— А я нет. Могу я тебя угостить?
27
— Спасибо, — ответила она, выбираясь из койки и осторожно пробуя ногой, не качается ли пол. Он не качался.
На следующее утро она отправилась в трактир «Святой Георгий и дракон», пытаясь сообразить, в котором же часу Хью в конце концов ушел от нее. В четыре? В половине пятого? Должно быть, даже позже, потому что уже начинало светать.
Они проговорили почти всю ночь. О жизни после смерти. О религии. О самих себе. Болтали так, словно знали друг друга всю жизнь. У Хью был сын, который жил в Канаде со своей матерью, его бывшей женой, и Чарли удивилась: ей и в голову не приходило, что у Боксера может быть ребенок. Сына он не видел уже два года, борьба за опеку над ним шла не на шутку.
— Меня зовут Клара, — сообщила она.
«Том, возможно, сумел бы вам помочь», — сказала Чарли, упомянув о муже вскользь, так, словно он был случайным знакомым.
За окнами кафетерия плыла чернота, но несколько раз там, где фьорд сужается, в свете из окон стоявших у самой воды домов или фар выехавшего на причал автомобиля валил снег, а в основном мы видели отражения наших собственных лиц в стакане. Клара расчесала волосы, так что они блестели и дыбились, как было бы и с моими волосами, не состриги я их, и у нее оказалось миловидное белокожее личико, наверняка летом усыпанное веснушками. Она подняла стакан со шнапсом и произнесла:
Ох, и странное же Чарли испытывала ощущение, когда Хью уходил и она потихоньку выпускала его в раннее утро, совсем так же, как Тома из родительской квартиры, когда они еще только встречались. Они с Томом обычно возвращались домой после того, как кутили где-нибудь весь вечер, и целовались на диване, а затем, удостоверившись, что ее мать спит, занимались любовью, пытаясь вести себя потише и обрывая хихиканье в ужасе, что она вдруг проснется. Иногда они дремали, и, когда Том уходил, появлялись первые лучи солнца, а молочники начинали развозить молоко.
— Прощай, страна борцов, ты меня достала. Хочешь знать, в честь кого меня назвали?
Прошлым вечером Чарли чувствовала себя в обществе Хью по-домашнему, настолько уютно, что если бы, вместо того чтобы идти провожать гостя до входной двери, она отправилась с ним наверх, в спальню, то сочла бы это совершенно естественным.
— Не откажусь.
«Становлюсь легкомысленной, — подумала она. — Скоро заведу себе любовника. Говорят, что, когда в тебя выстрелят, во всяком случае в самые первые секунды, пока шок не пройдет, ты не испытываешь боли. Больно становится потом». Может, она все еще в шоке, в оцепенении? Нет. От мысли, что Том с Лорой просыпаются вместе и Лора готовит ему завтрак, внутри у Чарли все обрывалось.
— В честь Клары Цеткин. Слыхала о такой?
В трактире было пусто и прохладно. Вик за стойкой бара читал «Спортивный листок». Игровой автомат с потухшими огоньками безмолвствовал. Сквозь стойкий запах пива, впитавшийся в стены и потолочные балки, прореза́лся слабый аромат кофе.
— Конечно. Немецкая коммунистка.
Чарли терпеливо ждала, пока Вик отмечал кружка́ми потенциальных фаворитов на лошадиных бегах. Заметив ее, он улыбнулся улыбкой человека, которого застукали за перелистыванием пошлого журнальчика у киоска.
— Точно так. Немецкая коммунистка и соратница Ленина. Они переписывались. Она была истинным борцом. Как и мой отец. Он коммунист на мехзаводе в Акере. В тамошнем клубе он произносит длинные речи и машет кулаком. И парень мой тоже борец, да еще такой амбал, что как пить дать станет крупным борцом. Я во всем с ними согласна, но они меня достали. Они лично выиграли войну. Ни о чем другом они не говорят. А я должна варить кофе. Поэтому я, что называется, откланялась и уехала. По крайней мере, на время. И пусть они сами парятся со своим кофе. Я еду в Хиртсхалс разделывать рыбу.
