, что заставили вас ждать, — произнесла Ида.

Он снял пиджак и принялся за работу. Мы помогали ему, как могли, и вскоре в цементном растворе начала вырисовываться немного грубоватая статуя, которой все сегодня могут любоваться в Хобокене. Время от времени Карлос останавливался, вытирал глаза и бросал полный ненависти взгляд на окружавшие нас бесформенные глыбы.