Я представила себе Риту Хейворт на рыбзаводе. Неплохо.
— Увлекаетесь скачками? — поинтересовалась она.
— У нас висел портрет Ленина, — сообщила я. — Брат мой повесил. В хижине, которую мы построили у моря. Может, он до сих пор там висит.
— Да так, самую малость.
— Ты коммунистка?
— Я хотела спросить: те два старичка, которые вчера вечером сидели вон там, — Чарли показала где, — кто они такие?
— Нет, я синдикалистка.
— Ой, только давай не будем о войне в Испании. А то поссоримся.
— Постоянные посетители, — ответил трактирщик. — Артур Моррисон и Билл Уайнрайт.
Я рассмеялась:
— А который из них был с трубкой?
— Билл Уайнрайт.
— Да уж, об этом не стоит. Ну, выпили!
Таращился на нее главным образом другой.
И мы вылили спиртное в свои пустые желудки прямо перед тем, как отправить туда фрикадельки, которые были блюдом дня, впрочем, также и единственным.
— А вы не знаете, где живет Артур Моррисон?
— На ферме Крэмптона. Там есть старые дома шорников.
После Фердера развезло меня. Вернувшись, мы легли и тут же заснули, а когда я проснулась, все трещало, шлепало о борт и кто-то храпел. Но не Клара. Меня мутило от выпитого, а может, из-за спертого воздуха или потому, что море подбрасывало и роняло корабль и нашу комнату в нем; мне надо было на воздух. Я нащупала пальто на вешалке, потом в темноте — дверь и в слепящем свете лампочки выбралась на палубу, приваливаясь в такт качки то к одной, то к другой стенке лестницы. Наверху в темноте что-то гремело. Погода переменилась. Порывистый ветер размазывал в воздухе морскую пену и вдруг прыскал в лицо водой. Я перешла на противоположный борт, так что ветер дул мне в спину, приклеивая к ней пальто, и вытошнила в море. Как мило с твоей стороны поделиться пищей с рыбками, съязвил бы Еспер. Я вытерла рот и спиной вперед дошла до стены рубки, прислонилась к ней и стояла так, глядя, как вспучивается пенными шапками черно-серая бездна, стояла до тех пор, пока мне не стало лучше, пока потом у меня не застучали зубы, и еще некоторое время.
— Как туда добраться?
Когда я спустилась вниз, там была такая плотная темень, что она прилипала к лицу как материя, и мне пришлось взяться за стену и ощупью пробираться к пустой койке. Я прислонилась к ней, чтобы забраться внутрь, что было тяжело сделать даже в полный штиль при включенном свете, а теперь и того хуже.
— Это ты? — спросила Клара. — Тебе плохо?
— О, это довольно просто. Сейчас объясню.
— Да, — ответила я.
* * *
— А я хоть бы хны, представляешь? — порадовалась она. — Даже странно, обычно-то меня сразу прихватывает. Наверняка выпивка помогла.
Я промолчала. Если лежать на спине с открытыми глазами и молчать, то можно продержаться.
Проехав менее мили по шоссе, она обнаружила указатель. Свернув на изрезанную колеями проселочную дорогу, шедшую через открытое поле, Чарли миновала большой амбар и оказалась на ферме. Выбежавшая навстречу черно-белая собака облаяла автомобиль. В нескольких сотнях ярдов дальше стояли в ряд ветхие кирпичные домишки. Остановившись около последнего, впритык к старенькому фургончику, Чарли выбралась из машины.
— Слушай, — прошептала Клара. — Можно тебя спросить?
— Ну.
Буйно разросшийся сад; двор, забитый всяким хламом. К стене приткнулся старый черный велосипед, позади дома кудахтали куры.
— Ты ждешь ребенка?
У Чарли голова раскалывалась от усталости. Ей показалось, что она была здесь совсем недавно, вроде бы с Томом, когда они искали сельский магазинчик, или, может, с Гедеоном, когда ездили покупать кур.
— А почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты все время гладишь живот, и я подумала, что или он у тебя страшно болит, или ты ждешь ребенка. Когда моя сестра ходила с пузом, она тоже все врелля так делала. И сама этого не замечала.
Итак, ей нужен Артур Моррисон. Тот угрюмый старик, морщинистый и наполовину беззубый, который потягивал в трактире пиво из своей личной кружки с крышкой и таращился на нее. Надо выяснить, что означал этот его пристальный взгляд…
Я тоже не замечала. В темноте я провела по животу ладонью и поняла, что там кто-то есть; я знала это, ждала, но тогда, уж не помню почему, я невыразимо ясно почувствовала это. Может, виной тому ночь, тьма и вода кругом без малейших проблесков света, вздымающаяся серость и чернота, а в ней борется наше суденышко, такое непрочное, невесомое, ни к чему неприкаянное.
— Да, — призналась я, — я жду ребенка.
Чарли прошла по тропинке, остановилась перед крыльцом, с которого уже облупилась голубая краска, и поискала звонок. Но не нашла даже дверного кольца и постучала израненными костяшками пальцев, морщась от боли.
— Ну, тогда все понятно, — заявила Клара, — а теперь больше не приставай ко мне. Я спать хочу.
Она затихла и наверно заснула, а море все так же стучало в борт, трещало, но койку притягивало к земле с большей силой, чем раскачивался корабль, и я чувствовала себя подвешенной в середине колеса, которое крутит и крутит земной шар, а я лежу совершенно спокойно.
Тишина. Затем Чарли показалось, что она расслышала шарканье ног и позвякивание посуды. Она снова постучала, на этот раз воспользовавшись ключами от машины. Рядом с нею в окне дернулась занавеска.
Я проснулась и поднялась на палубу раньше, чем мы прошли Скаген. Было по-прежнему темно, но на горизонте со стороны Швеции зародилась сероватая щель, и я простояла на палубе, пока не показался маяк, и торчала у перил в его ослепляющем свете, когда мы шли мимо. Море подуспокоилось, и над нами, как привязанные к кораблю невидимыми нитями, тихо и неподвижно висели чайки, но с первым же лучом света они побелели и оказались так близко, что, вытянись я на цыпочки, я наверняка бы погладила их по перьям на грудке.
Во дворе фермы залаяла собака. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, и сморщенное, исполненное подозрения лицо показалось из темноты. Сквозь жиденькие волосы проглядывал череп. Из-за двери так и пахну́ло старостью, плесенью, тлением.
Я стояла, пока маяк не исчез на севере, оставив по себе только всполохи, когда его пробегавший луч ложился по курсу корабля, и пошла в кафетерий. Там я просидела с час, потом пришла Клара с растрепанной головой, корабль обогнул Хирсхолмен и взял курс к берегу, и я увидела огни города, и сереющую позади домов в рассветных сумерках Пиккербаккен, и фонарь на молу, через раз мигающий то красным, то зеленым, мачты у причала, зернохранилище, церковь с золотым пятном часов на башне. В гавани нам навстречу вышел запыхавшийся буксир, и вставшая рядом со мной Клара выдохнула:
— Мистер Моррисон? — спросила Чарли, пытаясь вежливо улыбнуться.
— Скажи, тоска попадать вот в такое новое место?
Выражение сморщенного лица становилось все более враждебным, шишковатые руки тряслись. Но сквозь эту враждебность и дрожь явственно просачивалась тоска, из маленьких желтоватых глазок, казалось, вот-вот хлынут слезы.
— Ну, вообще-то это мой город, — ответила я. — Здесь я родилась и выросла.
— Убирайся, — сказал старик дрожащим голосом. — Оставь нас в покое. Ты нам здесь не нужна.
— Вот ты и дома.
Он проворно отступил назад и захлопнул дверь.
Дом, подумала я, где-то он? Я посмотрела на причал и немногочисленных встречающих, но с такого расстояния их невозможно было различить в сером утреннем свете, стиравшем все цвета.
— Значит, тебя встретят и все такое. А я здесь совсем одна. Но я же сама этого хотела.
* * *
— Посмотрим, — сказала я.
Меня никто не встретил. Я не знала, что и думать. Все было знакомым и чужим. Клара пошла вместе со мной через гавань. Мы тащили свои чемоданы мимо хозяйственных причалов, где сбрасывают в воду вместе с уловом проломившиеся рыбные ящики и где два рыбака вытягивали из своей лодки сеть и раскладывали ее на причале — сеть зияла дырами и затяжками. На рыбаках были сапоги до бедра, брезентовые штаны на широких лямках, грубые свитера и такие же шапки. У одного не оказалось рукавиц. Промозглый холод, мужики опухли и покраснели от дубящего ветра и воды, и в тети Карином пальто я неловко чувствовала себя разряженной белоручкой. Клара обернулась, впилась в них взглядом и уже не смогла отвлечься, так и шла задом наперед почти до самой гостиницы \"Симбрия\".
В тот же вечер Том вернулся домой. Было поздно, темно, уже за полночь, и Чарли дремала, когда хлопнула входная дверь и залаял Бен.
— Ничего себе. И таких я буду видеть каждый день! Нет, ты посмотри, — настаивала она, но я не хотела поворачиваться:
— Привет, дорогая.
— Видала я их.
Когда она услышала его шаги по комнате, когда почувствовала, как муж садится на постель и берет ее руку, ее сердце затрепетало. Рука Тома была холодной, словно он прогуливался на улице под снегом, и Чарли стиснула ее.
Мы почти дошли до Аодсгате; мне захотелось остановиться — или пройти мимо. Это было неприятное чувство.
— И то правда, — согласилась Клара.
— Извини, что разбудил тебя, — сказал он.
Мы свернули и пошли вверх мимо трактира \"У причала\", где было темно и закрыто, мимо вывески, где должно было быть написано \"Херлов Бендиксен — мастер по стеклу\", а вместо этого значилось \"Конрад Мортенсен — любые рамы и багеты\", и это было настолько неожиданно, что я едва не заплакала. Молочная лавка стояла темная, и в каморке было темно, но в гостиной наверху горел свет. Я постояла минутку, и Клара посмотрела, куда я смотрю, а потом я пошла дальше к Данмарксвей, остановилась на углу и показала:
— К станции — пять кварталов наверх, а потом свернешь на Киркевей. Ты ее сразу увидишь. А я приехала.
— Ничего страшного, — сонно пробормотала она.
Клара поставила чемодан, раскинула руки, обняла меня и звонко чмокнула. От нее пахло духами. Спустя несколько недель на рыбзаводе запах станет иным.
— Мне боязно оставлять тебя, — заявила она. — Ты вдруг стала такая несчастная.
Том наклонился, и она почувствовала резкий мускусный запах духов, ощутила его несвежее дыхание: от мужа отвратительно воняло дымом — но не табачным, а дымом прогоревшей соломы и дерева. Он поцеловал ее.
— Все в порядке, — ответила я. — Мне домой надо.
Его губы были жесткими и холодными.
— Это точно, — усмехнулась Клара. — Хорошо, что мне не надо. Может, еще увидимся. Мы ж в одной стране.
— Может быть, — согласилась я.
Чарли потрясенно отпрянула. Запах горелого мяса, перемешанный с запахом духов, становился все более сильным и едким, заполняя ее ноздри. Холодные жесткие губы вжимались в ее губы. Она попыталась отодвинуться, отстраниться, но руки Тома цепко держали ее за шею.
— Спасибо за угощенье. Оно меня спасло.
Она затрясла головой, закричала, слыша, как рядом сердито рычит Бен.
— На здоровье.
Она прошла несколько шагов вверх по улице, повернув ко мне лицо и помахивая варежкой, а я помахала в ответ, решительно взяла чемодан и снова пошла по Лодсгате вниз — во двор дома номер два.
Холодные иглы вонзались в ее тело. Казалось, в комнате все замерзало. Она ощущала дыхание мужа, этот мерзкий пугающий запах горящей плоти. Давление его рук становилось нестерпимым. Попытавшись выбраться из постели, Чарли вдруг с удивлением поняла, что уже стоит посреди комнаты.
В прихожей было тихо. Я поставила чемодан подле двери в молочную лавку. Потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Там по-прежнему было темно, и я посмотрела на ходики. Восемь с лишним. Странно. В такое время лавка должна быть открыта, чтобы ранние пташки с пакетами горячих булочек могли купить молоко для утреннего кофе. Дверь в нашу каморку тоже закрыта, и оттуда не доносится никаких звуков. Я сделала несколько шагов в торговый зал и прошла за прилавок. Постояла на черно-белом кафельном полу, не сводя глаз с двери, а потом вернулась в коридор. Оставив чемодан стоять в коридоре, я вышла через привратницкую наружу, села на ступеньку и закурила. Сигарета оказалась отвратительной на вкус, но я сидела, пока не выкурила ее всю. Какой-то мужчина проехал мимо на велосипеде, он вперился в меня глазами и так и ехал, повернув в мою сторону голову, пока не своротил шею окончательно и не стал заваливаться, так что пришлось ему тормозить ногой. Я затушила сигарету о ступеньку, вернулась в дом и, бросив чемодан внизу, пошла кружить вверх по лестнице, стараясь не особо громыхать, но и не крадучись. Пахло кофе и чуть-чуть сигарой, как всегда. Дверь в гостиную стояла нараспашку, но никого не было видно. Только слышно ходики. Я просунула голову посмотреть. Они сидели на стульях у окна, а между их стульями на низеньком столике из стекла и темного дерева горела лампа и стопкой были навалены миссионерские газеты. Но они не читали.
А его руки сжимали горло.
— Привет! — сказала я. — Это я. Тихо что-то у вас.
Они обернулись к двери, где стояла я. За последние три года я заезжала домой лишь однажды; они смотрели на меня так, будто в первый раз видели — или будто я просто отлучалась на пару минут принести к завтраку молока. Наконец, отец попробовал улыбнуться, что тоже было чудно, поскольку он никогда не улыбался и на этот раз тоже не довел дело до конца; взгляд матери был стеклянно-синим.
— Том, прекрати! — попыталась крикнуть она, однако издала лишь какое-то сдавленное бульканье.
— А где Еспер? — спросила я.
— Еспер в Марокко, — тихо ответила мать.
Ей казалось, что шейные позвонки вот-вот сломаются. Дышать становилось все труднее, а Бен лаял все оглушительнее. Чарли задергала ногами и вдруг сообразила, что ноги ее едва касались пола. Она дышала короткими удушливыми глотками, стоя на цыпочках. Выбросив руки вверх, Чарли завертелась волчком, упала вперед, со всего размаха ударившись обо что-то головой, и свалилась на бок. Давление на шею стало еще сильней. Она исступленно таращилась вокруг, смотрела вверх, но смогла разглядеть лишь луну за окном.
— Этого не может быть. Две недели назад я получила письмо, в котором он писал, что едет домой, а оно шло до меня еще пару недель. Так что этого не может быть.
Луна.
Отец уперся в ручки стула, помогая себе встать: спина изогнута полумесяцем, скулы выпирают, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Когда они поседели? Раньше он таким не был. Тут он передумал и рухнул обратно в стул. И сказал:
И это окно. Что-то с ним не так.
— Она хотела сказать, что Еспер в Марокко, потому что он там умер. Он не приехал домой.
Окно было не на том месте!
Я не могла взять в толк. Ведь мы договорились. Он должен был доплыть до Ниццы и там на последние деньги купить билет на поезд домой. С этим справился бы и ребенок.
— Этого не может быть, — объяснила я и полезла за письмом, которое уже две недели носила в кармане, но у отца тоже было письмо. Оно лежало поверх миссионерских листков. Он потянулся и дал мне его. Я открыла конверт. Это было короткое извещение на гербовой бумаге. Сверху стояло: \"Танжер, 15 ноября\". Текст был на испанском или французском, я не могла сосредоточиться и ничего не понимала. Внизу на белой бумаге было выведено карандашом несколько строчек по-датски. Я прочла их.
А потом вдруг наступила тишина, и она почувствовала слабое дуновение холодного воздуха. И боль. Нет, это не руки человека сжимались вокруг ее шеи, но нечто одновременно мягкое и жесткое врезалось в кожу. Пока Чарли стояла прямо, на цыпочках и не двигалась, было еще вполне терпимо, но стоило лишь чуть-чуть дернуться…
Тиски вокруг шеи продолжали крепнуть.
— Нам перевели, — объяснил отец.
Ощутив под пальцами шелк, Чарли потянула за него. Запахи исчезли. Вокруг ее шеи было завязано узлом что-то шелковое. Она встала на цыпочки — так высоко, как только могла, и попыталась ослабить тиски. Ей удалось отыскать узел, но он оказался слишком тугим. Она споткнулась, и узел снова стал душить ее. Бен неистово залаял.
Я вернула ему письмо, и он взял его осторожно, будто оно могло разбиться.
— Это неправда, — сказала я.
«Помоги мне, кто-нибудь!»
Он опустил голову и сидел так, а когда, наконец, поднял глаза, то взгляд их изменился, кожа вокруг них натянулась, и губы у него были сжаты. Я провела дома четверть часа, самое большее двадцать минут, и все это время они сидели на своих стульях, а я стояла перед ними, опираясь о стол, который отец сделал своими руками в своей мастерской. Все в этой комнате сделано им самим: стол и стулья, и шкаф и даже пианино он сделал заново. На подставке для нот стояли тетради для псалмов. Наверняка она упражняется все вечера напролет до глубокой ночи, а отец звереет, если только не обратился. И тут все треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки с острыми краями: я слышала, как вокруг меня все рушится и взрывается; покалеченные ладони саднило, когда я заслоняла ими живот, и мать, доселе молчавшая, посмотрела на мои руки, встала и холодно спросила:
— Ты беременна?
— Да, — ответила я.
— И где твое обручальное кольцо? — Ее синие глаза встретились с моими, я заглянула в них: там ничего не было.
— Какое кольцо? — спросила я, но она не ответила. Она обошла меня и встала спиной к пианино. Над ним на Масличной горе сидел скорбящий Иисус, он тосковал, он боролся с собой в тягостный час. Луна исчезала за тучей. Скоро опустится тьма. Неужто должен я испить сию чашу до дна? — мучился он сомнениями. Моя мать сняла очки, положила их на стол, и глаза ее стали еще больше. Она сказала:
Вытянув руки вверх, над головой, Чарли ощутила, что шелк упруго натянулся.
— Как смеешь ты являться в таком виде в дом, который постигла утрата? У тебя вообще стыда нет? — Она стиснула перед собой кулак, и я увидела пылающий меч. Я почувствовала, как внутри меня раздувается пустота, противная, как утренняя горечь во рту. Я старательно облизала губы, но это ничуть не помогло.
Я повернулась к отцу. Он по-прежнему сидел на стуле, упершись взглядом в колени. Я не отводила глаз, и ему пришлось поднять голову: она тряслась, как у немощного старика, и он отвернул ее и уставился в стену. Он ничего не оставил мне, а я не собиралась просить. Я вышла из гостиной, спустилась по лестнице, взяла чемодан, прошла привратницкую и ушла из этого дома.
«Где, черт подери, я нахожусь? Наверное, это всего лишь ночной кошмар. Я хочу немедленно проснуться. Ну, пожалуйста, пусть я проснусь!»
21
Но она не спала. И прекрасно знала это. Все происходило наяву, и некто неведомый набросил ей на шею шелковую удавку. Кто-то, кто был в этой комнате.
Я прожила в этом городе двадцать лет и никогда не бывала на Лесё. Большинство из горожан не бывали. Из нашей семьи туда ездил только отец, когда искал пристанище для столяра, но он ничего не рассказывал по возвращении. Хотя добраться до Лесё при желании легко, и его не видно с материка.
Что меня первое поразило, когда я приплыла сюда на корабле, так это то, что отсюда видно город. Не только Пиккербаккен, но и полоску красных черепичных крыш, церковь и все более-менее высокие здания видно даже в не самую ясную погоду. А я ведь собиралась убраться куда подальше, и теперь мне все время казалось, будто кто-то не спускает с меня глаз, а кто, я не знала. Но прошло несколько недель, и это стало казаться мне сущей ерундой. Как и вообще все.
Понемногу привыкая к темноте, тем более что за окном светила луна, Чарли различила пустую постель, арочный проход в ванную, Бена… Она стояла спиной к гардеробу. Чарли попыталась отодвинуться, но удавка, сжимавшая шею, резко дернулась. Чарли вцепилась в нее пальцами и попыталась ослабить, но петля все затягивалась, и бедная женщина тряслась от страха, хватая ртом воздух. Для того чтобы сделать вдох, ей приходилось заставлять себя подниматься на цыпочки.
У дяди Марианны по отцу я могла жить до рождения ребенка и дальше, если от меня будет прок. Сам он был вагоновожатый. Один из двух на Лесё. Вдобавок он держал овец. Двадцать голов, которые паслись на свободе летом и жались к дому зимой, и ухаживать за которыми было работой Ингрид. Его жены. А я ей помогала. Зима стояла не снежная, но холодная, и на вересковых пустошах овцам было не разгуляться, поэтому дважды в день им следовало задавать сено и воду. Ее носили ведрами из дому, но она часто замерзала в корытах, и тогда нужно было идти за кипятком, чтобы ее растопить. Его мы брали из котла, гревшегося на кухне на дровяной печи, и когда требовалось, печь топилась несколько суток подряд. Так и жили не тужили. Я старалась больше работать, чтобы меньше думать, а Ингрид пасла меня, чтоб я не надрывалась. Овцы должны были оягниться в апреле, уже скоро. Я придусь как нельзя кстати, уверяла Ингрид, потому что мне тоже рожать и легче понять, каково им. Я улыбнулась тогда в ответ, чтобы порадовать ее. Ведь она по-дружески постаралась сказать мне что-нибудь приятное.
Протянув руку назад, она нащупала ручку от гардероба и потянула ее. Дверца распахнулась, ударив ее. Чарли отступила на несколько дюймов, крепко ухватилась за платья, которые, как она знала, были позади нее, почувствовала полиэтиленовые чехлы, услышала шуршание одежды и постукивание вешалок. Она пробежала рукой вниз: в нескольких футах от пола находились выдвижные ящики, но Чарли не могла дотянуться до них — удавка не пускала ее.
По ночам мне снились сны, но утром я помнила лишь, что видела сны. Просыпаясь в своей берлоге, которая была чуланчиком окнами на восток, я слышала звон овечьих колокольчиков, а, подойдя к окну, видела и всю отару: они стояли, сбившись в кучу, ждали и смотрели на дом. Увидев меня, они тут же начинали блеять.
Чарли попыталась снова: протянув руки как можно дальше, она коснулась туфли и едва ухватилась за нее кончиками пальцев. Она дышала с трудом, в какой-то момент решив, что вот-вот потеряет сознание.
У хозяев жила овчарка по кличке Кочерга. Она была черно — белого окраса с бубновым тузом на лбу и била баклуши зимой, когда овец невозможно прогнать со двора. Мы с Кочергой подружились и вдвоем ходили на прогулки. Иногда дальние. Однажды мы дошли до мыса, у которого Данцигман потерял свое богатство, пошел с кораблем ко дну и погиб. Было начало марта. С самой крайней точки было видно \"Вислу\", спешившую в Осло.
В другой раз мы поверху дошагали до Видебаккер, а оттуда вдоль моря назад и до самого Вестерё. Это заняло несколько часов. В этом крошечном местечке были причал для парома, своя окруженная молом рыбачья гавань, а на горе выше порта располагалась гостиница \"Карлсен\", где вдали от цепких лап таможни много лет назад закатывал пиры Эрнст Бремер. Однажды сюда для беседы с ним приехал полицмейстер нашего города, а Бремер был в хорошем настроении и пригласил чиновника покутить в ресторане. Спиртное лилось рекой, и оба чудовищно напились, пошли рука в руке на пляж, зашли в воду в закатанных до колен брюках и давай распевать: \"У моря, у моря хотел бы я жить!\" Один рыбак рассказал мне эту историю. Я бы много отдала, чтоб ее послушал Еспер.
Покрепче ухватив туфлю, Чарли подняла ее и со всей силы ударила каблуком по зеркалу на дверце гардероба. Услышав звон разбившегося стекла, она осторожно отыскала рукой большой осколок.
Спускаясь на причал, я прошла мимо гостиничных окон. Там какой-то мужчина пил пиво, а второй нес лукошко с яйцами. Я чувствовала себя тяжелой, замученной; я постояла на краю мола, откинувшись на сцепленные за спиной руки, а потом спустилась с другой стороны на пляж и прошлась немного по смерзшемуся белому песку. Дуло, без снега было холодно, поэтому я сняла шарф и замотала им голову и уши, потом села, спрятавшись за дюну, и подышала на руки, прежде чем закурить. Кочерга бегала краем воды с чаячьим крылом в зубах, и я была так молода, что, помню, подумала: \"Мне двадцать три года, и жизнь кончена. Остается доживать\".
Указательным и большим пальцами подняла его над головой и принялась пилить скрученный шелк. Тиски чуть-чуть ослабли. Когда порвались последние нити, Чарли упала лицом вперед.
Дрожа, жадно глотая воздух, она пролежала несколько минут на полу, прежде чем смогла пошевелиться, доползти на четвереньках до кровати и включить лампу на тумбочке.
Щурясь от яркого света, она в ужасе смотрела на гардероб. Ее черный шелковый халат был небрежно наброшен на дверцу, а пояс от этого самого халата обвязан узлом вокруг шеи.
Чарли тряслась от ужаса: получается, что она во сне пыталась повеситься.
* * *
Она достала этот халат из нижнего ящика, где он лежал, встала на невысокое кресло, куда Том обычно складывал свою одежду, обвязала полу халата вокруг резного завитка наверху гардероба, а другой конец вокруг своей шеи, после чего оттолкнула ногами кресло. Вот оно, валяется рядом на боку.
«Я определенно схожу с ума. Проделать такое во сне. Бред какой-то. Я откапываю во сне медальон. В предыдущей жизни убиваю собаку. А в этой пытаюсь повеситься. Так, может, я сейчас мертва и превратилась в привидение?»
А призраки могут заставить людей что-то делать? — Да, это возможно. Такие случаи известны.
Кровь от ужаса стыла у нее в жилах. Чарли погладила Бена, желая потрогать что-то живое. На ощупь он был как статуя.
Изо рта у нее шел пар. А температура в комнате все падала. Чарли подошла к открытому окну, протянула руку, чтобы закрыть его, и почувствовала, что снаружи совсем не холодно.
Холодно было только в комнате.